Всё будет хорошо Семейная Сага

    Николай Ганшу

ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО.


Памяти Александра Васильевича Шубина
и Веры Фёдоровны Глебовой (Шубиной).
1952 год.
Охота — одно из пристрастий Александра Васильевича Шубина. Есть ещё рыбалка, но сегодня он на охоте.
Урал. Шахтёрский посёлок, 40-я шахта, среди горных складок, поросших тайгой, километрах в двадцати от города Кизел Молотовской области. Охота для жителей посёлка была не только увлечением, но и дополнительным средством пропитания. Мужики, как правило, ватагой, в свободное от шахтёрского труда время шли в лес охотиться. Ружья были почти у всего взрослого мужского населения, а у некоторых не по одному.
Заранее обозначали живность, на которую объявляли охоту, — куропатки, глухари, рябчики, зайцы, реже лоси, а значит для каждой вылазки свой набор и патронов, и снаряжения. Конечно, никто не выходил без подстраховки. Брали и крупную дробь, и картечь. Волки, лисы, медведи встречались часто, и охотники, выходя в тайгу, всегда осознавали, что кто-то может начать охоту на них. Уходили в лес на два-три дня, если позволяла работа.
В этот раз пошли на мелкую дичь, куропаток да рябчиков. Ушли рано утром, прошли по привычным угодьям. Добыли вроде бы достаточно, но не возвращаться же? А поговорить? А костёр? А с пылу с жару куропатки? А самогон? Выбрали полянку, разожгли огонь. Каждый уже по привычке занимался своим делом: кто потрошил и ощипывал птицу, кто байки травил, кто занимался костром, дровами, кто подготовкой места ко сну. Мелочей в тайге не бывает. В дровах для костра да пихтовом лапнике — лежбище для сна — дефицита нет. Знай не ленись.
Под самогонку, под сдобренное дымом от костра жаркое, можно было просидеть и всю ночь. По правде сказать - за тем и пришли. Поговорить, послушать, выпить с друзьями до состояния «ты меня уважаешь»? Отдохнуть от суеты и обыденности. В тайге, во время ранних заморозков, ложиться спать старались поближе к друг другу: и теплее, и, что немаловажно, безопаснее.
Сашка сидел, смотрел в костёр да на искры, взлетающие от ворошения головёшек, провожая их в зенит высокого тёмно-синего неба. Машинально набивая молодой ошпаренной крапивой потрошёных куропаток, краешками губ улыбался чему-то, наверняка хорошему. Ропот сподвижников, редкий смех, а порой громкий хохот тревожили засыпающий лес. Внимание его привлёк Егор, который не мигая смотрел в сторону тропы, по которой они пришли.
– Михал Потапыч, — громко, но дрожащим голосом проговорил тот, — мы не за тобой пришли. Не сердись на нас, Михал Потапыч. Иди. Иди с богом.
– Прашу. Тихо сидите, да? Не бегите, — шёпотом, но так, чтобы слышали все, стоя на коленях у костра, сказал знатный бурятский охотник, а теперь член бригады горнорабочих очистного забоя Алдар Будаев.
Повисла тишина, в которой потрескивание сухих дров в костре звучали как выстрелы из ружей. Вся ватага, похоже, не дышала.
Сашка повернул голову в направление сказанных Егором слов. В проёме кустов стоял, опустив низко голову, матёрый медведь. Шумно, —теперь уже все услышали, — втянув воздух ноздрями, мишка покачал головой, отряхиваясь, и как бы говоря: ай-ай-ай-ай, развернулся и ушёл в чащу.
Молчали долго. Потом так же молча разгребли головёшки по сторонам, притушили огонь. Постелили лапник — еловые ветки — на тёплую после костра землю, легли. Каждый из них понимал, что достаточно было одному запаниковать, закричать, схватиться за ружьё, побежать, и вся эта незабываемая встреча с косолапым могла закончится большими поминками и не факт, что медведя.
 — Ну, «Севастопольский вальс», быстро ты, брат, с ним договорился. Ладно, спите, я посижу ещё», — сказал Шубин, пуская тонкой струйкой дым к звёздам от своей знатной трубки с головой Мефистофеля: когда Саня затягивался, начинали светиться у чёрта глаза.
Севастопольским вальсом» Егора, горнорабочего очистного забоя из бригады Шубина стали называть после памятного дня празднования очередной годовщины Дня шахтёра, который занял достойное место в календаре праздников Советского Союза, — последнее воскресенье августа. На столах было всё, что давала тайга, и то, что было в рационе шахтёрских семей. На спиртном никогда не экономили. Кто пил до беспамятства, кто для веселья, но громкого выяснения отношений, бузы, как и абсолютно трезвых, за праздничным столом не было.
Спят курганы тёмные,
Солнцем опалённые
И туманы серые
Ходят чередой.
Практически у каждого в этой песне был свой сюжет. Воспоминания захватывали и вели по закоулкам памяти, оживляя прожитое: тёплые встречи и горькие расставания, радости и печали. Работа шахтёра не была похожа ни на какую другую. Лава, забой, штрек, отпал, газ метан, пыль угольная… — многим людям, далёким от профессии горняка, эти слова ни о чём не говорят, но для каждого из шахтёров они значили очень многое, в том числе тончайшую грань между жизнью и смертью. Воспоминания уносили каждого в одному ему доступный мир. Работа в шахте — не простое занятие.
Там на шахте угольной,
Паренька приметили,
Руку дружбы подали,
Повели с собой…
О шахтёрской дружбе суровых немногословных мужиков можно говорить долго, но и тогда всего не расскажешь. Характерная особенность этой категории людей, — перед тем как спуститься по стволу в клети на глубину пятьсот и более метров, практически никто не шутил. Но во время подъёма на-гора (на поверхность) шуткам и подтруниваний не было конца. Увидеть небо, солнце, вдохнуть свежий воздух, — желания каждого выходящего из пассажирской клети на поверхность.
Девушки пригожие,
Тихой песней встретили,
И в забой отправился,
Парень молодой.
Застолье подходило к своему завершению. Всё чаще мужики стали выходить курить, жёны и просто подруги собирались в стайки, и среди приглушенного шёпота начал раздаваться весёлый смех. Все понимали, что завтра на работу. Начали расходиться ещё до темноты. Одни женщины убирали со столов остатки еды, что-то давали с собой уходящим, другие мыли посуду. Веселье потихоньку успокаивалось. И здесь… нет, не как гром среди ясного неба, а с низу, из-под стола, громко, хоть и не очень отчётливо донеслось: «Севастопольский вальс, золотые деньки…» — всем известный шлягер. Присутствующие просто оцепенели. Сначала показалась голова из-под стола. Белой дыней поднимая край кружевной скатерти, появилось счастливое лицо крепко подвыпившего Егора. Качая головой из стороны в сторону, он развёл руки. «Как же я вас всех люблю!» — изрёк певец, и плюхнулся на лавку у стены. Праздник закончился, а Егор только начинал жить под новым, но много обещающим именем «Севастопольский вальс»…
Вернулись домой, слава богу, без потерь и с дичью. Хозяйки были довольны, освобождая уже потрошёных птиц от свежей молодой крапивы, которой были напичканы и укутаны тушки куропаток ради сохранения свежести.
Александр Васильевич Шубин, бригадир передовой бригады ГРОЗ (горнорабочих очистного забоя) 40-ой шахты Кизеловского угольного бассейна, и очень уважаемый человек, приобнял жену.
- Заждалась, Верок? Пойдём добычу прибирать.
И в сторону
- Егорий. Слышь, «Севастопольский вальс»? Заходи вечером, семечки погрызём.
-/-
Вера стояла, подставив ладошки под рукомойник. Ждала. Сейчас, сейчас первая капля светлой родниковой воды сама упадёт в её совсем не запачканные после ночного сна руки. И вот, набухая с каждой секундой, вода, скапливаясь в каплю, уже не могла сопротивляться земному притяжению, начинала падать вниз. Тогда она отдёргивала руки и смеялась, — не попала, не попала, не попала. Затем, набирая в руки, сложенными лодочкой, прохладную воду, мыла руки, лицо, уши. Всё так, как учил папа, а папа — доктор. Коса пшеничного цвета всё время пыталась выскочить из-за Веркиного плеча, чтобы искупаться под тоненькой струйкой рукомойника, но ловко поведя плечом, девочка отправляла её на место. Снова смеялась и радовалась утреннему солнцу, утренней прохладе и приятному сухому полотенцу.
Вера росла очаровательным, упитанным, белоголовым сорванцом в семье Фёдора и Татьяны Глебовых. Детей в семье было пятеро. Старший Иван девятнадцати лет жил отдельно в Билярске. Георгий, младше Ивана на два года, осел там же, в Билярске, работал в механических мастерских. Анна, ей шёл пятнадцатый год и Надя, в свои тринадцать лет, были, можно сказать, уже взрослыми девицами — учились в школе и помогали родителям по хозяйству. Семилетней Верке разрешалось отлынивать от хозяйственных работ и заниматься своими куклами, доставшимися ей по наследству от сестёр. Она была младшей любимой дочкой и сестрёнкой.
Сегодня редкий выходной.  Дома даже Фёдор. Он служил врачом и выходные у него появлялись нечасто. Тёплый майский день разгулялся почти до летнего тепла. Время шло к обеду. Мать, Татьяна Акимовна, хлопотала у огня, собирая к столу любимую еду домочадцев. Пышки из сдобного теста, жаренная картошка на свином сале с репчатым луком и знаменитая Глебовская окрошка.
Фёдор Иванович чинил забор в огороде на заднем дворе. Старшие девочки в четыре руки разбрасывали смесь рубленой крапивы, измельчённой яичной скорлупы и отходов от стола «пернатым нахлебникам», — так называл курей да уток хозяин дома. Хотя это, конечно же, не совсем так, потому что те самые нахлебники тоже приносили прибыток в дом яйцами, пухом, цыплятами, а иногда и сами становились едой.
Ночи нельзя было назвать спокойными. На окраине деревни, у небольшой речки или большого ручья Малого Черемшана, главного притока, как это не покажется странным, Большого Черемшана остановился цыганский табор. Гитара, песни, пляски, иногда ругань, плач и снова песни, пляски, ржание лошадей. Стояли они уже больше недели, что многим жителям деревни Горки Билярского района, прямо надо сказать, сильно не нравилось. У многих пропадала живность: то куры, то утки, то гуси. У семейства Глебовых таких проблем не было.  Каждое утро в одно и то же время появлялась красавица Рада, улыбаясь, говорила спасибо, расплачивалась за молоко, и удалялась в сторону непрекращающегося праздника, покачивая оборками разноцветных юбок.
Сегодня Рада за молоком не приходила, а к полудню весь табор, через деревню, к горизонту, к мечте, к счастливой жизни потянулась длинная вереница повозок, украшенных лентами. Под пение в сопровождении гитар, дружное «оп-оп-оп!», табор отправлялся на новые земли. Гружёные повозки, конные и пешие ромалы уходили искать своё цыганское счастье. Жители деревни не без радости махали им вслед. Некоторые желали счастливого пути, но в большинстве своём селяне даже не подошли к изгороди.
Проходя мимо дома Глебовых, Рада помахала рукой Вере, которая стояла у калитки. Та вышла. С удивлением и восторгом в огромных серо-зелёных глазах девочка провожала мимо катящиеся повозки.
  Не говоря ни слова Рада с улыбкой протянула руку Верке и та, доверчивая душа, пошла рядом, держа за руку цыганку.
Уже обед был на столе.
— Все обедать, все за стол, – как обычно скомандовала Татьяна.
Она любила смотреть на подходящих на зов домочадцев.
— А Верка где? – обратилась она к дочкам.
Анна и Надя переглянулись.
— Только что здесь была, – разведя руками ответила Надя.
Обе выскочили за калитку на улицу. Табор уже поднимался в гору за церковью. В последних рядах пляшущих цыганских детишек, они увидели русоволосую девчонку. «Верка-а-а-а! Вера-а-а!» – они побежали в след уходящей процессии, не переставая кричать. Верка услышала их. Оглянулась. Остановилась. Мимо неё проходили идущие к горизонту вечные странники. Проходя рядом Рада попыталась приобнять девочку, но Верка стряхнула её руку с плеча и побежала обратно к приближающимся сёстрам… Встретились, обнялись, долго стояли, смеялись и плакали.
За столом глухо стучали деревянные ложки по деревянным чашкам. Вера ела с аппетитом, преданно и с испугом смотрела в глаза матери. Та подкладывала ей окрошку, ворчала:
— Чего тебе не хватает?  Что тебе ещё надо? Куда потопала? Зачем? А если б они съели тебя на ужин? Ты посмотри, какая ты пухленькая.
— Как это съели? – не на шутку испугалась Верка.
— А так. Как куриц едят. Тебя даже ощипывать не надо.
Вера перестала есть. Из больших глаз выпала слезинка, за ней другая. Она громко зарыдала в голос. Её вой подхватили сёстры.
- Дуры, – почти простонала Татьяна, — Идите ко мне.
Они прижались к мамке как цыплята к курице наседке, обняли её. Татьяна тоже плакала, выговаривая им разные упрёки. Фёдор, уже отобедав, хотел было ругнуться, но сказав
- Ну вы даёте! — встал, махнул рукой и пошёл заканчивать ремонт забора.
Хозяйство Фёдора Ивановича во всей деревне считалось крепким. Две коровы, две свиньи, кобыла гнедая, коза, куры, утки. На принадлежащей семье земле, слава богу и труду домочадцев, созревало то, что сажали, и всего этого хватало безбедно жить и даже помогать живущим рядом односельчанам.
Фёдор — единственный доктор на четыре деревни. В зоне его ответственности было около четырёх тысяч душ: и пожилых, и молодых, и детишек. Он лечил простудившихся, травмированных, слабых желудком, даже принимал роды, а иногда лечил и домашнюю скотину. Сельчане меж собой уважительно называли его «фершал». За многие годы он привык и относился к этому уже не как к профессии, а как к званию.
Никто даже не задумывался о том, когда и откуда он взялся, казалось, что он был здесь всегда. Но во властных структурах были люди, которым служба предписывала знать всё и обо всех. Так вот, они знали, что во время гражданской войны доктор Фёдор Иванович Глебов, служил в белой гвардии. Будучи ещё молодым неопытным специалистом, неоднократно оказывал медицинскую помощь белоказакам и на поле боя, и в госпиталях. Правда, знали и то, что идейным он никогда не был. А после того как был пленён и оказался по эту сторону фронта, он так же самоотверженно лечил красногвардейцев, оказывая необходимую медицинскую помощь. Когда же в одном из боёв он вынес на себе раненного комбрига, сомнения в его лояльности к Советской власти отпали сами собой. В 1921 году будучи уже опытным врачом, подав раппорт, был демобилизован из рядов Красной армии и перешёл в ранг гражданских. Однако с собой забрал работавшую вместе с ним сестру милосердия Татьяну. С тех пор и проживали они в обозначенной уже ранее деревне Горки Билярского района.
-/-
Саша Шубин, рождённый, как хотелось бы надеяться, от большой любви, 6-го ноября 1926 года в городе Самаре, был первым и единственным ребёнком в семье. Мать, Ева-Мария Шварц, немка по национальности, работала на дому, — она прекрасно шила женские платья. Клиентами у неё были как постоянный контингент, так и дамы по рекомендациям. Муж её, Шубин Василий Петрович, известный в то время ответственный партийный работник, занимался вопросами коллективизации.
«Решение о коллективизации» было принято правительством Советского Союза на XV съезде ВКП(б) в 1927 году. Хотя работа в этом направлении велась уже года три до официального решения. Основной этап пришёлся на 1929–1930 гг. — сплошная коллективизация. Целями её являлись «преобразование мелких и неэффективных индивидуальных хозяйств в крупные общественные производства».
Принимая это постановление, правительство понимало, что такого рода преобразование не будет воспринято народом с всеобщей радостью и аплодисментами, как на съезде партии. Конфискация личной собственности у капиталистических воротил привела к гражданской войне. Конфискация же личной собственности у зажиточного и среднего класса буржуазии в итоге привела к жёсткому противостоянию между крепкими хозяйственниками и их работниками, к которым присоединились так называемые «голодранцы». Лозунг «кто был ничем, тот станет всем» одних воодушевлял на вседозволенность, другие же не могли представить себе, а кем в таком случае станут они? Имея опыт, знания, понимание организации производства и планирования для удовлетворения потребностей населения. Кем будут они? Для них оставался один ответ – они будут ничем. Трудно представить себе такого человека из числа тех, кто если и не имел всё, но мог обеспечить людей работой, заработком, достатком и себя не малым доходом, чтобы он согласился на такого рода революционные преобразования. В итоге, одни, кто не имел ни чего взялись за вилы и топоры, а другие — за ружья. Если верхи не могут, а низы не хотят — свершается революция, а если верхи хотят, но не могут — возникает братоубийство. Если истина не рождается в спорах, то спор тонет в крови.
Разъездной характер работы Василия Петровича по губернии и за её пределами создавал свою атмосферу жизни. Постоянная смена места пребывания, общение с людьми, принимающих участие в решении поставленных задач, а зачастую и противодействуя выполнению этих решений создавало атмосферу борьбы. С личной жизнью, по его мнению, было гораздо проще. Практически везде, где ему приходилось, как он говорил, в очередной раз устанавливать Советскую власть, находилась чуткая женская душа, которая помогала ему скрашивать одиночество.
Для многих, да практически для всех граждан Страны Советов революция не закончилась даже в середине тридцатых годов. Страна никак не могла преодолеть рубеж перехода от буржуазного прошлого к благополучному социалистическому будущему, а коллективизация в сельском хозяйстве ещё не стала нормой. Всё ещё оставались озлобленные люди идеологически не принимающие народную власть и некоторых из них можно было понять.
Уникальная библиотека русских и зарубежных классиков досталась Василию Шубину при переезде в новую квартиру, выделенную обкомом партии и принятую как наследство от прежних хозяев. Он, когда находился дома, казалось, читал книги без разбора.
У Василия Петровича Шубина с Евой-Марией Шварц дорожки разошлись. В 1929 семья распалась. На одном из важнейших совещаний по воспитанию подрастающего поколения Василий встретил Александру Петровну Адамчик.
Александра — простая, умная и скромная интеллигентная учительница, он — ответственный работник отдела социалистической идеологии. Оба завидно хороши собой. Все предпосылки создания крепкой советской семьи на лицо.  И Василий Петрович переехал к новой избраннице.
Не сказать, чтобы они жили, душа в душу, но может быть Шурочке Адамчик как раз не хватало такого чёртика в её тихом омуте. Она знала, что у Василия остался сын Саша от предыдущего брака, даже видела его и общалась с ним несколько раз. Ей нравился этот мальчик с ясным пытливым взглядом, который с большой неохотой расставался с ней. Его вопросы любого поставили бы в тупик, например, почему тоска зелёная, или если счастье есть, то почему его нельзя потрогать, почему завтраком называют еду, которую едят сегодня, почему звёзды падают и куда, откуда берутся плохие люди и так далее.
По решению партии Василия Петровича командировали в Пермскую область, и Шурочка, уже будучи законной женой, поехала вместе с ним. Местом работы стал город Кизел. При геологических изысканиях в окрестностях города были обнаружены приличные залежи каменного угля, а с начала тридцатых годов началось освоение этих богатств. Для организации работ по созданию инфраструктуры были задействованы все министерства и ведомства, сопутствующих добыче угля. Недостаток учебных заведений для подготовки специалистов, дорог, шоссейных и железных, строительство домов, развитие предприятий снабжения, обслуживания, — Василий Петрович был одним из тех, на ком лежала ответственность за решение этих задач.
Предгорье Уральского хребта поразило молодожёнов Шубиных. Представьте себе зелёное одеяло, небрежно раскинутое на оставленной в беспорядке постели после бурной ночи. Застывшими волнами изумрудное море тайги, изрезанное просеками и редкими дорогами, лежало перед ними на сколько хватало глаз. Как проплешины виднелись вырубки, где велось строительство угольных шахт. Паровозным дымом обозначались движения поездов, тащивших за собой составы с необходимым оборудованием, механизмами и строительными материалами. Казалось, облака здесь плывут гораздо ниже, чем где-либо. Небольшая речка Кизел-полуденный, извиваясь между холмами, петляла проложенным веками маршрутом.
Именно здесь Василий Петрович пристрастился к охоте в свободное время. Товарищи по увлечению нашлись быстро, и после нескольких удачных вылазок в тайгу он стал брать с собой и Александру, которая, к его удивлению, очень неплохо стреляла. И в то, что она никогда ружья в руках не держала, верилось с трудом.
-/-
1941 год, казалось бы, начался обыденно, хотя тревога и неизвестность всё больше заставляли оглядываться на запад. Мир с Германией, объявленный советским правительством ещё в августе 1939 года, не обнадёживал. Кто-то ждал и надеялся на мирное разрешение противоречий, кто-то готовился к серьёзным событиям, кто-то собирался защищать ещё не окрепшую Родину, но были и такие, кто готов был со словами «я свой, я буржуинский» встречать врага хлебом и солью. Откровенно громко об этом не говорили, чтобы не записали в паникёры или во врагов народа. Жили, трудились, обрабатывая землю, ухаживая за скотом колхозным и личным, растили детей.
Почтальон, еженедельно разносивший почту, принёс казённый конверт. Фёдор вскрывать его сразу не стал, понимал, что там не поздравления с началом посевной, и не благодарность за самоотверженный труд на благо социалистического общества. Держал его в руках. Медлил.
В конверте была повестка прибыть утром следующего дня к районному начальству для решения важных государственных организационных задач.
Рано утром Фёдор запряг Ласточку в таратайку и сказав Татьяне: «Всё будет хорошо» (ставшее в последствии лозунгом семьи и всех последующих поколений Глебовых), —  укатил в район.
Ехал домой, думал: наказание это, поощрение или жизненная необходимость?  Из разговора с руководством в исполкоме Совета народных депутатов понял, что нареканий по работе у него нет, но как сознательный гражданин советского государства он должен помочь Родине в решении не простых, но необходимых задач. Кто как не он, лучший в своей профессии специалист, должен откликнуться на призыв и возглавить одно из подразделений эвакогоспиталя в городе Кизел Молотовской (бывшей до 1940 года Пермской) области. Ну что ж, выглядит как доверие и поощрение.
Понятно, что по партийной линии на него надавить не могут, он не принадлежал никогда ни к какой партии, поэтому намекнули, что таким образом он может доказать свою лояльность, преданность и т.д. Потом стало известно, что транспорт они предоставить не могут, что взять с собой можно только самое необходимое, что выехать нужно как минимум через неделю, и вот тебе предписание о полномочиях. Это уже выглядело как наказание или ссылка. А когда ненавязчиво ему напомнили о «белом» прошлом, стало понятно, что выбора нет. Кому-то нужно поднимать целину, строить дома, города, заводы, дороги, а ему нужно построить и возглавить госпиталь.
-/-
Ева-Мария не долго оставалась одинокой, и вышла замуж за очередного ответственного работника из «уездной управы» Петра Петровича Картошкина, и квартира осталась за ними. Фамилия, обещавшая как минимум сытную жизнь, оправдала себя. Но не только высокая должность, но и доставшаяся в наследство ему мукомольная мельница на берегу одного небольшого притока красавицы Волги от властного, старообрядца деда и самовлюблённого отца, обеспечивали его благополучие.
Кстати надо сказать, Ева-Мария и Василий Петрович, ещё будучи в браке, нередко бывали в одной компании с Петром Петровичем, поскольку мужчины работали в одной властной структуре. Торжественные даты возникали одна за другой. Менялись поводы и причины, но компания спаянного коллектива практически оставалась неизменной.
В часы хмельного застолья взгляды Евы и Петра часто задерживались друг на друге. А во время танца слишком, как ей по началу казалось, он прижимал её к себе и чувственно вздыхал, почти касаясь губами мочки уха.
Своенравность нового мужа уже на следующий день после загса обескуражила молодую жену. Всё должно происходить так, как считает глава семьи. Сапоги, ботинки, тапочки у входной двери должны стоять слева, обед не должен быть холодным, даже если хозяин опоздал к обеду, лампа не должна светить в лицо, столовые приборы должны лежать не только с положенной стороны, но и ровно, опаздывать к столу категорически нельзя, полотенце после умывания ему должны подать и многое другое, но самое главное — ему нельзя перечить. Ева не раз задавала себе один и тот же вопрос: как она могла просмотреть в будущем муже всё то, что видит сейчас?
Больше всего доставалось Сашке. «Пришёл не вовремя домой, грязная обувь, берёшь книги – ставь на место. Смотришь в книгу, а видишь фигу? Ты же читать не умеешь. Скажешь, смотришь там картинки? Так представь себе, там их нет! Не сиди на ноге (Сашка любил садится, подбирая ногу под себя). Не грызи ногти, не ковыряй в носу, не путайся под ногами, глаза б мои тебя не видели».
 Нередко Саша получал от отчима увесистые подзатыльники. Не раз и не два Пётр Петрович брался за ремень и по делу, и, как он называл, для профилактики. У Евы же не хватало смелости заступиться за сына, и все унижения и оскорбления она переживала вместе с Сашей. «Уймись, сынок. На что тебе эта улица? Компания? До хорошего они тебя не доведут. Не перечь, смирись, Пётр Петрович хочет тебе только хорошего».
Ева познакомила Сашу с буквами, когда ему ещё не было пяти лет. И забыла об этом, но увидев его с книгой в руках и как бойко бегали его глаза по строчкам, удивилась и обрадовалась. Страсть к чтению передалась от родного отца к сыну.
— Санёк, ты читаешь? Какой ты умница у меня! Ты быстро взрослеешь, умнеешь. Боюсь, Петру Петровичу это может не понравится. Не читай при нём хотя бы. — Саше показалось это странным.
-/-
В поставленные сроки Фёдор уложился. Получил от колхоза некоторую компенсацию за дом и приусадебные постройки. Животину какую раздал, какую продал, и ровно через неделю отбыл в направлении назначенного предписанием адреса. Ласточка, не зная, что тащить телегу нужно будет долго, поначалу шла резво, как бы догоняя недавно ушедший табор, потом всё тише, потом и девчонки, и сам Фёдор шли рядом, облегчая тем самым работу кобыле. Язык до Киева доведёт – правильная поговорка.
До Верхней Татарской Майны добрались без приключений. Там обозначились попутчики аж до самой Игры (небольшой городок уже в Молотовской области), что успокаивало и придавало уверенности в благополучном исходе путешествия. Теперь уже четыре повозки держали путь на север. «Жить стало веселей, жить стало лучше», меньше переживаний по поводу нежелательных встреч, поиску ночёвки, да и возможность общения с попутчиками сокращали течение времени. Причины у каждого в дальнем путешествии были разные: кто к родне, кто решил поменять место жительства, а кого «послали».
Пейзаж по ходу следования практически не менялся. То лес с левой стороны дороги, то справой, то по обе стороны тайга. Ручейки да речки, которые переходили, когда в брод, когда по деревянным мосткам, разнообразие полевых цветов щебетание птиц скрашивали досуг трём сёстрам.
Анна и Надежда понабрали цветов и взялись вязать венки, сидя на телеге, поскольку дорога на этом участке была ровной. Верка лежала головой на коленях Татьяны. Солнце то выбиралось из-за туч на синий простор, то снова пряталось в них. Татьяна тихо запела:
 Степь да степь кругом
 Путь далёк лежит,
 В той степи глухой
 Замерзал ямщик…
Сама песня оптимизма не добавляла, но звучание вписывалось в движение небольшого отряда попутчиков, убаюкивая и притупляя эмоции путешественников, да и местность, по которой они двигались, вряд ли можно было назвать степью. В сознании возникали и менялись картины как ямщик, чуя смертный час, отдавал товарищу наказ, похоронить его в степи глухой. И жене сказать, что в степи замёрз, а любовь её он с собой унёс.
Верочка, мотая головой в такт ухабам, лёжа на коленях мамы, вдруг спрашивает:
— Мам, а почему он не помог ему?
— Кто он то? — на вопрос вопросом ответила Татьяна.
— Ну товарищ ямщику почему не помог? Ему же было холодно.
Вот так просто и на всю жизнь дети задают вопросы, на которые мы взрослые не всегда можем ответить. А Фёдор, с точки зрения доктора, тут же в мыслях предположил несколько способов, которые могли помочь избежать трагического конца ямщика. И любовь жены, и он сам жили бы долго и счастливо. Оправдывало только одно — из песни слов не выкинешь.
Фёдор шлёпнул вожжами по бокам Ласточку.
- Но-о-о! Догоняй соратников по судьбе, — поторопил он лошадь, и та затрусила вдогонку за впереди идущими повозками.
-/-
Кроме квартиры, как бы на свадьбу, семейству Картошкиных вручили ведомственную дачу. От города в десяти километрах, а принимая во внимание личного шофёра и служебный автомобиль, всё складывалось как нельзя лучше.
Сам хозяин на дачных угодьях не работал. Ева-Мария тоже была занята очередными модницами. Чтобы земля не пустовала, была нанята помощница по хозяйству, Клава. Благо дело жила она по соседству. Та же развила такую бурную деятельность, что не занятой под грядки и кусты с деревьями свободной земли попросту не осталось. Здесь было всё: капуста, лук, помидоры, огурцы, петрушка и укроп, кабачки, свекла и морковь. Ягодным культурам были отведены угодья с другой стороны дома. Фруктовые деревья, что были посажены прежними хозяевами, располагались вдоль дорожек. По милости Петра Петровича их трогать не стали. Всем казалось, что пришла пора благоденствия. Завтраки, обеды и ужины перешли в обязанности Клавы, которые она беспрекословно приняла. Родители были заняты своими делами. Сашка выбирал себе занятия самостоятельно. Читал, с местными ребятами ходил к ближайшему озеру купаться и на рыбалку, собирал лесные ягоды и грибы, играл в футбол, лапту, салочки и Чапаева.
Как-то утром, когда взрослых дома не было, он обратил внимание на то, что Клава с огородных грядок свеклы, моркови, редиски и репы стала выдёргивать растущие овощи.
- А что вы, Клава, делаете? — спросил Саша. Клава объяснила ему, что, когда корнеплоды начинают созревать, им не хватает места в земле, потому как семенами были близко посажены к друг другу, и чтобы им было куда расти, необходимо грядки проредить.
- Хочешь, Саш? - и протянула тоненькую красненькую похожую на карандаш морковку, -  Когда морковь молодая, она особенно сладкая и вкусная как сахар. Только помой вон в бочке с водой.
Морковь действительно Саше очень понравилась.
 - Спасибо, Клава, — пискнул он и выскользнул из калитки, мимо которой как раз проходили его приятели.
-/-
Добрались до Игры вечером, расставаться сразу не стали, ужинали за одним столом, стоявшем на против крыльца постоялого двора. И жаркое было, и сало, и огурчики солёные, и разговоры, и каждый о своём и ни о чём.
Расставались утром по-доброму, по-простому, без пожеланий о будущей встрече. У каждого своя дорога и новые попутчики. Путь до города Молотова, после того как Фёдор вправил вывихнутое плечо местному охотнику, неудачно упавшему накануне с лошади, объяснили добрые люди подробно и внятно, и семейство Глебовых отбыло в указанном направлении. По обе стороны дороги стояли плечом к плечу ёлки да пихты, изредка перемежённые берёзами да рябинами. Ласточка трусила без особой радости и её приходилось взбадривать где словом, а где вожжами.
В Молотове руководство поступило радикально. Сказано было, мы вас ждали ещё вчера, что в назначенный адрес вы должны прибыть завтра, и не днём позже. А значит избавьтесь от лошади и телеги, оставьте только самое необходимое. Утром отправляйтесь на вокзал, вот вам к предписанию проездные билеты, а вечером будете в Кизеле.
Судьба и здесь не оставила Глебовых без сюрпризов. На местном рынке Татьяна встретила старую знакомую Раду. Узнав, что Фёдор продаёт подводу и лошадь, она сказала, что пришлёт того, кому это очень надо. После обеда появился кудрявый цыган, с серьгой в ухе, в чёрной шляпе, пиджаке на голое тело и с шарфом на шее. У цыган форма серьги всегда одинаковая – кольцо. Кольцо было серебряным, что говорило о том, что ребёнок приёмный, серьга была с крестиком внутри, значит он православный.
Долго осматривал Ласточку. Копыта, глаза, зубы, гладил, приговаривая, гриву, шептал кобыле что-то в уши. К подводе был практически тот же подход. От оглобли до колёс всё осмотрел, всё потрогал, где надо покачал, и не спросив сколько хочет за всё Фёдор дал вполне приличную цену. Была опасность, что деньги поддельные. О том, что стали появляться фальшивки, всё чаще и чаще говорили и в магазинах, и на рынках. Но цыган не обманул, о чём в последствии раз за разом убеждался Фёдор, расплачиваясь за товары и услуги.
Утром следующего дня пять человек, двое взрослых и три девочки, походками гейш семенили по перрону, боясь опоздать на поезд. У каждого багаж по количеству рук. В такт шагов колебались сумки, свёртки, котомки и привязанные к ним некоторые вещи и детские игрушки.
Для сестёр ожидание — ехать в поезде — было потрясением невероятным. Шёл сильный дождь. Первым, как и положено, шёл вожак. Далее дети, замыкала процессию Татьяна. Ветер и дождь заставляли в первую очередь думать о крыше над головой. Мокрые и злые Татьяна с Фёдором и восторженные девчонки по железным неудобным ступеням забрались в вагон.
Места в поезде не указывались, только вагон. Пассажиры, проходя по вагону, выбирали свободные места. По счастью, одно из отделений вагона было абсолютно свободно, здесь и решили обосноваться Глебовы. Растолкали сумки и авоськи под сидения и на верхние полки. Расположились на жёстких деревянных диванах и в ожидании следующих событий затихли.
-  Ножкам холодно, – сказала Верочка, прибирая их под себя.
- И мне холодно, – Надя прижалась к всегда тёплой и любимой маме.
-  Анна, и вы птенцы гнезда Глебовых, ко мне! – скомандовал Фёдор.
Пока птенцы «летели» к нему, он вытянул рубаху из-под ремня, Давайте сюда свои ходули. Смеясь и опережая друг друга, они устроились рядом с отцом. Разлеглись, по обе стороны от него, ногами упираясь в тёплый живот и бока. Заворковали, делясь впечатлениями от сегодняшнего дня. Верка уже отвязала своих кукол и тоже грела их, прижимая к себе. Поезд стоял ещё лишних минут пятнадцать, девчонки уже отлепились от папы и сгрудились возле окна. Всё, что происходило за окном, было в диковинку. Прямо перед окном стоял высокий мужчина в очках, с саквояжем в правой руке и часто поглядывал на часы. Мокрая горемыка торговка пирожками под потрёпанным зонтом (не её день сегодня), мальчик с газетами, как бы торгующий из-под полы, грузчик, спрятавшийся под карнизом здания на против перрона, толи от дождя или явно не желавший, чтоб его заметили, и прощающиеся, как на всегда, молодая пара, — всё это было из другого мира, который оставался на отплывающем перроне.
-/-
К шести вечера обычно собирались все обитатели семейства. В это время небольшая семья садилась за стол ужинать. Опаздывать было нельзя ни в коем случае.
Машина Петра Петровича остановилась у дома. Через чуть скрипнувшую калитку вошёл хозяин, за ним семенил водитель с двумя авоськами. Сашка же не смог пройти мимо грядки с морковью, выдернул одну с самого края. Стоял и мыл её в бочке с водой.
— Ты чего здесь? — окликнул его Пётр Петрович, подходя ближе.
— Ничего, — сказал Сашка и хрустнул морковкой.
Хозяин перевёл взгляд на грядку. Ему сразу бросилось в глаза, что зелёных хвостиков моркови стало много меньше чем было.
- Да ты, я вижу, уже всю грядку спорол? Не кормят тебя что ли? Ну-ка иди сюда, козёл! - он обхватил ладонью худую Сашкину шею, подтащил к крыльцу дома. Сорвал с Сашки шаровары и бросил его на скамейку. Одной рукой придерживал пацана, другой же вытягивал кожаный ремень из своих брюк. Сашка понимал, что сейчас будет, но от первого удара по голым детским ягодицам у него перехватило горло. Крик застрял вместе с остатками молодой сладкой моркови. Дальше Сашка кричал, наверное, больше от страха чем от боли.
—Я научу тебя уму разуму! Будешь ты у меня шёлковым, — разошёлся не на шутку Пётр Петрович и приговаривая — Вот тебе, вот тебе, вот тебе, — раз за разом со свистом опускал ремень на лежащего перед ним Сашку. 
Из дома на крик выбежали Ева-Мария и Клава. Вдвоём обхватили разбушевавшегося хозяина, потащили от скамейки, уронили на землю. Клава выхватила из его рук ремень.
— Не сметь!!! Не сметь!!! — кричала она, потрясая ремнём.
— Что? Что случилось-то?! — заглядывая в лицо мужа кричала Ева.
— Отпустить меня! — громко, не попросил, а приказал Пётр Петрович.
Тиран поднялся. Стал отряхивать свои штаны от земли. Они свалились с него, двумя мятыми кольцами легли на модные ботинки. Водитель стоял с авоськами на против. Растерянно улыбался. Начальник с потным красным лицом, в пиджаке, галстуке, без штанов выглядел как минимум глупо.
— Всю морковь сожрал, паскудник, — выдавил из себя Картошкин.
— Какую морковь? Вы в своём уме? Это ж я проредила грядки-то. Эх! А ещё интеллигенция!
— Шляпу дай, — промямлил хозяин, обращаясь к Клаве.
Та только сейчас заметила, что стоит ногой на головном уборе супостата. Придавила сильней шляпу ногой к земле и с силой отшвырнула к свалившимся брюкам Петра Петровича.
— Хорошо, что ты ещё здесь, — подтягивая штаны, сказал хозяин, заметив водителя, — Поехали в управу.
Тот, вместе с авоськами пошёл было к машине.
— Сумки оставь! — раздражённо проговорил Пётр Петрович.
Тот поставил авоськи у лавочки, которая только что была помостом для казни, торопливо зашагал к калитке.
Клавдия на даче Картошкиных больше не появлялась. Как-то раз при случайной встрече Ева-Мария предложила ей деньги за прошедший месяц. Клава не взяла. А Сашка морковь в жизни никогда больше не ел. Даже в супе отодвигал её ложкой к краю тарелки и оставлял не тронутой.
Неделю Саша спал на животе. Он даже ел стоя. К пацанам не выходил. Вздрагивал от скрипа калитки.
Пётр Петрович всё это время проводил на работе и даже ночевал в кабинете на диване. Толи чувствовал свою вину, толи ждал пока всё успокоится. Но скорее второе, чем первое.
— Мам, а он долго будет жить с нами? — решил поинтересоваться Саша.
— К чему такие вопросы?
— Мне кажется, что нам было бы лучше без него.
— Сашок, рано тебе ещё судить о поступках взрослых. Поверь, придёт время, когда ты сам себе не сможешь объяснить, почему поступаешь так, а не иначе.
Всё шло своим чередом, пока в ясный осенний день не заявился Пётр Петрович хмурый как недельный дождь. Этот день остался в Сашкиной памяти на всю жизнь. Уже из отрывков фраз было понятно, что на службе у отчима далеко не всё в порядке. Как позже выяснилось, соратникам стало известно о мельнице.
Участие Евы, сопереживание, сочувствие, увещевание: главное, что мы вместе, там ты будешь хозяином района, а не исполнителем чужих решений, ну и ладно, везде люди живут, — всё это не успокаивало, а раздражало Петра Петровича.
Для Саньки престиж, влияние и власть, что так заботили отчима, ничего не значили. Одно беспокоило его. Возьмут ли они с собой библиотеку?
Осень, листопад. Завядшие на корню помидорные и огуречные кусты. Яблоки, сливы, груши, по утру уже побитые изморозью, лежали на замерзающей земле повсюду, всё это отражало атмосферу семейного «благополучия».
В два дня семья Картошкиных, если её можно так назвать, по окончании летнего сезона, переехала в городскую квартиру.
Мама ещё утром поздравила Сашу с днём рождения. Сказала, что вечером у них будет праздник.
Хлопнула входная дверь. После продолжительного мата Сашкин ботинок прилетел на середину залы, где Ева накрывала стол к обеду. Она с укором посмотрела на сына, — мол, эх ты, просила же тебя. Не снимая пальто Пётр Петрович подошёл к столу.
— Которые здесь временные? Слазь! Кончилось ваше время, — голосом изрядно выпившего мужика продекламировал он Владимира Владимировича Маяковского.
— Не ждали? Почему на столе только посуда? Где закуски? — и поставил на середину стола начатую пол литру водки.
— Я сейчас, Пётр Петрович, — засуетилась Ева и поспешила мимо него на кухню, — Время двенадцать, я ждала тебя как обычно к двум.
-  Ждать меня нужно всегда, - сказал он, и наотмашь ударил Еву по лицу.
Она охнула и упала рядом с сидевшим на диване Сашкой. Тот вскочил и сжав кулачки кинулся на обидчика, но полетел к матери на диван от пинка ничего, похоже, не соображавшего отчима. Саша, падая, ухватился за скатерть стола. Загромыхала посуда, мать обхватила сына руками, закрыла его собой, не ожидая ничего хорошего.
— Убью щенка! Делай что хочешь, но или я, или он, — промямлил заплетающимся языком Пётр Петрович уходя в спальню.
Вернулся.
— Что? Хорошо устроилась? Тепло, светло, сытно, и мухи не кусают? — прохрипел он.
Прошёл к столу, хрустя ногами по разбитой посуде.
— Это кто будет убирать? Я?
Сделал большой глоток из горла бутылки. Мария на коленях собирала в ведро битую посуду. Поглядывала на Сашу, мол, молчи хоть ты-то. Проходя мимо, Картошкин взял её волосы в кулак.
— Надеюсь теперь вам понятно, кто в доме хозяин? — вскинув руку для удара спросил он.
— Только попробуй ударь! — тонкий мальчишеский голос вернул к действительности ХОЗЯИНА, — Ненавижу. Сделаешь ей больно ещё раз, и я тебя убью.
Саша мелкими шажками с сервировочным ножом, подобранным с полу, в правой руке стал подходить к опешившему отчиму. Так в шесть лет от роду он почувствовал себя заступником обиженных и противником злу.
— Утром чтобы этого щенка в моём доме не было! Видеть его не могу, — едва внятно произнёс Пётр Петрович, и вновь ушёл в спальню.
 — Что мне теперь? Думать, проснусь я утром или нет?! А? — донеслось из спальни.
-/-
Поезд дёрнулся своим змеиным телом. Девчонки схватились руками за то, что было рядом. И вот поскрипывая и всё чаще постукивая на стыках рельс, прокричав паровозным гудком последнее прощай городу, провожающим и опоздавшим, локомотив, набирая ход, отправился в путь. Девчонки долго не отходили от окна. Там ежеминутно менялись бегущие мимо сюжеты. Две коровы и мальчик, пасший их на лугу, большая ветреная мельница, девочка, машущая платочком, дедушка на полустанке с красным флажком в правой руке.
Покачиваясь из стороны в сторону, вагон, в котором ехали Глебовы, продолжал движение, а пассажиры пытались как-то разнообразить навязанную им совместную жизнь. Рядом играли в карты, в следующем отделении обедали, в другом спали, не обращая внимания на шум-гам, в четвёртом сошлись во взаимных претензиях две бабы, в пятом отчаянно плакал младенец. Весь набор жизненных ситуаций был представлен в одном вагоне.
Поезд был дополнительным, он мог простоять на полустанке или просто среди тайги у столба, ожидая встречного состава, столько, сколько необходимо для безопасного движения. Оттого и прибытие на станцию назначения было обещано очень ориентировочно.
Отобедав варёной картошкой с квашенной капустой, закусив пирогами с яйцом и луком, предусмотрительно приготовленными Татьяной, запив топлёным молоком, всё семейство начало воспринимать окружающий мир как своё временное пристанище.
Вера, обняв одной рукой любимую куклу с косой из конского волоса, прижалась головой к боку Татьяны и уже начала засыпать. Поезд отстукивал по стыкам рельс, казалось бы, однообразный ритм.
— Слышишь, Верка? Что говорит тебе поезд? — тихо спросила мама.
— Тук-тук, тук-тук — не открывая глаз сказала Вера.
— Давай ка будем слушать вместе. Вот поезд пошёл в гору и просит нас: люди добры, помогите, люди добры, помогите, — чётко разделяя слова в такт стука колёс произнесла Татьяна, — а вот он идёт по ровному пути: здесь я сам, здесь я сам, здесь я сам, как бы отвергая помощь, здесь я сам, — стучали колёса, а вот он побежал с горки — не догонишь, не догонишь, не догонишь.
Засыпая, одними губами Верочка прошептала – люди добры, помогите, люди добры, помогите.
-/-
Рычащий храп оповестил присутствующих, что праздника не будет. Всем спать! — висела в воздухе не прозвучавшая команда. Ева-Мария дрожащими руками собрала в узел одежду Саши, закутала всё в покрывало, и они тихо вышли на улицу. Саша, одетый наскоро в пальто, валенки с калошами на голую ногу, шапка, варежки вязаные и шарф. Он держал маму за руку и на всём пути не проронил ни слова. Ева-Мария Картошкина, урождённая Шварц, знала куда шла.
Школа, в которой преподавала Александра Петровна Адамчик (Шубина), по иронии судьбы находилась на соседней улице. Пятница. Заканчивался последний урок. Александра Петровна давала домашнее задание. Дверь с тихим скрипом отворилась.
-  В понедельник повторим всё, что мы прошли за неделю, — сказала она и оглянулась на открывшуюся дверь.
— Шурик? Ты как здесь?
Тот молчал. Даже не всякий взрослый человек мог бы внятно объяснить такое вот появление.
Она вышла в школьный коридор. Никого. Мимо пробегали ученики, отпущенные домой учителем. Им мешал узел, стоявший рядом с Сашей. Явление говорило об одном: это всё, что осталось у него от прошлой жизни. Александра Петровна присела перед внезапно появившимся ребёнком. «Да?! Я поздравляю тебя, Саша, с днём рожденья, сегодня тебе исполнилось шесть лет, а это, между прочим, очень важный этап в жизни любого человека», — улыбаясь сказала она.
Вечером того же дня его ждали ещё сюрпризы.
В один день столько событий!? Александра и её младшая сестра Оля, которую с детства привыкли называть Лёля, занялись приготовлением ужина из нехитрого набора доступных продуктов. Запахло свежеприготовленной едой. Лёля готовилась к поступлению в медицинский институт, редко бывала дома: консультации, подготовительные курсы, читальный зал библиотеки, друзья-товарищи отнимали много времени. Но школьная мечта стать детским врачом и тогда и сейчас была на первом месте.
Отец Саши, Василий Петрович Шубин, прямо с порога заявил: 
— Чувствую атмосферу праздника.
Увидел сидевшего в гостиной Сашу спросил
— Здравствуй, сын. Ты как здесь? Мимо проходил и зашёл в гости или…?
— Или, — сказала Александра Петровна с кухни.
Саша чувствовал великолепные запахи, но не мог предположить, что дело в нём. А когда Александра Петровна вышла к столу с шестью искрящимся свечами в сладком пироге, понял, что это для него, но не знал, как себя вести. Дальше было задувание свечей, стол, чай, пирог, и «Как на Сашины именины испекли мы каравай…»
-/-
Прибыли Глебовы в шахтёрский город Кизел с опозданием почти на три часа. Транспорт, предназначенный для встречи и доставки Фёдора Ивановича пред очи местного руководства, отбыл не дождавшись, что давало возможность не торопясь осмотреться.
 Ещё в вагоне от одного умного человека, конечно, умных в вагоне на самом деле было больше, Фёдор услышал о расстреле железнодорожников депо города Кизела колчаковцами в декабре 1918 года прямо у привокзальной стены. Рабочие отказались выполнить распоряжение о запуске нескольких поездов.
В кабинет начальника вокзала Фёдор ввалился со всем багажом и семейством, но увидев в глазах чиновника некоторую оторопь, попросил того присмотреть за багажом до прихода персонального автомобиля. Увидел телефон и в присутствии хозяина кабинета доложил о своём прибытии руководству города. Тот, услышав разговор внезапного гостя с важными людьми, предупредительно перечить не стал.
Выйдя на перрон, Фёдор произнёс: «Так, дамы, времени у нас немного, но я предлагаю вам посетить одно памятное и вместе с тем скорбное место», — не дожидаясь вопросов и возражений зашагал в конец перрона.
Спустились по коротенькой железной лестнице, прошли метров сто вдоль железнодорожного пути и на стене из серого песчаника увидели мемориальную доску. Рядом с памятным знаком явно виднелись следы от пуль. Поскольку все члены семьи уже могли читать, объяснять что-то не было смысла.
От принятия решения до действия по этому решению порой проходит менее одной секунды. От команды «Пли!» до выстрела — мгновение. Это место — результат такого решения. Можно гордиться одними и осуждать других, но нельзя ничего изменить.
Вера нарвала ярко-жёлтых одуванчиков, что росли вдоль насыпи, Аня с Надей берёзовых гибких прутиков с листочками, напоминающими сердце, оформили всё это как дань памяти под мемориальной доской.
— А почему их убили? — прозвучал наивный, но вполне законный вопрос от Веры.
— Время покажет, кто прав, — не желая вдаваться в подробности ответил Фёдор.
Видавший виды ГАЗ М-1, по-простому «Эмка», подкатил, как только они вернулись с печальной экскурсии. Шофёр, дядька с большими развесистыми усами, имени которого так никто и не услышал, больше был похож на швейцара из ресторана. Он пыхтя помог загрузить вещи и проронив: «Будете любезны», — открыл двери авто.
  Фёдор Иванович пробыл у начальства около часа.  Председатель исполнительного комитета Совета народных депутатов Владимир Александрович Фукалов и Михаил Георгиевич Кузовлев, главный врач по линии госпиталей, коротко, но доходчиво объяснили состояние дел. В Кизеловском районе было организовано восемь госпиталей. Помимо городской больницы, где размещался главный корпус, были открыты госпитали в центральной гостинице города Кизела, в клубе имени Володарского, в здании горного техникума, в школе имени Фрунзе, в Доме отдыха угольщиков и на базе больницы посёлка Каспашский.
Из машины всё это время даже никто не выходил. На ней же отправились к месту будущего проживания, которое было определено как сороковая шахта. По началу это звучало, мягко говоря, не привычно. В последствии выяснилось, что посёлки расположены рядом с угольными шахтами. А поскольку у каждой шахты был свой номер, посёлки тоже были под номерами шахт. Сороковая, сорок первая, тридцать восьмая и даже двадцать четыре-тридцать восемь (24/38). Несколько шахт были расположены в окрестностях большого посёлка Коспаш, который возник при Кизеловском угольном бассейне (КУБ) в 1938 году. Значительное развитие КУБ получил в сороковые годы. Само название «Коспаш» происходит от названия реки и переводится с комипермятского, как «сухой приток».
Посёлок, в который определили Глебовых, назывался по номеру ближайшей шахты № 40 — Сороковой. До Коспаша было около десяти километров.
Подъехали к длинному одноэтажному деревянному зданию. Водитель просигналил. Из дверей, единственных во всём доме, разделявших всё здание пополам, выкатился колобком человек. 
— Лазарь Ефимович, комендант, — отрекомендовал себя встречавший. Ждём, ждём. Как же. Звонили. Проходите. Ваши комнатки нельзя назвать хоромами, но всё же их две. В каждой комнате окно. Удобства у нас на улице, но, слава богу, не зима. Для постирушек есть отдельное помещение, есть и печка там, но топить надо будет своим углём. За бельём при сушке никто не следит, унесут — винить некого, — как заведённый, произнося заученные фразы, комендант довёл до дверей уставших путешественников.
Открывая дверь трясущимися руками продолжал:
— Народ здесь разный. В большинстве своём шахтёры, кто подземные рабочие, кто на подъёме, есть торговые работники, муж с женой заведуют клубом, в конце барака плотники, две учителки, а барак наш называется Берлин. Ну, не буду стоять над душой, располагайтесь, будьте как дома. Впрочем, о чём я говорю?
— Минутку, уважаемый. А почему Берлин? — спросил Фёдор первое, что пришло ему в голову.
— Всё просто. В бараке проживает сто двенадцать человек, девяносто из них — немцы. Держите ключи. Обычно при въезде новые жильцы меняют замки. Собственность охранять некому, хотя и случаев воровства не было. Всех благ, — промолвил Лазарь Ефимович. 
— А немцы здесь откуда?
— С Прибалтики, да с западной границы Украины. Всех благ, — повторил комендант и удалился.
— Всех благ, — парировал в след уходящему коменданту Фёдор.
Помещение выглядело почти так же, как купе в поезде. С той лишь разницей, что оно было несколько больше и разделено на две комнатки. Дальнюю решено было предоставить сёстрам. Фёдору и Татьяне досталась комнатка на против входной двери. Четыре крепко сбитых топчана, по два в каждой комнате, между ними у окна небольшой стол. Распаковывать вещи не стали. Достали только постельное бельё, полотенце, да чашки, ложки, поварёшки, что были в отдельной холщовой сумке. В пятидесяти метрах за окном лежали железнодорожные пути.
Справа от входной двери на тумбочке стояла спиральная электроплитка. Над розеткой на стене висел электрический блок с двумя предохранительными пробками. Судя по закопчённому виду пробок, они были перегоревшими. При чём, видимо, не раз. Ревизией этого хозяйства и занялся Фёдор. Татьяна разбирала оставшиеся съестные припасы. Девчонки смотрели в окно. День, заканчиваясь, переходил в вечер.
К удивлению Татьяны, Фёдору удалось поставить перемычки на предохранители, а из остатков спирали собрать цепь, — плитка заработала. Значит, будет горячий чай, значит, можно разогреть картошку, значит, дочки будут сыты. «Если с госпиталем ничего не получится, пойдёшь работать электриком», — улыбнувшись заметила она.
-/-
С Евой-Марией у Шубиных не было ни одного разговора. По слухам, они переехали на жительство в отдалённый район Самарской области.
У Сашки, как и у Александры Петровны, началась новая, по-своему интересная жизнь, со своими радостями, трудностями, заботами и огорчениями.
Утром следующего дня он вышел к завтраку с опозданием, и по привычке ожидал в свой адрес как минимум упрёков. Но уже сидевший за столом Василий Петрович сказал: 
— Ты, сын, рискуешь оставить нас всех без завтрака. Если будешь так долго копаться, я уйду на работу голодным. Запомни, — Саша опустил голову ожидая очередных поучений, — мы все будем стараться хотя бы завтракать вместе.
— Я это запомню, папа, — произнёс Сашка и улыбнулся.
Правила поменялись, причём радикально. Теперь он старался выходить к завтраку вовремя не потому, что может быть наказан, а для того, чтобы не заставлять себя ждать. После такого обращения к себе, он понял, что стал членом семьи, и без труда снова стал называть Василия Петровича, как и положено, — папа.
Чтобы не оставлять Сашу дома одного, ведь учебный год уже начался, да и развит был Сашка не по годам, Александра Петровна убедила руководство школы принять его уже после состоявшегося набора учеников. «Он не подведёт», — убеждала она руководство, и с фразой «под вашу ответственность», вопрос решился в пользу Саши. Он был зачислен, причём в класс Шубиной-Адамчик.
 Учился Сашка легко, как говорят, всё ловил на лету. А она гордилась и радовалась его успехам. Вместо домашней библиотеки теперь у него была огромная школьная, где он, если бы позволили, согласен был ночевать.
Сверстники к Саше относились спокойно. Конечно же, все знали, как он появился в их классе. Приятный, отзывчивый, дружелюбный, добрый, честный, — наверняка так бы охарактеризовали его однокашники.
С начала 30-х годов в стране Советов воцарился голод, который возник как результат недальновидных решений правительства. Новая социалистическая форма хозяйствования предполагала развитие не только аграрного направления, но и основных промышленных направлений, таких как производство металла, техники, машин для переработки сырья и обработки материалов, производство деталей, комплектующих. Поскольку не имелось ни предприятий, ни опыта по производству необходимого оборудования, оно закупалось за рубежом, на выручку от реализации продукции сельского хозяйства. Все результаты аграрного сектора экономики из колхозов выметались метлой необходимости. У крестьянства изымались не только излишки зерна, но и зерно, полученное как вознаграждение за трудодни.
-/-
О том, что наступило утро, Фёдору сообщил клаксон Эмки. Машина была та же, а водитель полная противоположность предыдущему. Молодой, голубоглазый, и даже «здравствуйте» он говорил так, что не возникало сомнений в его искренности, ну а вальяжное «будьте любезны» исчезло как не было.
— По распоряжению Райкома буду с вами до запуска в эксплуатацию госпиталя. Отто Шварц, - отрекомендовался он.
 Решительность, уважение и понимание важности порученного дела располагало к доверию. На объекте 1/7 выяснилось, что строить ничего не надо, всё уже построено и давно. Три корпуса будущего госпиталя, возведены ещё в царское время. «Удобно расположенным зданиям необходим ремонт, и этим уже занимались. А поскольку лето только началось, есть уверенность что успеем к сроку», — думал Фёдор Иванович, осматривая объект.
Прораб явился с докладом прямо к машине. Представился: Иван Иванович Яблонька. Обход занял около четырёх часов. Планировки внутренних подвальных и этажных помещений, представленные Яблонькой, в целом устраивали Фёдора Ивановича, но свои замечания и предложения он высказал, о чем Иван Иванович сделал пометки. Фёдору же предстояло заняться комплектацией оборудования для операционных, процедурных кабинетов, помещений интенсивной терапии и отделения выздоравливающих.
Водитель Отто, а в последствии выяснилось, что и первый помощник, изложил коротко и ясно, что каждое утро он будет отвозить Фёдора Ивановича на объект, по необходимости будет исполнять поручения, а вечером доставлять домой. Что во вторник и пятницу каждой недели в 10-00 совещание у секретаря райкома. Рутинное, однообразное движение дел определило на ближайшее время занятость начальника госпиталя.
Утром, проводив Фёдора, Татьяна занялась благоустройством и уютом нового дома. Разобрала поклажу, сделала ревизию продуктов. С дороги накопилось приличное количество одежды для стирки. Проходящая мимо по общему коридору пожилая дама с явным немецким акцентом рассказала, где находится прачечная. Девчонкам была поручена уборка помещения. Подмести и помыть полы, отмыть посуду, протереть её и составить на столе.  Сама же с кучей белья в оказавшемся в её распоряжении большом цинковом тазике затеяла постирушку. Но это оказалось непросто. Вода в колонке во дворе, но для того, чтобы согреть воду, необходимо растопить печь, нужен уголь. Его нет. Попыталась спросить у проходящей по коридору соседки, та просто пожала плечами. Так что стирала бельё в холодной воде. Сушить постиранное тоже проблема — у каждой семьи свои верёвки, хорошо, что хоть собственные столбы оказалось ставить не надо.
Выручил комендант Лазарь Ефимович, дал-таки верёвки, но очень долго умолял, чтобы за ними был постоянный догляд.
Татьяна выгнала девчонок смотреть за бельём, сама занялась обедом. Собрала всё, что осталось из овощей, затеяла варить селянку на жареном сале. В итоге получилось очень даже не плохо и по вкусу, и по цвету. Хозяин семейства на обед не появился. Обедали по очереди. Накрыла стол, позвала детей, сама ушла караулить бельё, потом поменялись.
Зато вечер получился как праздник. Уже смеркалось, Отто привёз Фёдора. Тот вошел домой как дед мороз в Новый год с мешком суконным, а там – хлеба каравай, литр молока, соль, тушёное мясо в стеклянной банке, пачка маргарина, кулёк макарон, толстых, с отверстием внутри, небольшой кулёчек комкового сахара, и тушка горбуши килограмма на два.
— Райкомовское начальство позаботилось, это вроде как подъёмные на первое время, — выкладывая всё на стол, не без удовольствия сообщил Фёдор.
Неделю семья была сыта. А ещё через неделю у Глебовых произошли существенные изменения. Был выделен сарай напротив барака, они выписали коломашку (около тонны) угля, узнали, где и что можно купить, а где достать по блату. Ведро угля, а то и два можно набрать на насыпи железнодорожного пути, но это нужно делать с оглядкой. Вроде валяется и никому не нужен, но поймают — могут притянуть за хищение государственной собственности. Правда, до этого ещё не доходило, но лучше не попадаться.
Анна закончила семилетку ещё в Горках, а в Кизеле, поступила на курсы бухгалтеров с возможностью устроиться на работу в недавно созданный ОРС (Отдел рабочего снабжения). Надя будет заканчивать школу в посёлке Коспаш, расположенном поблизости. Младшая Вера начнёт учиться в местной начальной школе, а Фёдор Иванович Глебов – шишка, то есть важный человек.
 -/-
Карточная система с одной стороны говорила о том, что продуктов не хватает, с другой, что никто не будет обделён. Норма для всех одна. Первое время, пока Василий Петрович доказывал в органах власти законность проживания Саши в своей семье, так как являлся отцом, было не просто. Карточки выдавали только членам семьи, закреплённым на занимаемой жилой площади. Но всё разрешилось так, как должно было быть, и Василию Петровичу даже не понадобилось, как он говорил, подключать административный ресурс.
Нельзя сказать, что Саша забыл напрочь прошлую жизнь. Он старался понять и часто вспоминал родную мать, думал о ней, жалел её. А вот Петра Петровича хотел бы забыть, но не мог. Хотя сегодня желание стать самостоятельным, быстрей вырасти, пойти работать и помогать семье, членом которой стал так нечаянно, определяло все его стремления.
У каждого в семье были свои обязанности, которые сложились сами собой. Василий Петрович отвечал за финансовое благополучие, Александра Петровна — за порядок, чистоту, еду, опрятность живущих рядом. Саша — как его называл отец, офицер по особо важным поручениям. Прямое и самое важное поручение — «учиться, учиться и ещё раз учиться», а ещё уважать старших, помогать ближним и не обижать сирых и убогих. Одно из таких особых поручений – отоваривание продуктовых карточек.
Карточки народное правительство вводило не для того, чтоб люди меньше ели, а чтобы по возможности всем хватило необходимых продуктов и вещей, — так объяснял сложившуюся ситуацию Василий Петрович, по сути на прямую приложивший свою руку к создавшемуся положению дел.
Сашок брал с собой очередную книгу и становился в очередь на отоваривание продуктов. Всё протекало как положено: очередь, карточки, продукты. Иногда номер очереди записывали на запястье руки химическим карандашом. Но и это не было гарантией на получение положенного набора в свою очередь. «Вас здесь не стояло!» — зачастую можно было услышать на робкое утверждение в обратном…
В этот раз была книга Рафаэля Сабатини  «Одиссея капитана Блада». Кто её не читал, тот не поймёт, насколько события, описанные в книге, могут увлечь и укачать читателя на морских пиратских волнах вместе с охотниками за удачей.
Саша Шубин поднял голову только тогда, когда вдруг стало тихо. Улыбаясь, он смотрел на открывшийся его глазам реальный мир. Проходящая мимо рыжая собака голодными глазами с укором посмотрела в его счастливое лицо. Наверное, подумала: чему ты радуешься?
У прилавка ему сказали:
— Сегодня хлеба, молока, крупы и растительного масла уже не будет.
— А завтра? — наивно, с надеждой спросил Сашка.
— Завтра – будет.
Есть Санёк не хотел. Но как офицер по особо важным поручениям понимал, что доверие к нему стремится к нулю. Поручение, какой бы важности оно ни было, — не выполнено.
В очередной раз ситуацию разрулила Александра Петровна: «Ну и ладно. Сегодня у нас гречка. А значит, можно есть без хлеба».
Беда пришла откуда не ждали. И вот почему бы не начинать хорошие дела в понедельник? Новая неделя, новый день, столько всего нужно сделать… И вот на тебе — у Саши температура, лицо с нездоровым румянцем, лихорадочный блеск глаз, отрывистый сухой кашель, слабость. Ртутный градусник показал 37,9°. Решили оставить Сашу дома, под присмотром Лёли, у которой была консультация в мединституте, но как она выразилась, «нового мне вряд ли что-то скажут» и осталась дома. Вечером температура поднялась до 39°, и при кашле, на ладошке, которой прикрывал рот Саша, Лёля обнаружила кровь. Утром следующего дня простынь у Саши была практически сырая и от беспокойного сна скрутилась в верёвку. Вызвали врача. Опасение подтвердилось — туберкулёз.
После проведения дополнительных исследований стало ясно, что форма болезни лёгкая, не открытая и угрозы заражения рядом живущих нет. Но бережёного бог бережёт. Дефицит витамина D предписано было пополнить с помощью рыбьего жира, и целый четырёх литровый бидон этой отвратительной и по цвету, и по запаху, и по вкусу жидкости было добыто по великому блату и установлено в Сашиной комнате. Посуда, из которой ел Саша, подвергалась тщательному уходу, мылась, обдавалась крутым кипятком, пользовался ей только он, и никто другой. На гвоздь, вбитый в стену рядом с бидоном рыбьего жира, была повешена кружка, и каждый день по установленному Лёлей расписанию он принимал это снадобье и ряд других порошков, микстур, что в результате вернуло его в разряд здоровых людей. Как было сказано, очаг в лёгких закапсюлировался, и угрозы жизни самого Саши и окружающих больше нет. Возвращался Саша к нормальной жизни по совету той же Лёли: просто живи! Это ему подходило полностью, и даже многие из класса не заметили никаких перемен.
Обязанности офицера по особым поручениям плавно вернулись к нему без напоминаний и были приняты, даже в какой-то степени с радостью.
С начала 1935 года были отменены карточки на хлеб, осенью — на другие продукты, а вслед за ними и на промышленные товары. Но лучше не стало. Если раньше хоть какая-то надежда на получение продуктов была в виде карточки, то теперь живая очередь стала громогласным регулятором. Типа больше одой булки хлеба или триста грамм риса и так далее в одни руки не давать.
В третьем классе Саша первый раз влюбился. Перед новым 1936 годом, после генеральной репетиции праздничного концерта, где Саша был Щелкунчиком, а его избранница Полина, конечно же, принцессой, произошёл сюжет уже в реальной жизни. Суета и гвалт детских голосов в раздевалке. Крупная и некрасивая, по мнению Саши, «королева крыс» декламировала свой монолог. Рыжая, вся в веснушках Маша — третья мышка слева в немой сцене, предшествующей финалу, — плакала, потому что дурак Пашка забросил её валенок на шкаф. Колька и Вовка спорили, кто первым пригласит красавицу Надю на главный новогодний танец. Людка отчитывала своего брата-близнеца Петьку за то, что он опять курил в туалете, и об этом обязательно узнают родители. Полный тёска Ленина, Владимир Ильич Ульянов, громко спрашивал у всех сразу, надо ли делать уроки на завтра? Ведь праздник же? И во всей этой атмосфере Саша, поправляя банты Полине, которые как-то попали ей под шарф, поцеловал принцессу в щёку. Она сделала огромные глаза, сказала ему: «Дурак», — и ударила его по голове портфелем.
На этом Сашкина любовь закончилась, не начавшись.  А он был уверен, что другой любви у него уже не будет никогда.
В то время Сашка даже представить мог, что в августе того же 1936-го у него появится сестра Тамара. Маленький человеческий детёныш, который одновременно мог двигать всеми четырьмя конечностями и головой сразу, громко возвещая о себе. Тома стала чемпионкой по вниманию и заботе, но заняла весь пьедестал, включая второе и третье места. Она сразу поставила свои условия проживания в этом мире. Нет ничего важнее её спокойствия и благополучия. Всем своим существом показывая радость восприятия жизни, при том крича от испуга, радости или голода, сестрёнка так приворожила к себе Сашу, что он напрочь забыл о возлюбленной Полине. С момента радостного появления в семье маленького человечка изменилось многое, приоритет малышки был беспрекословным.  Но это не означало, что Сашу отодвинули на второй план. Нет. Просто организовалась коалиция по воспитанию и заботе о маленьком чуде, которое вошло в жизнь их семьи, и называлась эта коалиция Тамара.
В четвёртом классе в Советском Союзе заканчивалась начальная школа, а с пятого начиналась средняя. По сути, человек, научившийся писать и считать, вполне мог бы больше ничему не учиться. В средней же школе добавлялись предметы, которые расширяли горизонты знаний. Появлялись предметы, которые позволяли ученикам глубже смотреть на законы природы, изучать географию, историю, биологию, математику, геометрию, химию. У многих учеников появлялись предпочтения к тому или иному направлению знаний. Создавались кружки практически по всем учебным предметам, от кройки и шитья до астрономии. Кто-то хотел доказать в будущем теорему Ферма, сформулированную ещё в 1637 году, а кто-то просто хотел стать лучшим поваром. Именно это время надо бы назвать временем равных возможностей. Можно, конечно, фальшиво петь в хоре, но без таланта, желания и труда, как бы ты не хотел, солистом не станешь никогда.
Саше больше нравилась история. История древнего мира, история средних веков. Но именно такого кружка в школе не было. Библиотека школы практически стала его вторым домом. Книги ему давали без записи, нередко удивляясь его выбору.
Вечером Александра Петровна закончила проверять контрольные работы. Саша сидел на диване, как всегда подогнув под себя ногу, и внимательно рассматривал иллюстрации в книге. Она села рядом и стала через Сашино плечо рассматривать картинки. Через некоторое время Саша оглянулся на неё. Прошло ещё какое-то время, Александра Петровна всё так же смотрела в Сашину книгу через его плечо. Саша заёрзал, попытался отвернуться от учительницы в другую сторону.
— А что не так, Саня? — спросила она его.
— Мне не нравится, что вы смотрите на то что я делаю, – категорично ответил он.
— Вот и Вите Андрюкову не нравится, что ты постоянно пасёшься в его тетради, — приподняв брови сказала Александра Петровна.
— Я не специально. Александра Петровна, мне очень нравится его подчерк. Я уже что-то умею так, как он. А вы же видели, как он рисует?! Я так не умею, но научусь. Обязательно научусь.
— Так ты скажи ему об этом. Или он пересядет за другую парту.
Дружба между Сашей и Виктором продолжалась и после окончания семилетки. При проверке письменных работ Александра Петровна с трудом отличала один подчерк от другого. В рисунках Саши появилась уверенность. Натюрморты, фигуры животных и даже портретные работы, конечно, сильно отличались от Витиных, но были вполне приличными. Ребята успешно отучились в седьмом классе, получили свидетельства об окончании неполного среднего образования, после чего пути друзей разошлись. Виктор уехал в Москву, поступать в художественную школу.
Александра Петровна сменила род занятий и стала работать на ЗИМе (Завод имени А. А. Масленникова), а Саше было предложено продолжить своё обучение в ремесленном училище того же завода. Благодаря своей общительности и, конечно же, приобретённым навыкам в каллиграфии и рисовании, уже на первом году обучения он стал главным редактором и художником стенной газеты курса.
В ноябре 1940 года, после годичного обучения в училище, Саша решил, что может сам организовать свою жизнь. Кроме того, с появлением сестры он чувствовал, что его помощь семье не будет лишней, и в один из вечеров объявил, что бросает учёбу. На вопрос не рано ли ему совершать такие серьёзные поступки, ответил, что у него всё получится, и что не стоит волноваться, и что он справится.
В Кизел, как оказалось, он поехал не один, а всё с тем же Витькой Андрюковым, которому в столице сказали, что после года подготовительного обучения и успешно выдержанных экзаменов, решение о его поступлении или не поступлении в художественное училище будет принято только к середине декабря. Вопрос «почему?» он задавать не стал, а ближайшим поездом махнул в Самару.
Следуя по мосту через главную реку России, Виктор любовался пейзажами.  Вот она, красавица Волга, вдохновившая Илью Репина на создание шедевра «Бурлаки на Волге». Если бы Репин добрался до гор Могутовой, Стрельной, Девьей горы, да кургана Молодецкого, то впечатления вполне могли привести его к написанию таких же незабываемых полотен, —думал Витька.
«В стародавние времена жил в горах Жигулёвских охотник Микула и была у него невеста Дарьица. Крепко любили они друг друга. Но случилось так, что Микула атаманом ушёл в поход и изменил своей возлюбленной с заморской красавицей. Узнала об этом Дарьица, не снесла обиду. Пригласила Микулу на встречу, поднялись они к вершине крутого берега Волги, где столкнула она возлюбленного, а затем и сама бросилась в прибрежные волны. С тех пор зовётся гора Девья, а курган Молодецким».
Или. «На склоне горы Лепешка зарыл в землю Стенька Разин свой клад. В этом кладе было два ведра с золотом до самого верха. На этих вёдрах был сверху положен железный лом. Если хочешь взять клад, то должен этот лом не пошевельнуть». Много времени прошло с тех пор, но клад так и не стали искать — боятся пошевелить лом, который заговорен. А гора Лепёшка получила своё название за плоскую вершину. Чем не сюжет для творческих фантазий?
Ноябрь в Пермском крае полноправный зимний месяц. Возвышенность, на которой расположен посёлок Рудничный, уже городская черта Кизела.
Сашка помнил рассказы отца о городе, в который теперь прибыл сам. И вполне может случиться такое, что смотрел он на просторы таёжные с того же места, что и отец с Александрой Петровной, но теперь уже в студёное зимнее время.
Огромный, на сколько хватает глаз, сугроб, обозначенный впадинами и возвышенностями, где в снежном наряде выглядывают ели в белых шарфах и шапках, какие по пояс, какие только макушками. Тёмно-серое небо со строчкой белых облаков по горизонту. Выше к зениту небо приобретает яркую синеву, разбавленную деревенским молоком, с хаотично плавающим по нему сгустками сметаны. Тёмные дымы, часто стоящие почти вертикально к зениту, ещё не успели окрасить искрящийся снег в цвет угольной сажи. И хруст. Хруст снега под ногами. Незабываемое впечатление. Пар изо рта на морозе добавлял сказочности открывшейся панораме. В Самаре тоже зима не тёплая, но там Саша видел её городскую и не такую снежную, а здесь таёжная, Уральская.
Романтика для двух молодых ребят с Поволжья поблёкла, когда они прибыли на место будущих трудовых подвигов. Бараков на шахте сороковой было иного. В один из них и поселили Александра Шубина и Виктора Андрюкова, в комнату на шесть человек.
— Номер 15 укомплектован, — на что комендант общежития удовлетворительно «крякнул».
У каждого из жителей комнаты были свои причины для выбора пути шахтёрской славы и делиться этими причинами никто не торопился.
Никакой вводной информации в профессию не было. Первое, что им бросилось в глаза, это два гиганта, собранные из железных конструкций, на вершине которых вращались по два огромных металлических колеса. К ним из помещения, расположенного у подножья этих великанов, тянулись металлические тросы в толщину руки.
— Это копры, — предупреждая вопрос, сказал сопровождающий их инженер отдела кадров, — их два. Один грузовой, другой пассажирский. Одним поднимают и опускают узлы и механизмы, необходимые для производства работ, и уголь, другим поднимают и опускают шахтёров, которыми вы стали только что.
 Дальше обзорная экскурсия по территории: механический цех ремонта и производства расходных запасных частей, лесопилка, где стволы деревьев превращают в крепёжный материал, столь необходимый для безопасности людей, работающих в лаве. Сосредоточение управленцев и обслуживающий персонал — маркшейдерская служба, плановики, руководство шахты, а также буфет, баня, раздевалка для переодевания в рабочую одежду, медпункт, ламповая, и т. д. и т. п. называлось коротко и ёмко — комбинат. Полученную информацию ещё нужно было ощутить на практике, но её было достаточно, чтобы начать трудовую деятельность.
В нарядной (это не то что вы подумали, здесь выдают наряды на производство работ) и Александра, и Виктора прикрепили к опытному проходчику с именем Муртай. Внешность этого добродушного, улыбчивого, всегда готового к работе татарина говорила о том, что, если будешь работать хорошо, и всем будет хорошо. Инструкции просты и конкретны: не отходить от наставника ни на шаг и выполнять всё, что он скажет. Первое задание от него прозвучало такое: «Ты», — показывая пальцем на Виктора, он был крупнее Саши, – неси отбойный молоток, а ты – пики (отдалённо похожие на гвозди, толстые, но без шляпки, заострённые четырьмя гранями к основанию)». Втроём они били печи, (запасные выходы из лавы), и штольни для обеспечения вентиляции, но об этом ребята узнали позже.
В первую же смену Саша понял, что копать землю, рубить лес, строить дома, дороги, шоссейные и железные, а тем более крутить баранку автомобиля — это баловство. Производство работ было организованно просто. Почти как у Некрасова: «отец, слышишь, рубит, а я отвожу». Первый урок от Муртая звучал так: «Бери больсе, кидай дальсе», — с практической демонстрацией работы лопатой. 
Муртай в роли отца рубил уголёк так необходимый Родине. В двух метрах от него стоял с совковой лопатой Витька и откидывал уголь, нарубленный Муртаем Саше, который стоял недалеко от начального узла скребкового транспортёра, скачивающего уголь из лавы. Саша кидал лопатой уголь на транспортёр, и так семь часов с перерывами по смене позиций, подтягивания слабины воздушного шланга для отбойного молотка, принятия пищи и обильного питья из солдатской фляжки. В это время ребята смотрели друг на друга, пытаясь улыбаться и дышать как можно ровней. Муртай же спрашивал, как правило двумя словами сразу у обоих: «Сто? Карасо?» — и не дожидаясь ответа, лез в забой.
Крепление кровли — отдельная песня. Опытный глаз Муртая выявлял в кровле одному ему видимые трещины и сколы, которые могли бы привести к её обрушению. «Здеся армянку (времянку, стойку, временную крепь) нада поставить», — говорил он.
Непременный атрибут шанцевого инструмента проходчика, как, впрочем, и рабочего очистного угольного забоя, кроме отбойного молотка, кирки и лопаты, острая двуручная пила (в простонародье – Дружба) и топор. Кроме того, кувалда и мерки, чтобы измерить длину стойки, необходимой для крепления кровли, и длину распила (доска обычно сороковка). Надо признать, менялись смены бригады, но кувалда, топор и пила оставались в забое, никто их не таскал на-гора и обратно.  Всё просто, как в начальной геометрии. Меряешь необходимый размер стойки с учётом толщины распила и кувалдой весом от пяти до восьми килограмм (восьмикилограммовую кувалду называют бригадирской) загоняешь стойку под распил прижимая его к кровле, но так, чтоб стойка стояла и плотно, и вертикально. Надежда, что тебя не завалит, есть, но уверенности нет, а работать надо.
Смена закончилась. Саша шёл за Муртаем по откаточному штреку (откаточный - потому что по нему отвозят добытый уголь), запинаясь за гравий и шпалы узкоколейки. Время остановилось, но, когда остановился Муртай, Сашка налетел на него и смутился. Но, когда на Сашку налетел следом идущий Витёк, понял, что они оба поработали на славу. Прощаясь после бани, Муртай протянул руку Саше, потом Витьку: «Ай, молодца! Кароший ребят. Карошо работал. Завтра приходи. Да? — улыбнулся своей широкой, под стать лицу, улыбкой, —  не болей давай», — сказал и бодро засеменил к шахтёрскому старенькому автобусу.
Через три недели Витьке пришёл телеграф. Мама Витькина переслала телеграмму из художественного училища: «Если до начала нового года вы не оформите документы студента училища, то результаты вступительных экзаменов будут аннулированы». Витька был и рад, и расстроен. Сашка был просто рад за друга детства.
— Я же уже думал, Саш. Короче, скажи, и я не поеду, — мямлил, как будто извинялся Витёк, будущий лучший художник в Союзе, — так уже думал Сашка.
— Езжай, Вить. Это же твоё. А мы не прощаемся, мы просто расстаёмся на время, — напутствовал его Саша, — провожать я тебя не буду, не люблю. Но и встречать не приду если что! Удачи тебе, дружище.
На том и расстались. Витка уехал, когда Саша был на смене. Саша пришёл в комнату, на его постели лежала записка, клочок газеты, и на полях: «Нужен буду, сообщи. Удачи тебе, друг».
Муртай спал и видел, что у него в звене два крепких татарина. Начальнику участка говорил об этом. Начальник участка, Иван-в-кубе, как за глаза величали Ивана Ивановича Иванова его подчинённые, отвечал:
— Мне что, спрашивать у них знаешь татарский или нет?
— Не надо спрашивать. Меня видишь? Тогда и татарина увидишь.
На распределение работ Саша пришёл не в самом лучшем настроении. Пришёл раньше всех.
— Иван Иванович, хочу в бригаду. В ГРОЗ (Горнорабочий очистного забоя) хочу. Скучно мне, сами попробуйте семь часов молчать. Халасо и давай-давай, — за смену раз десять.
— Ладно, Сашка, пойдёшь сегодня в бригаду Василия Колдобина. Она у нас не самая лучшая, но и ты не передовик производства. Думаю, сработаетесь. Жди у дверей, – сказал Иван-в-кубе.
Обычное скопление работников перед получением наряда на производство работ. В нарядной — мастера, бригадиры, инженер по технике безопасности. Остальные: кто-то курил на улице, но большинство же стояло и сидело в коридоре комбината перед открытыми дверями нарядной, в шахтёрском обмундировании, готовые к спуску в шахту, в свой второй дом. Кто-то грел уши о разговоры внутри нарядной, кто-то даже дремал, кто-то точил лясы, Саша ждал решения по своему вопросу, в ГРОЗ или к Муртаю. Выдача нарядов заканчивалась. «Всё понятно, Вася? – обратился Иван Иванович к Колдобину, — Ну тогда идите работайте. Да. И Шубин с вами».
Расходились с улыбками, разговорами меж собой о том, кто и на какую позицию встаёт сегодня, кто должен забежать на склад за аммонитом (взрывчатка для подрыва угля и породы), и просто ни к чему не обязывающим базаром. Саша шёл в компании последним и рад был, что работать придётся в лаве (лава – подземная выработка угольного пласта). Само название «лава» пошло от длинных скамеек, на которых сидели углекопы в старых шахтах, когда добыча угля велась только с помощью обушка и лопаты. А то, что бригада не передовая, так это дело поправимое.
Добрались до входа в лаву. Расселись. По традиции поправили амуницию: у кого-то каска съезжает на глаза, кому-то трёт бок «спасатель» (противогаз), пики, опять же, и рядом быть должны и не мешать, кто-то вяжет косынку на шею, чтоб пот не стекал до задницы, кто-то на лоб под каску повязку вяжет, чтобы глаза уберечь от пота. Машинист врубмашины уже крутится у своего «грызуна» осматривая зубья, цепи, механизмы.
— Вот вы говорите сухарь наш Иван-в-кубе, – перематывая портянку рассуждал Вася Колдобин, — А как он подколол всех нас на выходе? Помните? И Шубин с вами.
— Точно. А я не понял, бредит что ли, иль с похмелья.
— А я даже вон переспрашивал у Сивого, не почудилось ли.
— Мне так нехорошо сделалось. Негоже поминать бога шахты, да ещё перед сменой.
Нет ни одного шахтёра, который бы не знал хотя бы одну легенду о боге шахты, или домовом — Шубине. Обитает он, по преданиям, в дальних или давно заброшенных выработках, где может бродить незамеченным. Обладает огромной силой. Шубин, согласно поверьям, настоящий хозяин подземелий. Бывает он и добрым, и щедрым, раздражительным и злобным. Доброжелателен этот дух к честным труженикам, беднякам, а жесток и мстителен по отношению к алчным, бессовестным, подлым людям. По рассказам, бывает, что Шубин помогает рабочим, попавшим под завалы, но может также под землёй сбивать людей с дороги.
Истории разные. Рассказывают, что услышали, что в лаве стало потрескивать. Перестали работать отбойными молотками, но гул всё нарастал. Звук такой, будто по потолку кто-то топает ногами. Говорят, что это Шубин бегает и предупреждает о беде обрушения. Все знали, что это просто легенды, а порой и выдумки, но верили в Шубина все.
Пороптали, посмеялись.
— По местам! — скомандовал было Василий. Но заметил новенького сидящего в стороне.
— Привет, молодой. Ты как здесь? Кто ты?
У Сашки не было выбора.
— Шубин я. Александр Васильевич Шубин. При себе документов нет. Прошу поверить на слово. Тишину, образовавшуюся в лаве, прервал бригадир:
— Ну, Иван Иваныч, подкузьмил. А? — обращаясь уже ко всей бригаде изрёк он.
Дальше — базар. Да ладно, да так не бывает. Дай я тебя потрогаю. Да нам теперь фарт должен быть, как ни у кого… Саша подошёл к бригадиру.
— Мне-то где встать? – поставив молоток в ногах, спросил он.
— Со мной будешь. Рядом будем уголёк рубить. И ещё, ты лаву слушай. Я мало во всё это верю, но чем Шубин не шутит.
Когда расходились по рабочим местам к Шубину подошёл Саша Вильгельм. Они были знакомы ещё на земле, а теперь познакомились ближе, но уже под землёй. У шахтёров два жизненных пространства: одно над, другое под землёй. Саша Вильгельм один из тех людей, кому начинаешь доверять сразу после знакомства. От него просто веяло добротой и участием. Если кому нужна была помощь, нередко можно было услышать: спроси у Сашки Вильгельма. И он помогал. В последствии дружба между двумя Сашками продолжалась всю оставшуюся жизнь.
— Привет. А я даже не знал твоей фамилии.
— Привет, Саня. Как-то нелепо всё получилось.
— А мне даже понравилось. И с вами Шубин. Ну классно же?
Запустили врубмашину, здесь уже не до разговоров, хоть в ухо кричи, ничего не услышишь. Прошла зубастая машина по низу пласта, подрубила пласт угольный, и в ход пошли молотки. Не до разговоров. Лава горизонтальная, подрубленный уголёк сам на транспортёр не прыгнет. Правила шахтёрские никто не отменял. Бери больше, кидай дальше, пока летит — отдыхай. Пласт пошёл приличный, можно стоять на коленях: и рубить, и кидать сподручнее. Старики рассказывали, что бывало, всё это делали практически лёжа, высота пласта диктовала свои условия.
Не знаю, ты ли выбираешь работу, или работа выбирает тебя, но Саша Шубин уяснил с детства и всегда следовал сложившемуся правилу, что всякую работу нужно делать хорошо. Пот заливал глаза, угольная пыль садилась на лица, волосы, оседала в ушах. Буквально через полчаса каждый член бригады становился «негром». Но пот, струящийся по лицу, рисуя на нём замысловатые узоры, давал надежду, что чёрный цвет кожи, он не навсегда, хотя совсем не в цвете кожи дело. Работа.
-/-
Течение времени ускорилось с началом войны. Надежды на то, что всё будет хорошо, лопнули утром 22-го июня 1941 года. Большинство жителей Страны Советов и раньше понимали, что эта беда не пройдёт мимо, поэтому поступь стала твёрже, руки сильнее, а голова светлее. Дни проходили стремительно. Каждый осознавал, что своим трудом помогает фронту и это его святая обязанность. Свою работу старались делать сполна, времени на исправление ошибок не было.
Война!
За короткое время уже всем известная песня «Вставай страна огромная!» облетела весь Советский Союз. В посёлке, я думаю, как и во всей стране, на улицах не было улыбающихся людей. Встретить можно было напряжённые, растерянные лица, с немым извечным вопросом русского человека: что делать?
Осознание, что нужно делать, пришло быстро. Добровольцы среднего и пожилого возраста, пацаны, которые ещё вчера были детьми, но сегодня уже созревшие к призыву, скапливались у военкоматов города с самого утра.
Эйфория, что
«Гремя огнем, сверкая блеском стали
пойдут машины в яростный поход,
когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин
и первый маршал в бой нас поведёт»,
— прошла быстро.
Осень пролетела в трудах и заботах как один день.
Зима обыкновенно начинается внезапно. Снег может валить не один и не два дня. Особенностью снегопадов в шахтёрских посёлках является то, что снег не просто падает, а как правило ложится на землю в виде слоёного пирога. Отопление кругом печное, в основном печки топят углём в одно и тоже время, сажи столько, что в безветренную погоду утром можно совсем не увидеть белого снега. Он тёмно-серый, а когда идёшь по нему, за тобой проявляются следы белыми пятнами. Копнув же снег, видны прослойки белого и совершенно чёрного цвета.
 Дети младших классов зимой часто учились дома, решая задачи и примеры для закрепления пройденного материала. Вьюги, морозы за -40 градусов, бураны определяли график посещения школы. Русский язык, литература, арифметика и другие предметы помогали постигать родители.  В семье Глебовых главным педагогом была мама Таня.
Фёдор Иванович с присущей ему ответственностью занимался ремонтом помещений будущего госпиталя, поставками необходимого оборудования и подбором персонала. Оборудование с пометкой «особой важности» поступало строго по графику. Но тем не менее фраза «а вы куда смотрели?» и «может мне и не нужен зам по медтехнике и хозяйственной части?» звучали убедительно и напоминали работникам госпиталя, что всё не просто, что идёт война. В просторном зале стояло три операционных стола. Штат хирургов и других необходимых специалистов был набран быстро из местных и завербованных. Столы были проименованные согласно фамилий старших хирургов: Сухоревский, Зуевский и Глебовский. К Рождеству 42-го года начали поступать первые раненные. В большинстве своём лёгкой и средней тяжести, за что Фёдор Иванович был особо благодарен и судьбе, и руководству, и богу, поскольку госпиталь не был готов к серьёзной работе. Составы с ранеными тоже получали особый приоритет и практически не встречали препятствий по всему пути следования.
Поскольку Фёдор Иванович ещё в Билярском районе прошёл курсы повышения квалификации в городе Чистополе и стал хирургом, к административной добавилась работа в операционной.
-/-
Сашу перевели в комнату общежития, где обосновались поволжские немцы. Поначалу отношения были натянутыми, а когда рядом живущие узнали, что мать Саши чистая немка, к нему стали относиться по-свойски.
В соседний барак общежития, где жил Саша Шубин стали заселять жителей восточных национальностей: крымских татар, казахов, туркменов и киргизов. К ним в барак вселили по тем временам вполне себе экзотику, — каракалпаков. Каракалпаки, в переводе с тюркского языка, «чёрные шапки». За время пребывания в общежитии сороковой шахты не было замечено ни одного случая трудоустройства кого-либо из них на работу. Слухов было много. Говорили, что мужчинам не позволяет вера спускаться под землю, и что жена не должна работать, и что неверные не могут диктовать им свою волю, и незнание русского языка не позволяет им трудиться. Они полностью отвергали спецодежду, а в восточном халате да в чёрной каракулевой шапке представить такого работника в лаве было просто невозможно.
 Что характерно, никто из них не голодал. Все выглядели сытыми и здоровыми. А продавец магазина Галя утверждала, что каждую неделю к ней приходит один и тот же мужик с бородой, но без усов, в залатанном от плеч до пола халате. Рассчитывается советскими рублями, а других денег в ходу и не было, причём без карточек. По записке, с ошибками, но на русском, покупал хлеб, макароны, иногда рис, сечку, растительное масло, бараньи потроха, ливер и исчезал на неделю. В разговорах меж собой о странных обитателях шахтёры больше пожимали плечами, чем делились какой-то информацией. А общежитие получило имя собственное — «Казанский вокзал». Но не потому, что большинство живущих были татарской национальности, а скорее от того, что из всех национальностей, татары были уральцам как-то ближе.
Уже через месяц после общей мобилизации стали приходить похоронки. Вот тогда и началось настоящее сплочение и осознание случившегося. Поредели составы шахтёрских бригад, но план выработки никто не корректировал, и претензий к руководству не возникало. Вместо ушедших на фронт в забое стали появляться ребята моложе Сашки, а ему было шестнадцать. Время диктовало свои условия. Вместо оружия им дали совковые лопаты, черенки их такие же гладкие как цевьё винтовок. Поставили вдоль транспортёра, качающего уголь к откаточному штреку. На смелые реплики «Я хочу рубить уголь, а ни кидать!» Ответ был: «Научись, кидать уголёк. Научился, научи товарища. Придёт время, и тебя научат держать молоток».
-/-
Мария Ивановна, квалифицированный специалист «ухо, горло, нос», а в настоящее время исполняла и обязанности главной медицинской сестры, не вбежала, а влетела, в кабинет начальника госпиталя.
— Простите, но как это можно?! Ни необходимого оборудования, ни спецов, а здесь вот тебе на вот тебе, – всплеснув руками заявила она с порога.
— Мариванна, теперь по порядку и не торопясь. Что снова не так? – попытался остудить её состояние Фёдор Иванович.
— Там капитан, и у него нога в хлам, – заявила она, рухнув на видавший виды стул напротив.
Принимая во внимание габариты сотрудницы, Фёдор Иванович подумал, что такие стулья могут служить ещё очень долго. 
— Успокойтесь, может быть всё не так страшно. Пойдёмте, посмотрим, — и уверенным шагом направился в приёмное отделение.
Капитан с серым, давно не бритым лицом и горящими глазами встретил доктора, мягко говоря, недружелюбно.
— Вот вы мне скажите, почему все хотят отрезать мне ногу? Этот госпиталь второй, и кроме предложения отрезать, не было больше никакого. Хотя было — оставить мне её как сувенир.
— Дружище. Что я сейчас вижу, так это вполне нормальная нога. Но необходимо более детальное обследование. Тогда и решим, что делать дальше, — Фёдор попытался приподнять ногу, капитан скрипнул зубами и затих.
— Быстро в операционную. Быстро, я сказал, – обратился он к стоявшей рядом с приоткрытым ртом Мариванне. Санитары по коридору, затем по узкой лестнице, в операционный зал доставили капитана.
При осмотре больного был вынесен вердикт. Ногу спасти можно, но сначала её нужно сломать. А может быть, и не один раз. Потом тщательно собрав, упаковать как минимум месяца на три.
Капитан открыл глаза. Понятно было, что он не слышал то, что сказал доктор. «Если вы, док, тоже скажите, что без ампутации мне не жить, то лучше не жить. В этом я уверен, дружище», — с нажимом на последнее слово произнёс гвардии капитан и снова закрыл глаза.
После трёхчасовой операции Фёдор сидел в кабинете, положив руки на стол, уткнувшись в них головой. Капитан лежал в палате интенсивного лечения практически по пояс в гипсе. Оба спали.
Принимая во внимание, что это первый серьёзный пациент и что вряд ли он сумеет заснуть дома, Фёдор Иванович решил остаться на ночь в госпитале.  Водителя попросил заехать предупредить Татьяну, чтоб не волновалась.
Наутро, когда врач зашёл в палату, капитан уже не спал.
— Надеюсь, дружище, что всё будет хорошо. Но даже двигать пальцами ноги запрещаю, поворачиваться с боку на бок и другие необходимые манипуляции только с разрешения и с помощью медперсонала.
— Ну ты же понимаешь, док, я больше ничего не умею делать. В армии уже пятнадцать лет, а какой я вояка с одной ногой?
— Понимаю. Но и ты пойми, герой. Защищать родину можно и нужно не только на передовой. Дел и в тылу хоть отбавляй. Всё будет хорошо, — прощаясь сказал Фёдор.
-/-
Хохлы. Да, это слово действительно звучит обидно. Но ведь оно не возникло в одночасье. Смысл его формировался многими годами, жизнью и поступками людей, принадлежащих этому «сословию», всегда имеющих претензии принадлежать особой нации. Есть такое известное выражение в народе, что еврей заплакал, когда хохол родился. Конечно, это относится далеко не ко всем, кто рождён был украинцем, но как говорится, осадок остался. По жизни и в других народностях случались и подлецы, и герои, и хаять или причёсывать всех под одну гребёнку нельзя.
Павло Фоменко, сын своего народа, прибыл на Урал не по собственной воле, а по воле ветра перемен, задувавшего с запада. И не то чтобы тоска по родным местам, цветущим персикам и винограду не давала ему покоя, а полностью разрушенные мечты по восстановлению справедливости, которая замаячила со времени реализации планов Адольфа Гитлера стереть с лица земли «коммунистическую заразу».
Речка Раставица протекает по Винницкой, Житомирской и Киевской областям. Она левый приток реки Рось, кормила всю его семью много лет до революции, и после революции какое-то время. Мельницы по берегам принадлежали семье Фоменко. Они были либо скуплены за гроши у бывших собственников, либо уступлены ими под нажимом. Советская власть распорядилась по-своему. Предложила главе семейства, Петру, прадеду Павла, руководство мельничным хозяйством, принимая во внимание его опыт, но тот демонстративно отказался, и с тех пор семейство Фоменко жило личным хозяйством. В колхоз «Путь к коммунизму» вступили последними и зашагали в этом направлении, не утруждая себя слишком, стараясь не упускать левых возможностей, за что и были обличены и дед Павла Пётр, и отец его Фёдор. Сроки они получили немалые и в унынии отбыли этапом за Урал.
Война вдохнула в Павла надежду расправиться с коммуной руками фрицев и восстановить отобранное хозяйство. Он не способен был для организации какого-то сопротивления, но озираясь по сторонам, старался примечать всё, что могло бы в будущем, при раскладе в его пользу, принести нужный результат.
Павел Филипенко, в свои тридцать лет носил в себе сто тридцать килограмм, извините за выражение, украинского сала. Рост тоже был приличный — 188 см. Выглядел солидно, но не устрашающе.
В общежитии тоже старались селить людей более-менее с одними национальными корнями, чтобы по возможности избежать конфликтов. Но вот ведь незадача. Не каждая кровать может справиться с такой нагрузкой. В единственной комнате, где жили немцы, стояла кровать, которая могла выдержать и полтонны. Принимая же во внимание то, что спорить в лихое время было не принято, да и приходил Паша в комнату только для сна, это всех устроило. Он же себе в плюс ставил даже то, что жил вместе в одной комнате с немцами.
-/-
Глебовы по лету 1942 года обзавелись молоденькой козочкой. Утеплили сарай, устроили места обитания для козы Розы и приличных размеров сеновал. Забот прибавилось, но и надежды на безбедное проживание тоже увеличились. По теплу больших проблем с новым питомцем не было. Тайга-кормилица давала практически всё для содержания новой, теперь уже уральской нахлебницы. Весна, лето, осень позволяли не задумываться о пропитании козы. На зиму заготавливали сено, скошенное на полянах близ посёлка, резали берёзовые, пихтовые, осиновые веники. Всё это давало возможность благополучно дожить до следующей весны.
Зимой, как правило, к дверям сарая прокапывали в снегу тоннели почти в человеческий рост, вход в них закрывали брезентом или сколачивали деревянный щит, прижимая чем-то тяжёлым, чтобы не унесло ветром. Метели да бураны были знатные. Чтобы идти на работу откапывали входные двери добрые соседи из тех, кто сумел выбраться самостоятельно. У Глебовых такой неприятности не было, в этом преимущество жизни в бараке. Неделями некоторые односельчане не выходили из домов. Кто боялся, а кто-то попросту не мог, поскольку дома были занесены снегом под крышу.
Надя тоже решила приобрести профессию, связанную с торговлей. Училась прилежно и старалась помогать по хозяйству. Она очень любила читать книги. Особенно приключенческие. Вот и сейчас роман Этель Лилиан Войнич «Овод» захватил её целиком. Она не могла оторваться.
«Главный герой романа английский мальчишка из богатого семейства, живущий в Италии. Его родители умерли, и опекунами мальчика стали его сводные братья Джеймс и Томас, а духовным наставником — кардинал Монтанелли, который, как в последствии выяснилось, является его отцом. После предательства друзей и раскрытия правды о своем происхождении, Артур инсценировал собственную смерть и сбежал в Латинскую Америку, где путешествовал в течении долгих лет. Затем взял имя Феличе Риварес и вернулся в родные края, где публиковался как писатель-сатирик и заступник униженных и оскорблённых под прозвищем Овод».
Раньше Надежда думала, что этот роман написал мужчина, но когда узнала, что Войнич — женщина, поняла, что никакой мужчина не смог бы написать истинные переживания и сердечные муки так, как это звучало в романе.
Надя и Вера сидели за столом. Вера делала домашнее задание. Татьяна Акимовна решила быстренько сходить на железную дорогу, набрать ведро угля. Только что прошёл железнодорожный состав с углём, а сквозь щели в вагонах всегда выпадали куски дармового каменного горючего. Нередко за составом проходила ручная дрезина с солдатами на ней, которые бдели за тем, чтобы никто тот самый упавший уголь не подбирал. И сам не ам, и другим не дам. Местные старались не попадаться за этим занятием, но ходили на железку все. «Надь, я быстро схожу в сарайку к Розе. Сидите, делайте уроки. Приду —  проверю, — сказала Татьяна дочкам. Тихо, чтоб не звякнуло, взяла ведро и вышла.
За окном снег, вьюга, мороз. И времени-то прошло немного, но девчонки забеспокоились, слушая как гуляет за окном погода.
— Где она там? — шмыгнув носом сказала Верка.
— Уроки делай. Скоро придёт, — ответила Надя.
— Когда придёт?
— Скоро, сказала же. Делай уроки.
— Я сделала уже.
Верка встала, подошла к окошку, прижала ладошки к окну заборчиком и стала вглядываться между ними в потухающий день за окном. В сердце Надежды тоже пробралась тревога.
— Верка, будь здесь, я пойду посмотрю, — на правах старшей распорядилась она, и, взяв пальто поспешила к дверям.
— И я, и я пойду, — взмолилась Вера с глазами полными слёз.
Оделись, выбежали. Встали на пороге барака, как раз против сарая. Брезента, которым был прикрыт тоннель в сарай, не было видно. Пурга разыгралась не на шутку.
— Мама, мама! — стала причитать Вера, развернулась, вбежала в общий коридор, и уже во весь голос:
— М-а–м-а-а-а!!! – пролетело по бараку, как гром после молнии.
Стали выглядывать соседи.
— Что случилось?!
Захлопали двери. Вера в истерике кричала,
— Маму у сарая снегом завалило!!
Надя обняла, прижала Верку к себе, гладила её по голове, но ничего толком объяснить не могла.Лазарь Ефимович, застёгивая на ходу овчинный полушубок, скомандовал: «Мыжики, берём лопаты и за мной». Через минуту уже мелькали лопаты. Пять мужиков, два немца, один хохол, татарин и руководивший бригадой сердобольный еврей кидали снег сосредоточенно, со знанием дела, пробиваясь шаг за шагом к входной двери сарая.
В это время Татьяна Акимовна, с ведром угля в руке появилась из-за угла.
— Батюшки мои! Да что случилось то? Что случилось, говорю?
Один из мужиков, не переставая махать лопатой, ответил
— Жену доктора завалило. Не мешай мать.
— Как? — Татьяна уронила ведро с углём в снег, всплеснула руками и села в сугроб рядом с ним.
Говоривший обернулся, узнал Татьяну, смахнул пот со лба,
— Мужики, — крикнул он, — кончай аврал. Нашлась пропажа.
Вся бригада подошла к Татьяне. Злости в лицах не было никакой. Один поднял её за руки, другой взял ведро, и все вместе отправились к бараку. На крыльце стояли Надя и плачущая Вера. Можно было ожидать любой реакции, но дядьки дружно с облегчением рассмеялись, как будто на самом деле спасли жизнь человеку. Этот случай сплотил жителей барака, и многие ещё долго вспоминали случившееся с улыбкой. Вечером же следующего дня Фёдор Иванович угостил всех участвовавших в спасении своей жены, накрыв стол с выпивкой и закуской.
-/-
Бригада Василия Колдобина, сильно поредевшая с уходом на фронт работников, пополнилась добровольцами, которым отказали в прямую бить фашистскую заразу, у кого была бронь. Им предложили помогать фронту ударным трудом. И молодёжь, и вместе с ними 66-летний дед, ухвативший руками отполированный до блеска черенок лопаты, споро выполняли свою часть работы.
Все знали своё место в лаве. Большее время занимались добычей уголька. Реже выходили в ремонтную смену, где делали техническое обслуживание вруб машины и ремонтировали конвейеры, визуально проверяли соединения и сопряжения. При обнаружении возможных неприятностей — замена цепей, скребков, правка, клёпка. Большое значение имел осмотр крепления лавы. После выемки угольного пласта оставались пустоты, которые крепились деревянными стойками под распил. В каждой лаве для усиления крепежа ставились «костры». Костры — это не те, что зажигают в лесу для обогрева, весёлого времяпрепровождения или приготовления пищи. Так называется специальная крепь, предохраняющая рабочих очистного забоя от внезапного обрушения кровли. Вид она имеет незамысловатый, похожий на колодец из спичек. Так играли дети в своё время. А если представить, что вместо спичек брёвна, напиленные по нужным размерам и подобранные по диаметру, да ещё раскреплённые меж собой для прочности и устойчивости деревянными клиньями, — вот вам и вполне надёжная посадочная крепь. Обычно такая крепь устанавливается на границе выработанного и призабойного пространства очистного забоя, а дальние костры разбирались и переносились ближе к лаве. Необходимо заметить, что все работы в лаве и близ неё выполняли рабочие стоя на коленях, да ещё и пригнувшись, ведь мощность пласта (высота) 1 метр 20 см, так что в полный рост можно только лечь. Опять же, конечно, не все пласты были такими низкорослыми, но Сашкина лава была такой.
По обыкновению, кровля в выработанном пространстве за лавой опускается самопроизвольно. Это и понятно. Был уголь, его выбрали, пустота, над ней не одна сотня метров многотонной горной породы, которая висит над пустотой, и как результат – усадка кровли. Деревянные стойки рядами на расстоянии метра друг от друга, иногда меньше, и сопутствующие крепи выдерживали это жуткое давление какое-то время. Далее происходил самопроизвольный подлом стоек, и лава садилась, заваливая пустоту породой. Но не в этот раз.
Василий и Сашка занимались прокладкой силового кабеля вруб машины, подготавливая её к добычной смене, остальные — кто крепил призабойное пространство, кто делал профилактику конвейера. Новенькие на профилактику не выходили. В общем, все при деле. Василий, освещая территорию, оставшуюся за лавой, сказал:
— Кровля не хочет садиться. Это ненормально, — и вопросительно посмотрел на Сашку.
— Что надо-то, не пойму?
—  Слушай! Слушай лаву, Шубин. Кровля должна садиться постепенно за выработкой. Если сядет разом, может случиться так, что следующая смена вместо угля будет доставать нас.
Бригадир с Сашкой уже добрались практически до середины лавы. Кабель, по недосмотру крепильщиков, иногда попадал за стойку, что в последствии могло привести к определённым проблемам. Фёдор с напарником переставляли такие стойки, освобождая кабель от зацепов.
— Вась, а сколько сейчас время?
— Саш, видишь, солнце ещё не взошло.
Дурацкая шахтёрская шутка, — подумал Сашка.
— На-гора (на поверхность) хочу.  Душно мне. Воздуха нормального, ветра, солнца хочу.
— Терпи, браток, взойдёт она, звезда пленительного счастья, — несколько перефразировал пушкинское стихотворение Василий.
Первое, что уже не почувствовал, а услышал Саша, это как будто шорох какой. Вроде топот небольшой стайки мышей. А вот – посыпалось что-то вроде крошки песчаника. И страх. Страх, охвативший всё его существо. В горле пересохло. И когда выше кровли, прямо над головой, сверху послышался торопливый шаг, он закричал: «Ходу, Вася! Ходу!»
Первое, что сделал Василий, это не своим голосом, да-да, Саше казалось, что этот голос он слышит впервые, крикнул: «Все из лавы!!! Мигом!!!» – прокатилось от откаточного до вентиляционного штрека. Эхо должно было оглохнуть от такого крика.
Соратники услышали эту команду. Глупо было переспрашивать. Кто влево, кто вправо, кому куда ближе кинулись на выход. Этот бег людей в спецодежде, с индивидуальными фонарями, что у каски на лбу, летели на четвереньках, как зайцы от внезапно выскочившей лисицы. Вперёд. Туда где их не достанет горе…
Саша с Василием немного замешкались, были в середине забоя. Пока решали в какую сторону «рвать когти», с места они двинуться не успели — воздушной волной их сбило с ног, прижало к забою, каски послетали с голов. Их накрыло плотным облаком угольной пыли. Казалось, прямо на них угрожающе надвигался обвал, и теперь помимо шума камней отчётливо был слышен треск ломающейся древесины. Тишина наступила так же внезапно, как и начался обвал.
Лежали, прижавшись к забою, минуты две. Затихло. Кое-где ещё скатывались осколки песчаника вниз.
— Ты как, Шубин? — прошептал Вася.
— Живой. Пока.
— Уже хорошо.
Руками подтянули отскочившие от ударной волны фонари, приладили их на касках. Осмотрелись.
— А вроде, ничего. А, Саш?
— Да. Похоже выстояли крепи в забое.
— Давай потихоньку за мной. Да смотри не чихни, пылища вон какая. Вдруг тебе твой родственник дух шахты скажет: «БУДЬ ЗДОРОВ!!!»
Добрались до запасного выхода из лавы без проблем. Там их ждали мужики из бригады.
— Все живы? — тихо, с надеждой спросил бригадир.
— Наши все. Те, что к откаточному побежали, не знаем.
— Ну ты и орать, бригадир! Как ты понял, что будет обвал?
— Да что я, ребят? Это Шубин.
Подобрались и те трое что побежали к откаточному штреку. Обнялись. На чёрных от угольной пыли лицах ярко светились глаза и зубы.
-/-
Сарай — это хорошо. Если у тебя нет сарая, то ты вроде и не человек вовсе. Там и живность, у кого какая, там и дрова, и уголь, который заготавливали на зиму, и припасы разные: грибы маринованные, солёные, мочёные, если подсуетился вовремя, и капуста солёная, — куда без неё, и картошка, в коробах специально устроенных, и рыба вяленая, если ты мужик. Короче, всё то, что поможет пережить зиму лютую, а другой зимы здесь не бывает.
Татьяна шла впереди, за мамкой Вера с цинковой миской в руке (цинковые ведро, корыто, миска — это металлические ёмкости, изготовленные из стали, покрытой слоем цинка для защиты от коррозии и повреждений). Вера толи ворчала, толи тихонечко напевала что-то себе под нос. Висячий замок на двери не закрывался и не замёрз, открылся сразу. Теплеть начинало. Всё ближе к весне. Татьяна вошла, направилась к козе, приговаривая как обычно: «Какая та хорошая, да кормилица ты наша». Проходя мимо кадки с капустой, дубовой бочкой в полтора метра в высоту и пол метра в диаметре, опоясанной аж в трёх местах железными обручами, с трудом сняла тяжёлую крышку с бочки.
— Верка, ты из бочки-то капусты набери. Прямо миской, через край наклонись и черпай, — попросила она дочку.
— Ага, — сказала та.
Подкатила ногой сосновую чурку к бочке, встала на неё. Капусты осталось всего ничего, да и понятно — всю зиму ели. На дне плескалось море рассола, и казалось, капусты там вовсе нет, о чём Верка и сказала маме. Та, не оборачиваясь, подмывая вымя Розе, ответила: «Ты наклонись и черпай со дна. Есть там капуста, есть».
Верка, ухватившись одной рукой за край бочки, перегнулась, и стала пытаться поймать плавающую сверху капусту. Нужного результата не было. Тогда она перехватилась по краю, спустилась ниже головой, закинула ногу на край бочки, и тогда вроде как стало получаться доставать капусту со дна. Но не удержалась, и прямо вниз головой плюхнулась в рассол. Развернулась, встала на ноги. Хлюпая в рассоле ногами, позвала: «Мам, возьми меня!»
Когда Татьяна, белая от переживаний, с синими губами и вытаращенными глазами вытащила Верку из бочки, даже коза Роза, которая до этого постоянно блеяла, как бы жалуясь на свою скотскую жизнь, замолчала. Татьяна гладила лицо, волосы Верки, постоянно целовала нос, глаза, щёки. «Не надо, мам. Я солёная», - сказала та.
Потом ткнула в руки Татьяне миску полную капусты, и кашляя, чихая и отплёвываясь пошла домой.
- Верк! А другая-то калоша где? - глядя на дочку, идущую по тропе из подтаявшего снега в одной калоше, спросила Татьяна.
- Там, - махнула рукой Вера, - ко дну прилипла, наверное.
По весне и летом пасти козу иногда с Верой ходили её одноклассники. Федя Мингазов, Вовка Дурындин, Зинка Бузмакова, Борька Ненашев, - весёлой компанией топали за Веркой, решив скрасить ей одиночество. Скакали, прыгали, бегали друг за другом. На поляне решили привязать Розку к подобранному деревянному колышку, и, увлёкшись собственными делами, не заметили, как Роза вместе с колышком ушла. Куда ушла, когда ушла, — на эти вопросы ответа не было ни у кого из всей компании.
Как влетело Верочке за ротозейство она запомнила на всю жизнь. Ходили искать кормилицу всей семьёй. Искали козу и приятели Веркины, но она как сквозь землю провалилась. Никто не видел, не слышал, не знает. Так продолжалось два дня.
Татьяна настояла пойти к Цыганке-Молдаванке. Слухи о ней, о её возможностях были широко известны. Такса у неё была одна — пачка Герцеговины Флор. Фёдор Иванович хоть и сказал, что дурь это средневековая, но достал где-то эти папиросы и всё ж пошёл. Раскинула карты черноволосая, шептала что-то, глаза закатывала, мычала, сопела, то закуривала, то тушила папироску в пепельницу из панциря черепахи.
— Идите по железной дороге в сторону Коспаша и зовите её. У деда с бабкой она, коза ваша. Решают они сейчас оставить её себе или зарезать. Не крали они её, сама пришла к ним. Больше мне сказать вам не чего.
Татьяна шла впереди, Фёдор, как в бреду, не веря в то что он делает, шёл следом. Верка, всхлипывая и кучкая глаза кулачками, плелась замыкающей. Кричали то вместе, то по очереди,
— Роза! Роза! Роза-а-а!
Прошли почти весь посёлок, что стоял вдоль железной дороги. Надеяться уже было не на что. Да Фёдор ещё подначивал:
— Да, да. Сейчас она отзовётся, да здесь я, здесь!
Как вдруг Верка встрепенулась.
— Тихо!
Прислушались все трое.
— Этого не может быть, — сказал Фёдор Иванович, — но ведь блеет же! Блеет!
Не прекращая кричать: «Роза, Роза», — пошли на её голос. Пришли к развалюхе в три окна, за калиткой которой и нашлась пропажа.
Дед с бабкой клялись, что они здесь не причём. Успокоив старичков, забрали козу и пошли домой. Всю дорогу до родного сарая коза бежала, а Верка держала в руках колышек, к которому была привязана кормилица, и сверкая глазами, блестящими от слёз, улыбалась. Роза трусила впереди всех, как будто никогда не забывала куда идти.
-/-
Шахтёрская Баня. Человек какой профессии может похвастать тем, что ходит в баню после каждой рабочей смены?
Представьте, бабы. Хотя, что вы здесь могли увидеть нового для себя? Множество голых мужских тел. Сначала не в меру грязных, можно даже сказать чёрных. Орущих непонятно что, смеющихся непонятно над чем, трущих друг другу спину, легонько шлёпающих друг друга по щекам, плечам, животу, а то и по ягодицам. И вот чистые, одетые, улыбающиеся, с озорной искринкой в глазах расходятся кто на автобус, кто к семье, кто в пивнуху, кто к подруге. Жизнь продолжается.
Очень интересное обстоятельство: после смены, и даже после бани у них у всех подведены глаза так, что любая модница могла бы позавидовать. Ну не вымывалась угольная пыль с ресниц у настоящих шахтёров. Так и оставалась на веке под ресницами будто модная подводка. Некоторым это нравилось, особенно женщинам. В большинстве своём мужики уже давно перестали обращать внимание на нечаянный макияж. Что скажешь? Издержки профессии.
Саша, как обычно после бани, подошёл к своему шкафчику для переодевания и уже оделся, но решил поправить карманы. Все обыскал, карточек на продукты не было. Хотел было сказать об этом Фёдору, но ведь в бане все свои, выходит, он подозревает кого-то из них в воровстве? Ладно, решил он, до конца месяца каких-то две недели. Переживу. А тот, кто это сделал, пусть подавится. С собой шахтёры брали еду, чтоб перекусить в лаве да после бани. Кто это делал в забое, кто после бани, чтобы не брать еду грязными от работы руками. Саша ел после бани, а сегодня не стал, про себя подумал, что есть смысл экономить. Компания, а среди них был и Вася Колдобин, увидел попрощавшегося Сашку.
— Сашка, ты куда? А тормозок прикончить?
— Да, что-то не хочу сегодня. Позже съем.
К концу пятого дня после исчезновения карточек Саша старался не находиться в прежней компании. Ему казалось, что только глухой не сможет услышать, как его оголодавший желудок урчал. Саша непроизвольно стал часто проходить около продмага, буфета, столовой. Сглатывая слюну, как бы случайно заглядывал в бачки с отходами. Если даже видел что-то съестное, отворачивался. Стыдно. У столовой на Лесной пожилая женщина в халате с передником из клеёнки вышла в очередной раз вынести отходы. Похоже, что не первый раз увидела Сашу. Посмотрела в бледное лицо.
— Болеешь что ли, сынок?
— Гуляю, — отрезал Сашка.
— Я последний раз так гуляла в 24-м году. Не думала, что тень свою увижу. Есть хочешь?
— Да нет, всё нормально, — Саша сделал попытку уйти.
— Смотри, почти свежая морковь. Я ей говорю: можно обрезать и в готовку. А она: выкинь, я сказала! Гнилая она!.. Может погрызёшь, а? Я знаю, что значит есть свои слюни.
— Морковь? Нет. Не надо. Всё хорошо. Спасибо.
-/-
Утро следующего дня после возвращения Розы из самоволки началось с кружки козьего молока. Вера в свои девять лет не забывала свою любимую куклу и иногда делилась с ней новостями и своими переживаниями.
«Пей, милая, козье молоко, оно очень полезное», – сказала Татьяна дочке, выходя из комнаты. Вера сидела за столом, играла с куклой Дашей, наряжая её и причесывая пепельные волосы из конского хвоста. Молоко стояло рядом. Неловко повернувшись, девочка задела локтем свою фарфоровую кружку, та стала падать со стола. Как это случилось не сможет объяснить никто, но Вера сумела подхватить её ещё в начале падения, и в ней осталось чуть меньше половины кружки. Вылившееся молоко на пол Вера вытерла, успела положить тряпку на место. Вошла мама.
— Что ж не допила, Вер?
— Это тебе, мам, пей, оно очень полезное, — со знанием дела сказала Верка, и, прижав куклу Дашу к себе, пошла, выговаривая той, что нужно быть аккуратнее, всякое может случиться.
Маневровый паровоз возил добытый уголь на обогатительную фабрику, где отделялась пустая порода от угля, и обогащенный, то есть без примесей, уголь развозили по металлургическим и другим предприятиям, уже длиннющими составами из десятков вагонов. Дети учились в Коспаше, посёлке городского типа. Обычно на учёбу и домой они добирались на открытой задней площадке вагона сопровождения. Такие маневровые паровозы с чьей-то лёгкой руки прозвали «кукушкой», а скорее всего потому, что гудок этого не большого паровоза отдалённо, но всё же напоминал крик кукушки. Дети на учёбу, взрослые по делам, доезжали до Коспаша на кричащем кукушкой паровозе и, если подсуетишься, то и возвращались на нём домой. К этому все привыкли. Поначалу гоняли, конечно, назойливых попутчиков, но идти далеко, да и холод зимой собачий, пожалели.
Зима прошла. Как и всё в этой жизни проходит. Растаяла бурно, как всегда в уральском крае. Даже безобидные ручьи превратились в рычащий бурный поток, который нёс на своих плечах прошлогоднюю листву, сучья деревьев, стволы, казалось бы, ещё достаточно крепких деревьев, а иногда и камни, вороша их по дну бывшего ручья. И грохот вокруг стоял нешуточный. И многие приходили на берега взбесившихся водостоков, кто пугаясь, кто восторгаясь силой природы. Фёдор запрещал девчонкам ходить на так называемый ручей в этот период времени. Слух о погибшем при спасении девочки Прокопе распространился далеко за пределы посёлка, и взрослые старались не допускать больше таких ситуаций.
Коза Роза, пережила зиму стойко. О войне она, похоже, ничего не знала. Задачи есть, не болеть и давать молоко она выполняла регулярно, за что семейство Глебовых было ей благодарно. Если говорить об осенне-зимнем и зимне-весеннем периоде, то забота о кормилице полностью лежала на взрослых. С наступлением тепла и окончанием очередного учебного года Вера становилась первым помощником. Вариант желаний советского школьника: зимой чтоб школа сгорела, а летом чтоб коза сдохла, — это не про неё. У девочки после недогляда за Розой и побега последней отношения с козой были натянутыми. Пока Вера смотрела, как трудятся муравьи, как собирают пыльцу пчёлы, как с каждым приходом на любимую поляну увеличивалось висевшее на ветке осины осиное гнездо, как ящерицы, проснувшись от солнечного тепла, шастали между корней деревьев, а разноцветье на поляне каждый раз становилось всё красочнее, подходило время возвращения домой. С чувством выполненного долга Вера запускала Розу в стойло, прощаясь до следующей встречи.
-/-
Саша, как обычно, скитался по улицам посёлка, лишь бы не видеть никого, а больше, наверное, чтоб его не видели. Пятеро пацанят, как иногда развлекаются дети, начали заигрывать с мужиком, явно каракалпаком, в полосатом халате с кучей заплаток, в чёрной шапке, с бородой, ярко выраженной восточной внешности. Поначалу всё происходило спокойно. Они перебегали ему дорогу, скалились, изображали походку, показывали язык, просили померять шапку и смеялись над своими шалостями, хоть и понимали, что тем самым раздражают и оскорбляют его. Не выдержав этого, мужик стал отвечать. Где рукой взмахнёт, где ногой притопнет, то вдруг начнёт что-то объяснять на непонятном детям языке, что приводило их к заразительному смеху. Вихрастый, рыжеволосый, в драных на коленках штанах пацан, как бы нечаянно ухватил дядю за халат. Тот дёрнулся, и в руках проказника остался клочок халата в виде заплатки, а на деревянный тротуар высыпались деньги, звеня по деревянному настилу тротуара. Дети конечно же кинулись собирать монеты, некоторые побежали ловить подхваченные ветром купюры. Мужик опустил полные сумки, вознёс руки к небу, начал быстро и не понятно что-то восклицать на своём языке, часто звучало слово - АЛЛАХ. Округлив чёрные как уголь глаза, всё ещё бормоча на своём языке, скорее всего, проклятия, мужик быстро удалился. У детей уже была другая забава, они собирали деньги! Сашка понял, но и дети сообразили, что заплатки на кафтанах - это не что иное как кошельки-заначки.
Так вот почему им никакой работы не нужно. Вот почему они не голодают, как остальные. В глубине у Сашки стала появляться ненависть такая, какую он испытывал к отчиму.
Ноги сами привели Сашу к «Казанскому вокзалу». Во дворе его была сложена печь из обломков кирпичей и гравия, который взяли с железнодорожного пути, что проходил неподалёку. На импровизированной плите стоял казан, в нём кипела похлёбка, заваренная для обеда. Пахло вкусно, хотя для Саши сейчас всё съедобное было вкусно. Рядом стоял приличных размеров длинный стол, на который уже расставили алюминиевые миски, рядом лежали ложки, горкой нарезанный хлеб и тут же целая буханка чёрного хлеба. В этот момент не было силы, которая могла удержать его. Он схватил эту буханку и побежал. Слышал гомон за спиной, крики, топот, но не долго. Отстали. Саша оказался у заброшенной сбойки (старый, ещё не засыпанный шахтный шурф). Он спустился по полуразрушенной крепи на первый горизонт. Дневной свет ещё поступал от проёма сверху.
Саша ел хлеб. Слёзы капали на буханку. Стыдно? Да. Противно? Да. Жалел ли о том, что произошло? Нет. Как вспомнил сверкающие монеты, падающие на тротуар и крутящиеся на ветру купюры, почувствовал себя Робин Гудом. Жируют, сволочи, когда вокруг беда.
Следующая смена у Саши начиналась с утра будущего дня. Уснул он прямо там, где ел. Проснулся от ощущения, что проспал, и что теперь будет, не мог себе представить.  Прятать хлеб меж камней песчаника он не стал, крысы найдут в два счёта. Привязал на бечёвке к поперечной балке крепи. И кинулся к рабочему стволу по заброшенному штреку первого горизонта, перепрыгивая через завалы, провалы и другие препятствия. Поднявшись клетью с ночной ремонтной сменой на-гора понял, что не опоздал. В ламповой сдал жетон, получил фонарь, аккумулятор, спасатель и сел в ожидании у нарядной. Он знал, что на шахту каракалпаки не сунутся. Рядом возможно ждать будут. Пришла смена и началась, казалось бы, обычная работа. Саша старался не думать о происшедшем. Но в душе считал себя вором. И не важно, что взял у тех, кто живёт не по-людски, важно, что украл!
Саша Вильгельм, хлопнув друга по плечу спросил:
— Где пропал? Какой день тебя не вижу. Встречаемся только в лаве. Спрашиваю у ребят, никто не знает. Подружку нашёл?
— Да нет, брат. На душе муторно. Настроение никакое. Что светиться-то? Нормально всё, Сань. Переживу.
— Ладно. Я уж думал или проблемы какие, или зазноба. Не кисни. Если что, скажи, я рядом.
-/-
В операционной Фёдор Иванович проводил больше времени, чем в кабинете. Поначалу по одной, потом две, три операции каждый день. Война постепенно прибавляла работы: 1941 год — первая победа под Москвой, Ржевская мясорубка зимой 1942 года, Сталинградская битва, с лета 1942 года по зиму 43-го, — эти даты были основными поставщиками работы многим тыловым госпиталям, и госпиталь Глебова не был исключением. Все ужасы войны люди страны Советов переживали стойко, кто в окопе на передовой, кто на своём рабочем месте в тылу, и лозунг «Всё для победы!» был не только на плакатах, но и в сердце каждого Советского гражданина.
Сегодня вторник, а значит в 10 совещание в райкоме партии. Фёдор Иванович всё ещё безпартийный, и сколько раз к нему подкатывали разного ранга агитаторы, он не сдавался, как будто защищал свою крепость, своё осознание Родины.
— Вы думаете если я стану партийным у меня знаний прибавится? Или я начну относиться к работе по-другому? Коль у вас есть замечания, претензии, — предъявите. У меня уже сейчас нет времени разговаривать с вами, а надо будет ещё на партсобрания ходить.
И от него отстали. Орденов и медалей он так и не получил, но и никому не был обязан, кроме собственного отношения к своей профессии.
Первым заместителем и первым помощником во всех начинаниях у Фёдора Ивановича стал прибывший с фронтового госпиталя опытный хирург Степан Фомич Угрюмов. Лысый как бильярдный шар. С большими синими глазами и густыми седыми бровями. Усы а-ля Д'Артаньян с аккуратной подстриженной бородкой вокруг чувственных подвижных губ, крупные уши дополняли портрет доброго, немолодого и неженатого доктора. Степан Фомич много повидал за время пребывания при фронте.  Правая нога у него была, но на ней он мог только стоять, функцию её выполнял костыль, что и позволяло ему оперировать почти не двигаясь. Ходил при помощи костыля уверенно, операции делал виртуозно и никогда не претендовал на лавры гения. Кудесником по праву считался Фёдор.
Армейская привычка Степана Фомича расслабиться после трудного рабочего дня спиртом, еле разбавленным родниковой водой, постепенно стала привычкой и Фёдора Ивановича.
Тяжёлая работа Фёдора начала проявляться для Татьяны с неожиданной стороны. Вечерами от него нередко смачно пахло спиртным. В тишине, когда дети спали, часто происходили разговоры между Татьяной и Фёдором. Были и увещевания, и обещания, и «вероятные последствия», и «понимание психологического состояния», и «так дальше продолжаться не может, ты о нас подумай, что люди скажут». Режим работы начальника госпиталя оставался прежним. Руководство требовало снижения летальности, увеличения количества выздоравливающих и сокращение затрат. Понятно, что с верху от них требовали того же. Выздоравливали многие, но далеко не все, а некоторых просто не успевали довести до пункта назначения.
Работа, должность, а больше всего автомобиль с личным водителем в первое время были барьером в общении с местным населением, но со временем растворилось состояние особенности семьи Глебовых. Отзывчивость и покладистость Татьяны, готовность помочь Фёдора, опрятность и вежливость деток всё расставили по своим местам. Да и времени уже прошло достаточно, чтобы принять или решительно отвергнуть пришлых.
Быт семейства Глебовых, вобрав колорит местных взаимоотношений и переняв часть образа жизни, постепенно устоялся. Вроде всё как у людей. И вопрос «как дела?» при встрече уже не казался дежурным. Чувствовалось уважение и готовность помочь. Как с той, так и с другой стороны.
 Персонал госпиталя ценил Фёдора Ивановича как человека и профессионала. Всех принимал на работу он лично, и ни у кого не возникало сомнений в том, что начальник находится на своём месте.
-/-
Работать в годы войны на шахтах было так тяжело и голодно, что многие просились на фронт. В забоях горбатились по двенадцать – шестнадцать часов. Идти домой просто не хватало сил. Поэтому прямо под землей ставили топчаны, на которых можно было поспать. Туда же редко, но спускали скудную еду. Шахтеры не выходили на поверхность по несколько суток. Но уголь шел на-гора. Иначе и не могло быть: фронт и тыл были единым целым, ибо фронт не мог существовать без тыла, без его постоянной и всесторонней помощи. По окончании смены, как обычно всей бригадой, пошли к подъёму. Шубин как бы задержался, поправляя спецовку.
— Догоняй Саш, — обернувшись прокричал Сашка Вильгельм. Но не услышав ответа, решил вернуться.
— Ты чего? Что случилось то? Мне ты можешь об этом сказать?
Как на духу Шубин рассказал всё как есть.
— Ну дела. Вот вроде умный ты парень, Саш, а полный дурак получается.
— Да ладно. Здесь вон и топчан освободился у подземных жителей. Пересплю. Хлеб есть, не помру. Ты только помалкивай, брат, не пали меня, ладно?
— А закончится хлеб? Снова пойдёшь на дело? Или крыс начнёшь жрать?
— Время всегда даёт шанс. Надеюсь, что он появится и у меня. Не царапай ты мне душу, Саня. Иди уже. Да, жетон с доски смены забери, чтоб меня не искали, а завтра по утру повесь, а то прогул мне поставят, — прощаясь, с улыбкой сказал Шубин.
Для удобства учёта состава работников те, кто спускался в шахту, вешал жетон на доску по обозначенному номеру, а выезжая, жетон забирал. Руководство знало, сколько спустилось, сколько вернулось. При необходимости без труда могли вычислить, кого не хватает. Порядок такой был. Ещё четыре дня Шубин жил в шахте. Сашка Вильгельм страховал его, чтоб никто ни о чём не догадался. Слухов на поверхности никаких не было. Шубина искать было некому, а каракалпаки так засветились со своими карманами вместо заплат, что тоже помалкивали. Жизнь, что в шахте, что на поверхности, шла своим чередом.  Шубин на рабочем месте был первым, работал и как бы случайно отставал от бригады, спешащей на-гора. Саша Вильгельм помалкивал как договаривались и каждый день подбрасывал Шубину что-то из съестного, работал рядом, ворчал, но молчал. А через четыре дня он вместо дежурного приветствия вдруг продекламировал:
— Оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и свобода вас примет радостно у входа, и братья руку подадут. — Несколько переврав очередной шедевр русского гения, улыбаясь, процитировал он, протягивая Шубину руку.
— Ты чего, брат, выпил что ли? Я ж тебя сейчас Ваське сдам. Думал, ты хоть пожрать что принесёшь. Крошками от хлеба я сегодня мышей покормил.
— Представь, Саня. Закончилась твоя неволя. Нынешней ночью вывезли всех каракалпаков подчистую. Слышал, что дальше повезли, ближе к Воркуте. Так что жетон сегодня повесишь сам. И ещё. Мама моя, Софья Ивановна, предупредила, что если я тебя не приведу к ней, то мне придётся прятаться от неё, как тебе от этих бородатых злыдней.
— Сань, зачем ты ей-то рассказал? Как я ей в глаза-то смотреть буду?
— Так же, как и мне, брат. Всё нормально. Да и погода, кстати, хорошая.
После смены, чистый, жмурившийся и от счастья, и от солнца Шубин вышел из комбината и, не смея перечить другу, вошёл в дом Софьи Ивановны Вильгельм. На обед был рыбный суп, горячий, но Сашка хватал ртом бульон, не дуя на него. Лучшего вкуса он, казалось, не чувствовал никогда. На столе хлеб, горчица, репчатый лук, порезанный пёрышками, как он любит, и тарелка с морковью. Саша поел. Счастливый, он смотрел влажными от удовольствия глазами на женщину, которая была чем-то похожа на Александру Петровну. Голосом, прищуром глаз, улыбкой краешками губ. Он говорил спасибо, отвлекался ненадолго, и снова говорил спасибо.
— Саня, а ты чего к морковке то и не притронулся? Это витамины. Тебе сейчас это в самый раз.
— Спасибо, Софья Ивановна. Я в детстве, похоже, переел этих витаминов. Так что хватит, думаю, на всю оставшуюся жизнь.
Три недели Саша Шубин гостил у своего друга. Когда Шубин получил продовольственные карточки, Софья Ивановна отказалась ему выдать вольную, и он ещё на две недели оставался под надзором и уходом этой прекрасной женщины. 
-/-
В общагу Сашка Шубин вернулся как после отпуска. Благо дело, никто, верней, почти никто, не знал истинной причины его отсутствия. Встретили объятиями, похлопываниями по плечам и приветственными улыбками. Бывших соседей-немцев уже в комнате не было. Вся бригада Василия Колдыбина собралась здесь, кроме двух женатиков. Остался на прежнем месте Павло Филипенко.
Вопросы «где?», «что?», «как?», «почему?» повисли без ответа, когда Василий Колдобин сказал:
— Ну что прям любопытные такие? Захочет — расскажет, — и Сашке — пойдём покурим.
Вышли. Закурили. Саша папироску, Вася свою знатную трубку. На трубку его приходили посмотреть даже из других посёлков. А ведь было на что. Мундштук трубки в виде змеи, хвост её тянулся из чубука к самому курильщику, заканчиваясь головой, которую можно было удобно обхватить губами. Чаша трубки была выполнена в виде головы Мефистофеля так, что табачную камеру можно было легко открыть, нажав большим пальцем на его рога. Тонкая работа, узнаваемые части лица: уши, брови, рот, борода, рога, глаза, и что особенно эффектно, они начинали светиться зелёным цветом при каждой затяжке. Как утверждал Василий, этот шедевр был вырезан из кипариса, произрастающего на предгорьях Тибета. Единственное улучшение, которое Вася сделал сам, это на дно чаши установил просверлённую в нескольких местах для лучшей тяги и долговечности советскую 10-копеечную монету 1930 года выпуска, которая на то время содержала почти грамм чистого серебра.
Покурили, о жизни и погоде поговорили.
— А теперь, Саш, пойдём порешаем наши общие дела.
Шубин был несколько озадачен, не понимал в чём дело.
Вошли. Общий свет выключали рано, но в каждой комнате общежития был свой, дежурный шахтёрский фонарь. Под ним сидел новенький, совсем молодой паренёк, писал письмо. 
— Извини, потом допишешь, — Вася взял фонарь, — это, мужики, нельзя оставлять без последствий.
Все, не сговариваясь, подошли к богатырской кровати, где, закрывшись с головой лежал Павел Филипенко.
— Свет мой Пашенька скажи, да всю правду доложи, — в очередной раз воспользовался словами любимого поэта Василий, и сдёрнул одеяло с лежащего соседа по комнате.
Тот продолжал лежать на спине с закрытыми глазами.
— Ничего не хочешь нам рассказать? – продолжал Василий.
— Мужики, — всхлипывая начал Филя, — диабет у меня. Когда голодно, бывает так, что, если не съем чего, помереть могу. А здесь иду, карточки торчат из кармана. Ну и… бес попутал. Саня, ничего не имею против тебя, да и кто знал, чья это одёжа.
— Значит, знал бы, что куртка Сашкина, не взял бы? Другого оставил бы без харчей?!
— А то и отобрал бы у того, кто помельче.
— Да не. Говорю же, бес попутал.
— Сань. Тебе решать. Наказать? Накажем, да так, что жевать ему уже нечем будет.
— Да ладно. Пусть живёт себе. Всё возвращается. И добро, и зло. Придёт время, и к нему вернётся то чего заслужил. А непрощённая обида растит ненависть.
— Так что? Вот так, и всё?
— Ну прикройте его. Вдруг простудится.

Фронтовые сводки сообщали, что советские войска остановили гитлеровские полчища по всей линии обороны. Всё чаще стали появляться объявления об освобождении населённых пунктов. В конце зимы 1943 года Советским войскам удалось сорвать наступление фашистов на Сталинград. Летом 1943 года под Курском произошёл перелом. Именно тогда появилась и крепла уверенность в том, что война закончится победой советских войск. Вася Колдобин всё-таки добился своего и ушёл на фронт. Прощаясь, он подарил трубку Саше Шубину.
— В окопах сподручнее курить самокрутки или папиросы. А трубка пусть останется тебе, пользуйся, береги её и помни обо мне. Даст бог свидимся.
Обнялись, как водится, потрясли друг друга за плечи и расстались.
Бригада проводила Василия Колдобина, как он сказал: так, чтоб не допьяна, потому как работа с похмелья — это не работа. А в нарядной Иван-в-кубе, можно сказать, с порога задал вопрос:
 — И что теперь? Кандидата на бригадирство от руководства не нашлось. Что предлагаете?
Вопрос начальника добычного участка повис над головами собравшихся. Переглядываясь, члены бригады кивали друг на друга. А я чо? А я ничо. И тут прозвучал голос Саши Вильгельма:
— А пусть Шубин будет.
Наступившая тишина не говорила и ни о чём, и о многом. Люди думают.
— Молод больно. 
— Ну да. Двадцати ещё нет.
— А что? Работает как надо. Дело знает.
— Это что, он командовать будет? Да у меня сын старше его.
— А что, Вася командовал что ли? Все знают, что делать, а кто не знает — научим.
— Нет, надо кого посолидней.
— Так давай ты!
— А я чо? А я ничо.
— Шубин лаву слышит.
Кто это сказал, никто не понял. Переглядываясь, спрашивая глазами, пожимая плечами. Затихли.
— Шубин, а ты чего молчишь? — Иван Иванович смотрел на Сашку, сидевшего у входной двери, через головы собравшихся.
— Да ладно, мужики, — откликнулся Сашка, — да какой из меня бригадир? Здесь стаж, авторитет нужен, а то и для понимания в глаз дать. А я не смогу.
— Знаешь, Саня, ты не отказывайся. Понятливый, уважают тебя. Справишься. А если кому в глаз дать, скажи, — приподнявшись прогремел своим голосом Ударник, лучший крепильщик на участке (такое имечко он получил от соратников за силу и ловкость).
— С другой бригады возьмите, Иван Иваныч, — пытался уйти от ответственности Саня, — Ну какой я бригадир?
Не слушая Сашкиных аргументов, Иван-в-кубе произнёс:
— Голосовать будем?
— Да чего там голоса считать, пусть будет. Не справится, — поможем. Буреть начнёт, поправим.
— Ага. А то и в глаз. Ха-ха-ха.
И со смешком разошлись из нарядной.
Как обычно без базара, в тишине, спустились до добычного горизонта. Пришли к лаве. Саня так и не придумал, что сказать. Сели, как обычно, кружком у входа в лаву. Пауза затянулась.
— Бригадир, ну ты не кисни. Ты хоть в атаку нас отправь, а можешь даже послать. Но не так далеко, ну чтоб в пределах лавы.
— Да куда я вас послать смогу? Вы всё знаете сами.
И снова смешок прошёл по кругу.
— Хватит скалиться! Пошли работать, мужики. Или вас попросить?! — ровно, спокойно прозвучал голос Ударника.
Как будто всем сразу всё стало понятно.
Ропот поднимающихся.
— А я-то думаю, чего пришли? А я бы ещё посидел. Да ты чего, — бригадир зверь! Он те посидит. Да уж, в борозду пора, ребята. В бо-роз-ду.
Разошлись, и уже не о чем было думать. Затрещало всё вокруг скороговорками отбойных молотков, надрывным скрипом угольного конвейера и надсадным урчанием врубовой машины. Руководить и командовать Сашке не пришлось, казалось, всё происходило как обычно.
А в нарядной, утром следующего дня Иван Иваныч доложил всем, что бригада Шубина отгрузила за смену угля больше нормы на десять тонн. По меркам добычи, это немного, но ведь больше нормы.
От Василия Колдобина было одно письмо Ольге Поклоновой, которая работала в «ламповой» на 40-й шахте. По её словам, почти как депеша от Суворова Александра Васильевича. Ну, типа «жив, здоров, служу, Колдобин». Потом, правда, Ольга разговорилась. Никто даже и не предполагал, что между ними была любовь. Потом стали приглядываться к Сергею, сыну Ольги, оказалось, вылитый Вася. Узнали, что Колдобин уже дважды был ранен, но легко. Оба раза обошлись полковым медсанбатом. Настроение — своими шахтёрскими руками задавить фашистскую гадину в её логове. И стихотворение Константина Симонова «Жди меня, и я вернусь». Приветы ребятам из бригады. «И Шубину передай: никогда не поручай трудной работы другим, если сомневаешься, что сможешь её сделать сам».
В ноябре 1944 года пришло последнее письмо, о котором Саше рассказала Ольга. Написано не самим Васей, а медицинской сестрой Марией под диктовку бойца Колдобина. «Нахожусь в санатории под Ленинградом, командование фронта выделило отпуск для поправки здоровья» и так далее. А на полях дописано, уже, наверное, без участия Василия: «Осколок у него в груди, рядышком с сердцем. И подробный адрес «санатория». Рисковала Маша сильно, как-никак разглашение военной тайны.
— Дай бог, чтоб всё обошлось, — сказала она Сашке Шубину, который, изменив своим правилам, провожал её на вокзале.
Помолчала и добавила,
— И для Васеньки, и для сестрички, дай ей бог здоровья.
Победа! Победа! Победа!
Победными майскими залпами взвода охраны госпиталя, радостными криками, объятиями и восторгом встретили жители сороковой шахты долгожданную Победу ранним утром девятого мая, как и весь Советский народ. Под торжественный голос Левитана, с ожиданием больших перемен, люди обнимали друг друга, поздравляли, но во взгляде всё-таки оставалась настороженность. Нет, верили, конечно, но боялись, — а вдруг… Подразделения охраны не экономили патроны, казалось, за всю войну они столько раз не стреляли.
Вера смотрела на это всё и без того большущими, зеленущими, широко открытыми глазищами и радовалась вместе со всеми, и плакала вместе со всеми. Не было ни одного советского человека в этот день с сухими глазами. И никто не стеснялся этих слёз. Свершилось! Теперь всё будет хорошо. Об этом мечтал каждый житель Страны Советов.
Нельзя сказать, что после такого долгожданного события, в госпитале Фёдора Ивановича работы стало меньше. Казалось напротив, всем так захотелось жить, что оздоровление и сохранение здоровья для каждого стало не просто желанием, а обязанностью. Наипервейшая задача госпиталя оставалась — лечение и восстановление здоровья фронтовиков, но начальником госпиталя было принято решение увеличить штат терапевтического отделения. Несмотря на серьёзное сопротивление городских и областных чиновников, с большими поправками, но штат был утверждён.
И раньше в госпитале не столько извлекали осколки и пули, сколько занимались восстановлением раненых бойцов, поскольку экстренные и срочные операции делались в госпиталях, находившихся ближе к местам боевого соприкосновения. Теперь же всё больше времени занимали, как говорится, труженики тыла. Это, конечно, радовало.
Победу Шубин встретил в лаве. И только тогда, когда к ним прибежал Богдан Богданович Пель и стал что-то кричать в лаву от вентиляционного штрека, махать фонарём и руками, ребята, всей бригадой бросив работу, устремились к нему. Лицо главного маркшейдера шахты светилось радостью. По щекам из-под круглых толстых очков катились слёзы. Он без каски, (прямое нарушение техники безопасности труда), старался руками коснуться каждого, повторяя:
 — Ну вот и фсё, ну вот и фсё! Кончилась она, война проклятая. Krieg beenden, конец войне. Победа, патсаны! Победа!
Некоторое замешательство сменилось осознанием случившегося. Радость наполнила сердца горняков.
— А может он того? А? — подал голос Сашка Вильгельм, покрутив указательным пальцем у виска, — А может ну её, работу, может на-гора?
— План выработки никто не отменял. – коротко, без нажима сказал Шубин и полез в лаву.
Именно тогда бригада поняла, что Сашка стал бригадиром, и громкий окрик Ударника больше был не нужен. Поправляя на себе амуницию, все последовали за бригадиром. С огромным энтузиазмом завершили смену, к подъёму на-гора шли если не строем, то почти в ногу. Улыбки не сходили с чёрных от угольной пыли лиц горняков. На поверхности их встретили жёны и дети, с цветами и угощением в виде соточки хмельного напитка.
После традиционной бани все и не собирались расставаться. Прошли к вынесенным из комнат общежития на улицу возле барака скудно сервированным столам.
Какое-то время спустя стала проявляться забота правительства о людях, ковавших победу в тылу. Незначительно, но стало улучшаться снабжение продуктами питания. В тупик «железки» стали подгонять вагоны с овощами. Морковь, свекла, картофель, капуста зачастую продавались по цене гораздо ниже общепринятой. Рабочие шахт, по возможности, помогали погрузкой-разгрузкой и доставкой пожилым людям, больным и немощным. Сашка тоже иногда учувствовал в этих мероприятиях. Жизнь приобретала новый рисунок. Лозунг «Всё для фронта, всё для победы», как бы не казалось это не привычно, изжил себя. Что, конечно же, не повлияло на отношение жителей к труду. Теперь необходимо восстанавливать разрушенную войной экономику, заводы, фабрики, сельское хозяйство, города, посёлки, деревни. Как жали, так и жнём, при коммунизме отдохнём.
-/-
Верочка задержалась в школе и опоздала на маневровый. Пошла пешком. Идти по шпалам и летом трудно, а здесь и сыро, и грязно, и наледь кругом. Постоянно запинаясь, то за гравий, то за шпалы, она шла, поглядывая больше по сторонам, чем под ноги. Благо дело, всё ближе весна. Вот две белки играют в салки, весело перепрыгивая с ветки на ветку, вот заяц, белый, как комочек снега, выскочил из леса, навострил уши, поглядел по сторонам, и ходу.
Уже близко тропинка, ведущая к дому, но увидела, что в тупике железки сороковой шахты стоят два вагона, около них суетятся люди, явно чего-то грузят на санки, увозят. Что там случилось? Ей уже было время поворачивать с линии домой по знакомой тропе, но больно уж интересно — что там?
Вера подошла поближе. Капуста. Вилки, как составные части снеговиков, катились от вагонов, люди упаковывали их в мешки, а то и просто складывали в сани.  Односельчане. Она знала их всех. Азарт, который присутствовал в этой суматохе, привлёк и заинтересовал её.
Молодой парень, что из вагона подавал вилки капусты, увидел Веру,
— Эй, красавица, лови! Это тебе от меня. Будешь есть капусту — титьки большие вырастут. Потом приеду и женюсь на тебе.
Большущий кочан капусты скатился к её ногам. Вера смотрела на прикатившееся к ней счастье. Всё хорошо, но как его допереть до дома? Попыталась поднять. Не вышло. А парень посмеивается.
— Ой! Мало каши ела?!
Но Вера уже не обращала на него внимания. Снег — это хорошо. Если не катить, то можно тащить. По снегу-то проще, чем по земле. И она покатила.
Доброхот спрыгнул с вагона, подбежал:
— Давай помогу.
— Отобрать хочешь? Не отдам! – резко бросила ему Верка.
— Давай! Я помогу.
— Уйди! Сама справлюсь.
Уже через десять минут сил не было никаких. Что ж он, дурак, такой большой вилок бросил? До дома ещё далеко. Отдыхая время от времени, она продолжала катить, толкать, тащить. Варежки, и руки в варежках сырые. Пот застилает глаза. Она толкала вилок руками, спиной, пинала его. Думала сбегать домой за санками, но упрут же! Нет. В память пришло, как она набирала капусту из бочки, ненавидела её, почти год не ела, но понимала, —надо.
Богдан Богданович Пель увидел, как мучается Вера с капустой. Догнал её.
— Фера. Что ты телаешь? Разве можно так надрыфаться. Ты же родить не сможешь! Тафай помогу.
Верка села на капусту. 
— Богдан Богданыч, если обманешь, я тебе все глаза выцарапаю.
Когда Верка, красная и мокрая, с прилипшим ко лбу волосами, с Богданом Богдановичем подошли к сараю, отец с матерью и приехавшая проведать родителей Анна уже заканчивали разгрузку привезённой на санках капусты. Верка готова была расплакаться, но вдург отец воскликнул:
— Ну вот! Говорил же вам, ещё одного кочана не хватает! Ай да Вера! Спасибо тебе. Теперь всё в полном порядке.
Обнял её, поцеловал во влажный от пота лоб, посадил на уже освободившиеся сани.
— Держись крепче, – и понёсся вдоль барака, под смех и радостные крики соседей. Она держалась за верёвки от саней как за вожжи и понукала, и смеялась, и весло было всем.
Весна, как, впрочем, и зима для жителей Сороковой шахты Кизеловского угольного бассейна, что греха таить, и большей территории нашей страны, так же наступает неожиданно, как и зима. Причём, речь идёт не о календарной весне, а настоящей — с солнцем и капелью. Катание на лыжах и санках с породного отвала — одно из развлечений местной детворы (Породный отвал образуется при добыче угля. В шахте производится забор огромных масс углесодержащей породы, уголь из неё отделяется, а оставшаяся порода вывозится из шахты и сваливается в кучу, которая со временем превращается в огромные горы, называемые терриконами или породными отвалами). Лыжи и санки, как правило, самодельные, как и крепления на валенки. Сильно не разгонишься, но соревновательный момент всё-таки присутствует. Редко когда обходилось без синяков и ссадин. Как бы не было много снега на отвале, но куски породы бесспорно представляли опасность для катающихся. Но кое как залечив синяки и ссадины, с неописуемым азартом дети возвращались к опасному и захватывающему времяпровождению.
Не менее захватывающие события представляли из себя снежные войны по взятию крепости. Возводили их все вместе по подобию средневековых. Крепостные стены не менее двух метров в высоту, по углам башни, иногда строились ходы под снегом, что порой представляло опасность в случае завалов. В строительстве нередко принимали участие и родители будущих соперников. Желающие участвовать в баталиях делились на две команды. Противоборствующие стороны подбирались приблизительно равными по силе, сноровке, смекалке, их разводили по разные стороны. Таким образом получались две относительно равные команды. Кто защищает крепость, а кто будет пытаться её захватить решалось жребием. Жребием выбиралась считалка, типа «На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич…» Выделялось время для подготовки — два или три дня. Будущие бойцы готовили снаряды. Снежок без труда помещавшийся в руке — «лимонка», чуть большего размера — «граната». Так же скатывались снежные комья: как для снеговика, но чуть меньших размеров — «ядра», которые забрасывались в стан врага с помощью рычага — простых детских качелей.
Назначался день сражения. Даже взрослые выходили смотреть это действо, а при желании и они лепили и пополняли боекомплект противоборствующим сторонам, и даже иногда участвовали в баталиях.
Крепость считалась поверженной, если хотя бы один человек из атакующих оказывался внутри её.
В этот раз армии себе набирали с одной стороны небезызвестный Федька Мингазов, с другой же — Вера Глебова. Жребий решил, что Федька будет оборонять крепость, а Верка пытаться захватить её.
— Всем сразу кидать «лимонки» не нужно. Нас тринадцать. В ряду каждый чётный бросает, нечётный ждёт, прячась за стоящими вертикально санками. Когда после первого залпа высунутся из крепости эти противные рожи, тогда и вы мечите. И так постоянно, чтобы они боялись голову высунуть. Защищаться от их снарядов будем теми же санками как щитами, — напутствовала своё войско новоиспечённая Жанна Д'Арк. Для того, чтобы отработать несложный манёвр, тренировались за бараком в тайне от противника.
Комендант Лазарь Ефимович где-то раздобыл пионерский горн и по его сигналу началось сражение.
Прикрываясь санками, стараясь выполнять указание командира, нападавшие стали двигаться к стене осаждённой крепости. Строго по договорённости, по шесть человек делали залп, прятались за санки-щиты, следом производили залп остальные. Снежки свистели над головами и тех, и других. Нередко прилетали в голову, сбивая шапки. Визг детей, хохот, громогласные замечания и поддержка родителей со всех сторон подогревали ситуацию.
— Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»… — грянула песня из крепости.
Федька к черенку от лопаты привязал свой шерстяной шарф и махал им как флагом, получая снежками куда придётся.
Никто не обратил внимания на то, что куда-то делась Вера. Войско её самоотверженно сражалось, а её не было. Сопя и кряхтя, он лезла на конёк сарая, стоящего рядом с крепостью. Её лицо уже ликовало. Серо-зелёные глаза искрились удачей. Улыбка на лице становилась шире, по мере приближения к макушке крыши. И когда на крыше сарая сначала показалась её голова с хитрющим взором, а потом и вся она с цинковым корытом в руке, нападавшие пошли в атаку. Увидев её, некоторые взрослые даже зааплодировали. Недолго думая, с криком «За Родину! За Сталина! Вперёд!» она скатилась в корыте по скату крыши прямо в крепость, пролетая, потянула за знамя с собой Федьку.
— Сдавайся! – смеясь кричала она, сидя на его груди.
— Русские не сдаются, — хрипел тот, пытаясь освободиться.
— Да какой ты русский? — не унималась Верка, — ты в зеркало на себя смотрел?
— Ну да, у меня глаза узкие. Зато я внутри русский, — не унимался Федя.
Баталии закончились победой нападавших.
В одежде, сырой от растаявшего снега, дети собрались во дворе у качелей и покосившейся, еле-еле живой карусели. Мальчишки раскачивали девчонок, и с большим трудом крутили скрипевшую на весь двор карусель. Влажные волосы выбились из-под шапок и платков, румяные щёки снегириными грудками светились на лицах бывших соперников, глаза всё ещё блестели азартом. Детские упрёки, хвальба и подтрунивание, весёлый смех звучали в небольшом дворе барака со странным названием «Берлин» до самого вечера. Иногда на следующий день назначались переигровки со сменой позиций, но не всегда.
Взрослые разбрелись небольшими группами пить чай, а может и чего покрепче.
Парень я молодой
А хожу я с бородой...
Татьяна Акимовна пела и вязала спицами поддёвку от холода под одежду в народе именуемой «хохотун». Верка услышала ставшую популярной песню про партизанскую бороду, вышла к маме,
  Я-а-а-а, не беспокоюся —
Пусть растёт до пояса!..
Поддержала маму, расположилась у маминых ног и вместе:
Вот когда прогоним фрица,
Будет время — будем бриться,
Мыться, бриться, наряжаться,
С милкой целоваться!..
Вера, смеясь, прижалась, обнимая мамину ногу, поглаживая свою любимую куклу Дашу. И вместе —



По врагу стреляю метко
И зовут меня в строю
Толи дедушка, то дедка,
За бородку за мою.
— А скажи-ка мне, Верка, за что ты Федьке Мингазову фонарь под левым глазом повесила и губу раскровянила? — спросила мама.
Семья Мингазовых смешанная, жена Маша — русская, муж — татарин. Когда родился сын, Маша поставила условие — фамилия у сына по любому будет твоя, а имя пусть у него будет русское, — и назвала Федей.
Вера пожала плечами:
— Ма, а что он «дай портфель понесу, дай портфель понесу»?
— Ну, Вер, и что тебе жалко, что ли? Ну и пусть бы нёс.
— Да ну, закинет куда в сугроб, доставай его потом оттуда.
— Маленькая ты ещё у меня, Верка, а потому глупая.
-/-
Тёплое время года для семьи Глебовых промелькнуло как один день. И снова школа, и снова осень, и снова снег, а дальше всё по плану. Степан Фомич занемог. Передал свои извинения и сожаления через соседку Полю. Та сказала, что лежит Фомич и орёт военные песни, даже попыталась напеть некоторые, но Фёдор Иванович поблагодарил сердобольную соседку и отправил восвояси.
Две недели Фёдор работал за двоих за Глебовским хирургическим столом. И когда к нему в кабинет среди ночи… нет, не вошёл, ворвался персонал с радостными пожеланиями здоровья и успехов, он сначала хотел спросить в чём дело, но глядя на людей в сказочных масках зайчиков, лисят и медведей, а Мариванну нельзя было не узнать даже в тесном костюме снеговика, понял, что пришёл Новый Год.
Неожиданно быстро прошёл ещё месяц уже нового мирного года, но Фомич так и не смог оправиться от недуга. Сначала думали, что последствия фронтовой травмы не дают ему покоя, но более детальное обследование показало, что Степана Фомича прижал к постели инсульт, точнее, два инсульта, произошедшие один за другим. О возвращении к обычной жизни не было и речи. Фёдор Иванович приставил к нему медбрата, поскольку от медсестры Фомич отказался категорически. Необходимо и в туалет ходить, и мыться, и бриться, короче или мужик, или никто. Кстати на речь инсульт практически не повлиял, но правая рука повисла, и если к правой ноге, вернее к её пассивному присутствию он уже привык, то левая нога, как он говорил, молча присоединилась к правой. Потаскай-ка бревно весом в девяносто килограмм, — никакая медсестра не выдюжит. И ещё была одна просьба старого вояки – пол литра водки на три дня.
— Не хочу… вернее, боюсь умирать трезвым, — смущаясь пояснил он. — Деньги у меня есть. За тобой, Федя, только понимание и исполнение.
С тех пор у Фомича всегда за спинкой кровати, у самодельного, но прочного журнального столика стоял волшебным образом пополняющийся ящик водки. Кроме того, к нему подселили успевшего повоевать в составе медсанбата покладистого калмыцкого медбрата Юнуса, на русский язык имя которого переводится как «Голубь». Так что видеть страдания и помочь преодолевать их ему приходилось. Петь он тоже любил, но к спиртному относился категорически отрицательно, что в первое время не нравилось Фомичу, но всё сложилось как нельзя лучше. Он даже выучил две калмыцкие песни, которые исполнял дуэтом с Юнусом.
С Уральских гор опускался вечер. К этому времени подмораживает и весной.
На место заболевшего Степана Фомича, прислали молодое дарование, очкастого хирурга-аспиранта одного из столичных медицинских вузов. Как впоследствии оказалось, не без основания уверенный в себе, он отрекомендовался, отдавая документы начальнику госпиталя:
— Бывший аспирант, по фамилии Степанов, но по имени Иван.
Старательный, знающий, схватывающий на лету, нагловатый, всегда готовый к подвигу, короче, чудо, а не помощник. Фёдор Иванович говорил о нём «опора и надежда», но с одним недостатком — спиртного не употреблял вообще. Поэтому с устатку после работы Фёдору приходилось чокаться с собой в зеркале. Дозы были не более ста граммов, да и то не каждый день, что позволяло хирургу Глебову надеяться, что эта привычка не перерастёт в зависимость.
В стеклянном шкафу с медикаментами и необходимыми растворами всегда стоял флакон со спиртом, который Фёдор мог взять не глядя. Так он и сделал в один из вечеров по окончании трудового дня. Какое-то время поработал с документами, — он же не только хирург, но и руководитель госпиталя. Уточнил, с Мариванной очерёдность плановых операций на завтра, как обстоят дела с медикаментами. Подписал документы на выписку больных. Задумался. Странно звучит эта фраза — выписка больных. По сути, нужно выписывать здоровых, но кто возьмёт на себя смелость утверждать, что человек здоров? Ну подлечили человека, ну чувствует себя хорошо, анализы в норме. «Но так издавна повелось и не мне менять обще принятые правила», — подумал Фёдор Иванович. В глазах стали появляться искорки, текст расплывался. Да, похоже, устал. Сижу уже больше часа. Отдыхать, отдыхать, отдыхать. Но сначала заехать к Степану.
— Привет, старый пень. На что жалуетесь, что болит?
— И это вместо «здравствуй мой дорогой друг», – парировал Степан Фомич. — Знаешь, Федя, когда-то приходит в жизни такое время, когда тебе всё можно, и у тебя ничего не болит. Другое дело, что это отнюдь не радует.
— Так. Судя по ящику с водкой, давление ты регулируешь постоянно. Просьба, не увлекайтесь, милейший. 
— Федя, а у тебя всё в порядке? – вдруг сказал Степан Фомич, как-то пристально глядя на соратника по скальпелю.
— А что не так?
— Ты бледен, и я бы сказал даже с оттенком синевы.
— Пустяки, устал. Слабость. Не переживай, к утру буду как огурчик.
Фёдор повернулся, чтобы поставить табурет ближе к кровати, его качнуло. Степан это заметил.
— Друг мой, подай стакан, Юнус постоянно у меня его забирает.
Фёдор Иванович оглядел комнату Степана, но стакана не увидел. Всё как-то плыло перед глазами.
— Федя, ты дозу принял?
— Да.
— Я думаю, друг мой, что ты выпил не то, что хотел, — и уже Юнусу, громко, — чёрт нерусский, неси ещё один стакан.
Тот возник как ниоткуда со стаканом в руке.
— Налей нам.
Тот плеснул грамм пятьдесят, как обычно.
— Ты что, краёв не видишь? Лей по полному.
Фёдор тоже понял и осознал происшедшее. Он действительно не посмотрел на колбу. Каждая из них должна быть подписана и это непременное правило и, похоже, выпил вместо этилового метиловый спирт. Оба понимали, что первейший антидот в этом случае — водка. 
— Много выпил-то, Федя?
— Грамм сто, может, сто пятьдесят.
— Это много. Это очень много.
Они чокнулись гранёными стаканами.
— За здоровье, Федя.
Выпили.
— Всё будет хорошо, — сказал Фёдор. Он подошёл к окну и крикнул водителю:
   — Отто, поехали домой!
Фёдор приобнял Степана. Похлопал его по плечу. Сказал:
— Не грусти. Увидимся ещё. 
И в сопровождении Отто направился к выходу.
— До встречи – в след уходящим сказал Степан Фомич.
Он и представить себе не мог, что прикованный к постели, «способный только пить, жрать и гадить», переживёт Фёдора, и похоронят его неподалёку от соратника, но в уже тёплую майскую землю. А умрёт он тихо, во сне и пьяный.
К машине личный водитель вёл спотыкающегося Фёдора Ивановича под руку, впрочем, такие случаи уже были, поэтому никто не увидел в этом ничего странного.
В проёме дверей квартиры Глебовых появился Отто, на плече которого безвольно лежала голова Фёдора. Вильгельм виноватыми глазами спросил: «куда его?» Татьяна Акимовна, всплеснув руками, кивком головы указала на кровать в углу, под образами. Провожая сослуживца мужа до дверей вручила ему, как обычно, что-то к чаю в газетном кульке. Отто машинально отвернул угол кулька:
— Татьяна Акимовна, это же кребль?! — с удивлением сказал он.
— Это по-вашему кребль, а по-нашему — хворост. Просто хворост. Спасибо тебе. Что с ним? Пьян?
— Не знаю. Он пробыл у Степана Фомича пятнадцать - двадцать минут, не больше. И вот, — неуверенно произнёс тот, прикрывая за собой дверь. — До завтра. – Произнёс он уже за дверью.
— Федя, ну что опять? Мы же всё решили. — начала причитать Татьяна.
— Таня, у нас есть молоко? — прохрипел Фёдор.
— Есть, — ответила она.
— Неси, всё, что есть неси. Похоже отравился я, Таня.
Она принесла двухлитровый алюминиевый бидон, кружку, хотела налить.
— Не надо, давай всё.
Татьяна присела на кровать в изголовье, помогла Фёдору сесть в кровати, плечом поддерживая его голову, подала бидон. Резкий запах ацетона рассказал ей всё, что не сказал Фёдор. Она отняла у мужа бидон с остатками молока. Белыми ручейками стекало оно из уголков губ мужа. Прислонила его к стене спиной. Кинулась к дверям. Подхватила таз, и стремглав к постели. Может понадобится. Поставила его в ногах Фёдора.
— Как же? Что же? — и уже к Господу, смотревшему на них со стены. – помоги, Господи, спаси и сохрани, Господи. 



Отче наш еже еси на небеси,
да святиться имя твое,
да приидет царствие твое,
да прибудет воля твоя на земли яко на небеси.
Хлеб наш насущьный даш нам гнесь,
И оставь нам долги наша яко мы оставляем должникам нашим.
Не введи нас во искушение избави нас от лукавого.
Во имя отца и сына, и святого духа, Аминь.

Читала молитву глотая слёзы Татьяна Акимовна, стоя на коленях перед иконой Иисуса Христа, и в ногах мужа своего Фёдора Ивановича. Уже не надеясь на чудо смотрела, как меняется лицо Фёдора. Судороги пробежали по его телу.
— Лягу я, Таня, — незнакомым голосом произнёс Фёдор, — Вера где?
— Надя приезжала, забрала её. Там и заночует, - так же тихо ответила Татьяна.
— Это хорошо. Прости меня, милая. Вся жизнь состоит в основном из мелочей, и из жизни, порой, мы уходим из-за мелких ошибок. Прости. Не держи на меня зла. Посплю я.

О Премилосердый Боже, Отче, Сыне и Святый Душе, в нераздельней Троице поклоняемый и славимый, призри благоутробно на раба Твоего Фёдора, болезнию одержимаго; отпусти ему вся согрешения его; подай ему исцеление от болезни; возврати ему здравие и силы телесныя; подай ему долгоденственное и благоденственное житие, мирные Твоя и премирные блага, чтобы он вместе с нами приносил благодарные мольбы Тебе, Всещедрому Богу и Создателю моему. Аминь!

Фёдор Иванович Глебов, начальник госпиталя и главный хирург, муж Татьяны Акимовны, отец двух сыновей и трёх дочерей так больше и не проснулся.

   Вера по утру, как обычно, шумно вбежала в квартиру. Увидела лежащего в кровати отца, прикрыла рот рукой.
— Что это? Спит ещё? – глядя на отца спросила она маму.
Следом вошла Надя.
— Не проснётся уже папа, — ответила Татьяна.
— Это как?
— Ты уже большая, Верка. Понимать должна. Люди не живут вечно. Умирают люди, Верка. Нет больше папы.
— Почему? — не понимала Вера о чём говорит мама.
— Видно пришло его время, — как-то строго, не желая больше ничего говорить, произнесла Татьяна.
Надежда стояла у дверей, комкала в руках шаль. Молчала, слёзы катились по щекам.
— Федя, Федя… Ты же говорил, всё будет хорошо. Как же теперь-то, Федя? — упрекала мужа Татьяна. Держала его за холодную руку.
— С ужина осталось там. Поешьте, что найдёте, — сказала она девочкам.
Место для могилы выбрали на кладбище Доменного Угора. Привычным порядком работники кладбища вырыли могилу в ещё мёрзлом грунте. Ловко, казалось, без каких-либо усилий, опустили в яму гроб. Небольшой холм земли вырос над местом захоронения так же неестественно быстро. Татьяна за всё это время не проронила ни одной слезинки. Смотрела на происходящее как будто со стороны, Анна с Надеждой держали её под руки. Веру на кладбище не взяли, оставили её соседке Марии Мингазовой.
Ни старший сын Иван, ни Георгий на похоронах не были. Да их никто и не приглашал. Письма и депеши они получили бы уже после состоявшихся похорон.
Стандартную пирамидку из листового железа окрашенную в тёмно-зелёный цвет с красной звездой на вершине установили в ногах усопшего, углубили в землю для лучшей устойчивости. Короткие прощальные речи, и на исполкомовском стареньком автобусе вернулись домой на сороковую шахту.
Похороны и поминки устроил исполком города Кизел. Народу провожать Фёдора Ивановича в последний путь пришло много. За шесть с небольшим лет его, наверное, не знали только те, кто ещё не умел разговаривать. В поселковой общественной столовой были накрыты все столы. Татьяна и девчонки сели не в центре стола, а сбоку.
— Не день рождения, чай, — выбирая место за столом сказала она, усаживаясь со своим семейством.
Люди приходили, поминали, закусывали, говорили слова сожаления и поддержки, уходили. Приходили другие. Аспирант Степанов сидел неподалёку от Глебовых. Обхватив руками голову, слегка покачиваясь, толи причитал, толи плакал. Можно было расслышать: «как же так, нельзя же так, это неправильно». Затем встал и, не выпив ни одной рюмки, подошёл к Татьяне, обнял, положив ей голову на плечо.
— Мои соболезнования, Татьяна Акимовна. Я не знаю, какие печали ещё впереди, но знайте, что у вас есть, к кому обратиться за помощью. Держитесь. Тяжело, понимаю. Но надо жить дальше.
Председатель исполкома, очень полный, уже не молодой человек Владимир Александрович Фукалов (рассказывали, что в исполкомовском автобусе душку, что стояла посередине в дверях, предназначенную для удобства пассажиров при входе и выходе, спилили, потому как он не мог ни войти, не выйти. Она ему мешала.) говорил долго, вспоминая прошлое, и о планах на светлое будущее, которое обязательно придёт, жаль, что без Фёдора Ивановича Глебова. Про авторитет, который тот несомненно заслуживает, про здоровье строителей коммунизма, про братство и солидарность всех народов мира. Про вклад в победу над гитлеровской Германией и неизбежность победы коммунизма.
Последствия скоропостижного ухода в мир иной Фёдора Ивановича постепенно приводило семейство Глебовых к обыденному течению жизни. И Анна, и Надя остались в семье на сорок дней после похорон.
-/-
Няр. Именно эта река и была их целью. Нечасто, но они бывали в местах столь отдалённых. Уехали после обеда в пятницу, на трёх мотоциклах: два с колясками, ИЖ-350 Шубина и Сашки Вильгельм да DKW NZ 350 немецкий трофейный мотоцикл Мусы Сабитова, отважного гвардии сержанта полковой разведки в прошлом и рядового работника очистного забоя сейчас. Суббота и воскресенье — ремонтная смена. Нечасто выпадал такой фарт. Почти три дня без забоя. Остановились там, где основное русло с быстрым течением, проходя у противоположного берега, вихревыми потоками вымыло хорошую промоину на их берегу, как бы в угоду охотникам за удачей. Благодаря всё тем же каменным запрудам, возможно, образовавшимся ещё в Пермский допотопный период, они могли пробраться и к стремнине по камням, и рыбачить в омуте у берега, на котором и решили разбить свой лагерь. Первый день не принёс каких-то особых результатов. На уху, конечно же, наловили. Интересных историй и случаев было хоть пруд пруди. И ночь, наступившая тихим сапом, не застала их врасплох. Поговорить было о чём, да и выпить было что, да под ушицу. Что ещё нужно простому шахтёру, который за время войны видел чёрный, с матовым отливом уголь в забое чаще чем солнце.
Субботний день мало чем отличался от вечера пятницы. Ловили рыбу, бродили по окрестностям. Шубин с Егором и Сашкой Вильгельм поднялись на Красную гору, знаменитую тем, что краснеть она начинает по мере восхождения солнца. Когда первые лучи касаются пика горки, она начинает отсвечивать красным цветом. Объяснений такого феномена не было, но зрелище эффектное. Конечно, вечер тоже прошёл под ушицу и самогон, байки небылицы.
Утро воскресения.
Егор, открыв глаза, увидел жёлтый круг. Подумал: «вот ведь не спится кому-то без света?» Повернув голову влево вправо, увидел тлеющий костерок. Луна. Немного стыдно стало за себя. Вспомнил, где он, с кем он и зачем. Потянулся, правой рукой задел посуду. Загремело. Импровизированный будильник сработал вовремя. Шесть часов утра. Самый клёв. Повскакивали, засобирались, как будто проспали на работу. Осмотрелись.
— А где «Шуба» (Сашка)?
У воды, на ближних камнях, силуэт человека с удилищем, он курил свою знаменитую трубку, но судя по направлению головы, смотрел он не на воду, куда были закинуты снасти, а вверх.
Август — месяц звездопадов. Сашка не любил загадывать желания при падении звезды, но очень любил смотреть на людей, которые в этом состязании, — успел не успел, — вели себя отрешенно в погоне за призрачным счастьем. И он радовался тому, что кому-то повезло, — успел, и огорчался, глядя на человека, проморгавшего своё счастье. Лагерь оживал. Снова разгорелся костёр. Котелок с водой подставил своё днище жарким языкам пламени. Чай лесной можно, наверное, назвать отваром трав, потому как настоящий чёрный чай с собой даже не брали. Иван чай, черничный лист, костяничный, побеги валерьянового корня, и вот тебе животворящая влага для дальнейшей жизни. К завтраку Сашку звали, но он отказался. Перекусил тем, что осталось от ужина, а чай был горячим всегда, потому как котелок болтался над огнём весь день. Разбрелись по местам, только самим рыбакам казавшимся перспективными. По каменистому берегу в одну и другую сторону, кто на камни полез ближе к стремнине, а кто и за хворостом в лес.
Последний месяц лета на Урале богат дарами природы. Ягоды — малина, морошка, голубика, на болотах клюква. Черника, самая витаминная ягода, уже отошла. А грибы можно было не искать, они сами появлялись перед идущими, порой даже в колее тележных заброшенных просёлочных дорог, не говоря уже про обочины. К грибам переходили, как правило, перед отъездом домой, так как продукт скоропортящийся, а до ягод руки не доходили, разве что в чай.
Встали по местам. То с одной, то с другой стороны возгласы:
— Нет, ну ты видел, какой лещ был, а? Как лопата в забое.
— А вот и хариус. Красавец. Считай на полкило.
— Что? Обрыв? Это точно щука была.
— Да какая щука – таймень! Видел пасть какая? И ведь к самому берегу уже подтянул. А он взял и выплюнул «ложку». Падла.
— А у меня уже четвёртый окунь.
— Везёт тебе.
— Да какой там! Мелкотня одна.
Настоящая удача - поймать тайменя. Это то же самое, что завалить на охоте Лося. Сибиряки называют эту рыбу красной щукой, так как таймень перед нерестом приобретает красноватый оттенок.
Макушки сосен уже поменяли цвет с тёмно-зелёного на изумрудный с восходом Ярила. Воздух чистотой и запахами наполнил окрестности. Проснулись птицы. Зачирикали мелкие птахи. Ухнула сова. Кукушка где-то на противоположном берегу завела свои пророчества. Сашка досчитал до двадцати трёх и решил больше не отвлекаться. Не за тем пришёл, решил он.
У Саши длинна лески позволяла закинуть наживку чуть ли не в самую стремнину, что он и сделал.
Егор ещё даже не брал в руки удочку. Сидел на огромном, лежащем в земле камне, который подставил незадачливому рыбаку толи спину свою толи бок, толи брюхо, обрамлённое по краям мхом. Курил.
Внимание его привлекло то, что у Сашки сильно к воде пригнулось удилище. Камень, на котором стоял Саша, был небольшого размера. «Не упал бы», — подумал Егор. Удилище крутилось то влево, то круто вправо, то выравнивалось, то снова сгибалось в дугу. Всё говорило о том, что добыча на другой стороне снасти приличных размеров.
Егор открыл рот и вместе с криком «Саня!» выпустил весь скопившийся в его лёгких дым. Остальные рыбаки восприняли этот возглас как пираты — «на абордаж!» и кинулись к кричащему. Саша уже по пояс в холодной воде, высоко держа удочку, задом пятился к берегу. Советчики на берегу соревновались в исключительности и полезности своих предложений.
— Не дёргай!
— Не давай ему слабину!
— Да наоборот. Отпусти его немного.
— Да-да. Пусть почувствует себя свободным, а потом снова подтягивай.
— К берегу, к берегу иди.
Вдруг леска на удочке повисла безвольно.
— Ну всё, ушёл.
— Сматывай, Санёк, руками леску-то, а то зацепится где за дно.
— Ты гляди, Санька!!! — заорал Егор, — Он же к тебе идёт. Видишь?! Прям по верху чешет. Поправь его леской то, чтоб меж камней пошёл.
Саша уже стоял на берегу с намотанной на руку леской. Удочка, «козырная», бамбуковая, лежала у ног. Пойманный таймень поздно осознал свою ошибку, развернулся было обратно, но уже вся бригада была в воде и двенадцать рук лучше всякой сети вынесли его на берег.
Семь килограмм вкусного, жирного, свежего, дикого мяса тайменя лежало у ног семерых мужиков, извиваясь, неуклюже пытаясь подпрыгнуть, подкатиться ближе к воде. Но теперь эта рыбина уже была добычей.  Приличного размера тёмно-коричневое тело то агрессивно било по берегу хвостом и огромной головой, то затихало, набираясь сил. Светлея к брюху до желтизны, вяло шевелила красными плавниками, широко раскрыв рот и показывая острые зубы, молодая самка.
— Жалко её, — вдруг сказал Саня, — может отпустим, а?
— А ты вообще зачем сюда приехал? — удивляясь, спросил его Егор, — нет, Санёк, мы её съедим, как нормальные хищники, а не какие-то бараны.
К воде после этого случая подходили разве что с котелком. Сидели, сушили у костра сапоги, портянки, штаны. Всех окунула в воду королева сибирских рек. Рыбачить больше не стали. Поймали достаточно, чтобы отчитаться перед жёнами. И на вопрос «ты где был?» ответом стала пойманная рыба: десяток окуней, столько же карасей, двенадцать хариусов, три леща, две щуки, ерши (их, сопливых, сначала брать не хотели, но для ушицы пригодятся) и, конечно же, таймень – гордость и удача всего похода.
Обедать сели рано, в двенадцать, так ведь и встали рано. Егор достал было недопитую бутылку самогона, но Саша посчитал это лишним.
— В дороге будем. Лучше по прибытию отметим.
— Так ведь даже в городе мусора не наказывают за запах.
— Причём здесь мусора?
— Короче, бригадир сказал нет. Всё непотребное закопать, потребное доесть, костёр залить, добычу не забыть, и по коням, — изображая послушного пионера, произнёс Саша Вильгельм, разве что без положенного салюта. И зашевелились сотоварищи, собираясь в обратный путь. Дорога неблизкая, добрались к ужину.
Делить добычу тоже надо уметь. Сашка сразу отказался от своей доли в таймене.
— Да и кому мне его готовить? Да и не умею я. Делите его на шесть частей, и я буду рад вашему обеденному столу.
— Что вообще ничего не возьмёшь? — с удивлением спросил Егор.
— Так, «кроты», долю Сашкину заберу я, — обращаясь к бригаде, нагло заявил Вильгельм, — потому что кормить его будет моя мама. Саш, приходи на ужин через пару часов, посидим, выпьем, поматеримся как большие мужики.
— А вам не будет без нас скучно? — спросил Егор.
— И то правда, приходите все, — спохватился Саша Вильгельм.
— Нет, спасибо, мне домой. Соскучились, поди, мои.
— Да и я тоже.
— Я тоже домой.
— И я.
— Ладно, я тоже домой, — пожав плечами сказал Егор. Да и на работу завтра.
— До завтра. До утра. До встречи. Пока! — расставаясь, жал руки, по сути, родным людям Сашка.
-/-
Практически рядом с посёлком 40-й шахты располагалась исправительно-трудовая колония. В зоне было своё подсобное хозяйство, которое снабжало колонию продуктами молочного производства, а иногда и мясом. Было небольшое стадо коров, два десятка кур, были огороды, где растили картофель, свеклу, морковь и травы для приправы. Мимо «колючки» зоны был проложен дощатый, устроенный из досок и горбылей тротуар, по которому каждый день в начальную школу и из школы проходили дети. Перебросив через колючку несколько пачек чёрного чая, простой пацан мог стать всеми уважаемым, поскольку в благодарность за заботу ему перебрасывали выкидной нож с наборной ручкой. Не редко дети отправляли письма на свободу от заключённых и тоже не оставались без благодарности с той стороны. То игрушка, то колечко, то мыльница, то закладка для книги, иконки, броши. Восхищало то, где зэки находят материалы, из которых они делают, порой, удивительные шедевры.
В режимной части был правильный начальник. Централизованные поставки продуктов на содержание и зэков, и личного состава части, конечно же, исполнялись строго по графику и в полном объёме, но лишних харчей не бывает.
Фёдор Иванович никогда не отказывал руководству колонии строго режима в необходимой помощи. В штате у них был медбрат, тоже из сидельцев, а больных хватало везде — и за забором, и внутри забора. Лечить доктору Глебову приходилось всех. А поскольку денежные, мягко говоря, благодарности, преследовались по закону, начальник колонии предложили ему корову-трёхлетку по кличке Зорька. Молодую, подающую надежды и на молоко, и на потомство, своенравную, но без претензий на особый комфорт.
Для неё распорядок дня был неписаным законом. Она хорошо ориентировалась во времени суток, и для всякого дела у неё был свой черёд. Зорька могла отхлестать хвостом опоздавшего на дойку солдата, опрокинуть несвежее поило. А пастуху, посмевшему её поторопить, лучше было находиться от неё на расстоянии.
Недели за две до скорбных событий Фёдор Иванович и руководство подразделения внутренних войск, осуществлявших надзор и охрану осужденных в колонии, заключили ничем не обременённое «купеческое» соглашение — ты мне, я тебе. А через неделю после похорон солдатики, исполняя договор, привели Татьяне корову. Но радоваться было нечему.
Сарай, что значился за семейством Глебовых, был мал для коровы.  Хоть коза Роза и ушла щипать травку в райских садах, места для Зорьки хватало впритык. И сложности с ней у хозяев начались с первых дней совместной жизни. Она не подпускала к дойке никого. Не действовали ни уговоры, ни посулы, ни строгости, ни ласки. Казалось, что Зорька готова издохнуть с полным выменем молока, но отдаться в руки, даже те руки, которые кормят её, она не могла. Лягалась, крутила хвостом, мычала, пыталась даже не пускать в стойло с ведром никого, загораживая вход рогами. Татьяне пришлось обратиться к руководству колонии за помощью, или чтоб забрали Зорьку обратно.
Результат похода не заставил себя долго ждать, уже следующим утром пришёл солдат в полной выправке: в пилотке, гимнастёрке, сапогах. Зашёл в стойло, подоил корову и с полным ведром молока вышел. Зорька не шелохнулась. С тех пор Татьяна, а следом за ней и дочери ходили доить Зорьку только в армейском головном уборе, а по началу даже в кирзовых сапогах.
Соседи. Никто их не просил. Однажды Татьяна обмолвилась в очереди магазина о размере сарая, неподходящем для коровы. Сказала и сказала.  Но уже на следующий день к ней подошли желающие помочь. Топоры, лопаты, молотки, пилы, — всё принесли с собой. За день расширили загон для Зорьки. Стены утеплили угольным шлаком. Внахлёст обили стены, предварительно проложив толью, и плотно закрепили горбылём. И вот Зорька вошла в свои хоромы. Будучи по рождению, пусть сбоку, но приписанной к вооружённым силам Советского Союза, корова, обнюхав каждый угол своего нового места обитания, похоже, дала добро — глубоким, как показалось, одобряющим вздохом.
Жизнь Зорьки на гражданке ничуть не изменила её нрав. Кнута она не боялась. Боялись те, кто применял это средство умиротворения. Однажды больно ударив корову кнутом, около двух часов обидчик болтался на рогах Зорьки, которая подцепила его за поясной ремень своими естественными вилами.
     Возвращавшееся с пастбища стадо, как правило, встречали хозяева своих кормильцев. Каждая скотина знала, когда ей нужно отойти от стада к дому. Однажды Зорька, при повороте к своему стойлу, у замешкавшейся Марии Мингазовой, как бы походя, сняла рогами коромысло с вёдрами и опрокинула их, окатив рядом стоящих зевак. С тех пор в посёлке закрепился остерегающий клич «глебовская Зорька идёт!». Это всё равно что «будьте осторожны».
Если летом с кормлением коровы было довольно просто, то чтобы в зиму не держать скотину впроголодь, нужно было крепко потрудиться на заготовке кормов — сена, веников и других коровьих деликатесов.
Чем кормить Зорьку зимой? Вот вопрос. Но и он разрешился, когда тёплым августовским утром Татьяне постучал в окно тот же солдат, что помог с дойкой. Приличных размеров стог сена стоял рядом с сараем Глебовых.
Татьяна не переставала горевать по Фёдору. Постоянно думала, ворошила в памяти прошлое, вздыхала: «Ну как же плохо без тебя, Федя!»
Анна и Надежда уехали в Кизел. У них своя жизнь.
Лето 1946 года прошло в эйфории победителей, да и было чем гордиться. Жалко, очень жалко было тех, кого уже нет. Радостно за вернувшихся. А были и те, кого уже не ждали, а они пришли.
Госпиталь Фёдора Ивановича не забывал семью Глебовых. Руководить госпиталем, хотя теперь нужно говорить районной больницей, остался бывший аспирант Степанов, но по имени Иван, так и не закончивший аспирантуру.

-/-
У входа в помещения комбината шахты, впрочем, как и на других подобных предприятиях, располагалась крытая курилка. Удобное и, в общем, необходимое место, чтобы скоротать время в кругу товарищей.
           Богдан Богданыч Пель, маркшейдер шахты (специалист в области горного дела, который занимается измерением и исследованием подземных и надземных пространств), сидел, уставившись в большую, сделанную в форме котелка пепельницу. Изредка глубоко вздыхал и покачивал головой. Саша после бани, отмыв угольную пыль и пот, решил расслабиться, присел рядом, стал набивать трубку.
— Случилось чего, Богдан Богданыч? — спроси он у старого немца.
— Нет. Ничего не случилось, — в очередной раз вздохнув ответил тот.
— А чего головой вертишь, как будто от мух отбиваешься.
— Сашка, я ему кафарю: «Устала кровля. Кровля живая. Она дышит. Рушить нада кровлю. Беда может быть». А он мне» «Стране нужен уголь». Я кафарю: «А люди стране не нужны?» Он: «Фсё будет карашо. Не сцы». А я сцу, Сашка.
Саша обратил внимание, что на противоположной стороне курилки сидит, покуривая самокрутку, мужик. Шубин его видел впервые и отметил странность в том, что самокрутки уже давно не курили. А времена сложные. Хоть и прошло уже шесть лет после войны, но необходимо быть осторожным. Саша понимал, что Богдан Богданыч говорит об Иване-в-кубе, но как к этому отнесётся чужой человек? Ладно, если он просто прохожий, а если не просто? Хорошо, если он ничего не слышал, а если слышал – не понял. А если и слышал, и понял?
- Ты домой, Богданыч? – вставая сказал Саша, - если да, то нам по пути. Пошли, провожу.
Выходя с территории комбината, поворачивая к автобусной остановке Сашка всё же оглянулся. Незнакомец продолжал сидеть, пуская белый дым от самокрутки.
-/-
Тайга. Всего вдоволь! От ягод, грибов, шишек, изобилия пряных трав, до зверья, дичи разных размеров и пристрастий охотников. Уральские реки и речушки могут обеспечить разнообразной рыбой. Но с июля и до конца сентября народом велась «тихая охота»: белые грибы, боровики, подосиновики (красноголовики), подберёзовики (обабки), маховики, грузди, причём и чёрные грузди тоже, иногда даже предпочтительней белых, а позже, опята. 
Опята — это отдельная история. В сезон их приносили домой просто гулявшие по лесу дети. Кто за воротом рубахи, кто в кульках из газеты, кто в туесках из бересты, здесь же снятой с давно отжившей и истлевшей берёзы. Грибы солили, мариновали, делали грибную икру, заготавливая впрок. Но шедевром обеденного стола были опята с жареной картошкой. Это блюдо, казалось, можно было есть без меры.
Добра тайга была и к сладкоежкам ягодникам: плантации малины, земляники, костяники, ежевики, смородины. На любителя — клюква, кладезь витаминов, но произрастающая, в большинстве своём, в болотистых местах.
 Всем хватало тайги. Она могла прокормить любого. Знай не ленись. Порой, малину собирали на старых вырубках, рядом с медведями. Редко, но случаи такие были. Вроде в компании пришли, вроде и разбрелись несильно, старались быть рядом, и вдруг характерный хруст валежника. И вот он, король тайги, стоит, пригибая передней лапой гирлянду янтарных ягод, лениво слизывает их языком с куста, облизывая даже то, что не может быть вкусно. Главное в этом случае — молчать. Не мешать его трапезе. Надо понимать, что ягоду он любит не меньше и не больше нерасторопного мяса, которое рядом с ним собирает ягодку-малинку.
Руководители посёлка вместе с руководством колонии решили привести в порядок лес близ посёлка и вдоль железнодорожного полотна. Валежник, сухостой, сучья решили убрать, пеньки выкорчевать и сделать тайгу менее пожароопасной и более доступной для населения.
Энтузиазм совместного труда в советское время был в почёте, и каждый житель посёлка старался не остаться в стороне. Топоры, двуручные пилы «Дружба», треск тракторов, собирающих мусор в одно место. Гвалт, шутки, радость совместного труда, азарт, старание и взаимопомощь. Никто не торопился домой, работали потому, что это нужно было всем.  Собранное отвозили на грузовых автомобилях, но нередко подгоняли железнодорожные вагоны, что было гораздо удобнее.
Очередной учебный год начался, как и всегда, первого сентября. У каждого вернувшегося за парту ученика было своё мнение по поводу школы. Кто-то считал дальнейшую учёбу ненужной, кому-то она была интересна, но встречи однокашников после каникул всегда проходили как праздник. На первых уроках учителей у доски они практически не замечали. Общались между собой, рассказывая о времени, проведённом вне школы: где были, что делали. У пацанов шестых-седьмых классов вдруг изменился голос, у кого-то появился лёгкий пушок над верхней губой. У девчонок стали отчётливее видны холмики на груди и откуда-то появились шальные искорки в глазах и загадочные улыбки.
— Верка, а как пишется буква Зэ? — спросил на первом же уроке Федька Мингазов.
— Федь, ну почти так же как твоя любимая отметка в дневнике, — ехидно ответила Вера.
— Да это я помню. А в какую сторону? — и следом, — а, понял, ладно.
В конце сентября начало подмораживать. А с середины октября уже кружили робкие метели и оформлялись будущие сугробы с протоптанными меж ними тропинками.
Дети начали привыкать к забытому за лето учебному ритму.  Математик Николай Михалыч сказал свою уже легендарную фразу:
— Господь бог знает математику на четыре, я — на три. Ну а как вы, будущее нашей страны, узнаем завтра.
Контрольная работа, да ещё в начале учебного года, да практически сразу после летних каникул, между прочим, стресс не только для учеников. Порой и учителей, ознакомившихся с результатами, приходится приводить в чувство.
Хорошо, если и контрольной не боишься, и голова светлая, и за окном апрель, а не ноябрь, и встал с той ноги. «Контрольная по любому будет, а если её ещё и бояться, то к хорошему это не приведёт», — так думала Вера.
До школы добирались привычным уже способом маневровой «Кукушкой».
Суета, детский щебет. Солнышко пытается изредка заглянуть в глаза. Хотя ещё не календарная зима, но морозно и снежные острова вдоль полотна. Попутчиков как обычно набиралось много, и каждый раз думаешь: а вдруг не хватит места? Глупости, уедем все. Шесть вагонов, у каждого в конце площадка для сопровождающего работника железной дороги, который по инструкции нужен для экстренного торможения и оперативной сцепки-расцепки вагонов.
Люди едут разные, и нужда разная. Кому на рынок, кому к зубному, а вот молодая парочка с кислой рожей мужика и сияющим личиком дамы, наверное, едут в гости к тёще. Компания рыбаков уже навеселе, с шутками и байками. Женщина с большим животом, рядом очень худой спутник, наверняка муж, постоянно оберегающий свою Люсю и извиняющийся перед окружающими за своё поведение. Седой еврей нежно обнимает футляр со скрипкой, суровый мужик с охотничьим ружьём на плече и башмачник с пяточной колодкой, солдатик из охраны колонии чисто выбрит, свеж, наверняка в увольнение. Ну и дети на занятия в школу. Каждому нашлось место на площадках вагонов кроме работника сопровождения по причине его отсутствия. Да и вправду, что охранять то, и сопровождать то чего? Поехали.
Глядя на Федьку можно было представить, что у него вообще мозгов нет. Ни о чём он не думал, а просто сидел на откидном сидении предназначенном для работника железной дороги, и стрелял из рогатки по сторонам, как бы отстреливаясь от преследователей.
Колёсные пары, постукивая «здесь я сам, здесь я сам, здесь я сам», напоминали Вере о давнем путешествии с берегов Волги на Урал.
— Граждане пассажиры, приготовьтесь к выходу. Следующая остановка Центральный Коспаш. Прошу при выходе предъявлять билеты, — казённым голосом объявлял Федька.
Вера ухмыльнулась, отвернулась и стала смотреть на кусты и деревья, пробегающие мимо. Состав шёл резво, но не быстро, да и торопиться ему было некуда.
Сначала как будто тонкий свист, потом усиливающийся металлический скрежет, подёргивание вагона. Треск. Вера обратила внимание на то, что вагон, следовавший за ними, стал отставать. Когда расстояние между вагонами достигло метров пяти, он вдруг стал быстро догонять их. Состояние ожидания чего-то ужасного. Удар, такой силы, что не нашлось человека, устоявшего на ногах. Все, сколько было пассажиров, сначала повалились вперёд, затем назад, потом, как по команде, влево, вправо. Кто-то успел ухватиться за ограждение площадки, кто-то за поручень лестницы. Люди мотались как тряпки на ветру. Те, кто не успел найти надёжную опору, падали на пол. Крики. Музыкант, что ехал на догоняющем Верку вагоне, видимо, не удержал скрипку, футляр выпал, он потянулся было посмотреть и тоже выпал, закрутился веретеном по насыпи. Потом ударивший их вагон накренился и упал на бок, заскользил по рельсам, часто подпрыгивая, уголь сплошным потоком хлынул через борт. Мелькающие испуганные взгляды попутчиков. Будущий папаша обнял свою Люсю, прижал к себе, а её спиной к стенке вагона. Вера, ухватившись за железный поручень, держалась из последних сил. Вагон сметая всё на своём пути, устремился прямо на Веру, догнал и... Она в состоянии паники зажмурилась. Удар!!!
— Верка, зачем тебе этот портфель, — услышала она голос Федьки. Но продолжала дёргать левой рукой школьную сумку, застрявшую в куче искорёженного металла. Вагон лежал на боку. Из правого рукава Вериного пальто ручейком текла кровь, прямо по резинке, которую пришила мама к рукавичке чтобы дочка её не потеряла. Рукавичка неестественно покачивалась из стороны в сторону, окрашивая капельками снег в цвет крови.
— А–а-а-а! Рожа-а-а-ю! — кричала, становившаяся матерью Люся. Её муж стоял перед ней на коленях, покачиваясь из стороны в сторону, не зная, как помочь любимой.
Седой еврей, заглядывая в глаза каждому встречному спрашивал: «Вы случайно скрипку не видели?» И не дожидаясь ответа шёл дальше, повторяя «очень жаль, очень жаль».
Башмачник подбежал к Вере, при помощи металлической сапожной колодки на длинной пятке освободил её портфель, перехватил валявшейся рядом проволокой поверх пальто предплечье девочки, сделал скрутку и не слова ни говоря побежал дальше.
Всё случилось недалеко от железнодорожного переезда. Дома располагались вдоль железки. Народу набежало много.  Вскоре подъехали две грузовые машины и старенький автобус. Людей, нуждающихся в медицинской помощи, отвезли в коспашскую больницу, бывшее подразделение военного госпиталя. На месте происшествия остался машинист состава, да его помощник.
Люся разродилась сыном. Говорят, муж её ходил у дверей родильного отделения и причитал: «спаси и сохрани, спаси и сохрани». А когда всё совершилось как нельзя лучше, сменил причитания на «слава тебе господи, слава тебе господи». Так и назвали мальчонку – Славой.
Скрипку старому еврею тоже вернули в полной сохранности, но, правда, через неделю после скорбных событий. Её нашёл молодой парень, бежавший на лыжах вдоль железнодорожного пути. К счастью, никто не погиб.
Причиной аварии был объявлен самоотверженный безвозмездный труд по очистке леса от валежника. Железнодорожные пути и без того давно просили ремонта, а здесь машины да трактора мотались через переезд туда - сюда, вот и деформировалось полотно. Железную дорогу восстановили, но для поездки в посёлок Коспаш, утром и вечером стал регулярно ходить маленький старенький автобус.

Верку определили в хирургию. Она смотрела на рукавичку, сочившуюся кровью. Боли не чувствовала, болевой шок в какой-то степени помогал, исключая истерики и панику. Дежурный врач осмотрел её руку. Покачал головой.
  — Вы, пожалуйста, резинку не отрезайте от варежки, мама только вчера пришила. Ругаться будет, — сказала девочка и как-то сразу, вдруг громко заплакала.
— Разворачиваем операционную! Срочно! Присутствие Степанова необходимо! — прокричал дежурный, быстро выходя из приёмного покоя. 
Верочку готовили к экстренной операции. Раздели, простынями стерильными с пятнами от автоклава, накрыли. Распечатали боксы с бинтами, тампонами, хирургическими инструментами.
Иван, теперь уже Сергеевич Степанов, главный хирург Коспашской больницы, как и положено перед операцией, тщательно мыл руки.
— Что? Кто? Когда? — один за другим задавал он вопросы операционной сестре, стоявшей рядом с полотенцем в руках.
— Травма. Отсечение кисти правой руки. Девочка, тринадцати лет.
Травма свежая. Большая кровопотеря. Группа третья, резус положительный, в наличии, — чётко, в порядке поступления вопросов отвечала операционная сестра, штатный помощник Наталья.   
Уже ставшая привычным местом обитания операционная встретила Ивана Сергеевича чистотой и белым цветом. «Глебовский» стол с пациентом, освещение, бригада, руки у каждого в перчатках, подняты на уровень груди, все готовые совершить чудо, но в пределах разумного. Иван подошёл, оглядел лежавшее на столе тело.
— Почему лицо закрыто? Мне нужно видеть лицо, — сказал он.
Бледное девичье личико, подёргивание век и уже подсыхающий след от слезы из правого глаза. Он приоткрыл веки у пациентки большим и указательным пальцем. Глазное яблоко серого приятного цвета забеспокоилось, зрачок реагирует на свет.
— Приступим. Наркоз!..
В то время как работники засуетились, выполняя уже привычные им движения и занимая нужные позиции, Иван изучал рану кисти.
Эфир за это время сделал своё дело: вера спала.
— Множественные переломы пальцев руки и запястья. Решение на ампутацию подтверждаю. Начнём, товарищи, — сказал доктор и по сложившейся привычке взглянул на часы, висевшие на стене напротив.   
— Промойте рану. Тампон. Ещё тампон. Зажим. Ещё. Скальпель…
Привычная атмосфера операционной. Короткие команды, чёткое исполнение, редкое позвякивание металла о металл и специфический запах. На часы они посмотрят только тогда, когда будет сделан последний шов.
— Аккуратно, Наталья, оттяните кожу с руки, и вы, — он не узнал стоящего напротив в маске, кивком обозначил направление — помогите ей.
— Пилу.
Иван Сергеевич с лучевой костью справился быстро. С запястной пришлось повозиться. Упаковывая культю оставшимися мышцами и заворачивая оттянутой кожей, почти прошептал:
— Пот.
Тут же освободившейся рукой Наталья тампоном убрала пот со лба и бровей Ивана.
— Штопаем.
Зашив рану, ещё раз осмотрев результат труда, доктор сказал:
— Спасибо всем. И тебе, девочка, спасибо. Вела себя тихо, хорошо. Про себя добавил: «спасибо и эфиру».
  — Заканчивайте.
И ещё что-то говорил, уходя от «Глебовского» операционного стола.
Судя по часам, прошло пятьдесят две минуты. «Быстро летит время», — подумал он.

Татьяна Акимовна около часа дня пошла дать скотине корм. Небольшое ведро с пойлом в одной руке, в другой миска с «вкуснятиной», так она называла обрезки моркови, верхние капустные листья и свекольную ботву.
Бросилась в глаза суета у барака. Какая-то напряжённость чувствовалась, тревога. Татьяна взглянула на небо, — да нет, всё, как всегда. Облака по горизонту чередой, ветер даже не ощущается. Но подозрительно тихо, даже куры не квохчут.
Из-за сараев выбежала Маша Мингазова.
— Татьяна! Беда!
— Да на тебе лица нет, Маш. Что случилось-то? — сочувственно произнесла Татьяна.
— Там. На железке. Авария. Вагоны сошли с углём.
— Вера? – как выдохнула Татьяна. — Господи, спаси и сохрани. Обереги сироту-то. – начала было она.
— Да погоди, Таня. Может всё обошлось.
— Ой чувствую, не обошлось. Мне туда надо.
— Гляди, Богдан Богданыч уж запряг свою рыжую клячу, может по пути? — И вместе побежали к повозке.
— Далеко собрался, сосед? – подбегая, спросила Маша.
— На лесопилку. А вам-то что?
— Авария на железке, вагоны сошли, людей побило. Не слышал, что ли?
— Донэр ветэр! Ведь помосчь поди надо? Поехали. Цыгель-цыгель. Тафай, паба, садись, — коверкая русские слова на немецкий лад прокричал старый шваб.
Татьяна и Маша почти на ходу пристроились в телеге. Ведро с пойлом и миска с вкуснятиной остались у сарая. Молчали всю дорогу. Подъезжая к месту происшествия видели людской переполох, кое где даже дым, как потом выяснилось не от пожара, а от топки «Кукушки». Искорёженный металл, щепа от деревянных частей вагона, всё обильно засыпано углём.
Маша издалека узнала Федьку, спрыгнула с телеги, кинулась к нему. Тот, услышав своё имя, оглянулся, побежал на встречу. Обнялись. Маша, ощупывая сына, убеждалась, что с ним всё в порядке. Начала улыбаться, целуя и радуясь счастливому исходу.
— А Верка-то где? — подошла Татьяна Акимовна.
— А её в автобусе увезли.
— Почему увезли?
— Рука у неё правая в крови. Наверное, лечить будут.
Первое, что пришло в голову Татьяне — рука не голова.
— Их всех, ну, кто побитый, увезли в больничку. А это портфель Веркин. Возьмите, тёть Тань, — сказал Федя, протягивая старый, обшарпанный, но очень любимый Веркин портфель, с которым почти не расставался её папа Фёдор Иванович.
Татьяна обеими руками прижала портфель к груди.
— Мне туда надо, — тихо сказала она, глядя на Богдан Богданыча.
— Латна уж. Садись тафай. Поехали, — осознавая причастность к благому делу, сказал старый немец и тронул поводья.
Татьяна Акимовна вошла в вестибюль больницы как тень. Руки сложены на груди, кисти сжаты в кулаки.
— Вера здесь моя, что с ней? — спросила она на сестринском посту.
Многие её знали. Медсестра начала было крутить циферблат телефона, но увидела Ивана Степановича. Хотела было что-то сказать. Но он, подходя, узнал простоволосую женщину, подошёл.
— Ваня, что с ней? Где она? Я хочу её видеть, — не отнимая сложенных на груди рук, проговорила Татьяна и уткнулась головой доктору в грудь.
— Не сейчас, Татьяна Акимовна, — он только теперь понял, кого оперировал пятьдесят две с лишним минуты назад, — Вера спит.
Придерживая за локоть, он проводил её до старенького дивана.
— Приходите завтра. Можно прямо с утра.
— Что с ней?
— Это не фатально. Она вполне нормальный человек.
— Что значит, вполне нормальный человек?
— Татьяна Акимовна, у Верочки нет кисти правой руки.
— Как это нет? — Она помолчала, глядя в пустоту. Через какое-то время поняла услышанное, ещё крепче сжала кулаки на груди. – Горе то какое! Вань, можно я здесь подожду. Не хочу я домой. Я к Верке хочу! — и склонила голову на плечо Ивана Сергеевича.
В палате Вера была не одна. Поставили топчан. Постелили одеяло, дали ещё одно, чтоб можно было укрыться, и подушку. Расположили в проходе так, чтоб не очень мешала другим.
Татьяна Акимовна просидела всю ночь, глядя на бледное родное лицо дочери. Буквально каждый час подходила дежурная медсестра, проверяла состояние Веры.
Рано утром Вера забеспокоилась, но рядом уже был Иван Сергеевич. Вера, опираясь руками, постаралась подняться, но боль в правой руке не позволила это сделать. Она вскрикнула. Татьяна кинулась к ней.
— Не нужно, Татьяна Акимовна. Она сама должна осознать собственное состояние. Сейчас она чувствует только боль, а там гораздо больше чем боль. Позже. Обниметесь и поплачете. Позже, — провожая Татьяну к двери, сказал он.
Татьяну вывели. Она сидела рядом с дверью палаты и тихо молилась.

Ско;pый в заступле;нии Еди;н сын, Хpисте;, ско;pое свы;ше покажи; посеще;ние стра;ждущей рабе Твоей Вере, и изба;ви от неду;г и го;pьких боле;зней; и воздви;гни во е;же пе;ти Тя и сла;вити непpеста;нно, моли;твами Богоpо;дицы, Еди;не Человеколю;бче. Аминь.
Шептала Татьяна Акимовна.
За дверью постепенно стали затухать и Веркины крики, и увещевания, объяснения и наставления Ивана Сергеевича. Мимо Татьяны прошла медсестра с подносом. На подносе алюминиевая кружка, тарелка. На тарелке что-то белое, наверное, каша. Она знала, что Вера каши не любила, и покачала головой. 
Вышел Иван.
— Татьяна Акимовна. Пройдите. Побудьте вместе, но не долго. Она ещё слабая, ей больно, у неё паника, ей поддержка нужна. Мы не могли поступить иначе. Простите. Мне нужно идти.
За ним вышла медсестра с пустым подносом.
Татьяна вошла в палату.
— Ма-а-ма-а. 
  Татьяна шла к кровати в серой шали на плечах, медленно покачивая головой из стороны в сторону. Подойдя, опустилась перед кроватью на колени, обняла Верку, обхватив руками, как серыми крыльями, прижалась головой к детской груди и замерла.
— Мам, ты плачешь? — спросила та.
— Нет, Вера. Слезами горю не поможешь. Надо лечиться и начинать новую жизнь, — ответила Татьяна. 
Подняла голову, рукой погладила дочкины густые русые волосы. И сама не поняла как сказала:
—  Всё будет хорошо, Вера. Всё будет хорошо.
— Давай ка я покормлю тебя, милая.
— Ма, я кашу не люблю.
— Дома будешь капризничать.
Вера ела, с трудом проглатывая манную кашу. По напряжённому лицу было видно, что боль не отпускает её, просто стихла после препаратов.
— Мам, а как же я теперь писать буду?
— Научишься писать левой.
— А кушать как?
— Научишься левой.
— А обнимать как?
— Научись жить так, чтобы не ты, а тебя обнимали.
Лицо Верки стало переходить в гримасу.
— Что? Что, Верка?
— Мне больно, мамка. Мне очень больно, ма-а-ма-а.
Молодая женщина с кровати напротив громко закричала
— Врача! Врача!
Татьяна даже вздрогнула. Появились и медсестра, и врач с металлическим боксом для шприцов. Татьяну попросили выйти.
— Вера, я здесь, я никуда не уйду, – пятясь, обещала она дочке.
К Татьяне в коридоре подошёл Иван Сергеевич.
— Не нужно, Татьяна Акимовна, вам находиться здесь. Верочке поставили укол. Она будет спать. А вы езжайте домой. И мало того, завтра тоже не приезжайте. За ней здесь уход, присмотр, а у вас там хозяйство. Поди Зорька вас там совсем потеряла, – провожая её к выходу под руку, уговаривал врач потухшую от очередного горя русскую мать и вдову.
Кутаясь в старенькое пальтецо, поправляя шаль, первое, что она увидела, то это ту самую старую клячу и Богдана Богдановича рядом с ней.
— Ты что это, Богдан Богданыч? Так всю ночь и простоял здесь? – удивлённо спросила Татьяна соседа.
— Та нет. Здесь земляк мой кочегарит. У него переждал.
— Зачем? Добралась бы как-нибудь.
— Так. Конечно, так. Но сато не как-нибудь. Поехали домой, Татьяна.
— А у меня снова горе — начала было она.
— Снаю. Всё снаю. Горе не педа. Теперь нада сделать фсё, чтобы педы не было. Молчи, Таня, молчи, — как всегда коверкая на немецкий лад русские слова, произнёс старый немец.
Всю дорогу они больше не проронили ни слова.
Зорька, похоже, не тосковала. Нашлись добрые люди: и пойло вовремя поднесли, и вкуснятину хозяйскую подали. Татьяне осталось только подоить её и процедить молоко через марлю. Сараи на замки никто не запирал, как, впрочем, и входные двери в жилище тоже. Жили рядом, жили вместе, жили дружно. Ведро от сарая до барака, покрытое сверху тряпицей, несла, стараясь не опускать голову. Не хотела, чтоб её жалели, не любила жалости людской.
Дочки, Аня и Надя приехали днём в среду. Ввалились в слезах, но увидели строгое лицо матери и как-то сразу проглотили слёзы. Подошли, обняли с двух сторон и затихли.
— Надолго приехали то? — обнимая и поглаживая по спинам дочек, спросила Татьяна.
— Два дня всего, — сказала Анна.
— Поедем к Вере? — добавила Надя.
— Поедем, поедем, но не сегодня. Завтра поедем. Доктор сказал, что ей необходим отдых. Сейчас она спать должна. Так и боли меньше и дум всяких тоже.
В доме всегда есть чем заняться. Надя занялась кухней. Где помыть, где прибрать, расставить по полочкам. Аня ушла к Зорьке. Там работы, — только не ленись. Анне на глаза попался портфель Веры, с пятнами крови, прижала его к себе, заплакала.
— Ань, не рви душу ни себе, ни мне. Отмой и поставь на место, — раздражаясь, попросила Татьяна, — пойду бельё стираное развешу во дворе. Взяла большой цинковый таз и вышла.
Сегодняшний день, как бы напоминая, что скоро зима, был морозным. Выпавший снег уже примёрз к холодной земле и не боялся никакой оттепели. Печные трубы посёлка дымили, стараясь подкрашивать снег если не в чёрный то, хотя бы, в серый цвет. Стираные вещи в тазу были Верины. И пальто, и вязаная Татьяной шапочка, и рукавички на той же белой резинке. Мороз не хуже яркого тёплого солнца справляется с мокрым бельём, потом его нужно обмять и дать отдохнуть в тепле. «Хорошо, — подумала она, — что ветер в другую сторону, а то пришлось бы бельё сушить в дому».
Наработавшись до усталости, и Аня, и Надя собрались вечером за мамин стол. Жаренная картошка от Татьяны Акимовны была визитной карточкой семьи. Вроде всё как и у всех. И картошка румяная, как у всех, и топлёное сало, и сковородка чугунная, а вкус особенный. Ужин прошёл тихо, без привычных разговоров.
— Мам, ну расскажи. Ты ж видела её. Как она? Говорит, чего? — допытывались Веркины сёстры.
— Завтра всё увидите сами. Только запомните: не сметь жалеть! И тогда мы справимся.
Спать легли рано. Татьяне не хотелось о чём-либо говорить. Девчонкам хотелось, чтобы скорей настало завтра. Каждый из них думал о своём, но все воспоминания были про Веру.
Аня вспоминала, как ещё в Горке Верка, застукала её с первым ухажёром, когда те решили поцеловаться. Она попросила Веру не говорить об этом никому.
— Молчи, как будто воды в рот набрала, — попросила Аня.
Потом за ужином, за разговорами обратила внимание на то, что обычно не в меру болтливая Вера молчит и не ест ни чего. Удивилась. 
—  Вер, пирожок с капустой будешь? —  спросила мама.
Мотая головой из стороны в сторону вроде как ответила —  нет.
—  А с луком, яйцом? —  уговаривала дальше свою дочь Татьяна.
Мотая головой вверх-вниз, выразила своё согласие Верка.
—  Ой, не нравится мне всё это, – всплеснула руками Татьяна.
—  Да отстань ты от неё, - попросил Фёдор Иванович.
—  Нет, —  не унималась Татьяна, —  Верка, скажи А.
—  А-а-а, —  вымученно пропела Вера, —  и заплакала. Изо рта у неё лилась вода.
У Нади в голове вертелась другая картинка. Когда пропавшую козу Розу нашли, и радости не было предела. Через какое-то время они втроём, Надя, Вера и мама, пошли доить козу. Верка осталась у дверей снаружи, а Татьяна с Надеждой зашли внутрь. Время шло. Вере скучно, а заходить к Козе она боялась, потому что Надя ей сказала, что та на неё обиделась.
—  Скоро вы там?! —  раздражённо и громко крикнула она.
Буквально в следующую секунду из сарая выскочила Надя и с круглыми от страха глазами сказала:
—  Верка, держи дверь. Роза хочет с тобой поквитаться, и отскочила в сторону.
Вера упёрлась обоими руками в дверь, и почти сразу с той стороны двери навалились. Она с нешуточным испугом в глазах держала дверь. Ноги скользили по земле, сил не хватало, а напротив хохочущая Надька... Дверь всё-таки подалась. С той стороны показалась мама.
—  И что это за шутки?! —  возмущённо спросила она.
Верке оставалось только плакать.
Татьяна Акимовна вспоминала двор и дом на Волге. Она сидит на скамье у крыльца дома. Вера напротив, на маленькой скамейке, предназначенной для удобства дойки коровы.
—  Ну что? Сороку? —  обратилась к Вере мама, —  детишек кормить будем?
—  Да-а! —  ответило чудо с большими серыми глазами, протягивая ей правую руку.
Рука Верки лежала ладошкой кверху на маминой руке. Указательным пальцем другой руки мама начала водить по середине ладошки дочери приговаривая:
—  Сорока-ворона кашу варила, деток кормила, – и загибая своим пальцем пальчики дочки, —  этому дала, этому дала и этому дала…
Вера знала, что произойдёт дальше. Но с восторгом ожидая продолжения притчи, замерла. Мама с криком:
—  А этому не дала, —  захватила маленький доверчивый пальчик дочки, —  он маме не помогал, дров не колол, воды не носил, печь не топил.
И Татьяна Акимовна, и Вера смеялись от души.
—  Нет-нет, он помогал, – всхлипывая от смеха, возражала Вера, – вот этот не помогал!
Раз от разу пальчик назначенный быть наказанным, менялся, а радость от игры оставалась прежней.
Тогда она брала Веру за палец, который не помогал и они, всё ещё смеясь, шли в дом.
Утро следующего дня не предвещало ничего хорошего. Встали все трое с одной мыслью о встрече с самой маленькой и всеми любимой девочкой. Всю дорогу молчали. Перед тем, как войти в больничный корпус, договорились: не должно быть слёз, причитаний, жалости. Только настрой на то, что мы справимся, мы вместе, и всё будет хорошо.
На медицинском посту дежурная сестра предложила подождать. Через какое-то время вышел Иван Сергеевич.
—  Татьяна Акимовна, я хочу вас предупредить. Верочке только что сделали перевязку, —  снимая медицинскую маску начал было он…
—  Не обидим, Ваня. Мы вот поесть принесли селёдочки с картошкой варёной. Да хоть побудем рядом. Как она?
—  Конкретно сказать пока ничего не могу. Необходимо понаблюдать ещё дня два-три. Но она молодец. Знаю, больно ей, но терпит.
Вера сидела на кровати спиной к двери, обняв левой рукой правую и покачивала её, как младенца. Дверь даже не скрипнула. Татьяна со старшими дочерями вошла. Увидела это. Побелела и стала падать. Дочки подхватили её. Вера услышала движение, повернулась.
—  Мама! —  крикнула она. Дочки подхватила падающую Татьяну, подвели её к кровати.
— Ну вот! Мы, вроде, к Вере пришли, что вы вокруг меня то сгрудились? — сказала, и улыбаясь через силу, подтянула голову Веры к своей груди. Обняла.
 —  Как ты, Вер?
 —  Лечусь. Доктора хорошие, добрые. Я уже поняла, что рука не вырастет. Хорошо, что голова на месте.
Сидели разговаривали минут пятнадцать. Разговоры про погоду, про однокашников Веркиных, про корову Зорьку не клеились. Хотелось улыбаться и говорить о том, что всё будет хорошо, просто замечательно, но глядя на Верину правую руку, которая стала короче на кисть, язык не поворачивался говорить вообще. Поэтому девчонки мололи всякую чушь. Вера начала прикрывать глаза, побледнела.
—  Девоньки, нам пора, —  сказала, как скомандовала Татьяна.
—  Да, да, —  ответили дочки, собираясь.
— Вер, я здесь принесла тебе списанные журналы бухгалтерского учёта, они толстые, в линейку, и карандаши. Думаю, пригодятся. Ты не грусти, мы каждую неделю приезжать будем, —  прощаясь, говорила Аня.
— Вот стёрка, она и чернила стирает. Конфеты карамельные, нетвёрдые. Если понравятся, ещё привезу, —  вторила Надя.
Обнялись, поцеловались. Пошли к дверям, в которые уже входил Иван Сергеевич с медсестрой и Вериной соседкой по палате, которая, похоже, и пригласила медиков.
Татьяна, выходя последней, оглянулась. Голова Веры уже лежала на подушке. Глазами, полными слёз, девочка провожала родных, пытаясь улыбнуться.
Дождались Ивана Сергеевича.
— Надо надеяться на лучшее, ей сделали успокоительный укол, она будет спать, а вы идите домой. — сказал доктор. — Приходите завтра, Татьяна Акимовна, а лучше денька через три. Нет, приходите в понедельник, часа в три. Случай сложный. Надеюсь, к этому времени клиническая картина прояснится.
На том и расстались.
Дочки уехали обратно в город утром следующего дня. Татьяна осталась одна. Что-то делать по дому не хотелось, да и Надя прибрала. Начала вязать варежки. Занятие, которое Татьяне никогда не надоедало. Коротая время, мелькающими спицами связывая пуховую нить в узелки, не переставала думать о Верке. Когда связала лохматую серую пару, надела на руки, обхватила себя за щёки. Да, в таких варежках никакой мороз не страшен. Потом положила их на стол перед собой одна на другую. Полюбовалась. Погладила их. Потом упала на них головой. Руками закрыла уши и завыла, за стонала. Стучала натруженными руками по столу. Крутила головой.
— Зачем, две-то?! Зачем? — сквозь плач говорила она себе. А в глазах Вера: «рука то — не вырастет…»

Дни пролетели стремительно и наступил понедельник. Татьяна не боялась опоздать, хоть вышла загодя. Шла не торопясь. Мороз, да ещё с подружкой метелью, вроде пытались её поторопить, но в овчинном полушубке, да в добрых валенках ей не было холодно. Снег шёл непрерывно уже два дня к ряду и был девственно белым, без обычных вкраплений угольной сажи. Высокие ели, стоящие вдоль железнодорожного пути, провожали её, идущую по тропе традиционно протоптанной рядом с железнодорожным полотном. Еловые лапы в снежных белых шапках, слегка покачиваясь, как бы боясь уронить их, приветствовали Татьяну.
Где-то невдалеке хлопнул выстрел. «У кого-то на ужин будет жаркое», — подумала Татьяна.
Испуганный, ещё серо-белый, не успевший до конца полинять заяц, перескочив железнодорожные пути, пролетел мимо. «Похоже, жаркого не будет», — решила она.
«Ку-ку-у-у!» — пропел маневровый, извещая белый свет о своём приближении, или скорбя о недавнем трагическом происшествии. Пролязгав металлом, поезд протянул мимо Татьяны семь вагонов угля ночной дОбычи и удалился.
Рябина, «уральский виноград», своими красными кистями разнообразила хвойную зелёно-белую картину леса. Татьяна проходила мимо этой красоты, не замечая ничего, кроме разве что зайца, давеча перебежавшего ей дорогу. «Но ведь не чёрная кошка же», — подумала она, и тяжело вздохнула.
Старая худая ворона уселась на разлапистой ёлке рядом с тропой. Раскрыла свой пророческий клюв, каркнула во всё воронье горло, и громко хлопнув чёрно-серыми, как шаль у Татьяны, крылами, улетела по своим делам.
— Чем ты меня ещё испугать хочешь, старая карга?! — с упрёком крикнула ей в след Татьяна, и прикрывшись шалью от снега, сброшенного птицей, пошла дальше.
В приёмном покое она назвала себя, сказала, что ей назначено время Иваном Сергеевичем.
— Присядьте, подождите, — ответили ей, и Татьяна осталась стоять, крестом сложив руки на груди, левой рукой перебирая кисти шали и глядя в большое окно.
— Здравствуйте Татьяна Акимовна, — услышав голос Ивана, она вздрогнула.
— Что скажете, доктор? Чувствую неладное. Что не так-то? — глядя в глаза Ивану Сергеевичу, с надеждой и тревогой спросила она.
— Простите, но у Верочки, похоже, развивается гангрена
— Что значит похоже?
— Все признаки и симптомы налицо. Покраснение и припухлость в поражённом месте, потеря чувствительности, сильная боль. Рана кровоточит, гной. Температура около 38 градусов, ничего не ест.
— Значит снова резать? – тихо спросила она.
— Да. И чем раньше, тем лучше.
— Я к ней хочу, – с надеждой попросила Татьяна.
— Её уже готовят к операции. Не думаю, что ваша встреча с ней будет полезной.
— Да-да, я понимаю. Руки у неё уже нет, сохраните мне Верочку, Иван Сергеевич. Обещайте мне, что всё будет хорошо.
— Мы делаем всё, что можем. А сейчас идите домой. Я зайду к вам, скажу, когда можно будет увидеться. Мне нужно идти, простите. До свидания. — И быстро, почти бегом стал подниматься по лестнице.
Через неделю Татьяне были разрешены посещения. Она вошла в палату. Вера лежала у окна со легка приоткрытыми глазами.
— Радость моя, как ты? — спросила и тут же пожалела о сказанном Татьяна.
Вера пыталась улыбнуться, протянула здоровую руку навстречу маме.
— Я соскучилась. И я устала. Можно я просто буду смотреть на тебя, мама? — хлопнув пушистыми ресницами, сказала она.
— Может ты хочешь чего-нибудь вкусненького? Я принесу, ты только скажи. Я вот тебе куклу твою принесла. Помнишь, мы с тобой её вместе шили?
Вера прижала куклу к себе, потом взяла её за руку и заплакала. Но быстро взяла себя в руки:
— Как на улице? Мороз, наверное? Как там ребята? Федя Мингазов, Вовка Дурындин, Зинка Бузмакова, Борька Ненашев? Федьке, наверное, не у кого списывать…

 Часто посещение Татьяны своей любимицы заканчивалось внезапно. Вере становилось не по себе, потом появлялся пот на лбу и шее. Она отворачивалась от мамы. Заявляла, что хочет спать. Из разговора с Иваном Сергеевичем Татьяна поняла, что оказывается всё не так уж просто.
— Её мучают сильные боли. Мы вынуждены часто ей колоть морфий. И это может стать большой проблемой, — объяснял Иван, — она просто станет зависимой от морфия.
— Я понимаю, Ваня. А делать то чего?
— Мне кажется, что можно было бы попытаться избежать этой возможной зависимости. Например, с помощью алкоголя. Некоторым помогает никотин, папиросы. Это всё лучше, чем наркотики.
В следующий раз Татьяна пришла, взяв с собой граммов 50 самогона и пачку «Герцеговины Флор». Когда увидела, что Вера начала вести себя беспокойно, предложила ей выпить.
— А что это? — спросила девочка.
— Это микстура, — глядя в сторону, сказала мама.
И Вера, привыкшая исполнять прописанное лечение, недолго думая, сделала глоток. У неё перехватило дыхание, округлились глаза, левой рукой она прикрыла себе рот. Кашель не прекращался несколько минут.
— Это не микстура, мама, а отрава, — сказала она откашлявшись, — Я не буду принимать это лекарство, даже не проси меня.
Спустя какое-то время Вера повеселела. Живо начала интересоваться жизнью посёлка, показала маме свои старания по письму в аниных бухгалтерских тетрадях, рассказала про больную из соседней палаты, которой отняли ногу.
— Вот беда так беда. Я-то хоть ходить могу, а она даже ходить не может, — жалела Вера соседку.
В следующее посещение, когда состояние Веры было близко к панике, Татьяна снова предложила ей микстуру. Но Верочка наотрез отказалась. Сказала, что после маминого ухода ей было очень плохо. Её тошнило, и медсестра долго и грубо ругалась, называя Веру алкашом.
— Я ж вижу, как тебе погано-то, Верка. Может тогда папироску, а, Вер? — с надеждой предложила Татьяна.
— Это как? Курить что ли? — недоверчиво спросила она.
— Ну да. А что? Вон Богдан Богданыч дымит уж как? А ты одну папироску засмоли. Вдруг лучше станет.
— Не, мам. Ты же сама говорила, что от него табаком за версту воняет.
— И что? Вон тётя Вакса с другого конца барака тоже курит как паровоз, но от неё ж не пахнет. Я даже спрашивала её об этом, говорит, жуёт лавровый лист или корень валерьянки, его ж в нашем лесу полно. Ты попробуй, Вер.
- Мама, попроси дядю Ваню, пусть он лучше укол поставит. Я же теперь вообще уколов не боюсь.
- Пойми, Верочка. Из-за этих уколов ты можешь заболеть другой болезнью, которую вылечить нельзя, и даже умереть. А я хочу, чтобы с тобой жили долго, и чтобы всё у нас было хорошо.
Вера поколебалась и согласилась.
— Ма, а ты можешь показать, как это — курить?
— Дурное дело не хитрое, смотри.
Татьяна взяла папиросу, постучала стороной, где расположен мунштук, по ногтю пальца своей правой руки, затем примяла мундштук, и примятым концом вставила в рот. Чиркнула спичкой, поднесла огонь к табаку и втянула в себя дым. Закашлялась. Вера нахмурила лицо.
— Так же плохо, как от той микстуры? — недовольно спросила она.
— Лечение, Верка, никогда не бывает приятным, но по-другому мы с твоим недугом не справимся, – сказала мать и воткнула папиросу дочке в губы.
Вера держала папиросу и смотрела на дымок от неё.
— Ты, милая, только много дыма в рот не бери, потихоньку, — объясняла мама, и по первости глубоко не вдыхай, не то горло перехватит, кашель замучает.
Наука мамина пошла на пользу. Вера даже не задохнулась едким дымом. Вдохнула и выдохнула дым. Сделала ещё несколько затяжек. Глаза затуманились, Вера расслабилась.
— Как ты, дочка? — спросила, приподнимаясь с табуретки, Татьяна.
— Хорошо, мама. Я посплю.
— Мама… Я уж и не знаю, как себя назвать то… Где это видано, чтобы мать тринадцатилетней дочке сама папироску прикурила, да в рот сунула, — ворчала Татьяна, направляясь к выходу.
В следующую встречу на вопрос «микстуру или папироску»? Вера выбрала папиросу. На пороге стоял 1947 год. Второй послевоенный год.

Лес под боком, поэтому практически в каждом доме наряжали собственноручно срубленную ёлку. Присматривали зелёную хозяйку праздника ещё с ранней осени. И не дай бог кому-то срубить чужое дерево. Обида сильная. В ёлочной охоте участвовали все жители посёлка от мала до велика. И конечно же хвалились односельчане друг другу кто какую красавицу себе выбрал. Комнатки, в которых проживали работяги, были невелики, и ёлочки выбирали высотой в метр или чуть больше. Но все они были пышные как ежи. А вот с нарядом каждый старался удивить и перещеголять другого.
В больших городах можно было встретить фабричные ёлочные игрушки стеклодувных фабрик — самолётики, солдатики, танки, игрушки из серии «овощи и фрукты», украшения, изготовленные методом сборки из стеклянных разноцветных трубочек и бусинок с помощью проволоки. В моде были Деды Морозы и Снегурочки, зайчики, лисы, волки да медведи из папье-маше и прессованной ваты. Картонажные ёлочные украшения изготавливались в частных мастерских и представляли из себя два склеенных кусочка картона с лёгкой выпуклостью в виде рисунка, которые затем раскрашивали. Так появлялись фигурки героев русских сказок: печка с Емелей, щука с Емелей, баба-Яга в ступе, Варвара-краса, Иванушка-дурачок, Конёк-горбунок и, конечно же, колобки, зачем-то сбежавшие от деда с бабкой, а также звери, рыбы, птицы и бабочки. А в 1946 году Горьковским автомобильным заводом был выпущен первый автомобиль марки «Победа» и в тот же год стали популярными стеклянные игрушки в виде миниатюрных машинок.

В посёлках типа 40-ой шахты новогодние игрушки, в большинстве своём, жители делали себе сами из подручных материалов. Раскрашивали лампочки с шахтёрских касок — йодом, зелёнкой, химическими карандашами, соком свеклы и другими подручными средствами, — затем этой гирляндой опоясывали зелёную красавицу, подключали к шахтёрскому списанному аккумулятору и получали праздничный эффект. Кто вырезал из бумаги снежинки и клеили их на окна, особо одарённые вырезали фонарики. Другие резали бумагу на тонкие полоски, склеивали колечками в гирлянды, раскрашивая по своему усмотрению. При помощи нитки вешали на ёлку конфеты, прихватывая их за обёртку. Звёзды на макушке, как правило, были красного цвета, из того же картона.
Вот именно этим и занималась Татьяна Акимовна, решившая, что радости и беды приходят и уходят, а праздники — они остаются.
Только после шестой операции Вере стало лучше. Руку укоротили почти до самого локтя. Гангрену победили. Рана начала затягиваться, у пациентки появился аппетит, Вера стала улыбаться. А Татьяне Акимовне были разрешены посещения хоть каждый день. Принесённые Аней журналы пригодились. Вера разрабатывала руку — училась писать левой. За время пребывания в госпитале она натренировалась так, что писала ей не хуже, чем раньше правой.
Дома её ждали сюрпризы: уже наряженная ёлка, знаменитые мамины пышки к чаю и три толстенные парафиновые свечки на столе. Сёстры тоже пожелали участвовать в празднике. Расставили блюдца, разложили вилки. Посередине стояло блюдо с отваренной и следом обжаренной до хруста картошкой, как любила Верка.  Запах заваренного Иван-чая — тепло, уютно… Обедали в тишине. Просто, наверное, не знали с чего начать. Первой разговор завела Вера:
— Мне вилку можно было б положить слева.
Надя почувствовала себя виноватой.
— Прости, Вер. А хочешь, я тоже буду есть левой?
— И я, — присоединилась Анна.
— Ну и я, — поддержала дочек Татьяна Акимовна, — есть будем как графья толстопузые.
День повернул к вечеру. Старшие сёстры, пообещав приезжать чаще, убежали на последний автобус. Татьяна мыла посуду, — её Вера подносила со стола. Одной рукой получалось не очень. Обе молчали.
Веру одолевали сюжеты памяти о руке. Почесать нос, взять что-то, а тем более тяжёлое, тянется правая рука. Одеваться, раздеваться. Стала учиться готовить. Одной рукой чистить картошку и другие овощи. А как лепить пельмени, хлопать в ладоши, копать картошку, косить траву, играть в карты, вышивать? Всему пришлось учиться заново. Зато писать левой рукой она научилась достаточно быстро и хорошо.
Весной она сама, своей рукой, написала письмо дяде Ване, маминому брату, в Чехословакию, где он задержался после войны, помогая налаживать жизнь братской республике. Рассказала о том, что произошло с ней, о том, как она рада, что закончилась война, и что он, дядя Ваня, и дядя Георгий, который так и не доехал до войны в Манчжурии, остались живы, и что папа умер, и она очень скучает по нему, и что теперь они одни с мамой. Сестрёнки помогают чем могут, и по хозяйству, и с коровой, навещают их. Что с большим трудом её всё-таки перевели в следующий класс, все контрольные написаны достойно. По окончании школы оказалось, что трудности только начинаются. Учиться дальше её не брали, мотивируя тем, что предприятия ждут полноценных специалистов.
Всё лето она была первой помощницей и прилежной ученицей у Татьяны. Пасла корову, вязала ей веники на зиму, ходила за ягодами и грибами. О походах в магазин и аптеку и говорить нечего. Доила Зорьку одной левой не хуже мамы, провожала в стадо и встречала свою, теперь уже ставшую подружкой, «рогатую бестию», как называли Зорьку односельчане.
И то правда, что удача приходит к тем, кто не сидит на месте. Дорогу осилит идущий. Пришла как-то к Татьяне Акимовне начальница паспортного стола Нина Петровна для уточнения официальных данных…
-/-
Очередной развод по позициям, как любил повторять успевший повоевать Иван Ианыч Иванов. В нарядной обычная обстановка. Каждый на своей позиции готовый к началу работы. Вводные, характеристики, планы, предостережения, увещевания инженера по технике безопасности, и вперёд, к победе коммунизма. У окна за спиной начальника участка всё чаще стал появляться заядлый курильщик самокруток.  Армейская фуражка, седые усы, и чисто выбритые щёки. Шрам на виске в виде галочки являлся украшением этого настоящего мужчины. Таинственный свидетель разговора Саши и Богдана Богдановича уже совсем не казался случайным прохожим, правда он ни разу за своё присутствие на разводе по работам не проронил ни слова.
Всё, как всегда. Одна за другой бригады опускались в глубины земные, на соответствующие производственным заданиям горизонты. У Саши сегодня шесть рабочих очистного забоя. Должно было быть восемь, но Муса Сабиров заболел, а Серёга Зеленцов, один из близких приятелей бригадира Шубина, находился в законном отпуске в Нижнем Новгороде. До спуска в лаву добрались, как обычно, вовремя. У входа в лаву присели, и это тоже традиция. Курить в шахте запрещалось категорически, а вот трепаться нет, чем перед началом смены и занимался сплочённый коллектив. Юра Гроо, опять же, как обычно, молча грел уши, слушая старших товарищей, и всё старался устроить так, чтобы соединение от аккумулятора до лампы освещения на каске, проходя от пояса к источнику света, не мешало в работе.
— Юр, а ты что, за свёрлами в инструменталку не заходил? Ах ты забыл?! Одни девки на уме!
— Да нет, командир, не одни, а одна, — уточнил Коля Мальцев.
— Ладно, сидите, сил набирайтесь. Я сам сбегаю. Здесь не далеко, а ты Юрок, должен будешь, — добавил Шубин, уходя.
Саша ушёл, а бригада расположилась поудобнее, чтобы послушать ещё один трёп Коли Мальцева про Юрку Гроо.
— Я ему говорю, у тебя девушка-то есть?
— Есть, — отвечает.
— А ты её целовал хоть раз? Прижимал?
— Да не, – отвечает, — она ещё маленькая.
— А лет то ей сколько?
— Шестнадцать, говорит, будет.
— Какая же, удивляюсь, она маленькая? Я вот Кобылу одну видел. Ей ещё только пять лет, а у неё уже двое жеребят!
Ржали как кони.
Саша шёл, вспоминая отца и Александру Петровну, младшую сестру Александры Петровны тётю Лёлю и маленькую сестрёнку Тому, и дом, в котором он жил в семье отца и который так и не стал ему родным домом. Редкие письма практически не говорили ни о чём. «Всё хорошо, работаем, растим дочку, скучаем. Как ты, шахтёр? Не болей, будь здоров, береги себя», — писала своим мелким, трудно разбираемым подчерком Александра Петровна. «Как вы? Простите, что пишу редко, да и новостей нет. Работа-общага-работа. Изредка кино, танцы. Нет, не женился. Обязательно выберу время и приеду», — отвечал Саша.
Мыши в шахте не редкость, шуршат, порой дерутся, а здесь как стадо по верху протопали. Мыши или беда? Вопрос, на который не хотелось слышать печального ответа. Уже у самого входа в инструментальный склад у Саши задрожали ноги. Сел на скамейку перед входом. Тревожное состояние, затем послышался глухой тяжёлый удар. Почва под ногами вздрогнула.
Стало не до свёрл, он побежал обратно, спотыкаясь, придерживаясь за стены вентиляционного штрека, ноги не слушались. Вот здесь вход в лаву. Где он? Песчаник, горная порода, острыми гранями заслонил вход. Сашка начал откидывать камни в сторону, а они сыпались и сыпались на освободившиеся места. Голыми руками он всё тащил из проёма булыжники, не замечая появившихся ссадин и крови.
— Сашка, стой! Стой, Сашка! Кому кафарю? Может, не так всё страшно, Сашка. Я вызвал горноспасателей, сейчас будут. – говорил, не переставая откуда-то взявшийся Богдан Богланыч.
— Опоздать можем. Мне надо туда, — оттолкнул старого немца Сашка.
— Латна-латна. Ты хоть рукавицы надень, Сашка. Ведь все ногти уже содрал.
Топот спешащих людей, лучи фонарей с касок спасателей несколько привели беднягу в себя. Богдан Богданыч прижал его к себе,
— Успокойся, сынок. Еще не фсё потеряно. Фсё будет карашо.
Каска свалилась с головы убитого горем бригадира Шубина, упала к его ногам, и лучом качаясь влево-вправо, освещала место трагедии. Богдан Пель держал его за плечи, 
— Не мешай, пусть люди рапотают. Они снают что телать.
При разборе завала извлекли шесть трупов. Смотреть на этот ужас Богдан Богданыч Сашке не позволил. Так и простоял, обнимая Сашу и не позволяя даже повернуть голову в сторону горя.
— Не надо тебе, Саша, смотреть на это. Тебе и так хватит того, штобы помнить, зожалеть, и всю жизнь финить себя.
-/-
Лето сорок восьмого года на исходе. Вера сидела за столом на кухне и переписывала стихи современных поэтов о любви и верности. Многие молодые люди находили в этом определённый смысл. При встрече показывали друг другу, соревнуясь в изяществе и красоте оформления поэтических строк. Рисовали цветы на полях, приклеивали вырезки из газет и открыток.
Первыми и лучшими подругами у Веры были и оставались сёстры Шура и Надя Ильины. Одно из пристрастий сестёр Ильиных были танцы. Они были старше Веры на два и три года и уже ходили смотреть поселковые танцульки в клубе. Разучивали движения, которые подсмотрели в окна, подёрнутые морозными рисунками зимой и запотевшие из-за разницы температур летом. Какой рукой парень придерживает девушку за талию, куда она должна положить свою руку, на плечо или держать за локоть партнёра, — важных нюансов много. Чередование движений под собственный аккомпанемент сёстры демонстрировали Верке. Она восхищённо улыбалась, даже пыталась повторить, но как только доходило дело до правой руки, грустнела, уставившись в пол. Тогда девчонки стали танцевать без использования правой руки, оказалось, что всё получается не хуже, а в некоторых моментах и лучше. Особенно когда они опускали правую руку вниз и просто помахивали ею в так музыке. Следующим этапом Вера уже участвовала в танце, то с Шурой то с Надей. И получалось! И не плохо! Очередная победа в преодолении себя!
Тем временем Нина Петровна и Татьяна Акимовна решили попить чайку. Веру попросили освободить стол. Тётя Нина взяла тетрадь с записями и похвалила Веру за изумительный подчерк, а ещё через месяц она пришла и предложила Вере работу. Оказалось, что девушка, которая работала у неё, уходит в декретный отпуск по рождению ребёнка, а искать кого-то времени нет.
— А что такого? — убеждала она Татьяну Акимовну, — девчонка пишет лучше любого из нас. А на работе ей нужно будет именно писать. Заполнять бланки, составлять копии документов, вести архив. Да я её в неделю научу всем нехитрым премудростям.
— Ой, боюсь я. А вдруг не справится? Напортачит чего. И лет то ей всего шестнадцать. И прям в канцелярию, Нин?
— Тебе, я вижу, Татьяна, удобно. Дочка рядом, беспокоится не о чём. А жить ей как-то дальше надо будет? А это уже и профессия, и стаж рабочий. Да-да. А ты как думала? Я-то человека на эту работу найду. Ты знаешь.
— Права ты Нина, во всём права. Но боязно мне. А обидит кто?
  — Придумаешь тоже, Татьяна. Кто обидит то, кто? Так и что, — ждать поутру завтра, или пусть дома сидит? Тань, декрет — 77 дней. Не понравится или не справится, через два с половиной месяца вернётся домой.
— Поговорю, Нин. Да нет. Придёт она. Спасибо.
В итоге Вера отработала в паспортном столе больше трёх лет.
-/-
Уже на следующий после обвала день Шубина Александра Васильевича пригласили для беседы в город. В здание, принадлежащее подразделению МВД СССР города Кизела, в кабинет № 6. «Очень надеюсь, — думал Саша, шагая по тускло освещённому коридору, — что это не Чеховская палата № 6». В кабинет Саша вошёл в сопровождении сержанта.
— Присаживайся, сейчас тобой займутся, — казённым голосом возвестил служивый и вышел.
Сама фраза «тобой займутся» не обещала дружеской беседы. Саша осмотрелся. Тёмно-серые стены, два окна на расстоянии вытянутой руки, стол, настольная лампа, светильник которой почему-то направлен не на стол, а в направлении массивного деревянного табурета, напротив. Табурет же, как заметил Саша, был накрепко закреплён к полу. Присаживаться, как правильно он понял, нужно не за стол, а как раз на табурет. Сел. На стене, слева от стола, висел плафон из толстого стекла, освещая всё, что находилось в помещении неярким матовым светом. Картина печальная, но ожидаемая. В народе было известно о службах дознания, где сознаются даже в том, чего не совершали.
Без скрипа (а лучше бы с ним) открылась дверь.
— Шубин Александр Васильевич? — уточнил человек в форме, энергично проходя за стол.
Было желание сказать «так точно», но Саша, только выпрямился сидя на стуле.
— Жаль. Очень жаль, что приходится знакомиться в такой обстановке, — продолжил вошедший военный в форме полковника МВД (НКВД было переименовано в МВД в 1946 году), — Шубин Василий Петрович кем вам приходится?
На Сашку смотрел случайный свидетель его разговора со старым маркшейдером в курилке.
— Отец мой, — уверенно, но без особой гордости ответил на вопрос Саша.
— Уважаемый человек, заслуженный член Коммунистической партии, немало приложивший усилий в деле коллективизации сельского хозяйства и, кстати, также к освоению Кизеловского угольного бассейна ваш отец?
Да, органы в курсе, что он выехал на работу в Казань, да, там у него появилась другая семья, но всё же он остаётся вашим родным отцом.

Дальше была небольшая, но всё же без энтузиазма лекция о международной обстановке, о том, что враги не дремлют, а нам нельзя давать им повода усомнится в нашей приверженности к идее строительства коммунизма, и что мы не свернём с пути создания справедливого общества и нам всем нужно стараться быть достойными наших предков. Не хватало только лозунгов типа «кто не с нами тот против нас», «долой равнодушие и беспечность», «в любом деле есть место подвигу» и тому подобных. Саша даже заслушался, но так и не понял, к чему полковник МВД его призывает. В конце речи тот, сняв пенсне «а ля Свердлов», вдруг спросил его:
— А почему вы, Александр Васильевич, не член нашей коммунистической партии?
Саша пожал плечами:
— Я об этом не думал, — сказал он первое, что пришло в голову.
— А стоит. Стоит подумать. У органов нет к вам особых претензий. А потому можете идти. Но крепко подумайте над моим вопросом. Я знаю настоящую причину случившегося на вашей шахте. Да, имела место быть халатность, неадекватное реагирование на сложившуюся геологическую обстановку четвёртого горизонта. Меры о недопущении аналогичных случаев будут приняты и сделаны необходимые выводы.
Дело о трагедии на шахте Сороковой, как принято говорить, замяли. Ивана-в-кубе перевели на шахту №33 без понижения в должности, а Богдана Богдановича Пеля тихо проводили на заслуженный отдых. У Александра Шубина случился первый инфаркт, о котором он узнает только при диагностировании второго инфаркта, но в далёком будущем.
Так, видать, решили на небесах, но в день случившегося обрушения кровли, будучи на больничном, член бригады Муса Сабитов разбился насмерть, упав с мотоцикла, а ещё один член бригады Сергей Зеленцов утонул, купаясь в водах великой русской реки Волге, находясь в отпуске под Нижним Новгородом. Вся бригада, — шесть погибших в лаве и двое отсутствующих, итого восемь человек, — была захоронена на поселковом кладбище Сороковой шахты. На месте захоронения была установлена стела, пирамидой устремившаяся в небо, с алой звездой на макушке, где нашли покой горнорабочие очистного забоя бригады Шубина Александра Васильевича.  В живых из всей компании остался он и Егор, который не был членом бригады, а был добрым соседом в общежитии и по жизни.
Иван Иванович предложил Саше взять отпуск. Это не значит уехать, забыться, отдохнуть, нет, скорее попытаться в других условиях отпустить беду, перестать казнить себя, осознать случившееся без груза ответственности. Саша поддался, да и в Самаре давно не был, это нехорошо. Взял предложенную неделю в счёт будущего отпуска, получку за прошедший месяц, плюс все надбавки, северные, немалую сумму, скопившуюся в конверте от письма Витьки Андрюкова, и уехал в Самару.

Поволжье встретило его просто, как будто ни чего и не произошло. В Самаре огромное количество улиц. По традиции, самарцы именовали улицы в честь ближайших городов и губерний. Была здесь и целая череда улиц, названых в честь русских писателей — Чеховская, Лермонтова и Гоголя. На берегах озера Банного в Куйбышевском районе Самары в 1949 году даже были улицы Ньютона и Островского. Англичанина увековечили за закон всемирного тяготения и три закона механики, а Николая Алексеевича за роман «Как закалялась сталь». Саша, как будто только вчера уехал из Самары, уверенно шёл по району завода Масленникова: вот магазин-пекарня, в котором он приобретал хлеб и другие мучные изделия, а вот и дом. Дверь открыла Тома.
— Здравствуй, Томусик.
— Меня так называет только мама. А вы кто?
Саша смотрел на это очаровательное создание и не верил тому, что его так долго не было. Красивая, с косичками, в строгом школьном платьице, тринадцатилетняя девочка смотрела на него, не зная, как себя вести с неожиданным гостем.
— Здравствуй, сестрёнка. Зовут меня Саша, и я твой брат.
— Здравствуйте, Саша. Мама мне рассказывала о вас. Проходите. Может чаю?
— Да ты совсем большая, Тома. Как вы живёте?
— Хорошо живём. Мама будет дома к пяти часам вечера, Лёля, возможно, придёт раньше. Она детский врач, и у неё сегодня нет вечерних вызовов.
— А ты? Ты то как?
— Тоже хорошо. Учусь в двух школах — общеобразовательной и музыкальной.
— Умница. Какой инструмент? Или ты поёшь?
— Учусь играть на фортепьяно.
— Я смотрю, инструмента дома нет?
— Мама сказала, что купим к началу учебного года.
— Картошка в доме есть? – неожиданно спросил Саша.
— Есть, — ответила Тома.
— Неси.
— Я не умею готовить, вскинув брови сказала Тома.
— Да я тоже. Давай будем стараться сделать маме и Лёле приятное.
Саша привёз дары тайги — сушёные грибы — и решил приготовить чисто уральское блюдо: жареную картошку с грибами. Он много раз видел, как это делается, но сам решился на это действо впервые. Замочил грибы. Пока они с Томой чистили картошку и репчатый лук, грибы стали размокать. Зелень дома была. Немного укропа, петрушки, чуть-чуть базилика, и запах уже говорил о том, что всё получится. Для того, чтоб картошка сначала схватилась и подрумянилась, её жарят с открытой крышкой и добавлением приличной порции маргарина. Потом, добавив грибы, соль, чуть перца и специи, её томят уже под крышкой.
Первой пришла Лёля. Ещё не понимая в чём дело, она спросила:
— Томочка, это что? Или у нас кушать нечего? Что это за запахи? Сейчас же отойди от плиты.
Тома выбежала встречать, радостная, с улыбкой,
— Лёля, Саша приехал!
Саша вышел в прихожую, тоже улыбаясь и опустив голову.
— Здравствуй Лёля.
Она протянула руки, обняла, зачем-то давай ощупывать Сашу — спину, плечи, голову.
— Саня, да ты же мужик! Посмотрите на него, куда делось твоё «прошу прощения»? Поди и «извините пожалуйста» уже не говоришь?
— Почему? Говорю, когда не прав.
— Я рада. Очень рада тебя видеть. Сейчас и мама придёт… Тома, так чем у вас пахнет так вкусно?
— Картошка, жаренная с уральскими грибами, по рецепту Александра Васильевича, — отвечала Тома, накрывая обеденный стол праздничной скатертью.
Александра Петровна вошла в дом без стука. Начиная раздеваться сказала:
— Ой чувствую, что произошло неожиданное.
— Здравствуйте, Александра Петровна. Как же я рад вас видеть, — Саша вышел ей на встречу.
Было вкусно. Даже Александра Петровна просила оставить рецепт, но, думаю, не обошлось без доли лукавства. Три дня прошло как один день. Гуляли по городу, по набережной, у драматического театра имени Максима Горького, в Ботаническом саду. Проводив Александру Петровну на службу, Саша написал записку, в которой попросил прощения за визит, упомянул, что не любит прощаться, затем оставил приличную сумму денег для приобретения пианино для Томочки и уехал.

Новый состав бригады Шубина был представлен и новым начальником участка. Владимир Александрович Заварыкин, заядлый рыбак, кудесник экстремального сельского хозяйства, беззаветно влюблённый в свою жёнушку Любочку, перечислил фамилии членов Шубинской бригады. Егор вызвался перейти под начало друга по собственному желанию, чем в какой-то степени отвлёк от грустных мыслей весь новый коллектив, который, естественно, был в курсе произошедшего.
Чередуя трудовые будни и праздники, бригада становилась сплочённым коллективом. Срезая отбойными молотками тело забоя после прохождения врубмашины, немало усилий необходимо было сделать, чтобы уголь попал на транспортёр, и, наконец, в бункер, накопитель чёрного золота. Совковая лопата с короткой ручкой была в этом первой помощницей. Но буквально через неделю угольный пласт изменил крен, и уголь стал с помощью работников бригады, а в последствии и без их помощи, самостоятельно сыпаться вниз к откаточному штреку, прямо в бункер, и транспортёр стал не нужен, а бригада в короткое время снова стала передовой, и вагонетки под погрузку в первую очередь подавались бригаде Шубина.
Сергей Шлюхин из доморощенных умников. Закончив на отлично курс ПРУМ (подземная разработка угольных месторождений) Кизеловского горного техникума, пришёл на сороковую шахту горным мастером. И как молодой, но очень умный специалист, начал задавать неудобные вопросы в части организации труда. Он считал, что всё должно быть, как в учебнике. Конечно же, как и все выпускники уважаемого «техенаря», он был на производственных практиках и там сталкивался с устаревшими, на его взгляд, методами работы. И, по-юношески, уверенно дал сам себе клятву, что на его участке работы всё будет иначе. Но быстро понял, что надо или переписывать учебники, или учиться заново на месте.
Под его началом было три бригады рабочих горно-очистного забоя. Вагонеток не хватало, он больше висел на телефоне, чем находился на участке. Встал транспортёр, и сцепкой, склёпкой занимались работники забоя, а надо бы вызвать ремонтную службу. Не хватает вагонеток, вовремя не подали лес для крепежа забоя или одновременный учёт отгрузки всех трёх бригад, — это как? По учебнику, везде должен быть отдельный работник, а его нет.
Встала вруб машина, лезет по лаве мастер Шлюхин, чтоб узнать в чём дело. Рубит работяга уступ:
 — Подай слабой, браток! — он даже сначала не понял, что браток это он. Подтянул шланг перфоратора, лезет дальше:
— Ой, мил человек, подай «балду» (кувалду)!
— Ого, какая она тяжёлая…
Когда после первой смены он, уже чистый, сидел в курилке у комбината, подсели мужики с другого участка. Посмотрели: заморенный, усталый, растерянный мужик.
— Ты чей потерянный такой, парень? — поинтересовался один из них.
— Да Шлюхин я, мастер четвёртого участка, не думая ответил тот.
— Чей, говоришь?
— Да, пошли вы! — вполне ожидаемо вспылил новоиспечённый горный мастер Шлюхин Сергей Семёнович, - и бросив окурок, вышел из курилки под смех оставшихся.
Через год женившись, Сергей Семёнович взял фамилию жены, Зины Полежайкиной, но в рядах рабочего класса без голосования, негласно, было принято решение, что с переменой фамилии мало что изменилось. Был Шлюхиным — стал Полежайкиным. При всём при том, как к специалисту и человеку претензий к Сергею Семёновичу ни у кого не было.
В то время, когда начался обратный исход народа, бежавшего от горя войны, на родные земли, среди уральцев осталось немало людей, решивших связать свою дальнейшую жизнь с Уралом. Лишние руки не помешают, да в то время и не было лишних. 
Среди оставшихся был Владимир Харитонович Чудов, специалист по технике безопасности. Человек-инструкция. Человек-порядок. И холостой, что в общем то не удивительно. Всегда чист, опрятен, причёсан, но каждый день в одном и том же. Втихую его называли Вождь чернокожих, имея ввиду горняков после смены. Самым начитанным был Шубин, и рассказ О. Генри дал повод для аналогии. Не трудно догадаться, что прозвище мастеру дал именно он.
Конец ноября на северном Урале — это не последний месяц осени, это уже лютая зима. А лес, предназначенный для крепления лавы, обычно отлёживается на складах, чтобы избавиться от ледяной корки и снега до отправки в шахту. Но иногда лесопилка не успевала за подачей леса, и тогда тот поступал в лаву весь покрытый льдом. Сырые, грязные, злые рабочие очистного забоя уже по привычке совершали свой трудовой подвиг. Брезентовые рукавицы быстро становились мокрыми, но всё же защищали руки горняков от лёгких травм. Сергей Семёнович поначалу высказывал свои претензии начальнику участка, потом к нему присоединился инженер по технике безопасности, но лучше не становилось, и через пару недель это уже стало нормой.
График, по которому должны подаваться вагонетки по погрузку, редко когда соблюдался, и чтобы знать время подачи их, Шлюхин, а теперь уже Полежайкин, оставил у телефона горнорабочего Алдара Будаева, как человека ответственного, сказав:
— Сюда позвонят, предупредят, когда будут вагонетки. Ты сразу же сообщишь об этом мне. Всё понял? Я в лаву.
Бурят по национальности, со всей своей многочисленной семьёй устремившись к новой светлой жизни, волею судьбы оказавшийся в Кизеловском угольном бассейне, Алдар никогда ни на что не жаловался. Всегда был готов к любой работе.
— Да. Понял, да. Сраза, прибегу и сказать.
— Смотри не усни здесь, в тишине то.
— Нет, не боись. Спать не буду. Всё поняла. 
Расстались. Сергей Семёнович ушёл в лаву. Алдар остался под бункером откаточного штрека. Он, как человек опытный, стал устраивать своё место пребывания. Притащил валявшуюся неподалёку чурку. Уже можно сидеть, а не стоять. Неведомо откуда взявшийся ящик из деревянных реек, оказавшийся в поле зрения, взял, поставил рядом. Можно облокотиться. Получился кабинет, стол, стул и телефон.
— Однако, — похвалил себя Алдар и стал ждать. Родом из Прибайкалья, охотник в четвёртом поколении, добывавший в тайге всю живность, какая в ней есть, ждать умел. 
Через час он уже стал думать, а не забыл ли мастер про него? Походил. Сел. Положил руки на колени и закрыл глаза. Слегка покачиваясь из стороны в сторону, еле слышно напевая одну из мелодий своего далёкого края, думал: «Как они без меня?» Только он мог, не меняя позиции всю смену, стоя на коленях кидать уголь на транспортёр. «А, понял. Сейчас уголь сам катится вниз, и я не нужен». Услышал, будто крадётся кто-то. Ай, как не аккуратно. Разве можно так незаметно подойти? Ладно, пусть подойдёт ближе, и я его обхитрю.
— Как смеешь ты спать на рабочем месте?! Фамилия? Бригада? Кто мастер? — инженер по ТБ Чудов был вне себя от ярости.
— Ай-ай-ай, — покачивая головой, сказал Алдар, — Валадимир Харятонов. Кто спит? Я спит? Я не спит. Я ждёт звонок. Так нада. Мастер сказала.
— Я этого так не оставлю, — и Владимир Харитонович, прихрамывая на «раненую в боях за родину» ногу, удалился, даже не пытаясь выслушать объяснения. Во время войны служил он в хозяйственной части при штабе дивизии, и поговаривают, что ногу он сломал, упав в подвал одной особо подозреваемой особы.
План отгрузки угля бригадой Шубина был перевыполнен, Алдар вовремя предупредил мастера Полежайкина о подаче вагонеток. Но на поверхности всю бригаду ждало общее собрание в срочном порядке организованное профкомом, парткомом и администрацией с яростной подачи Чудова. На повестке дня вопрос «О преступном поведении Будаева», уснувшего на рабочем месте. Без перекура и предупреждения всю бригаду пригласили в нарядную.
Начальник участка Владимир Александрович, председательствующий на собрании, ещё до конца не понимая, а в чём, собственно, дело, дал слово для изложения сути вопроса инженеру по технике безопасности Чудову.
— Друзья. Соратники. Товарищи. Сегодня утром, в 8 часов 12 минут, мною было обнаружено вопиющее нарушение производственной дисциплины в бригаде нашего передовика Шубина Александра Васильевича. Рабочий горно-очистного забоя Алдар Будаев спал возле телефона в откаточном цехе, когда остальная члены бригады, буквально в пятидесяти метрах от него, в лаве трудились во благо нашей Родины. Горный мастер Шлюхин…
— Полежайкин я, — попытался было уточнить Сергей Семёнович.
— Да какая разница! — продолжал свою пылкую речь Чудов. — Мастер бригады допустил бесконтрольность, халатное выполнение своих обязанностей. Полагаю, что Шлюхин…
— Полежайкин я, — с раздражением заявил Сергей Семёнович.
— Да какая разница, — кто-то из присутствующих хохотнул, на него зацыкали.
— Полагаю, что общим собранием мы должны по сути слушать не одно, а два дела, Алдара Будаева и горного мастера… П-Полежайкина, если угодно. У меня всё.
— У кого-то есть какие уточнения, мнения? — вопрос председательствующего повис в воздухе.
— А я не согласен! — встал Егор, сам от себя не ожидавший такой реакции.
Следом за ним поднялся Шубин.
— Мы. Мы не согласны, — как бы уточнил он. — Так ведь можно договориться о вредительстве, саботаже и измене Родине. Товарищ Чудилов…
— Чудов, — многозначительно попытался поправить инженер по ТБ.
— Да какая разница! — выкрикнул Егор, в помещении прокатился смех.
— Насколько я знаю, — продолжал Саша, — Сергей Семёнович специально оставил Алдара Будаева у телефона на откаточном, чтобы знать заранее, по договорённости с диспетчером, когда будет подан порожняк из вагонеток. А то, что Алдар закрыл глаза, ещё не значит, что он уснул. И ещё. Простите, Владимир Александрович, скажите, пожалуйста, сейчас у Будаева глаза открыты или закрыты?
Не только начальник участка, но, практически все присутствующие уставились на бурята. Он никогда не испытывал такого внимания к себе, заулыбался. Его приятное округлое лицо выражало добро.
— Скажи открыта, начальник, — как будто подсказал Алдар не знающему что сказать руководителю.
— Нарушение не нашло своего подтверждения, — подитожил собрание Владимир Александрович. — Прошу всех извинить. Все по домам. Да смотрите не проспите завтра. А вы, Владимир Харитонович, будьте повнимательней.

-/-
Надя и Шура ждали Веру у поселкового клуба перед вечером празднования нового 1952 года. Договорились о встрече заранее, но уверенности в том, что она придёт, не было. Сильно сидела в Веркином мозгу её неполноценность. Девчонки замёрзли, мороз не шуточный. Но обещали же!
— Идёт! Смотри, – сообщила Шурочка Наде.
— Молодец. Не думай о плохом, — подбежали к Вере сёстры, — Да-да. Только о хорошем. Там чужих то и нет, — тараторили сёстры без умолку, подталкивая Веру ко входу в вестибюль.
Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса,
Ты лети, моя тачанка, все четыре колеса…
Мимо с гармонью, песней, свистом и хохотом промчались сани с компанией молодых людей, запряжённые парой лошадей.
— Привет, сестрички. Опаздываем… — поторопил их незнакомый Вере парень.
— Иди уже. Успеем, — отшила его Шура.
— Да я, в общем, не тороплюсь. А кто это с вами? Ни разу не видел.
— Ага. Вот мы стоим здесь и ждём, чтоб тебя с ней познакомить, —добавила Надежда.
— Молчу-молчу. А что сердитые то такие? Обидел кто? Новый год же. Или вы не в курсе?
— А ты то что не торопишься?
— Я? Да хотел вас проводить.
Он отошёл в сторонку навстречу группе мужиков. Поздоровался со всей компанией сразу, которая, ещё не доходя до дверей, начала снимать с себя одежду.
— Привет, проходчики (одна из специальностей горняков), что ж вы как в баню из забоя, — на ходу раздеваетесь, — грязные что ли? А вот некоторые говорят, что без них и праздника не будет, — намекая на трёх девчонок перед входом, прокомментировал назойливый паренёк.
— Мы предупредим, чтоб без них не начинали – сказал Ильнур Муртаев младший, сын известного в Кизеле бригадира проходчиков.
— Шур, Надь. Похоже, она с вами не хочет идти. — Может со мной пойдёшь, а, большеглазая? — обратился он уже к Вере.
Парень закурил трубку, прислонился к парапету крыльца клуба. Верку охватила какая-то непонятная тревога.   
Её как будто подменили.
— Так. Никуда я не пойду. Мне и дома не скучно.
Развернулась и заторопилась прочь.
— Вер, ну зачем ты так? Вернись, Верка. Что мы плохого сделали? — глядя в след уходящей подруге, пропели на два голоса сёстры Ильины.
Вера готова была перейти на бег, но услышала догоняющие её шаги, остановилась. Сашка догнал её, пряча трубку в карман телогрейки, и спросил:
— Вера, а можно я тебя провожу?
— Сама дорогу найду. А откуда ты знаешь моё имя?
— Так ведь Ильины так кричали, что теперь только глухой этого не знает. Я не пойму, ты так не хотела идти на праздник, как будто чего-то боялась. Или кого-то? Что не так-то?
— Я с некоторых пор уже ничего не боюсь. Понимаю. Глупо и страшно выглядит, но это правда. Слушай, зачем тебе всё это? Иди, танцуй, веселись. С Новым годом, с Новым счастьем! — как-то резко, с некоторой злостью возразила она. И пошла было прочь.
Саша попытался её остановить. Поймал за руку, но рукав оказался пустым.
— Что глаза вытаращил? Да! Вот нет у меня руки! Причём правой. Я её здесь в сорок шестом году на железке потеряла. Ты, случаем, не находил? Нет? Так вот как найдёшь, приходи. А так танцуй иди, заждались поди крали писаные.
Развернулась и пошла быстрым шагом. Догонять её Сашка даже не пытался, только смотрел вслед. Она уходила по улице, тускло освещенной фонарями, в свете которых, как пух кружась, падали снежинки, и когда изредка Вера теряла равновесие от быстрой ходьбы, ему хотелось поддержать её. Редкие облачка пара от дыхания, казалось, не таяли, а воздушными шариками поднимались вверх. Саня стоял ошарашенный, трогал рукой в кармане трубку, и не мог её найти.
Трубка — это мелочь. Он уже в своей комнате общежития стал осознавать, что потерял большее — покой, уверенность, собственную значимость, смысл своей жизни. Хотя, если бы кто-то спросил его: «В чём смысл твоей жизни?» он, наверное, не смог бы ответить. А интересно, есть такие люди кто знает для чего он вообще пришёл в этот мир?
Про случай с крушением угольного состав знали все, но он никак не ожидал, что вот так близко коснётся этой истории. 

Новогодние праздники прошли. Жизнь вернулась в привычное русло. Работа, общага, работа. Мороз, снегопады, метели. Однажды, когда у Саши  замёрзли руки, потирая их, он вдруг вспомнил о Вере: а как она справляется с такой ситуацией? Он, конечно же, уже знал, где она живёт, с кем она живёт, как она живёт. Несколько раз проходил мимо барака. Не встретил. И до конца не был уверен, хорошо это или плохо. Засыпая, видел большие серо-зелёные глаза с густыми чёрными ресницами. Слышал голос: «Ну, что, нашёл руку-то?» За двадцать шесть лет своей жизни он не встретил такой девчонки, чтобы она так глубоко запала ему в душу.
Очередные выходные запомнились охотой на глухаря. Весной добывать можно только самцов этой птицы. Охота на самок категорически запрещена. В то время, когда птицы озабочены брачными играми, токованием и хлопаньем крыльев, они практически не замечают ничего вокруг. При громком пении с переливами глухарь особенно уязвим. Именно тогда он не слышит абсолютно ничего кроме своей песни. Даже выстрел, порой, не отвлекает его от ухаживания за избранницей.
Птица важная, крупная, аж до семи килограмм весом, осторожная и… вкусная. Красивая. Не обделённая разнообразием цветов: от красного до белого с переливами чёрного и синего.
Брали с собой пса. Уж больно жалобно выл щенком, ещё не умея лаять, за что и получил кличку Плакун. Вылазка была удачной. По возвращении, как правило, прибивались к охотникам пацаны. С комментариями и восхищением провожали долго, рассматривая добычу.
Навстречу — Вера. Пальто, как Сашке показалось, лёгкое, не по погоде, шаль пуховая, сетка с продуктами, завёрнутыми в кульки из газеты. Ни здрасте, ни до свидания. Стояла, смотрела на глухарей, болтавшихся на поясе у охотников. Сашка остановился было, но передумал, не подошёл, так и прошёл незамеченным.
Как-то после работы решили с бригадой попить пивка.
Под предлогом подышать свежим воздухом, Саня вышел на крыльцо, осмотрелся. Только-только весна решила, что уже пора серьёзно потеснить Зиму.
Ещё неделю назад чёрными от сажи островками лежал под деревьями снег. Пивнушка, для постоянных посетителей «Поляна», стояла на окраине посёлка. Салатного цвета осинки да матово-белые берёзки, изредка разбавленные рябиной, окружили популярное среди горняков место. Гибкие тела деревьев с потемневшими от наступающего тепла ветками подобрались уже к самому крылечку, но народная тропа не зарастала. Уже стали проклёвываться ярко-зелёные клювики вылупляющихся листочков. Солнце будто играло в прядки, то прикрываясь кучевыми облаками, то раздвигая их на короткое время, согревая истосковавшуюся по теплу землю. Лужи сверкали зеркальными линзами. Большая чёрная ворона перелетала от лужи к луже, пробуя воду на вкус. Прополоскалась головой влево-вправо, затем стряхнула воду как собака, и уже перебегая по сырой земле, стала усердно мыть чёрные худые ноги, посматривая то одним то другим глазом на Сашу. Покрутив головой, она поправила своим большим сильным чёрно-серым полинявшим от прожитого времени клювом. Приоткрыла отливающим сталью клюв.
- Я те каркну. Я те каркну, старая карга! — пригрозил ей Сашка.
Она нахохлилась, сделала несколько поспешных шагов, подпрыгнула и улетела.
Саша, прикрыв рукой глаза, проследил за полётом птицы. Взгляд наткнулся на выглянувшее из-за облака солнце. Он подставил озорничавшему светиле своё лицо и на щеке появилось ощущение тепла. Скоро лето. Скорей бы.
Возвращаться к бодрящему пенному не хотелось, и он пошёл было в общагу, но почему-то за продуктовым магазином свернул вправо и оказался у входа в барак, где жила Вера. Сел на лавочку. Достал трубку с Мефистофелем, набил табаком, выкрошенным из папиросы, чиркнул спичкой, прикурил. Глаза на челе рогатого чёрта стали то разгораться при затяжке, то притухать красноватым цветом.
— Чего пришёл то? Одиночество достало, или хочешь сделать её счастливой? — спрашивал сам себя.
— Не знаю. Видеть её хочу, слышать её хочу, рядом быть хочу.
— Чего пришёл то? — Он не слышал, как она подошла. Появилась как ниоткуда. Села рядом. Саша молчал, как будто видел всё это со стороны.
— Так чего пришёл то? Руку нашёл?
— Нет, — ответил он и вдруг сказал, — Вера, я пришёл предложить тебе свои две руки.
— Это как понимать?
— Да так и понимать, Вер.
— Я же даже не знаю тебя совсем.
— Зовут Сашкой. А как пойдём по жизни рядом, так и познакомимся поближе.
— И ты меня не знаешь.
— Зато я знаю, что ты нужна мне.
— Саш, а я курю.
— Ну и что, Вер. Я тоже курю.
— Саня, тебе не кажется, что мы уже встречались?
— Не думаю. Я бы такую большеглазую запомнил.
— А вот я помню. Это же ты подарил мне большущий вилок капусты однажды. Так и сказал: «Это тебе от меня, большеглазая».
— Да… помню… было дело, — с удивлением и восторгом медленно сказал он, — Как же ты его докатила?
— Пель помог.
— Богдан Богданыч? Как же всё близко, как же всё рядом… Правильно люди говорят, что случайных встреч не бывает, – многозначительно заявил самый молодой бригадир горнорабочих очистного забоя.
Саша затянулся, но трубка потухла. Он хотел было запалить её снова, но сунул в карман.
— Так что скажешь, Вера?
— О чём?
— Ну, чтоб вместе по жизни?
— Нравишься ты мне, Саша. Но ведь я тебя даже обнять толком не смогу.
— Не о том ты, Вера. Разве может быть это причиной, чтобы сказать нет?
Может так неправильно, может так в жизни не бывает, но всё было именно так. Они начали встречаться. Сашка не верил своему счастью. Он всегда старался быть рядом. Товарищи роптали, что забыл их, Веру подружки достали: где ты бываешь? нигде тебя не достать. Посёлок был небольшой и Верке с Саней не суждено было долго скрываться от взглядов и языков односельчан. Татьяне Акимовне соседки принесли вести, что видели Верку с красивым молодым мужиком, и не один раз. Вера, порой, возвращалась домой поздно вечером. Мама сколько раз начинала свой «серьёзный» разговор, но толком так ничего и не поняв, оставляла его до следующего раза.
— Мам, я на огород. Потом погуляю. Я не долго, мам.
— Стой, Вера. Я пойду с тобой, помогу тебе.
— Ма, не надо, а?
— Да не жмись ты. Знаю я всё. Знаю. Есть там кому тебе помогать. Что смотришь, самой то не кажется, что пора бы нам уже познакомиться? Смотри, Верка, принесёшь дитя в подоле, что люди то скажут?
— Мам, да пусть говорят, что хотят. Люблю я его, мама.
— Ну и ладно. Тогда и вправду пора знакомиться. И то я смотрю, как это моя дочка уже пол огорода вскопала? Одной-то рукой?
На участке, где находился огород, вовсю орудовал лопатой парень, вроде старался не ударить в грязь лицом, или удивить кого. Не сразу заметив подошедших Веру с Татьяной Акимовной, сел на приличных размеров валун, который буквально десять минут назад при помощи лопаты, железного лома и какой-то матери вынул из уральской земли, освобождая её для картошки, свеклы и маркошки. Кстати, урожая могло и не быть, капризна земля Уральских гор и не менее капризная погода регулярно поставляла сюрпризы. Но ничто не останавливало людей, осваивающих дикие просторы северного Урала.
— Здравствуй, Саша, — как-то по-простому, по-свойски поздоровалась Татьяна Акимовна.
— Здравствуйте, Татьяна Акимовна, привет Вера, — ответил Саша, и притих, сидя на валуне.
Верка подошла к нему со спины, обняла его потного левой рукой за шею:
— Испугался? Прости, я не хотела. Мама настояла. Зато всё встало на свои места, правда?
— Что значит испугался? Давно хотел познакомиться с вами, Татьяна Акимовна, — обращаясь уже к Вериной маме, сказал Саша. — Прошу, не думайте обо мне плохо, я люблю вашу дочь. Самому бы надо было решиться прийти, но получилось так, как получилось.
— Ладно, не оправдывайся, Саш. Я вот что думаю. Хватит вам уже ходить к друг другу на свидания. Съезжай ты с общежития к нам. И живите как люди.
Верка прижалась щекой к Сашиному плечу.
— У меня самая лучшая мама на свете. Ты не пожалеешь. Или ты не хочешь менять семью кротов, как ты их называешь, на человеческую жизнь? А то, получается, что мы тебя уговариваем.
— Вер, ну что ты говоришь? Мы же с тобой всё уже решили. 
— Да? И что же мы решили?
— Верка, я действительно хочу быть рядом с тобой и в радости, и в горе. Хочу, чтобы это было навсегда. Мы много раз говорили с тобой об этом. Но не делай из меня телка. То, что хочу, я скажу сам. Не перестанешь, — уйду к своим «кротам».
— Прям сейчас уйдёшь?
— Нет. Вот грядку докапаю и уйду.
— Что ж мне теперь — молчать?
— Нет-нет, Вера. Говори, говори, говори, мне так нравится слышать твой голос, но не виси надо мной, не люблю.
— Вижу всё у вас будет хорошо, - сказала Татьяна Акимовна, — К ужину жду. Успеешь собраться?
— Да я готов.
— До вечера. Рада за вас.
Поднялась, как показалось, с трудом. Это, действительно, по-своему и радостно, и трудно, когда видишь, что у твоего ребёнка, а тем более самого младшего ребёнка, начинается своя, взрослая жизнь. Шла, вспоминала себя.
Как она, практически ребёнком, который решил, что никак не должен остаться в стороне от горя, от войны, и хотела, и стала сестрой милосердия. Как она смотрела на этого молодого, но уже с усами доктора Фёдора. Как улыбалась в кулачок, когда слышала, что его уже величают Ивановичем. Как с уважением и страхом принимала его халат со свежими пятнами крови. Как подставляла ему деревянный табурет после операций. Как была на седьмом небе от счастья, когда он подошёл к ней и глядя в глаза как в душу:
— Ухожу я со службы. Простых людей лечить буду. Пойдёшь за меня, Татьяна? Вместе уедем.
Она, вроде, не сказала ни да, ни нет, только взмахнула пушистыми ресницами, а он уже и подытожил:
— Ну вот и хорошо. Собирайся. Завтра в вечер выезжаем. Не бойся. Всё будет хорошо.
Хорошо действительно было. Жалко, что не долго. Наверное, хорошее и не может продолжаться долго. Хотя, с другой стороны, оно могло закончиться и раньше. А они с Фёдором успели родить пятерых детей, выходили, вырастили, вывели в люди. Получились правильные, работящие, любящие и почитающие родителей дети. Ваня, старший, всё ещё в Чехословакии, никак не навоюется, Георгий вернулся в Билярск, три дочки, три сестры, пока, можно сказать, при ней. А ведь и вправду всё хорошо. Конечно с Федей было бы ещё лучше.
Вздохнула. Поправила платок и пошла, уже улыбаясь, готовиться к встрече зятя.
Вот и август. Месяц, который подводит итог всему году. Начиная буквально с октября, мы все уже готовились к тому, чем нас порадует Август. И вот он пришёл. Тёплый, слегка дождливый, но не пасмурный. По заведённому природой порядку, он как напоказ отдаёт ту или иную благодать — от леса, от земли, от многочисленных полей пшеницы и ржи. От фруктовых садов и овощных угодий. Животноводческих ферм и пасечных хозяйств. Он как бы благодарит людей за труд, за ласку, за внимание и терпение. Пахнущий перезрелой малиной, обилием грибов и начинающей опадать листвы. Радует запахом скошенной травы и сытым мычанием коров. Ожиданием уверенности в завтрашнем дне, и это всё — Август.
— Мам, а нам уже поселковый совет выделил место под покос? — услышала и удивилась Татьяна Акимовна вопросу Веры.
— А тебе то зачем?
— Представь, мам. Саня умеет косить траву как сенокосилка, впряжённая в пару лошадей.
— Шутишь что ли? Он же городской.
— Вот. Жизнь научила, говорит. Ты поузнавай. Нашу Зорьку то зимой тоже кормить надо.
Жизнь. Да, она учит всех. Многому нужному и не нужному тоже. Кто к чему по жизни тянется, в том и получает квалификацию.
Саша Шубин в юном возрасте два лета подряд ездил с другом Витей Андрюковым на месяц в село Смышляевку на реке Подовке, что под Самарой, помогать родственникам Виктора запастись сеном на зиму. Саша косил луга, а Витя их рисовал. У обоих получалось неплохо, и оба были довольны.
Угодья под сенокос из года в год жителям шахтёрских посёлков, имеющих домашний скот, выделялись, по обыкновению, те же, что были в прошлом году, в позапрошлом и годами ранее. Удобнее сказать «да косите там же», чем ехать на место отмерять, устанавливать колышки, знакомить с соседями по покосу. Именно такой ответ получила Татьяна Акимовна в поселковом совете. Начало августа, — начало сенокоса. Глебовы слегка подзадержались, остальные вовсю косили, но, принимая во внимание обещанную Верой сенокосилку в виде Шубина Александра Васильевича, они не сомневались, что необходимое количество сена для сытной жизни Зорьки в зиму будет обеспечено.

— Вера, дай мне твою руку.
— У тебя же своих две.
— Мне надо твою.
— Осталось, чтоб ты у меня и эту руку забрал.
— Почему забрал? Я на время.
— Возьми. 
Сашка взял руку и поцеловал в ладошку.
— Что поиграем в сороку-ворону? — с улыбкой, ожидая развития событий, спросила Вера
— Сорока-ворона…, - начал прибаутку Саша, увлекая Верку к краю поляны, во вкусно пахнущую траву.
Сидя на траве, ещё не потерявшей тепло влюблённых тел, Вера смотрела на своего избранника. Торс, играя мышцами, поворачивался то влево, то вправо по направлению взмахов косой. Скошенная трава ровной полосой ложилась сбоку. Это как волшебный, сказочный сон.
«Зачем я тебе, Саня? Это ж мужиков сейчас, после войны, не хватает, а девчонок то… Оглянись, посмотри. Так ведь нет. Подай ему убогую, не комплектную, маленькую и вредную» — думала Верка, любуясь сноровкой, силой, ловкостью молодого красавца, и завидовала сама себе.
Глебовский покос был неподалёку от села Семёновки, что по дороге в направлении на гору Ослянку. Так что на Сашкином мотоцикле они с Верой добирались туда меньше, чем за пол часа. Отдыхая от сенокоса, ходили по лугу, собирали землянику, самую вкусную ягоду в мире, по мнению Сашки. Глазели на спорую работу муравьёв у огромного муравейника под старой ёлкой. Наблюдали за сбором нектара дикими пчёлами, перелетающими с клевера на цветы шиповника, на ромашки, синие колокольчики, иван-чай и другое разноцветье.
На работе у Саши тоже понемногу успокоилось напряжение и тяжёлые воспоминания большой беды, связанной с обвалом кровли и гибелью товарищей. Новый состав бригады уже представлял из себя сплочённый коллектив, знающий своё дело. Всё чаще бригаду Шубина ставили в пример другим. Угольный пласт, что начал меняться с горизонтального в наклонный, выровнялся по горизонту, вопрос об изменении способа выемки угля на работу уступами отпал сам собой, и работа приняла обычный характер.
Чудилов-Чудов и Шлюхин-Полежайкин зарыли топор войны и практически стали приятелями. Если у Саши после каждой смены раньше возникал вопрос куда себя деть, то сейчас этого не было. ДОМОЙ!!! Как же хорошо, когда у тебя есть дом!
— Мам! Мы сено ворошить, — пискнула Верка, отмахиваясь от Сашкиных рук.
— Вчера ж ворошили.
— Ты же сама говорила, чем чаще его ворошить, тем оно равномернее высохнет и полезнее будет.
— Ой, чувствую, наворошите вы мне сена.
— Ну мам!
— Да езжайте уж.
— Мам, а поехали с нами.
Саша, глядя на Веру, сделал удивлённые глаза.
— Щас. Всё брошу, и айда. Я ещё в мотоциклетной коляске по кочкам не прыгала. Езжайте уже. Да про сено не забывайте, — провожая молодых напутствовала Татьяна Акимовна.
Скошенная трава всё-таки высохла и стала сеном. Переехала на сеновал, поближе к Зорьке. Но ещё долго напоминала своим запахом и Вере, и Саше о времени, проведённом влюблёнными на покосе.
Вскоре Саша с Верой оформили законный брак.
За сентябрём пришёл октябрь. Стало подмораживать по ночам, уже до ледяной корочки на мелких лужицах, и уже настойчиво осень предлагала людям готовиться к зиме. По обыкновению, ватага для охоты подгадывала выходные дни: кто брал отдых в счёт будущего отпуска, кто умудрялся приболеть и, конечно же, помогали ремонтные смены в лаве, когда задействовали малое количество горнорабочих очистного забоя. Саша с вечера уже был готов, армейский рюкзак со всем необходимым стоял у входной двери, ружьё почищено и весит вместе с патронташем на вешалке рядом. 
— Вер, ты сильно не скучай.
— Сань, возвращайся скорей.
— Да я скоро. Полушубок ты мой.
— Да иди уже. Поди все собрались, тебя только ждут.
— Не хочется мне оставлять тебя одну.
— Иди, иди, – упёрлась кулачком ему в грудь Вера, — а то прям у порога стрелять начнут.
Саша вышел.
Как же Вере хотелось сказать Саше, что она совсем не одна. Что в ней уже живёт, как она была уверена, именно дочка, и что звать её будут Таней, в честь Татьяны Акимовны.
Детей же в семье Шубиных будет трое. За Таней будет ещё Сергей, и последыш Юрок. А на вопрос своих деток: «Мам, а как так получилось, что мы все родились в мае? — Она с улыбкой ответит — Так ведь сенокос же был». При этом загадочно улыбаясь, обнимая их одной рукой, и всем этой руки будет хватать.
Как-то Саша спросил:
— Вер, знаешь, о чём я сейчас думаю? Нет-нет. Не отвечай. Хочу в своё пятидесятилетие обнять всех наших детей, прижать к себе, заглянуть им в глаза, смеясь, радоваться их успехам, стараясь быть нужным. Чтоб они не таили обиду на то, что, возможно, был не прав, не понимал детскую душу с колокольни собственного опыта. Хочу помогать им преодолевать трудности на дороге жизни. Хочу держать за руку, оберегать от ошибок.
Пятьдесят лет Саше не исполнится никогда. Его не станет на сорок восьмом году жизни, — не перенесёт третий инфаркт.
Веры не станет в восемьдесят лет, диагноз – рак горла. Никто не скажет, что она курила как паровоз. Надо отдать должное, на улице или в компании никто не видел её с папиросой. Курила она дома у печки, приоткрыв поддувало, чтобы создать тягу. Когда Саши не стало, ей было сорок лет. И предложения были, и увлечения были, но замуж она так и не вышла.

— Привет, кроты. Заждались? Не терпится? Потопали.

1952 год.