Глава 10

Повстречав Хорта на следующий день на улице, Миллар обнаружил, что тот всё ещё под впечатлением «дела о сабельном ударе».
- Звучит не очень правдоподобно, - сказал он, выслушав событие в изложении Хорта. – Странно, как я это упустил. И вы уверяете, что тот человек при смерти?
- Скорее всего, уже умер. А тот, другой, как ни в чём ни бывало, продолжает самодовольно разгуливать по улицам – ещё более самодовольно, чем раньше. Такого сорта правосудия вам не хватает в вашей собственной стране?
- Мне надо побольше узнать об этом, - сказал Миллар. И он сразу же отправился изучать все газеты, которые мог достать в тот момент. Действительно, об этом случае писали все газеты, и даже в тех из них, что подбирали слова крайне осторожно, дело выглядело неприглядно.
    «Тут есть что-то, чего я не понимаю, - решил Миллар. – Подожду с окончательным суждением, пока не выслушаю и другую сторону, - например, генерала Рассела».
    Хотя он и не был согласен со всем, что говорил его соотечественник, их обоих волновали одни и те же проблемы.
    По субботам генерала можно было найти за карточным столом полковника фон Грюневальда, поэтому Миллар заблаговременно пришёл в дом, в котором он за последние месяцы уже стал habitu;. Хотя гостиная полковника была очень скромна, атмосфера, установившаяся в ней, привлекала его. В этих гостеприимных стенах он мог встречаться с военными, слушать их простые убеждённые речи, которые поддерживали его старую веру в них, веру его детства, которую он пронёс до сего дня, и хотел бы быть верен ей и дальше, но которая в последние месяцы пошатнулась в нём против его воли. Здесь он мог черпать аргументы против доктрины Рассела.
    А ещё тут была Хедвига, в сердце своём не меньший солдат, чем любой из гостей её отца, и всегда приветливая к вежливому симпатичному англичанину.
    Вначале Миллар был склонен приписать её благосклонность обычной светской любезности, но некоторые, сделанные им, наблюдения вскоре заставили его заподозрить, что её преувеличенное внимание к нему скрывало под собой иное чувство, вызванное чьим-то дезертирством, и что не только сердце Хорта было уязвлено переменчивостью нрава некоей блистательной парочки. Он не мог позабыть её интонации, с которой она как-то ответила отцу на его замечание по поводу отсутствия лейтенанта Плетце в их доме одним воскресным вечером:
- В прошлый раз он говорил что-то о поисках родственной души. Видимо, поиски увенчались успехом. 
    Эти слова прозвучали презрительно, но Миллар понял по тому, как сдвинулись брови под её белым лбом, что жёсткие слова продиктованы жестокой сердечной болью.
    Она была любезна с ним, чтоб позабыть предательство другого, - что было довольно унизительно для него, по правде говоря, но – кто знает, чем всё может обернуться? – говорил он себе иногда, встречая взгляд её ярких глаз. Он, правда, не носил мундира, обстоятельство, на первый взгляд, лишавшее его права надеяться, ведь он помнил, как она, в самом начале их знакомства, говорила о себе как о будущей жене офицера, не какого-то конкретного офицера, но принимая как должное неизбежность такой судьбы. Эта её уверенность однажды подтолкнула Миллара к следующему замечанию:
- Почему вы так категоричны? Вы же знаете, l’homme propose et Dieu dispose, а бывает и так, что это la femme, qui propose et l’homme qui dispose, даже если он и не носит мундира. 
- Не думаю, - сказала Хедвига, бросая на него озадаченный взгляд. Было ясно, что её никогда не посещала мысль о возможности выйти за штатского.
- Вы не кажетесь мне человеком, который ценит внешний блеск выше внутреннего содержания.
- Я ценю не внешний блеск сам по себе, но то, символом чего он является.
- Но разве не может мужчина быть солдатом в душе? Что, если обстоятельства помешали ему обрести своё призвание?
    На губах Миллара мелькнула лукавая улыбка. Тайное чувство возбуждения, что возникает даже при самом невинном t;te-;-t;te между молодыми женщиной и мужчиной, подтолкнуло его к этому игривому вопросу.
    Это же чувство владело, видимо, и Хедвигой, так как она, смеясь, ответила ему в том же тоне:
-  Конечно, может! Разве вы сами не являетесь тому примером?
    В такие моменты Миллару казалось, что она готова простить ему его гражданскую профессию. Эта мысль отнюдь не была ему неприятна. Конечно, она не была и вполовину так красива, как Тёкла Эльснер, но зато казалась ему гораздо более забавной, вызывала больший интерес. И самым удивительным качеством в ней был наивный энтузиазм, отдающий предпочтение лишь одному единственному предмету. Она словно не желала знать, что в мире могут быть и другие, не менее, а может и более, важные вещи, чем армия, что образ жизни её отца и его сослуживцев – не единственный в целом свете, что её собственный мирок может быть окружен бесчисленным множеством других. Её бессознательная ограниченность тем более раздражала Миллара, что он угадывал, что по природе своей она вовсе не такова, но что её сделали такой воспитание и образ жизни. Милитаризм наложил на её ум свой отпечаток, хотя и не смог сделать эту изящную девушку ни смешной, ни грубой.
    Когда бы ни пытался Миллар раскрыть перед ней другие жизненные горизонты, всё неизменно кончалось дружеской перепалкой. Так случилось и этим воскресным вечером, когда, обнаружив, что генерал Рассел увлечён вистом и, стало быть, недоступен для него, Миллар разговорился с Хедвигой.
- Да, конечно, - весело возражала она ему, - я знаю, что есть наука, искусство и всё такое, я же училась в школе! Но чтобы сталось бы с ними и вообще с цивилизацией, не будь меча, ограждающего их? Ну-ка, скажите!
- Да я вовсе не выступаю против меча! Хочешь мира, готовься к войне – я не безумец, чтобы спорить с этим. Я просто утверждаю, что для счастья человека мирные искусства гораздо важнее, чем искусство войны.
- Может быть, но каждый волен сделать свой выбор. Что делать, если человек предпочитает батальные сцены на картинах идиллическим пейзажам, а военную стратегию – любой научной гипотезе!
- Из этого я заключаю, что трубы и барабаны предпочтительнее для вас, чем самые сладкозвучные арии.
- Почему только трубы и барабаны? Вы когда-нибудь слышали, как звучит полковой оркестр? Если б слышали, не говорили бы так! Ваша душа летела бы вслед за этими звуками на поле боя!
    Её глаза засверкали как бриллианты, когда она говорила это.
 - Вам бы следовало учиться музыке, - заметил Миллар. – У вас явно есть наклонность к тому.
- Возможно, но фортепьяно не вписывается в наше имущество, слишком громоздкий предмет. Даже не знаю, что бы делал бедный папа, изъяви я такое желание, - она засмеялась. – Ну, если только он подарил бы мне цитру, на худой конец. Кстати, по этой же причине я так мало читаю, мы не можем перевозить с собой с места на место библиотеку. Вот я и забыла уже почти всё, что учила в школе.
- Но чем же вы тогда занимаетесь целые дни? Вы не музицируете, книг не читаете, да и цветов, как я погляжу, не разводите. Ничего из того, чем, по моему мнению, обычно окружены молодые дамы.  Кажется, я даже не видел, чтобы вы вышивали.
- Что бы, по-вашему, я вышивала? Подушки, которые мы не возьмём при следующем переезде?
- Может быть, вам не нравится вышивать?
- Что ж, не буду притворяться, что нравится.
- А цветы?
- Это другое дело! Но цветы ещё сложнее перевозить с собой, чем всякие подушки, в этом я убедилась на опыте. Один раз я купила розы в горшочке, и они чудесно цвели всё лето. К следующему лету нам надо было уезжать, и хотя я уложила их безопасно между сёдлами, они всё равно измялись, а ведь они уже набирали бутоны. И больше они не цвели.
    Она снова улыбнулась, на этот раз немного печально, как показалось Миллару. В конце концов, она тоже была всего лишь обыкновенная девушка и грустила из-за роз. И Миллар задумался над странностью её жизни, проводимой бок о бок с солдатом-педантом, которым был её отец, в ежедневном общении лишь с его сослуживцами, без единой близкой женщины, даже без возможности сформировать какие-нибудь свои отдельные увлечения. Что ж удивительного было в том, что её так поглотила единственная сфера жизни, открытая для неё. 
- Но что же у вас есть тогда? – спросил он с жалостью. – Жизнь вашего отца заполнена службой – но ваша жизнь?  Не кажется ли она по временам пустой – такой же пустой, как … эта комната? – он снова огляделся вокруг.
 - Пустой! – она вскинулась в ответ на его вопрос, как будто почувствовав, что её отца задели. – Моя жизнь так же полна, как и жизнь моего отца! Его интересы – это мои интересы! Что у меня есть? Всё, что есть у него, есть и у меня – как и у всех солдатских дочерей и жён. Вы думаете, мы живём скучной жизнью? Нисколько! В армии всегда происходит что-нибудь интересное, ни дня не проходит без новостей, гарнизонных, или о выступлении, или о каком-то военном эксперименте. Наш отряд, кавалерия, - как большая семья, а полк – это тоже семья внутри другой большой семьи. Что касается одного, касается всех. А я, к тому же, всегда читаю нашу газету и знаю все последние новости. – (Действительно, Миллара часто удивляло, как хорошо она осведомлена о событиях даже в дальних гарнизонах.) -  И ещё, я скажу вам по секрету. – Она склонилась к Миллару, в глазах сверкнули шаловливые искорки. – Я помогаю управлять полком, совсем чуть-чуть. Папа часто обсуждает со мной разные послания, которые получает – иногда такие смешные! -  и иногда он советуется со мной. Например, бывает, что какая-нибудь мама свежеиспечённого лейтенанта пишет жалобные письма, умоляя папу проследить за её бедным мальчиком, чтобы он не пил и не играл в карты, - они, похоже, все думают, что полковник – это что-то вроде няньки. А то какая-нибудь девушка смиренно умоляет позволить трубачу жениться, ведь он её fianc; вот уж семь лет, и клянётся, что будет отличной женой. Вы не поверите, как весело мы с папой иногда проводим время! Но это всё самые обычные вещи. А какие бывают непростые дни в нашей жизни! Когда начинаются ученья, я выезжаю верхом на своей Азре, чтобы посмотреть, как папа командует.  Ох, как же это здорово, видеть, как двигаются все эти лошади, как сверкают все клинки по одному его слову! Возвращаясь, я пускаю лошадь в галоп! А потом приходит осень, и начинаются манёвры – ах! а вы знаете, какие большие манёвры будут в этом году? – ни одного бала я не жду так, как их. Вам повезло, вы тоже можете их увидеть, это не так далеко от Маннштадта. Поедем? Вам нельзя упустить такую возможность!
- Непременно. Уверяю вас, что тоже очень жду сентября. Даже на нашей фабрике мы готовимся к манёврам, у нас есть особый заказ от военного ведомства – пятьдесят первоклассных велосипедов. 
- Вы не пожалеете! Только представьте, сто десять тысяч человек вместе в пределах двадцати миль; восемьдесят пять тысяч пехоты, двадцать одна тысяча кавалерии, четыреста двадцать пять артиллерийских расчётов, все наши знаменитости тут и, конечно, кайзер. Для вас как по заказу, да?
- Можно сказать и так, - ответил Миллар, наблюдая, как восторг разливается по её лицу. И подумал про себя: «Какая восторженная преданность армии!».
    Он хотел продолжить беседу, но заметил движение за карточным столом и понял, что наконец-то дождался возможности обратиться к генералу. Без церемоний он оставил Хедвигу и отвёл Рассела в амбразуру того же окна, где состоялся их первый разговор.
- Такого рода случаи вовсе не редкость, - завершил он свою гневную тираду. – По крайней мере, так говорят. Но я не могу полностью доверять слухам. Я хочу услышать от вас, насколько часты такие происшествия и действительно ли они проходят безнаказанно. Безоружный человек зарублен на улице – и остался неотмщённым! – чем это отличается от варварства?
- Не варварство, всего лишь милитаризм, - промолвил генерал. Он слушал с величайшим спокойствием, на губах играла обычная вежливая улыбка, и он тщательно полировал своё пенсне о рукав.
- Любите вы упоминать это слово! Но что оно, в конце концов, значит? И какая его связь с поступком безумца?
- Он был бы ещё безумнее, если б оставил саблю в ножнах.
- Во имя Неба, почему? Вы что, его оправдываете?
- Я сожалею об этом, как и обо всём, что неизбежно.
- Неизбежно?
- Да. Дело не в несчастном лейтенанте, который должен отвечать за свои поступки, а в системе, частицей которой он является. То, что у всех на устах, - правда: такие коллизии с более или менее кровавым исходом нередки. Но видимость бывает обманчива, и не личная жестокость здесь виной. Помните, я говорил вам о безупречности поведения, которую требуют от офицеров, что, в известном смысле, является ценой, которую они вынуждены платить за свое высокое положение в общественном мнении? Но это ещё не всё, они должны избегать даже тени подозрения на своей репутации. Военный не может позволить себе стерпеть малейшего покушения на честь своего мундира. Иначе, если он был недостаточно умён, или осторожен, или просто ему не повезло, и мундир оказался запятнан, ему придётся расстаться с ним. Таким образом, немецкий офицер идёт по жизни, фигурально выражаясь, с рукой на рукояти сабли, всегда настороже, готовый выхватить её в любой момент. В ваших глазах тот лейтенант выглядит каким-то разбойником с большой дороги, а ведь он просто сделал отчаянную попытку защитить честь мундира, не дубины лавочника боялся он, а он переживал за свою будущность, свою карьеру, возможно, даже за хлеб насущный, если у него нет состояния.  Если оскорбитель принадлежит к тому же классу общества, вызов может решить дело; но так как дуэль с лавочником невозможна,   то удар, оставшийся без ответа, оскорбительные слова, которые не затолкали обратно в глотку обидчика,  становятся роковыми, и тогда … что остаётся у потерпевшего? Только сабля. Разве не видели мы уже множество подобных предостерегающих случаев? В провинции полно таких искалеченных судеб людей, чьё поведение было безупречным, но которых неумолимые правила извергли из армии, многие из них пополняют ряды эмигрантов, поскольку предпочитают изгнание позору на родине. Я лично могу назвать вам имена некогда блестящих кавалеристов, которые теперь зарабатывают на жизнь в Нью-Йорке жокеями, а то и конюхами. Да, это звучит безжалостно, но если вы понимаете истинное положение армии, то должны также понимать, что некоторые вещи являются таким же неизбежным его следствием, как неизбежна ночь после дня. И я даже утверждаю, что в такой ситуации есть не только минусы, но и плюсы. У сети моральных ограничений, налагаемой на наших офицеров, крайне мелкие ячейки, но она же служит барьером на пути недостойных. Для многих стран все эти правила чести не так значимы. Следует вам знать, что общественная жизнь на континенте не так моральна, как на нашей с вами родине, - тем важнее иметь хотя бы один общественный слой, в нравственности которого общество может быть вполне уверено. Но всякая система требует своих жертв, и умирающий лавочник как раз и есть такая жертва, вторая жертва – будущий конюх в Нью-Йорке, и, если честно, не знаю, о котором из двоих я сожалею больше.
- Мне больше жаль лавочника, - упрямо сказал Миллар.
- Что я слышу? Вы выступаете против армии? – вскричал генерал с хитрой улыбкой. – Может ли быть, что вы изменили своим убеждениям…
- Я им по-прежнему верен, хотя, и правда, начинаю подозревать, что всё не так просто, как мне казалось вначале, - неохотно признал Миллар.
    Генерал мудро воздержался от прямых возражений.
- На расстоянии всё кажется достаточно простым. Но в таком огромном механизме одни колёса порой цепляются за другие. Внешнему наблюдателю такая ревностная забота о воинской чести может показаться преувеличенной, даже смешной. Ни одна девушка так не заботится о безупречности своего бального платья, ни один влюблённый не заботится так о чести своей возлюбленной, как немецкая армия заботится  о добром имени каждого своего офицера.  Щепетильность достигает таких размеров, что стоит разнестись, например, слуху о том, что кто-то из офицеров продал лошадь с выгодой для себя, как его старшие начинают следить за ним, подозревая в недостойной склонности к наживе. Тем не менее, эта щепетильность – одно из множества тех колесиков, что приводят в действие огромный слаженный механизм.
- Не всегда сложность механизма означает, что он эффективен, - подумал вслух Миллар.
- Тот, о котором мы сейчас говорим, работает эффективно, хотя время от времени и перемалывает несколько жизней в труху. Вопрос в том, как всё разрешится в этот раз?
    «Хотел бы я знать» - подумал Миллар, но вслух ничего не сказал.