Красный Маор

Султан Яшуркаев


В двух пехотных дивизиях, расположенных ря¬дом, их набралось семнадцать чеченцев и че¬тыре ингуша. Здесь, в третьей дивизии, куда их привел неразговорчивый старший лейтенант из особистов, оказалось еще одиннадцать вайнахов и два карачаевца. Правда, один из этих двоих на самом деле был балкарцем. Чеченцев и ингу¬шей в этих дивизиях насчитывалось, конечно, гораздо больше, но многие остались в строю, указав в послужных списках другие националь¬ности. Эти же, тридцать четыре человека, со¬бранные сюда, были просто упрямцы, выделив¬шиеся из остальных. Они ни за что не согласи¬лись переписать анкеты и заявили, что не изме¬нят свою национальную принадлежность, даже если ими выстрелят из пушки. А это выражение у вайнахов одно из самых крепких, и если оно высказано, то уж отступить от него нельзя ни за что. Мысль же записать чеченцев и ингушей под другими национальностями и тем самым сохра¬нить их в армии, пришла в головы командирам, которые, получив этот неожиданный приказ, не захотели терять таких отчаянных бойцов. Сами чеченцы и ингуши ясного представле¬ния о своей будущей судьбе не имели и среди них ходили самые противоречивые слухи. Одни уверенно говорили, что их, как самых храбрых во всей Армии, соберут вместе и бросят затем десантом на главный немецкий город Берлин, чтобы в отместку за сына Сталина взять в плен самого Гитлера. Другие утверждали, что из них создается ударная группа для выручки, окружен-ной где-то немцами, нашей армии. Самым фан¬тастичным, нелепым и не принимаемым нигде был слух, что их вообще убирают из армии и высылают куда-то, куда выслали весь народ. И уж совсем невероятным был для них, несколько лет воюющих с фашистами, слух о том, что весь народ перешел на сторону врагов. Они были на войне, а получалось, что их семьи в это время выступили против них. Этого не допускала уж никакая логика. Некоторые даже недоуменно спрашивали, нет ли на свете еще какого-нибудь немецкого государства, кроме Германии. Но дру¬гого немецкого государства не было, а поэтому никто из них ни на йоту не верил в эти слухи, тем более, что начальство им по этому поводу никаких официальных сообщений не делало. Но все равно в груди каждого зарождалось не¬приятное, холодящее и сосущее «под ложечкой» чувство. Каждый старался, чтобы это чувство, похожее на кусочек льда, не росло в нем, стре¬мился выбросить его из себя, растопить, затоп¬тать в снег и отойти от этого места подальше. Поэтому фантастичные разговоры о том. что их хотят бросить на Берлин, каждый пытался при¬нимать за чистую монету, допускал такое, и был готов на это. И это было куда логичнее, чем пред¬положение, что их, с жестокими боями отсту¬павших от Бреста до Сталинграда, а затем че¬рез огонь, смерть и кровь дошедших от Моздо¬ка, Ростова, Москвы, Курска и Ленинграда до Карпат, - высылают куда-то вослед своему на¬роду. Но судьба их писалась другой логикой... Штаб дивизии, куда их привезли, располагал¬ся в самом большом доме западно-украинского села. Дом был красивый, большой, с колоннами по фронту и хозяйственными
постройками в тылу, говоря по-военному. Он, наверное, принадлежал богачу, который ушел с отступающими немца¬ми, чей штаб до прихода наших войск, конечно, нахо¬дился здесь же.
Их поместили в ограде хозяйственных пост¬роек, которые в лучшие для хозяина усадьбы вре¬мена служили для содержания свиней. Старший лейтенант, который завел их сюда, ушел, сказав, чтобы они отдыхали, пока их не отправят в штаб армии. Еще он сказал, что им сюда же будет до-ставлен горячий обед.Под ногами у них был толстый слой свиного навоза. Вокруг снег еще и не думал таять, но в ограде его давно растопило тепло навоза, и было сухо. Навозный покров мягко амортизировал под ногами и отдавался в ноги теплом. Но эта су¬хость и идущее от него тепло были людям не¬приятны, не принимались ни душой, ни телом вынужденных стоять здесь чеченцев и ингушей, которые все как один были верующими мусуль¬манами. И в силу этого свинья и все, что каса¬лось ее, для них было грязно. Навоз под ногами вызывал чувство брезгливости, и они стояли на нем как на углях, обжигаемые отвращением. Ко¬нечно, они были солдаты, усталые от вечности войны. И на каких-то внутренних счетчиках их тел накопилось столько бессонных часов, что они готовы были лечь и заснуть где угодно, в лю¬бом положении, но только не на этом навозе, не¬приятие которого было заложено многими поко¬лениями отцов. Свиного мяса, правда, за после¬дние годы им пришлось съесть немало - вера позволяла им делать это в экстремальных усло¬виях. Но неприятие этого забора, этого свиного навоза и самого факта, что их загнали именно сюда, было таким единодушным и оскорбитель¬ным для них, что никто не садился и не присло¬нялся к толстым жердям ограды. Разбившись на небольшие группы, главным образом, по при¬надлежности к тем воинским подразделениям, из которых их собрали, они довольно тихо обсуж¬дали свое положение. К обеду разговоры стали набирать силу и превратились в единый гул. По¬том этот гул стал накаляться и перерос в боль¬шой пружинистый взрыв открытого недоволь¬ства. Ему вдруг стало тесно на навозной пло¬щадке и он, легко смяв забор, вышел из загона, и, все больше накаляясь по пути, двинулся к зда¬нию штаба. Вначале этот гневный клубок не обратил внимания, на автоматчиков, охранявших штаб, которые что-то кричали. Но когда те, потрясая автоматами, пошли к нему, клубок раздвинулся, будто открыв огромный рот, и всех автоматчиков просто поглотил в себя. Передние уже стали на ступени широкой, вы¬ложенной из тесаного камня, лестнице, ве¬дущей в здание штаба, когда одна половина вы¬сокой желтой двухстворчатой дубовой двери распахнулась и выбросила на лестничную пло¬щадку старшего лейтенанта, который утром до¬ставил их сюда и загнал в загон для свиней. Те¬перь лейтенант был бледен и, видимо, жутко ра¬стерян. Пытаясь скрыть свое состояние, он ко¬мандно закричал:
- Назад! В две шер-рен-ги ста-но-вись!
Никто, однако, назад не подался, и строиться не пошел. Тогда, побледневший еще больше старший лейтенант бросил руку к кобуре, и пытался вытащить пистолет. Но он не успел это сделать - разгоряченный клубок магнитом по¬тянул его к себе, потом смешал с собой, и он потерялся из виду в его недрах. Неизвестно чем бы все кончилось, если бы в это время к штабу не подъехал «виллис» со снятым тентом, а в нем коренастый генерал-майор в белом полушубке. Генерал медленно вышел из машины и если не все, то многое, видимо, понял в происходящих событиях. И чеченцев он наверняка угадал. При¬казов генерал никаких не отдавал, а на его ши¬роковатом, с редкими оспинками лице, не отра¬зился и гнев по случаю беспорядка.
Ну, если такой шум, значит, Берлин мы уже точно взяли, - бросил генерал шутливо-иронич¬ным тоном, в котором одновременно звучали и вопросительные нотки, и можно было угадать знание характера людей, к которым он подошел. Шум стих, и накал спал мгновенно. Это в харак¬тере вайнахов. Если к любой перепалке подой¬дет старший по возрасту, то немедленно уста¬навливается внешне мирное состояние, будто ничего и не происходило. Тем более, если этот старший не кричит, не грозит и ни за кого из кон¬фликтующих не заступается. После этой мета¬морфозы, происшедшей с накаленным клубком, из него выскочил старший лейтенант и с ладо¬нью у козырька фуражки кинулся к генералу: «Товарищ генерал…»  Следом появились охранники штаба, которые, на ходу прилаживая к автоматам коробки мага¬зинов и на что-то ворча, ушли на свое место. Одной рукой генерал грузно опирался на про¬стую палку:
Люди накормлены? - спросил он старшего лейтенанта, не глядя на него вынимая и из кар¬мана коробку папирос «Казбек».
–Товарищ генерал... - но генерал, поняв сра¬зу, что людей не кормили, снова махнул рукой и только теперь посмотрел на матово - побледневшего старшего лейтенанта, пытавшегося что-то объяснить.
Идите... - сказал генерал, и старший лейте¬нант быстро ушел, унося на еще больше поблед¬невшем лице обиду за то, что генерал при этих, уже не солдатах, а признанных врагах народа об¬ращается с ним так пренебрежительно. Генерал молча закурил и медленно прошелся, опираясь на свою палку. Капитан и сержант, что были при нем, неизменно держались чуть позади. Стих¬шие солдаты стояли в молчаливом ожидании, что этот внезапно появившийся тяжеловатый гене¬рал, который, по их прикидкам был большим на¬чальником, сможет им чем-то помочь. Генерал вайнахов действительно знал. Он знал их с тех еще времен, когда был молодым казачьим хорунжим в Белой Освободительной Армии... Полк их стоял наизготовку, ожидая приказ ата¬ковать большой чеченский аул близ города Гроз¬ного. В этом ауле скрылись большевики, бежав¬шие из города. Большевики хорошо знали обычай чеченцев не давать в обиду гостей и знали, что те умрут, но не выдадут их белым. Те же, как раз и предло¬жили чеченцам выдать большевиков, а также впредь не лезть в русские дела, в которых и без них, есть, кому разобраться. Трое чеченцев, при¬ехавшие на переговоры, возражали, что гостей своих они выдать не могут, просили не трогать аул и не проливать напрасно кровь. Но полков-ник решительно заявил парламентерам, что, если они сегодня не выдадут большевиков, то завтра он не оставит от аула камня на кам¬не. Тогда один из чеченцев со словами, что в таком случае он не дает полковнику завтрашне¬го дня. откинул черное крыло своей бурки и вы¬стрелил в него из винтовки не целясь. Полков¬ник рухнул замертво... Троих чеченцев уложили на месте, но ни боль¬шевиков,  ни аул не взяли, а вскоре пришлось ос¬тавить и Грозный…
Между этим событием и настоящим днем ле¬жала долгая дорога годов, пройдя по который, он, хорунжий Белой Армии стал генералом - Красной. Еще ему помнилось, как после убий¬ства чеченцем их полковника, другой полковник, Домбровский, старший брат которого служил в свое время приставом в Чечне и был убит зна¬менитым абреком Зелимханом, рассказывал, как в августе шестнадцатого года на германском фронте чеченцы и ингуши разнесли в клочья гер¬манскую «железную дивизию». Эта дивизия была вооружена самой мощной тяжелой артил¬лерией, так что иметь с нею дело боялись луч¬шие гвардейские части, и она господствовала на всем фронте. Сам государь очень сокрушался по этому поводу. В составе русской армии нахо¬дились тогда чеченский и ингушский кавалерий¬ские полки. В один день, без какого - то ни было приказа, ингушский полк бросился в атаку на «железную дивизию» и тут же ему на помощь пришел чеченский полк. Командование, конеч¬но, сразу же сочло эти два полка, потерянными и даже начало искать зачинщиков безрассудства. Но зачинщиками оказались два полка в полном составе, которые за полтора часа своими шаш¬ками вычеркнули «железную дивизию» с карты войны и превратили ее в тысячи убитых, ране¬ных и четыре с половиной тысячи пленных. Об¬радованный государь направил чечено-ингушс¬кому народу благодарственную телеграмму, в которой заверил в своей любви... Домбровский говорил, что он лично отправлял эту телеграм¬му и намекал, что зачинщиком всего этого дела и был сам государь... Генерал, рассеивая те воспоминания дымом папиросы, продолжал неторопливо прохаживать¬ся. Затем, глубоко затянувшись несколько раз, бросил окурок в сторону, махнул широкой, с тол¬стыми пальцами рукой и остановился перед сол¬датами. Он провел по ним взглядом своих глу¬боких и усталых глаз. Постояв так, он вдруг сно¬ва скупо и неопределенно махнув рукой, сказал им: «А ну пошли, ребята, за мной», - и направился к входу в штаб. И жесты, и слова его были совсем не похожи на генеральско-начальнические, что еще боль¬ше подкупало тех, кто пошел за ним. Они всегда были готовы за равное к себе отношение пойти с кем угодно и куда угодно... Генерал привел их в большое полупустое по¬мещение. Там было тепло и паркетный пол, по которому было разбросано несколько стульев с гнутыми ножками, много разных бумаг и еще какие-то одежды из женского и мужского гар¬дероба. Паркет был так чист и блестящ, что, казалось, все эти вещи не валялись на нем, а от¬ражались изнутри его зеркальностью. Генерал присел на один из стульев. По его приказу все сняли верхнюю одежду, и расселись, кто прямо на полу, кто на подоконниках четырех больших окон с ажурными решетками из гнутой толстой проволоки. А некоторые просто прислонились к окрашенным розовой краской стенам. Генерал медленно стукал о коробку мундштуком очеред¬ной папиросы, которую держал на весу, взяв дву¬мя пальцами. Потом он закурил ее от огня за¬жигалки, поднесенной капитаном.
-Мы на войне...- сказал генерал, будто про¬должая где-то начатый разговор. Слова эти зву¬чали так же буднично, как и те, которыми он при-гласил их сюда, - ... в действующей армии. Ар¬мия без дисциплины – это толп, а солдат - не воин, а без солдата нет победы... Видите, как далеко все уходит?..– Папироса его угасла. Некоторое время он смотрел на нее, видимо, понимая,  что не о том говорит, а потом продолжал: – Я понимаю вас, народ вы горячий, так все о вас говорят, кровь, мол, у вас быстрая... Кровь у нас у всех одинаковая. Поймаешь пулю, и она одинаково быстро льется из любого... Вы ее тоже пролили. Вы хорошие солдаты еще от от-цов своих, а я знавал ваших отцов. Я сам донс¬кой.. .  Я бы хотел, чтобы вы все, кто был в моей дивизии, остались живы. Вы гордый народ. Гордость на войне нужное дело, только гордый сол¬дат способен побеждать. Может от нехватки той
гордости и проделали столько кругов, пока не добрались сюда.
Генерал, видимо, опять поймав себя на том, что не то говорит, замолчал и снова посмотрел на свою потухшую папиросу, а потом присталь¬но на капитана. Тот быстро поднес ему огня. – Я знаю, у вас ко мне один вопрос, почему вас собрали и куда отправят...– Генерал встал и снова оперся на свою палку. Остальные тоже встали. Ему этих людей искрен¬не, по-человечески жаль. Хочется помочь им — он солдат и они солдаты - но как раз этого сде¬лать он не в состоянии. И он с той же беспо-мощностью продолжает: «Если я скажу, что не знаю - это будет ложь. Не возьму на себя такой грех. Там дома ваш народ выслали... Сегодня трудно говорить о при¬чинах.  Я знаю, как ваш народ любит свою ро¬дину. Но то, что случилось, уже случилось. Вам сегодня требуется больше мужества, чем до сих пор на этой войне. Наберитесь его! Скоро война кончится, многое встанет на свое место. Мы будем уже другими, чем до войны. Я, как ваш земляк, как старший, требую от вас, чтобы вы вели себя мужественно и достойно, не поддава¬лись чувствам, не отчаивались и не отдавали себя в руки безрассудства... Вас поведут в Панково, там штаб Армии... А я от имени Красной Армии... Советской власти... всего русского народа благодарю вас за кровь, которую вы про¬лили на русской земле».–.
Генерал, вдруг прервав так и не состоявший¬ся разговор с людьми, которых он жалел и кото¬рых хотел поддержать, чтобы они устояли в предстоящем им испытании, тяжелой походкой, еще грузней опираясь на свою палку, пошел к выходу. И, прежде чем кто-нибудь из них. взвол-нованно замерших, собрался сказать хоть сло¬во, вышел. После его ухода воцарилась тишина и повис¬шие холодными сосульками слова генерала тя-жело давили, заставляли клонить головы, суту¬литься, и никто не мог ни словом, ни жестом сдвинуть с места э ту тишину. Она превратилась в огромную свинцовую гору, вдруг обвалившую¬ся в эту комнату и заполнившую все простран¬ство вокруг. Они стояли и чувствовали, как их ноги и тела увязли в густом месиве этого свин¬цового обвала. И всем в горло вонзился единый для всех острый ком. Он не проглатывался и не выплевывался, а сидел мертво и удушающе, за¬путавшись в спазмах единого для всех чувства стыда, оплеванности. Это чувство не позволяло им смотреть друг на друга. До сих пор были просто слухи, которым никто из них не хотел верить и не верил. И их можно было оттолкнуть, не принять. Но вот слухи пре¬вратились в слова генерала, который говорил с ними и как земляк, и как вышестоящий началь¬ник. И сказанное им нельзя было уже оттолк¬нуть прочь. Теперь тревожные слухи, однажды отброшенные, обернулись словами горькой прав¬ды и стояли непоколебимо, будто солдаты в строю. Каждый чувствовал себя виноватым, словно именно он кинжалом всадил в горло сво¬ему товарищу этот непроглотимый ком. Напря¬женные с утра тела вдруг обмякли, будто внут¬ри образовались бездонные пустоты, куда про¬валились трепетные листья надежды, совсем еще недавно ощущаемой ими в себе. Ведь они все ждали и ждали, что вот-вот какой-нибудь боль¬шой и умный начальник скажет им: Все это сплетни, чьи-то глупые шутки. А ну, давай, чечены, каждый в свою часть... роту... взвод... отделение. Воевать надо, а не слухи раз¬носить. ..
Генерал, видимо, опять поймав себя на том, что не то говорит, замолчал и снова посмотрел на свою потухшую папиросу, а потом присталь¬но на капитана. Тот быстро поднес ему огня. – Я знаю, у вас ко мне один вопрос, почему вас собрали и куда отправят...– Генерал встал и снова оперся на свою палку. Остальные тоже встали. Ему этих людей искрен¬не, по-человечески жаль. Хочется помочь им — он солдат и они солдаты - но как раз этого сде¬лать он не в состоянии. И он с той же беспо-мощностью продолжает: «Если я скажу, что не знаю - это будет ложь. Не возьму на себя такой грех. Там дома ваш народ выслали... Сегодня трудно говорить о при¬чинах.  Я знаю, как ваш народ любит свою ро¬дину. Но то, что случилось, уже случилось. Вам сегодня требуется больше мужества, чем до сих пор на этой войне. Наберитесь его! Скоро война кончится, многое встанет на свое место. Мы будем уже другими, чем до войны. Я, как ваш земляк, как старший, требую от вас, чтобы вы вели себя мужественно и достойно, не поддава¬лись чувствам, не отчаивались и не отдавали себя в руки безрассудства... Вас поведут в Панково, там штаб Армии... А я от имени Красной Армии... Советской власти... всего русского народа благодарю вас за кровь, которую вы про¬лили на русской земле».
Генерал, вдруг прервав так и не состоявший¬ся разговор с людьми, которых он жалел и кото¬рых хотел поддержать, чтобы они устояли в предстоящем им испытании, тяжелой походкой, еще грузней опираясь на свою палку, пошел к выходу. И, прежде чем кто-нибудь из них. взвол-нованно замерших, собрался сказать хоть сло¬во, вышел. После его ухода воцарилась тишина и повис¬шие холодными сосульками слова генерала тя-жело давили, заставляли клонить головы, суту¬литься, и никто не мог ни словом, ни жестом сдвинуть с места э ту тишину. Она превратилась в огромную свинцовую гору, вдруг обвалившую¬ся в эту комнату и заполнившую все простран¬ство вокруг. Они стояли и чувствовали, как их ноги и тела увязли в густом месиве этого свин¬цового обвала. И всем в горло вонзился единый для всех острый ком. Он не проглатывался и не выплевывался, а сидел мертво и удушающе, за¬путавшись в спазмах единого для всех чувства стыда, оплеванности. Это чувство не позволяло им смотреть друг на друга. До сих пор были просто слухи, которым никто из них не хотел верить и не верил. И их можно было оттолкнуть, не принять. Но вот слухи пре¬вратились в слова генерала, который говорил с ними и как земляк, и как вышестоящий началь¬ник. И сказанное им нельзя было уже оттолк¬нуть прочь. Теперь тревожные слухи, однажды отброшенные, обернулись словами горькой прав¬ды и стояли непоколебимо, будто солдаты в строю. Каждый чувствовал себя виноватым, словно именно он кинжалом всадил в горло сво¬ему товарищу этот непроглотимый ком. Напря¬женные с утра тела вдруг обмякли, будто внут¬ри образовались бездонные пустоты, куда про¬валились трепетные листья надежды, совсем еще недавно ощущаемой ими в себе. Ведь они все ждали и ждали, что вот-вот какой-нибудь боль¬шой и умный начальник скажет им: Все это сплетни, чьи-то глупые шутки. А ну, давай, чечены, каждый в свою часть... роту... взвод... отделение. Воевать надо, а не слухи раз¬носить. .. Теперь же по ним прошло огромное колесо, произошел какой-то бесшумный взрыв и разнес душу, память и чувства в клочья, в маленькие острорежущие осколки стекла, а следом нале¬тел бесшумный ветер и развеял эти клочья и осколки. И то, что они, живые, здоровые, еще в солдатской форме, с наградами стоят здесь, в этом помещении, - самое неестественное во всей этой неестественности. Вдруг, встрепенувшись и выйдя из оцепенения, они обратились друг к другу, спрашивая:
Ты что-нибудь понимаешь?
Нет, а ты?
Это была последняя, отчаянная попытка ски¬нуть горькую правду с плеч, не принять ее, но слова генерала нависали все тяжелее, и уйти от них никому не удавалось. Они входили в тело, как осколки мины, проникая все глубже, вытес¬няя остатки тепла и заполняя их толстой мерз¬лотой холода отчуждения от мира. А ведь со¬всем еще недавно они были частицами этого мира...
Ну, давай обедать, мужики! Хватит баклу¬ши бить! - эти слова, с нарочитой бодростью брошенные вошедшим старшим лейтенантом и интонация которых говорила, что между ними теперь мир и он забыл происшедший давеча ин¬цидент, - не смогли пробить сгустившуюся ти-шину. Будто ударившись обо что-то упругое, его слова откатились назад и глухо упали на паркет пола. Никто не сдвинулся с места. Да и слышал или видел ли кто-нибудь из них старшего лейте¬нанта? Тот, меняя тон, повторил все сначала, но опять никто его не услышал. Из груди старшего лейтенанта как будто вышел весь воздух и не¬сколько последних слов он произнес как бы без голоса. Он замолчал, потом набрал в легкие но¬вый запас воздуха, но, подумав, тратить его не стал, а, потерянно и неловко покрутившись, ушел... Однако довольно скоро лейтенант вернулся в сопровождении высокого майора с таким же, как и у него, цветом погон. С ними было и несколько автоматчиков. Лицо у майора было обычное. Лицо как лицо, просто нормальная часть чело¬веческого тела. Разве что только удлиненное, с чуть зеленоватыми глазами. Неглубокий шрам над левой бровью делало это лицо мужествен¬ным, а некоторая бледность - умным и даже с оттенком учености. Майору, наверное, было лет под сорок. И по его безупречной выправке все заметили, что в армию он пришел не во время войны... Никаких претензий у них ни это лицо, ни его выражение не вызывало.
И заговорил майор спокойно, тон его не был заискивающим, но вполне дружелюбным: Вы что, ребята, обижаетесь? Или бунтуе¬те? Что, уже и не солдаты, хотите сказать? Ну, вы бросьте, так вы и на чеченцев не похожи. Я чеченцев знаю, бравые ребята, а вы какие-то кислые. А еще гвардейцы! Ну и гвардейцы по¬шли... Хотя майор слегка и переигрывал, но солдаты как-то зашевелились и попытались встряхнуть¬ся от груза своих дум. Слова майора задевали их самолюбие: они военную выправку любили, любили, и пофорсить ею. Все они, действитель¬но, были гвардейцы, очень гордились этим и гвар¬дейский значок ценили даже выше других бое¬вых наград. Пока все подтягивались совсем уже по-гвардейски, майор, который сам был аккуратно подтя¬нут и строен, продолжал:  -Зачем усложнять... Сегодня солдат здесь нужен, завтра там, в другом месте. Такое уж наше дело-то солдатское..
Народ воспрял вовсе. У всех появилось ка¬кое-то возбуждение, лихорадочность и огневой блеск, в глазах... Высокого роста и с крупными чертами лица старшина, лет двадцати шести, обращаясь к майору, начал:
–Товарищ майор, вот мы хотим понять, за что нас... почему с нами...
Майор перебил его вполне дружелюбно:
– Вот ты, я вижу старший здесь по званию, и по-русски говоришь хорошо. Вот пойдем и пого¬ворим спокойно с начальством, а потом растол¬куешь все своим. А ребята пусть пообедают. Ну, а как придем в штаб армии — вас распределят по другим местам. Всего и делов-то...
Майор приказал старшему лейтенанту вести людей на обед и, поманив за собой старшину - Идрисова Нурдина из горного чеченского аула Ха¬рачой, ушел. Ошарашенные словами майора, все заговорили в один голос.
– Братья, вы слышали, нас никуда не высыла¬ют!
– Да не верю я этому майору…
– А я не верю твоему генералу, и верить не хочу. Тоже мне... земляк нашелся...
– Брось, генерал мужик серьезный…
– А майор! Ты знаешь, из какой он конторы... Там все знают...
– Да и как нас могут выслать... я с финской войны, воюю за эту власть...
– А Нурдин, ушедший с майором, с трид¬цать восьмого года в армии...
– Этот майор говорил слишком легко... прав¬ду легко не говорят...
– Легче всего-то и говорить правду...
– Да генерал мог вообще с нами не говорить, а просто отправить всех под арест. Говорил же с нами он из-за своей человечности ...
– Но майор же... тоже начальник...
– Может, не всех выслали, а тех, у кого никто не воюет, вот и напутали где-то с нами...
– Надо было нам, как людям, записаться в дру¬гую национальность и двигать дальше.
– Вот иди, запишись и двигай, а я чеченец...
– Надо Сталину написать и всем расписать¬ся, он быстро эту пятницу разберет...
– И напиши, ты же учителем работал, а мы подпишемся...
Продолжая разговоры, они идут обедать. Старший лейтенант приводит их к походной кух¬не, которая расположилась за голым фруктовым садом. За едой продолжается тот же несвязный разговор, которому не дает потухнуть то один, то другой.
– А этот генерал - наш командир дивизии... его еще в прошлом году ранило, а в госпиталь отказался...
– Да, человека сразу видно...
– Тебе же говорят, что народ выслали или ты думаешь, что его разделили пополам, как булку хлеба?
- А у этого майора тоже неплохое лицо.
После обеда старший лейтенант ведет их сно¬ва к штабу. Там их уже верхом на коне ждет майор. Старший лейтенант тоже садится на коня, которого держит под узду широколицый узкогла¬зый солдат. Шестеро автоматчиков по знаку майора, занимают указанные им места, по два сбоку их строя и двое замыкающими. Отдав приказ следовать за ним, майор трогает коня. Колонна трогается, но тут же вздрагивает и ос-танавливается. Майор выясняет, в чем дело. Солдаты говорят, что с ними нет Нурдина. Он очень терпеливо объясняет, что Нурдин сейчас как раз беседует с генералом и с другим началь¬ством и догонит их по пути. Но никто с места не трогается. Майор совсем и не сердится, он толь¬ко повторяет, что Нурдин догонит их на коне и что они должны трогаться, чтобы дотемна доб¬раться до штаба армии, где он передаст их на¬чальству. Но опять никто не трогается с места. Потом к ним подходит генерал, который как раз выйдя из штаба, шел к своей машине. Он подзы¬вает к себе майора и о чем-то говорит с ним. Их разговора они не слышат, но майор вроде бы в чем-то возражает генералу. Наконец, тот рез¬ко поднимает свою палку и, тут же упруго опус¬тив, глубоко вонзает ее в стоптанный снег. Май¬ор подзывает старшего лейтенанта и посылает его в штаб.
Через некоторое время лейтенант возвраща¬ется с Нурдином, который теперь без погон и без наград. На его лице синяк и несколько кро-воподтеков, торчат маленькие клочки изорван¬ной кожи. Еще на этом лице видна полная от¬чужденность, сквозит какая-то детская обида и еще много, много, вещей, которые каждый из его товарищей сам для себя понимает и где-то в себя укладывает невольным глотком солдатс¬кой обиды. Он - этот солдат три года провоевал и сейчас путается в мыслях, не знает за что и за кого. Но глоток, который делает каждый, еще больше наращивает ком обиды.  Который лег по¬перек горла и вышибает искры из глаз, которые, они пытаются спрятать друг от друга. Генерал все это видит, а они видят, что гене¬ралу стыдно. Он отводит глаза, чтобы случайно не поймать взгляд Нурдина. А вслед за глазами - свое грузное тело. Кто-то набрасывает на пле¬чи Нурдина его полушубок, прихваченный, когда они уходили из штаба. Теперь погоны на полу¬шубке смотрятся нелепо и неестественно. Еще кто-то достал из своего вещмешка новую ушан¬ку и передал Нурдину через товарищей. Полу¬шубок Нурдин так и не надел, да видимо и не заметил, что его набросили на него.
Колонна тронулась в путь. Нурдина майор по¬дозвал к себе, и он идет в первом ряду, сразу за конем майора. На пути, по которому они сейчас тронулись, нет ничего. Это не тот путь, которым они шли в дыму войны, зная, что только он ве¬дет их домой. Сейчас перед ними и не путь вов¬се, а длинная-длинная веревка, из которой с каж¬дым шагом сворачивается удушающая горло петля. Не только им теперь испытывать ее до конца - из поколения в поколение испытывать ее народу, который из всех человеческих благ и достояний выше всего ценил гордость, мужское слово и человеческое достоинство. Простые радости солдата, огорчения отступлений, азарт наступлений, чувство победы - все, все это ос¬талось на других, пройденных, дорогах, с кото¬рых их свернули сюда, на эту, на которой не вид¬но ничего и ведущую в пустоту. У нее нет пере¬крестков, на ней нет встреч, она прямо обрыва¬ется в бездну позора, который каждый из них сейчас испытывает и большими железными ги¬рями несет на своих плечах. Когда их провожа¬ли в армию, на войну, каждому из них было ска-зано: «Вернись, без пятна, с белым лицом». Это значило вернуться без позора, с честью. Еще говорили: «Когда тело покидает силы, человека держит на ногах дух, этот дух не дает телу запятнать себя позором». Тела их были полны сил, только духу теперь не на чем было держаться. Из-под каждого вы¬тащили подставку, и каждый падал и падал, как хрупкая стеклянная посуда, что сорвалась с рук и вот-вот должна удариться о пол, разлететься тысячами брызг. Сейчас каждый из них шел и пытался поймать, не дать упасть, удариться о пол этому стеклу. И в этой погоне каждый чув¬ствовал, что проваливается вслед за ним сам, чтобы тоже превратиться в брызги.
Многие из них пришли на войну добровольца¬ми, когда враг стоял у Моздока, на границе зем¬ли их отцов. На этой земле они приняли священ-ную клятву «газавата», чтобы пасть за веру и Родину. Эта клятва блуждала теперь где-то на других путях и не могла даже близко подойти к той дороге, по которой они идут сейчас. Ведь клятва священна, у нее светлый путь, а перед ними черная дорога позора... Примерно через полчаса пути майор отослал старшего лейтенанта обратно. Тот с видимым удовольствием повернул назад своего вороного, с белой отметиной на лбу, коня. Этот конь им всем очень понравился и вызывал у них зависть. Уж в конях-то они разбирались! Многие и служ¬бу-то начали кавалеристами. Они были из от¬дельного чечено-ингушского кавалерийского пол¬ка. И выглядели они тогда красиво на статных, как на подбор конях, с начищенными до блеска саблями, в черных крылатых бурках и папахах, на которых горели красные переливы звезд. Они знали, что выглядят так и, конечно, форсили пе¬ред публикой, поднимая горячих коней на зад¬ние ноги. Кони тоже понимали, что к чему и с гордым ржаньем дыбились под седоками. Конь, он больше седока любит форсить.Вызывая везде зависть одних и восхищение других, они пришли в Сальские степи Ростовс¬кой области. Степь была гладкая, как и опроки¬нутое над ним жаркое безоблачное небо. Душ¬ный зной клубился над ней, как миллионы сце-пившихся меж собой прозрачных змей. Этой сте¬пи не было конца. Глаза человека и кони устава¬ли идти по ней к горизонту, который серой сте¬ной все отодвигался и отодвигался от них, будто тоже сидел на коне. Сверху полк выглядел ог¬ромной стаей черных птиц, которые махали боль¬шими крыльями бурок, но не могли взлететь. На эту стаю начала налетать другая серая стая коршунов, которые могли летать. Это были вражеские самолеты, и полк стал их мишенью. Они снижались над ним, будто хотели с чьей-то головы сорвать папаху или бурку с плеч. Одни самолеты бомбили их, а другие расстреливали из пулеметов, будто скашивали траву, и им каза¬лось, что они слышат смех косарей в железных кабинах. Потом на них бросили танки, вернее, их бросили навстречу танкам, которые хлынули в окно, пробитое ими в качающейся стене наше¬го зыбкого фронта. Танки хотя и железные, но были существами уже земными, двигались по степи и летать не могли. Ничего и никого, кто двигался по земле, они не боялись. Поднимая коней на дыбы, они со всего плеча били сабля¬ми по броне этих огромных дымящихся утюгов. Те вздрагивали от такой неслыханной дерзости и, смешивая лязг и скрежет металла гусениц с отчаянным ржаньем коней, давили их, превра¬щая в темно-бурое месиво...
И удивительным для тех, кто бросил кавале¬рийский полк на эти железные чудовища, было не то, что те их раздавили, а то, что на поле ос-талось тридцать восемь неподвижных танков, остановленных теми, кто остался не раздавлен¬ным. Они на скаку перелетали с коней на башни танков и, набрасывая черные бурки, слепили гла¬за этим железным драконам, а затем срубали клинками высунувшиеся из них живые шлемо-фоны. .. Но из нескольких тысяч их осталось несколь¬ко сотен и тех разбросали потом по разным час¬тям.
Места, которыми они сейчас идут, похожи на места, откуда все они родом. Они в предгорьях Карпат. От неглубоких лесных оврагов, редких буковых деревьев исходит родной запах гор, ко¬торый проносит перед каждым знакомые с дет¬ства картины далекой родины. Может быть, они и навеяли звуки горской песни без слов, зародив¬шейся где-то среди строя. Подхваченная осталь¬ными она стала общей и щемящая грусть ее мотива, медленно поднимаясь над ними, стала карабкаться по светло-серой коре деревьев к их вершинам. Когда набирающим силу звукам «назмы» (а это бессловесная песня называется именно так), стало тесно в лесу, и она стала ухо¬дить выше, к пасмурно-влажному небу,- майор оглянулся, видимо, что-то хотел сказать, и даже сказал что-то, но, наверное, только для себя, и отвернулся. Дерево бук  у их народа служит символом муж¬чины. Лучшая похвала - это когда говорят: муж¬чина словно бук. Теперь все они - деревья без ветвей, листвы, корней. Они - срубленные буки, которых переносят из одного места на другое. Автоматчики, которых майор взял с собой для охраны себя или их, шли, задумчиво покуривая на ходу. и. наверное, тоже несли в душе мотив какой-нибудь своей песни без слов, которая про¬носила перед ними картины их детства и их род¬ных мест.
Когда они подошли к краю неглубокого пока¬того оврага майор остановил коня и отряд тоже остановился.
-Привал на десять минут. Оправьтесь, пере¬курите, - сказал майор, показывая рукой в сто¬рону оврага, и спешился. Конь майора был гне¬дым и по многим конским приметам, которые каждый горец знает назубок, очень выносливым и чем-то похожим на своего владельца. Чем именно, может, никто и не мог бы из них ска¬зать, но похож был. Может статью, может сухо¬щавой длинной головой. Отношение к самому майору, после разговора в штабе и после воз¬вращения Нурдина, - повисло, будто в воздухе, каким-то качающимся вопросительным знаком. Нурдина майор сразу поставил в первый ряд, а сам он ничего не отвечал на расспросы о том, что с ним случилось. Лишь коротко бросил:
– Потом, потом, братья.
Слова майора о том, что их никуда не высы¬лают, они приняли, после некоторого осмысле¬ния, как добрую попытку утешить их. На Кавка¬зе так уж принято: утешая человека говорить ему, что какое-то событие, расстроившее его, вроде бы и не произошло. Поэтому на майора никто не обижался, тем более, что тайком даже от себя, каждый все равно надеялся, что все, даст бог, может обернуться и по-другому. Когда у чело¬века не остается надежды, он ведь и шагнуть не сможет... А вайнахи никогда не теряют надежды. Они очень долго жили, ничего не имея, кроме надежд, и поэтому знают: надежда - это тоже жизнь... Некоторые из них, на ходу расстегивая одеж¬ду, опустились в овраг. Другие, отойдя, присло¬нились к деревьям и, протягивая друг другу ки¬сеты, стали сворачивать цигарки. Спешившийся майор, разминая усталое в седле тело и ноги, сделал несколько приседаний, затем, после ко¬роткого пружинистого бега на месте, подозвал к себе автоматчиков, тут же рядом споривших о разнице между местными католиками и право¬славными. Те подошли, отложив свой спор, и майор стал им что-то говорить приглушенным голосом. Пожилой, невысокого роста сержант с рыжеватыми усами на продолговатом, худом, скуластом лице, внезапно побледнев, стал суе-титься, ерзать на месте и, будто вспотевши, ути¬рать лицо трясущимися руками. Расстроен он был сильно. Остальные пятеро смотрели каж¬дый себе под ноги и, молча, курили. Майор, чем- то недовольный на сержанта, повысил голос и громко назвал его бабой, а потом, снова понизив голос, добавил в его адрес еще что-то и тот по¬шел к коню майора. Шел он не ровно, а как-то извилисто, будто пнутый хозяином пес. И все про¬должал утирать лицо ладонью то одной, то дру¬гой руки... Ни спустившиеся в овраг, ни курящие группами у деревьев солдаты, майора не слы¬шали, да и внимания на него не обращали. Одни перекидывались редкими репликами о красоте и схожести этих мест с их родиной; другие про¬должали обсуждать тему, тревожившую их все эти дни; третьи, уставившись под ноги, молча, и отчужденно курили.  Нурдин задумчиво стоял у толстого бука, со все еще накинутым на плечи полушубком. Что-то еще бросив автоматчикам, майор повысил голос:
Так, хорош, хорош, трогаемся, горные орлы, надо дотемна добраться. Давай, давай, ребята, подтягивай штаны... Майор говорил как будто совсем благодуш¬но. Голос его, обычный голос старшего, у кото¬рого есть свои заботы и обязанности, которые надо выполнять. Люди делают последние затяж¬ки, гасят окурки и, швыряя их на землю, мед¬ленно стягиваются к месту, откуда разошлись. Наконец, тридцать четыре человека становят¬ся одним строем. Пятеро автоматчиков и май¬ор, с автоматом сержанта, который он забрал у того, в одну шеренгу стоят напротив строя. Между ними расстояние метров пять-шесть. На какое-то время воцаряется тишина. Какая-то чистая, прозрачная и звонкая, ненадоедливая лесная тишина, которую человеку всегда хочет¬ся послушать. Вдруг ее разрывает отчаянный, истошный, нелепый и непонятный крик сержан¬та, который держит за узды коня майора:
– Чечены, разбегайтесь!
Испуганная этим криком лошадь шарахается и опрокидывает сержанта. Строй солдат, о ко¬торый ударился этот режущий крик, вздрагива¬ет. Но пока их слух, поймавший крик сержанта, передал его в мозг для принятия какого-то ре¬шения, раздается голос майора:
– Огонь! — и шесть автоматов, спеша опере¬дить крик сержанта, вздрагивают, изрыгая свин¬цовый дождь. Строй какой-то миг еще парали-зовано стоит, потом качается одним большим ветвистым кустом и подкошено рушится на ме¬сте. Но какие-то ветки успевают упасть рань¬ше, чем его скосят, и, падая, бросить руки за пазуху. Вдруг из раздираемого автоматами в клочья живого куста, раздаются выстрелы вых¬ваченных из потаенных мест солдатской одеж¬ды пистолетов. Эти выстрелы опрокидывают трех автоматчиков. Конечно, этого майор не ожидал - ведь оружие у солдат забрали еще в подразделениях, перед отправкой в штаб. Эти пистолеты были совсем незнакомой ему особен¬ностью этих людей. Вайнахи же просто фанати¬ки оружия. Привычку к нему они получили от предков, которые жили в постоянных схватках с теми, кто претендовал на их землю. Они с детства росли с оружием, играли и спали вместе с ним. Для них оружие никогда не было лишним гру¬зом. И совершенно естественно, что, вместе с казенным оружием они тайком носили трофей-ное, добытое в бою или найденное на дорогах войны. Носили бережно, ухоженно, с надеждой привезти после войны домой и показывать зем-лякам, гордиться им, похвастать, рассказать историю его добычи, спать и вставать с ним, и, разумеется, в любое время пустить в ход для  защиты своей чести.
Когда одна из пуль ушла, резанув его щеку, а другие уложили трех автоматчиков, майор гром¬ко выругал, чью то или свою халатность и, не прекращая стрельбу, метнулся за ближайшее де¬рево. Вскоре весь куст был подрезан и опроки¬нут. Груда тел лежала прямо на дороге. Некото¬рые из них еще корчились. Майор и двое солдат вышли из-за деревьев и, добивая еще живых, идут к краю оврага. Туда тоже скатились люди. Когда они встали над оврагом, поливая его из автоматов, оттуда тоже грянуло несколько выс¬трелов, которые снесли с обрыва двух осталь¬ных солдат. Сам майор получил резкий толчок в правое плечо и хотя боли не почувствовал, по¬нял, что это пуля, севшая ему в плечо. Разъя¬ренный и обожженный раной майор, продолжая стрелять, бросился в овраг. Он обошел всех, стреляя только в голову. Потом, уже с пустым автоматом, стал подниматься из оврага. Он по¬равнялся с Нурдином, который лежал на самом краю. Автоматная очередь разорвала тому жи¬вот и внутренности валялись снаружи, будто кто- то принёс и положил их рядом. Когда майор про¬шел, какая-то сила подняла большое тело Нурдина и оно, волоча за собой еще дышащие па¬ром внутренности, глухим стоном бросилось сза¬ди на майора. Тот, вскрикнув и рванувшись от неожиданности, оказался лицом к лицу с Нурди¬ном, дрожащие от напряжения руки которого, тут же сомкнулись на его горле. Лицо майора на¬пряглось, потом он почувствовал, как глаза его выкарабкались из глазниц и медленно полезли на лоб и, сорвавшись с него, двумя красными шарами покатились в овраг. Чувствуя все это и поняв, что из этих рук ему не вырваться, майор все же успел вытащить из кобуры пистолет и, ткнув его дуло к сердцу Нурдина, теряя созна¬ние нажать на спусковой крючок. Руки, сжимав¬шие его горло, ослабли, и тело Нурдина тяжело поплыло вниз. Вместе с ним пошло к земле тело майора и долго лежало в забытье...
...Хотя еще не стемнело, но в лес вкрапливаются тени и пятна наступающего вечера. Толь¬ко что пришедший в себя майор, с наполнивши¬мися кровью глазницами, в которых, наверное, полопались все капилляры, оглядывается, лежа на спине, и пытается понять, где он. Когда он услышал своего коня, события медленно, цеп¬ляясь друг за друга, как мотки скрученной ржа¬вой проволоки, стали восстанавливаться в его сознании. Сержант, у которого он отобрал авто¬мат, ходил среди трупов убитых и всхлипывал, беспомощно размахивая руками:
– Бог же над нами... он же видит... Люди же они...люди...
– Сержант, подойди, - говорит майор глухим голосом.
Тот вздрагивает, услышав голос, и потом долго трясется:
– Чур меня... чур меня... изыди огонь ада... изыди, - машет он трясущимися руками в сто¬рону майора и нелепо кружит на месте.
– Подойди... Перевяжи меня, собака, - уже рычит майор и с мечущимися в глазницах крас¬ными кругами поднимает свое, облитое своей и чужой кровью тело, и садится, опираясь на ле¬вую руку. Мир долго кружит перед ним огром¬ным красным колесом. И когда это колесо сбав¬ляет ход, ему кажется, что он видит сержанта, который мечется среди тел, также нелепо размахивая руками.
– Подойди, сержант, брось бабничать, это были наши враги, - говорит он, стараясь задоб¬рить сержанта, который, как он понял, оказался просто слякотью, мразью и которого, заметь он это раньше, не взял бы с собой.
– Чур... чур... изыди, сатана, в облике челове¬ка. .. Он перевяжет тебя цепями, он есть и ви¬дит тебя, ты столп огня... — повторяет сержант и продолжает метаться. Тогда столп долго и напряженно встает, по¬том медленно начинает двигаться к сержанту.
– Не подходи! Ты, пламя! Ты весь красный... Нас видит бог, не подходи... ты кровь... Бог есть... он перевяжет тебя цепями... Он тебя видит... — отчаянно машет руками сержант и пятится от него к краю оврага.
– Ну и иди к нему, мразь, если он есть... ?– майор выстрелил из пистолета, который держал уже в левой руке. Шум выстрела уходит от де-рева к дереву долгим гулом. Сержант долго кру¬жит перед майором, прежде чем упасть в овраг и все пытается попасть пальцем поднятой руки в небо, чтобы указать ему на того, которого он там видит...
.. Поздно ночью гнедой конь привез майора в штаб армии. Он был весь в крови и красный, как огромный комок высохшей краски. Утром он стал героем, который чудом уцелел от распра¬вы взбунтовавшихся по пути чеченцев. И еще слепой майор стал свидетелем, когда судили ге¬нерала- по мнению судей, главного виновника этого происшествия...
Перевод автора и Э. Хасмагомадова