Triangles, глава 1, часть 15

Анна все время размышляла над тем, почему именно ей выпало нести этот крест – быть латентной лесбиянкой. Словно сама себе адвокат, она выстроила цепь доводов, доказывающих ее невиновность. Главным из них был тот, что она искренне хотела быть, как все: иметь мужа и детей, ходить по воскресеньям в церковь и петь вместе с прихожанами «Символ веры». А на исповеди, касаясь лбом креста, не заливаться краской стыда, признаваясь в своем нездоровом интересе к женщинам. Не потому, что она хотела бы скрыть его. И не потому, что в нем нет ничего зазорного. Нет! Исключительно чтобы сам этот интерес пропал, будто его никогда и не было. Анне казалось, что она бы пожертвовала всем, что у нее есть и что еще будет, только бы вымарать из памяти и души любое воспоминание о пороке, поселившемся в ней. И если бы потребовалось ей выплакать море слез, то она начала бы делать это немедленно.

Девушку терзало и доводило до отчаяния осознание своей испорченности. С мыслью о ней она, плача, прощалась с прошедшим днем. И эта же мысль первой встречала ее утром после пробуждения. Чем больше Анна хотела не думать о своей поврежденности, тем настойчивей та овладевала ее душевными силами. А, овладев, рисовала акварелью сладостных грез картины самых грязных сцен.

Она видела, что эта порочность возникла в ее душе ниоткуда, без причины, без всякого ее желания, симпатии и даже сочувствия. Казалось, она родилась с ней. Анне отвратительны были люди, выставляющие эту свою аномалию напоказ, всячески оправдывающие и пропагандирующие ее. Позже она для себя решила, что любую врождённую особенность, недостаток и даже порок надо нести, как крест, а не как знамя. А то, что это порок, у девочки не было сомнений. Как человек, воспитанный верующими родителями, она знала о содомских грехах и каре Божьей за них. И боялась за себя и за свою посмертную участь.

«Я ведь родилась в самой обычной, причем полной семье: мама бухгалтер, папа инженер, - думала Аня. – Никаких психологических травм в детстве не было и в помине. Отношения в семье самые обычные: мир, дружба, бытовуха. Иногда все поругиваются между собой, ну так без этого ни в какой семье не бывает, как не бывает радости без печали. Ладно бы с детства вращалась в богемной среде, где толерантность и креативность превыше здравого смысла - тогда мою особенность можно было бы списать на дурное окружение. Но ведь ничего такого не было. Родители традиционны до высшей степени нетолерантности. Брат – тот и вовсе бабник. Может, я пошла в брата, и потому тоже стала «бабницей» вместо того, чтобы быть «мужичницей»? Очень смешно…».

Стоя перед иконами дома или в церкви, Аня часто со слезами на глазах просила у Бога изменить ее, чтобы не смотреть на взрослых девушек с желанием подойти и обнять, прижаться телом. Это желание произрастало не из симпатии к какой-то конкретной девушке. Нет, оно было похоже на жажду пить - все равно что, все равно с кем. Эта страсть выросла не из ума или чувств, потому что не имела человека, на которого была бы обращена. Она появилась на свет из самой плоти, куда греховное зерно бросил неведомый враг. Там оно прижилось и развилось, как развивается на яблоневых ветках растение-паразит «омела». Оно питается теми же соками, что и яблоня, но плоды дает ядовитые. И это совершенно противоестественно, как если бы из одного источника текла одновременно и сладкая, и горькая вода.

«Нет, я не должна соглашаться с этой противоестественностью, — говорила себе Анна. – Хоть многие именно так и поступают. Но от этого ненормальность не становится нормальностью. Даже если ее приняло большинство. Даже если она разрешена законом. Даже если несогласие с ней карается по закону.

Что остается? Называть грех - грехом, как бы тяжело (не толерантно, не модно, не прогрессивно) это ни было. Человек не виноват в том, что родился с теми или иными отклонениями. Грешно обвинять слепого в слепоте, но точно так же грешно признавать слепого зрячим, убеждать его и всех видящих, что слепота — это хорошо, что каждый, у кого режет глаза от солнечного света, может добровольно ослепить себя. И что об этом надо во всеуслышание говорить, учить этому в школе, считать непременным показателем истинной свободы. Нет, я не могу это принять! Любая противоестественная страсть подобна желанию обнять, не имея рук. Не зря говорят, что бодливой корове Бог рога не дал. Господь не сделал человека заложником собственной поврежденности. Но Он оставил ему возможность (и вменил в обязанность) чувствовать, видеть свою ненормальность и по мере сил бороться с ней. Но, к сожалению, человек так слаб, а грех так изобретателен…

Если согласиться с грехом, живущим в теле, признать за ним право быть там, то он скоро из тела перейдет в душу. И там останется после смерти. Не имея тела, чтоб удовлетворить порочную страсть, человек будет мучиться - тем сильнее, чем глубже в душевную ткань пустил свои корни этот грех. Вороватый на том свете будет мучиться от того, что не может украсть, да и нечем. Алкоголик – что нечего налить и некуда залить. И все, чьи грехи удовлетворялись телом, будут страдать, покинув тело».

Почему же это случилось со мной, – недоумевала Анна. Хотя вряд ли кто-то мог бы дать исчерпывающий ответ на этот вопрос. Возможно, полученные от родителей гены были первопричиной мальчукового склада ее характера. С самого детства Ане были не интересны игры с девочками, хоть у нее и были подруги, с которыми она прыгала через резинку и ходила в школьный буфет. И в куклы она играла, как все девочки. Но ей были интересны игры с Барби, а что делать с Кеном она не знала даже в играх. Зато в реальной жизни всегда больше водилась с мальчишками, а не с девчонками, была капитаном дворовой футбольной команды и наравне с пацанами курила за гаражами. В мальчишеской компании она вместе со всеми смеялась над скабрезными анекдотами, была цинична и смотрела на подруг свысока, словно детским умом понимала, что не такая, как они, и знает о взрослой жизни намного больше, чем те.

Ей было интересно рассматривать фотографии красивых девушек на страницах журналов категории 18+, на которые она вместе с мальчишками сбрасывалась, чтобы купить в газетном киоске. Красота моделей, похоже, волновала ее точно так же, как и мальчиков. Когда кто-то из ребят начинал фантазировать на тему что бы он сделал, имея такую подружку, Аня тоже внутри себя включала воображение, а с ним у нее не было проблем. И ей, и ее друзьям, казалось абсолютно нормальным, что среди них была девчонка, в присутствии которой можно вести разговоры абсолютно на любые темы. Словно у нее, как и у них, начинал ломаться голос и темнел пушок на подбородке. Но к седьмому классу девочку стали реже видеть в компании мальчишек. Она стала проводить больше времени дома за книгами. И становилась все более женственной. Фигура приобретала соответствующие возрасту округлости и изящество. Мальчики из ее компании уже смотрели на подругу детства не так, как прежде. Она это заметила и потихоньку дистанцировалась от окружения, в котором выросла.

С детства Аня была не особо восприимчива к боли, легко соглашалась на уколы и посмеивалась над своими подружками Инной и Викой, с которыми училась в одном классе, когда те горько плакали после прививки Манту. Бывало, что мальчишки с других классов обижали подруг, и тогда Анка-пацанка, как ее в шутку называл брат, решительно лезла в драку, за что была у всех в авторитете. Постоянное общество ребят научило ее быть на равных даже с самыми задиристыми матерщинниками. Для всех она была своим парнем. Училась отлично, и можно было бы сказать, что девочкой она была что надо, если бы не это…

После той школьной переменки перед географией Аня стала прислушиваться к себе, к тому, что происходит в душе, когда она общается с мальчиками и девочками, есть ли разница в ее внутренних ощущениях, реакциях души и тела, и что меняется, когда она подходит к новенькой из параллельного класса, к которой она испытывает симпатию. Болтая с ней о косметике или парнях, приобнимая за плечи или беря за руку, Аня пыталась рассматривать свои чувства, чтобы зафиксировать момент зарождения в душе пугающей страсти, надеясь усилием воли побороть грех в самом зародыше. Ей обязательно надо было понять, что вызывает сначала беспокойство в уме, потом смущение и волнение в груди, которое быстро перерастает в страстный смерч, вовлекающий в свою воронку и мысли, и душу, и тело – а на этой стадии что-либо контролировать уже невозможно, и вся она, Анна, превращается в неутоленную жажду греха. И это было тяжело. Это доставляло мучения – моральные и физические, - но от них невозможно было добровольно отказаться. Девочка снова и снова искала встреч с подругой, душевного единения с ней и мимолетных прикосновений под любым предлогом.

Симпатия к какой-нибудь старшекласснице довольно быстро перерастала у Ани в страсть, которую нельзя было утолить. Из нее рождались внутренние терзания, разочарования в себе. А в конечном итоге она переключалась с одной симпатии на другую. И все повторялось заново, все ее наблюдения за своим душевным состоянием, желание справиться с проблемой всегда заканчивались одинаково безуспешно. Самым тяжелым было то, что она никому не могла открыться, поведать весь свой стыд и душевные терзания и носила их в себе, надеясь, что когда-нибудь все как-то само собой разрешится. Приходя на исповедь перед причастием, Анна, переборов жуткое стеснение, рассказывала священнику, что испытывает сильное влечение к девушкам. Сразу вслед за причастием страсть на время немного утихала, но после нескольких недель передышки снова возвращалась. И Аня снова шла на исповедь, и снова все рассказывала, надеясь через испытанный стыд побороть порок. А потом опять недоумевала, почему парням не нравятся красотки, от которых лично она была без ума.

Однажды она увидела, как брат в своем телефоне рассматривает фотографии, среди которых Аня, глядя из-за плеча, узнала свою случайную знакомую. В один из дней, когда Дима забыл дома телефон, она скачала оттуда все фотографии Ирины и закрыла их паролем в отдельной папке под названием «Перемена». Среди них были и те, что запечатлели «пирожок» в тот самый день, когда Аня внезапно прибежала на переменке домой. На некоторых та была в одном маникюре.

Теперь девочка всецело переключилась на Ирину. Все ее мысли и фантазии были только о ней, а откровенные фотографии доводили порой до исступления. И тогда она, проснувшись ночью от сладко-мучительного томления в теле, зло мяла подушку, покусывала ее и подвывала, часто забыв про спящего на соседней кровати брата. В конце концов, чтоб не изводить себя, она оставила на телефоне только самые невинные фотораздражители.

Окончив школу, Аня поступила на филфак в пединституте. Не то чтоб ее привлекала профессия учителя языка и литературы, - она вполне осилила бы любую техническую специальность, - но как-то не хотелось тратить молодость на кульман, циркуль и рейсфедер. Больше привлекало по вечерам лежать под пледом с худлитом в руках, а не корпеть над расчетами и чертежами. Училась Аня отлично, зачитывалась Буниным и Куприным, раз пять перечитала «Анну Каренину», пытаясь понять, чем отличается страсть толстовской Анны к мужчине от страсти к женщине ее самой. Размышления об этом подтолкнули к идее попробовать себя в писательстве. В выдуманных сюжетах ее произведений все было так, как она хотела, чтобы было у нее. И потому в ее повестях и рассказах героиня была напрочь лишена той порочной особенности, что была у Анны. Ее жизнь благодаря писательской мечтательности была похожа на торт «Птичье молока»: белое суфле фантазий и черный шоколад реальности. Или запутанным клубком страстей из черных нитей греха и белых нитей борьбы с ним.

На филологическом факультете было всего пять мальчиков – внешне невзрачных и приторно культурных. Но за их внимание боролась вся женская рать курса. Кроме Ани, конечно, – ей хотелось другого. По мере взросления ее неудовлетворенные желания порождали резкость суждений и жажду эпатировать. Когда однокурсницы заводили разговоры о парнях, она заявляла, что мечтает не об интеллигентном симпатяге, который ждет от девушки поцелуй, как подаяние, а о дерзком хулигане, овладевающем женщиной не по разрешению, а по вспыхнувшей страсти. Который не спрашивает согласия на близость, идет на нее по-хозяйски, уверенно, как дровосек по делянке, зная где рубить и как. И вообще, не сильно заботится, хорошо ли партнерше.

«Я не лукавлю, мне бы это понравилось, - думала Анна, - как нравятся люди, точно знающие, чего хотят, и идущие напролом. Если я должна жить с мужчиной, то пусть он будет таким. По крайней мере, пока я не убедилась, что хочу чего-то другого…» В этих ее рассуждениях было больше злости на себя, чем истинного сочувствия к наглости и беспардонности - в глубине души она не могла их терпеть. Но они были нормой той среды, которую она хорошо знала с дворового детства, в которой росла и которая сформировала ее цинично-ироничное отношение к противоположному полу. Это был внешний, поверхностный слой ее души – тот, что открыт миру.

Но был и внутренний, спрятанный за невидимой завесой, где живут вера в Бога и любовь к ближним. Глядя на мир оттуда, с позиции недостижимого идеала, она писала свои книги. В них мужчины были внимательны и заботливы, а главная героиня - трепетной и доверчивой, как девушки в любовных романах позапрошлого века.

Как знать, - думала она, - быть может классики наделяли своих положительных героев не теми чертами, которые срисовывали с себя или наблюдали в окружающих, а теми, что хотели бы находить в себе, но не находили, будучи рабами таких страстей и таких грехов, в которых стыдно признаться не только миру, но и самому себе.

В любовных сценах ее сочинений главный мужской персонаж всегда красиво ухаживал за избранницей, был умен, оригинален в суждениях, и этими своими качествами пленял дам. Этот придуманный герой долго ухаживал прежде, чем Анна позволяла ему лечь в постель, хотя писательница прекрасно понимала, что в реальной жизни все бывает не так. И потому после бурной ночи, где главный герой был бесстыж и ловок, он по утрам приносил своей возлюбленной кофе в постель и нежно разглаживал вишенкой с торта пупырышки на коже ее живота – точно так, как хотела сама Анна, любуясь Ириной.