Улица Ракова

     Шторы-маркизы свисают из-под высокого потолка. Я прикрываюсь ладонью от света керосиновой лампы, отвожу её в сторону, стараясь не опалить тонкую французскую ткань. За годы она кое-где потемнела, запылилась и отлетающие искры табака и спичек оставили в её кремовых складках заметные дыры. Сколько дивных вечеров было проведено в облаке папиросного дыма на старом кресле с пропахшим пледом в обнимку.

    Я устраиваюсь на подоконнике в оконной нише позади кресла, чтобы взглянуть на улицу. Сразу становится прохладней, тепло батарей сюда едва доходит. Покрытая глубокими выщерблинами дубовая доска, возможно, старше штор, повешенных, по рассказам тёти, уже после блокады. Летом, когда солнце, продираясь сквозь тучи, нагревает толстые стены, и подоконник, и рама пахнут старым деревом.

    Неприметная арка ведёт во двор-колодец, в углу которого прячется низкая, выкрашенная в цвет жжёного кирпича двустворчатая дверь. Парадной лестницы у дома нет, или, скорее, я никогда её не видел, а знал только эту, неприглядную лестницу чёрного входа с вечным сквозняком, окурками по углам и запахом плесени с Фонтанки. Цвет её облезлых стен и тогда был синим.

    Дом дореволюционный, грязно-охристый, стоит на бывшей улице Ракова. Улица эта меняла название с каждой эпохой, в восемнадцатом веке она называлась Большой Итальянской, потом просто Итальянской, а когда власть перешла к большевикам, название поменяли на имя одного их них. Череда названий не меняла главного, улица неизменно остаётся центральной, как осенняя слякоть или дующий с залива ветер, вот только торжественность русского ампира на долгие годы сменило безликое советское уныние. Нынешняя Итальянская превратилась в конореечно-жёлтое ухоженное  пятно Петербуржского ландшафта, но разукрашенность не значит аристократичность.

    Огонёк лампы отражается в мокрых стёклах, кажется, дождик решил взять передышку, и вот уже выступает из ночи сквозь блёклый свет портик театра Комиссаржевской. Уличные фонари, увы, не горят так дивно, давно не слышно ни скрипа трамвайных колёс, ни их ударов о рельсовый стык на Садовой, и тётушки давно нет. Да что там, не осталось ни единой родной души в этом городе, но только   плывёт всё также над её ковром синий трубочный дым, и слышится размеренное бум, бум - в дальнем конце комнаты настенные часы красивым приглушённым боем выстукивают полночь.