The State, War, and the Struggle for Sovereignty

                The State, War, and the Struggle for Sovereignty:
                A Legal-Philosophical Inquiry
               © Copyright by Vladmir Angelblazer, Jurist and Philosopher,
                Victoria, B.C., CANADA.
                2025-02-22


              The State: Definition and Evolution

       The concept of the State has historically oscillated between two fundamental paradigms: the Personal dominion of a sovereign ruler and the Collective governance of a republic or constitutional monarchy. In the former, embodied by monarchs such as Nicholas II, the State is synonymous with the ruler himself — L’Etat, c’est moi! In the latter, the State is a construct of Institutional Separation, where the Head of state (President) operates not as an absolute ruler but as an Executor of the collective will of a political elite, whether it be a Parliamentary body, an Oligarchic clique, or a Multiparty apparatus.

       Oligarchy (from Ancient Greek meaning "rule of the few," derived from — "few, small, brief" — and — "beginning, rule, power") is a form of autocracy in which state power is concentrated in the hands of a small, unchanging group of individuals. Oligarchy, in this context, is the true ruler behind the veil of democracy. Ancient Rome provides a useful historical precedent: the Demos of Rome was not an undifferentiated mass of free citizens but a structured hierarchy of political actors. The so-called "free people" of Rome were, in reality, stratified between Patricians and Plebeians, with true power concentrated in the Senate — a self-reproducing body of elite rulers who governed in the name of the Stato. As Cicero once remarked, "The sinews of war are infinite money," and indeed, the oligarchs of Rome understood that control of the treasury was control of the State.

       Modern representative democracies function in much the same way! The rotation of parties in power serves as an illusion of choice for the electorate, while in reality, governance is dictated by entrenched oligarchic interests. When the mechanisms of power-sharing break down — when one party or faction governs for extended periods without real opposition — democracy gives way to oligarchic despotism. This phenomenon was observable in the late USSR, where the Politburo solidified into an unelected ruling class, as well as in contemporary Constitutional monarchies and Republics. As Lord Acton famously warned, "Power tends to corrupt, and absolute power corrupts absolutely." The modern State, in its oligarchic guise, is no exception.

              The Deep State and the Trumpian Challenge

       In the United States, the Democratic Party has evolved into a Political Deep State, where bureaucratic structures, intelligence agencies, and economic elites have fused into a singular ruling entity. This collective "sovereign" operates much like the monarchs of old, wielding power under the guise of democratic legitimacy. Donald Trump’s political mission, then, is not merely electoral victory but a purge of this oligarchic apparatus. He must become a modern-day Ivan the Terrible, dismantling the entrenched boyar class that has usurped sovereignty from the people. Figures like Elon Musk, in this vision, become the equivalent of the Oprichnina, tasked with executing the necessary political cleansing.

       Yet, as Machiavelli observed, "It is better to be feared than loved, if you cannot be both." (The passage appears in The Prince, a ruthless yet brilliant treatise penned by the deposed political strategist Niccol; Machiavelli in 1513, following his imprisonment and brutal torture at the hands of the Medici, who suspected him of conspiracy. Exiled in bitterness to the countryside, Machiavelli composed his reflections on power, drawn from both history and the harsh lessons of his own downfall. Yet, in Chapter XVII, his counsel was more nuanced than often assumed: he argued that the ideal ruler should strive to be both loved and feared. Only when this balance proved unattainable—when gratitude crumbled in the face of existential threats—did he conclude that fear, more steadfast than the fickle affections of men, offered a surer means of maintaining order).

       Trump’s challenge lies not only in dismantling the deep state but in ensuring that his own rule does not become a mirror image of the oligarchy he seeks to overthrow. The danger, as history has shown, is that the purge of one elite often leads to the rise of another. The French Revolution, for all its lofty ideals, ultimately gave way to the Reign of Terror and the rise of Napoleon. Will Trump’s revolution fare any better?

              The Nature of War and the Question of Sovereignty

       War, in classical legal theory, is the ultimate sovereign act — the Declaration of war signifies the Supreme authority of a state to engage in existential conflict. But who holds the legitimate power to declare war? Is it the sovereign ruler, the elected representatives, or the oligarchic elite that pulls the strings of governance?

       In contemporary geopolitics, the act of declaring war has been largely replaced by the more nebulous category of "military special operations" — a legal circumvention that allows states to engage in conflict without triggering the full implications of International law. War, as a formal legal construct, is a Force Majeure event that nullifies existing Treaties, Trade agreements, and Diplomatic obligations. It is for this reason that Russia has not formally declared war on Ukraine — because doing so would legally recognize Ukraine as a Sovereign entity, rather than a Territorial Proxy that emerged from the unconstitutional dissolution of the USSR.

       The Belovezha Accords, which marked the collapse of the Soviet Union, were enacted without adherence to Constitutional procedures. There was no legal mechanism within the Soviet framework for unilateral secession, just as there is no such provision for states to exit the United States! The lack of due legal process in the disintegration of the USSR provides Russia with the justification to treat Ukraine not as a fully sovereign state but as a breakaway region engaged in a territorial dispute rather than an international war. This legal ambiguity explains why trade, including gas and oil, continues to flow through the territories of both warring factions — an anomaly unheard of in the wars of previous centuries.

       As Carl von Clausewitz famously noted, "War is the continuation of politics by other means." In the case of Russia and Ukraine, war is not merely a clash of arms but a legal and political maneuver to redefine sovereignty itself. The question, then, is whether the international community will accept this redefinition or resist it? As we can see, the international community is resisting, but to no avail.

              The Future of Statehood and Governance

       The 21st century remains shackled to the conceptual frameworks of the past: the interplay between states, sovereigns, and war has changed in terminology but not in substance. Global liberalism attempted to transcend these paradigms but failed, unable to construct a viable alternative to state-based governance.

       Is there a path forward? Can we conceive of a more just and functional form of statecraft? As artificial intelligence emerges as a tool of governance, could machine intelligence facilitate a new form of political organization free from human corruption and oligarchic entrenchment?

       If we are to escape the cyclical entrapment of history — from Rome’s Senate to modern oligarchies — humanity must envision a radically New model of Governance. The challenge, then, is this: Can we rise above the inherited structures of the past, or are we doomed to perpetually cleanse the Augean Stables of history with the same old tools?

              Beyond the Cycle of Power: Toward a New Statecraft

       The 21st century finds itself in a peculiar predicament: despite the march of technological progress, the fundamental structures of governance remain bound to antiquated principles — monarchical sovereignty repackaged as executive authority, senatorial oligarchies masquerading as democratic assemblies, and war reframed as economic and geopolitical maneuvering. Liberal globalism, heralded as a panacea for these historic entrapments, has collapsed under the weight of its own contradictions. The promise of a supranational order free from the entanglements of state rivalries proved to be an illusion, as the very oligarchic forces it sought to neutralize adapted and thrived within its open markets and multilateral institutions.
 
       Under Vladimir Putin, the Russian state has sought to reclaim its geopolitical agency, resist external ideological impositions, and restore a sense of national pride. This reassertion, however, has been met with fierce opposition from the West, leading to a renewed phase of geopolitical confrontation.

       The core issue at hand is the West’s failure to recognize Russia’s legitimate historical trajectory. The Western world continues to view Russia through the lens of Cold War antagonism, dismissing its efforts at self-determination as revisionism or aggression. This myopic perspective overlooks the fundamental reality: Russia is not a rogue state but a sovereign civilization pursuing its own path.

       The post-Soviet experience has revealed an essential truth—the universalist aspirations of Western liberalism are not, in fact, universal. Civilizations follow their own historical logics, shaped by centuries of tradition, struggle, and adaptation. Russia's path will not be dictated by external forces but by its own internal dialectic of continuity and transformation.
      
       Thus, we return to the perennial question: what is the future of governance? If history has taught us anything, it is that political power, once concentrated, resists diffusion. The transition from the absolutism of monarchs to the absolutism of party bureaucracies, from the divine right of kings to the divine right of "the people" (as interpreted by ruling elites), demonstrates that statecraft is less about the distribution of power than the consolidation of it under ever more sophisticated justifications.

       If we are to break from this cycle, the solution cannot merely be another reshuffling of elites, another redistribution of political capital among competing factions. The structure itself must be reimagined. But what could replace it?

              The Promise and Peril of Machine Governance

       Artificial intelligence introduces an unprecedented variable into the equation of governance. Unlike human rulers — be they kings, presidents, or party secretaries — an advanced, impartial machine intelligence has the theoretical capacity to administer governance without the distortions of self-interest, corruption, or the inertia of oligarchic entrenchment. Could such a system, programmed with immutable principles of justice, efficiency, and impartiality, resolve the contradictions inherent in human-led governance?

       The legal foundations of sovereignty have always rested on two pillars: Legitimacy and Enforcement. Historically, legitimacy has been derived from divine mandate, popular will, or constitutional frameworks, while enforcement has relied on the coercive apparatus of the state — military, police, and economic controls. AI governance challenges this paradigm by proposing a system in which laws and decisions are executed with algorithmic precision, insulated from the volatility of human ambition. But the fundamental question remains: who programs the machine? If AI governance merely reflects the biases of its creators, it risks becoming the ultimate tool of oligarchic rule — a technocratic Leviathan more resistant to reform than any human government!

       For AI to serve as a genuine alternative to human governance, it must be programmed not merely as an extension of existing state power but as a counterbalance to it. Imagine a system where constitutional principles are enforced not by shifting judicial interpretations but by an incorruptible, self-adjusting intelligence that ensures laws are applied uniformly and without prejudice. Imagine a governance model where transparency is not an electoral promise but a technical inevitability, where no decision can be concealed from the public record.

              Escaping the Historical Cycle

       Yet, we must ask: can humanity truly accept a system where governance is stripped of its human arbiters? Political power has always been exercised through intermediaries — rulers, councils, parliaments — who shape laws not only through logic but through persuasion, negotiation, and force. A machine-led state may eliminate corruption, but it may also eliminate the very flexibility that allows political systems to Adapt to Human Complexity.

       If there is a path forward, it lies not in abolishing the state, nor in blindly entrusting governance to artificial intelligence, but in designing a hybrid model: one where AI serves as an impartial executor of law, while human leadership is confined to the realm of ethical deliberation and cultural guidance. Such a system would require a fundamental redefinition of sovereignty — not as the authority of rulers over the ruled, but as the collective stewardship of governance by Human Reason and Machine Precision.

       History has burdened us with the endless task of cleansing the Augean Stables of power, replacing one oligarchic order with another under different banners. If we wish to escape this cycle, we must cease to treat governance as a struggle for control and begin treating it as a system for ensuring justice. Whether artificial intelligence will be the tool that finally breaks the cycle — or merely reinforces it under new management — depends not on the technology itself, but on whether humanity is willing to surrender its addiction to power.

        The question before us is not merely whether we can build a better system, but whether we are prepared to live under one. As the great jurist Oliver Wendell Holmes Jr. once said, "The life of the law has not been logic; it has been experience." The challenge, then, is to ensure that our experience of governance in the 21st century is not a repetition of the past, but a step toward a more just and equitable future.

       Amen.



                Государство, война и борьба за суверенитет:
                юридико - философское исследование
                © Copyright Владимир Хлынинъ (Ангелблазер), юрист и философ,
                Виктория, Британская Колумбия, Канада.
                22 февраля 2025 года.


              Государство: определение и эволюция

       Понятие государства исторически колебалось между двумя фундаментальными парадигмами: личным владычеством суверенного правителя и коллективным управлением республики или конституционной монархии. В первом случае, воплощённом такими монархами, как Николай II, государство отождествляется с самим правителем — «Государство — это я!» Во втором случае - государство представляет собой конструкцию институционального разделения( принципа разделения властей), где Глава государства ( Президент) действует не как абсолютный правитель, а как исполнитель коллективной воли политической элиты, будь-то Парламентский орган, Олигархическая клика или Многопартийный аппарат.

       Олигархия (от др.-греч. «власть немногих», образовано от — «немногие, небольшие, краткие» и — «начало, правление, власть») — форма автократии, при которой государственная власть сосредоточена в руках небольшой, неизменной группы лиц. Олигархия, в этом контексте, является истинным правителем за завесой демократии. Древний Рим предоставляет полезный исторический прецедент: Римский Демос не был недифференцированной массой свободных граждан, а представлял собой структурированную иерархию политических акторов. Так называемые «свободные люди» Рима на самом деле были разделены на Патрициев и Плебеев, причём реальная власть была сосредоточена в Сенате — самовоспроизводящемся органе элитных правителей, которые управляли от имени Государства (Stato). Как однажды заметил Цицерон, «нервы войны — это бесконечные деньги», и действительно, олигархи Рима понимали, что контроль над казной — это контроль над государством.

       Современные представительные демократии функционируют схожим образом. Ротация партий у власти создаёт иллюзию выбора для избирателей, в то время как на самом деле управление определяется укоренившимися олигархическими интересами. Когда механизмы разделения власти дают сбой — в этом случае одна партия или фракция управляет в течение длительного времени без реальной оппозиции и демократия уступает место олигархическому деспотизму. Это явление наблюдалось в позднем СССР, где Политбюро ЦК КПСС превратилось в неизбираемый правящий класс, а также в современных Конституционных монархиях и Республиках. Как предупреждал лорд Актон, «Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно». Современное государство в своей олигархической форме не является исключением.

              Глубинное государство и вызов Трампа

       В Соединённых Штатах Демократическая партия превратилась в Политическое Глубинное Государство, где бюрократические структуры, разведывательные агентства и экономические элиты слились в единое правящее образование. Этот коллективный «Суверен» действует подобно монархам прошлого, осуществляя власть под прикрытием демократической легитимности. Политическая миссия Дональда Трампа, таким образом, заключается не только в победе на выборах, но и в очищении этого олигархического аппарата. Он должен стать современным Иваном Грозным, разрушая укоренившийся класс бояр, узурпировавших суверенитет народа. Фигуры вроде Илона Маска в этом видении - становятся аналогом Опричнины, задачей которой является проведение необходимой политической чистки.

       Однако, как отмечал Макиавелли, «лучше быть боязнимым, чем любимым, если нельзя быть и тем, и другим». (Отрывок появляется в «Государе», безжалостном, но блестящем трактате, написанном свергнутым политическим стратегом Никколо Макиавелли в 1513 году после его заключения и жестоких пыток от рук Медичи, которые подозревали его в заговоре. Изгнанный в горечи в сельскую местность, Макиавелли составил свои размышления о власти, почерпнутые как из истории, так и из суровых уроков его собственного падения. Однако в главе XVII его совет был более нюансированным, чем часто предполагалось: он утверждал, что идеальный правитель должен стремиться к тому, чтобы его любили и боялись одновременно. Только когда этот баланс оказался недостижимым — когда благодарность рухнула перед лицом экзистенциальных угроз — он пришел к выводу, что страх, более стойкий, чем непостоянные привязанности людей и предлагает более надежное средство поддержания порядка.)

       Вызов для Трампа заключается не только в разрушении глубинного государства, но и в том, чтобы его собственное правление не стало зеркальным отражением олигархии, которую он стремится свергнуть. Опасность, как показывает история, заключается в том, что очищение одной элиты часто приводит к возвышению другой. Французская революция, несмотря на свои возвышенные идеалы, в конечном итоге привела к террору и возвышению Наполеона. Будет ли революция Трампа более успешной?

              Природа войны и вопрос суверенитета

       Война в классической юридической теории является высшим суверенным актом — объявление войны означает высшую власть государства вступать в экзистенциальный конфликт. Но кто обладает законной властью объявлять войну? Суверенный правитель, избранные представители или олигархическая элита, которая дергает за нити управления?

       В современной геополитике акт объявления войны в значительной степени заменён более неопределённой категорией « специальных военных операций» — юридическим обходным путём, который позволяет государствам участвовать в конфликтах, не запуская полные последствия Международного права. Война, как формальный юридический конструкт, является Форс-Мажорным событием, которое аннулирует существующие Договоры, Торговые соглашения и Дипломатические обязательства. Именно по этой причине Россия не объявила формально войну Украине — потому, что это означало бы юридическое признание Украины как суверенного образования, а не территориального прокси, возникшего в результате неконституционного распада СССР.

       Беловежские соглашения, ознаменовавшие крах Советского Союза, были заключены без соблюдения Конституционных процедур. В Советской правовой системе не существовало механизма для одностороннего выхода, так же как его нет для штатов, желающих выйти из состава США. Отсутствие должного юридического процесса при распаде СССР даёт России основание рассматривать Украину не как полностью суверенное государство, а как отколовшийся регион, вовлечённый в территориальный спор, а не в международную войну. Эта юридическая неопределённость объясняет, почему торговля, включая газ и нефть, продолжает осуществляться через территории обеих воюющих сторон — аномалия, неслыханная в войнах прошлых веков.

       Как заметил Карл фон Клаузевиц, «война — это продолжение политики другими средствами». В случае России и Украины война — это не просто столкновение армий, но юридический и политический манёвр, направленный на Переопределение самого Суверенитета. Вопрос заключается в том, примет ли международное сообщество это переопределение или будет сопротивляться ему? Как мы видим, сопротивляется, но безуспешно.

              Будущее государственности и управления

       XXI век остаётся скованным концептуальными рамками прошлого: взаимодействие между государствами, суверенами и войной изменилось в терминологии, но не по сути. Глобальный либерализм пытался преодолеть эти парадигмы, но потерпел неудачу, не сумев построить жизнеспособную альтернативу государственному управлению.

       Есть ли путь вперёд? Можем ли мы представить более справедливую и функциональную форму государственного управления? По мере того как искусственный интеллект становится инструментом управления, может ли машинный интеллект способствовать новой форме политической организации, свободной от человеческой коррупции и олигархической укоренённости?

       Если мы хотим вырваться из циклической ловушки истории — от Римского Сената до современных олигархий — человечество должно представить радикально Новую Модель Управления. Задача заключается в следующем: сможем ли мы подняться над унаследованными структурами прошлого или обречены вечно очищать Авгиевы конюшни истории старыми инструментами?

              За пределами цикла власти: к новому государственному искусству

       XXI век оказался в своеобразной дилемме: несмотря на прогресс технологий, фундаментальные структуры управления остаются привязанными к устаревшим принципам — монархический суверенитет, переупакованный в исполнительную власть, сенатские олигархии, маскирующиеся под демократические собрания, и война, переосмысленная как экономический и геополитический манёвр. Либеральный глобализм, провозглашённый панацеей от этих исторических ловушек, рухнул под тяжестью своих собственных противоречий. Обещание наднационального порядка, свободного от соперничества государств, оказалось иллюзией, поскольку сами олигархические силы, которые он стремился нейтрализовать, адаптировались и процветали в его открытых рынках и многосторонних институтах.

       При Владимире Путине Российское государство стремилось вернуть себе свою геополитическую агентность, противостоять внешнему идеологическому навязыванию и восстановить чувство национальной гордости. Однако это переутверждение встретило яростное сопротивление со стороны Запада, что привело к возобновлению фазы геополитической конфронтации.

       Основной проблемой является неспособность Запада признать законную историческую траекторию России. Западный мир продолжает рассматривать Россию через призму антагонизма холодной войны, отвергая ее усилия по самоопределению как Ревизионизм или Агрессию. Эта близорукая перспектива упускает из виду фундаментальную реальность: Россия — не государство-изгой, а Суверенная цивилизация, идущая своим собственным путем.

       Постсоветский опыт выявил существенную истину — универсалистские устремления Западного либерализма на самом деле не являются универсальными. Цивилизации следуют своей собственной исторической логике, сформированной веками традиций, борьбы и адаптации. Путь России будет продиктован не внешними силами, а ее собственной внутренней диалектикой преемственности и трансформации.

       Таким образом, мы возвращаемся к извечному вопросу: каково будущее управления? Если история чему-то нас научила, так это тому, что политическая власть, однажды сконцентрированная, сопротивляется распределению. Переход от абсолютизма монархов к абсолютизму партийных бюрократий, от Божественного права королей к Божественному праву «народа» (как его интерпретируют правящие элиты), демонстрирует, что государственное строительство меньше связано с распределением власти, чем с её консолидацией под всё более изощрёнными оправданиями.

       Если мы хотим вырваться из этого цикла, решение не может заключаться в очередном перераспределении элит, ещё одном перераспределении политического капитала между конкурирующими фракциями. Сама структура должна быть переосмыслена. Но что может её заменить?

              Обещание и опасность машинного управления

       Искусственный интеллект вносит беспрецедентную переменную в уравнение управления. В отличие от человеческих правителей — будь то короли, президенты или партийные секретари — продвинутый, беспристрастный машинный интеллект теоретически способен управлять без искажений, вызванных личными интересами, коррупцией или инерцией олигархической укоренённости. Может ли такая система, запрограммированная на неизменные принципы справедливости, эффективности и беспристрастности, разрешить противоречия, присущие управлению, осуществляемому людьми?

       Юридические основы суверенитета всегда опирались на два столпа: Легитимность и Принуждение. Исторически легитимность выводилась из Божественного мандата, Народной воли или Конституционных рамок, а принуждение опиралось на аппарат принуждения государства — Военных (Гвардейцев), Полицию и Экономический контроль. Управление с помощью ИИ бросает вызов этой парадигме, предлагая систему, в которой законы и решения исполняются с алгоритмической точностью, изолированной от изменчивости человеческих амбиций. Но фундаментальный вопрос остаётся: кто программирует машину? Если управление с помощью ИИ просто отражает предубеждения своих создателей, оно рискует стать высшим инструментом олигархического правления — технократическим Левиафаном, более устойчивым к реформам, чем любое человеческое правительство!

       Чтобы ИИ стал подлинной альтернативой человеческому управлению, он должен быть запрограммирован не просто как расширение существующей государственной власти, а как противовес ей. Представьте систему, в которой Конституционные принципы обеспечиваются не изменчивыми судебными интерпретациями, а неподкупным, самонастраивающимся интеллектом, который гарантирует единообразное и беспристрастное применение законов. Представьте модель управления, где прозрачность — это не предвыборное обещание, а техническая неизбежность, где ни одно решение не может быть скрыто от публичного доступа.

              Выход из исторического цикла

       Однако мы должны задаться вопросом: может ли человечество, действительно, принять систему, в которой управление лишено человеческих арбитров? Политическая власть всегда осуществлялась через посредников — правителей, советы, парламенты, — которые формируют законы не только через логику, но и через убеждение, переговоры и силу. Государство, управляемое машиной, может устранить коррупцию, но также может устранить саму гибкость, которая позволяет политическим системам адаптироваться к человеческой сложности.

       Если есть путь вперёд, он заключается не в упразднении государства и не в слепом доверии управления искусственному интеллекту, а в создании Гибридной модели: где ИИ служит беспристрастным исполнителем закона, а человеческое руководство ограничивается сферой этического обсуждения и культурного руководства. Такая система потребует фундаментального переопределения суверенитета — не как власти правителей над управляемыми, а как коллективного управления, основанного на человеческом разуме и машинной точности.

       История возложила на нас бесконечную задачу очищения Авгиевых конюшен власти, заменяя одну олигархическую систему другой под разными знамёнами. Если мы хотим вырваться из этого цикла, мы должны перестать рассматривать Управление как борьбу за Контроль и начать рассматривать его как Систему Обеспечения Справедливости. Станет ли искусственный интеллект инструментом, который, наконец, разорвёт этот цикл, или просто укрепит его под новым управлением, зависит не от самой технологии, а от того, готово ли человечество отказаться от своей зависимости от власти.

       Вопрос, стоящий перед нами, заключается не только в том, можем ли мы построить лучшую систему, но и в том, готовы ли мы жить под её управлением. Как сказал великий юрист Оливер Уэнделл Холмс-младший, «жизнь права — не логика, а опыт». Задача, таким образом, заключается в том, чтобы наш опыт управления в XXI веке стал не повторением прошлого, а шагом к более справедливому и равноправному будущему.

       Аминь.