Сизифов труд. Глава 6

  (Перевод повести Стефана Жеромского “Syzyfowe prace”)

                Глава 6


    С твёрдой дороги бричка свернула на просёлочную, а оттуда на дорожку, занимающую между крестьянскими наделами ширину не более, чем общий выгон. Солнце уже скрылось за хребтом взгорий, оставляя после себя только чудную зарю, в направлении которой и направлялась бричка и на которую были обращены взоры Мартинка и его мамы. Кони бежали неспешной рысцой, возок медленно двигался в глубоких колеях дорожки. По обоим сторонам от неё располагались нивки ржи, на которой ещё не было колосьев, всходы раннего картофеля, зеленющие полосы овса и участки льна. Поблизости чернела бедная деревенька. Далее, на фоне прозрачного небосвода, были видны тёмные очертания цепи взгорий, поросших можжевельником и берёзой.

    Случилось так, что в преддверии праздника Троицы у пани Борович появилось срочное дело в Клерикове. Заведённое в начале учебного года знакомство с паном Маевским облегчило получение для Мартинка двух дней праздничного отпуска, выписанного на фирменном бланке с огромной печатью. Вот и везла до Гавронек своего единственного ребёнка как сюрприз для отца и целого хозяйства. Радость обоих была усилена тем, что ни мама, ни сын не ожидали такого удачного решения их вопроса, так как редко кому удавалось получить отпуск на этот праздник. Когда возок съехал полевыми дорожками с покатого раздолья и очутился у входа в расщелину между двумя большими взгорьями, вокруг уже спустилась ночь. Склоны гор поднимались отвесно по правую и левую руку, а их большие горбы, будто колени и стопы, высовывались из мрака и вырастали на глазах по мере приближения.

    Долина была достаточно длинной, но не широкой – в некоторых местах настолько узкой, что на её дне с трудом могли разместиться рядом дорога и поток. По весне и на Святого Ивана поток превращался в реку, большую ошалевшую реку, воды которой доставали до высоко растущих по склонам берёз и оставляли на можжевельнике ряды измельчённого сена, пучки льна и даже не раз целые кусты, вырванные с корнями в далёких горах. В действительности, дорога, соседствующая с такой бурной речкой, представляла собой, строго говоря, сухое ложе водного потока. Никто её там не ремонтировал и не переделывал; была сама собой, свободно изменялась и формировалась, послушная только законам природы, точно так же, как и деревья вокруг, и осыпи, и провалы. Были на ней участки хорошие, полностью гладкие, были другие, на довольно значительном протяжении заваленные глыбами, а были также так называемые «ямки», существующие со времён если не пястовских*, то уж точно зигмунтовских**.

    Кто не умел через эти «ямки» переезжать, тот и не проезжал. Ломал там дышло, ось, розвору***, влетал в грязь по голову и шапку или оставался в яме с возом, тогда как лошади вместе с передком ехали дальше. На счастье не было в целой округе такого, кто бы не умел каждый по-своему удачно проезжать эти коварные места. В одном месте ехали так, что переднее и заднее колесо с правой стороны шли примерно на локоть выше, чем колёса с левой, но тамошние люди привыкли к данным особенностям дороги, так что никто особо не удивлялся. Вдоль воды росли коренастые ольшины, заслоняющие собой повороты речки. Кое-где стояли группами большие грустные ивы с длинными веточками и узкими листьями. Кони тащились шаг за шагом по каменистому пути и были ещё только в первом повороте долины, когда на небе вышла луна. Белый свет медленно разлился по долине, по склонам гор и оврагам. Виднелись острые верхушки можжевельника на вершинах холмов и берёзки с блестящими серебристыми листочками, колышущимися от дуновения ветерка. На далёком расстоянии белели камни речного русла. То тут, то там из-за тени кустов мелькали между камнями подвижные, маленькие волны мелкого в эту пору года потока, который, словно живое существо, что-то шептал в глубокой тиши.

    Этот шёпот рассказывал Мартинку чудные вещи обо всём, что произошло в водах с тех пор, когда некий ученик вступительного класса перестал босиком бегать в речке, ловить сачком плотву, окуней и маленьких щучек, похожих на тёмные кусочки дерева…

    Личность воспитанника гимназии осталась где-то в стороне, и Мартинек, засмотревшись на блеск воды, начал на её шум отвечать кому-то, кто был наполовину им самим, а наполовину кем-то совсем незнакомым.

    Так, сидя рядом с мамой, Мартинек забрёл в безмерно далёкий мир мечтаний.

- Паничек даже и не знает, что у нас гнедую украли! – воскликнул вдруг Ендрек, служащий конюхом.

- Гнедую украли? – произнёс Мартинек, будто разбуженный ото сна. – Но ведь гнедая идёт перед твоим носом у дышла…

- Э-э!.. и что с того, а её всё равно украли…

- Он правду говорит, мамочка?

- Расскажите паничу, как это было!.. –  сказала мама Мартинка.

    Гнедая кобыла была любимицей целого подворья. Происходила из семьи настолько глубоко аристократической, что о ней ходили легенды. Одно из таких поверий гласило, что гнедая происходит по прямой линии от деда араба и матери ополяченной англичанки, другое – что является внучкой некой Хатфы, привезённой прямо из Аравии, и так далее…

    И на самом деле, у кобылы была маленькая головка, мудрые глаза, выдающиеся лопатки, богатая грудь и тонкая шкура, но все эти признаки от тяжёлой работы в хозяйстве при перевозке дерева, зерна и навоза, от длительных поездок в бричке утратили свою ценность и никому постороннему не бросались в глаза, когда бока благородно урождённой впали, а хребет стал торчать как пила.

    Однако же зимой, когда работы было мало, а корм отмерялся регулярно, она восстанавливала признаки своей породы. Бывало, подъезжая в воскресенье к костёлу, не раз пан Борович был вынужден выговаривать Ендреку фурману:

- Держи коней, цимбал, не зевай! Ещё понесут и в какой-нибудь ров вывалят…

    Кобыла была злая, никого к себе не подпускала; даже своего возницу при случае без колебаний хватала зубами или прикладывала копытом.

    И несмотря на это, её любили. Любили её, хвалились её достоинствами, благодаря которым кобыла, выполняющая тяжелейшую хозяйственную работу, настоящую конскую барщину, могла в случае чего стоять лучшей цуговой****. К тому же она произвела на свет несколько красивых жеребят, а те, в свою очередь, не раз спасали пана Боровича в тяжёлых ситуациях, когда их в полном расцвете конских лет отводили на ярмарку.

- А дело было так… - начал Ендрек. – С субботы на воскресенье, ровно четыре недели назад, пошли мы с Винцентом спать… по обычаю, на конюшню. Спать с конями душно, так мы дверь открыли и штангу железную заложили. Я сам лично гайку намертво закрутил. Ключ лично под ясли положил, и лёг. Они только головой до соломы коснутся, и уже их как нет…

- Зато ты, конечно, спишь необычайно чутко! – вмешалась пани Борович.

- Э-э… меня, проше пани, одна баба в Требицах заговорила, чтобы я был до сна такой хотющий… Ну и поспали мы, значит. А как едва свет, так мне тот Винцент в лоб башмаком врезал! – «Где кобыла?» - говорят. Я гляжу: штанга висит, гнедой нету. На пороге мы спали – как же он вышел, Господи Иисусе? И до чего же ловкач! Мы хвать за штангу, а она перерезана, словно мыло. Говорят, что у него такая тонкая пилочка, но это вы дураку рассказывайте, чтобы кто железо пилкой резал. Тут надобно иметь пару волос с жидовского трупа, чтоб так резать. Вылетаем, значит, мы на свет… Перед конюшней было видать след до става*****. Мы бегом к ставу. Пошёл водой! Мы на другой берег к Теплаком – нет нигде! Роса белёхонькая стоит на лугах, а следа ни-ни. Тогда они говорят, что может берегом става взял, а потом въехал в реку. Мы полетели и туда, но и там ничего, и конец. Пан встал, люди собрались, шум, крик, но следу никто высмотреть не смог. Как солнце пригрело, роса ушла, так и говорить не о чем было. Соберай говорили, что был какой-то след на лугу, да кто их знает. У них всегда так: что в лоб придёт, так обязательно губой разгласить. Пошли люди в костёл, добродетель объявил с амвона, что так, мол, и так, украли кобылу у пана с Гавронек, а кто бы что проведал, то бы сразу знать дал; а с этого только разговоров было много у костёла после службы, да только никому даже в голову не могло прийти, в какую сторону мог отправиться тот вор. Пан так обеспокоился, как о родном… Мне досталось, только в чём моя вина, если мы спали? Обед пан не ел, только ходил по полям, пани тоже пошла – и так до вечера. Я поехал на сивом под Выбранкову, Винцент пошли со Стасиньским до Дольней, только мы вернулись на вечер ни с чем. После ужина сидели мы так все вместе перед дверьми. Тихо стало, только жабы квакали как музыка. И тут как-то мне показалось, будто кобыла ржёт… Вскочил, прям как обожжённый. Слышу, как далеко, далеко, от леса – другой раз. Как я помчал за став! Месяц вышел, не сравнить как сейчас, видно было по росе далеко, далеко… Встал я под крестом, на горушке… Вслушиваюсь, вслушиваюсь, а тут снова ржёт… Вижу вскоре, как рвёт лужками с той стороны става галоп, но так, что ого-го… Через ограды на пастбище неслась, будто бы их и не было, как через порог. Прилетела под ворота. Мой Иисус дорогой! Как начала ржать раз за разом, словно человек человека зовёт. Сам пан полетел открывать ей ворота. А мы как начали все вместе рыдать от радости!.. На шее у неё была толстая верёвка, а на ногах повыше копыт привязаны какие-то тряпки, знать, чтоб следу не было видно. В лесу, должно быть, её привязал, а сам улёгся спать, а она уже там сама справилась… Или, может, его тряхнула где об землю – и пошла. Бока у неё впалые, как у бешеной суки. Пан приказал дать ей остатки овса, что были в амбаре, пани дала три краюхи пшеничного хлеба, сахара сладчайшего, вроде, четыре куска… А что меня удивило, так то, что кобылка никому в тот вечер ничего не говорила, никого ни разу зубами не схватила, никого не лягнула, а что кто её потрепал, то только заржала потиху…

    Мартинек слушал тот рассказ с глубоким волнением. Его глаза с любовью и нежностью обнимали изгиб хомута и лоб гнедой кобылы, хорошо различимые на фоне серебряной воды.

     На маленькие прибрежные луга уже начала ложиться роса словно блестящая скатерть, сотканная из волокон тумана и света.

    По небу рассыпались звёзды в своём неописуемом множестве и великолепии. Казалось, от них отрываются мельчайшие светящиеся частички и медленно, тонкими слоями сыпятся на землю.

    Там в прозрачной лазури разместились чудным образом освещённые полосы, спящие в небесах тельца облаков, дороги и знаки, непонятные виды блеска, так манящие взоры и души.  С трав доносились запахи созревающих цветов, от реки тянулся влажный, сильный и милый дурман ракит и вербы.

    А воды всё шептали…

    Их тихую мелодию прерывала только осторожная поступь коней по камням и звук железных ободьев, когда попадали на булыжник, со скрежетом забирались на него и, падая, стучали. Разговор затих.

    Взгляд пани Борович был направлен на искрящееся небо. Давние воспоминания тянулись к ней с далёкого простора чудесной ночи, былые надежды выплывали с сердца, чувствующего закат своих снов, конец мечтаний и какую-то страшную усталость.

    Теперь это сердце открывалось нараспашку, чтобы принять всё, что дорого и любимо порядочному человеку.

    Земные хлопоты, каждодневный труд, интересы и мелочи на мгновенье отступили, и мама Мартинка о многих вещах и делах, почти позабытых, думала, думала…

    В одном месте речушку переезжали вброд. Едва войдя в воду, кони остановились, склонили головы к воде и принялись громко пить.

    Мартинек положил голову на колени мамы и, прижавшись ртом к её натруженным рукам, прошептал:

- Мамочка, так хорошо, что ты ко мне приехала… Вместе едем… Наконец-то хорошо…

    Она нежно погладила его волосы и, склонившись над ним, тайком, неизвестно от кого, вполголоса шепнула ему на ухо:

- Всегда будешь любить свою маму, всегда-превсегда?..

    Сладкие слёзы, падающие из глаз мальчика большими каплями, служили ей вместо ответа.

    Сразу за рекой дорога пошла вверх по крутому склону горы среди зарослей терновника и леса боярышника.

    Когда заросли поредели и расступились, невдалеке показались мигающие огни деревеньки, а дальше за ней в низине, большое, белое в свете луны, стекло става и огни гавронского двора.

    Кони шли не спеша под гору. Мартин выскочил из повозки и глазами, полными слёз, смотрел на светящиеся в темноте далёкие, большие окна.

    Перед деревней на пустынном холме стояла древняя часовенка, совсем уже сгнившая от самого низа до железного петушка на верху крыши.

    Вокруг этой старушки буйно росла сирень с огромными кистями пахнущих цветов.

    Мартинек быстро подскочил к часовне, взобрался на изгородь и наломал огромный пук цветущих ветвей. Бричка отдалилась и уже приближалась к деревне. Мальчик бросился бежать по уже ровной дороге, стряхивая с цветов капли росы, и, запыхавшийся, бросил цветущий пучок маме на колени.

    Она даже не решилась выговорить ему за то, что обобрал бедную старую часовню.

    Мокрые цветочки обрывались и опадали вместе с каплями росы, липли к её пальцам, а душистый запах так чудесно пьянил…



(Примечания переводчика к главе 6):
*Пясты – княжеская и королевская династия, правившая с Х века.
**Зигмунд III – король польский и великий князь литовский (ХVI век)
***розвора – штанга или шест, соединяющие переднюю и заднюю части воза
**** цуг (от нем. Zug – шествие, процессия) – вид конной упряжки, в которой лошади поодиночке или парами идут одна за другой.
***** став (нар.-разг.) – пруд, запруда на реке.