Пожар в нашем доме

  Поколению наших соотечественников, голодавших в Великую Отечественную войну в детском возрасте и после ее окончания, досталась нелегкая жизнь. Эпизодам из жизни ребят одного класса небольшого городка в Белоруссии посвящена эта книга. Им пришлось взрослеть в тоталитарном государстве. И то, что они превратились в достойных людей, заслуга их родителей. Природное чутье на хорошее и плохое сыграло решающую роль. Еврейский вопрос свалился на их юные головы, но и здесь они разобрались и остались достойными уважения и подражания. Посвящается борисовским евреям и другим порядочным людям, живущим в этом городе, которому вот-вот исполнится 900 лет.
 В.В.Лазовский
 Предисловие.
    Предлагаемый текст был написан  четверть века назад и издан небольшим тиражом в 2002 году.  Книжонки эти попали в руки  слушателей Академии кадрового обеспечения, где я преподавал. Я почти уверен, мало кто прочёл и вник в суть изложенного. Теперь появилась возможность  представить этот текст на портале Проза.ру, куда доступ открыт из любой точки мира для тех, кто понимает русский язык. Писалось это в том числе и для относительно небольшого числа покидавших Россию евреев. Потом образовался  поток немцев, а в последнее время количество эмигрантов  исчисляется миллионами. Вот для них я решил поместить этот текст. Пусть задумаются над судьбой нашей родины.
    Введение.
     Если вы у меня спросите, где моя Родина, то услышите следующее: «Не та Радима, якая нарадзила, а та, якая васпитала». Родился я в Иркутске, что стоит на реке Ангаре. В знаменитое озеро Байкал впадают десятки рек, но только Ангара несет воды Байкала в Енисей, а он уже — в Ледовитый океан. Но родиной своей считаю Белоруссию, а точнее, г. Борисов, поскольку прожил там ровно десять лет, окончив в 1954 г. шестую среднюю русскую школу. Никак не могу объяснить себе странную особенность памяти. Почти всех соклассников помню в лицо, даже помню, где они сидели в классе, но совершенно не помню большинства сокурсников, с которыми провел пять уже совершенно осознанных лет. Конечно, нельзя помнить все. Из детства в нашей памяти остаются всякие фрагменты, не обязательно важные для нас, да и с последующими годами происходит то же. Встретишься со старым знакомым, ведешь разговор о том, о сем,  и вдруг он рассказывает историю, которую я напрочь забыл, хотя принимал в ней непосредственное участие. Почему так происходит — объяснить не могу. Поэтому, задумав изложить свой взгляд на прошлое, опасаюсь за точность хронологии и места описываемых событий во времени. Одни из них в памяти отложились в привязке к историческим моментам, с ними мне легче разобраться. По большинству случаев могу только одно сказать — они будут изложены правдиво, без фантазии в тех местах, где память подводит... Хочется рассказать о делах почти полувековой давности, помню я их относительно четко. Опять спрашиваю себя: «Почему ты хочешь рассказать?»,  а ответа ясного нет. Может потому, что те события затрагивали судьбы многих, может, ради памяти тех, кого уже нет с нами, или для уехавших из страны насовсем. Им надоело доказывать свое право называть Россию своей единственной Родиной. Скорее всего,  заняться писанием я решил ради собственного удовлетворения, поскольку чувствую какую-то потребность высказаться о давно минувшем, а главное, о своем отношении к нему. Я нахожусь уже в таком возрасте, что лукавить не смогу и готов высказать некоторые, на мой взгляд, ценные сведения, которые не нашли оценки в те далекие годы. Внутренне чувствую потребность поговорить со своим читателем. Его образ мне тоже известен. Это пожилой человек, скорей всего еврей, живущий или в Израиле, или в любом другом месте, но обязательно мучающийся вопросом: «Почему меня заставили                уехать с Родины? Кто заставил меня сделать такой шаг? Должен ли я его благодарить, так как живу теперь несравненно лучше, или я его должен ненавидеть — ведь он лишил меня Родины, какой бы корявой она ни была». Хотел бы также пригласить для беседы тех соотечественников, которым и выехать-то некуда и не к кому. Это как раз те, от имени и руками кого творились и творятся «чудеса» в нашем отечестве. В конце концов,  написанное, если оно получится, прочтет мой внук, мой тезка, который, кроме футбола, любит мать — мою дочь, сестренку Дашу и, кажется, немного меня, бывшего футболиста-любителя. Но не только желание высказаться, даже при явной вероятности быть неуслышанным, но хочется  подытожить свою жизнь и свою позицию в этой жизни — вот, пожалуй, мотивы моего вполне смутного предприятия. Примерно до двенадцати лет я просыпался с мыслью: «Какое счастье, что я родился в СССР, а не в Америке или во Франции. Там линчуют негров или угнетают африканцев в своих колониях». Мама, Наталья Иосифовна,  не нагружала мою психику действительностью, хотя прекрасно знала о преступном режиме, правившем в нашей стране. Это он изуродовал и ее жизнь, и жизнь миллионов других соотечественников. Об этом у меня будет много поводов говорить ниже, так как до сих пор не избавился от тревоги — а вдруг опять большевики придут к власти? Ведь они продолжают поклоняться В. И. Ленину (Ульянову). По такому поводу делаю первое и не последнее отступление. В 1964 г. меня, молодого инженера, приняли в ряды КПСС по разнарядке. В те времена, да и позже, в ряды «строителей коммунизма» без ограничения принимали пролетариат, а для интеллигенции были квоты.
     Сразу после института пошел в науку, смутно представляя, что это такое, но что-то тянуло. Институт только создали, и молодежь стремилась сделать карьеру, так что желающих вступить в передовые ряды было много. Но наш секретарь партийной организации нашел выход. При институте был опытный завод (бывшая РТС, она же МТС), где хватало беспартийных рабочих — так благодаря нам несколько слесарей и токарей стали коммунистами. Я не испытываю перед ними чувства вины, поскольку бывших коммунистов пока не преследуют. Правда, недавно г-н Ельцин сокрушался, что не запретил в свое время КПСС, вот тогда-то оттачивать свое мастерство в рамках «законности» точно бы поручили славным чекистам. Но, слава Богу, пока такого не случилось. Этот наш «реформатор» первого февраля 2001 г. будет праздновать свое семидесятилетие. Следите за данным «историческим» событием. Обязательно кинутся некоторые деятели лизать ему части тела, поскольку и президент правящий не преминет сделать нечто подобное. Ведь как надо не уважать собственный народ, чтобы демонстрировать любовь к человеку, ввергшему страну в непроходимую трясину. Став членом партии (тогда она была одна, поэтому и уточнять нечего, какой),  я  был  назначен в «Народный контроль» (о нравах руководителей данной структуры я как-нибудь расскажу). На семинаре нам дали брошюры с цитатами из «великих» о роли контроля. Сейчас я наизусть воспроизведу цитату из письма Ленина Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому — железному Феликсу, Председателю ВЧК (Всероссийская чрезвычайная комиссия — «охраняла» завоевания революции), которая меня ошарашила. Тогда я еще продолжал думать, что все наши беды от Сталина, который не послушал наказов Ленина и натворил столько бед, что они превратились в сплошную трагедию для России в ХХ веке. А трагедия продолжается, и с ней Россия перевалила в 21век, но об этом позже. Так вот Ленин писал: «Феликс Эдмундович! Золотой запас Республики иссяк. Золото осталось только у церковников. Организуйте несколько показательных процессов и реквизируйте золото...». Много позже я узнал, какому числу людей эта записка стоила жизни, сколько тысяч человек прошло через все муки ада, созданного на земле большевиками. Осудив Сталина, Берию (о нем еще будет разговор) и кое-кого еще, современные коммунисты продолжают боготворить Ленина, который, по сути дела, является создателем этой чудовищной машины подавления. Попади вся эта публика в любую другую страну, её бы давно постигла участь фашистов в Германии, но в России  формулу национальной особенности  изобрел еще в 19 веке знаменитый поэт Тютчев,сказавший: «Умом Россию не понять...» Ну как понять вроде бы умного и образованного Зюганова (лидер компартии России, депутат парламента, боровшийся за кресло президента и с Ельциным,  и с Путиным), который гнет в одну и ту же сторону — идеи марксизма-ленинизма не потеряли актуальности. Я с ними (идеями) согласен, а шведы их на собственной шкуре испытали и тоже согласны. Но я не согласен с Зюгановым. Как можно, не открестившись хотя бы на словах от кровавого режима, вновь бороться за власть и рассчитывать на поддержку народа? Но вот парадокс — мама до самой смерти в 1997 г. голосовала за коммунистов, тех самых коммунистов, которые изувечили ей жизнь, заставили все долгие (она прожила 87 лет) годы бояться за меня, скрывать свое прошлое, пытаться обманом выпросить у судьбы благосклонность. Тогда я много с ней спорил, убеждал и, наконец, понял, что не за коммунистов она голосовала, а против Ельцина, беспринципность которого распознала раньше многих, но даже мне об этом не говорила, привыкнув помалкивать за долгие годы. За коммунистов твердо могут голосовать только бывшие сотрудники всех вкупе репрессивных органов, только за то, что им дают дожить на приличных пенсиях и в 30-е, и в 40-е и вплоть до наших дней, не спросив отчета за содеянное. Последнее поколение таких «специалистов» — мои ровесники, кто успел «поработать» под руководством Берии Лаврентия Павловича (К этому человеку у меня, как ни странно, отношение неоднозначное. С одной стороны — палач, с другой — выдающийся организатор исполнения грандиозных проектов, сделавших страну сверхдержавой. И все же, Бог ему судья...) И если у многих из них  руки не  в крови, то уж совесть-то точно вся в грязи, за редким исключением. Вы думаете, их мало? Приглядитесь в автобусе к льготникам и увидите, что каждый четвертый-пятый — сотрудник какого-нибудь силового ведомства, правда, говорят, их стало больше теперь. Раньше они защищали революцию, теперь — конституцию. Недавно показали по телевизору загородный дом и машину одного майора-защитника, его кто-то хотел подстрелить, видимо, за то, что не поделился секретом, как на его зарплату все это можно иметь. Если ворует вся «президентская рать», так они что - рыжие? Я их за это не терплю, но им-то наплевать на таких, как я, хотя, благодаря нашим страху и  покорности, они и воруют. Но эти, которые воруют, за Зюганова не голосуют, так как помнят, что коммунисты всем без разбора воровать не позволяли.
      Когда же я начну говорить о сути затеянного? Почему-то уносит все время в сторону и чувствую, что теряю потенциальных читателей, но ничего не могу с собой поделать. Вот об отце своем хотел говорить совсем в другом месте, а тут по радио передали, что в Питере собрался Союз царских гвардейцев, организованный еще в 1924 г. во Франции. Самих-то гвардейцев уже никого нет в живых, а их внуки чтут их память, традиции и безумно рады проводить свое мероприятие в России. Не запомнил фамилию говорившего по радио внука одного из гвардейцев, но говорил он без акцента по-русски. Другой же внук Марка Бернеса (был такой очень популярный артист) — уже не говорит на родном языке. Об этом тоже передало наше радио. Вот первый укол в вашу сторону, дорогие евреи. А был ли Бернес евреем? Кажется, да. Но то, что он был любим нашим народом, это точно. Почему же в память о пламенной любви не позаботились его родственники научить внучка языку деда. Я таких вывертов не понимаю, хотя какое мне дело,  имею ли я право лезть в чужие дела? Извините, если кого обидел, но и мне обидно.
    Итак, мой отец Лаврищев Алексей Сергеевич, закончил свой путь на земле в Иркутске в возрасте сорока лет (все сведения об отце я имею только со слов матери). За это время он успел поучиться в Петербургском университете, вроде бы на математическом факультете. Затем с началом первой мировой войны закончил ускоренный курс Александровского артелерийского училища. Повоевал на фронте, потом в белой армии у Деникина и кончил свою военную карьеру в рядах армии Колчака у озера Байкал в тифозном бараке, что и спасло его тогда от немедленной расправы. Был он из курских дворян,  к военной карьере у него, видимо, душа не лежала. Так что вряд ли он был гвардейцем, но присяге царю и отечеству не изменил, и я за это горжусь им. Больше-то и нечего особенно сказать. С 1920 года он скрывался, часто менял работу, был и кочегаром на пароходе, и телеграфистом, и постепенно спивался от безысходности, видимо. Встретил мою мать с такой же исковерканной судьбой, наверное, в 1934 г., а я на свет появился в 35-м, за год или полтора до его ареста. Больше о своем отце я ничего не знаю, так как мать всегда противилась моим попыткам что-либо выяснить о его смерти и могиле. Ведь нужно было обращаться к тем, кого она патологически боялась,  даже будучи глубокой и больной старушкой. Правда, один раз я в тайне от нее сделал запрос по поводу своих настоящих метрик. Ведь я прожил жизнь по придуманной матерью биографии. И что вы думаете — мне их прислали, но изменять фамилию при жизни мамы не стал, а сейчас уже и нет смысла, тем более что ношу фамилию не менее достойного человека — деда по материнской линии.
      Шла зима 52-53 годов. За пару лет до наступления событий, о которых хочу поведать, мы с матерью переехали на территорию той организации, где она работала бухгалтером. До переезда на улицу Сенную, где располагался «Химлесхоз» (руководил им коммунист Бернштейн — выдвиженец сороковых годов) мы жили рядом с моей школой (забор был общий). Там у нас была комнатка в большом деревянном доме, очень добротном и даже красивом. Через стенку жила пожилая чета евреев, а в соседней квартире — большая семья Кийковых, наших сибирских земляков. К ним я еще вернусь. Бернштейн руководил «Химлесхозом», видимо, хорошо, поскольку работал много лет до самой пенсии. Однажды мать принесла мне почитать один его приказ. В  ту пору я уже увлекался анекдотами, оригинальными изречениями и коллекционировал их, записывая стенографической азбукой для конспирации, поскольку мать часто напоминала о судьбе своего сослуживца по Сибири, отсидевшего за их рассказы пять полных лет.  В приказе  было сказано: «Мною замечено, что бухгалтер Л. и счетовод С. часто курят и вдвоем бегают в уборную. Я не позволю кочевать на лавру в рабочее время». Мать смеялась над недостатком его образования, но уважала за честность и порядочность. Мне он тоже нравился, поскольку всегда уделял хоть минутку внимания, если встречались. Ведь я рос без отца.
    А стенография относится к первым новациям в школьных программах, которые сваливаются на бедные головы и детей, и родителей уже не один десяток лет и становятся, на мой взгляд, все глупее и агрессивнее. А что мы хотим, раз терпим на своей шее несметную армию чиновников всех мастей — им же нужно что-то «выдавать на гора». Вот в девятом классе к нам пришла молодая «учителка» и заявила о новом предмете — стенографии и стала учить нас сначала азбуке, а потом и письму. Мне этот предмет давался легко и к концу обучения писал уже до шестидесяти слов в минуту — небыструю речь успевал записывать. Помнил стенографию года полтора, а когда приехал после первого курса института и взял записную книжку с анекдотами, то не смог прочесть ни одной строчки, а там были великолепные шедевры. Но не могу избавиться от соблазна повторить здесь первый, который записал и помню: «У армянского радио спрашивают: «Как предостеречь горжетку от вылезания волос?» Армянское радио отвечает: «Мы точно не знаем, что такое горжетка, но советуем меньше ездить на велосипеде». Ну, разве это не шедевр?
     Наша хатка стояла всего в пятидесяти метрах от железной дороги. Прямо напротив окна день и ночь формировались грузовые составы или менялись паровозы к ним. При движении поездов наша хибарка тряслась и скрипела, но мы быстро с матерью привыкли и не обращали внимания. Я мог засыпать при свете, поскольку любимым занятием мамы было чтение. Она глотала их ночи напролет. Не получив законченного образования (из гимназии ее выгнали, когда лишили прав из-за дедушки), она благодаря книгам имела хорошие знания и, конечно, была глубоко интеллигентным человеком.
   (Сегодня 14 декабря. Годовщина со дня смерти А. Д. Сахарова. Не могу простить себе те насмешки, которые я позволил, поддавшись общему настроению, слушая его выступление на Верховном Совете. Сегодня иду на встречу земляков — новосибирцев, обосновавшихся в Москве).
       Так вот однажды ночью я проснулся от рева паровозных гудков, хотя спал обычно очень крепко, но в этом реве было что-то тревожное. Прислушавшись, я понял, что паровозы подают сигналы тревоги, которые мы хорошо изучили в войну. Борисов освободили 1 июля 1944 г., но немцы еще не один раз пытались разбомбить мост через Березину, а его охраняло несколько батарей зениток, и немецкие летчики, не прорвавшись к нему, сыпали бомбы на станцию и город. Вот тогда во время налетов точно так же гудели паровозы. «Тууу-тууу-ту-ту-ту» сливалось в сплошной вибрирующий звук, от которого было жутко. Но через некоторое время все стихло, и мы опять заснули. Утром в школе узнаю новость — сгорел еврейский дом. Наши евреи одноклассники даже не знали, кто сгорел. Никто не придал значения случившемуся — мало ли происходит пожаров в городе, где поголовно топят печи, где также часто угорают и гибнут. В следующую ночь происходит то же самое. На этот раз сгорает дом девчонки из нашей школы и опять еврейский. Через сутки горит опять еврейский дом,  и по городу ползут слухи, что это, мол, сами евреи себя жгут, чтобы получить страховку. Напуганные евреи начинают создавать отряды по охране своих жилищ, не спят ночами, а дома продолжают гореть. На пути к Борькиному (Борис Соломонович Альтшулер - мой друг с четвёртого класса и по сей день, теперь  живёт в Чикаго с 90-х годов)   дому стоял пятистенок, на фасаде которого на табличке было написано: «Владелец Фаина Каплан». Тогда мне казалось, что уж этот дом должен сгореть одним из первых. Но он устоял. Сейчас пытаются доказать причастность к покушению на Ленина самого пламенного революционера, а фактически бандита с большой дороги, Якова Михайловича Свердлова. В те же времена имя Каплан вызывало бурю гнева и возмущений, и однофамильцам ох, как не сладко приходилось. Об одном можно сожалеть, что полуслепая Каплан   не справилась с порученным делом. Скорей всего это была  провокация с целью развязать кровавый террор. Наконец, загорается дом одного из рабочих «Химлесхоза» Когана. Дом он отстроил на том же месте, где жил до войны, — прямо против нас через железную дорогу. Но дом до конца не сгорел. Железнодорожники подогнали паровоз и из него, как из пожарной машины, залили дом водой. Коган был обычным рабочим, но занимался не обычным делом. Он вместе еще с одним мужиком варил коломазь и знал секрет ее приготовления. Курильня дымила нещадно, и когда они заканчивали работу, то их лица и руки были чернее негритянских. За сваренной в Борисове коломазью приезжали отовсюду, даже из Украины. Но зарабатывали они так же, как все — чуть больше, чтобы с этого заработка не протянуть ноги. Сегодня он бы мог развернуться, но опять же, где гарантия, что у него горячим утюгом не узнали бы секрета бритоголовые мальчики и не обобрали бы до нитки. Построил он свой дом благодаря своему сыну — офицеру-моряку, служившему где-то на Севере. На свою беду,  в ту пору мама возглавляла так называемый местком профсоюзной организации.
      (15 декабря. Вчера встретил многих знакомых, которых не видел по десятку лет. Хотел вступить в землячество официально, но пожалел 150 руб. Зато из рук дважды Героя Советского Союза В. В. Карпова получил его последнюю книгу о разведчиках, поздоровался с дважды Героем Социалистического Труда Долгих — бывшим секретарем ЦК КПСС. Весело провёл время и, уходя,  спер плитку шоколада).
      Утром следующего дня в профсоюзе «Химлесхоза»  по инициативе матери создали комиссию и пошли на пожарище к Когану.  Подробности  тех событий   мама  рассказала  мне  только через  двадцать девять лет. Вот ее рассказ. «Мы пришли на пожарище втроем, жена Когана сидела у кучи спасенного от пожара скарба на стуле. Представляешь — на огороде на стуле сидит толстуха и тихо причитает, проклиная и жизнь, и поджигателей, и мужа, но про власть — ни слова. Мы ее, как могли, утешили, пообещав помочь, чем сможем. Тут ко мне подходит хозяин и зовет меня к обгоревшему дому. Подходим, а он и говорит: «Вот посмотрите, Наталья Иосифовна, пакля засунута под наличники, вот канистра, которой я сроду не имел, бросили ее под крыльцо, там немного керосина осталось, кто-то поджег нас!» Я посмотрела на все, что он мне показал, и говорю: «Конечно, это поджог!». Точно помню, что рядом никого не было. Члены комиссии толкались где-то за домом,  и нас никто не мог слышать. Коган спросил еще: «Что же мне делать?», а я посоветовала обратиться в милицию. На другое утро по телефону меня вызвали в МГБ к одиннадцати часам, как сказали, на беседу. Я успела предупредить Варю, чтобы она присмотрела за тобой, если я оттуда не вернусь, пока Лида или Ольга тебя не заберут к себе.  И хотела поговорить с Кийковым, но его не оказалось на месте. Ты себе представить не можешь, о чем только я не думала: вдруг они узнали, что я переделала твои метрики или что-нибудь с Володей связано, или с твоим отцом, да черт их знает, что они могут придумать. Единственное, с чем я не связала вызов, — так это с пожаром. Когда пришла туда, мне предложили подождать в коридоре, где у раскаленной печки стоял единственный стул. Я села и стала ждать, боясь даже пальто снять. Тревога за всех нас, жара, духота довели меня до полуобморочного состояния. Просидела у печки полтора часа, задыхаясь, как рыба на льду, и даже не услышала, как из-за одной из дверей назвали мою фамилию. Соображать стала немного в комнате (туда меня привела какая-то женщина), где за столом сидел плюгавый мужичонка в военной форме и курил. Не успела я подумать, что не курила уже почти два часа, как он говорит: «Закуривайте, если хотите». А меня пронзила мысль — знают про меня все, даже что курю. Тем временем я немного стала отходить от жары, дрожь тоже стала проходить, как только закурила «беломор». После всех формальностей по поводу фамилии, рождения, работы и т.п. он меня спрашивает: «Вы догадываетесь, зачем мы вас вызвали?». Я говорю, что нет, не знаю. Тогда он и спрашивает, давно ли я последний раз была в Иркутске. У меня все по- плыло перед глазами и очнулась на дерматиновом диване от нашатыря, который он мне совал под нос. Потом дал стакан теплой воды. Меня же сверлила мысль — почему он спросил про Иркутск, что он знает? А он спрашивает: «Почему это вы так испугались, что в обморок упали?» И тут вдруг меня взяли такая злость и негодование, что я решила ни в чем не признаваться, пусть лучше повторю судьбу Виталия (старший брат матери), но ничего не расскажу им ни про тебя, ни про тех, кто меня предупредил, что на твоего отца выписан ордер на арест, ни про Якова Никитича (муж сестры мамы). Страна только что пережила такую бойню, столько судеб искалечено, а эти твари тратят время, чтобы доконать нашу семью, которая ничего плохого не делала и виновата лишь в том, что была большой и работящей. Поверишь, я мгновенно успокоилась и приготовилась к самому худшему. И опять он меня удивил, спросив: «Вот вы вчера на пожарище сказали, что кто-то поджег дом Когана. Кто вас в этом убедил, Коган?» Да, говорю, он мне показал места, где была заткнута пакля, и канистру. А сама думаю: «Неужели из-за этого вызвали?». И тут он заявляет: «Мы, например, имеем сведения, что они сами друг друга жгут, сговорившись заранее, чтобы получить страховку». Меня опять охватил ужас. В нашем городе почти половина евреев, за войну они столько пережили и  натерпелись, многие потеряли родных в застенках немецких, а этот недоносок в стенах МГБ несет ошеломляющую чушь. Я-то знаю, как Коган строил свой дом, работая день и ночь, гробил здоровье. И чтобы потом ради мизерной страховки сжечь свое жилье? Видимо, у следователя уже пропал ко мне интерес, и он предложил мне зарубить себе на носу, что евреи жгут сами себя,  и не в моих интересах утверждать иначе, затем он предупредил, что про состоявшуюся беседу я никому не должна говорить и, взяв подписку, отметил мне пропуск и отпустил. У меня пропало всякое желание идти к Кийкову.  Я  на ходу придумала,  что сказать Варе и поплелась домой. Вот и вся история, Витька. Я, действительно,  никому не сказала за все эти годы, хотя меня подмывало, особенно после того как ты рассказал про Шурку С. Но кто мог подслушать, о чем мы с Коганом говорили?». В тот день, вернувшись из школы, матери дома не застал (она обычно приходила на обед всегда в одно и то же время), пообедал один и отправился на тренировку по боксу, поскольку к этому времени влюбился второй раз и воспитывал в себе волю и смелость. Зашел в контору, и мне там сказали, что мать уехала то ли в трест, то ли в банк. Вернулся часов в пять и застал маму в постели, но без книги, что меня, естественно, удивило. На мой вопрос она ответила, что прихворнула, устала и продолжала лежать, отвернувшись к стене. Еще несколько дней она как бы раздвоилась: то говорила о наших делах, то вспоминала свое детство, то надолго умолкала и не могла ни читать, ни вышивать, т.е. заниматься любимыми делами. Правда, через несколько дней все вошло в привычное русло...
      Пожары продолжались еще с полмесяца и также неожиданно прекратились, как и начались. В общей сложности сгорело несколько десятков еврейских домов, но все постепенно забылось. Что за это время пережили наши евреи, кто придумал такое издевательство над ними, кто за это в ответе? Как и в прежние времена и за более страшные преступления, никто не понес ответа,  и только Бог кое-кого покарал, как выяснилось впоследствии, но об этом мы поведаем позже.
        Выше было обозначено так много непонятного для читателя, что вынужден кое-что объяснить и расшифровать. В своем рассказе мать упомянула имя своего родного брата Виталия, которого в 19 лет истязали в застенках ЧК. Один из палачей позже во время пьянки сказал так: «Больно гордый был». Но тот парень, в честь которого был назван я  через несколько лет после его гибели,  был достоин подражания. Он был страстным охотником и рыбаком, любил животных и природу, много раз рисковал, когда возил золото с приисков. Я унаследовал от него охотничью и рыбацкую страсть, а смелость и решительность всю жизнь пытался воспитать, но не совсем удалось.
     Так вот, Виталий был первой и самой страшной жертвой в нашей семье. Потом были другие. Я рассказываю только то, о чем в разное время поведали мои близкие и дальние родственники, а также их близкие друзья или соседи. Причем я никогда целенаправленно не вел расспросов. Они все с большой неохотой вспоминали о пережитом. Но сегодня доспросить, доуточнить уже не у кого, я же пытаюсь систематизировать все, что слышал в разные годы и от разных людей. Мой дед, Иосиф Абрамович Лазовский был по профессии горным инженером-маркшейдером. По утверждению матери, его отец, т.е. мой прадед, был сослан из Польши якобы за революционную деятельность. Значит, во мне течет польская кровь. Но судя по фотографиям, дед был чистейшим евреем, значит, во мне течет еврейская кровь. Впрочем, какая разница, мы все произошли от Адама и Евы. Но тогда где справедливость, почему меня не пускают в Израиль? Да, я теперь уже не могу доказать своих еврейских корней, да мне этого и не нужно — ведь воспитан я не как еврей, а посему остаюсь русским с польским и еврейским уклоном.
        Моя бабушка, Анна Павловна Оглоблина родилась в семье купца первой гильдии, который имел целую флотилию на Ангаре и Лене, а на улице Граматинской (как она сейчас называется не знаю) в Иркутске все дома принадлежали ему. Однако бабушка с раннего детства воспитывалась в приюте, после смерти отца ее мачеха сдала туда и впоследствии ничем не помогала и не поддерживала. Бабушка в 16 лет вышла замуж за 36-летнего Иосифа и родила восьмерых детей: Ольгу (впоследствии врач), Володю (не доучился в горном институте, выгнали), Георгия (выгнали из гимназии), Наталью (моя мать, выгнали из гимназии), Виталия (выгнали из гимназии), Николая (выгнали из реального училища), Лидию (выгнали из школы, связистка, обеспечивала связь начальника магаданского  лагеря со Сталиным), Надежду (окончила четыре класса и жила в прислугах, вышла замуж и до пенсии мужа с двумя сыновьями прожила в Магадане).
            (16 декабря. Сегодня день рождения генерала Деникина, пожалуй, самого  выдающегося полководца того периода. Человека грамотного и честного. Его прах где-то на чужбине, во Франции, но я кланяюсь его светлой памяти подлинного патриота, который не пошел на сотрудничество с Гитлером, хотя последний и сцепился в смертельной схватке с большевиками).
       Кто такая тетя Варя, которой поручала мать меня в случае ее ареста? Варвара Тимофеевна — единственная подруга мамы, работала в банке каким-то мелким клерком и была любовницей управляющего банком Гиндельберга, такого же выдвиженца, как и Бернштейн. Я смело об этом пишу, хотя знаю, что жив его сын и может на меня обидеться за такие подробности. Дело в том, что при жизни они не скрывали отношений, а жена Гильденберга была настолько мудрой женщиной, что не закатывала мужу скандалов и даже искренне дружила с Варварой Тимофеевной. У последней личная жизнь не сложилась, она не имела своих детей и ко мне относилась, как к сыну. Хорошим была человеком, как и Гильденберг и его жена. Светлая им память.
       В период описываемых событий моя тетка Ольга Иосифовна жила в Новосибирске и работала в мединституте, вот на нее и надеялась мать в случае чего. Через три года я-таки оказался в Новосибирске и жил у т. Оли пока учился в сельхозинституте. Мать могла положиться и на т. Лиду, она в этот период жила в Алтайском крае, рядом с деревней Сростки, родиной почитаемого мной Василия Шукшина. Мать с т. Лидой были очень дружны, они вместе мыкались в войну, а потом и завершали жизнь тоже вместе. В ту пору т. Лида сошлась с Яковом Никитичем, упоминаемым матерью в своем рассказе, бывшим ее начальником в Бийске в так называемой «Племзаготконторе», что располагалась рядом со знаменитым Чуйским трактом. Яков Никитич отличился тем, что до самой смерти хранил акции племенных конных заводов, располагавшихся на Дону и принадлежавших его семье. Он все надеялся на крах большевизма, но, уверен, что на эту перестройку также плевался бы. Он был умным и ловким в житейских делах, поэтому его семья не была репрессирована, он даже был членом партии и умело скрывал свою ненависть к режиму. Мне еще придется вернуться к этой неординарной личности, но по другому  поводу.
       Кийков Алексей Яковлевич в описываемый период работал секретарем горкома партии, т.е. был первым человеком в городе. Его жена, Софья Ивановна, работала учительницей в нашей школе и преподавала английский — самый «любимый» мой предмет. Они из Сибири, как и мы. У них было трое детей, но все младше меня, а вот их племянница Нюрка, которая тоже у них жила, впервые дала мне понять, что она девушка и не прочь со мной дружить, т.е. «женихаться». К такому повороту я не был тогда готов. Когда мы были соседями, Алексей Яковлевич работал директором комбината «Коминтерн».  Он  сменил на этом посту моего отчима Василия Васильевича (отчество-то у меня от него), который к тому времени окончательно спился. Кийковы готовились переехать в отдельный коттедж, вязали узлы, тогда и случилась следующая история. Я увлекся фотографией. Как у меня оказался аппарат «комсомолец» не помню, но это была зеркальная камера на двенадцать кадров пленки «Агфа Вольфен», которая продавалась очень дешево. Весь цикл от «шелканья» до проявки и печатанья приходилось делать собственными руками. Однажды после проявления пленки я забыл помыть тарелку, в которой держал проявитель, и чуть не отравил мать, взявшую эту тарелку для супа. Проявлять и печатать я стал в подвале, в котором наша соседка-еврейка, как и мы, держала всякую солонину. И вот я возвращаюсь однажды из школы... Была весна, и мы ходили уже без телогреек. Подхожу, а во дворе стоит невообразимый гвалт. Маленького роста соседка, с разлетевшимися во все стороны седыми волосами, миской вычерпывает из стоящей рядом кадушки рассол из-под огурцов и с криками «Он хотел нас отравить!» выливает его на землю (попадались и мелкие огурчики). Рассол был каким-то сине-зеленым и явно подтверждал крики и визг соседки. Собрались человек семь из нашего дома и недоуменно смотрели на разыгравшуюся драму. Тут же стояла мать Алексея Яковлевича — староверка и страшно набожная Анна Галактионовна. Я сначала не сообразил, что злоумышленник — это я, так бы, конечно, смылся от греха подальше, но меня уже все заметили,  и одна из соседок спрашивает: «Ты, Витька, правда,  в подвале фотографией занимался?» То, что я ею занимался, все они одобряли — ведь и их, и их детей я снимал и отдавал фотографии вполне приличного качества. Вспомнив, как мать чуть не отравил, испугался не на шутку, вполне мог в тесном подвале случайно пролить реактивы в их кадушку. Но в это время Анна Галактионовна подобрала один огурец, вытерла передником и стала его есть. Воцарилась тишина, даже хозяйка огурцов затихла. Анна же Галактионовна, доев огурец, говорит: «Не выливай рассол, я эти отравленные огурцы себе забираю». Как поет Владимир Высоцкий, «тут поднялся галдеж и лай...». И Анна Галактионовна, обернувшись к присутствующим, говорит: «Эта старая дура забыла, что когда солила, добавила по моему совету листья дуба и вишни, чтобы хруст хороший был, а пацана ни за што шпыняет. Его вот мать придет с работы, так она тебе поправит прическу». Повернулась и пошла домой. Моя оппонентка как-то сникла и тоже поплелась домой. Поняв, что беда миновала и перед соседями я выгляжу чуть ли не героем, я вслед уходящей пристыженной женщине бросил: «Можете брать огурцы из нашей бочки, они не отравлены». Но злость осталась — это же надо такое придумать! Я хотел отравить людей!? Как она могла, ведь я ей всегда помогал,  чем мог, ходил за водой, иногда — за хлебом и дровами. Я их жалел, поскольку они были одинокими, у них не было детей, а родственников всех они потеряли во  время войны. Но злость быстро прошла. Вечером ее муж, вернувшись с работы (а работал он тоже на заводе «Коминтерн»), постучался к нам и извинился передо мной за свою жену, оправдывая ее тем, что она постоянно гложет себя ужасами прошедшей войны и иногда доходит до истерики. Впервые в жизни передо мной извинялся пожилой человек, даже матери было неловко, а я готов был сквозь землю провалиться от смущения. Видимо, после этого уже, будучи взрослым и занимая руководящие должности, я не гнушался извиниться перед подчиненными, помня, какое воздействие извинение может оказать на человека, но, правда, далеко не на каждого. Некоторых извинение перед ними подвигает творить гнусности, но это уже из другой оперы.
         Теперь хочу поговорить о своих одноклассниках и вместе с некоторыми из них подойти к событиям 52-53 годов. В шестую среднюю школу я пошел в четвертый класс. Два класса окончил в Бийске, а третий уже заканчивал в Борисове. В четвертом классе половина учеников были детдомовцами, я дружил с Васей Хреновым, который потом ушел в ФЗО, и я потерял вскоре его следы. До седьмого класса из детдомовцев дошло несколько человек, а уж до десятого — только Валя Баркович, поскольку была круглой отличницей. Потом она закончила мединститут и жила в Минске. Что можно сказать о детдомовцах? Они тогда жили по своим понятиям, соблюдая строгую иерархию, защищая свою стаю. Не дай Бог кому-нибудь задраться с детдомовцем,  пусть с самым хилым. Такому был обеспечен ‘жестокий мордобой с последующей контрибуцией. Если условие нарушалось, то мордобой повторялся неоднократно. Но суд свершался хотя и скорый, но относительно справедливый. Если детдомовец сам задирался, то тоже мог схлопотать тумаков от своих. Два года спустя после войны они были чисто одеты, не голодали, но и не шиковали. Кто хотел, тот учился и получал профессию, но тогда не было бродяг и беспризорных среди детей. Они были настоящими сиротами, потерявшими родителей на войне.
       А что теперь, спустя 55 лет после окончания войны? Не хочется быть ханжой, но если реформы породили тысячи и тысячи бродяг, то кому такие реформы к черту нужны! Тут сегодня от одного любителя свободы слова услышал по телевизору, что в ноги нужно поклониться Ельцину за то, что ни разу не ущемил средства массовой информации. Этому деятелю невдомек, что тот просто наплевал на всех и вся, лишь бы оставаться царьком-самодуром. Он и Россию продал ради своих амбиций. Но как хочется дожить до момента, когда во главе с ним посадят на скамью подсудимых всех гайдаров, чубайсов, бурбулисов и прочих «спасителей». «Нюренбергский» процесс необходимо устроить и над тоталитаризмом, воздав по заслугам всем функционерам и их опричникам. Если мне скажут, что «председатель Губчека Эльцин» за преступления осужден, то моя душа немного успокоится, поскольку официально признают, что мой дядя Виталий убит безвинным перед своей Родиной. Подобная акция будет сродни блужданию по пустыне евреев. Только так можно очиститься, пойти вперед и развиваться. А пока преступнику выписывают индульгенцию, чтобы писал лживые мемуары, жил в шикарных хоромах, ел и пил за наш счет. Ох! Извини меня, мой читатель. Понесло, как лошадь, и остановиться трудно.
      Первый раз влюбился я в пятом классе в Галку Богадевич, которая приехала в Борисов из Орши, кажется. Вообще-то,  можно уточнить, набрав ее номер (живем в одном городе и часто перезваниваемся, а иногда и встречаемся), но не это главное. Главное другое, она мои ухаживания отвергла почти сразу, предпочтя Гарика Бутвиловского, спортсмена, драчуна, рискового парня. В поединке на школьном дворе он меня одолел, и мне пришлось ретироваться. Галка-то потом вышла замуж за москвича. Всю жизнь моталась с мужем по заграницам, свила вполне благополучное гнездо, но потом, пытаясь спасти мужа от смертельной болезни, спустила все и живет теперь более чем скромно. Сын ее тоже живет скромно, его подкосили перестройка, реформирование, демократия и свобода слова, хотя окончил Бауманское училище — самый престижный технический вуз, где придумали торпеду «шквал», которую хотел «украсть» американец Поуп.
       (17 декабря. В этот день аж в 1916 г. князь Юсупов сотоварищи убил Григория Распутина — друга и духовника семьи нашего царя Николая 11, позже зверски убитого со всеми детьми и женой большевиками. Царя убили и не ответили, а я мечтаю о суде над НИМИ).
      Одно время (как раз тогда, когда любил Галку) я увлекся «театром». Мы из школы ездили с шефскими концертами по военным городкам и играли всякие маленькие пьесы, где Галка и я были ведущими артистами. В одном из таких городков позже жил Анатолий Чубайс. Я одно время даже стал скрывать, что имею отношение к Борисову, когда «великий» менеджер нам ваучеры подсунул. Стыдно было за любимый город, приютивший такого комбинатора. По большому счету вся эта зомбированная ложными теориями  Запада молодежь, за считанные годы растерзавшая Россию, на самом деле «выгнала» нас в «пустыню», чтобы мы там стали ума-разума набираться — что можно, а чего и близко нельзя допускать. Ну, вот опять — начал про театр, а чем закончил?
       Уже в пятом классе стало ясно, что самым способным среди всех нас является Марк Рабинович. Я не помню случая, когда бы он сделал хоть одну ошибку в диктанте или сочинении. Не припомню и двоек в его дневнике. Я одно время часто бывал у него дома и постоянно слышал слова его матери: «Марик, займись уроками. Витька и так поступит в институт, а тебе надо хорошо учиться, ты же еврей». Точно так же было и в других еврейских семьях. Детям с детства вдалбливали их исключительность в плане необходимости быть выше на голову остальных, иначе они не смогут устроиться в жизни.
       Вот мелькнула «оригинальная» мысль: а ведь советская власть помогла уехавшим евреям увезти приличные знания и быть на уровне среди свободных людей. Много позже я стал задумываться над нашей системой образования. Пройдя кучу преобразований, она осталась системой оболванивания, приведения всех к одному знаменателю, только единицы, то ли случайно, то ли по воле извне, вырываются из этого круга и становятся выдающимися. Ведь до сих пор мы не умеем в раннем возрасте определить склонности ребенка за небольшими исключениями. Музыкальный слух, умение рисовать, петь — вот почти весь перечень более точно определяемых отличий. А как, например, выяснить склонность быть инженером, отличным от общей массы, или токарем, или дояркой? Да, я считаю, что для любой профессии нужно родиться. Другое дело, когда мы рождаемся для профессии, которую уже отвергла цивилизация, или для той, которую еще не предложили. В подобных случаях такие люди всю жизнь не могут найти себе место, сильные — спиваются, слабые — приспосабливаются.
      Такова моя теория, но я не навязываю ее. Однако моя жизнь ее подтверждает. Придя в школу, я мог, прочитав страницу текста, пересказать слово в слово. Достаточно было только закрыть глаза, и текст вставал передо мной четко и ясно. Закончив школу, я с большим трудом запоминал прочитанное и по способностям сравнялся со всей массой. У евреев такого не было, они свои способности не теряли и, в худшем случае,  держали на одном уровне, в лучшем — развивали, несмотря на оболванивающую систему образования. Больше в плане способностей я никого выделить не могу, все мы были примерено равны. Ромка Рубинчик явно не любил математику, Алик Ручкин, из-за которого я впоследствии  жестоко пострадал, не любил ничего, Лёва Райман все больше на девок смотрел.
       Но самой колоритной фигурой был и остается Борька Альтшулер. Вот уж где переплелись противоречия и парадоксы, которых хватило бы на десятерых. Достаточно привести один факт: в десятом классе у него за третью четверть было семь двоек. Со стороны могло показаться, что он просто дебиловатый, однако, все наоборот. Чем чаще ему напоминали про еврейское происхождение, тем больше он творил чисто русских или белорусских чудачеств. Все многочисленные родственники очень сочувствовали его родителям. Может,  он в отца пошел? Тот всю войну провоевал, имел кучу наград и был скромным учителем сельской школы — это разве не парадокс? Как говорят — в семье не без урода. И вот этот «урод» еще в этом  2000 переломном году надеется на чудо — вдруг его родина СССР начнет двигаться туда, откуда можно позвать евреев и сказать им: «Извините и живите достойно на своей Родине, вы для нас такие же, как и все». Но только искренне! Он воспитал двух славных сыновей, проработав вместе с женой Ниной учителем в одной и той же школе-интернате несколько десятков лет. В дружбе с Борькой я прошел всю жизнь и вынужден буду не раз возвращаться к событиям, где он был участником. Но в пятом классе он выглядел очень невзрачно, маленького роста, худой до прозрачности и болезненно бледный. Кто бы мог предположить, что через каких-нибудь четыре года перед нами предстанет бравый, сексуальный, обласканный девками парень.
   Правда, за четыре года много чего происходило, мы продирались к окончанию школы, проводя лето в пионерских лагерях, где успешно осваивали народный фольклор, футбол, рыбалку, мелкое воровство, общение с невестами на одну ночь и т.п. Наш 5-й «В» состоял не только из евреев, их, кстати, было меньшинство. Кроме Марка, среди парней хорошо учился без каких-либо усилий Алик Жолнерович, который так же, как и Галка, живет со мной в одном городе, и мы иногда общаемся. Здесь же живет моя вторая, но уже юношеская любовь — Валя Потемкина, тоже отличница и сестра моего друга детства. Все остальные разбросаны по всему свету, есть и безвозвратные потери.
        Уже не помню, в каком году в Борисов приехала армия генерала Батова из Германии. Они с собой привезли все, что нужно для хорошей жизни среди полуголодной гражданской публики. Первый цветной фильм «Девушка моей мечты» я посмотрел в солдатском клубе и почти все серии, а не те, что много позже показывал наш прокат. Главной достопримечательностью того периода была футбольная команда «Б», т.е. батовцы. Этой команде не было равных во всей Белоруссии. Мы, пацаны, крутились возле тех парней и кое-чему учились и в постановке удара, и в технике, и в тактике. Могу совершенно серьезно сказать, что сегодняшний «Спартак» далеко не дотягивает до той команды сержантов и лейтенантов. Может быть, благодаря им многие из моего поколения не пошли по наклонной, не стали ворами и бандитами. Как только сформировали в Минске команду «Динамо», и она стала участвовать в союзном первенстве, проиграв «батовцам» в товарищеской встрече, так судьба команды «Б» была решена за одну ночь. Их почти всех арестовали якобы за изнасилование, и даже герой войны генерал Батов ничего не смог сделать. Команды не стало. Но мы уже научились кое в чём  подражать им. Из наших классно заиграл «Бутвил» — Гарик Бутвиловский, чуть хуже — Борька Альтшулер, потом, пожалуй, я. Начиная с восьмого класса, мы уже играли за команды разных заводов города, и судьба меня опять свела с заводом «Коминтерн».
       («Профинтерн» — профессиональный интернационал, «Коминтерн» —= коммунистический интернационал. Даже в названиях заводов и пароходов пытались увековечить коммунистическую идеологию. Где сейчас все эти коминтерны и профинтерны?)
     Наша жизнь в Борисове и началась с завода «Коминтерн», куда мы с отчимом приехали в середине июля. Утром первого июля 44 года город был освобожден, а В. В. приехал на комбинат уже в обед. Мать застряла в Минске, который только что освободили, оформляя свои документы. До сих пор перед глазами стоит картина тогдашнего Минска. Рано утром наш эшелон подошел к вокзалу,  и дальше все разъезжались самостоятельно. Несколько пацанов решили прогуляться, и мы, пройдя обгорелые стены вокзала, вышли на привокзальную площадь. От двух больших домов с часами остались только остовы, а далыше — сплошные развалины до самого Дома правительства и кирхи. Тогда говорили, что из-за нее и сохранился этот дом, но он стоял заминированным.
      Всего несколько лет спустя город превратили в один из самых красивых городов Союза. Пленные немцы и проектировали, и строили целые улицы, восстанавливая то, что по их злой воле было разрушено. Мы поселились в душевой на территории завода. У Василия Васильевича на руках был приказ командующего армией организовать производство всего того, из чего строят мосты. «Коминтерн» существовал еще до революции и производил мебель самого хорошего качества по тем временам, колодки для производства обуви и пиломатериалы. Немцы не успели его уничтожить, и он стоял целехоньким, поэтому выполнить приказ  в течение двух недель наладить производство досок не представляло труда. Комбинат располагался вдоль Березины (в которой, кстати, чуть Наполеона не утопили когда-то у деревни Студенка, кажется).
       (18 декабря. До сегодняшнего утра считал, что Джугашвили (Сталин И. В.) родился 21.12.1879 г., а тут передали, что сегодня. В порождении этого сатрапа виновата вся страна, не нашлось ни одного героя, который всадил бы ему пулю в лоб на заре его «гениального» правления). Потом миллионы геройски гибли, расплачиваясь за его авантюры).
        Территория комбината начиналась недалеко от того злополучного железнодорожного моста через Березину и тянулась километра полтора. За забором была бумажная фабрика «Профинтерн». Туда тоже назначили директором военного, и они с В. В. быстро сдружились на почве алкоголя, на бумфабрике были запасы спирта и макулатуры, состоящей из листовок периода войны. Мне особенно запомнилась одна на розовой бумаге. Там было нарисовано следующее: в машине за рулем сидит Рузвельт (президент США периода войны), рядом Черчиль (премьер-министр Великобритании) давит на грушу клаксона, а перед ними Сталин деревянной колотушкой мостит дорогу из черепов.
   Надо бы объяснить, кто такой Василий Васильевич Пет- ров, откуда он взялся и почему я около него оказался. Начнем с того, что т. Оля — единственная из восьмерых детей Лазовских — не попала под каток репрессий, поскольку к началу их уже вышла замуж, сменила фамилию и жила с мужем — знаменитым врачом, имевшим богатую практику. Они, имея достаточно средств, на пару с ее дядькой купили большой дом в Бийске, подальше от Иркутска и тех мест, где жила нашего деда семья — разные золотые прииски в районе г. Бодайбо. В этот дом через несколько лет после его покупки в панике за меня и сбежала мама со мной и бабушкой (дед уже сидел), узнав, что на отца выписан ордер на арест. Вскоре туда приехали т. Лида с дочкой Лилькой, сыгравшей в последующем большую роль в моем и воспитании,  и становлении. Мать стала работать бухгалтером в «Племзаготконторе», которой, как я уже упоминал, управлял тот самый Яков Никитич Иванов. Он мой крестный, хотя я и некрещеный до сих пор, но твердо решил формально стать верующим, как только допишу эту финальную вещь. В конце августа 1943 г. Яков Никитич перед уходом домой вечером беседовал с сослуживцами во дворе. В руках у него был топор, который он приносил из дому, чтобы наточить. Женщины сидели на крыльце, а он стоял перед ни- ми и периодически то поднимал топор на плечо, то опускал. Так вот я подлетел к нему сзади, когда он его опускал, и удар пришелся в правую сторону лба под самые волосы. Сейчас, спустя 57 лет, пощупал лоб — шрам на месте. Это был первый, но далеко не единственный случай, когда Бог не забрал меня на небеса. Тогда-то я бы точно попал в рай, а вот теперь мне нужно искренне каяться в совершенных грехах. В школу я пришел с забинтованной головой и важно заявлял, что вернулся с фронта. А Лилька поправляла меня словами: «Врет он, это его топором трахнули». Но все равно выглядело солидно. В те лето и осень по Чуйскому тракту день и ночь стали двигаться колонны «студебеккеров». Тысячи и тысячи машин прошли по тракту. Но они иногда подолгу стояли перед мостом через р. Бию, поскольку тогда был только понтонный мост и его разводили, пропуская пароходы с баржами. Мы, дети, собирались по несколько человек и, сидя на косогоре, хором кричали: «Привет Америке!». Солдаты-шоферы смеялись, подзывали, просили принести воды и иногда угощали сладостями, но чаще сухарями. А за год до этого по тракту пошли караваны верблюдов с тюками шерсти из Монголии. На берегу Бии стояли целые горы ее, а верблюдов там же рядом откармливали в загонах, пока не поднимутся горбы. Потом они налегке отправлялись домой. Удивительное животное. Не терпит неуважительного отношения к себе. Однажды, сидя на загородке, я решил дернуть верблюда за хвост. Он спокойно повернул голову, пожевал неспешно и плюнул мне в физиономию своими зелеными соплями. Позже я узнал, что это не сопли, а слюна. Но тогда мне было очень тошно. Если бы не Лилька, я бы и до воды не добрался, а отмывается эта слюна очень неохотно. Вторая тесная встреча с верблюдами произошла на тракте, когда в кабине «пикапа» я с матерью и шофером куда-то ехали. На- встречу двигался караван верблюдов. Шофер просигналил, и вожак, посчитав себя оскорбленным, плюнул в ветровое стекло. Пришлось остановиться, поскольку кроме зеленой тягучей массы впереди ничего не было видно. А потом каждый проходящий верблюд считал своим долгом оплевать нашу машину. Видимо, впервые в жизни тогда я в таком кон- центрированном виде прослушал тираду из народного фольк- лора, даже мольбы матери не помогли. Так вот, молодежь, не верьте тем, кто утверждает о мизерной помощи со стороны союзников, как это пытались сделать ух - патриоты. Сколько тысяч и тысяч солдат и офицеров спасли их самолеты, танки, артиллерия и знаменитые «студари», которые и после войны исправно вывозили страну из разрухи. Большевикам никогда не хватало чувства благодар- ности. Давлю в себе желание развивать эту тему. Ее можно заказать дополнительно или индивидуально. В Бийске, видимо, в 1942 или 1943 году, и познакомились, мать с В.В. Он был капитаном и приехал с фронта, уже имея орден «Красного Знамени», в командировку, чтобы вместе с лейтенантом-химиком разработать саперную спичку. В их распоряжение отдали химическую лабораторию сырзавода, где и начался творческий процесс. Один день их творчества я видел собственными глазами. В. В. уже квартировал у нас и однажды вечером говорит: «Завтра, Витька, ты пойдешь со мной на работу, помочь надо». Почему-то у матери не возникло вопросов — чем может помогать взрослым семилетний пацан. Рано утром мы пришли в лабораторию. В. В. первым делом подвел меня к небольшой дыре в бетонной стене и попросил пролезть в нее. С трудом мне удалось попасть в помещение, где на длиннющих стеллажах хранились кругло-плоские головки сыра. Оказалось, что я залез в склад неприкосновенного запаса сыров и по указанию В. В. снял с полки две головки и передал их в проем. Сам вылез назад. Потом они пили спирт и закусывали сыром, а я ел только сыр, да с таким удовольствием, что следующий раз без тошноты посмотрел на него лет через десять. И до сих пор не испытываю к сыру должного уважения. Спичку-таки они сделали и должны были ехать на испытания в боевых условиях. Находясь в доверии у В. В. (как-никак вместе ходили на дело), я спер у него такую спичку и провел испытания самостоятельно (первая в жизни творческая рабо- та). Спичка была сантиметров двадцать в длину, половину занимала намазка светло-серого цвета. Я ее зажег об обыкновенный спичечный коробок. Она загорелась и сильно задымила, поэтому я ее решил потушить. Воздух изо рта только способствовал горению, тогда пришлось прибегнуть к ведру, где была налита вода и лежала любимая тряпка т. Лиды для мытья полов, что она и собиралась делать. Спичка в воде затухла только тогда, когда вся сгорела. Вместе с ней почти полностью сгорела и тряпка, но ее мокрыми остатками я успел получить пару раз по заднице. В. В. уговорил мать поехать с ним, и она стала оформлять переезд в освобожденные районы Белоруссии как специалист. Проведя испытания на фронте, видимо,  успешные, поскольку получил орден «Отечественной войны» и приказ ехать в Бо- рисов, В. В. дал знать, где он будет и куда нужно ехать. Так мы и оказались в Борисове, проехав через Москву, которая чуть не каждый день салютовала по поводу освобождения наших городов, на несколько дней задержались в Гомеле, где впервые попали под бомбежку и, наконец, поехали в сторону Минска. Ехали мы по несколько семей в пульманах, сверху закрытых брезентом. В один из дней утром в вагоне появился неприятный запах, который все усиливался, и женщины стали беспокоиться. Те, кто бежал от немцев в 41 году, хорошо его знали — это был запах разлагающихся трупов. Неожиданно эшелон резко затормозил, и все подумали, что нас атакуют немецкие самолеты. Но все было спокойно. Зато перед глазами предстала картина, которую забыть невозможно. Вся заболоченная низина, которую по большой дуге окружала высокая железнодорожная насыпь, была забита трупами людей и лошадей, искореженными бронемашинами, пушками, автомобилями всех мастей и грудами бумаг, которые разносил ветер. Это был фрагмент знаменитого «Бобруйского котла», в который попали отступавшие немецкие войска. Наши «катюши» накрывали скопления частей и превращали все в сплошное месиво. Бывалые, а они всегда находятся в любой компании, кинулись искать трофеи. Дефицитом считались ракетницы с патронами, таганки на сухом спирту и таблетки, из которых в кипятке получалась белая булочка. Мне удалось найти только таганок, и то уже использованный наполовину. Никто не брал ни автоматов, ни пистолетов, ни патронов, которые валялись на каждом шагу — все знали, что как только вернемся в вагоны, так сразу взрослые наведут «шмон» и отберут все, что относится к оружию. Если кому- либо улыбнется счастье,  и он найдет часы, то отобрать их ни- кто не имеет права — трофей. Но в тот раз никому не под- фартило, да и подойти к трупам без противогаза было невозможно — все дни стояла летняя духота.
     Нас с Лилей разлучили навсегда. Она была намного способней и умнее меня, но судьба у нее сложилась трагично. Закончив Ленинградский университет, она вскоре стала директором областной детской библиотеки, что на Литейном проспекте. И надо же было ей связаться с «Фитилем» Михалкова (тем самым, что слова к гимну написал и «гениального» режиссера и актера воспитал), где прозвучал ее комментарий по поводу текущих крыш и гибели книг. После этого ее стали сживать со света начальствующие подонки. Она не выдержала несправедливости, уволилась и уехала с мужем по кон- тракту в Восточную Германию, откуда вскоре вернулась в гробу. Было ей всего 38 лет. Думаю, что в Питере она дружила с диссидентами. Вспоминаю такой случай. Я приехал поступать в Ленинград в Лесотехническую академию и об этом печальном факте еще поведаю. Пытаясь пристроить на ночлег, Лилька завела меня в какой-то клуб. Там несколько парней репетировали что-то, а деваха подпевала. Вдруг, увидев нас, этот маленький оркестр заиграл нечто похожее на марш, а девица пропела: «Все мы знаем советский герб. На нем есть молот, на нем есть серп. Хочешь, жни, а хочешь, куй, а за работу получишь...». Последние слова забил ударник, но и дураку понятно было. Я обалдел — такое да про наш герб?! Несомненно, что это «произведение» тянуло на пятак, попади оно в уши «патриота». Потом я уехал в Сибирь и встретился с Лилей много лет спустя.
     Про Василия Васильевича можно много говорить. Это была далеко не ординарная личность. Например, он знал иврит, так как до войны был женат на еврейке. Видимо, подсознательно я хотел ему подражать и стал также инженером-механиком. Все же приведу еще один эпизод из того периода, пока мы с ним оставались вдвоем. Ближе к вечеру одного из дней в  середине июля немцы совершили налет на станцию первый  после освобождения города. В. В. схватил меня, и мы побежали в бомбоубежище, стоявшее недалеко от нашей душевой. Убежище осталось от немцев и было очень добротным: стальную скорлупу 45-50 мм окружали бетонные стены толщиной не менее метра. Там уже сидели три-четыре семьи из соседних с комбинатом домов. Засунув меня к ним и прикрыв дверь, В. В. ушел. От первой же бомбы, неизвестно где упавшей, со мной случилась истерика. Мне показалось, что у меня «лопнули» уши. Я со слезами вырвался в тамбур, где сидел В.В.  со своим другом — директором «Профинтерна». Между ними стояла стеклянная бутыль со спиртом и лежали на газете хлеб и зеленый лук. Они не смогли загнать меня обратно в убежище, и я остался в предбаннике, который не имел дверей, и стал наблюдать за происходящим. Мне хорошо бы- ло видно, как самолеты со стороны поймы заходили на бом- бежку завода, тут им никто не угрожал, и они на небольшой высоте шли вдоль Березины и сыпали бомбы. Я даже видел, где они рвались. Но когда бомба угодила в угол мебельного цеха, что  был в метрах  50 от убежища, я упал на пол и, закрыв голову руками, вопил от страха. В ушах стоял звон, пахло какой-то кислятиной. Открыв глаза, увидел такую картину: мужики пытались кружками собрать с пола спирт, который вылился из разбившейся бутыли. Самолеты улетели, а над заводом разгорался пожар. Сгорели многие цеха, но котельная, электростанция и пилорама не пострадали, и приказ был выполнен в срок. Потом стали приезжать потихоньку специалисты, появились
военнопленные (о них особый разговор). Мать уже возглавляла заводскую столовую. А меня мои уличные друзья называли тогда «котом столовским». Мы занимались в основном лаптой, рыбалкой, катанием на вагонетках в реку и глушением рыбы. Самым дефицитным был бикфордов шнур. Сколько пацанов погибло и искалечилось из-за его нехватки, но меня это однажды спасло от неминуемой смерти. Был один дружок года на четыре старше меня. Он потом отличился инициативой. Как только наши войска вошли в Германию, он сколотил бригаду и под видом сирот войны пробирался к «освобожденным» немцам за трофеями и привез  их (даже мотоцикл), но во второй раз не вернулся. Однажды он мне говорит: «Витька, стырь у отца пару шашек и капсюль. Шнур я принесу и вечером глушанем, а пацаны на плесе соберут и потом поделим». И для Пашки (так его звали), и для пацанов пойманная рыба не была забавой. Голодали тогда все, за небольшим исключением, к которому относился и я. Толовые шашки лежали под крыльцом, а капсюли — в столе. Много лет спустя мы в институте занимались сваркой металла взрывом. Так вот аммонал, капсюли и детонационный шнур нас заставили хранить за стальной дверью, в сейфах и под охраной. Взяв две толовые шашки и капсюль, я отправился на берег. Пашка уже ждал в лодке, и мы поплыли к намеченной им точке. Он заставил меня грести, а сам стал привязывать шашки и капсюль к двум половинкам кирпича. Потом вставил шнур не больше 8-10 см, закурил, поднес папироску к шнуру, он затрещал, выбрасывая искры. Пашка кинул снаряд в реку. Прошло несколько секунд, и вдруг шашки всплывают у самой лодки. У меня впервые в жизни зашевелились волосы под фуражкой и, поддавшись неведомо какой силе, не умея плавать, я выпрыгнул в воду и, пуская пузыри, все же ждал, когда взорвется заряд. Но он не взорвался, Пашка не дал шнуру оплавиться,  и он загас в воде. Так во второй раз Бог не позволил мне погибнуть, зато я почти научился плавать, хотя Пашка вытаскивал меня  в лодку за волосы. За мокрую одежду и позднее возвращение я получил трепку — один шлепок по заднице. Этот дылда допустил еще одну ошибку, бросая заряд по течению. Если бы он взорвался в глубине, то нам бы тоже хорошо досталось. Он совершил еще одну пакость — научил меня курить. Правда, начал я с хороших сигарет — «мальборо». Тогда мы получали американскую помощь. Она состояла из жирового и сладкого рациона. Первый меня не интересовал, а во втором были конфеты, жвачка, кофе и блок сигарет. Вот из него я вынужден был воровать для себя и Пашки. Потом настали по мере продвижения к развитому социализму для курильщиков без зарплаты плохие времена. Приходилось бегать на вокзал и после стоянки поезда «Берлин-Москва» собирать на платфор- ме окурки. Собирали и после других поездов, но после этого были самые «жирные». К счастью в те времена не было СПИДа, да и венерические болезни нас миновали. Правда, к старости я опять стал курить «мальборо», поскольку от со- циализма мы свернули к капитализму,  и за профессорскую зарплату можно купить пять-шесть блоков и еще останется на белый хлеб. Завершу этот отрезок жизни описанием событий, когда я окончательно научился плавать.
   (22 декабря. Сегодня самый короткий день в году. Солнышко уже повернулось в нашу сторону,  и скоро дни начнут прибавляться. Жить как-то веселей становится).
     С каждым днем прибывало все больше семей, родители тут же начинали работать. Еврейские семьи, а их в этот период оказалось большинство, были озабочены еще и тем, чтобы собрать свой довоенный скарб, кто-то успел раздать вещи соседям, убегая от стремительно катившихся по Белоруссии фашистов, кто-то все побросал и с последними машинами и эшелонами уехал вглубь страны. Мой любимый Борька оказался где-то за Уралом и  успел сняться в фильме «Последний табор» в роли цыганенка в массовке. Сколько бы раз мы ни смотрели этот фильм, так Борьку и не нашли.
     (22 декабря. Вечер. Сейчас передали, что прокуратура реабилитировала шведского дипломата Рауля Валленберга, который во время войны спас многих евреев.  Наши его арестовали во взятом Будапеште и расправились под видом того, что он, якобы, служил немцам. Лицемерие власти не знает границ. На моей памяти не раз правительство Швеции просило разобраться и честно сказать, что стало с их гражданином, и всякий раз наши врали. А сейчас, наконец, признались, что не знают даже,  где он похоронен).
      Наши родители были обеспокоены полной бесконтрольностью быта своих детей.  Те, у кого не сгорели дома, выглядели счастливо,  и их даже не огор- чала слишком потеря многих вещей. За редким исключением соседи-белорусы или русские сами приносили вещи, которые спасли от разграбления. Но иногда приходилось изымать свое имущество через милицию. Тварей во все времена хватало. Так вот, родители решили послать нас в пионерский лагерь, чтобы мы были под присмотром. Вообще-то, их тревоги были не напрасны. Не проходило недели, чтобы кто-нибудь не покалечился. Много пацанов погибло из-за природного любопытства. В начале августа нас от- правили в лагерь возле Бобруйска. Он располагался на краю большой деревни в здании бывшей школы. Первые несколько дней кормили очень хорошо и в основном американской помощью. Мы сразу же познакомились с местными ребятами по общему интересу — курению. Стали менять сигареты на немецкие перочинные ножи, зажигалки, авторучки и другую ерунду. Наш завхоз тоже включился в бартер, но менял он сигареты и сладости на сало, масло, мед и самогон, которые отвозил в город и продавал. Денежки клал в карман. В старшем отряде, где находились15-16-летние девчонки и парни из других городов, была особенно выдающаяся личность — высокий и красивый парень. Он в углу отгородил свою койку одеялами. И там они в узком кругу вместе с девчонками и курили, и пили и, как говорили самые наблюдательные, занимались любовью. Он был прирожденным лидером. Первой акцией, которую он организовал, была забастовка, после которой выгнали завхоза. Вторая и последняя прошла через несколько дней, но об этом чуть позже. Любопытную картину представляло возвращение стада коров, овец и коз вечером в деревню, Еще стадо не появилось, а в воздухе уже стояла канонада. Трое 12 - 15-летних пастухов палили трассирующими патронами из обрезов немецких карабинов. Животные привыкли к такому шуму и треску и спокойно двигались по дороге в деревню. Ночью деревенская публика переходила на ракеты и трубчатый порох, что создавало иллюзию какого-то феерического спектакля. А мы, помаленьку освоившись, начали осуществлять походы в окрестности. Сразу за деревней раскинулась поскотина, переходящая в заболоченную низину, та, в свою очередь, упиралась в не- большую речушку, через которую в самом углу поля стоял деревянный мост. Первое, на что мы обратили внимание, был подбитый наш «Т-34», который стоял у околицы. А у самого моста стоял сгоревший «студебеккер», на прицепе у которого было зенитное орудие. Видать, машину они захватили у наших. Деревенские парни рассказали следующую историю. Оказалось, что немцы хотели проскочить на ту сторону речушки по мосту, еще минута и им удалось бы скрыться за лесным массивом. Никто не знает, откуда появился наш танк, но первым же выстрелом он поджег машину и, развернувшись, пошел к деревне. В это время зенитка стала гвоздить его «болванками». Мы насчитали три пробоины. Одна, пробив броню, разворотила мотор, но танк не загорелся. Немцы убежали в лес, танкисты с одним раненым пришли в деревню, а потом за ними приехала машина. Когда мы обследовали зенитку, то оказалось, что замок отсутствует, а в стволе находится снаряд. Тот самый лидер задумал выстрелить из орудия, ствол которого был наклонен к земле. Он послал своих приближенных в деревню, те принесли деревянную колотушку и железную скобу. Один из них приставил скобу к капсюлю и по команде «красавчика», второй колотушкой ударил по скобе. Я же стоял немного в стороне и чуть впереди. Тогда я еще плохо разбирался в военном деле, но вскоре, освоив его, разряжал и мины, и снаряды ради того, чтобы добыть трубчатый порох. Ты его поджигаешь, гасишь в песке пламя, он начинает летать и жутко свистеть. Так вот когда дым рассеялся, мы увидели трех лежащих ребят. Картина была жуткой. Тот, который держал скобу, лишился части мяса на руке и, зажав кисть второй рукой, лежал и плакал. Из-под пальцев хлестала кровь. У державшего колотушку вырвало руку из сустава, и она болталась, как плеть, но он тут же поднялся и тихо стонал, оглушенный звуком выстрела. Но то, что произошло с «красавчиком» без смеха видеть было нельзя. Ему в лоб воткнулась здоровенная заноза от колотушки, и он больше всех орал то ли от боли, то ли со страха, мотал слезы и сопли на рукав красивой малиновой куртки явно заграничного происхождения. Крови у него со- всем не было. Кое-как перевязав руку первому его же рубашкой и притянув ремнем к туловищу другому, все двинулись в деревню. «Красавчик» выл, не переставая, но его почему-то лично мне не было жалко. Никто не отважился вытаскивать кусок щепки из-под кожи у него на лбу, да он и не давал. Как мы только пошли, я почувствовал, что в правом ботинке у меня хлюпает вода. Еще подумал: «Вроде бы нигде по мокрому не ходил». Остановился, поднял гачу и вижу, что вся нога залита кровью. Уже в деревне, помыв ногу, увидел глубокую царапину, после которой остался шрам на всю жизнь — второй, но не последний. Наше счастье, особенно мое, так как я находился ближе всего к тому месту, где снаряд врезался в землю, что он опять оказался «болванкой», иначе бы нас взрывом всех разметало. Нашего лидера вместе с занозой, как и его ассистентов, срочно на «додже 34» увезли в город. К тому моменту лицо его очень опухло,  и выглядел он жалко, а одна девчонка очень плакала, глядя на него. Через день парни вернулись, а лидера мы больше не видели. По рассказам тех парней, ему в больнице вынули занозу, сделали прививку против столбняка и отпустили. Он, видимо, сам не захотел возвращаться, поскольку своим поведением показал, что на роль предводителя уже претендовать не сможет. Через несколько дней мы предприняли очередной поход к местам прошедших боев. Речушка, что текла у деревни, через пару километров впадала в ту же Березину, и в этом месте возвышались штабеля дров, которыми загружались пароходы. От Березины к лесу был прорыт канал, по которому сплавляли древесину, и уже на берегу стволы деревьев резали и складировали. Такую технологию придумали оккупанты. Мы под предводительством местного парня, за пачку американской жвачки обещавшего показать место, где партизаны вели бой с карателями, вдоль канала пошли к лесу. На пути попалась то ли воронка, то ли просто яма, через которую было переброшено бревно. На дне ямы было немного воды. Де- ревенский парень перешел по бревну, за ним несколько на- ших, остальные пошли в обход. Мы уже отошли метров на десять от ямы, когда услышали крик. Последним по бревну шел Яшка (фамилию забыл), потеряв равновесие, он сорвался в яму и стал орать. Мы вернулись, ругаясь. Хотя Яшка был самым маленьким в отряде, зато хорошо играл в шахматы и всех, кто хотел, усердно учил, за это его уважали и не обижали. Яшка продолжал кричать, показывая на что-то рядом с ним. Присмотревшись, мы поняли, что Яшка обнаружил полуразложившийся труп немца и страшно испугался. Рядом с трупом лежал карабин, его вместе с Яшкой вытащили из ямы и стали рассматривать. Затвор не открывался, видимо, заржавел. Деревенский парень авторитетно заявил, что нужно выстрелить, если патрон в патроннике, тогда затвор можно будет открыть. Право на первый выстрел предоставили Яшке, но он отказался и продолжал трястись от всей этой истории. Из добровольцев я был первым и получил право на выстрел. Взял карабин, лег на отсыпь канала, прицелился в штабель и нажал на спусковой крючок. Очнулся я в воде посреди канала и стал барахтаться, чувствуя, как держусь на поверхности и не иду ко дну, только плыть не могу, но парни протянули палку и вытащили меня. Только теперь стал ощущать тупую боль в плече и не мог поднять руку. Зато карабин выглядел «красиво». Ствол на конце разорвало, и выглядел он, как тюльпан, но затвор действительно стал открываться. Стре- лять дальше побоялись из-за разорванного ствола, а мне, вообще, не до стрельбы было. После этого случая я стал плавать еще лучше и к концу лета вполне прилично держался на воде.
        Первое лето в Борисове пролетело. В нашем доме-душевой еще раньше было разморожено отопление, и мы вынуждены были переехать, сняв комнату рядом с комбинатом. Хозяином дома был столяр-краснодеревщик, который умер во время войны, но оставил после себя в кладовке громадное количество всякого инструмента. Хозяйка-старушка разрешила мне им пользоваться,  и весной я впервые самостоятельно смастерил скворечник. Осенью в школу не пошел, чему был несказанно рад, так как открылась только одна школа в городе и находилась она в центре. Если бы рядом была Лилька, то заставила бы заниматься дома самостоятельно, но она жила далеко в Сибири.
      Начались морозы. На комбинат стали пригонять все больше отрядов военнопленных, а лагерь их находился в городе. Делать мне было нечего,  и я стал приставать к военнопленным, которые разбирали завалы в цехах и работа- ли на пилораме. Напевая «нема яйка, нема шпек, нема курка, нема гусь, до свиданья, Беларусь!», ходил за каким-нибудь немцем. Однажды очередной из них не выдержал и замахнулся на меня. Конвоир это увидел, передернул затвор и заставил немца идти по снегу к себе, а сам прицелился и выстрелил. Военнопленный упал на колени. Меня обожгла мысль, что из-за меня сейчас убьют человека, и я кинулся к конвоиру и повис на карабине. Конвоир пинком отбросил меня, но, вскочив, я вцепился ему в лицо пальцами и стал дико орать. Все остальное помню смутно. К вечеру поднялась температура, со мной случился нервный срыв, как говорил старичок-врач, и провалялся я до самой весны, сильно исхудав. Зато получил урок на всю жизнь. Учебный год прошел мимо. А немцы к восьмому марта устроили концерт, который врезался в память декорациями и самостоятельно изготовленным инструментом. В.В. сколотил из военнопленных бригаду специалистов, они восстановили еще одну электростанцию, которая стала питать и город. Среди них были инженеры и техники, другие специалисты вплоть до часовых мастеров, которые не сидели без дела. Наши войска уже вошли в Германию, и военнопленные стремились лояльностью к властям сохранить себе жизнь до конца войны. Многих из них даже расконвоировали.
       Неожиданно В.В. получает звание майора и командируется в Германию вывозить оборудование по репарациям. Отсутствовал он месяца два. День Победы мы встречали без него. Этот праздник был омрачен грандиозной дракой между бывшими партизанами и военными. Погибли десятки с той и другой стороны. Прямо против наших окон случилась большая свалка. Я обратил внимание на одного парня в летной кожаной куртке. Он отходил от толпы, разбегался и прыгал сверху в середину. Несколько минут его не было видно, затем он выползал между ног дерущихся, а потом повторял тот же маневр. На третий раз он выполз без обоих рукавов, отполз в кювет и там остался лежать. В это время жена директора «Профинтерна» выскочила из дома с пистолетом в руке и стала что-то кричать. Толпа, увидев оружие, остервенела окончательно и набросилась на женщину. Вдруг раздался выстрел, толпа, как тюльпан, развалилась. В центре сидела она с хлещущей из руки кровью. Это зрелище отрезвило людей. Все кинулись помогать ей, драка прекратилась, а на подходе уже был комендантский взвод. Партизаны плотной толпой перегородили дорогу и позволили военным ретироваться. А ведь минуту назад готовы были поубивать друг друга. Так был отпразднован первый День Победы.
      Вскоре после праздника стали приходить на комбинат платформы из Германии с бетономешалками, приводимыми в действие дизельными моторами. Другого оборудования не поступало. Вскоре приехал и В. В. Он привез приемник «НОРА», завернутый в тюлевые шторы. Выпив вечером с пришедшими друзьями, он признался, что вез целых два ва- гона всякого барахла, но по пути раздарил, раздал, пропил, а автомобиль у него украли, что особо меня удивило. С тех пор он запил вовсю,  и вскоре его перевели в какой-то городишко на маленький завод. Нас с собой он не приглашал. Да и мать вряд ли поехала бы, она патологически боялась алкоголиков. Он еще несколько раз заезжал и однажды, одолжив  у меня велосипед, исчез навсегда. Однако Василий Васильевич Петров в моей памяти остался талантливым инженером, добродушным и справедливым человеком. Думаю, что я его любил и готов был считать своим отцом, но он или испугался нашей привязанности, или его все же загубила водка.
     На небольшое время директором стал главный инженер Аркадий Наумович, так и не переживший горя — его жена и двое дочерей погибли в Борисовском гетто — вскоре  он умер от разрыва сердца. Потом приехал А. Я. Кийков и несколько лет руководил комбинатом. Он закончил жизнь на посту министра. Это был, несомненно,  талантливый человек. Окончив до войны ФЗУ (фабрично-заводское учи- лище) и половину войны пробыв стрелком-радистом на тан- ках «КВ», смог затем руководить большими коллективами, оставаясь при этом душевным и простым. Уже при нем, когда начали восстанавливать цеха, все добрым словом вспоминали В. В. за те самые бетономешалки, которые он вывез из Гер- мании. На них выменивали все, что нужно было для стройки.
      Завершить эту часть хочу фактами, которые не дают мне покоя до сих пор. Речь опять о военнопленных. Мы уже переехали в тот самый деревянный дом.  Осенью я пошел в школу, находившуюся в центре города. По сей день помню картины,  которые наблюдал  зимой. Ранним утром мы шли в школу мимо лагеря военнопленных,  и оттуда почти каждый день выезжало двое-трое  саней с трупами, накрытыми рогожей. Но как всегда из-за нашей природной расхлябанности трупы не очень-то тщательно накрывали. Бросалась в глаза худоба тел умерших.
      Что же происходило? В 1946 г. ежедневно погибало 8-10 человек от истощения. А в это самое время уже начали отправлять часть немцев, живших раньше в Восточной Гер- мании, но многим так и не посчастливилось вернуться. Когда бы я не заговаривал об этом, всегда находился кто-то, кто начинал приводить факты из зверств гитлеровцев, стремившихся уничтожить как можно больше наших людей, а в отношении евреев и цыган, вообще,  применивших геноцид. До сих пор ненавижу споры, где подменяются аргументы. Ты у него спрашиваешь,  почему при норме в 500-600 граммов хлеба в сутки люди уже в мирное время гибли, а он тебе — а как относились фашисты к пленным в концентрационных лагерях? При всем зверином облике тоталитарной власти она создала условия для сносного содержания бывших врагов, но ее «доблестные» представители начисто и нагло обворовывали пленных, обрекая на голодную смерть.
     Белорусы, местное население, которое настрадалось в оккупации, относились к пленным с состраданием, сами голодая, они их подкармливали, я своими глазами все это видел. Так какой ответ может быть на поставленный вопрос? Я мысленно переношусь в наши дни и к своему ужасу наблю- даю те же ситуации, когда на зверства одних власть реагирует вроде бы законными действиями, а ее представители на местах занимаются такими же зверствами, не забывая при этом и мародерство. Позорят армию, народ, страну не эти мародеры, они преступники, а власть предержащие, позволившие творить подобное. Давно лежит в могиле бывший начальник лагеря М., но, видимо, еще жив его сын, который учился с нами и отличался от нас и одеждой, и наглой толстой мордой, и дебильной учебой. Но ни его отец, ни он не ответили: первый за фактические убийства, второй — за использование того, что было на- воровано таким зверским способом. Как бы я хотел посмот- реть на реакцию уже пожилого человека, когда, возможно, он прочтет эти строки про себя... Но я зря себя тешу — горбатого могила исправит, и легче почему-то не становится.
      Закрыть тему о немцах хочу одним эпизодом из маминой биографии. Как только началась война, она в составе бригады из нескольких человек выехала в Республику немцев в Поволжье. Им предстояло принять и организовать отправку скота, который изымался у немцев, живших там. Их самих в течение 24 часов выселяли в Сибирь и Казахстан. Уже была поздняя осень, а мать не возвращалась,  и от нее никаких вестей не было. Немцы стояли у Москвы, бомбили города на Волге, дошли до Кавказа, а их сородичей увозили вглубь страны. Зачем? Мать приехала неожиданно,  и ее трудно было узнать. Она сильно располнела и объясняла это тем, что вместо воды употребляла арбузы. В каждой бригаде находился особист, который организовывал выселение людей, руководил членами бригады. От него еще в поезде они узнали, что волжские немцы готовят восстание в тылу наших войск. У них, мол, приготовлен подарок лично Гитлеру — белоснежный жеребец и т.д. Он запретил пить воду из колодцев, утверждая, что она отравлена. Порядок был такой: они приезжали в деревню и расходились по усадьбам, где описывали только крупнорогатый скот и выдавали на него расписки, поясняя при этом, что столько же скота они получат там, куда их отвезут. Им разрешалось взять с собой все, что можно унести в руках, т. е. по сути ничего. Отправляли же их в Казахстан и Сибирь. Все хозяйство — куры, утки, гуси и прочее — оставалось в усадьбах непоенное, некормленное. Скот сгоняли в стада и ждали каких-то людей, которые должны были его гнать вглубь страны. Люди эти так и не появились. В жару недоенные, непоенные животные страшно мучились. День и ночь стоял в деревнях рев. Уходящие хозяйки плакали. Так расправились с Республикой, которая «готовила» удар в спину нашим отступающим войскам. Не буду говорить о той провокации, которую якобы устроил Берия (мне о ней рассказал один сослуживец-немец уже в наши дни), поскольку не имею документального подтверждения. Но мать, увидев как налажена была там жизнь, неоднократно вспоминала об увиденном и говорила, что уже тогда немцы жили при коммунизме. А когда я однажды вернулся из ФРГ и показал ей заснятый на пленку сюжет про немецкого фермера, она стала доказывать, что в Поволжье это было сорок лет назад. Уже в Сибири зимой ей повстречались где-то под Айрот-Турой (ныне Горноалтайск) немцы, которым она выдавала расписки. Они ее узнали, но не тронули, понимая, видимо, что не она все это при- думала. Но мать долго переживала. Вывезенные в чистое по- ле, они хлебнули лиха, а сколько погибло от холода и голода? Те же, кто выжил, многие годы унижались властью всячески. Им и в институты-то разрешили поступать не раньше 1955 года. Лучшие колхозы и совхозы в Сибири — немецкие, лучшие специалисты — тоже немцы. Правда, сейчас их сильно поубавилось. Бегут так же, как евреи, от «хорошего» к ним отношения. Вот сейчас пришла в голову мысль: кто создал своими открытиями, не имеющими аналогов в мире, лицо института, где я отработал тридцать один год? Вовка Лившиц (могу так его называть, поскольку он мой друг) и Литман Н. (уже живет в Германии). Их изобретения произвели переворот в системах диагностики тракторов и в машинном доении.
   Итак, один  учебный год  пропал бесследно.  Город- ская  школа запомнилась только тем, что на одной из перемен на меня опрокинули бачок с кипятком и опять пару месяцев «отдыхал». И вот, наконец, я пришел в шестую русскую школу, вспоминать о которой без трепета не могу. Она меня воспитала и вывела на ту дорогу, которую я прошел. Она не была прямой и радужной, но в целом оказалась благополучной.
     (Вчера получил письмо от Марка из Израиля. Большое, интересное послание. Мы с Галкой, которая приехала на мой день рождения, читали вслух). Почему-то слабо помню учебу с шестого по восьмой класс, хотя некоторые проделки в памяти остались в деталях. Как только дни становились короче,  и уроки проходили при освещении, то (если работали керосиновые лампы) очень часто фитили оказывались в бачке, и мы их пол урока извлекали. Технология внезапного отключения света была двоякой: вставляли в патрон мокрый нажеванный кусочек бумаги и когда он высыхал, свет гас. Недостаток заключался в отсутствии возможности регулировать отключение,  и из-за этого иногда нахватывали много двоек. Более надежный способ — разбить выключатель и проводочками включать. По части их разбивания специалистом был Борька Альтшулер. А стрелял из резинки по проводкам лучше всех Володя Макаров. Он должен был улучить момент и выстрелить, чтобы учитель не увидел. Пока разбирались,  почему во всей школе свет есть, а в нашем классе нет, проходило пол урока,  и на опросы у доски времени не оставалось.
     Мы в тот период очень часто «бастовали», т. е. убегали с уроков и проводили время на соседней территории, где был большой двор и где можно было и в футбол поиграть, и в пристенок срезаться на деньги, и покурить без препятствий. Помню, с первыми морозами, а в те годы зимы были настоящие — с обильными снегами и длительными заморозками — Борька А. заявился в школу на зависть всем нам в черном зимнем длиннющем пальто с настоящим меховым воротником. Вещь явно куплена была на вырост и правильно. Я, например, за одну, не запомнил какую зиму, вырос на целых 12 см. Эту тему мы еще разовьём. Однажды на подходе к школе Борьке захотелось курить. Только он прикурил «бычок»,  как на встречу вывернул директор школы Василий Андреевич Самцевич (светлая ему память, он меня позже здорово выручил на выпускных экзаменах). За курево в те времена здорово преследовали. Высшая мера наказания — вызов родителей в школу, что означало порку для тех, у кого были отцы, и для Борьки, в частности. Убежать было некуда, бросать бычок жалко, и Борька засунул его в свисающий рукав. На беду директор остановился и стал о чем-то спрашивать Борьку. Я пролез в дыру в заборе на улицу, когда они уже расстались. Не успел я окликнуть своего дружка, как вижу, что он поспешно сбросил пальто в снег и давай его топтать. Пока он мило беседовал с «Васькой» (так за глаза мы называли нашего директора, что совершенно не означало нашу к нему нелюбовь, совсем наоборот — он был нормальным мужиком, мы его уважали и побаивались), загорелась вата, потом сама ткань и даже немного рука, а подкладка вообще исчезла. В одно мгновение в новом изделии зияла дыра с лапоть. Это сейчас мне смешно, а тогда мы сразу поняли, что случилась, если уж не трагедия, то, по крайней мере, крупная неприятность.
     Это происшествие не избавило Борьку от разборки с родителями, но и от курева не отучило. Насколько мне известно, он и сейчас курит. В одну из холодных зим той поры мы очень увлеклись катанием на коньках за машинами. Но для осуществления такого мероприятия нужно было «смываться» уже с двух уроков или вообще игнорировать занятия. Высшим классом катания была «змейка», когда к железному крючку привязывалась длинная веревка и самый ловкий и быстрый участник (обычно,  Бутвил) брал на абордаж идущую машину, и мы «колбасой», держась за веревку, мчались невесть куда. Самый опасный маршрут — проехать переезд. Нужно было вовремя подпрыгнуть, иначе летел носом вперед да еще увлекал за собой двух-трех напарников. Из евреев в нашей «деятельности» участвовал только Борька, да и то не всегда. Дело кончалось иногда серьезными травмами и ушибами. Однажды грузчик с машины кинул в Бутвила чуркой, и шрам над бровью остался у него на всю жизнь. Я почему-то, кроме синяков, от этого увлечения ничего серьезного не заработал.
      Самой комфортной «забастовкой» считалась игра в карты прямо на уроке. Мероприятие было изобретено, кажется, в восьмом классе, но осуществлялось две или три зимы. В школе не имелось общего гардероба, поэтому раздевались в классе, для чего стояла длинная переносная вешалка. Мы ее поставили под углом к стене, на образовавшейся площади разместили две парты. Когда на вешалке висели пальто и телогрейки, то учитель нас не видел, и мы спокойно резались в карты при одном условии — не шуметь сильно. Но вот однажды компания: Алик Жолнерович, я, Марк Рабинович и Толик Дятликович (Дятел) были разоблачены из-за нашей же неосторожности. Шел урок английского языка. Молодая «учителка» уже была на сносях и многие, особенно я, надеялись, что с ее уходом в декретный отпуск английский до конца года отменят. Алик от радости за очередной выигрыш оперся спиной о вешалку, она упала на девчонок с нашего ряда, поднявших визг. Учительница, увидев нас, упала от возмущения в обморок. Несколько минут назад при докладе про отсутствующих  дежурный Альтшулер с вдохновением врал, что мы с Марком лежим с температурой, а Алик должен ухаживать за заболевшей матерью. Она еще пожалела меня как вечно отстающего по английскому, что, мол, уж мне-то нежелательно пропускать уроки. И вдруг перед ней вся честая компания, да еще с картами в руках... Как тут не грохнуться! Будущий врач Валька Б. помчалась в учительскую вызывать скорую помощь по телефону, поднялся шум, факт стал достоянием всей школы. Вот подтверждение ранее высказанного феномена памяти — не могу вспомнить, какое наказание понес, но ведь как-то наказали. Хотя за устойчивое отрицание необходимости знать язык капиталистов судьба меня наказывала неоднократно.
     Чтобы оставить в покое молодую тогда и милую учительницу английского, придется рассказать еще одну историю. Буквально перед самым уходом в «декрет» она задала на дом сочинение на тему «Кем я хочу стать». Я, естественно, еще не знал об этом, но если бы и знал, то не смог бы изложить по- английски. Схватив двойку, стал ждать аналогичного провала Борьки, он так же, как и я, «обожал» данный предмет. Однако, выйдя к доске, он довольно бойко стал что-то лепетать. Первой на его рассказ среагировала Валя Потемкина — стала втихаря смеяться. Я заподозрил что-то неладное, но когда глянул на учительницу, то даже испугался. Лицо ее покрылась красными пятнами, она глотала воздух открытым ртом и вдруг, собравшись с силами, выкрикнула: «Вон из класса!» — и села на стул в слезах. Борька быстренько ретировался. Учительница вскоре родила,  и даже не знаю, когда она вернулась в школу, но нас она больше не учила. Незадолго до описанного события эта же учительница за какую-то проделку оставила меня после уроков и заставила учить Гимн Советского Союза по-английски. Я неслыханно рад, что утвержден у нас тот же гимн, который я до сих пор знаю (правда, только первый куплет) по-английски. Слушайте: «Андрейкобол юнен оф фридм репаблик дзейт рашен оф пиплз дзе...» Что-то заело, ну не важно...
    Авторизованный перевод Борькиного сочинения для меня сделал Алик Ж. Смысл рассказа сводился к тому, что он хо- тел стать гинекологом и следующие роды принимать у доро- гой ему учительницы своими руками. Его шутка не была по- нята. Вчера я тоже неудачно пошутил на почте, когда топтался в очереди за конвертом. Стоявшая передо мной молодая женщина, получая мелочью сдачу, никак не могла ногтями подцепить монеты. Я ей говорю: «У женщин должны быть длинные ногти», а она заявила, что она гинеколог и не может носить длинных ногтей. Я возьми да и ляпни: «Я хоть и не гинеколог, но могу посмотреть» — пересказ старого анекдота. Часть публики дружно рассмеялась.  А одна женщина сказала: «Вроде бы внешне культурный, седой, а какой пошляк!». Моя жена, стоявшая рядом с ней, согласилась с ее выводом.
     Дорогой друг Боря, при упоминании слова гинеколог я 50 с лишним лет спустя попал из-за тебя впросак.
       (Сегодня последний раз буду заседать в Спецсовете по защите диссертаций. Этот совет наплодил более семисот «ученых». Среди них были такие выдающиеся личности, как Егор Строев, министры, их заместители...)
     Существует много способов развлекаться. Как правило, изобретателями их выступают люди, умеющие фантазировать, раскрепощенные. Но когда ты что-то придумал ради забавы, смеха, веселья — это одно дело. Но если наши игры превращались в сплошную из урока в урок переходящую канитель, то страдают не только и не столько инициаторы, сколько «средний класс». Они не успевают усваивать материал, они не могут сосредоточиться, они, сами того не подозревая, страдают от подобных проделок. И уж совсем недопустимо, когда твои фокусы оскорбляют кого-либо или носят откровенно хулиганский характер. Но разве можно все подобное знать в 15-16 лет? Тут спасают природой заложенные основы. Если их нет, то парней за редким исключением уж точно не минет «зэковская» участь в дальнейшем.Наши учителя часто бывали нами недовольны, но никогда не считали нас хулиганьем.
       Поскольку у школы не было спортивного зала, то городская власть оборудовала его для нас в бывшей церкви, что находилась от школы в трех кварталах. Вскоре появился и постоянный преподаватель физкультуры — неоднократный чемпион СССР по велосипедному виду спорта Русалович (имени, к сожалению, не помню). Она всех пересадила на велосипеды летом и на лыжи зимой. К тому времени уже работал минский велосипедный завод, его неплохие машины были доступны почти всем. Правда, у моего друга Вовки Ляшенко трофейная «Мифа» превосходила все, что тогда нами эксплуатировалось.
      На склоне лет я так и не вписался в бизнес, а начинал с Вовкой так успешно. Наша территория примыкала к парку, где молодые офицеры находили невест для утех и вели на нашу площадь. Мы с ним прятались за забором, вооружившись мощными фонариками и ждали удачного момента, чтобы криками и светом фонарей вмешаться в процесс их общения. После поспешной ретировки наши парочки теряли всякие предметы. Мы однажды даже часы подобрали, не говоря о расческах, зажигалках, мелочи и т.д. Но однажды «клиент» повел себя неординарно. Вместо поспешного бегства с подругой он в свете наших фонарей схватил «галман» (камень) и запустил в нашу сторону. Мне не досталось, а вот Вовка пострадал серьезно. То, что с ним произошло, я увидел во второй раз в жизни. На сей раз щепка от забора воткнулась ему в скулу (слава Богу, не в глаз,  и его пришлось вести в дежурную больницу, где ему всадили противостолбнячный укол и вытащили занозу. Бизнес оказался опасным,  и нам пришлось от него отказаться.
     Однажды в середине зимы мы сдавали зачет по лыжам и «на время» бегали между школой и церковью. Я взял старт и начал гонку довольно резво, но уже через несколько минут меня обогнал «Бутвил» (вскоре он получил первый разряд), а я плелся до поворота с болышими мучениями. Развернувшись в сторону школы, неожиданно обнаружил, что могу, не задыхаясь, бежать и даже прилично (впервые ощутил второе дыхание). Поднял глаза и увидел спину «Бутвила» метрах в пятидесяти. Подумал, что могу его догнать, но в этот момент раздался скрип, из-под лыж пошел дым, они перестали скользить. Уткнувшись носом в снег, вдруг ощутил пинок по ноге, а потом удары посыпались сплошняком и по голове. Меня лупили три пацана во главе с Шуркой С. (его имя упоминаю второй раз и прошу его запомнить). Физически с каждым из них я бы справился без проблем, но подняться не давали лыжи. Били они меня до тех пор, пока не появился вдали кто-то из наших. Не знаю, откуда Шурка узнал, что если лыжню посыпать канифолью (завод по ее производству располагался рядом), то наехавшие на это место лыжи уже не заставить скользить. Он, видимо, долго готовился к столь успешно проведенной операции. Ведь конфликт между нами произошел еще летом в городском парке у бильярдной, когда мы вместе с ним наблюдали за игрой. Тогда в этом «спорте» я делал первые шаги, хотя впоследствии играл и на деньги, за- работав однажды на билет от Ессентуков до Новосибирска.
      А Шурка осваивал другой «спорт». Отвлекусь на краткую его характеристику. Он учился на класс ниже нас. Был коренастым, чернявым, с непропорционально большой головой и длинными руками. Между верхними передними зубами была приметная щель. Жил он недалеко от школы в проулке, где стояла водонапорная башня очень любопытной конструкции (уже став инженером, столкнулся с конструкцией Шуховской башни в Москве и понял, что они идентичны). Он не участвовал в футбольно-волейбольных баталиях, не играл в другие игры, но обычно встречался в компании со сверстниками, всегда куда-то идущими. Вообще-то, я на него не обращал внимания и не знал, чем он увлекается или занимается. В тот злополучный вечер стоял у бильярдной, наблюдая за игрой. Вдруг увидел на своем рукаве капли влаги. Сперва подумал, что начинается дождь, но на небе — только звезды. Пока соображал что к чему, получаю очередную порцию прямо в лоб. Посмотрел на Шурку, стоящего поодаль и нагло улыбающегося. Я насторожился и стал втихаря за ним наблюдать. Оказалось, что он с помощью своих щербатых зубов освоил сверхдальние точные плевки и испытывал их на мне. Меня удивила такая наглость, поскольку повода не давал, но чуть позже понял, почему он не побоялся в меня плевать. Рядом крутились его дружки. Стал думать, что же мне делать и решил: наказать надо и немедленно, но так, чтобы самому не оказаться битым. Со своего места произношу: «Шурка, кончай, а то получишь по «соплям». А он в ответ: «Попробуй». Я сделал вид, что ухожу и в это время пытаюсь накопить побольше слюней во рту. Обогнув павильон с другой стороны, подошел к Шурке и плюнул ему в морду. Затем включил большие обороты и помчался к забору. Надо сказать, что на расстоянии 50-60 метров догнать и тем более обогнать меня никто не мог и тогда, и позже, когда начал играть в футбол за заводские команды. Я полагал, что мы квиты, но Шурка считал не так и отомстил уже зимой. Потом началась настоящая война с переменным успехом. То они меня подловят, то я его побью. Наша борьба закончилась только с моим отъездом из города. Пожалуй, одна из причин, почему я стал заниматься боксом — это отношения с Шуркой. Но она была не главной. Позже я узнал, что он поступил на юридический, женился на дочери нашей классной руководительницы Ефросинии Ивановны, которая препода- вала химию. Потом на пятнадцать лет исчез из моей жизни и всплыл совершенно неожиданно.
       (28 декабря. В этот день, но 75 лет назад, хоронили великого Сережу Есенина. Это тот, что сказал: «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстояньи...». Интересно, что бы наш гений стал писать про нынешние дела и порядки. Уверен, что одной фразой он бы пригвоздил эту публику на вечные времена). И все же необходимо вернуться в начало века и посмотреть, почему произошла трагедия с моей семьей. Почему дед не уберег ни себя, ни детей от преследования большевиков?
    (31 декабря 2000 года. Осталось полтора часа до Нового года, нового века, нового тысячелетия. Вот ведь какая уникальная ситуация нам досталась. Шлю в этот мо- мент слова привета и пожелания благополучия всем моим друзьям- товарищам, да и тем, кто соприкоснется с моим повествованием. Уходя в следующий век, заявляю честно, что не держу ни на кого зла в чисто человеческом плане, простите и меня за вольные или невольные обиды. Но простить за издевательства над людьми и Родиной  не могу и настойчиво прошу Бога разобраться с виновными). Наш современник академик Панченко недавно напомнил слова прозорливого человека: «Хорошо прожил тот, кто хорошо спрятался». Дедушка мой пренебрег этим предостережением. Он вел себя исходя из логики и опыта прожитых лет в системе почти капиталистического государства, пережив- шего удивительный подъем до начала первой мировой войны, допустившего своей удивительной терпимостью две револю- ции и погибшего благодаря им. Как он мог предполагать, что брат начнет убивать брата, что ради куска хлеба будут уничтожать своих добрых соседей, что человеческая жизнь гроша ломаного не будет стоить.
   Многие историки склонны думать, что бурный рост про- мышленности и сельского хозяйства в период правления Вит- те и Столыпина (государственники царской России), стал причиной и войны, и революций. Россия показала такие тем- пы развития, какие не снились другим государствам. Еще семь-восемь лет столь бурного развития превратили бы Рос- сию в сверхдержаву,и тогда в Европе на долгие годы не на- шлось бы желающих с ней связываться без огромного риска быть раздавленным. Лично я также считаю, хотя аргументов в пользу такой версии недостаточно.     Единственный неоспоримый факт — финансирование Ленина немцами, когда он стал более успешно, чем другие, разваливать наше государство. Деду было 37 лет, когда началась Октябрьская революция. Затем он пережил гражданскую войну, имея к тому времени уже восьмерых детей, и вступил в период «НЭПа» достаточно зрелым человеком. Всю жизнь до этого он работал на хозяина-владельца шахты, который ему платил столько, что хватало прокормить многочисленное семейство и иметь прислугу в виде Ваньки-китайца, двух-трех домработниц, собственный огромный дом в Бодайбо и несколько поменьше на приисках. За успешную и точную «сбивку» штреков при строительстве новых шахт капиталист награждал ценными подарками и крупной суммой денег. Один такой подарок и единственный доставшийся мне от деда — это чернильный прибор. Правда, пластинка породы с золотой жилой из этого прибора была обменена на мешок картошки в 1942 г., когда у нас в Бийске украли корову. (Вот и свершилось событие, о котором будут помнить целое тысячелетие. Уже в три часа после наступления нового века я отправился на рыбалку за 250 км на речку Вазузу в надежде на хороший клёв. Он был слабый, и мы уехали в тот же день обратно. Зато на каждом посту нас заставляли «дыхнуть». Спрашиваю одного инспектора: «Сами-то хоть пригубили шампанского?». На что он отвечает: «А как тогда вас унюхаешь?». Вот в новый век мы въехали с «дыхни», «нюхни» - так нас продолжает корежить почти уже второй век,  и конца не видно. Неужели дань невежеству и примитивизму будем платить как монголам платили триста лет?). Заочно спрашиваю деда: «Неужели ты не видел, что они творили в «гражданку», неужели им можно было верить, когда они провозгласили новую экономическую политику? Ведь все творили они ради власти над людьми, а не для свершения мировой революции. Последняя была мечтой для одураченных оголтелой пропагандой гениальных преступников типа Троцкого, Свердлова, Ленина и др. (попутно заметим, что большая половина из них по национальности евреи)». В моей детской памяти сохранились картины общения с человеком, опустившимся на самое дно, его считали полуумным и подкармливали кто,  чем мог. Однажды зимним вечером он постучался к нам. Ему открыла дверь т. Лида и, всплеснув руками, сразу загнала его за печку. Он пришел, оказывается, в чем мать родила. Ему передали какие-то штаны, рубашку и пиджак (все эти вещи принадлежали недавно умершему дедушке) и, когда он отогрелся (на улице мороз был за -20), пригласили к столу ужинать. Был в тот вечеру у нас и Яков Никитич, который поставил на стол бутылку водки. Он стал расспрашивать пришельца про его жизнь. Нас с Лилькой уже выпроводили из-за стола и заставили ложиться спать. Я. Н. очень интересовали подробности событий на Дону, когда этот человек  - бывший офицер в составе войск Деникина проходил по местам, где располагались заводы  семьи Я. Н. Лично я запомнил следующий его рассказ и, видимо, только потому, что поведал он его сквозь слезы. То ли водка тому причина, то ли что-то другое. Вот его содержание. «Одеты, обуты, накормлены и вооружены мы были лучше, чем в войну с немцами. В нашей армии было все, даже английские танки. Гнали мы Красную Армию непрерывно, захваченных в плен красноармейцев под честное слово отпускали по домам, все думали, что вот-вот очистим страну от большевиков. Даже комиссаров не расстреливали. Это мы потом осатанели, когда возвращались в города и станицы после отступления и видели, какие зверства творила советская власть. В Красной Армии иногда на двух-трех бойцов приходилось но одной винтовке, некоторые солдаты были одеты в лапти, все голодные, обовшивевшие, вонючие. Гоним мы их не спеша, заботясь о том, чтобы меньше потерь было. Ведь и там и здесь свои же — россияне. Но вот по фронту ползет слух, что должен приехать Троцкий. Он проводит два-три митинга среди красных, и они потом гонят нас, да так, что приходится бросать в спешке все, что дала «Антанта». Откуда только у них прыть и героизм берутся! Так что идея, действительно,  завоевывает массы. И тогда они способны творить неимоверные дела. Я на своей собственной шкуре все это испытал. Теперь вот притворился юродивым. Правда,война осложнила мое существование, люди голодают. Однако,  одолеем фашиста и будет лучше».
      Яков Никитич, подливая ему в стакан водки, удивляется: «Как же так, ты кровь пролил, воюя против Советов, здоровье потерял, а ратуешь, чтобы немцев одолели. Ты же эту власть должен ненавидеть!» На что он спокойно отвечал: «Ты, Яков Никитич, не путай. Немцы не с Советами воюют, а с Россией, которой я зла не желаю, она у меня единственная осталась, всех родных моих порешили. И ты думаешь при немцах лучше станет нам? Дудки! Не тешь себя этими мыслями и не говори такого никому, зазря сгинешь». Вот так я запомнил ту беседу зимой сорок третьего года. Упомянутый человек, бывший белогвардейский офицер, как и мой отец, служивший у генерала Деникина и возможно знавший его, сумел надежно спрятаться, хотя и ценой своего достоинства. Но, опустившись на самое дно, он продолжал любить Россию, понимая, что не она виновница его бед, что она также пострадала от фанатизма идиотов, пусть и гениальных. А так бывает, чтобы идиот был фанатиком гениальным? Если бы дед не поверил в «НЭП» и продолжал заниматься строительством шахт, то вряд ли попал бы под жернова карательной машины. А ее-то уж большевики содержали в исправном состоянии всегда, поскольку только она гарантировала им власть и привилегии. Правда, в период с семнадцатого года по двадцать пятый строить-то нечего было. Старые хозяева шахт разбежались, новым до времени хватало реквизированного, а до строительства руки не доходили.  Настала эпоха «НЭПа». Бесхозные шахты стали сдавать в концессию иностранцам, набежавшим со всех концов. Тут были и датчане, и бельгийцы, и англичане.
    Дед не захотел работать на иностранцев и решил организовать свое дело. Тем более еще до революции он вместе со своими сыновьями разведал и «застолбил» прииск «Надеждинский» — в честь только что родившейся в 1916 г. последней дочери Надежды (этот прииск существует до сих пор, как-то о нем упоминала пресса). Вот это и было его трагической ошибкой. Он думал о Советах лучше, чем они были на самом деле. Ему захотелось помочь стране выйти из кризиса, избавиться от голода и лишений, тем более, что правители призывали к тому же. В то время ему нужно было думать по-другому, опираясь на факты, а не на лозунги. «НЭП» вытащил страну из разрухи за несколько лет,  и его можно было ликвидировать без опасения потерять власть. А тех, кто осуществлял «НЭП», ликвидировали как класс. Иностранные концессионеры, обогатившись, вернулись в свои страны, а «капиталист» дед отправился с сыновьями в тюрьму за укрывательство добытого золота с прииска. Позже ему приписали и контрреволюционную деятельность. В свое время он был в дружбе с инженером Тульчинским, который вошел в историю в связи с Ленским расстрелом рабочих как провокатор. Только это все ерунда, придуманная большеви- ками и Лениным, в частности. Доказать воровство золота  путем издевательств и избиений всей «шайки Лазовского» не удалось, иначе бы все подошли под «вышку», но за контрре- волюцию, к которой мои дядьки никакого отношения не име- ли, так как были тогда пацанами, можно впаять десяток лет, поскольку все равно не выживут, хотя кормить придется некоторое время. Дед с сыновьями в тюрьме, а бабушка с тремя дочерьми (т. Оля уже к тому времени уехала) выгнана из собственного дома и скитается по углам у рабочих приисков, которые уважали деда. Наконец, она узнает, что деда будут этапировать в Иркутск для дальнейшего следствия. На дорогу вслед за ним она с тремя дочерьми зарабатывает тем, что трелюет лес по пояс в ледяной воде, разбивая плоты и подавая бревна на лесопилку. В Иркутске бабушке сообщают новость — дед уже в Новокузнецке (в последующем Сталинск, а потом опять Новокузнецк). Власть приступила к индустриализации, а до этого «успешно» создала колхозы и совхозы. Для домен и мартеновских печей нужен уголь, а шахты на энтузиазме не построишь, нужны спецы. Деду обещают простить контррево- люционную деятельность, если он согласится строить шахты в Кузбассе. Так он успевает спасти д. Володю, которого ему разрешили взять с собой.
   (Только что передали о трагедии в г. Бийске. И здесь взорвался дом якобы из-за утечки газа. А 31 декабря 2000 г. та же трагедия произошла в Новосибирске. Оба эти города любимы мной, поскольку в свое время приютили. В Новосибирске у меня родилась дочь, в Бийске же пошел в первый класс, который закончил с похвальной грамотой,  благодаря сестренке, выбивавшей из меня лень, которая потом вселилась в меня навсегда).
     Через какое-то время дедушку расконвоировали, и он собирался привезти бабушку к себе, но что помешало, я не знаю. Его привезли в Бийск парализованным, он больше не вставал до самой смерти, пережив бабушку на два года. Они были похоронены рядом, но их могилы не сохранились, поскольку кладбище сравняли под какое-то строительство, а когда мама и т. Лида узнали, что кладбище ликвидируют, было поздно (они тогда уже не жили в Бийске).
      Дядя Володя остался в Кузбассе, где постепенно «выбился в люди», занимая различные руководящие должности, даже вступил в партию большевиков, там же женился, имел троих детей и уехал в Борисов с двумя из них в 1959 г.,  будучи уже пенсионером в 50 лет, поскольку был шахтером. Его старший сын погиб в шахте, а о младшем особый рассказ ниже. Гораздо позже выяснилось, что дядя Николай тоже выжил и освободился незадолго до войны и жил в г. Сучанске (где-то на Дальнем Востоке). Со слов его сына, который неожиданно приехал в Борисов в 1958 г., он не попал в армию из-за здоровья.  Вообще,  почти не переставал болеть, сколько его помнит Юрка (сын). Мать успела с ним обменяться парой писем, а Юрка привез печальную весть — мой дядя Коля, которого я видел только на фото, да и то в младенческом возрасте, умер. Юрка был года на два старше меня и приехал к нам с намерением устроиться на работу и продолжить учебу в ин- ституте, который, якобы, он не закончил из-за материальных трудностей. Мать устроила его на завод «Металлист», выпускавший ведра, тарелки и всякие бачки. Юрка там вскоре выбился в комсорги и однажды, обобрав парней и девушек в заводском общежитии, исчез из города навсегда, опозорив мою мать и нашу фамилию. Вот тогда я впервые задумался, а не евреи ли мы? Уж больно Юрка смахивал на еврея — чернявый, кучерявый и слегка картавил. Я уже рассуждал на эту тему. В ту пору быть евреем было не просто не модным, но и опасным. Мать опро- вергла мои тревожные мысли, заявив, что мать у Юрки ев- рейка. Там же где-то была рядом республика еврейская, так что мамина логика мной не подверглась тогда сомнениям. Да, собственно, что бы изменилось в моей судьбе, все равно, если я и еврей, то не по женской линии, в Израиль мне все равно дорога закрыта. А так могу Борьке Альтшулеру сказать иногда «Ах ты, морда жидовская», на что он не может парировать: «И ты такая же морда». Однажды при очередной встрече после изрядного подпития я ему эту фразу произнес, а он в ответ, улыбаясь ехидно, рассказал такой анекдот. «На автобусной остановке стоят два мужика, к ним подходит пьяный и спрашивает у одного из них: «Слушай, Абрам, куда идет этот автобус?». В ответ слышит: «Откуда ты знаешь, что я еврей?». Пьяный отвечает: «Я догадался по твоему виду». Слышит в ответ: «Тогда догадайся, куда идет этот автобус!».
     Итак, ошибка моего деда, не придумавшего как «спрятаться», обошлась нам следующими последствиями. Погиб во цвете сил  18 лет парень  младший сын дядя  Виталий. Пропал без вести дядя Георгий,  вышел из застенков  инвалидом дядя Николай.  Дядя Володя, хотя и умер в преклонном возрасте, но всю жизнь мучался эпилепсией, полученной при обвале  в шахте. Все мои тетки и мать начали самостоятельную жизнь с клеймом «лишенок», что означало возможность работать только на самых низких ступенях, невозможность доучиться в гимназии, а потом и в институтах. Правда, следующее поколение советская власть уже не преследовала столь ретиво, и всех, кто того пожелал, выучила.
     Сыновья т. Нади (по отцу-Голубевы) стали при- личными учеными, Юра  — доктор физмат наук читает лекции за кордоном, его брат Олег в атомной энергетике не последний человек. Живут оба в Санкт-Петербурге. О Лиле уже говорил. А Юрка – сын  дяди Коли  исправился и стал  депутатом Верховного Совета СССР, защищая интересы дальневосточных шахтёров.
    Ира–дочь дяди Володи, правда, института не закончила, но прожила жизнь, хотя и тяжело, но достойно. Она умерла год назад на «самостийной» Украине. Валерка дослужился до полковника в Советской Армии и смылся в Америку. Но я обещал о нем написать особо, что и сделаю, так как он этого заслуживает. О себе скромно умолчу. Зря моя мама перекраивала мне биографию. Советская власть меня бы уже не преследовала. Ведь я не был ни золотопромышленником, ни белогвардейцем. Я благодарен ей, что поставила меня на ноги (ей крепко помогли в этом мои тётки Оля и Лида), и я теперь могу открыто гордиться своим дедом и отцом и уж, конечно, не имею права осуждать их действия и поступки. Они были настоящими патриотами нашей Родины,  и не их вина, что благородство большевиками преследовалось столь усердно и вдохновенно… Больше я уже не потревожу вашу память, дедушка, отец, бабуся! Простите и прощайте, любимые!
    Настало время ввести в повествование еще одну фигуру — Иосифа (Йоську) Сталя. В то время Войнович еще не напи- сал своего «Чонкина», и мы не знали, как действовала на «органы» похожая фамилия, но Йоська жил рядом в собственном доме с отцом. Мать его умерла в эвакуации. Он учился в параллельном классе и обратил на себя мое внимание, когда на спор переиграл одного парня, отсидевшего к тому времени в тюрьме, по количеству произнесенных матерных слов и их сочетаний. «Турнир» проходил по обе стороны забора. Каждый по очереди произносил слова, а Витька Гербис (это его настоящая фамилия), сосед Йоськи и друг бывшего «зэка», от- считывал вслух время для ответа. Состязание длилось до- вольно долго. Наконец Йоська произносит следующую фразу, которая оказалась победной, но победитель после этого дол жен был срочно смываться от преследования. Забор все же помог. Мне, как свидетелю позора авторитета, достался пи- нок средней тяжести. Если бы я чувствовал свою вину, то смылся бы вместе с Йоськой. Фраза звучала так: «Урка, ты с бледной ж...й!». Ни до того, ни после я не слышал от Иосифа ругательств. Видимо, он собирал их так же, как я анекдоты — хобби у нас такое было. Но я-то свою коллекцию передавал другим. Он только собирал. Много-много лет спустя, попав в больницу знаменитого Академгородка  под Новосибирском, я познакомился с одним чудаком-профессором, который подготовил к изданию монографию «Мат в русском языке»,  и Йоськиного изречения в этом фундаментальном издании не оказалось. Там не оказалось и ряда запомнившихся мне шедевров. Этот профессор очень огорчился, что я потерял связь со Сталем. В этом я себя тоже корю, но ошибку уже не исправить. Может ты, Иосиф, если жив, прочтешь случайно мое повествование — откликнись, буду очень рад.
    Отец Сталя работал опять же на «Коминтерне» таксировщиком, но знаменит он был другим. Еще до войны он вслед за Ньютоном с интервалом в сто лет изобрел дифференциальное исчисление и не очень огорчился, когда не признали его первенства. Уж в выбраковке леса он был первым, использующим методы дифференцирования. Чтобы смог сделать для науки этот человек, если бы имел возможность учиться после революции! Хотя и не знаю его биографии, но уверен, что не просто так или из-за лени он не окончил вуза. Привыкший все считать, он покупал Йоське брюки навырост. Тот вынужден был заворачивать гачи на полтора-два оборота (запас для следующего года — по теории отца), и брюки истирались на изгибах, поэтому Йоська всегда ходил, как цапля на длинных тонких ногах. К Иосифу я еще вернусь. А пока о делах амурных.
    В девятом классе я по уши «втрескался» в Валентину  Потемкину. Она была отличницей, но не это в ней привлекало. Во-первых, она была сестрой моего друга; во-вторых, была красива и умна. Я много времени проводил в их семье, где хозяйкой была ее тетка Катя, поскольку мать Вали и Гарика погибла в войну, а отец после плена, намыкавшись изрядно, жил отдельно. У т. Кати была дочь Мила. Жили они очень скромно, если не сказать бедно. Кормила их бабушка, которая работала поваром в столовой. Они умудрялись на столовских помоях откармливать кабана,  и раз в году у нас был праздник — свеженина. Меня всегда приглашали на обильную трапезу, поскольку я зачастую помогал таскать помои с другого конца города. Однажды, когда на столе в кухне уже стояла сковорода с шипящими шкварками, перегорела лампочка, т. Катя попросила меня ее заменить. Дело осложнилось тем, что цоколь остался в патроне, а колба лопнула. Я уже прилично тогда разбирался в электричестве, так как дружил с физиком и пропадал в его кабинете, напиханном всякими приборами, дос- тавшимися нам еще от немцев. Встав на стул, я попытался извлечь цоколь,  и в это время меня так долбануло током, что своей задницей оказался в сковороде. Жир разлетелся по стенам, но больше всего досталось печке (это потом выяснилось). Позор был явный. На глазах у любимой с меня сдернули штаны, полагая наличие травмы у детородных органов, но т. Катя заявила, что жир не успел их обжечь. Праздник был сорван, и я не без основания полагаю, что объект моих душевных страданий уже тогда сделал выводы относительно меня. Только в десятом классе она твердо сказала «нет!». До сих пор не могу понять, почему меня ударил ток, ноги были сухие, выключатель был выключен Милкой по моей команде, а все же шарахнуло. Видимо, сработала пословица: «Бог не фраер, он все видит».
      Незадолго до этого случая нам с физиком пришлось выполнять просьбу завхоза отучить парней мочиться за углом дровяного сарая — гордости нашей школы. Задача была решена блестяще с помощью умформера, листа железа и десятка метров проводов. Всего нескольких дней хватило для распространения дурной славы любимого места лентяев. Им, видите ли, не хватало времени пробежать еще пятнадцать метров до уборной, поэтому получали разряд тока и, как ошпаренные, вылетали из-за угла, вертя от недоумения головами. Меня за эту проделку Бог наказал.
    И за огорчения т. Кати, чему виной опять был я. Она не терпела на бытовом уровне превосходства над собой. Ее петух верховодил на всей окружающей территории. Но вот однажды соседка купила на рынке деревенского петуха, который т. Катиного победил в чистую и стал топтать всех кур. Тетя Катя опечалилась. Узнав об этом, я ей посоветовал покормить своего петуха сырым мясом (где-то прочел,  как готовят бойцов). Через неделю петух тети Кати насмерть заклевал своего обидчика, порвал руки соседке и на т. Катю набросился. В тот же день ему пришлось голову отрубить. Хозяйка же горевала долго. А печку сколько не белили потом, жир проступал через ка- кое-то время,  и «рябая» печь портила настроение т. Кати. Она была чистюлей невероятной, светлая ей память,  как и бабушке Валентины (тогда ее все звали Алькой), Гарика и Милы. В начале учебного года в восьмом классе у меня возник конфликт с русачкой — Верой Александровной, который длился до окончания школы. Она бы, может быть, и простила меня за мою бестактность, но были свидетели, и она правильно рассудила, что не я, так другие расскажут, что произошло. Наши бедные учителя наивно полагали, что в восьмом классе мы еще думали, что дети берутся из капусты. Стояли последние сухие дни поздней осени. Мы группами слонялись по парку вслед за такими же группами наших девчонок. В одной из глухих аллей я заметил В. А., сидящую на земле с офицером. Нет,  чтобы пройти мимо и сделать вид, что ничего не вижу. Так я возьми да и ляпни: «Вера Александровна! Вам, может, куртку дать, а то земля холодная?». Она мне этого не простила и правильно сделала. Правда, месть была изысканной. Все знали за что и сильно мне сочувствовали. Уж лучше бы сразу по морде — и делу конец. Ан нет. В конце учебного года нас заставили наизусть учить «Русь-тройку» Гоголя. На ней меня В.А. и подловила первый раз. Я нахватал в общей сложности пять двоек подряд, но коса нашла на камень. Уже давно изучали другие темы, но урок русского начинался с того, что она меня спрашивала, выучил ли я «тройку», получала отрицательный ответ, ставила мне очередную «пару» и про- должала занятия. Мне пришлось смываться с уроков русско- го, чтобы не схлопотать двойку за четверть. К этому моменту мы изобрели еще одну штуку. Поскольку Марк не делал грамматических ошибок в принципе, то мы решили этим фактом воспользоваться. Разработали систему оповещения во время диктантов наши ноги представляли единую цепь, по которой Марком передавалась информация. Так я, Бутвил и Борька в одночасье из хорошистов превратились в отличников по диктантам. И В. А. при всем желании не могла мне ставить общие двойки за четверть, поскольку по диктантам я получал хорошие и отличные оценки. А диктант — это документ, который в случае чего и предъявить можно было куда следует, она прекрасно понимала это. Какое-то время мы разгрузили свои головы от необходимости запоминать выкрутасы нашего «великого и могучего...». То ли дело — нынешние возможности. Вот сижу и печатаю на ПК, не думая правильно-неправильно. Компьютер сам заметит ошибку и мне дает знать, а я уж методом тыка ищу пра- вильное написание. И только в крайнем случае, если не получается обмануть его, обращаюсь к орфографическому словарю. Вот подчеркнул он красной чертой слово «тыка». Я ему объясняю, что слово «тык» есть, а он не понимает, но я его все равно обожаю.
    (4 января.В этот день, но 68 лет назад, Гитлер официально получил в свои руки власть. Немцы за него голосовали тогда, предполагая, «что если в кране нет воды, значит,  выпили жиды». Но их хоть частично оп- равдывает то, что они нашли в себе силы покаяться за содеянное. Наши даже и этого не сделали. Впрочем, нашим нужно не только перед евреями извиняться, но и перед русскими, белорусами, да всеми без исключения. Лет восемь назад я своими глазами в Берлине видел неофашистов, кото- рые митинговали, требуя легализации их партии. Неужели все это может повториться?).
      Однако вскоре пришлось расплачиваться за наше изобретение. Однажды В.А. во время диктанта отсадила Марка от нас, и результат превзошел ее ожидания. Бутвил с Альтшулером схватили по «колу», а я получил твердую двойку. Меня все же спасли природные свойства - зрительная память, с помощью которой я быстро восстановил прежний уровень «хорошиста», а вот Бутвил долго страдал от безграмотности. Борька же, как и я, быстро смог выйти на прежний уровень. Восьмой класс был закончен без знания «Русь-тройки».
      Лето как всегда провели в лагере для пионеров, хотя таковыми не были,  и в комсомол пролез я обманным путем, заявив, что в пионерах с четвертого класса. Тогда еще не додумались пионерам «корочки» давать. В восьмом классе уже навсегда я стал Лазовским, пройдя медицинское освидетельствование и получив метрики, где значилось, что родился в Ново-Белице 24 декабря 1936 г (на самом деле — 24 октября 1935 г. в Иркутске). Мать не зря меня «подмолодила» на год, иначе после школы, не поступив в вуз, загремел бы в армию. И как бы сложилась моя судьба?
      Но пойдем по порядку. С Шуркой война продолжалась, на амурном фронте полная неясность, ночами все чаще девки снятся, волнуют. Короче, в девятый мы пришли все с пушком, похожим на усы, и стали, несомненно, серьезнее. Записался в секцию бокса. Марк стал ходить на классическую борьбу и так быстро «накачал» шею, что я ему страшно завидовал. Бутвил посещал, по-моему, все секции, какие были, и везде имел успехи, даже в гимнастике. Вскоре и я стал чемпионом области в наилегчайшем весе. У меня обнаружился нокаутирующий боковой удар левой. Тре- нер мой Толя Хотеньчик был всего года на три старше нас, но ум у него был, как у взрослого. На первом же занятии он заявил, что выгонит из секции любого, кого заметит в драках или конфликтах и стал воспитывать в нас благородство и порядочность. Поэтому я сразу перестал ходить по переулку, где жил Шурка и где я иногда заставал его врасплох без друзей. Тогда он получал по «соплям» или мне приходилось удирать, если силы противника к этому вынуждали. Но уже мысленно я его своей левой валил неоднократно. Он, наверняка, тоже в мечтах одолевал боксера, что было гораздо приятнее. На сборах в Минске перед первенством Белоруссии, которое должно было пройти в нашем Борисове, я впервые жил не за счет матери. Нам давали талоны, и мы питались в фабрике- кухне (сохранился ли этот дом?). Съесть все, что можно было взять по талонам, мы не могли. Поэтому на остаток брали шоколад и раздавали его в парке знакомым девчонкам, а у нас была диета, особо тщательно приходилось следить за весом. Вот тогда-то одна особа меня просветила насчет поцелуев взасос, интимных мест на женском теле, но до главного так и не дошло. Однако кое-какой опыт я приобрел и понял главное, что в общении с женским полом нужно быть настойчивым и нахальным. Этот принцип в зрелом возрасте принес мне много побед, но в серьезной любви применить его я так и не смог, и был отвергнут. Перед самой учебой в десятом классе состоялся турнир по боксу, где я проиграл одному кандидату в мастера на глазах всего класса и Валентины, в частности. В собственных глазах я могу найти оправдание этому позору, поскольку моя тактика — дальняя дистанция — и меня ее лишили, уменьшив площадь ринга почти наполовину, сцена клуба оказалась малой. Поэтому я все время оказывался у канатов, где меня и подловили коварным скользящим ударом в челюсть. Помню только звон в голове раздался, и все поплыло. Но соклассникам-то что толку. Их Витька проиграл — вот и все. С тех пор звон в голове стоит постоянно, давление стало прыгать, из-за чего меня стали отстранять от соревнований, и к концу школы моя боксерская карьера завершилась бесславно. Однако об этом отрезке своей жизни я не сожалею, поскольку что-то важное  в характере я приобрел. А Толя Хотеньчик впоследствии был врачом футбольной команды минского «Динамо», закончив боксировать мастером спорта. Вплоть до окончания школы я дружил с Димкой Васильевым. Жили мы на одной улице, пока я не переехал за линию, но из моей хаты был виден Димкин дом. Одно время, пока еще не уехал на Украину Вовка Ляшенко, мы «телефонизировали» наши квартиры, начиная с Алькиной. Правда, чтобы переговорить с кем-то, нужно было сбегать к нему и предупредить, но все равно было интересно, тем более, что телефонные трубки пришлось красть. Он жил так же, как и я, с матерью. Она у него была очень красивой женщиной. Но в Димке постоянно чувствовался какой-то страх,  и смотрел он всегда, как затравленный зверек. Причина выяснилась значительно позже. Его отец, оказывается, был комкором и сгинул в сталинских застенках как враг народа перед самой войной. Даже когда Димкина мать получила известие о невиновности мужа, Димка мог ходить с гордо поднятой головой, но с ним этого не случилось. Так основательно был согнут его жиз- ненный стержень. Меня бы ждало то же, знай я, что мой отец «враг народа». В девятом классе при повторе пройденного я нахватал опять за «Русь — тройку» двоек к большому удовольствию В. А. Но концовку учебного года нам испортила смерть великого вождя всех времен и народов И.В.Сталина. Как сейчас помню, построили всю школу у его гипсовой фигуры во дворе и стали произносить речи. Выступали в основном учителя и отличники. В самый разгар митинга вдруг из уборной раздался истеричный смех. «Васька» бросился туда, чтобы заткнуть рот идиоту. Все мы узнали в кричащем Петуха, был такой сорвиголова в восьмом классе. Василий Андреевич забегает в «М», а тот через разделительную перегородку — в «Ж» и оттуда хохочет. На помощь директору кинулся военрук, но Петух огородами, огородами ретировался. Митинг фактически был сорван, но на этом не закончились для меня похороны Сталина. Дома я застал плачущую мать, чему очень удивился. Про проделки нашего вождя от неё я кое-что знал. А тут она плачет по палачу. Оказывается, она очень боялась, что станет еще хуже. Историю у нас вела Хана Моисеевна Покровская — жена Героя Советского Союза — командира партизанской брига- ды, секретаря горкома партии. Его-то и сменил Алексей Яковлевич Кийков. А Покровский уехал в Минск на повыше- ние. Что с ним впоследствии стало — особая страница из истории партизанского движения. Правды пока об этом никто не отважился написать. Я бы мог, но у меня слишком мало достоверных фактов, да и они получены из уст участников тех событий и не могут служить документами. А история,  если верить разрозненным рассказам, жуткая и трагичная. И не только потому, что погибли тысячи и тысячи, а потому, что все замешано было на предательстве. Так вот Хана Моисеевна в порыве преданности вождю заставила нас наизусть учить его последнее произведение «Вопросы языкознания в литературе». Представить невозможно,  как бы мы справились, если бы не спасла смерть вождя. Это не гимн на английском зубрить, гораздо труднее. Поскольку я приступал к реализации подобных заданий одним из послед- них, то и нервных клеток потратил меньше других. Особенно сокрушался Борька, успевший к тому времени вызубрить па- ру страниц текста, поскольку был политически «сознатель- ным». Так ему и надо. Для Петуха его проделка не имела по следствий. Видимо, посчитали, что крыша от горя поехала. Нельзя забывать о недавних событиях с пожарами, с врачами-отравителями и т. п. Парню просто повезло. Дальнейшую судьбу его я не знаю.
    (Сегодня надо бы поехать на рыбалку, но компаньоны заняты другими делами. Из всех увлечений осталось одно. Мечтал порыбачить на Ахтубе зимой, так в этом году ни Волга, ни Ахтуба так и не покрылись льдом. В Новосибирске же до -50).
      Еще в конце учебы в восьмом классе за какую-то проделку, где и я участвовал, Бутвиловского перевели в параллельный класс. Столь строгое наказание применили впервые. Меня, как и других, наказали менее сурово, хотя мать в школу вызывали. В девятом классе я стал замечать, что некоторые ребята сторонятся меня, особенно когда планируется и проводится очередная «забава». Через Игоря Андреева (к нему я еще вернусь) узнаю, что меня подозревают в доносе классной о наших проделках. Ефросиния Ивановна Шавель преподавала у нас химию и была классной руководительницей. Именно в восьмом классе я всерьез увлекся химией, она мне легко давалась, и я больше других общался с «Фроськой». Мы готовили опытные установки для показа на уроке. Кстати, химический кабинет, как и физический, нам достался от оккупантов. Однажды взорвали водород, да так, что химичка даже на больничный уходила. Мою серьезность подтверждает попытка поступления на химико-технологический факультет Лесотехнической академии. Что из этого получилось, будет описано позже. И вот кому-то и по вполне определенной причине пришла в голову мысль представить меня провокатором. Он (точно не она) ее неспешно стал внушать другим моим соклассникам. Сколько раз я не пытался начистоту поговорить с ребятами, они ссылаясь на данное слово, не признавались, кто мне «припаял» эту должность. Я даже заставил «Фроську» рассказать классу, кто тогда нас выдал, хотя она очень сопротивлялась. Постепенно народ поверил в мою невиновность перед ними, кроме одного — Бутвила. Он, видимо, так и ушел в могилу несколько лет тому назад с этой верой, что для меня мучительно, не- приятно и горько. Я почти достоверно знаю виновника моих страданий, но называть здесь не буду, иначе нужно будет менять весь сюжет. Да и с некоторых пор не беру на себя роль судьи и действую по принципу: «Не суди, да не судим будешь». Хотя очень надеюсь, что этот человек покается за совершенный грех и не передо мной, а перед Богом. Еще одну фразу на этот счет нужно произнести. Здесь была замешана женщина,  и в ее глазах меня пытались скомпрометировать таким подлым образом и, возможно, цели достигли, ведь опять я был отвергнут. Но самое удивительное — ни один парень из нашего класса не женился на своей однокласснице, хотя из соседнего «А» получилось несколько семейных пар. Правда, часть из них в последующем распалась. Надо бы исследовать такую практику, но, возможно, наша ситуация — частный случай. Уже будучи вполне самостоятельным, я однажды заявил так: «Если бы поблизости с работой была хорошая столовая (в любимой моей деревне Барышево, где находился институт, была всего одна столовая), я бы никогда в жизни не женил- ся». Сейчас придерживаюсь того же мнения, хотя на заклю- чительном этапе моей карьеры, в той местности, куда меня перевели, были тысячи точек «общепита». Мне же пришлось придумывать блюдо, которым питаюсь до сих пор по утрам и всем его рекомендую. Оно отвечает весьма противоречивым свойствам: во-первых, до сих пор является самым дешевым, во-вторых, полностью сбалансировано по микроэлементам и витаминам; в-третьих... Кого заинтересует, буду знать, что Вы дочитали до этой страницы, что само по себе для меня уже радостно. И Вы заслужили получить рецепт. Однако хочу предупредить, что накопление продуктов для приготовления блюда нужно начинать с лета, иначе цены могут меняться разительно, хотя компоненты доступны практически везде. О вкусе не говорю, ради здоровья, когда тебе уже за шестьдесят, готов и хину употреблять, лишь бы по больницам не скитаться.
     (В Рождество Христово были на рыбалке. Весь день лил дождь. А в Кемерово температура — 57. Чудеса природы!  «Широка страна моя родная!»).
      Начиная с шестого-седьмого класса, нас стали регулярно отправлять на работу в колхозы осенью. Бедные крестьяне не справлялись, ведь в деревнях осталось мужиков раз-два и обчелся. И покосила-то мужиков не так война, как месть властей за то, что они «просидели» в оккупации и не участвовали в бойне на подступах к Москве, в Сталинграде, в Курской дуге. Тогда мы об этом не думали, я, например, многое узнал от своего тестя гораздо позже. В девятом классе мы поехали убирать картошку, подбирали её после плуга и сносили в бурт. Любопытное, между прочим, сооружение. Мне пришлось восстанавливать по памяти его конструкцию, когда постепенно стали возвращаться к приемам и конструкциям, рожденным талантом простых крестьян.
      Тогда Борька Альтшулер преподал мне урок политграмоты. В колхозе работала вся школа во главе с директором, он периодически обходил поля, наблюдая, как мы работаем. Среди нас было два отъявленных сачка — Лева Р. и Борька. Лева стал тогда знаменит тем, что голыми руками поймал зайца. Этот заяц выскочил на поле неизвестно откуда и как очумелый стал носиться среди нас. Лева в это время спал на куче ботвы, но был разбужен криками ловящих зайца. Когда последний мчался мимо кучи, Лева совершил ловкий прыжок и накрыл зайца. Потом он целый день мастерил ему клетку, а затем отвез в город. Некоторое время врал нам, что зверек жив-здоров, но Володя М. разоблачил его, заявив однажды, что заяц давно съеден.
      А Борька применял другую тактику. Он не спал, но и не работал, слоняясь по полю, покуривал и строго следил за появлением «Васьки». С его приходом он имитировал такой бешеный темп работы, что всех присутствующих смех разбирал. Мне не позволял заниматься тем же какой-то недавно полученный мною чин в комсомоле. Я честно работал по пять- десят минут, а десять из часа отдыхал. Так нас однажды и застал директор, а вечером на планерке поставил мне в пример Борьку. Вот тогда я впервые на собственной шкуре убедился в необходимости назначать нормы для каждого, что не позволяло бы демагогам творить свои делишки.
       На принципе, примененном Борькой, была построена вся идеология правящей партии в течение десятков лет, которая «брила» баранов исправно, на то они и бараны. А сегодня «демократы» бреют так же, только словосочетания в лозунгах слегка изменили.
      (Любопытная статейка появилась сегодня в «МК». Беседуют два главных «демократа» Гавриил Попов и Павел Гусев — главный редактор «МК». Первый расчищал дорогу к власти Ельцину. Обеспокоены оба деятеля отсутствием национальной идеи у России. Я им ее сейчас сформулирую на ближайшие десять лет: вернуть народу украденое, отдать под суд воров всех мастей, работать так, как будто идет война, и Отечество в опасности. По первому и второму пунктам идеи им ничего, кроме неба в клеточку, не светит).
       В этом походе по полям колхозов случайно взглянул глазами не ученика, а 18-летнего парня на Лену Лисовскую. Она как-то неожиданно превратилась в милую стройную девушку, и мне подумалось тогда, что чем она хуже Альки, которая и не отвергала моих домогательств, но и никаких надежд не давала. Несколько вечеров в деревне мы провели вместе на глазах у всех, и я почувствовал ее расположение к себе. Было так приятно получать знаки внимания даже в самых мелких вопросах. Она, например, занимала мне место за общим обеденным столом или в клубе без моих просьб. Мы ни разу не поцеловались, не пообнимались, но оба чувствовали какую-то внутреннюю тягу друг к другу. Приехали в город. И опять меня стала преследовать непреодолимая тяга общаться с Валентиной, а Лена как девушка перестала меня интересовать. Возможно, тогда я прошел мимо большой любви. Но вернуть, увы, ничего нельзя. Лена еще в восьмом классе проявила способности к математике, окончила пединститут и всю жизнь преподавала математику в нашем Борисове. Два года назад, я положил цветы на ее свежую могилу.  В довольно раннем возрасте  остановилось сердце у этой милой, искренней и добросердечной женщины. Но я должен был ей объяснить свое поведение, она наверняка страдала, поскольку была цельной натурой. Прости, если можешь, Лена!
       Карьера боксера закончилась плачевно. В глазах любимой такой финал выглядел еще хуже. Она в детстве натерпелась столько лишений и горя, что, конечно, интуитивно боялась неудачников, но это моя версия, вполне возможно, причина банальна — просто мой образ и мое содержание противоречили ее представлениям о парне, с которым можно связать судьбу. Сколько бы я не ковырялся в обстоятельствах и не искал причин, факт налицо — мои признания в любви не  были приняты, и на долгие годы я стал мстить этому племени за «унижения». Вот логика! Виновата в моих злоключениях одна, а мстил другим.
      В самом начале учебы в десятом я нажил еще одного врага — математичку. Писали мы контрольную работу. Борька не успевал списать у Марка решение задачи, когда учительница стала отбирать тетради. Выхватила ее и у Борьки. Я не удержался и ляпнул «скотина», да так громко, что она услышала. После этого мне дорога на уроки математики была закрыта. Мои извинения не действовали, мои заявления о том, что я якобы сказал не «скотина», а «схватила» — тоже не помогали. Ситуацию спасла Ефросиния Ивановна, заявив на педсовете, что месть не уместна при воспитании. Меня стали пускать на уроки. Счастье, что математика — точная наука, поэтому мало способов дает для сведения личных счетов.
     И опять Борька. Ему в то время уже мешала хорошо учиться Майя — миловидная куколка, которая несколько позже тоже отвергла своего ухажера и, кажется, по тем же причинам, что и меня Валя. В течение зимы меня опять подловили на лыжах «соратники» Шурки, но бить пытались уже по физиономии ногами. Пару синяков успели подвесить, но они не учли влияние научно-технического прогресса на учебный процесс — у нас уже лыжи были оборудованы жестким креплением и ботинками. Резко повернув ступнями, я освободился от лыж, вскочил на ноги и первым же ударом уложил одного, затем другого, а третий успел смыться. После этого случая нападений больше не было,  а с Шуркой встретился много лет спустя.
     Настал заключительный этап нашей учебы. Нет смысла подробно описывать, что повторилась в третий раз та же история с «Русь-тройкой» к большому удовольствию Веры Александровны. Кое-кто стал задумываться над своим будущим. Ведь тогда единственно верным считалось поступление в вуз. Не важно, какое ты окончишь заведение, но лишь бы оно давало высшее образование. Учеба в техникуме или в училище считалась непрестижной и уделом дебиловатых.
      Года за два до описываемого периода в письме Лиля меня спросила, кем я хочу стать. Я ей ответил, что мне охота получить специальность «инжинера», на что получил следующее замечание: «Раз уж хочешь выучиться на инженера, то сначала научись правильно это слово писать!»
      Зимой мы придумали коллективную игру, изображая себя членами команды одного корабля. Должности были распре- делены хотя и добровольно, но в соответствии с уже завое- ванным авторитетом. Единогласно пост капитана достался Алику Ж. Мне поручили командовать машиным отделением. В общей тетради велся судовой журнал,  и в нем фантазировали, как могли. Описывали всякие похождения в иностранных портах, сидели на «губе», дрались и мирились. Как и положено, в команде не было женщин. Особенно преуспел в заполнении журнала Валера Садковский, хороший и порядочный, всегда улыбающийся. Таким он и в зрелом возрасте остался. Периодически мы собирались и коллективно читали выдумки «дежурных». Было много смеха, но и обиды были. Некоторые воспринимали эту забаву слишком серьезно. Но самое удивительное в другом. Впоследствии оказалось, что большинство пошло именно по тем стопам, которые им были начертаны в игре. Я не стал моряком, но зато превратился в инженера-механика и судовые установки судьба заставила изучить и даже эксплуатировать. Об этом бы стоило написать, но вряд ли получится. Почитать бы тот журнал сейчас, но он потерян кем-то безвозвратно. Учителя стали называть нас на «Вы». Все чаще писали сочинения на тему «Кем хочу быть». По математике решали задачи со вступительных экзаменов в разные вузы. Да и по другим предметам делалось все, чтобы мы могли справиться со вступительными экзаменами в институты.
     Настала весна 54 года, расцвела сирень, начались экзамены. Совершенно не помню,  какие отметки получил по всем предметам, знаю точно, что троек в аттестате не было. Настал день сдачи устного экзамена по русскому. Утром говорю маме: «Все, что есть в билетах для декламации знаю, кроме «Русь-тройки». Она посоветовала сделать шпаргалку на всякий случай,
 и я в первый и последний раз в своей жизни вы- рвал страницу из хрестоматии. Но мои одногодки не дадут соврать, что знаменитый стишок в прозе располагался на двух страницах, а я пожалел вырывать обе. Не знаю,  откуда у меня сложилось столь трепетное отношение к книгам. Даже самые отвратительные, лживые и одиозные не могу порвать, сжечь и даже никогда в книгах не делал никаких пометок. И в школе, и в институте всегда ходил на экзамены в числе первых, поскольку в знаниях всегда зияли огромные дыры, ходить с ними и ждать был не в силах. Тут я даже первым оказался. Выхожу к столу с билетами, смотрю на нарядную комиссию, куда входил и наш директор Василий Андреевич (преподавал белорусский). Беру билет, смотрю на номер и глазам не верю. Билет № 17, где третий вопрос — «Русь- тройка». Вера Александровна спрашивает: «Скажите, пожалуйста, номер Вашего билета». Конечно, словами я не могу передать ее интонацию, когда она повторила «17». В ней звучало и торжество, и ехидство, и угроза, и многое другое. А класс издал не только вздох сочувствия ко мне, но и веселости. Ведь девчонки не раз советовали выучить этот злополучный отрывок. Но даже столь печальный факт не отбил у меня охоту заниматься авантюрными делами. Сел за парту и стал думать, что делать, а что тут придумаешь?!. Остальные вопросы я знал вроде. Оставалось одно — втихаря вытащить листок и учить то, что в течение трех лет не удосужился сделать. Времени отводилось минут пятнадцать. Помог, правда, Валерка С., который полез вне очереди, но я не возражал. Наступил мой черед. Только начал первый вопрос освещать — что-то про Л. Н. Толстого, как русачка, посоветовавшись с членами комиссии, предлагает перейти к последнему вопросу. Ей не терпелось праздновать полную победу надо мной. Ребята притихли в ожидании развязки. Никогда в жизни до этого и после не декламировал столь дохновенно, как в этот раз. Ровно половину текста я успел выучить. Произнес первых
несколько предложений, и класс из оцепенения перешел к откровенному веселью. В. А. смотрит на меня округлившимися глазами и ушам своим не верит, а «Васька», прикрыв глаза, одобрительно кивает головой. Постепенно меня начинает охватывать паника, выученный текст кончается, а меня не прерывают. Скорей всего я сам в этом был виноват, поскольку сильно старался, и им не хотелось прерывать вдохновенный рассказ. Произношу последнюю фразу и после мгновенной паузы продолжаю своими словами с тем же пафосом пересказывать гениальное произведение (это не я сказал) и смотрю на В. А. Ее лицо от возмущения и досады покрылось красными пятнами, ребята полезли от смеха под парты, а директор продолжает кивать головой. Ему мой рассказ на тему Н. В. Гоголя, похоже, очень понравился. Поскольку Русь не дала ответа, куда она мчится, то мне пришлось закругляться чуть ли не под аплодисменты. Кстати, нынешнее положение очень подходит к сюжету злополучного рассказа. Только в прошлом веке наша родина все же неслась к прогрессу, а сейчас нам очень бы пригодились для осмысливания слова древнего философа Сенеки, который говорил, что если не знаешь куда плыть, то любой ветер не будет попутным. Результат голосования по вопросу, какую оценку мне поставить, был следующий:  Василий Андреевич — 5; второй член комиссии (ни фамилию, ни имя не помню) — сначала — 5, но после разъяснений русачки — 4; Вера Александровна, твердо 2. Одиннадцать разделили на три, получили - 4. За сочинение, состоявшее не более чем из ста слов, получил четверку, и в аттестате вышла твердая четверка, минусы-то туда не ставили. Так я победил Веру Александровну. Больше в жизни наши пути не пересекались. Ей в то время было лет двадцать пять, поэтому вполне возможно она здравствует, и я шлю ей привет и заверения, что по-своему мы все ее любили и уважали. Пусть она простит меня, хотя уверен, что в ее памяти моей фигуры давно нет. На выпускной вечер мы с Борькой опоздали, поскольку играли в футбол за стеклозавод, и наша команда в тот сезон стала чемпионом города. Пришли уже тогда, когда объявили успехи каждого, а родители обсуждали наши перспективы. Помню танцы, помню выпивку, помню ночное купание в Березине и, наконец, когда только солнышко взошло, сказал слово «люблю». Тут же пробрался в школу и хотел выпить всю бутылку, которую мы с Бутвилом вечером в печке припрятали, но я ее там не нашел. Видимо, кому-то раньше меня приспичило залить горе.
     Кстати,  о спиртном. С самогонкой наше племя познакомилось очень давно. Лично я первый раз попробовал самогонку, учась в шестом классе. Выше говорилось о бедственном положении белорусских крестьян вплоть до прихода к власти Г. Маленкова. Единственной возможностью иметь деньги на одежду и инвентарь была продажа самогона в городе. Тогда по Березине ходил пароход «Янка Купала», причаливал почти у каждой прибрежной деревни и собирал крестьянок, которых потом привозил в Борисов. А там их зачастую ждали милиционеры, устраивая облавы. Увидав с причаливающего парохода мильтонов (так их тогда называли), женщины выбрасывали в воду бутылки, а иногда и грелки с первачом.
     Мы же заранее заплывали к причалу и ждали развязки. Потом вылавливали товар и — были таковы. Уже тогда могли безошибочно по запаху определять из какого продукта выгнана самогонка. Самой массовой и самой противной на вкус была «бурячная», т.е. изготовленная из свеклы. Можно уверенно сказать, что белорусская деревня поднялась на самогоне, а Георгия Максимилиановича Маленкова они уважали за отмену многих налогов. Ведь при Сталине приходилось платить за каждое фруктовое дерево. Благодаря наличию спиртного, мы всегда имели крючки, леску (страшный дефицит), мячи и курево. Но прежде чем продать и назначить цену, приходилось пробовать продукцию наших несчастных «спонсоров». В деревне, где мы собирали урожай картофеля, в доме нашей хозяйки был четырехлетний ребенок, который без ста граммов самогона отказывался засыпать. Его мать, молодая баба, вообще не «просыхала». Что с ними сталось, интересно?
    Я бы тоже, наверное, спился, хотя всегда жил лучше этих несчастных, но помешали серьезные обстоятельства. Не надо забывать, что я мог унаследовать от отца тягу к спиртному, чего всегда панически боялась мать. Но рецидивы действительно периодически возникали. В десятом классе я решил сам организовать производство самогона. Толчком послужило наличие рядом с нашим домом хи- мической лаборатории, которую недавно возвели. Там лабо- рантом работала дочка попа-поповна. Я с ней подружился и в результате собрал аппарат, полностью состоявший из стекла. Экологически чистейший агрегат. Брага на основе сахара и дрожжей была приготовлена заранее. Смывшись с последних уроков, я наладил технологический процесс. Первые капли были подожжены и показали отличный результат.Следующие пробовал на вкус.
      Завершала рассказ на данную тему обычно мать. Она повествовала так: «Прихожу на обед и в клубах дыма нахожу этого засранца под столом. Я очень испугалась, подумав, что его ударило током, и он лежит без сознания. Он действительно находился в невменяемом состоянии, поскольку был в стельку пьян. Когда я сообразила, что к чему, то тут же палкой уничтожила установку, а брагу вылила на помойку. Потом пошла в лабораторию и выяснила, кто ему помогал. Она надолго запомнила, как государственное оборудование разбазаривать...».
       Ну вот, школа окончена. Все успешно сдали экзамены. Медалистов у нас не было почему-то. И никто на второй год не остался. И чего мы боялись, переживали, сколько съели пятилепестковых цветков сирени перед экзаменами? Учителя тоже имели задания и оценки своих успехов. Только самые «смелые и принципиальные» могли портить свою и школьную статистику.
     (Вчера главный прокурор Республики сравнил свое ведомство с курицей, которая несет золотые яйца. Лучше не скажешь! В стране беспредел, власть срослась с преступниками, а они несут яйца. И для кого же? Тут и сомневаться нечего, для простого человека они не союзники и не защитники. У нас теперь хозяин инициативный и молодой, ему много нужно сделать во благо народа, а тут какие-то Березовские с Гусинскими недовольны. Ату их! И борзые сразу «берут»  след).
      Теперь надо было уже всерьез задуматься. Даже измененный год рождения насчитал мне 18 лет. И по всем правилам армия меня ждала сразу после дня рождения (декабрь). Значит, у меня был единственный шанс — поступить в институт. Но куда? Налицо — тяга к технике, точным дисциплинам, полное равнодушие к гуманитарным делам. Голова шла кругом, мать переживала. Лилька звала в Ленинград, где она заканчивала уже институт. А ведь мы пошли в школу вместе, причем мне было тогда всего настоящих шесть лет, но я, осваивая Белоруссию, потерял три года.
      Пока мы мучились в поисках решения, наши родители дали нам возможность отдохнуть перед тяжелейшим этапом и не в пионерлагере, а в настоящем доме отдыха. И вот мы с Борькой едем на поезде к границе с Польшей. На станции «Ошмяны» выходим и через пару км попадаем на территорию дома отдыха, который на две недели становится для нас и домом, и клубом, и театром. У нас на двоих всего три рубля на карманные расходы. Поселились в палату, где находилось то ли 12, то ли 14 коек, на каждой шикарные перины. Молодежи мужского пола почти не было, зато было много девчонок, и на танцах мы шли нарасхват. И вот в таких благоприятных условиях Борька сдружился с девицей, которая ловко скрывала один свой недостаток — разную длину рук. На танцах, правда, было незаметно, но все же как-то некомфортно получалось. Борька даже и не заметил, пока одна «профура» не подсказала ему по секрету. Он кинулся ко мне с претензиями, мол,  я не усмотрел. На что ему было заявлено следующее: «Когда ты с Майкой женихался, то ко мне не ходил на консультации, поэтому катись ливерной колбаской по....».
      Мужики из нашей палаты затеяли что-то интересное. Возглавлял компанию начальник транспортного цеха, какого и где, мы узнали позже. Нас они решительно отбрили, и сразу после танцев, не приходя в палату, куда-то исчезли. Мы вдвоем так и заснули, не дождавшись их возвращения. Утром из репродуктора уже лились предзавтрачные мелодии, когда я, продрав глаза, обратил внимание на одну странность. Все наши старшие товарищи лежали на своих койках, завернув- шись полностью одеялами. Обычно они нас будили, а тут пришлось нам заняться этим. Но они, все как один, из-под одеял послали нас матом и продолжали лежать. Позавтракав, а кормили очень хорошо, мы отправились с девчатами в лес, который окружал дом отдыха со всех сторон. Уже созревала малина, а главное, можно было под видом поиска богатой плантации уединиться и целоваться до тумана в глазах. Это сейчас планка нравов опустилась, а тогда в редких случаях можно было полностью овладеть девушкой,  не поклявшись, что поведешь ее под венец. Но и серьезная клятва, как правило, не помогала.
     Вернувшись перед обедом, мы узнали потрясающую новость. Наши соседи все как один оказались с расцарапанными лицами. Особенно досталось «бригадиру». И все это утворила маленькая невзрачная женщина, которую они использовали, а она не возражала. К концу дня вывесили приказ в столовой, где инициатора за аморальное поведение досрочно выгоняли, а остальных строго предупредили. Из приказа мы узнали, что начальник транспортного цеха, на самом деле,  конюх отделения милиции в каком-то городке. Всех возмутил поступок той женщины — сама заманила мужиков в сарай на станции, изуродовала им лица и осталась в стороне без всякого наказания. Но нам дал пояснения фельдшер. Оказалось, что женщина страдала «бешенством матки», и директор санатория ее пожалел и не стал наказывать. Правда, она вскоре сама уехала.
     Полученный стресс надо было снимать, мы с Борькой на нашу трешку купили весь ассортимент ларька на территории — бутылку водки за 2.20, а на сдачу презервативы. Водку выпили в компании двух соседей по палате. Они уже не скрывали своих расписанных физиономий. А с помощью презервативов несколько дней играли в волейбол в холле, поскольку на дворе лил дождь. Любопытным оказался тот факт, что наш дом отдыха когда-то был помещичьей усадьбой шляхтичей Дзержинских, да-да, тех самых, что породили Феликса. Но он не захотел скромно жить помещиком и кинулся мировую революцию устраивать. Мой земляк и знакомый, лидер аграрной фракции в Думе Н.Харитонов до сих пор его страстно любит. Умный и великолепно знающий проблемы села, защищающий крестьян от гайдаро-чубайсовской клики, Коля, как недавно выяс- нилось, служит в том же ведомстве и уже стал полковником. Пришла пора собираться в дорогу. Решение как-то само собой пришло, скорей всего меня тянуло к Лильке, разлука наша затянулась ровно на десять лет. Я даже не успел узнать, кто куда собрался поступать. Мы все растворились в собственных проблемах и этим летом почти не встречались. Правда, футбол иногда часть из нас сводил на стадионе. Алик собрался к дядьке в Питер и хотел поступать в морское училище — «Фрунзенку». Борька подавался в Минск в пединститут — вот все мои точные сведения. Почти нахально пристал к Алику, и мы вместе выехали в Питер. Там ночь или две провел на квартире его родственников, а потом поселился в общежитии Академии. Лилька меня устраивала по одной ночи в разных местах. В одном на меня напали блохи, в другом — полчища клопов. Но вот начались экзамены с сочинения. Мой расклад был следующим: русский — 4 (в среднем); математика — 4 (в среднем); физика — 5; химия — 5. Итого: 18. И я попал в яблочко, набрав действительно столько бал- лов, сколько прогнозировал, но совершенно в другом раскладе. Еще в период подготовки к экзаменам я познакомился со студентами этого факультета. Почему они никуда не уехали к тому времени, не знаю. Первым делом каждый вечер играли в волейбол с командами из абитуриентов с других факультетов. Потом стали ходить на товарную станцию разгружать вагоны и неплохо зарабатывали. Однажды пришлось разгружать подгнившую капусту, но начальник нам обещал в другой раз отдать более халтурную работу и не обманул. Друзья — студенты — накануне сочинения узнали тему, мы заранее написали их, девчонки какие-то проверили, и я впервые в жизни получил пятерку и был неслыханно рад. Устный тоже прошел на пять. Математика состояла из двух экзаменов — арифметики с алгеброй и геометрии с тригонометрией. Первую часть принимал один очкарик, которого век не забуду, сейчас объясню почему. Экзамен проходил в только что отремонтированной аудитории. Доска была залита известкой и не мудрено, что в примере по арифметике где-то спутал знаки (белое по белому — пойди, отличи). Этот тип посмотрел на мой результат, сравнил с ответом на какой-то бумажке и взорвался от восторга: «Да Вы, молодой человек, за десять лет учебы ничему не научились! Я бы Вам с большим удовольствием поставил двойку, но уравнения по алгебре правильно решены — видимо, списали, поэтому ставлю тройку, но с такими знаниями далеко не уйдете!» Сколько раз потом по жизни я этого профессора мысленно нокаутировал на ринге, поносил,  как умел, даже стрелял в него из «вальтера».
   Кстати, еще в детстве я придумал для себя такую игру, когда в сарае припрятал «вальтер» с двумя обоймами. Снимал стрессы путем «расстрела» своих обидчиков. Кого в этом списке только не было! Мне иногда не хватало обоймы. Но последний, кого «расстрелял» — тот самый очкарик. Если бы не он, то неизвестно куда заплыл бы я в жизни. Тригонометрию с геометрией сдавал женщине. От нее услышал обнадеживающие слова о том, что за данный предмет она ставит отлично, а общую оценку вынуждена определить четверкой, хотя может поставить и пятерку. Но ей не хочется нарушать общий принцип, тем более, что у меня пятерка по русскому. Если бы в те времена имел жизненный опыт, то мог бы и попросить поставить пять. Да и теперь все шло нормально с запасом в единицу. Кто мог предполагать, что по любимому предмету — химии — схвачу четверку и по физике то же. В итоге набрал я 17 баллов. Ленинградцы, которым не требовалось общежития, прошли с 14 баллами, с «общагой» требовалось 18. Я оказался за бортом химико-технологического факультета.
     Из «общаги» нас вежливо попросили, а деньги на билет потрачены были давно. Пошли опять на товарную станцию, и нам поручили разгружать рефрижератор с абрикосами. Результат оказался более чем плачевным. Во-первых, как когда-то объелся сыром, так теперь абрикосами; во-вторых, простыл на перепаде температур между рефрижиратором и улицей; в-третьих, нас выгнали из общежития. В это время на моем горизонте появился Йоська Сталь, он, оказывается, поступал в политехнический институт, тоже не прошел по баллам,  и его выгнали из «общаги». Пару дней мы с ним переночевали в сквере у Витебского вокзала (Лильки в городе не было). Мне становилось все хуже и хуже, поднялась температура. Йоська не отходил от меня ни на шаг. Одна- жды, ближе к вечеру, мы пытались найти место для ночевки в зале ожидания,  и тут ко мне подходит дежурная по вокзалу и спрашивает: «Тебя не Витькой зовут?». Мне пришлось при- знаться, хотя с Йоськой у нас был отработан прием, когда «мильтоны» интересовались нами вечером. В этой ситуации мы спокойно доставали сложенный листок и протягивали за- державшему, он начинал разворачивать. Когда чистый лист вызывал некоторое замешательство, мы мгновенно разбега- лись в разные стороны. На этот случай у нас не был разработан сценарий, хотя желание смыться от греха подальше было. Что-то нас удержало. Между тем вопросы продолжались: «Ты в Бийске жил? Мать твою зовут Наташа?». Потом она отвела нас в свою комнатку и стала поить чаем, тут у меня все поплыло перед глазами, очнулся в постели. Передо мной сидела мама. Я подумал, что вижу сон и опять куда-то провалился. Следующий раз очнулся под утро, у по- стели опять сидела мать, но я уже понял, что это не сон. Она примчалась по телеграмме. Первое, что меня интересовало — где Йоська? Мне сказали, что он уехал домой. Провалялся я в постели с крупозным воспалением легких недели две. Моя спасительница жила с дочерью на территории артилерийского училища и недавно похоронила мужа — замполита этого училища. Знала же она нас по Бийску, куда попала в эвакуацию, и мать приютила их на несколько месяцев, пока им не дали место в каком-то доме. Она меня узнала, хотя прошло болыше десяти лет. Бог меня спас в очередной раз. Тетя Маша отнесла мою справку с результатами экзаменов в приемную комиссию училища, где сказали, что с такими отметками меня примут. Нужно было только поправиться. За окнами квартиры находился плац, где ребята играли в футбол, и я, наблюдая за ними, постепенно набирался сил. Наконец,  пошел на медкомиссию. Прошел всех спецов благополучно, но вот хирург в «бегунке» написал: «О-образное искривление голеней». Я вернулся в кабинет и стал выяснять, какую ерунду она написала, и услышал: «Вам бы, молодой человек, в кавалерийское училище лучше поступать. Офицеру лучше иметь прямые ноги, но я Вас не забраковала, а ру лучше иметь прямые ноги, но я Вас не забраковала, а просто обращаю внимание комиссии, вот и все». Главный удар приготовил мне терапевт. Он обнаружил шумы в сердце и пониженное давление. По этим показателям меня забраковали окончательно. Сейчас они так в человеческом материале не ковыряются. А ведь я мог учиться в том же училище, которое окончил почти полвека назад мой отец — Александровском. Не судьба! Дома меня ждал призыв в армию. Уж в солдаты бы меня взяли. Тут помог Кийков,  и мне дали отсрочку на год, правда, формально помогла и медсправка из Ленинграда. По приезде я стал искать Иосифа, с которым по-настоящему сдружился, познал его искренность и благородство, когда он сам, не имея ничего, на последние копейки покупал мне какие-то таблетки. В их доме жила женщина — то ли его мачеха, то ли родственница. Она сказала, что Йоська не приезжал, где он — она не знает. Больше его я никогда не встретил. В Борисов он не вернулся. Уже работая в Москве, я вроде бы напал на его след в Израиле. Всё совпадало: и фамилия, и имя, и возраст. Я написал ему, но ответа не получил. Я твёрдо знаю, что не мог он просто так прозябать в жизни. Но почему он не объявился? Мне кажется, что по своему характеру он должен был пристать к диссидентам. Весь вопрос — какую роль в этом движении он мог играть. Вполне возможно, что не минула его судьба Щеранского, но с трагичным финалом. До сих пор считаю, что Йоська, голодая,спасал мою жизнь. Оглядевшись, выяснил, что из нашего класса не поступило три человека: Борька А., Игорь Андреев и я. Большинство ребят оказалось в военных училищах, девчонки почему-то почти все подались в пединститут. Часть из них поступила в техникумы. Короче, один русский, один, как мы выяснили, полуеврей и один чистокровный еврей остались за бортом. Надо побывать в такой шкуре, чтобы! понять всю полноту ущербности. Из-за какого-то пятна на доске я попал в разряд неудачников с полным отсутствием ясной перспективы. Но постепенно, ближе к зиме, мы освоились со своим положением. Игорь первым устроился на работу на «Профинтерн» электриком, и с первой его получки мы завалились в ресторан, где она вся и осталась.
      Меня устроили в ремонтно-строительную шарашку под названием НГЧ-1.  Как расшифровать — до сих пор не знаю. Сначала прикрепили к циркулярке, где двухметровые кряжи разделывали на доски, бруски и прочее. Но вскоре заметили мои многосторонние познания и заставили делать чертежи, планы зданий, которые подлежали ремонту. Ведь после войны документация была совсем утеряна.
     Мой шеф — некто Орлов (через год он умер еще совсем молодым) по чертежам делал сметы,  и сам потом руководил ремонтными работами. Для выполнения задания мне приписали двух девчат, приезжавших каждый день на работу из деревни. Рулетка, карандаш и тетрадь — вот весь инструмент для успешной деятельности. Я сразу сообразил, что точность в этой работе — первостепенное дело и заставлял девчат дважды производить промеры и только тогда заносил значения на схему. Вечером дома делал уже чистовой чертеж, и работа спорилась. Контрольные проверки подтвердили качество. Девчонки были очень смышленые, особенно одна, с которой я вскоре завел любовь, целуясь до упаду в перерывах, которые мы сами определяли.
       На этой работе пришлось познакомиться с великолепием голого женского тела. В роли Венеры выступала молодая цыганка. Мы как раз измеряли комнаты в отделении милиции в здании вокзала, когда её сняли с поезда вместе с грудным ребенком и сопливым мужем. Она была в чем мать родила, с точеной прекрасной фигурой и ругалась на блюстителей отборной бранью. Оказалось, что эта семейка садилась в Минске в поезд,  и через некоторое время разгорался скандал. Сюжет спектакля предусматривал раздевание, что обычно вызывало шок у соседей, а супруги начинали швырять вещи свои и чужие, часть из них летела в открытые окна, где представители  табора их исправно собирали. Через сутки я заглянул в отделение, цыган там уже не было, но эта женщина мне вскоре приснилась. Зато потом по жизни, если приходилось сравнивать, то та цыганка служила эталоном,  и далеко не все своими параметрами могли с ней конкурировать.
     Все те, кто едет из Москвы на Запад, не могут минуть станцию «Барысау» (теперь так написано). Красивое кирпичное здание сооружено еще при царе, но документацию здания восстановил я. Вспомните об этом, когда поезд остановится здесь. А впрочем, зачем? Достаточно того, что я не забуду. В этом здании в оккупацию действовали подпольщики, к сожалению, недолго. Все они погибли в гестапо. Через пути стояло не менее великолепное здание — баня. Наши предки почему-то строили все в комплексе и очень добротно. Нам же всегда не хватало средств сделать умно и с перспективой. Нет, не буду развивать крамольную мысль, иначе опять нужно критиковать. Платил мне начальник неплохо. Правда, все познается в сравнении. Он иногда давал некоторые суммы в конверте, сейчас такие платы получили большую популярность. Но вот когда я узнал, сколько он получает за сметы, где основа — мои чертежи, то вновь очутился в разнорабочих. Отобрали у меня девчат и непыльную работу и посоветовали не совать свой нос,  куда не просят. Это тогда я страдал, а потом смирился и освоил кровельное дело, стал каменщиком и немного плотничал. Все это пригодилось в жизни.
    Но сначала меня кинули на усиление в бригаду, которая  пыталась пробить дыру в стене той самой бани. Я пришел к
ним, когда они уже неделю бились над кладкой,   но имели
только маленькое углубление в полутораметровой  стене.
Начальство нервничало, в каких-то обязательствах было записана реконструкция бани, а отопительно-банный сезон надвигался.
    Мое первое в жизни рацпредложение сводилось к тому, чтобы подкопаться под фундамент и не трогать стену. Ведь вся реконструкция сводилась к установке нового котла и от него в здание необходимо было подвести трубы. Меня не послушали и позвали взрывников. В результате здание наклонилось (слава Богу, не Пизанская башня), шеф получил выговор по партийной линии за срыв соцобязательств, а мой вариант реализовали. Мы тоже обмыли мою первую получку в ресторане и потом не раз бывали там.
      Но главное увлечение у нас с Борькой сводилось к ночным посещениям проводниц поезда пригородного «Минск — Приямино». Этот состав приходил в Борисов вечером, ночевал прямо против моего дома, а рано утром следовал до Приямино. Мы познакомились с проводницами и всю ночь напролет «обжимались» с ними в вагонах. К тому времени Борька ходил в великолепном макинтоше серого цвета и при такой же шляпе. Он был неотразим. Нам иногда мешали. Теплые вагоны присмотрели не только мы, поэтому милиция периодически делала облавы. В очередную мы и попали. Девчонки успели запихать нас в котельную и, когда стражи порядка ушли, нас выпустили. Подались ко мне домой. Борька часто у меня ночевал в тот период, предупреждая родителей, где он.
   Утром я проснулся от вздохов матери. Приоткрыл один глаз и вижу,
 что великолепное легкое светлое Борькино пальто в руках матери
 выглядит как маскировочный халат. Кто знает, что из себя представляет котельная вагона, тот поймет, почему пальто приобрело частично другой цвет. Шляпу не  миновала та же участь. Я притворился спящим, чтобы избежать расспросов, где нас черт носил. Да к тому же не было согласованного вранья. Вскоре состоявшийся допрос Борьки пояснил, что мы помогали Игорю на заводе ликвидировать аварию в котельной. К счастью, в те времена телефонная связь в Борисове, как и во всей стране, была плохо развита. Борька был уже достаточно взрослым, чтобы не нахватать отметин на заднице,  как в случае с пальто, когда он его сжег папироской. В то время в нашу компанию вошел Зяма — хороший друг Алика. Говорят,  он теперь живет в Чикаго. Привет, Зяма! Имей в виду, что мы тебя, твою доброту и порядочность помним. Хоть бы поделился опытом, как попасть в Чикаго. Когда я там был несколько лет назад, то не знал, что ты там обосновался. Шикарный город.
   (15 января.  В этот день, но сто десять лет назад, родился Осип Мандельштам, погибший в сталинских застенках. К стыду своему, я мало что читал у него, но уважал за оценку ленинских идей, прихлебателей власть предержащих, за чистоту помыслов. Его гениальность сродни гениальности Бродского).
      Казалось, что все идет неплохо. Уже я сам мог немного подкопить, чтобы оплатить очередную поездку на учебу. И опыт некоторый приобрел. Но удар пришел неожиданный и тяжелый. Наше любимое правительство решило, что вступительные экзамены в вузы нужно сдавать и по иностранному языку. Исключение предоставили только сельскохозяйственным институтам. Естественно, все это сопровождалось трескучими фразами о всякой ерунде. На деле-то проклятое постановление закрывало путь в вузы сельской молодежи да таким как я, всю жизнь боровшимся с высшей стадией капитализма-империализма путем игнорирования языка. Правители думали подобным путем убить двух зайцев. Одного они сразили сразу — меня. Еще думали поднять село наплывом специалистов. Вместо того, чтобы двинуть туда ресурсы, особенно в центральную Россию, где еще были народ и жилье, двинули их на целину. Но я им все же «отомстил» за то постановление, которое привело меня в сельхозинститут. Когда праздновали юбилей целины, я в печати обозвал все это авантюрой и крупнейшей ошибкой, тянувшей по своим масштабам и потерям на мировую революцию. Меня наказали и не дали юбилейной медали.
    Но, окончив «сельхоз-навоз» (так нас называли студенты других институтов), я никогда об этом не пожалел. Выйдя из стен института, мы имели следующие специальности: шофер, токарь, сварщик, комбайнер, слесарь, электрик, тракторист. Нас не обходили и чисто инженерными и точными науками. По прошествии многих лет без хвальбы могу констатировать, что лучшей подготовки ни один вуз не давал (речь идет только о факультете механизации). Не случайно инженеры-сельхозники работают во многих отраслях и вполне успешно.
     Вернемся в 1954 г. В тот же день, когда был арестован Берия Л. П., в Минске растерзали его ставленника Цанава Л.Ф. (может быть,  ошибаюсь в написании). Этот прохвост в течение нескольких лет прямо средь белого дня выхватывал симпатичных девчат на улицах Минска, и потом многие из них исчезали навсегда. Пусть бы какой-нибудь историк от зловещего ведомства написал документальную повесть о своих «героях». Тогда, проходя мимо недавно восстановленной мемориальной доски Андропову, мы бы вспомнили о его роли в Венгерской резне и многое другое. А так тихой сапой нам постепенно внушают мысль о гуманной сути палачей, молодежь-то, вообще,  ничего объективного и ужасающего не услышит. Невольно возвращаешься к мысли, что без покаяния движения вперед не будет.
    Зимой приехали на каникулы многие наши друзья. Одни щеголяли в бушлатах, фирменных шинелях, погонах и шапках с кокардами. Мы им всем завидовали, за их счет веселились, а они смотрели с высоты своего положения на нас с жалостью. Оказалось, что Галка (моя первая любовь) учится в Москве, Алька (вторая любовь) — в Питере. Марк поступил в Риге на кораблестроительный, Бутвил — в морское училище и т.д. Только три придурка били баклуши в Борисове. Однако надо было уже подумывать о книгах и пытаться более тщательно подготовиться к поступлению. Второй срыв грозил жизненной катастрофой.
    Будучи по натуре холериком, я могу запаниковать по любому пустяку, но чем сложнее и чем  более угрожающей выглядит ситуация, я, обычно, на нее смотрю со стороны. Она меня вроде бы и не касается. Сколько раз в жизни свои поступки я сам не понимал и не мог объяснить потом. Ведь порой решалась моя судьба или карьера, а мне было как бы наплевать на все это. Позже даже нашел оправдание такому поведению, когда прочел изречение Наполеона. Смысл сводился к тому, что надо ввязаться в сражение, а потом разбираться,  что к чему. Короче говоря, никакой подготовкой к предстоящим экзаменам я не занимался, а время проводил уже не в вагонах, а с новой знакомой Любой, которая позволяла все, кроме секса. На семейном совете было принято решение ехать мне к т. Оле в Новосибирск. Она тогда работала ассистентом профессора Ромодановского в мединституте, но у нее был знакомый преподаватель химии в сельхозе — что и решило мою судьбу. Борька нацелился на г. Горький, там, в пединституте, у них тоже кто-то был, а Игорь опять собирался в мед. Так мы и разъехались с Игорем на двадцать пять лет, а с Борькой — на два года.
     На сей раз я опять не добрал одного балла даже без общежития, так как опять сдал на 4 химию, физику и русский. Просто не везло на билеты. Но меня зачислили кандидатом. В этом ранге мне необходимо было проходить до сессии и молить Бога, чтобы несколько человек «завалило» ее, тогда меня бы зачислили на стипендию. Завалило-то больше, чем нужно, но и я отличился, не сдав математику. Для любого другого такой поворот означал одно — отчисление. В бой ринулась светлой памяти моя тетя Оля и заведующий кафедрой физкультуры, надеявшийся с моей помощью выставить полнокомплектную команду по боксу. Мне разрешили пересдать, и я стал настоящим студентом, не завалившим ни одного экзамена в следующих сессиях. Мне, правда, позже еще полтора десятка лет пришлось носить приставку «кандидат», но за эту приставку уже прилично приплачивали, потому большинство не стремилось дальше. Я не исключение.
       Еще на вступительных экзаменах сошелся с тремя парнями — Колей Ц., Юркой Н. и  Лешкой У. Получилось так, что постепенно мы очень сдружились, а об Алексее могу сказать уверенно, что это мой единственный товарищ, которому я безгранично доверяю все, что мне дорого. Мы с ним потом не один десяток лет и работали вместе, и все охоты и рыбалки проводили также. Он остался в Сибири, хотя родом из Тверской губернии, и ему сейчас тяжело, но, к сожалению, помочь я не могу, не в моих силах.
      У тетки была комната на «Медкадрах», я поселился у нее. Наш же институт находился на другом конце города. Не помню случая, чтобы пришлось попасть в салон трамвая №5, всегда висел на подножка. Зимой приходилось несладко, но молодость не позволяла делать  это трагедией, заморачиваться  из-за подобных пустяков. Пропускаю многое интересное из студенческой жизни.
     После первого года учебы поехать домой не смог из-за финансов, но уже знал, что и Борька, и Игорь поступили и был очень рад, считая дни до нашей встречи. Но вот настали каникулы, поезд «Новосибирск-Москва» на четверо суток стал моим домом, где хотя и было голодно, но очень весело и как-то надежно, даже не могу объяснить такое чувство. В Москве на нашем белорусском вокзале встретил Аллу Смирнову (подругу Альки), которая после школы попала в Саранск. Мы вместе приехали в Борисов. Первые подробности меня свалили наповал.
  Оказывается, Борька поступил на иняз, предав меня бессовестно. А Лидка Ж. выскочила замуж. Эти каникулы омрачились болезнью мамы. Приехав домой, я ее не застал — она лежала в больнице с больным сердцем. К ее вечным заботам о деньгах, еде, одежде, конечно, прибавились тревоги обо мне. Ее подруги всячески пытались помочь мне в быту. Тетя Варя чуть не каждый день прибегала, готовила еду, следила за моим видом, короче — шефствовала. Я каждый день на велосипеде ездил в больницу на «батареи».
     Тут нужно объяснить, откуда взялись эти «батареи». На самом деле,  у излучины Березины возвышались рукотворные холмы с замкнутым контуром. Там действительно стояли батареи русских войск, которые поджидали отступающие войска Наполеона. Если бы он здесь стал форсировать реку, то тогда, возможно, и война закончилась. Грандиозность сооружений и теперь поражает. Ведь тогда экскаваторов не было. Лопата, руки, тачка да лошадь — вот и все, а что «наворотили» за несколько недель! Но Наполеон на то он и был Наполеоном, чтобы обхитрить наших полководцев. Он форсировал Березину на несколько километров ниже по течению. Внутри редута был понастроен целый больничный комплекс. Кругом росли вековые сосны. С холмов открывалась панорама поймы реки с деревянным мостом, построенным нашими наступающими в 1944 г. войсками. Сейчас его уже нет. Вдали просматривался Борисов. Многие и не подозревают о наличии трех поселений: Старо-Борисов, Борисов и Ново-Борисов. Теперь один город, а до войны Борисов почти полностью был еврейским поселением из деревянных одноэтажных домов. Он меньше всего был разрушен войной, Месяц пролетел быстро. Перед самым моим отъездом мама выписалась из больницы, но с тех пор она стала часто болеть, сердце не справлялось с нагрузкой.
      После третьего курса мы уже проходили практику как трактористы и комбайнеры. Тут особая повесть, но нужно отметить одно — я потерял девственность в одной из бригад громадного совхоза. Потом опять поехал на каникулы. По прибытии, переварив новости, стал посещать танцы под духовой оркестр в парке. Мы там все собирались, знакомились с девчонками, морочили им головы и развлекались, как могли. Алька Ручкин превратился в училище в огромного мужика, и это сослужило мне плохую службу. В один из вечеров произошла стычка с заводскими парнями — не поделили одну особу. Я говорю Альке, чтобы он прикрыл мне тылы, а сам пошел в атаку на самого ретивого (забыл заповедь своего тренера). Не успел один раз ему врезать, как получил сбоку удар кастетом под правый глаз. Хорошо, что удержался на ногах, которые потом меня спасли от более плотного наказания. Алька струсил тогда. Мой отпуск теперь проходил дома, поскольку глаз превратился в сплошной кровоподтек и стал отходить примерно недели через две. Если бы удар пришелся на сантиметр выше, то не писать бы мне этих строк. Пришло время  возвращаться в Сибирь и продолжить учебу. Расставаясь с друзьями, договорились, что следующие кани- кулы проведем где-нибудь на природе. Таких мест в окрестностях хватало. Тогда я и не предполагал, что попаду домой гораздо раньше.
      Учебный год начался, как всегда, с работы на полях родного учхоза, танцев в грязном клубе и ночевки на нарах в бывшем гараже. Приближались октябрьские праздники, и наш сердцеед Коля Ц. предложил встретить их совместно со студентками соседнего института связи. Мы провели организационную встречу, где договорились, кто что покупает, кто что приносит и т. п. Мне пришлось в ту встречу помогать расстегнуть замок на ботах у одной студентки. Во время этой процедуры я поранил палец, что явилось впоследствии причиной страшной по своим последствиям болезни — гепатита. Провалялся в больнице почти два месяца и чуть не отдал концы, а печень на всю жизнь осталась больной. Состояние было отвратительным и учиться не мог совершенно. Пришлось оформлять академический отпуск и отправляться преждевременно в Белоруссию. Мои друзья в знак солидарности тоже на год отложили учебу.
     В тот период в Борисове насчитывалось около семидесяти тысяч жителей и пять тысяч безработных. Действовала биржа труда, правда, она по-другому называлась. Этот период руководители вспоминали как золотой. Потом быстро понастроили разных филиалов тракторного и автомобильного заводов. И стали опять толпы пьянчуг кочевать между ними, создавая «условия» для трудовой дисциплины. Сидеть всю зиму в пустом без моих друзей городе и ничего не делать стало невыносимо, тем более что на материнских диетических харчах я быстро набрал силенок для несложной работы. Но, надо сказать, что после этой коварной болезни нормально я себя уже никогда не чувствовал, но ко всему привыкаешь...
      Кстати, любопытные обстоятельства сопровождали мою болезнь. Мы лежали в палате, где было шестнадцать коек. Первым выписался молодой инженер. Через несколько дней его опять привезли с рецидивом, и он на наших глазах умирал, а врачи ничего не могли поделать — отказала печень. Он медикам не поверил, что алкоголь после этой болезни категорически нельзя употреблять довольно длительное время. Отметил с друзьями возвращение из больницы и... отправился на тот свет. На соседней койке лежал водитель автобуса Николай,
 с которым я сдружился. Он знал массу анекдотов и всяческих историй. С другой стороны от него лежал только что демобилизовавшийся сержант. У него история получилась печальная. Служа где-то на Урале в охранении, летом искупался в лесном озере и получил половинную дозу облучения. Он был совершенно лысым и постоянно вздыхал, предполагая скорый конец. Но он выжил и даже пару раз нас навестил. Потом уехал на родину в Чановский район, туда, где в эти дни штопают» газопровод, который лопнул от старости, а два гиганта индустрии на Кузбассе простояли несколько дней без газа, неся миллионные убытки. Вот как у нас построена система жизнеобеспечения и людей, и предприятий. На Запад — несколько ниток газа, на свои территории — по одной. Там в случае аварий плати неустойку, а у себя и так сойдет.
    К Николаю приходила со всякими незамысловатыми продуктами жена (общались мы с посетителями только через форточку и то «тайно» — ведь нас считали заразными. Од- нажды в воскресенье при первом морозе градусов в 30, она принесла самодельные булочки и, стоя у окна, просила Кольку съесть их при ней. Он ломался, матерился, гнал ее, но все же одну булку съел, предлагал и мне, но у меня аппетита не было. Прошло несколько дней, и Николай пошел на поправку. Желтизна кожи и белков глаз стала исчезать, анализы тоже показывали процесс восстановления функций печени. Через неделю его выписали. А через день он пришел навестить меня «в дрезину пьяным». На его глазах умер молодой парень, а он сделал то же — напился. Я, честно говоря, даже испугался за него, предполагая, что он не жилец теперь. Тем временем Николай поведал следующее: «Я сегодня утром, Витька, от...л свою кочергу и подался сюда. Знаешь, какую пакость она мне устроила? Помнишь, булочки приносила, так она в них запекла вшей по паре штук в каждую, а я их сожрал. Как только об этом подумаю, так сразу наизнанку выворачивает».
    Мы все решили, что жену он отлупил по заслугам, но то, что он напился, мы осудили, но ему было море по колено. Он ушел с еще одним посетителем, оказавшимся тоже навеселе, продолжать «мероприятие». Но Николай не умер, приходил еще несколько раз, заявил однажды, что простил жену и вышел на работу.
    Вскоре и меня выписали. И только после этого тетка в письме поведала матери обо всем, что со мной произошло. И каково же было мое удивление, когда в ответном письме мать стала упрекать т. Олю в молчании насчет моей болезни и заявила, что я бы не провалялся столько, если бы мне втихаря подсунули одну-две вши в пищу. Тетя Оля, будучи врачом, категорически отвергла такую мерзость, а я запомнил на всю жизнь и несколько раз приставал к своей супруге (врачу-педиатру) заняться изучением проблемы. Но и она отвергла «народное средство». Сегодня же гепатит гробит здоровье уже тысяч людей, а кардинального лекарства так и нет. Может, кто-нибудь заинтересуется?
      (16 января. В этот день 47 лет назад не стало Михаила Михайловича Пришвина — певца нашей природы. Это он про революцию сказал, что она является грабежом личной судьбы человека. Точнее не скажешь).
 На прежней работе  (НГЧ-1 на железной дороге) начальство было незнакомым, а работяги, тепло приветствуя, сразу предложили «сообразить». Страх перед смертью гнал меня от этих простых и милых людей. Случайно я заглянул в училище механизации и к несказанной радости был принят преподавателем спецдисциплин, ведь у меня уже,оказывается, было незаконченное высшее образование. Зарплату мне определили почти в три раза большую, чем у матери, которая продолжала работать бухгалтером. Стал я преподавать конструкцию тракторов и ком- байнов и был классным руководителем в одной из групп. Была ранняя весна, когда нас стали привлекать к возведению ангара для техники, вот тут пригодились мои навыки и сварщика, и каменщика. Поскольку мне нечего было делать дома, то пропадал в училище все дни напролет.
     Вскоре моя группа стала лучшей и по успеваемости, и на практике, преуспевали мы и на стройке. В группе было много симпатичных девчонок, но меня удовлетворяла Люба, которая в мое отсутствие успела побывать замужем, развелась и была довольна близостью со мной, не претендуя на что-то большее. Если она и заводила на эту тему разговоры, то я их парировал необходимостью закончить учебу. Зарплата при том, что я совершенно не выпивал, позволила мне прилично приодеться. В Минске в магазине «Моднае адзенне» купил осеннее пальто, которое впоследствии сыграло большую роль в моей судьбе, до сих пор не знаю — плохую или хорошую. Наступило лето, и занятия в училище завершались, ребята разъехались на практику, осенью им предстоял выпуск. В училище оставили небольшую группу строителей, а я наблюдал за их работой. Возобновились танцы в парке под духовой оркестр. Туда теперь мне можно было ходить без опаски, поскольку моих обидчиков пересажали за коллективный разбой. И в один из вечеров познакомился с девушкой при довольно странных обстоятельствах. Оркестр заиграл танго, я пошел приглашать девушку, которую в перерыве присмотрел. Считая тогда себя культурным, обходя стоящих на пути, я все время повторял: «Разрешите». Очередное «препятствие» на мою просьбу посторониться, развернулось ко мне лицом, положило руки ко мне на плечи и приготовилось танцевать. У меня не хватило духа объясняться, и мы поплыли под звуки оркестра, который возглавлял отец Фаньки Гуревич — бывшей моей соседки. Он мне еще тогда подмигнул, когда мы мимо них двигались.
       Я стал присматриваться к своей компаньонке и обнаружил, что она даже очень недурна. Тогда в девушках я остерегался кривых ног. У нее они были стройными. Единственный недостаток, который я обнаружил, это приличная щелка между передними верхними зубами. Но все остальное мне нравилось. Она была стройней Альки, выше Галки, и бюст уже тогда хорошо просматривался. Но, главное, она была блондинкой с красивыми волосами, которые аккуратно организовывали короткую прическу. От нее пахло почему-то парным молоком, которое я обожаю до сих пор. На следующем танце мы познакомились. Оказалось, что она недавно окончила медучилище и готовилась к поступлению в институт. Ее родители — простые крестьяне — жили в деревне. Отец был механизатором, что мне очень импонировало. К тому времени я успел пообщаться с этой категорией людей и храню в душе теплоту к ним. Они многому меня научили, многое заставили переосмыслить.
    Дважды неразделенная любовь заставляла осторожно подходить к выбору подруги. Сам того не понимая, я подыскивал себе спутницу жизни. Шел 59 год, мне было уже 24. Мое благородство свелось к тому, что я предложил подготовить ее по математике и физике. Химию, по ее утверждению, она знала хорошо. Она стала приходить к нам домой, мы честно занимались, прерываясь иногда на поцелуи. Это у нее не очень получалось. Матери она понравилась, но первое ощущение чувства у меня появилось неожиданно. Стоял жаркий солнечный день, мы решали задачи, сидя на топчане на веранде. Прошло 42 года, а я до сих пор помню начало условия задачи, которую моя ученица никак не могла решить. Вся хитрость заключалась в том, что задача начиналась словами: «Секундный маятник...». Она потела над задачей, а меня одолевала дремота. Попросив разбудить меня, как только задача будет решена, я с удовольствием растянулся на топчане. Просыпаюсь через некоторое время и чувствую теплоту. Она, оказывается, лежит рядом и тихо посапывает. Смотрю в тетрадку — задача решена. В этот момент и шевельнулось что-то в душе — теплое и светлое.
     Многие мои сокласники уже закончили заведения, щеголяли молоденькие лейтенанты с набитыми карманами, но и мы теперь не страдали от безденежья. Все встречи происходили, как правило, в парке на танцах. Я свою подругу познакомил со всеми, кто в тот год приехал домой. Борьке она особенно понравилась. Он, кажется, тогда перешел на заочное и то ли женился, то ли собирался жениться на «учителке» Нине, которую мы сначала восприняли настороженно — чужачкой была, но на поверку оказалась и шикарной женой, и  прекрасной матерью, и достойным человеком.
     Здесь придется описать важное событие, произошедшее в нашей семье. Ближе к осени приехал в Борисов со своими детьми дядя Володя. Я уже говорил, что он осел после ссылки в Кузбассе. Однажды по поручению тетки я побывал у них в Сталинске. Сестры д. Володи пришли к выводу, что единственного брата (тогда мы  не знали, что дядя Коля цел и невредим), оставшегося в живых, нужно спасать от его жены и спасать его детей. Причина была в одном — его жена сильно пила. Гостил у них я несколько дней и своими глазами видел обстановку, в которой пребывала эта семья.
          Прежде всего обращало на себя внимание состояние мебели в большущей квартире. Все, что могло закрываться на ключ (дверки в шкафу, комоде, серванте), было изуродовано и изломано. Оказывается, в поисках спиртного и денег хозяйка дома топором открывала потайные места. Я ее видел всего один раз. Она заглянула на минуту и ушла, как мне сказала Ирина, к подружкам на несколько дней. Дядя Володя подарил мне маленький фибровый чемодан, с которым я несколько сезонов потом ездил на соревнования. Тогда Валерке было лет тринадцать, домой он прибегал только поесть. Я больше общался с дядей Володей и Ириной. Не помню, училась ли она тогда или уже работала. Мы с ней были почти сверстниками, и я, считая себя уже знатоком женщин, обратил внимание на ее стройную фигуру и какой-то не совсем понятный шарм. Парни тогда уже заглядывались на нее и оказывали знаки внимания. Но надо иметь в виду, что в чисто шахтерском городе и женихи были особые. Однако, это тема не для данного повествования. По приезде в Новосибирск я подробно доложил об увиденном. В дальнейшем меня не привлекали к проблемам дяди Володи, но по урывкам фраз, количеству писем, можно было понять, что сёстры ищут какое-то решение и очень обеспокоены положением дел. Приближался день, когда дядя Володя должен был уйти на пенсию,  и необходимо было принимать окончательное решение. Следует отметить, что, видимо, он был очень нерешительным человеком, десятилетиями терпел выходки жены. Главное, к чему он относился всерьёз, — были книги. Как и моя мать,  ими существовал, в них  они находили  все, чем их обделила судьба. Но ни тот,  ни другая так и не собрали приличных библиотек, поскольку давали книги другим и не заботились об их возвращении. И если у него в руках была хорошая книга, то решение всяких проблем отодвигалось на неопределенное время. Кроме того, он был феноменально рассеянным. Я запомнил историю, которую не  раз рассказывала мать еще про ту пору, когда они жили на приисках. Отец послал дядю Володю на прииск на подводе с несколькими мешками зерна. Тот взгромоздился на мешок и с книгой в руках поехал. На прииск приехал с одним мешком зерна, три оказались пустыми. Получилась такая штука. Мешок под тяжестью тела развязался, зерно высыпалось на дорогу, возница, почувствовав дискомфорт под задницей, пересел на следующий и продолжал движение и чтение. Он даже не подумал о причине случившегося. В его рассеянности и я убедился. Он страшно любил париться в бане. Уже в Борисове быстро освоился в этом деле, приобрел веники, шляпу и прочее, регулярно посещал общественную баню. Не было случая, чтобы он там что- нибудь не оставил. Ругать его за забывчивость было беспо- лезно. На все был один ответ: «Черт-те знает, куда оно делось!». Приезд  их оказался для меня неожиданным. Разместиться в одной маленькой комнате впятером было невозможно, им сняли комнату неподалеку от дома того самого Когана, о злоключениях которого писалось выше. Немного освоившись в городе, наш Владимир Иосифович прикрепился к партийной организации макаронной фабрики и с такими же пенсионерами составил группу внештатников партийного контроля. Вот уж где они нагнали страху всякому ворью номенклатурному! Помню, матери звонили и просили урезонить своего брата, но д. Володя никому спуска не давал. Он был не лозунговым, а настоящим коммунистом. Однажды он меня попросил оценить с позиций стиля очередной отчет по проведенной проверке. Совершенно не помню о чем шла речь, но фраза «при наличии отсутствия...» вызвала живую дискуссию. Я доказывал, что если что-то отсутствует, то не может быть наличия, а автор не хотел с этим согласиться. Потом он все же исправил текст. Я был чрезвычайно горд — ведь самому д. Володе подсказал, а его грамотность и начитанность не были на среднем уровне. Они были очень высоки. Через некоторое время компанию правдолюбцев под благовидным предлогом разогнали, и партийные ворюги продолжили привычное дело без помех. Как жаль, что д. Володя ничего не оставил из воспоминаний его молодости  про ту эпоху, когда начался геноцид нашего народа.
      Скорей всего я не вправе давать оценки событиям, где отражаю только свое мнение, поэтому перейду к описанию приключений  сына дяди Володи, Валерки. Ирина закончила свой жизненный путь, как и тетя Надя, на Украине. Если, Ирина, я тебя чем-то обидел, прости...
    Валерку нужно было определять в школу. Их дом находился в двух минутах ходьбы от бывшей моей любимой шестой школы. Мне поручили сдать его документы и выяснить, в каком классе он будет учиться. Большинство моих учителей еще работали в школе, что позволяло надеяться на их поддержку моему брату. Ведь я вроде бы тоже уже был их коллегой, да и зарплату получал выше, чем они. С этими намерениями утром мы отправились к директору В.А. Самцевичу. Он меня узнал, поинтересовался моими успехами и когда услышал о моих делах, заявил, что он не сомневался — за меня школа краснеть не будет. За эти несколько лет он сильно постарел, тяжело дышал, сильно кашлял. Валерка остался за дверью. Узнав причину моего прихода, В.А. попросил его позвать в кабинет. Уже тогда Валерка был стройным красивым парнем, у него так же, как у отца, вились черные волосы. Во взгляде присутствовала насмешка, будто он, смотря на вас, думал: «Посмотрим, посмотрим! Но обвести вокруг пальца скорей я вас смогу, чем вы меня». В. А., удовлетворенный внешним осмотром, спросил, не курит ли его будущий ученик, на что получил уверенный отрицательный ответ, хотя этот тип курил, как и я, наверное,  с первого класса. Затем В. А. развернул ведомость успеваемости,  и надо было видеть, как стало меняться выражение его лица. Я накануне видел этот документ и ничего особенного не обнаружил — сплошные тройки по всем предметам. Тем временем он спрашивает меня: «Ты кого привел к нам?»  Отвечаю с нотками тревоги: «Двоюродного брата, он приехал с отцом из Сибири». В ответ слышу: «А этот документ видел? Вот сюда ты посмотрел? Он (ткнув пальцем в сторону Валерки) умудрился за год заработать единицу по поведению!? Ведь он законченный хулиган! При всем уважении к твоей матери я пока отвечаю за школу, на порог не пущу твоего стервеца, у которого на физиономии даже следа не появилось стыда или угрызения совести. Марш отсюда». И швырнул мне злополучную бумажку.
       Выскочив из кабинета, я стал вчитываться в документ и в самом низу действительно увидел строчку, которая так разъярила моего бывшего директора. «Ты почему не предупредил меня о дисциплине?» — спросил я. «А ты спрашивал?» — отвечает. Делать тут больше было нечего, мы поплелись домой. Идем мимо рынка, а он и говорит, как ни в чем не бывало: «Давай заскочим!». Спрашиваю: «Зачем?». «Надо бы стибрить кое-что». В детстве я воровал соль на станции, противогазы на пристани, чтобы соорудить подводный аппарат для поиска немецкой радиостанции, но никогда не воровал на рынке. Послав его на три буквы, пошел докладывать результаты похода. Оказалось, что об «успехах» этого типа знала только Ирина, и она стала его защищать, объясняя кол за поведение происками педагогов, невзлюбивших Валерку.
        Мама в очередной раз показала умение найти выход из, казалось бы,  безвыходной ситуации. Не случайно наша пословица гласит: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Через несколько дней нашего «героя» поместили в школу-интернат. Там нашлись талантливые люди, которые смогли из него сделать достойного уважения человека, но не сразу. Среди них была моя одноклассница Эмма Ермакова. Спасибо тебе, Эмма, за брата. Но, на мой взгляд, решающую роль в перевоспитании сыграла его будущая супруга Лина. Любовь к этой девчонке заставила  Валерку от криминала постепенно перейти в разряд хулиганья школьного, каким был и я в свое время, а к окончанию школы за него уже нечего было бояться. Тут сыграла свою роль и «незаконная» акция моей матери, которая  перехватывала письма его подельников, из глубины сибирских руд. Не получая ответа, они постепенно перестали писать. Валерка, уже будучи офицером, как-то сказал мне, что все они закончили жизнь в тюрьмах. Лина жила в приличной еврейской семье. Как она попала в интернат, куда стекались такие типы, как мой брат, мне точно не известно. Вроде и у нее был конфликт с учителями в нормальной школе. А на Валерку она «положила» глаз первый раз из-за его чисто русского акцента, в чем я до сих пор сомневаюсь. В ту пору в его лексиконе больше было матерных слов, чем чисто литературных, а их акцент почти неразличим.
       На мой взгляд, все счастливо срослось, как в пословице «Два сапога — пара». Оба с врожденным чувством юмора, оба жизнерадостны и открыты для любого, но не позволяющие ущемлять их достоинство. Приятно наблюдать, как они идут по жизни. У Лины обостренная интуиция и более тонкий склад ума. У Валерки звериный инстинкт, добросердечность и умение ладить с людьми. Ему в жизни (был такой период) приходилось зарабатывать на кусок хлеба для семьи непрерывными прыжками с парашютом, поскольку ни с той,  ни с другой стороны богатых родственников не было. Лина, как клушка, хранила и растила детей, заботилась и об этом рубахе-парне. Они так оптимально поделили обязанности, что мало кто сомневался в лидерстве Валерки. Внешне действительно выглядело так. Но  у неё хватало ума на людях не давать повода оценивать себя лидером. Повезло Валерке с женой. Она, родив двух сыновей, ни разу не сидела на шее у мужа, а работала педагогом. Валерка прошел все стадии военной карьеры, прослужив на юге страны. Носил щегольски летную форму, любил, как и я, рыбалку. Однажды, еще работая в Сибири, на пару дней заскочил к ним в Армавир, где в летном училище Валерка командовал аварийно-спасательной службой. Он меня снабдил ракетами, «НЗухой» летчика и всякой другой необходимой рыбаку и охотнику ерундой. Тогда он очень сокрушался, что не вовремя уехал в отпуск. В его отсутствие, когда начались афганские события, у него из склада под видом отправки на Юг «увели» несколько десятков парашютов,  и ему не досталось ничего. Только благодаря Лине он держал с нами связь все те годы, пока учился и служил.
      Второй раз я  побывал у них в Ейске, где они обосновались после ухода из армии на пенсию. Типичная ситуация сложилась в их семье: машина, дача, квартира. Старший сын Вовка (в честь деда) пошел по стопам отца-офицер, младший — школьник с проблесками таланта. Ни в чем не нуждаются, все есть, живут припеваючи. И вдруг, как гром среди ясного неба, — они уже в Америке! Теперь собираюсь в третий раз к ним в гости в Нью-Йорк. Мама сначала осудила такой поступок, но перед смертью оценила мудрость и своевременность столь кардинального решения. И тут они действовали дружно и решительно. У меня не осталось ближе никого из нашего рода. Мать считала своей заслугой успехи Валерки, но и д. Володя на закате своих дней мог быть за него спокоен. Сколько же еще можно было рассказать про них, но сейчас  цель иная.
     Наступала пора прощаний. Надо было отправляться и доучиваться, хотя многие (и уважаемый мною директор училища тоже) советовали не бросать интересную работу и заканчивать институт заочно. Но судьбу не дано менять. Сколько впоследствии я не преподавал (и всегда успешно), меня не тянуло на это поприще. Проводив М. в Саратов, стал и сам собираться в дорогу. Мне казалось, что ко мне пришла настоящая любовь, и я всерьез решил жениться, как только закончу институт, о чем и заявил М. на вокзале. Она не возражала.
     Теперь я сам себя не узнавал, да и ребята тоже. Куда девались легкомыслие, безответственность и необдуманность? Осталась лень, но при определенной организации дел она была не очень заметна. Более серьезно стал относиться к работе в научном кружке. С токарным станком мы вытворяли такие фокусы, что окружение диву давалось. Была освоена сварка трением, на этой теме пара преподавателей диссертации защитила.
      В один прекрасный день на перерыве иду по коридору и вдруг впереди увидел шикарные ножки. Надо сказать, что на факультете едва училось с десяток девчонок, и эти ноги точно не принадлежали ни одной из наших. Вскоре выявилась их хозяйка. К нам на факультет приходили на занятия по механизации и агрономы, и зоотехники. Вот ножки и принадлежали первокурснице — зоотехничке. Что со мной случилось, объяснить невозможно. Я влюбился мгновенно, забыв все обещания, данные М., матери, забыв все. Каждую ночь мне снилась А., и не мог дождаться момента, когда ее увижу. Мое шикарное пальто сыграло решающую роль. Ее родители подумали, что хозяин его, наверняка, из состоятельной семьи и дали зеленый свет на женитьбу.
         Коля Ц. на свадьбе позволил себе поцеловать мою свежеиспечённую супругу, и мне пришлось проглотить горькую пилюлю тут же, как говорится, не отходя от кассы. Потом их было много. В результате мы прожили вместе 15 лет и разошлись. Можно однозначно сказать, что я исковеркал судьбу и свою, и А. Она так потом и не вышла замуж. Одно утешает — мы не стали врагами. У нас дочь и двое внуков.
       А что же М.? Она не понимала, что со мной случилось. Писала из Саратова, а что я ей мог ответить? Сказать правду —  не хватало смелости, врать тоже не мог. Первый раз я ушел от своей супруги уже летом и сообщил об этом М. Она тут же приехала на последние деньги и прожила со мной несколько дней. Потом опять уехала в институт, а меня упросили вернуться, поскольку А. была беременной. После рождения дочери мне долго не хватало мужества исправить совершенную ошибку. В одну из зим, примерно такую же морозную, как сейчас, мне пришлось сжечь десять тонн угля, чтобы не заморозить маленькую дочь. Но нет худа без добра. Ночами длинными написал диссертацию и вскоре стал опять кандидатом. Обида, полученная в день свадьбы, для человека с нормальной психикой и обидой-то не выглядела бы. Но произошедшее предопределило мое поведение. Я не пропускал ни одной приличной особы, не закрутив с ней роман, заботясь лишь о том, чтобы жена обо всех моих похождениях не знала. Мы тогда уже жили в деревне,  и летнее время я проводил в экспедициях.
     Последний курс заканчивал свободным посещением, семья требовала много денег, а стипендия могла скромно прокормить только меня. В тот период мы сошлись с Вовкой Лившицем и даже одно время снимали вместе комнату в деревне. Уже тогда он отличался великолепными организаторскими способностями. Его, по сути, пацана, назначили начальником цеха нашего опытного завода,  и он сделал из него конфетку.
Володька хорошо играл на гитаре, а потом и на контрабасе научился, в институтском оркестре играл, пока всерьез не занялся наукой. Любимым его занятием после работы было исполнение куплетов блатных. Он садился на кровать, сворачивал ноги калачом, брал гитару и пел куплеты типа: «На кладбище ветер свищет, сорок градусов мороз. А на могилке нищий... Эх прохватил его понос». Почему я его запомнил? Да потому, что его больше всего не терпела Вовкина невеста — Нина, родившая впоследствии ему чудную дочку (теперь врач) и талантливого сына (пошел по стопам отца). Володя заменял меня два года, пока я бил баклуши на Кубе (по особой просьбе могу поведать о кубинских женщинах), раньше других стал профессором. Институт получил известность не только в нашей стране,  благодаря его научным успехам. Многие годы он тяжко болеет, но также преданно служит науке, которую «дерьмократы» почти уничтожили. Привет тебе, Володя, мы уже два года не встречались. А помнишь наше путешествие по Оби,  и как ты вплавь в Сургут подался?... Я-то все помню! Обнимаю и тебя с благодарностью, что ты такой, какой есть.
     Я подхожу к заключительному этапу повествования. Многое, на мой взгляд,  интересное, вынужден опустить, чувствуя определенную затянутость некоторых сюжетов. Мне никак не удается уловить, что из важного и интересного для меня, интересно и для вас. Ну, осталось совсем чуть-чуть. Расставшись официально со своей женой, испытав коварство другой женщины, никак не мог избавиться от чувства вины перед М. Написал ей письмо и в ответ получил убийственной точности характеристику себе. Она не оставила камня на камне от меня как личности и как мужчины. Проглотив эту горькую пилюлю, поплыл но течению. Случайные связи, попойки, бани во всяких заведениях. Спасало от отчаянья общение с природой и друзьями. Они, кстати, в моих похождениях не участвовали. Забросила меня судьба как-то в Борисов на несколько дней. Остановился у Борьки. Мама уже переехала в Питер, а до этого за несколько лет похоронили Лилю там же. Сидя за бутылкой, вспоминая наш класс и судьбу ребят и девчат, мы все время возвращались к моим печальным делам. Борька снял трубку телефона и позвонил М. Между прочим спросил: «Если Витька приедет, ты встретишься с ним?» И получил положительный ответ. В тот же день мы встретились, через день расписались,  и отбыл я в Сибирь опять семейным человеком.
      Через некоторое время, когда М. уже жила в Сибири (у нас была сначала трех-,потом четырех-, а затем пятикомнатная квартира, в которой до сих пор живет наш сын), я по делам приехал в Белоруссию и не мог не заглянуть к Борьке и Миле (сестра Альки). Оставался еще один свободный день, и я решил съездить к родителям М. в деревню. Рано-рано утром пришел на автобусную станцию, что тогда располагалась рядом с православным собором, великолепным своей архитектурой. Взял билет и стал прогуливаться возле храма, дожидаясь автобуса. Вдруг слышу свое имя, но не вижу, откуда меня зовут. Наконец разобрал. У стены на земле, сидел какой-то пьянчуга и смотрел на меня. Я его: не мог узнать. Только когда он поднялся на ноги, я его узнал. Это был Шурка, почти до неузнаваемости изменившийся. Передо мной стоял оборванный тип, от которого разило перегаром. Скажу честно — испытал удовлетворение от увиденного. Шурку за подлость наказала жизнь. Теперь это алкаш, которого любой подросток может пнуть или обругать. Между тем он мне говорит: «Купи мне сто грамм, трубы горят». Я же заявил, что не помню, чтобы был должен ему. В его глазах не осталось ни гордости, ни ненависти.
      Я вспомнил Василия Васильевича, вспомнил его деградацию и понял, что стоящего передо мной человека и оскорблять бесполезно — ему на это наплевать. Он готов лизать тебе ноги, если ты ему пообещаешь спиртного или денег, которые он тут же пропьет. Спросили бы меня пять минут назад, можно ли простить таких, как Шурка. Я бы не сомневался. За что прощать прохвостов? Но того Шурки уже не было, а этот вызывал брезгливость и жалость. Я купил ему в ларьке сто пятьдесят граммов водки, булочку. И спросил: « А чего ты, Шурка, цеплялся ко мне всё время?».  – «Да на хрен ты мне нужен был? Это твой дружок, Марк  меня просил. За это он мне подкидывал курево, а иногда и гроши». 
     Меня эта новость ошарашила. Если с Бутвилом мы делили невест на кулаках, то Марк, оказывается, был  ухищрённым провокатором. Это он, наверняка, обмазал меня грязью, убеждая ребят, что я ябедничаю. Но начистить ему морду за это я уже не мог, потому что наш отличник уже находился в Израиле. Когда я  собрался уже уходить, Шурка, выпив, остановил меня вопросом: «А ты знаешь, кто зимой пятьдесят третьего евреев жег?» Конечно, все мы тогда догадывались, чьих рук эти дела, но даже между собой боялись называть авторов страшной акции. Шурка в подробностях рассказал, как несколько бригад из таких же, как он, получали задания, деньги на керосин и прочее, выслеживали жертв и поджигали. Понятно, что евреи не обращали внимания на этих почти детей. Они опасались взрослых, поэтому тогда так никого и не поймали за руку. Вся эта шваль позже, подрастая, направлялась во всякие заведения кровавого ведомства и делала карьеру, хотя некоторые не выдерживали безнаказанности своих действий и, как Шурка, спивались. Вы что, считаете,  органы всякие от таких избавились? Черта с два. И по этой причине я одобрил решение Валерки увезти навсегда своих сыновей подальше от системы, которая почти век вырезает генофонд нации и на глазах всего мира расстреливает парламент, а потом получает мандат неприкосновенности. Уже в нашем парламенте приступили к чтениям по закону, когда бывшие должны получать статус «святых». Уверен, примут-таки и подобный опус. Ведь и депутатам необходима крыша. Раз уж где-то выше обещал поведать о нравах блюстителей чистоты нации — руководителях «народного контроля», то вкратце излагаю эпизод из своей жизни. Однажды мы узнали о готовящемся Всесоюзном съезде членов народного контроля. В число делегатов включили Валеру Н., который тогда возглавлял первичную организацию в нашем институте. Такой чести только он и удостоился — от науки представлять интересы. Тогда я и не предполагал, какую он мне головную боль приготовил. Когда пришлось выписывать и оплачивать командировку до Москвы и обратно, выглядело пока еще шалостью, поскольку всегда можно было любому ревизору пыли в глаза напустить сколько угодно. Но вот звонок от областного начальника — главного народного контролера — вверг меня в длительные раздумья. Он попросил меня ни много ни мало, выписать Валере премию в размере двух окладов, чего в наших краях сроду не бывало. В бюджетной организации в те времена было расписано все до мелочей, а премиальный фонд был мизерным. А тут просили чуть не половину его отдать одному. Попробуй, объясни потом коллективу, отчего это я так горячо полюбил Н., за какие- такие открытия ему дали такую премию? Мои попытки объяснить ситуацию не были поняты, но намеки с той стороны вполне остались понятными. Единственно, на что у меня хватило смелости и на столько же не хватило совести перед остальными — выдать сумму в размере одного оклада. Первое, что я спросил у Валерия по возвращении, — на что ушли деньги? Ответ был лаконичным — на пьянку руководителей делегации. Данью был обложен каждый член делегации, так поведал наш представитель. А уж какие фокусы показывают ныне всякие наплодившиеся проверщики... Наши «контролеры» кажутся ягнятами...
 Это повествование я посвятил борисовским евреям, вернее маленькой, но дорогой для меня их части, среди которых не нашлось поганцев. Одну важную мысль необходимо повторить. Не будет благодати на российской земле без покаяния, в том числе и перед евреями. Но пусть они помнят, что Россия страдала и от их представителей, а покаяния от лица этой великой нации не последовало. Не известно, как повернется колесо истории в будущем, но если мои друзья-евреи попросили у меня помощи, то, не задумываясь, помогу, если смогу. Уверен, что и они сделают то же. Вчера промелькнули кадры из парламента, мелькнуло лицо, похожее на Шуркино. Всю мою писанину можно бы было заменить одной фразой: «Пожар в нашем доме продолжается!».
     Резюме. Подведем статистический итог. В предложенном повествовании были упомянуты многие люди, и их облик позволяет, правда,  в моей оценке, отнести их к категории приличных. Кроме одного. На этом основании напрашивается вывод о подавляющем превосходстве хороших людей над плохими, причем соотношение выглядит как 1 к 13. Убедились, что статистике нельзя верить? Более верным соотношением, пожалуй, будет 1:5, т.е. на одного прохвоста приходится пять-шесть более-менее порядочных людей. Но если заглянуть внутрь себя и честно разложить плохое в тебе и хорошее на разные полки души, то у меня, например, такое соотношение выглядит, пожалуй, так: 1 к 7 (плохое к хорошему).  Нужно делать поправки и на регионы. Несомненно, в селе хороших людей больше, чем в городах. Сибирь тоже собирает более приличных. Но по части прохвостов, пожалуй, сильнее всех выделяется Москва. «...До чего я человек иного времени и века, до чего я чужд всем ее «пупкам» и всей той новой твари, которая летает по ней в автомобилях!...» Это слова несравненного Ивана Алексеевича Бунина. Произнесены они были в 1923 г., а как актуальны сегодня! «Пупками» он называл базары и базарчики, возникшие по всей Москве в период «нэпа». Теперь посмотрим, сколько упомянутых мной личностей распрощалось с Родиной и живет на чужбине и сколько собирается поступить так же. Опять счет не в нашу пользу: 2 к 1. Только внуков моих друзей вывезено более тридцати.
 Куда же несется моя любимая Русь? Не нахожу ответа!
 (29 января. Проверял текст и услышал по радио, что сегодня день рождения А. П. Чехова. Любовь к этому писателю я пронес через всю жизнь. Даже не знаю, почему я ставлю его выше всех признанных столпов литературы. В последние десятилетия наслаждался рассказами В. Шукшина, он чем-то похож на Антона Павловича).
 С Антоном Павловичем связана одна история, которую в заключение не могу не рассказать. В той самой маминой конторе сторожем была Нюра. Жила она в той же сторожке, откуда и вела наблюдение за территорией, была исполнительной и надежной сторожихой. Иногда она по вечерам приходила к нам (когда не дежурила), и я решил обучить ее грамоте, так как она даже в ведомости на зарплату ставила крестик. Способностей она была ниже средних, обучение требовало нервов и времени. Постепенно я узнал, как эта Нюра оказалась без семьи и родственников в Борисове. Ее история меня поразила.    Оказалось, что до войны она была заслуженной дояркой республики, орденоносцем и неоднократным участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Когда пришли немцы, они не могли поверить, что она — обычная безграмотная крестьянка, поднятая пропагандой на волну славы, поэтому упекли её в концлагерь. Трое ее детей сгинули то ли в бомбежку, то ли еще где — она этого не знала, а муж погиб прямо на границе. Видимо, Нюра немного была «не в себе» от всего пережитого и потеряла всякую надежду на приличную жизнь, довольствуясь самым малым. Для меня же было настоящим праздником, когда она, глядя на подпись под портретом, произнесла: «апчехов». В первый раз приехав на каникулы, ее уже не застал. Мама сказала, что она вышла замуж и уехала в деревню. Было ей тогда лет пятьдесят, но грамоту она одолела и даже начала читать томик с рассказами Антона Павловича. Собственно на этом можно и закончить моё повествование. Меня очень впечатляет до сих пор то, что обучил грамоте  несчастную женщину и, может быть, помог ей  чувствовать себя более уверенной  в этом сложном, тяжёлом мире.
 2002 г.
        Послесловие
 Сегодня 25 января 2025 года. Меня удивляет тот факт, что название приведённого  текста отражает  нынешнюю ситуацию в нашей стране. Если бы нечто подобное я стал писать в этом, 2025 году, то название было бы  точно таким же. И что же получается? Почти четверть века спустя опять полыхает наша страна.  Сколько ещё людских и прочих ресурсов у неё осталось, чтобы  потушить этот пожар?  Я на своём долгом веку встретил всего двух профессиональных провокаторов. Один из них еврей, другой чистокровный русский. А сейчас чуть ли не каждый день  в телепередачах, в блогах, на разных платформах провокаторы вещают народу то одно, то другое, распространяя явную ложь, травят достойных людей. Простому человеку от этого становится не просто тошно, а невыносимо. Многие замыкаются в своём мирке и молят Бога,  чтобы как-то что-то улучшилось. Вот и я иногда думаю, что Трамп, только что пришедший к власти, «спасёт» нас от падения и развала. 
      Жизнь, кажется, уже прожита, но я этого не ощущаю.  И горжусь тем,  что ещё нужен, участвую в очень интересной и, несомненно, нужной стране работе как учёный.  Иногда мне кажется даже,  что я становлюсь мудрее и сильнее. Хотя и недостатков прибавляется. Эти мои мысли созвучны с высказыванием  Эраста Фандорина (Борис Акунин "Весь мир театр"). Я рад, что      у меня четверо внуков и четверо правнуков. Я молю Бога, чтобы их судьба не оказалась более трагичной, чем судьба моей семьи      (деда  инженера-маркшейдера, отца-царского офицера, матери-недоучившейся лишенки), которую накрыли революция и большевистское правление. Очень надеюсь, что трагедия не повторится. Юлиус Фучик, как он был прав!
   «Не бойтесь врагов — они могут только убить; не бойтесь друзей — они могут только предать; бойтесь людей равнодушных — именно с их молчаливого согласия происходят все самые ужасные преступления на свете. … Люди, я любил вас. Будьте бдительны!»
 P.S.   Не могу не повториться!!!
    Мой редактор резонно заметил мне, что многие сюжеты в этом повествовании были изложены в других  моих опусах, что является правдой. Объясняется очень просто. Это произведение  было написано очень давно и напечатано тиражом 100 экземпляров, попав в руки моих одноклассников, самых близких друзей и студентов. Всё, что я писал позже,  предназначалось для более широкого круга читателей.
        Даже  в юности более полувека назад  меня уже беспокоило то, что творилось в нашей стране. Я попытался осознать и сделать какие-то обобщающие выводы. Но, сегодня я вижу, что история повторяется даже в худшем варианте, чем было раньше. Вот причина, по которой я представляю широкому кругу читателей это моё повествование. Может быть, оно кого-нибудь чему-нибудь научит и предостережёт от ошибок.

 21.02.2025 г. Минск