Добрые люди

     7 июня 1939 года во Франции в последний раз произошла публичная казнь на
   гильотине. Казнили серийного убийцу Эжена Вейдмана. Зрелище оказалось на
   удивление привлекательным для жителей города, а многие из зрителей прорывались
   через оцепление, чтобы смочить носовые платки в крови осужденного в качестве
   сувениров.


               
  Ночь, тёмная ночь, всегда когда-то кончается. И вот, на краю горизонта, постепенно начинает светлеть: сперва робко, потом всё ярче, ярче. Вот потянулись первые лучи, а затем появился краешек оранжевого диска. Ярче, ярче — начало появляться солнце. Птицы запели свои утренние призывные песни, лягушки заквакали из ближайшей реки.
     И наступило утро.
 Анна проснулась, вытянула вверх свои затёкшие от долгого лежания руки, расправила ноги, сладко зевнула и поднялась с кровати. Погладила подбежавшего кота, поцеловала спящую ещё дочку и пошла греть завтрак. Она растопила печь, поставила кашу и воду греться на плиту, порезала хлеб и вышла на улицу поприветствовать новый день.
 Вскоре проснулся её муж, Николай. Сонно потягиваясь и зевая, он тоже вышел на крыльцо. Обнял жену, поцеловал, а потом они вместе поприветствовали восходящее солнце.

 — Ты к Борьке ходила? — спросил он.
 — Нет ещё, сходи, дай ему поесть, — ответила Анна.
Он высвободил руку с её талии и пошёл в сарай, где спал их любимец — поросёнок Борька. Зашёл в сарай, взял заготовленную вечером ботвинью и вывалил в кормушку. Борька с радостным хрюканьем подбежал и принялся есть.
 Иван потрепал его по шее и пошёл в дом, думая по дороге: 
 — Вот ведь вырос уже, скоро надо звать соседа, чтоб зарезал, а то перегуляет. А как жаль — такой весёлый поросёнок, как собачка. Но что делать…

 Он зашёл в дом, где Анна уже накрывала на стол.
 — Иди Маньку разбуди, завтракать будем, — сказала она.
 Он подошёл к кровати, где спала их единственная красавица-дочка. Больше детей им Бог не дал. Ласково прошептал: 
 — Вставай, Маняша, — и нежно поцеловал её в щёку.
 — Нуу… — промычала она и отвернулась к стенке. — Рано ещё.
 — Давай-давай, завтрак стынет! — сказал он и вернулся за стол.
Анна раскладывала кашу по тарелкам и разливала чай.
 — Ну что, идёт? — спросила она.
 — Придёт, куда денется.
 Из-за занавески, скрывающей часть дома, появилась заспанная Маша и недовольная села за стол. Марья была в том возрасте, когда всё воспринимается в штыки. Уже не ребёнок, но ещё не взрослая; излишняя любовь и опека раздражали её.
 Они произнесли утреннюю молитву и стали есть. Поев, разбрелись каждый по своим делам.
   Анна стояла у забора и пропалывала грядки, когда вдруг появилась соседка Груня и окликнула её:
 — Привет соседям!
 — Здорово, коль не шутишь! — ответила Анна.
 — Ну что, пойдёте смотреть на казнь? — спросила Груня.
 — Какую ещё казнь? — вопросом на вопрос ответила Анна.
 — Да Ваньку нашего с окраины села казнить будут.
 — Это за что ещё? — удивилась Анна.
 — Говорят, немцам продался, на князя нашего напраслину возводил, жену его увести хотел.
 — Да что ты говоришь! Чего-то совсем я закрутилась, не слышала…

  Она вспомнила Ваньку: весёлый мужик, палец в рот не клади — вмиг откусит. Все девки на него засматривались. И как это он умудрился с князем повздорить? Она вспомнила, как ночей не спала, всё о нём думала до замужества, и как он её отверг ради этой городской дуры. Вот верно говорят: городские, они такие — до добра не доведут. Испортила парня и бросила, а он вот против самого князя попёр. Вишь ты! Ну и поделом ему.

 — Да уж, приду! — ответила она. — Им, которые от родных краёв отвернулись, самое то — казнь!

 И она пошла собираться да мужа кликать. Муж, узнав о казни, сперва помрачнел; а потом вспомнив, как тот у него в детстве в лапту выиграл и как девок из-под носа уводил, повеселел и тоже стал собираться.

  Надо сказать, что село их было очень большое, и только вечные дрязги между князьями и общая бюрократическая волокита не давали его в город переназвать.
  К полудню на центральной площади начал собираться народ. Жизнь в селе была скучной и однообразной, а тут такое событие! Все нарядились, как на праздник, взяли с собой детей и вскоре окружили помост, который за ночь поставили посередине площади.
  Пока помост был пуст. Люди стояли, нянькали детей и переговаривались между собой.

 — Да, Ванька-то каков! 
 — А он у меня в прошлом году корову увёл. Потом, когда её нашли, та неделю молока не давала — всё выдоил, ирод. 
 — А у меня он на речке рубашку украл, пока я купалась. Пришлось голой до дома идти — вот страху натерпелась! 
 — Да, весёлый парень, но добрый. Скольким он помог по хозяйству, особенно одиноким старухам: где забор поправить, где дров наколоть, — вдруг сказал задумчивый мужик с краю толпы. — Может, зря его? Может, чересчур? 
 Но на него тут же все зашикали, руками замахали и прогнали, чтобы не портил праздник. Князь не может ошибаться — на то он и князь. Кто не попадя князем не станет.

  Наконец появился князь со свитой: Никитка-пустобрёх, палач и двое солдат, ведущих Ваньку. Они поднялись на помост. Князь сел в кресло, оглядел собравшихся и оставшись доволен количеством народа, махнув рукой.
  На помост взошёл правая рука князя, Никитка-пустобрёх, и начал читать:
 — За многие грехи, что совершил этот отрок, за то что хотел князя обокрасть, за то, что говорил, что у немцев лучше, за то, что против самого царя напраслину гнал, ну и наконец за то, что жену князя, благоверную княгиню Ольгу, пытался с пути праведного свернуть — в соседний овраг её завлекал, надругаться над ней хотел… 
  Приговаривается отрок сей к казни лютой — к четвертованию. Чтоб другим не повадно было. Да будет так.
  Все стали искать глазами княгиню Ольгу, но той нигде не было видно. Наверное, грехи замаливает, подумали все.
  И взяли солдаты Ваньку под белы рученьки, повалили его на специальный каменный стол, водружённый на помосте, и крепко держали его.

  А палач как размахнётся топором — как ударит! И нет правой руки, а из раны кровь фонтаном хлещет. Ванька закричал нечеловеческим голосом; дети заплакали навзрыд, мамки закрывают им глаза и уши, сами дрожат.

 Ударил палач во второй раз — отрубил левую руку. И второй фонтан хлынул, но уже послабже. Мамки стали разбегаться, крестясь.
 А палач продолжил своё дело и наконец дошёл до головы. Отрубил её и поднял высоко над собой за волосы.

 Но на площади никого уже не осталось. Народ разбежался от зрелища такого страшного.
  А князь сидел в кресле своём и довольно поглаживал пузо: «А нечего чужих жён соблазнять».

 — Слышь, Никитка, слабоват у нас народ, не то что в заморских странах? — спросил он. 
 — Да, слабоват, — ответил Никитка, подбегая к князю в полупоклоне. — Но это от недостатка образования. Вот когда Стеньку Разина или Емельку Пугачева в Москве казнили, так там народ по-другому реагировал. 
 — Да, знаю, не удалось мне московских переплюнуть, — сказал князь и в сердцах бросил на землю хлыст.

  А тем временем вернулись домой Анна с Николаем; все дрожат. Хорошо хоть дочку не взяли, а то она девочка нежная, хорохорится только. Они закрыли калитку и осторожно прошли в дом. В доме всё было по-прежнему. Маша сидела в окно глядела, не пройдёт ли мимо любый её. Кошка с клубком ниток игралась, печка- тёплая, лучина-яркая, а что ещё для счастья надо. А то что на площади случилось, так это что-ж, жизнь она такая.

  Прошло время — неделя или две. Как-то Анна подошла к мужу и говорит:
 — Не пора ли соседа звать? Смотри, Борька в самый вес вошёл? — спросила она, любовно поглаживая ничего не подозревающего поросёнка. 
 — А не жалко? — спросил Николай. 
 — Жалко, конечно, но зима скоро — чего кушать-то будем? 
 — Твоя правда, позову завтра. Сегодня у нас праздник — день заступника всех тварей божьих; а вот завтра самое то. 
 — Ты только заранее скажи, когда он придёт, чтобы мы с Маней в гости ушли; а то мне того зрелища с казни Ваньки надолго хватит.

    На том и порешили.