Глава первая. Зов Триглава

Краткое содержание:
Ярина живёт в глухой деревне, скрывая своё происхождение. Её отец, Велес, давно покинул мир людей, но однажды его символ — чёрный бык — является ей во сне. Лесные духи предупреждают: граница между Явью и Навью (миром мёртвых) истончается. Начало пути: Ярина решает найти отца, чтобы остановить надвигающийся хаос.


Зов Триглава
 
Деревня Мшары была похожа на старую рану земли — затянувшуюся, но не забывшую боли. Избы, покосившиеся под тяжестью веков, стояли, будто чёрные зубы в челюсти болота. Их стены, поросшие лишайником, дышали сыростью, а крыши, укрытые мхом, шептались с дождём на языке капель. Здесь даже воздух был другим: густым, как кисель, пропитанным запахом гниющих корней и горькой полыни. Ветер, пробираясь меж изгородей, свистел сквозь щели, словно насвистывая ту самую мелодию, что кружилась в хороводах древних, когда люди ещё понимали речь земли. 
 
Ярина шла по тропинке к кринице, босые ноги вязли в холодной грязи. Её серебряные волосы, спрятанные под платком цвета пожухлой крапивы, отливали сизым даже в темноте — мать называла это «проклятием Велеса». «Лунные нити в косах — метка подземного царя», — шипела она, стирая в пепел последнее зеркало. Теперь Ярина носила грубый холст и козий пояс, туго стягивающий талию, словно удавка. Но ночами, когда Мшары засыпали под храп свиней, она сбрасывала платок и бежала к ольхам у реки — слушать, как корни деревьев гудят, словно струны гигантских гуслей, зарытых в землю. 
 
Сон пришёл к ней в час, когда луна, красная от дыма дальних пожаров, пряталась за тучами. Ярина лежала в сеннике, укрытая дерюгой, пахнущей овечьей шерстью и тоской. И вдруг — запах. Медный, как кровь на языке, сладковатый, как перезрелая бузина. Пол под ней затрещал, застонал, будто старуха, ворочающаяся на смертном одре. Она открыла глаза — и увидела их. 
 
Два уголька, горящих в темноте. Не пламя — саму тьму, сжатую в раскалённые шары. Чёрный бык заполнил собой всю избу: рога, похожие на изогнутые серпы, кольцо в переносице, звенело, как колокольчик на шее утопленницы. Его шкура была не шкурой — живой тенью, струящейся по полу, а из ноздрей вырывался пар, пахнущий серой и мокрыми камнями подземелий. 
 
— Отец... — выдохнула она, и язык прилип к нёбу, будто обожжённый морозом. 
 
Бык взревел. Звук разорвал мир: стены избы поплыли, как смытые дождём краски, пол стал жидким, а Ярина — маленькой, как букашка в ладони стихии. Копыто ударило в доски, оставив трещину в форме трёх сплетённых лун — знак Триглава. Она вжалась в угол, сжимая в кулаке нож-чекушу (подарок Агафьи-знахарки, выточенный из кости лютого волка). Но чудовище уже таяло, растворяясь в воздухе, как дым от пепла. На полу осталось только пятно — чёрное, маслянистое, пульсирующее. 
 
Утро началось с тишины. Не той, что бывает перед грозой, а мёртвой, густой, как смола. Ярина вышла на крыльцо, и сердце её сжалось. На каждом пне, на каждом камне у реки сидели они. Лесовики в плащах из папоротниковых листьев, шелестящих, как пергамент. Банники с глазами, как угли в печной трубе. Русалки с волосами из тины, стекающими по спинам зеленоватыми ручьями. Даже домовой, которого она подкармливала крошками, сидел на заборе, держа в лапах свой веник, как копьё. 
 
— Граница... — заскрипел древний дуб у околицы, поворачивая к ней сучья, будто руки с кривыми пальцами. Кора на его стволе треснула, обнажив красноватую плоть, как рана. — Меж Явью и Навью — паутина. Велес спит. Его тень рвёт нити. Ты — последний узел. Иди, дитя трёх дорог, пока змеи Нави не высосали солнце.
 
Ярина прижала ладонь к груди. Под кожей, там, где должно биться сердце, пульсировало что-то тёмное, тяжёлое — печать отца. Мать пыталась выжечь её раскалённой солью, но знаки лишь глубже въелись в плоть, как корни в камень. 
 
Ветер донёс запах — сладковатый, как гниющие яблоки, и резкий, как железо. Дыхание Нави. Оно обвило её шею, просочилось под одежду, заставив содрогнуться. 
 
— Куда? — крикнула она, но духи уже рассыпались. Лесовики превратились в сухие листья, русалки — в пену на воде, банники — в клубы пепла. 
 
Только старая ива у криницы, та самая, что когда-то укрыла её мать в родах, протянула ветвь. На восток. Туда, где небо по утрам кровоточит зарей. Туда, где спят боги, завернувшись в плащи из забытых молитв. 
 
Ярина вернулась в избу. В углу, под половицей с вырезанным знаком Макоши, лежала материна вышиванка. Та самая, с узорами, которые меняли цвет при лунном свете: волчьи клыки становились серебряными, а звёзды — кроваво-красными. Она надела её, и ткань, холодная, как змеиная кожа, обвила тело. 
 
— Прости, мама, — прошептала она, швырнув платок в печь. Огонь жадно лизнул ткань, и в дыму на миг возникло лицо — худое, измождённое, с глазами, как две провалившиеся в череп луны. Мать. Та самая, что умерла, сжимая в руках ножницы, чтобы «отрезать дочери божественную нить». 
 
На пороге Ярина обернулась. В пустой избе, где даже тараканы боялись шелестеть усиками, на полу всё ещё пульсировал чёрный знак. Три круга. Три мира. Три ловушки. 
 
— Я иду, отец.
 
Дверь захлопнулась сама, будто невидимые руки торопили её. А где-то вдали, за лесом, завыл волк — длинно, тоскливо, словно хоронил последнюю надежду.