Triangles, глава 1, часть 18

Через три года после свадьбы, когда Алла забеременела, они с Федором в составе группы полетели отдыхать в Марокко. В последний день перед вылетом домой туристы решили устроить прощальный пикник у океана в пятидесяти километрах от Рабата. С ними был гид Абдул и переводчица из России Юля. Алла, сославшись на плохое самочувствие, не поехала.

Туристы развели костер, пели песни под гитару, много пили и дурачились. Когда первые промилле алкоголя устроили свой марафон по сосудам, Федор начал флиртовать с переводчицей. Причем, без всякого умысла, просто так, для куража. По мере того, как в гонку включались новые дозы алкоголя, настроение у Федора стало потихоньку меняться, и соблазн марокканского адюльтера стал все сильнее давить на мозги.

Юля, понимая, к чему все идет, и будучи не против, шепнула мужчине на ухо, что они могли бы вместе поплавать.

Оказавшись на пустынном берегу за скалами, где их никто не мог видеть, парочка быстро разделась.

- Давай сначала искупаемся, – предложила девушка и первой ринулась в воду.

- Федя настиг ее и взял на руки.

- Погоди же! - взвизгнула Юля, вырвалась и поплыла вдоль берега. А потом, обернувшись, крикнула: «Догоняй!»

Федор, не привыкший бегать за женщинами, нырнул, а потом поплыл в другую сторону, навстречу черной безбрежности океана. Он хорошо плавал, и мог бы, не останавливаясь, проплыть метров двести. Но выпитое вино и обнаженное женское тело, которое от него выскользнуло несколько мгновений назад, вызывали желание грести быстро, зло, даже яростно. Четыре гребка – выдох в воду, затем вдох на повороте головы и снова четыре гребка. Он плыл долго, пока не выбился из сил.

Минут через десять, почувствовав, что дальше плыть уже не может, Федор остановился и посмотрел на берег. Его было практически не видно в темноте, только какие-то смутные очертания прибрежных скал. Стало как-то не по себе. Конечно, он был уверен в своих силах и в том, что, немного отдохнув, легко проделает обратный путь, где его ждала переводчица. Но мысли о ней ему стали уже неприятны.

«Сейчас надо просто лечь на спину, отдохнуть и двинуться назад – думал он. – Торопиться некуда, сил должно хватить. Конечно, зря я заплыл, а правильней сказать зашел, так далеко. Я ведь не хотел изменять жене, сам себе когда-то поклялся никогда этого не делать. Не понимаю, что на меня нашло?.. Проклятый алкоголь! Но разве это оправдание? Неужели надо было оказаться перед омутом смерти, чтобы понять, что нельзя будить задремавшую страсть».

Какая же это страшная сила – страсти. Ослепив человека, они лишают его возможности отличить добро от зла. И ведут на эшафот, как на коронацию под одобряющие возгласы толпы, привыкшей к жизни по страстям.

Мужчина перевернулся на спину и поплыл в сторону берега. Черный камзол неба с золотистыми пуговицами звезд, надетый на грозного повелителя ночи, погружал одинокого пловца в атмосферу присутствия на вселенском таинстве. Таинстве жизни и смерти.

Глядя на звездное небо и стараясь не думать о смерти, Федор долго плыл на спине, в глубине души надеясь, что еще чуть-чуть, и он обернется назад и увидит очертания береговой линии. И все будет хорошо. Он даже не взглянет больше в этот вечер на переводчицу, а, вернувшись к жене, будет верен ей до гробовой доски.

Он плыл и медлил смотреть туда, где берег. Он знал, что надежда не любит торопыг, а предпочитает подвести человека к самому краю и схватить за шиворот лишь у последней черты, когда одна нога уже занесена над пропастью... Но разве сейчас не этот самый момент?

Федя перекрестился и посмотрел туда, где ожидал увидеть землю. И ничего не увидел. Вообще. Берега не было. Если раньше вдалеке еще угадывались очертания скал, то теперь чернота уходила за невидимый горизонт и не оставляла ни малейшей надежды на спасение.

«Проклятие! - запаниковал он, - Почему я не приближаюсь, а удаляюсь от берега?» И тут Федор по едва ощутимому движению воды понял, в чем причина: его подхватило морское течение и потащило в открытый океан. «Всё, это конец, - понял Федор и закричал, зарычал от отчаяния во всю мощь скованного страхом горла». Он кричал, пока хватало дыхания. Потом набирал полные легкие воздуха и снова кричал, проклиная в душе и этот беспощадный океан, и высокомерные звезды, и собственную глупость, тупость, подлость… Он понимал, что никто не придет ему на помощь, он остался наедине с такой стихией, побороть которую невозможно - не в его силах победить Гольфстрим, если это действительно он.

Но принять все, как есть, Федор был не готов – он слишком любил жизнь. Хотя, наверное, не столько саму жизнь, сколько себя в этой жизни. «Жизнь ведь никуда не исчезнет после моей смерти, - думал он. — Только в ней уже не будет меня».
Решив бороться за себя до конца, он стал грести что есть сил, желая вырваться из течения, уносящего его в океан. Он греб так быстро, так остервенело, как приговоренный к смерти, что цепляется за последний шанс на спасение. Медленно текли минуты яростной борьбы. Увы, океан оказался сильнее.

Когда сил совсем не осталось, Федор лег на спину и заплакал. «Боже, как глупо я умираю! – простонал он. – Пусть бы акулы отгрызли мне руку, ногу или еще что-нибудь, только бы выжить. Только бы добраться до берега. Снова обнять жену, приложить ухо к ее пятимесячному животу и послушать, как пинается сын. У меня будет сын, а я никогда его не увижу, не вынесу в голубом атласном конверте из роддома. Меня больше не будет. Ни-ког-да!.. И я никогда не услышу, как он плачет, не встану ночью, чтоб обдать кипятком соску, что он во сне выронит на пол. Не подогрею бутылочку с молоком, чтоб покормить, если у Аллочки не будет хватать своего. Как нежно я держал бы кроху на руках, сидя на стуле возле детской кроватки. Я все бы отдал за то, чтоб услышать, как он впервые скажет «папа». Чтоб увидеть, как сделает первые шаги, держась за мой указательный палец. Как будет радоваться моему приходу с работы и беззубо улыбаться, уткнувшись в мою щеку своим носиком. Я не узнаю, как маленькие дети пахнут молочком, хоть одного только этого запаха было бы достаточно, чтоб наполнить смыслом даже самую никчемную жизнь, вроде моей. Господи, что я натворил со своей жизнью!..» Федор рыдал громко, отчаянно, не оставляя душе ни малейшего утешения.

Потом он живо представил себе, как будет умирать. Как начнет глотать соленую воду, не в силах удерживать себя на поверхности. Как сделает последний судорожный вдох прежде, чем вода целиком заполнит легкие. В какой-то момент жизнь, как обмылок, выскользнет из его скрюченных, тянущихся из-под воды пальцев... Он провалится в небытие. Всё. Смерть. «Как же это страшно, - думал он. – И уже ничего не изменишь. Время остановится. Если бы произошло чудо, и я выжил… Я бы жил уже совсем по-другому…»

На небе появилась Луна, и от этого стало не так страшно, и было ощущение, словно забрезжила надежда. Даже казалось, что в ее свете далеко-далеко угадывался берег. Или его, как издевку, рисовало слабеющее сознание?.. Как бы там ни было, доплыть до него было абсолютно нереально.

«Сколько минут мне осталось? – думал Федор. – Три? Пять? А может десять? Хоть бы десять. Я должен, я хочу думать о чем-то действительно важном, чтобы не потратить на ерунду последние остатки жизни. Какое у жизни странное чувство юмора: и я, и мой сын в одно и то же время плаваем в воде, только я умру, а он родится. Может ли его рождение быть оправданием, смыслом моей жизни? Надеюсь, что так».

Федор уже начал свыкаться с мыслью о неминуемом, и во всей полноте перед ним возникла картина, объясняющая, почему это происходит. «Сколько девушек из-за меня обливались слезами - и вот я теперь вволю нахлебаюсь соленой воды, словно чьих-то слез, и это меня убьет. Если бы произошло чудо и я спасся, то никогда больше не был бы прежним. Я бы и сына научил не быть циником, а относиться к женщинам, как к нежнейшим, тончайшим сосудам, боясь разбить или расколоть их хрупкие души, потому что расплата за чужие страдания неминуема и люта. Жизнь лечит подобное подобным, и чем дольше не наказывает, тем больнее делает это потом».

Парализованный страхом и отчаянием при полном изнеможении сил, Федор чуть держался на воде. Сознание выделывало пугающие кульбиты. Его стали озарять необъяснимые всполохи вечности. В них все события, что были тонким слоем размазаны по жизни, вдруг съежились, спрессовалось до мельчайшей крупинки, осколка мгновения. И весь архив жизни стал целиком доступен для моментального просмотра, осмысления и оценок. Перед внутренним взором мелькали люди, поступки, желания, чувства. Все стало четким и ярким, а последующее строго вытекало из предыдущего. Не было ни единого пропуска в действиях и мыслях. Федор увидел живого деда, друга Антона и еще не родившегося сына.

«О чем думал ты, Антон, лежа с переломанными костями под толщей снега, ожидая, что тебя найдут? – как-бы со стороны, спрашивал друга он. - Упрекал ли кого-нибудь ты, дед, когда за несколько часов до ухода из жизни просил медсестру проверить, заряжен ли твой мобильный телефон? От кого ты ждал звонка? Быть может от меня? Или от папы? Но я не позвонил. И отец не позвонил. Прости, дед. А ты, сынок, никогда не забывай звонить своим родным, даже если нечего сказать. Просто звони и говори, что на ум взбредет. Поверь, важно не то, что ты скажешь – им уже мало что интересно. Важно, что их не забывают, что кому-то они нужны – хотя бы чуть-чуть, хотя бы на столько, что не жаль пары минут на разговор».

Федор почувствовал, что его голову что-то обхватило и стало сжимать - такие же ощущения были, когда отец надевал на него тесный мотошлем, беря покататься на дедовом стареньком «Урале» по дачному поселку, куда дед с бабушкой уезжали на все лето. И он мгновенно перенесся в детство и увидел себя, разговаривающего с живым дедом. Тот некогда был известным актером столичного театра и даже снимался в кино.

- Дед, а ты боишься смерти? – простодушно спросил десятилетний мальчик за несколько дней до смерти дедушки. - Что люди чувствуют перед смертью? На что это похоже?

- Не знаю, Феденька, хоть и понимаю, что времени до встречи с ней осталось уже совсем не много. На что это похоже? Словно спектакль закончился, актеры и весь персонал покинули театр, а ты один сидишь в декорациях последнего акта и равнодушно смотришь в пустой зал. Отбушевали и утихли чужие страсти, высмеяны чужие пороки. И ты думаешь: о чем была эта пьеса? Почему главную роль в ней доверили сыграть именно тебе? Смог ли ты раскрыть замысел режиссера? Кажется, все было - и аплодисменты, и цветы, и крики «браво», но почему-то на душе неспокойно. Думается мне, что это мои грехи так давят на сердце. Ничто из того, что ты сделал в жизни хорошего для людей, не освободит тебя от этого гнета. И больше всего меня пугает мысль, что эта тяжесть и после смерти никуда не денется, останется навечно.

Раньше я считал, что театр воспитывает в людях духовность. А теперь понимаю, что театр — это не духовность, а духовка для страстей. В ней простые человеческие чувства доводятся до готовности к совершению греха или смерти. А другие сюжеты зрителям мало интересны. Сколько монологов о любви и ненависти я произнес, играя чьи-то роли!.. И все время пытался вжиться в образ, чтобы самому прочувствовать то, что чувствует мой герой. Но теперь-то я знаю, что в тех словах было мало истины, напрасно я пропускал все это через себя. Только на пороге смерти начинаешь понимать жизнь по-настоящему.

Многие думают, что грехи можно загладить добрыми делами, чтобы умаслить собственную совесть. Я тоже так считал. Но совесть – не изжога, которую можно нейтрализовать. Она больше напоминает пираний, что все время грызут нас. А благотворительность не динамит, чтоб глушить эту зловредную рыбёшку.

Запомни, внучок: делая другим добро, надо делать его не из стремления избежать терзаний совести, а желая реально помочь. И, видя это, Господь излечит страдающую душу не за твою щедрость, а только если смилостивится и только если ты раскаешься в совершенных грехах. Жаль, что я поздно это понял. А добро, которое ты сосчитал и о котором раструбил на весь свет, ты посвятил не людям, а собственному тщеславию. И тяжесть всех твоих дурных поступков останется камнем лежать на сердце. Твоя милостыня, твои деньги стали благом для других, но не для тебя самого - тщеславие все поглотило, как поглощает море брошенную монетку.

Федор стал захлебываться от накрывшей его волны и очнулся. «Значит я все еще жив, - уже безразлично подумал он. – Как прав был дед!.. Как и он, я уже не научусь ни душевной щедрости, ни покаянию. Я погиб вместе со всем своим злом. Господи, если в моей душе можно найти хоть крошечку какого-нибудь добра, прими ее как милостыню. Кому? Да хоть тем же рыбам, что обглодают на дне мои кости…»

Он почувствовал, как глаза наполнились слезами. Ему они показались густыми, тягучими, обжигающими, словно это были не капельки соленой влаги, а раскалённые капли смолы, и морская вода их не смывала, а усиливала жжение. В то же время на сердце надвинулась тишина и мягко обволокла его. В душе стало очень спокойно, как бывает ранним утром, когда просыпаешься не по звонку будильника, а потому что выспался. За окном еще темно, мозг не до конца включился, и еще не осознаешь, кто ты и где ты. Но чувствуешь такое невозмутимое спокойствие, такое блаженное безвременье, как, наверное, чувствуют в утробе матери еще не родившиеся дети.

Звездный купол неба с ярким зрачком Луны показался Федору оком судьбы. И это око сейчас взирало на него, лежащего на черном блюде океана, как на чаше весов, чтобы определить, чего заслуживает этот человек: осуждения или оправдания.
И тут Федор почувствовал, что в его спину уткнулось что-то тупое и скользкое. Потом оно отпрянуло и ткнуло уже сильней в другое место. Моментально придя в себя, он перевернулся и стал крутить головой по сторонам, пытаясь понять, что это. Треугольники плавников, торчащие из воды то здесь, то там привели к ужасной догадке: «Акулы!» Они кружили вокруг пловца в своем страшном хороводе смерти, будто выполняли ритуал перед тем, как совершить миссию по приговору высшего суда, на котором присутствовал Федор мгновение назад.

«Теперь уже точно всё! - подумал мужчина, глубоко вздохнул и поднял голову к небу. – Господи, прости меня! Молю, прости! Господи!.. Господи!..» Он не знал ни одной молитвы, но не сводил глаз с неба и все повторял: «Господи, прости!».
Тело, словно разрядом тока, пронзила сильная боль от удара по ребрам. Через мгновение последовал еще один удар. Потом еще один – уже в живот. Удары сыпались один за другим. Затем мужчина почувствовал, что его выталкивают из воды чьи-то скользкие остроносые морды. Две из них подняли его на метр от поверхности воды и отпустили. Падая в воду, он боковым зрением рассмотрел узкие морды дельфинов.

Федя чувствовал себя игрушкой, с ним забавлялись животные, которых он всегда считал умными и ласковыми. Дельфины то кусали его, то ударяли, то выталкивали из воды. Вскоре парень перестал отбиваться, понимая, что все бессмысленно, что еще пару ударов – и он отрубится. Когда последовал очередной пинок в живот, у Федора потемнело в глазах, словно выключили Луну и звезды. «Только бы не потерять сознание, - заклинал он сам себя, только бы не потерять…»

Напрягая живот и спину, чтоб было не так больно, он широко открывал глаза, словно это могло помочь оставаться в сознании. И тут увидел метрах в десяти от себя лодку. В лодке стоял клоун и греб одним веслом то с левого, то с правого борта, направляя посудину в его сторону. Заметив лодку, дельфины, как по команде, ретировались, словно в лодке был не человек, а вожак их стаи.
Федор внимательно всматривался в едва различимый в темноте облик своего спасителя, но даже не пытался с помощью логики объяснить необъяснимое. Внешний вид, лицо клоуна показались ему знакомыми. От клоуна исходила доброта и умиротворение. Но смотрел он строго и испытующе, как младенец на руках у «Сикстинской мадонны».

Внезапно Федор все вспомнил, и от этого стало еще страшней…

Прага. Свадебное путешествие. В тот день они с Аллой гуляли по Вацлавской площади, а потом долго, обнявшись, бродили по извилистым улочкам в центре. Пьяные от любви и пива, забрели в «Комнату страха» в парке развлечений. Пригибаясь, пробирались по теснинам с жуткими чудовищами по обе стороны тропинки. То там, то здесь раздавались стоны, скрипы, шипенье гадов. Но было совсем не страшно, хоть иногда, когда очередной монстр открывал свою клыкастую пасть, Алла крепче сжимала руку мужа.

Уже на выходе стоял клоун с красным шариком вместо носа, в полосатых шелковых шароварах, кафтане с большими пуговицами и высоком колпаке-пирамидке. Его правая рука указывала на выход. После злобных монстров клоун казался бесконечно милым и смешным. Поравнявшись с ним, Аллочка, шутя, протянула руку, пародируя смешную фигурку. И тут произошло неожиданное: клоун схватил ее за руку и, не меняя позы и милого выражения лица, потянул к себе. Испугавшись, Алла закричала. А дальше все произошло быстро, как при ускоренной перемотке уличной драки: Федор с левой ударил клоуна под дых. Тот громко охнул, отпустил руку девушки, и, схватившись за живот, согнулся. Сразу вслед за этим полетел сокрушительный хук правой снизу в челюсть. Клоун обмяк и повалился на бок, сминая картонные декорации. Только тут до молодых дошло, что они натворили. Клоун был живым человеком, и они его то ли убили, то ли покалечили. Игривое настроение мигом улетучилось. Выскочив на улицу, молодожены побежали со всех ног подальше от злополучного места. А на следующий день от греха подальше (вдруг их будут искать) - на автобусе уехали в Вену.

- Ну что, Феденька, больно тебе? – заговорил клоун. - Знаю, что больно. И мне было больно, когда ты меня отметелил и оставил без помощи в пражском аттракционе. Только через час после тебя появились новые посетители и вызвали скорую помощь. Я тогда полгода в больнице пролежал с сотрясением мозга и разрывом селезенки. А еще из-за твоего удара у меня образовался сгусток крови в голове, пришлось делать операцию, чтоб его удалить. Спустя полгода на его месте выросла опухоль, начались дикие головные боли. Они меня мучили целый год. Ведал бы ты, Феденька, какими только проклятиями я тебя ни осыпал. Не знаю, подействовали они на тебя или нет, но на меня они точно подействовали – мне становилось хуже с каждым днем. И когда врачи сообщили, что жить мне осталось месяца три, я тебя простил. Я всех простил, со всеми в душе своей примирился. Перестал на кого-либо держать зло. И мне стало легче. А вскоре болезнь отступила, и я остался жить. С тех пор не проходит дня, чтобы я не молился за тебя, не просил Бога простить тебе тот грех. Господь услышал мою молитву и послал к тебе. Так что хватайся за веревку и поплыли к берегу.

Не зная, что это - предсмертное видение или реальность, Федор ухватился обеими руками за край веревки, свисающей с лодки.

- Тебя, небось, даже угрызения совести не мучили? – тихим голосом продолжал лодочник. - Ты старался не думать о том, что совершил, так ведь? А ведь совесть, Федя, баба злопамятная, и если заставишь ее молчать, то она на какое-то время затаится, но после обязательно улучит момент, чтоб отомстить. Тебе еще повезло, что месть свершилась при жизни, а не после смерти. Хотя пока тебе этого не понять.

На рассвете Федора, чуть живого, течением прибило к берегу. Он кое-как выполз на прибрежный песок и сразу же отрубился. Местные знали, что в этом месте Гольфстрим то отталкивается от побережья, то вновь подходит к нему. Очнувшись, Федя увидел вокруг себя спасателей, туристов и Аллу. Юли не было. Клоуна в лодке тоже не было. В кулаке был зажат кусок веревки от спасательного круга. Алла, опухшая от слез, наклонилась к мужу и прижала его голову к груди. Федор поцеловал жену в живот и прошептал:

- Ну что, сынуля, поживем?..