Думы окаянного

Волки. Сущие волки все эти родовитые Воротынские, Долгорукие, Юсуповы. В глаза не глядят. Боятся недреманного ока опричного. Неровен час сам Иоанн Васильевич прознает, что неслухи боярские супротив воли царской идти норовят. Препоны чинят да мошну бездонную набивают.
Особливо кланяться — да кому!выскочкам худородным! -   спесь княжеская не велит, а остерегаться — остерегаются. За глаза слова поносные говорят, лают матерно. Татью  да аспидами величают. Давеча отроки шептались, дескать на пиру у князя Оболенского чашу круговую пустили. За избавление от кромешников, что выкормышами диавольскими зовутся да с песьими головами, у седла притороченными, скачут.
Тяжел, ох как тяжеленек на руку царь-батюшка.  Тяжел да на расправу скор, не зря Грозным прозывают.
Волю великую дал  выкормышам царским. И спрос с них не абы какой: не токмо собственной шкурой — всем родом рискуют. Под корень изведет батюшка и свойственников, и слуг и даже скотину безвинную. Все спалить-посечь велит, коли службы не справишь как следует. Поверишь посулам али не всю подноготную о делах изменных выпытаешь. Поведешься на мзду або речи боярские медовые. Ни жонок, ни детушек малых не помилует. Вот и стараются опричники. И за страх, и за совесть, и за долю немалую, награбленную у бояр опальных.
Не приведи господь государеву человеку слабину дать — в горло вцепятся, до печенок проедят.  Не просто кровушку пустят - на живот биться будут.

***

 О-хо-хонюшки, грехи наши тяжкие. Вроде бы и не  стар еще Лукашкин сын, крепок телом. Чай и разумом господь не обидел. Муж изрядный, в самом соку. Третий десяток разменял. Да вот беда, родом не вышел. Из захудалых. В разрядных книгах в последних рядах писан. Опять же, красой особо  не похвалиться: рожа оспой порчена. Таких, шкурой страховидных, скуратами кличут.
Зато ныне к делам государевым приставлен. Не боится ручки белые запачкать. Света белого не видит. Все изветы проверяет, крамолу изводит. Да вот беда: чем строже спрашивать приходиться, тем больше подлости людской открывается.   
Вона как, спину заломило от трудов праведных. Не диво: сидючи в сыром подвале здоровья не прибавить.  Прилечь что-ли на лавку, пока пытошных дел мастера со двора в обжорный ряд отправлены. Служба у них непроста, сил требует много, вот и дал молодцам три денги новых. Не какие-то куны бусурманские, затертые —  блестящие «сабельники» на государевом дворе чеканенные.  Сребряные «чешуйки» нынче в почете: щей корчагу купить,  пирогом закусить хватит. Старшой , Еремка, парень понятливый, таровитый. И сам поест, и товарищей накормит, и начальство порадует. Знает, ухарь,  как уважаю кулебяку грибную  с пшеном сарацинским. 

***

Ах, матушка, матушка. Какие пироги знатные на стол подавала. С ягодой, с вязигой, с сыром. А пуще всего — с грибами. Похлебки, кисели, каши — этого вдосталь.  Осенью, после Семенова дня на стол подавалась дичина. А вот курники да пряники только по великим праздникам.
Пятеро сынов было у матушки. Пятеро, да не все в возраст вошли. Гришенька, первенец, херувим златокудрый.  После трех дочек уж и не чаяла мужу наследником поклониться. Радость родительская. Утеха сердешная. Опосля еще троих сынов господь послал. Крепких, бойких, голосистых.
Жили-то не шибко богато. Хоть и дворяне, но земли скудные. Деревеньки  убогие, избы по черному строены. Да и где ж холопам добром обрасти, коли то неурожай, то набеги, то Ярило за тучи спрячется. Вместо тепла — дожди. Вместо крепкого снопа аржаного — гниль одна.
Однова совсем горько пришлось. Лютый мор в том году был. Смертушка людей косила, не жалела. Вот и отчий двор не обошла. Девок не тронуло, а братовья — все четверо — в жару метались. Матушка едва сама в могилу не ушла. Денно и нощно костлявую от сынов отгоняла. Только ее заботами и поднялись на ноги Третьяк, Неждан, Яков. Да не всех отмолить смогла. Ушел Гришенька. Сгорел от лихоманки болотной. Недолго души ангельские на земле задерживаются.
Видно в отраду, уж когда о внуках забота пошла, послал господь матушке еще одно дитя. Сыночка ненаглядного. Крестины пришлись на вьюжный Григорьев день, вот и наречен был младенец Григорием. А матушке утишение получилось. Вроде как первенец ее вернулся. Хотя ни на херувима, ни на безмолвника новый жилец похож не был: волосом рудый, голосом басистый, до жизни жадный.
Уж как она младшенького дитенка  тетешкала — баловала. Как орлица Малюту свого берегла. От глаза дурного, от болести всякой, от зверя дикого. Да только озорником рос Малюта. Непоседой. Хоть и любил маменьку всем сердцем, одначе рос неслухом.

***

  Сладко, ах как сладко дремлется Григорию Лукьяновичу. В поминании об отчем доме, о детских забавах, о давно усопшей матушке. Так сладко, что и глаз открыть нельзя. Словно монетами тяжкими вежды придавлены. Да делать нечего, скоро добры молодцы явятся. Без надобности им начальника строгого в эдаком млявом виде застать. Распустятся — рассупонятся. Избалуются без руки крепкой, без тычка вразумительного. Особливо Еремка. В силу, подлец, входит. Того и гляди окрысится, страх потеряет. Власть над боярами опальными в голову стукнула. Мыслит, что удержу ему не будет. Кому вчера на двор и помыслить не мог попасть, шапку ломал,  сегодня плетью по спинушке белой прохаживается.
Матушки-батюшки, где это я? Откуда свет небесный да палаты чудные? Над головой оконца прорублены. Не бычьим пузырем али холстиной промасленной — слюдой дорогущей затянуты. Лучисто, словно день белый на дворе, а ведь уж вечор наступить должон. Зимний-то день короток. Аще дух благорастворимый. Не как в храме божьем, не ладаном — чистотой пахнет.
Лавки вкруг… с чудинкой. Наши-то широкие, крепкие, лиственичные. На века деланные. А тут юркое недоразумение, разве что кожей обтянутое. Как на такой допрос вести — неведомо. Изменник ведь  елозить норовит. Ужом вертеться коли с острасткой приступаешь.
А уж цепи-то, цепи! Не инакше как из сребра деланы! Это ж сколь богатства на допыт грешников унылых потрачено. 
Ужель и в палатах ангельских розыск да спрос строгий ведут? Видать здесь он, Высший Суд вершится.
Грехи наши тяжкие. Сколь их набрал за жизнь свою беспутную. Сколь душеньку потешил над опальными. Сколь добра чужого прижил. Не диво, что теперь лежать тебе, Григорий Лукьянович, на лавке кожаной. Накрепко цепью сребной к ноге прикованному. Да слушаться добра молодца, что рядом стоит. Изгаляется. Велит руками-ногами махать, при том еще допрос ведет: не тяжко ли? Не устал ли? Не устал, не устал. Не потешу душеньку твою ехидную. Ух коли господь наказанье определил — все исполню как велено будет.
А парняга  не унимается, токмо в раж входит. Все новые штуки придумывает. Уж и рубаха мокра от пота, и — стыдно сказать — портки отсырели. А он все с улыбочкой: отдохнуть не желаете? водички поднести? Знаем мы вашу водичку. Небось яду туда подлить — не велик труд. Нет уж, нет уж. Не так прост Григорий Лукьяныч, опричник царский, чтобы на такую штуку повестись. Молчать. Только молчать. Пусть хочь до смерти запытает — не дам слабины. Хотя какой там «до смерти», живы в таких палатах не бывают. Раз уж здесь, значит прости-прощай житие мое многогрешное.
Отцепил таки парнище от цепи, с лавки поднял, в другу палату повел. Там тоже лавка. Да такая хлипкая, что коснуться страшно. Не приковывал, просто уложил. И как начал мять-ломать, как затрещали косточки Гришанины. Не хотел, ан взвыл.
Вроде и не оченно дюж  молодец. Ледащ даже. А такие места уязвил, что никакому заплечных дел мастеру не дознаться. Уж как скручивал, как измывался. Ажно сам пропотел. Ну, думаю, некому записать меня в поминание. Некому спасти от мученья адского.
Долго ли, коротко ли, но и этому мучению конец пришел. Отпустил парниша душу грешную на покаяние. Велел лежать-отдыхать. Утомился, видать, служильца царского умучивать. Крепок статью Григорий Лукьянович оказался. Даже божьим умельцам не по зубам. 

***

Были ли эти палаты чудные? Приблазнилось али смилостивился господь над душой грешной. Отпустил на землю. Каяться да окаянство паскудное искупать.
Опять темно, лавка широкая. На века деланная. Дух зловонный: кровью да страданием пахнет. А сам-то, сам. Как новенький. Ровно и спиной не маялся, и цепями прикован не был. Ловок стал Григорий Лукьянович. Бодр да гибок. Знать не приблазнилось. Не зря над ним божий гридень потрудился.
Вестимо, отмолила матушка-покойница дела твои бесовские. Сговорила Заступницу - Матерь Божию. Да как жить-то теперь? Когда и Суд Высший познал, и чрез мытарства прошел. Неужто опять в грязь душу макнуть. В палачестве топить. Царю служить — важно, а господни заповеди исполнять — ещежды важнее.

Остается кинуться в ноженьки государевы. Выпроситься  в поход. Хучь сотником, хучь опричником простым — без разницы.  Куда угодно, только подале от палат пыточных да причитаний вдовьих. Али того хужее: девок обиженных, что женками невенчанными не по своей воле в одночасье стали.
Что ты поделал, Гришка Лукьянов сын. Чем потомки тя поминать-то  будут.

Скушно воину идти в поход зимний, стыло. Зуб на зуб не попадает. Ан пуще того, коли стыло на сердце. Опять коли-руби. Живота лишай. Кровушку лей. Цельну седьмицу на рысях тряслись — гойда! Гойда! Покуда не стали лагерем у крепости ливонской. Костры пожгли, растеплились. Да каким костром душу отогреешь. Чем от мыслей тяжких отмахнешься.
Вот коли б Создатель дал милости: определил в гридни божеские. Научил как мужам болезным силушку возвращать, рьяности придавать.
Думы думами, а пора и на боковую. Спозаранок стычка почнется. Кому жить, а кому голову сложить — про то неведомо.

Несется весть в палаты царские. Гонец что есть мочи коня погоняет, грамотку везет. Дескать взяли крепость ливонскую, приступом взяли. Всех в капусту покрошили. Токмо раб твой верный, Малюта Скуратов, отдал богу душу грешную. Сложил голову во славу Отечества.  Достала его сабля вражеская, аще войско опричное на стену повел. Пронзила сердце горячее. Нет больше у тебя, государь-батюшка, слуги верного, опоры надежной.

***

Как чудно ему поначалу было. Как боязно. Потомки — люди приветливые, но на язык остры. Сколь пришло претерпеть от них насмешек обидных: говорит не так, одежу носит диковинную, да и сам — дикий какой-то. То ложкам удивляется, то пылесосу. Про телефоны не ведает. А как ведать про коробочки эти бесовские, коли и помыслить о том не мог, что люди издаля друг друга слышать и видеть способны. Картинки самодвижущие смотреть, книжки читать, торговать запросто. Даже по странам далекими, заморскими путешествовать.

Одно спасение, оговаривался потерей памяти. Дескать, попал в глухом лесу в ямину. Ушибся до беспамятства. Спасибо, добры люди вытащили да к лекарю определили. Там и обретался, пока не наловчился говорить правильно, читать резво, не пугать людей невежеством.
Науки осилил. Тяжко пришлось. Стыдно взрослому мужичине азов не ведать, однако и это превзошел. Даже мужей ученых порадовал: сказывал достоверно про битвы былые, про то как одевались их предки. Что ели, чем торговали. Кому и о чем молились.
Главную науку, тоже, одолел. Грамоту получил — диплом прозывается. Изначаль пристроился мудрость  гридней постигать. Ах, как ловок оказался Малюта. Не зря долгие годы в сыскных палатах валандался. Знал как человек устроен: чем слаб, чем силен. Пригодилась наука палаческая для доброго дела.
Пошла молва о странном подмастерье. Поначалу зеваки пустые приходили. Потом глашатаи подтянулись и грамоты про Малюту писать стали. Грамоты те газетами зовутся. На листах огроменных пишутся. Ровнехонько так, буковка к буковке.  И еще в коробочках энтих, лукавых прочесть можно. Апосля и вовсе дело веселее пошло — торговать рассказами наловчился. Сметкой господь не обидел, везде жить можно. Тут уж не только писари набежали — в самодвижущиеся картинки попал. Там, где один говорит, а все хлопают. Или вопросы спрашивают. Деньжищи рекой потекли. Прикопил маленько, резону поднабрался да и решился: надобно свою лекарню завесть. Хорошо в подмастерьях ходить, в мастерах — еще лучше. Токмо и свою гридницу пора завесть.

 Сам мастеров подбирал, сам девиц красных в сенцах посадил. Сам в картинках самодвижущихся обретался — народ созывал. Вона сколько набежало. Кожный день без продыху тружусь, а все не поспеваю.
Из кабинета вышли два человека. Один - ладный мужчина средних лет. Невысокий, коренастый, с окладистой рыжей бородой. Взгляд проницательный и участливый.
Другой помоложе, несколько обеспокоенный.

- Так я надеюсь, господин врачеватель?

- Ну, что вы так официально. Нам  предстоит пройти длительный путь к выздоровлению. Бок о бок. А для своих я — Малюта.

Солнечный луч пробил дождливую хмарь и осветил  латунную табличку

СКУРАТОВ — БЕЛЬСКИЙ

Григорий Лукьянович

кинезиотерапевт высшей категории