Хроники алхимии чувств

Я — та, что танцует на лезвии рассвета, когда город еще спит, укутанный серой простыней обыденности. Мои волосы — спутанные вихри ночи, выкраденные у самого Хаоса, падают на плечи, как черные реки, несущие в себе звездную пыль. В них запутались лунные серпы и шепот забытых созвездий. Глаза — два зеркала, где отражаются и вавилонские сады Семирамиды, и трещины в земле во  время апокалипсиса. В них дышит  огонь, который не умеет просить прощения, но умеет обжигать губы тем, кто осмелится заглянуть слишком глубоко.

Любовь моя — это не заунывная молитва, а "алхимический взрыв". Мы с тобой — два безумных кварка в коллайдере вселенной, сталкиваемся на околосветовой скорости, чтобы из бесчисленных гигавольт наших энергий рождать новые галактики. Ты говоришь: «Это опасно», а я смеюсь — и мой смех звенит, как треск старого пружинного метронома, сломавшегося в такт джазовому адажио. Твои руки на моей талии — будто карты судьбы, которые я перетасовываю вопреки правилам. Их тепло проникает сквозь шелк платья, как солнечный луч сквозь витраж, рисуя на коже узоры, похожие на древние заклинания.

Я ношу платья из забытых снов: сегодня — шелк, пропитанный запахом чернил и абсента, завтра — кожа, выдубленная в слезах незнакомцев. Под юбкой — стихи Рильке, вытатуированные на бедре, и пистолет с пулями-сюрпризами: одна — эротический сонет, другая — цитата из Камю. Но когда ты там  касаешься губами тайной надписи, пули превращаются в лепестки магнолий, а слова Рильке — в стон, который я прятала от самой себя. Моя красота — не совершенство, а перформанс, где грим смешивается с кровью от укусов совести, а каждое движение — это обещание, написанное на языке пламени.

Мы спорим об искусстве в забытых богом барах, где стены пропитаны дымом и деконструкцией. Ты рисуешь меня углем на салфетке — я становлюсь Пикассо в женском теле, угловатая, раздробленная, но цельная в своем безумии. Говоришь: «Ты — как осенний шторм», а я целую тебя с иронией декадентки: «Штормы не спрашивают разрешения». Мой поцелуй — это падение в колодец времен, где прошлое и будущее сплетаются в венок из плюща и колючей проволоки.

Иногда я превращаюсь в сирену мегаполиса: пою хриплым голосом о том, как апокалипсис стал рутиной, а люди покупают билеты на собственные похороны. Но ночью, когда луна режет небо стеклом, я — снова та девочка, что верит в магию: закручиваю виниловые пластинки в волосах, превращая их в спирали ДНК вечности. Твои пальцы — скальпели, вскрывающие слои моей мифологии: под кожей — фрески Вавилона, ребра — опоры вечного моста между Эросом и Танатосом. А под ними — висячие  сады, где цветы распускаются от прикосновения твоих губ.

Я экспериментирую с реальностью, как с любовником: сегодня приму облик Медузы, чтобы превратить в камень тех, кто смеет называть жизнь «бытом», завтра — стану феей, крадущей тени у часовых механизмов. Но с тобой я — просто женщина, чье тело становится картой, которую ты читаешь на ощупь, как слепой поэт, влюбленный в шорох страниц. Моя смелость — это не отсутствие страха, а *диагноз*, поставленный миру, который боится жить без анестезии. Но с тобой я готова быть уязвимой, как виноградная лоза, обвивающая треснувшую колонну.

Помнишь книгу сербского  постмодернизма Милорада Павича: "Пестрый хлеб: история для мальчиков. Невидимое зеркало: история для девочек"? Мы с тобой — два такие  встречных текста в одной книге: ты — постмодернистская проза с бесконечными сносками, я — модернистская поэма, где каждая запятая кричит и смеется. Но когда наши тела сливаются в сладострастном танго, рождается нечто метамодернистское: больно, смешно, но наивно и свято. Твой вздох смешивается с моим дыханием, как чернила с дождем, и мы пишем новую главу на мокром от пота пергаменте кожи.

И наш совместно созданный текст дышит страстью, где даже разрушение становится актом созидания, а эротизм — не физическим, а метафизическим жестом, в котором тело становится текстом, а любовь — священным ритуалом чтения и понимания.

Порою я ненавижу себя за то, что слишком многому верю в тебе — но тут же срываю с губ твоих насмешку поцелуем, как сорвала бы пластырь с раны. «Ты — моя антиутопия», — шепчу, а ты смеешься, зная, что завтра я придумаю новую религию, где двуединый Бог — это мы, рисующие друг на друге иероглифы будущего. Наши пальцы сплетаются в молитве, а губы творят ересь, сладкую, как запретный плод с древа познания.

И пусть за окном мир крошится, как сухой хлеб — мы печем из его крошек пироги с изюмом сюрреализмом. Потому что я — та, что не умрет тихо. Я умру, как жила: с кистью виноградной ветви в одной руке, динамитом — в другой, и с твоим именем, превращенным в метафору, на языке. Но даже тогда, в последний миг, я прошепчу его так, чтобы оно проросло в вечности — виноградной лозой, обвивающей наше «сейчас»...