Манашка

Его так прозвали – Манашка, хотя был он по фамилии вовсе не Манашка, а Егор Евтихиевич Монашов, уроженец Саратовской губернии, рождения 1921 года. В армию Егора призвали ещё перед войной, так что фронтовые щи он уже давно хлебал с щербатой и затертой ядрёными солдатскими кашами ложки.

Полк, где был Монашов, в резерве долго не держали, а сразу кинули в прорыв. Да только вот не сложилось повоевать полку. Ещё под Мозговой разбили их эшелон налетевшие откуда-то из-за близкого леса «юнкерсы»-пикировщики. Так что вместо полка попал тогда в бой ну чисто батальон. И когда взяли тот батальон в тиски немецкие танки у деревни Лысые Горки, без надобности оказались их новенькие трехлинейки.

Уцелел в те нелегкие дни Монашов потому, что вовремя свою погибель шестым чувством уловил и ужом из бойни успел уползти незаметно и вовремя. Другие не успели, а потому так и остались лежать у безымянной высотки, где им оборону держать было приказано. И комвзвода их там сгинул - разнес себя вместе с немецким танком связкой гранат. А Монашов, глядите-ка, жив-здоров, ни пуля его не куснула, ни осколок ни царапнул. И даже винтовку вынес из пекла тогда Егор, а это особенно важно было. Известное дело, человек из смертного боя с оружием вышел. За то самое получил он вскорости треугольничек в петлицу, командовать стал.

Вот лежит сейчас Егор на шинельке своей и дремлет, а подчиненный его, боец Туркин, в тёмную вечернюю дорогу вглядывается. Дозор у них здесь. Место хоть и гиблое, непроходимые болота с двух сторон у дороги, а всё равно – дозор. Того гляди немец на мотоциклах или пешим ходом на них выскочит, разведка, значит. Немец-то в «мешке» сидит, посадили его в Климцовские леса, словно в яму, в точности, как он нас в сорок первом саживал.

«Вот такие пироги», - ворчит себе под нос Монашов, то ли немцу это адресуя, то ли себя словами этими жалея, потому как ежели что, не отбиться ему вдвоём с зеленым Туркиным от немецкой разведки.

А вечер всё глуше, глуше. Темень падает на дорогу, промозглым туманом с болот тянет. Вроде и не холодно Манашке, а скорее тревожно. А от чего тревожно – не поймёт Егор и потому никак задремать не может. Боязно, неспокойно. Туркин – тот уже давно освоился, автомат свой чистит. И темно уже, а он, глазастый, всё видит. Аккуратный парнишка, уважительный, всё об отце рассказывает и в каждое слово Егора вникает. Необстрелянный воробей. Таких пуля быстро находит и смертным поцелуем дарит.

Лежит Монашов и дремлет в полглаза. Вот сучок треснул, вот птица на болоте пискнула. Тихо, ещё б далекий пулеметный лай унять – и вовсе, как на околице села до войны. Хорошо Егору тогда жилось. Монашов-старший свой мёд промышлял, потому в колхоз не пошёл, а когда сын подрос – и его от этого уберёг. Суета там и подчиниловка.

Мёд после сезона легко расходился, потому всегда у них был достаток. И люди к их дому ровно относились – то ли уважали, то ли побаивались. Правда, в комсомол одногодки Егора не позвали, а отца окрестили холодно Монахом. Да это ли горе…

Вспомнил дом Егор, потеплел. Оглянулся на Туркина, а тот уже скрючился вьюном, автомат облапил и тоже дремлет, нос курносый из шинельки выставил. Колыхнул ветер бечёвку на дороге – цокнули пустые банки, которые развесили они вчера вечером. Не ахти какая сигнализация, а всё одно – спокойнее. Бережёного бог бережёт.

За всю недолгую свою жизнь никогда не геройствовал Манашка понапрасну. И на фронте тем более по дурному не лез под пули, хотя на глазах у начальства старался к стенкам от посвиста пулемётных очередей не кидаться и робость свою не показывать. Такой уж он уродился. Странно было видеть Егору удалую прыткость одних и плохо скрытую трусость других.

Прошагав три года по военным дорогам, сумел он уразуметь для себя нехитрую солдатскую истину: коли суждено ему помереть в этой страшной войне, то незачем торопить чёрный час неразумностью и поспешностью. Каждому свой срок отпущен судьбой, каждому своей меркой радости и горя отмерено, так уж повелось от роду на земле.

Повернулся на бок Манашка, чтоб не смотреть на небо, прикрыл глаза. Не любилось ему смотреть вверх, темень там была и стужа такая, что замирало всё внутри и не сразу потом приходил он в себя.

Однажды, до войны ещё, пошёл Егор на первое свидание с красавицей Катей Солдатовой. Больно и тревожно колотилось у него сердце, когда позволила она ему задохнуться жарким дымом своих русых распущенных волос. Как пьяный бродил он потом по скошенному полю, пока не свалился в духмяный шорох колкой соломы… Высоко-высоко, в бездонной глубине неба трепетали над ним ослепительно-голубые влажные звёзды. Далёк и непонятен был этот свет. Что за ними-то? – подумал тогда Егор нечаянно. Звёзды? А за ними? Звёзды. А за теми звездами в чёрной бесконечности опять звёзды, и нет им конца, потому что за концом тревожно и страшно простиралось что-то непознанное дальше…

Нет, не любил Монашов смотреть в небо. Потому, наверное, странный глухой испуг охватывал его потом, когда заглядывал в глаза Кате. Были её глаза теми же звёздами, за которыми плескалось небо с его страшной бездонной глубиной, где тонут, не вскрикнув.

На войне мало времени выпадает солдату для сна, зато бесконечно много секунд и минут отпущено для воспоминаний. Монашов, как страницы книги какой, перелистывал короткие свои годы и дни, где-то задерживаясь, что-то испуганно пробегая. Щемящей радостью отзывались ему из прошлой памяти тягучая медовая струя, оранжевые теплые диски воска, разноцветье прокалённых солнцем лугов... Но иногда, словно подставляя подножку, предательская память заставляла его вздрагивать, потому что выкатывала из своих тайников последнюю улыбку взводного – из того страшного лета 41-го. Была в этой улыбке жуткая решимость и сила, хотя на плоский их холмик, раскачиваясь на воронках, неумолимо наползали тяжёлые рычащие танки с белыми крестами. Кресты, кресты, кресты и только две светлые звёздочки в страшных глазах ползущего навстречу им человека…

…Вроде совсем немного продремал Егор, как вдруг резко и бесшумно проснулся, словно кто в плечо толкнул. За три года войны он научился так просыпаться – не двинувшись, не шелохнувшись, только чуть приоткрыв глаза и едва заметным движением опустив руку на надёжную сталь пулемёта.

Там, где бегущая через болото дорога пряталась в заросли молодого сосенника, стояли немцы. Монашов без труда признал их, хотя росистое утро только-только разрядило недолгую летнюю темень. Две пока ещё смутные тени виднелись в светлом разрыве болотного тумана. Монашов, стараясь не зашуметь, тряхнул посапывающего Туркина. Тот перестал сопеть, открыл глаза, привстал на корточки, медленно приподнялся и выглянул за бруствер.

- Вроде двое, - определил он через минуту.

Манашка тоже двоих разглядел, но опыт подсказывал, что это не так. Не сунутся немцы вдвоём по незнакомой дороге ночью. Те, однако, пропали, словно растворились в набежавшей полосе сизого тумана. Посветлело. Тёплый ветерок, расстелившись над землёй, разогнал туман. Дорога была пуста, а сосенник хранил в себе, словно прятал, загадку неожиданного явления.

Уже совсем рассвело, когда из-за деревьев на дорогу осторожно вышли два солдата. Первый прошёл метров сто и остановился, второй, махнув ему рукой, поправил «шмайссер» на животе и двинулся следом. Они прошли половину дороги, озираясь и оглядываясь.

Монашов, кивнув напарнику, поднял с шинели тяжёлый «дягтярь» и поставил его на бруствер, надёжно уперев сошки пулемёта в спрессованную прошлогоднюю опадь. Туркин развязал вещмешок, вытащил оттуда шесть тяжёлых чёрных дисков, разложил их на дне окопчика возле Монашова, а сам, стряхнув песок с автомата и расставив поудобнее ноги, замер, облокотившись на бруствер.

Немцы тем временем прошли ещё с полсотни шагов, и теперь их разделяло чуть больше трех сотен метров. Но Егор медлил, ждал тех, кто должен был появиться следом. И немцы не выдержали. То ли не ожидали здесь никого встретить, то ли торопились улизнуть по не отмеченной на картах дороге, но из леса, выстраиваясь в нестройную колонну, одна за другой выплывали серые фигурки. Десять… Пятнадцать… Двадцать… Двадцать две. Двадцать третьего несли на носилках.

Монашов поправил прицел, задержал дыхание, мысленно перекрестился и плавно нажал на спуск. Пулемёт дрогнул, плеснул огнём из широкого ствольного раструба, разбросав лёгкие человеческие фигурки по дороге. В ответ нестройно затрещали автоматы. Наугад, - понял Егор, заметив, как посыпались сосновые ветки с деревьев левее их позиции.

А Туркин даже и выстрелить не успел - вытаращил глаза и замер, испуганно приоткрыв рот. Монашка пригнул его в окоп и едва успел присесть сам - вторая серия очередей рубанула кусты уже по соседству. Расколотая надвое шишка больно чиркнула его по щеке.

Монашов осторожно выглянул. С десяток фашистов короткими перебежками кинулись вперёд, остальные, прикрывшись тонкими стволами сосен, строчили наугад, рассыпая веером свистящий свинцовый вихрь. Он поймал в прорезь прицела самую близкую грязно-зелёную фигурку и опять нажал на спуск. Рядом грохнул автомат Туркина. Бой разгорался не на шутку.

Вскоре немцы нащупали их, и Монашов не без жалости решил сменить удобную позицию. Туркин отполз за склон холма и по обратному скату перебрался к огромному позеленевшему пню левее окопа. Егор броском, скрываясь за кустами, пробежал правее и, укрывшись валуном, опять резанул очередью по дороге.
Немцы залегли, а потом и вовсе отползли в лес. Взошло тусклое солнце, блеснув на россыпи медных гильз. Оно опять приласкало траву горячей волной, разбудив пьянящие запахи привядшей травы, распускающихся цветов, прогретых сосновых побегов. Ветер унёс в сторону пороховую горечь, и теперь ничего не напоминало Монашову о бое, о смерти, которая затаилась совсем рядом, на опушке леса возле дороги. Да и не хотелось в эту минуту думать о плохом. Тепло и уютно было забыться, чувствуя на лице колыхание ласкового ветра.

Там, у Лысых Горок, в сорок первом, только страх один заставил жить дальше Егора, страх и ужас от того, что пришлось ему увидеть. Как кошмарный сон накатывал - грохот взрыва, кричащий что-то лейтенант Санин, кровь, толчками выплёскивающуюся из виска Кузи Журавлёва, хрип Абраши Кренкеля, раздавленного тяжёлой танковой гусеницей…

Нет, он не был трусом, он был тогда просто человеком без какого-то неприкосновенного запаса внутренней силы, питавшей его товарищей в том страшном бою. Три года калила его война, три года поливала дождями, студила ветрами и опять накаляла добела простой и ясной ненавистью к врагу, без которой ни жить, ни умереть не может русский человек.

Немцы опять кинулись в атаку. Опять защёлкали пули по стволам деревьев, опять короткими очередями забил автомат Туркина. И снова, приложившись к пулемёту, ловил Егор в прицел ненавистные фигурки, заслонившие от него отеческий дом, запах родных полей, дым Катиных волос – всё то, что складывается у солдата в короткое и понятное каждому слово «Родина».

Ровно в полдень погиб Туркин. Манашка глянул влево и увидел то, чего больше всего боялся увидеть. Туркин медленно поднялся, зажав руками горло, медленно, словно опьянев в один миг от хлынувшей крови, упал на колени и откинулся набок.

Так он остался совсем один. Потом Егор торопливо считал переползающие фигурки. Пять… Семь… Десять… Неужели остальные больше не кинутся к его окопчику? И вообще не поднимутся, не скажут на своём языке ни одного слова и не напишут писем своим матерям? Неужели всё, чего они достигли, ради чего родились и жили на этой прекрасной земле, всё, о чём мечтали – вот эта забрызганная кровью чужая дорога и поросшие колючей осокой болота?..

Дальше время шло не на часы, а на врагов. Егор экономил патроны. Их оставалось совсем чуть-чуть. Да и к автомату Туркина нашёлся всего один диск. На первого немца ушло десять патронов, на второго – три, на третьего – остаток. Он отложил ненужный уже пулемет. Были ещё лимонки – пять тусклых чугунных яиц, готовых расколоться на веер горячих осколков. Монашов вогнал в автомат последний диск и стал ждать.

«Может, ушли? – лезла в голову спасительная мысль. – Или решили, что хватит?»  «Нет, иначе чего бы им так упорно лезть сюда», - отвечал он себе через минуту и ещё пристальнее вглядывался в дорогу.

Невыносимо хотелось есть. Раньше чувство голода, словно от страха, пряталось где-то в глубине, попискивая время от времени, а теперь, разгулявшись вовсю, заставило его осторожно оглядеться. Вещмешок с консервами остался в окопе. Егор хорошо помнил, что сунул его в угол вчера вечером после того, как они с Туркиным нехотя перекусили. И фляги с водой лежали там же. Пить тоже хотелось. Даже, наверное, больше, чем есть. Но шестое солдатское чувство – чувство настороженности – не позволило ему отползти к окопу. Уж очень хорошо выбрал он позицию – вывернутый набок пень надёжно прикрывал его от врагов. И ствол автомата устойчиво лежал между двумя толстыми корнями. Не укрытие, а дот, не без радости думал Монашов.

Немцы не появлялись. В горле совсем пересохло. Болела голова. Ныло всё тело, и даже укрытие вскоре перестало казаться Егору надёжным и удобным. Затекли ноги. За ворот от лёгкого ветерка сыпалась с сосны колкая коричневая труха, да и солнце, как назло, светило теперь в глаза.

Ранило Манашку, когда он полз к окопу. В том, что пуля куснула его в правую руку, дёрнув её и обдав горячей волной, виновата была жажда. Боль лизнула пальцы, потянулась вверх по кисти и застряла колючей ноющей занозой чуть ниже предплечья.

Кривясь и оглядываясь, Егор наскоро перевязал рану, захлёбываясь и обливаясь, выпил целую флягу воды и, не успев потянуться к мешку с консервами, схватил автомат. Не увидел, куда попал, потому что отдача от выстрела заставила его вскрикнуть и выпустить оружие. Монашов попробовал стрелять левой, но только впустую израсходовал патроны. Теперь остались только лимонки. Пять лимонок. Он разложил их перед собой и стал ждать, пока немцы подбегут ближе…

…Маленький немец Шульц, потный и грязный, оглушенный стрельбой и взрывами, остановился у окопа, где лежал русский солдат. Он лежал на спине, раскинув большие крестьянские руки, словно уставший от работы человек, спокойный за свой труд и свою совесть. Он смотрел широко открытыми глазами в чистое небо, на заходящее солнце. Не моргая, не отводя взгляда, не боясь ослепнуть.

Шульц глянул вверх, словно заинтересовавшись, что увидел там русский, и сразу отвел взгляд, потому что больно было смотреть на солнце, да и незачем. У него уже не было никаких дел и не нужно было спешить. От всей группы охраны в живых остался он один. Штурмбанфюрер Орст, которого они выносили из окружения, умер ещё днём от полученной во время позавчерашней бомбежки раны в живот.

Он сел на тёплую землю, отшвырнул ненужный ему больше автомат и ещё раз посмотрел на лежавшего солдата, словно хотел прочитать в его неприкрытых глазах загадку этой удивительной страны. Но ничего не увидел, кроме солнечных бликов, похожих на две голубые звёздочки…