Вспять

Кучерявый, с черными как смоль завитушками, спортивного вида парень в синем спортивном костюме с динамовской литерой "Д" на левой стороне беззастенчиво уплетал огромный бутерброд с докторской колбасой.
Протасов с недоумением смотрел на богатырька, с тем же недоумением переводя взгляд на Николаева. Для спортсмена, кажется, ничего и ничто вокруг больше не существовало в этот миг.
Николаев, так же глядя на спортсмена, съязвил недовольную гримасу и каким-то отчаянным неприятием данной картины отвел недовольное лицо куда-то назад в сторону, будто стыдясь.
– Просто кайфище, Леонид Потапыч, – наконец изрыгнул спортсмен, докинув последний кусок в троглодитовую молодецкую пасть. Взгляд спортсмена хищнически обвел стол в поиске новой жертвы и встретился с взглядом Протасова. Протасов непроизвольно поежился.
– Ради одного этого можно сюда сто раз возвращаться, – спортсмен расправил плечи и пристально уставился в холодильник.
– Это Степанов, не обращайте внимания… – пояснил Николаев.
– А еще есть? А кефир вот такой, с фольгой на горлышке?
– Вы что там у себя, кефир с колбасой произвести не можете? – спросил Протасов, слегка закипая. Спортсмен Степанов был явно нахал, да и к тому же посторонний, как пояснил Николаев.
Но ответил за хама Николаев.
– Да много раз производили. Кстати, отдельная научная конференция даже была посвящена этому, и рецептуру точную соблюдали, все по ГОСТу, даже, не поверите, аутентичную технику для производства создали до мелочей, а вкус все равно не тот.
– Вообще не тот. Вроде бы и такая же колбаса, а не то, - подтвердил Степанов, затем поднялся с табуретки и сам полез в холодильник.
– Не густо, товарищ Протасов… О, кефирчик!
Степанов достал остатки колбасы, разрезал половинку двадцати двух копеечного свежайшего батона, бухнул в него масла и всю оставшуюся колбасу, с ликованием неандертальца откупорил с характерным «пьюм» хлопком стеклянную бутыль кефира и вновь погрузился в свое невыносимое обжорство.
– К тому, – продолжил Николаев, поражаясь так же беспардонности Степанова, – что рецепторы, обоняние, работают в разное время и месте по-разному, как выяснилось.
– Короче, – жуя, добавил Степанов, – чтоб кайфануть от колбаски по-полной, нужно быть тут, в вашем времени, ну и в Москве, не знаю, в России, СССР.
Пришла пора морщиться Николаеву.
– Грубо, но справедливо, – отметил Николаев.
– Он, вообще-то, недельный запас мой умял, – немного обиженно ответил Протасов.
– Да вы не волнуйтесь, – Николаев полез в карман брюк и достал пачку червонцев, увесистую.
– Да а на что мне? Я все-таки инженер, – тоскливо глядя на пустую бутылку кефира, – денег мне хватает, а вот достать докторскую, тут надо изловчиться, в очереди постоять или через черный.
– Коммунизм! – широко улыбаясь, подытожил Степанов, опуская пустую бутыль под стол и беря папиросу из пачки с надписью «Казбек».
– «Казбек», – поднеся к носу папиросу, умиротворенно молвил Степанов.
– Ну хватит, – подытожил Николаев, стрельнув, насколько было возможно грозно, в сторону Степанова взглядом, хотя в душе Николаеву было всегда некомфортно и неуютно в компании с ним, всегда ощущалась собственная тщедушность физическая, и тем не менее, Николаев решился сделать взбучку наглецу. – Если ты думаешь, что твой папа тут тебе поможет, то вряд ли, ошибаешься, его тут нет.
Сказав, Николаев непроизвольно втянул голову в плечи, инстинктивно вжав голову в плечи, ожидая что-нибудь наподобие оплеухи, но Степанов лишь широко улыбнулся, взял папиросину в руки и добродушно обратился к Протасову.
– Потапыч, а спички есть?
– А, ну ясно, – доставая из кармана спички и протягивая их наглецу, ответил Протасов, – мажор. Только я не пойму, товарищ Николаев, зачем, ведь это столько энергии уходит… Просто уму непостижимо, неужели у вас на это так вот смотрят, спустя рукава? Из-за заслуг папеньки этого неандертальца?
Степанов хмыкнул, закуривая папиросу, подавившись дымом, – слово его явно рассмешило.
– Вообще я кандидат психоинвертных наук.
– Боже ты мой, – всплеснул руками Протасов, – час от часу не легче! И как нам это поможет.
– Василий еще в детстве проник на стартовую, с него была снята матрица, ну и вот, теперь пользуется и папенькой, и своей юной выходкой на все сто.
– Но-но-но, – наконец вступил в свою защиту Степанов, – я тут тоже, знаете ли, не так, чтобы прохлаждаюсь, свои дела, знаете ли!..
Степанов затянулся так глубоко, что за одну затяжку уделал половину папиросины.
– Ну, кайф, – затянул Протасов, блаженно улыбаясь.
– В общем, – Николаев поставил на стол небольшой причудливый черный чемоданчик. Дотронулся до него плашмя ладошкой. И в тот же момент чемоданчик загорелся отпечатком его ладони, а по кругу заметались причудливые огоньки, в тот же момент, как по волшебству, чемоданчик открылся. В нем лежал булыжник. Обычный, каких миллион. Николаев осторожно, словно с гранатой, достал булыжник, извлек его из чемоданчика, и с такой же невероятной осторожностью положил на стол.
– И это всё, булыжник? – воскликнул Протасов.
– Ты, Потапыч, не спеши, - сказал Степанов. Дело тут в квантовой метафизике. С виду-то он простой булыжник, конечно, только вот не совсем простой. Тут как со вкусом докторской вашей. В 1973-м она замечательная со всеми вытекающими, а в другом месте, даже если ее отсюда перенести, вкус будет уже не тот. Андестенд?
Степанов докурил папиросу и оглядываясь, куда кинуть бычок, не придумал ничего лучшего – бросил его в пустую бутыль из-под кефира. Николаев и Протасов синхронно поморщились.
– Ну, в целом, тут наш неандерталец прав. У нас три года прошло, пока сделали доказательную базу. И уверяю, трудились лучшие умы. И пришли к выводу такому, что тебе, то есть вам, товарищ Протасов, нужно будет 23 апреля ровно по полудню кинуть данный камень, он же булыжник, в Мавзолей.
Протасов обмяк.
– Всего-то? А вы точно из будущего, у меня не галлюцинации?
Протасов нервно закурил папиросину. И уставился с обидчивым видом в окно своего тринадцатого этажа. В окне было прекрасно. Март был чудесен и светел. Внизу текла Москва-река, солнце играло яркими красками, словно маня всех засидевшихся из дома к нему поближе, на улицу.
– Да вы поймите, – продолжал Николаев, – у нас, чтобы доказательную базу собрать и вывести все до миллиграммулечки, дважды поочередно по полчаса оба полушария Земли приходилось обесточивать! Столько энергии потребовалось!
– И это факт, – подтвердил Степанов, снова с хищническим оскалом заныривая в холодильник, но там было не густо, от чего Степанов состроил кислую мину, – не очень инженеры в Союзе живут, или тут аскетизм?
– Ну вот что, – наконец захотел выпалить Протасов нечто негодующее, по-прежнему глядя в распахнутое окно, но взгляд его привлекли две черные «Волги» и постовой жигуленок ГАИ, с визгом остановившиеся у его подъезда. Из «Волг» выскочили крепкие мужчины в штатском, в серых костюмах, как на подбор, и пожилой мужчина в кремовом модном пальто и шляпе. Все они буквально нырнули в подъезд за какие-то доли секунд, пока Протасов пытался высказать все своё фи ученым-путешественникам из будущего. Гаишники, два офицера, остались у подъезда и сразу перекрыли вход, молодой мамочке с коляской что-то объясняя на ходу и не пуская в подъезд.
– Там… – бледный Протасов повернулся к мужчинам. Николаев был серьезен, Степанов довольно ухмылялся.
– Да. За нами, – строго сказал Николаев. Видите, на какие нам жертвы приходится идти ради дела. Нас всех арестуют за попытку госизмены. Василию вкатают пятнадцать лет. Мне двадцать три. А вас, уж простите, приговорят к высшей, к расстрелу.
Протасов решил, что это шутка, розыгрыш: но не может же быть такого, чтобы его, заслуженного инженера, блистательного ученого, вот так вот, ни за что ни про что, да и за что, за связь с учеными из будущего? Ну ведь бред. Протасов умоляюще глядел на Степанова, ожидая от него даже самой пошлой и дурацкой шуточки на свете, лишь бы сказанное не было правдой. Но Степанов был так же серьезен. Он даже как-то возмужал за эти несколько секунд, теперь он не был похож на охламона-спортсмена, а на вполне респектабельного, физически развитого мужчину, даже и с проблесками интеллекта в глазах.
– Но… – замямлил Протасов, хватаясь за соломинку, пускай и не менее пугающую и губительную, но хотя бы отодвигающую неминуемую сейчас катастрофу, – булыжник…
– Булыжник я уберу в тумбочку, – Николаев, подтвердив слова, убрал в лакированную новую, чехословацкую тумбочку булыжник, а затем, снова приложив ладонь к уже вновь закрытому чемоданчику, резко одернул руку, будто от ожога. Чемоданчик в мгновение, лишь только Николаев одернул руку, вспыхнул фиолетовым пламенем с шипением и в мгновение ока превратился в пепел.
Протасову поплохело, он плюхнулся обратно на табуретку, и в тот же момент в дверь раздались угрожающие, сильные удары от рук.
– Комитет государственной безопасности! Товарищ Протасов, откройте! Не совершайте глупостей, открывайте!
 Николаев встал из-за стола и упреждающе поддержал съезжающего с табуретки Протасова. Затем наклонился к нему и стал что-то шептать на ухо. Протасов слушал через силу.
– И, выходит, вот он тоже, – Протасов безвольно мотнул головой в сторону Степанова, – как на заклание во имя общей цели?
– Да, – отодвинувшись от уха Протасова, твердо и строго ответил Николаев. – Та небольшая комедия – это комедия, присутствие нашего дорого спортсмена снижает до минимума влияние на будущее. Нивелирует его до ничтожной погрешности.
Степанов, особенно теперь, в свете ласкового красного заката, казался вылитым из бронзы камнем-героем какой-то древнегреческой трагедии.
– Боже ты мой… – всплеснул руками Протасов.
В этот миг входная дверь в прихожей рухнула, и через метровый коридор, ведущий в кухню, ввалилась толпа серопиджачных крепких мужчин, в момент заковавших несопротивляющуюся троицу в наручники, а уже за ними вошел, не могущий физически поместиться в ней, представительный мужчина в кремовом модном пальто, с седыми волосами, шляпой, тяжелыми, но в то же время ласковыми глазами, в солнцезащитных очках из роговой оправы.
– Ну здравствуйте, товарищи, – тихо произнес он, кивая своим молодчикам вывести всех троих из весенней, теплой, уютной кухни, тонущей в лучах закатного солнца.

***
Был серый и унылый апрельский день. Немногочисленные прохожие старались инстинктивно скорей пробежать Красную площадь, только одна японская делегация, возглавляемая советским гидом, ничуть не беспокоилась капризам природы, почти в такт и одновременно кивая его словам.
К Мавзолею шел Протасов с авоськой, в ней лежал булыжник, конфискованный при аресте. Протасов был в сером войлочном пальто, без зонта и в шляпе. Осунувшееся его лицо сливалось с цветом пальто, а появившийся недавно горб и поникшие плечи, врезавшиеся в пальто, издалека походили на комическое зрелище, будто невесть откуда взявшаяся рыбина, наподобие карася, идет на своих двоих плавниках по булыжной мостовой – сказка для авангардистов. Поодаль от Протасова шли по обе стороны две пары подтянутых молодцов, тоже в серых, но брезентовых непромокаемых плащах, каждый из пары держал руку в кармане, который заметно оттопыривался, лица молодцов были предельно напряжены и внимательны, а сразу следом за ним шел все тот же мужчина, бывший при задержании, но на этот раз он был в странном, совершенно даже безумном ярко-желтом пальто и в ядовито-черной шляпе.
Протасов брел к Мавзолею не спеша, будто прощаясь с жизнью, что, собственно, было не далеко от истины: ему уже объявили о признании его виновным и о приговоре в виде расстрела. Так что спешить было особо не за чем, да, собственно, и сам Протасов, даже если бы и хотел, не смог бы спешить – он попросту не знал, что его ждет впереди у самого Мавзолея. Наконец, поравнявшись с ним, Протасов худыми, дрожащими и заплетающимися в авоське пальцами кое-как выволок булыжник и не глядя, со всей свирепостью, на какую был способен, забросил его прямо в Мавзолей. В момент взмаха из Мавзолея вышел он. Тимофей Арнольдович Маахун. Ближайший соратник и друг Ленина, пришедший навестить по особому, только ему и еще нескольким лицам во всем огромном Советском Союзе, спецпропуску. В момент выхода из Мавзолея булыжник, брошенный Протасовым, пришелся ровно ему в лоб. Маахун отчего-то не удивился. Он расплывающимися глазами взглянул на странную рыбину, пульнувшую в него камень, осел и потерял сознание.



***
Маахун был личностью, как принято говорить, неординарной и загадочной. Ленин знал, что он ему нужен, как и Маахун знал, что Ленин нужен ему.

***
Маахун приходил обычно с закатом. Трудно было предсказать его появление. О тайном месте, шалаше Ленина, знали единицы, в их числе Маахун. Если бы у Ленина спросили, где и когда он с ним познакомился, Владимир Ильич попросту не смог бы ничего ответить – не помнил. Хотя до рокового выстрела Каплан было еще далеко, а на память будущий вождь революции ни разу не жаловался.
В этот раз похлебка была нехитрой. Из карасей и пары луковиц. Ильич еще с утра наловил рыбку, будто знал, что он придет – предчувствие не обмануло. Только-только солнце устало, лениво одаривая последним теплом и лучами остывающую июльскую землю, и решило наконец уйти, уступив место тьме, будто бы из ниоткуда выявился Маахун. Всегда в весьма недурном коричневом сюртуке и в изумительных ботинках, всегда блистающих чистотой и опрятностью, будто готовили их к аристократическому балу, не меньше. Маахун, не здороваясь и даже не кивнув, прилег рядом с едва тлеющим костром и свернувшимся калачиком, боком пишущим под лучиной, Лениным. Ленин сначала интуитивно понял о присутствии Маахуна, хотя тот ни одним шорохом себя не выдал, будто был бестелесным, а затем до него дошел тяжело уловимый, но запах серы, который отчего-то всегда сопровождал Маахуна, будто он был только что из сероводородных бань Будапешта или после едкого и большого пожара.
– А нынче ничего, погода выдалась, – туша лучину и поворачиваясь, будто бы сам себе сказал Ленин.
 Маахун молчал и никак не отвечал.
– А я тут, знаете ли, карасей наловил, – будто пытаясь заигрывать, продолжил Ленин, – чудесные, надо признаться, поросята, прыгают, скачут – живность жить хочет. А мы ее, – Ленин озорно потер руки и полез доставать небольшой бредень из речки, – тут и прихлопнем? Что скажете? – Ленин достал деревянный бредень. В нем шарахалось с десяток рыбок, все небольшие, с ладонь. Одна вдруг выскользнула и выпала прямо на Маахуна, чешуей и иловой слизью обдав замечательные, с иголочки, туфли Маахуна. Маахун непроизвольно вздрогнул. Будто что-то зловещее было в обычной рыбке. Ленин, будто не заметив конфуза, ловко выплеснул рыбешек в старый просмоленный казан, и, налив в него воды из небольшого бочонка, продолжил, как ни в чем не бывало.
– Ну, уха будет, я вам доложу, весьма аппетитная, намедни я укропом и лаврухой разжился, полопаем?
Маахун достал из внутреннего кармана сюртука белоснежный платок с вышитой розовой тесемкой, осторожно смахнул плесень с одежды и аккуратно, нерасторопно, протер туфли. Затем кинул намоченный платок в костер.
– Конечно, Владимир Ильич, отведаем, что бог послал.
– Кстати, – Ленин торжественно и лукаво сощурился, – у меня для вас сувенир. Прямо из Москвы.
– Любопытно.
Ленин полез в шалаш и с торжественным видом достал из него тесемку, достаточно увесистую. Будто бы там что-то лежало тяжелое.
Открыв с неким даже ликованием тесемку, Ленин достал булыжник. Ровно такой, что был у Протасова перед тем, как он бросил его в Мавзолей. Маахун вздрогнул во второй раз.
– Это – вам! Узнаете? – Ленин протянул булыжник Маахуну. Маахун с недоверием и медлительностью, но все же взял булыжник в правую руку. – Из самого нашего кочегарного места столицы, с Красной Пресни, ну и дали вы там тогда жару!
Маахун подкинул, словно прикидывая вес булыжника, сам булыжник в руках, и в тот час же все кругом исчезло. Не было ничего: ни Ильича, ни шалаша, реки и даже России, всего мира не было, ни звезд, галактик или Вселенной – одно лишь сплошное ничто. Маахуну стало так страшно, но еще страшней оказалось, что из этого ничто нет никакого выхода, и это навсегда, навечно.

***
В следующее мгновение булыжник упал в распростертую, готовую для поимки, левую руку Маахуна. Кругом был сущий кошмар: стрельба, баррикады, бешеные извозчики с не менее бешеными лошадьми, испуганные бабы, дети, жандармерия, военные и они, пролетариат, устроивший всамделишную и дикую взбучку всей этой империалистической сволочи под предводительством товарища Маахуна. Маахун съежился и диким взглядом уставился на пойманный булыжник. Мимо просвистела пуля, Маахун даже просто прочувствовал обжигающую теплоту смертельного свинца.
– Пригнитесь! Товарищ Маахун! – странная молодая баба в сарафане и с красной лентой на довольно упитанной груди одернула Маахуна за потертый засаленный рабочий пиджак так, что тот непроизвольно присел. – Какая ваша дальше приказа! – спросила баба, она так и сказала «приказа». Рядом оказалось еще несколько человек – трое рабочих и один матрос. Все с выжиданием глядели на вожака за баррикадой, в которую пуляли жандармерия и военные.
– Сейчас в штыковую пойдут, – усмехнулся матрос, доставая из холщовой сумки шашку – динамит с бикфордовым шнуром, – а мы их тут отпотчуем, товарищ Маахун?!
Маахун сел на корточки и стал разгребать мусор.
Все с недоумением глядели на него.
– Тут, – вглядываясь в мостовую, бормотал Маахун. – Нет, нет и нет! – рассерженно вскричал он, не находя нужного. Наконец, в булыжной мостовой он рассмотрел зияющую пустоту, ямку. Она будто зияла выбитым зубом в пасти улицы, всего лишь одна и не к месту пустая. Маахун не смог сдержать слез. Нежно, будто драгоценное яйцо Фаберже, он вставил в кочковую единичную пустоту мостовой по-прежнему держимый в руках булыжник, и он пришелся в самый раз – очевидно, что он был именно взят из этого места. В тот же момент странная волна прошла по воздуху, будто волной от ошеломительного и огромного взрыва, которую еще называют ударной, но прочувствовать ее не удалось. Просто сотрясение воздуха, непонятно откуда и отчего взявшееся.
– Конец, братцы, – со слезами на глазах заявил торжественно Маахун, – отбой революциям, расходитесь, живите как прежде!

Слезы от услышанного легли на лицах, стоящих рядом. Все они, будто бы до того игравшие в снежки в детском празднике, странно поежившись и не глядя друг на друга, сложили свое оружие и начали молча разбредаться в разные стороны. Все было кончено. Маахун взглянул в небо и там увидел дымовое облако от разорвавшегося недавно снаряда, похожее по форме на рыбу, но злую и с плавником, державшую, словно замахнувшись нечто схожим с камнем, и целившуюся, как искренно решил Маахун, ни в кого иного, а в него.
– Баста, касатики! – перешагивая баррикаду, подняв руки вверх, закричал Маахун жандармам, – ваша взяла, конец революциям!
– Прекратить стрельбу, – победно раздался рев из толпы стрелявших военных. Стрельба вмиг прекратилась. Отдавший приказ был невоенным странным гражданским, совершенно неподобающим в данной истории и ситуации. Это был мужчина достаточно пожилой, в ярко-желтой перьевой куртке, будто с маскарада, в котелке, кои носили жандармы Англии, и в роговых тяжелых темных очках, за которыми, если бы можно было присмотреться и взглянуть, видны были бы тяжелые, но в то же время ласковые глаза.