Переработанная версия сказки Ершова Конёк-Горбунок

ВСТУПЛЕНИЕ
Дело в том, что несколько лет назад я начал работу над сказкой Петра Ершова «Конёк-Горбунок» для записи аудиофайла.
Но у меня есть один большой недостаток: творческий подход к любой работе; вот и в результате пришёл к выводу, что Сказка в существующем виде, без Сокращений не будет восприниматься слушателями на Одном Дыхании. И прекрасно понимаю нуждавшегося Петра Ершова, получавшего оплату именно за Общее Количество Страниц и который не мог не видеть, испещрённые излишествами, многократные пересказы от одного лица другому (спальник-царь-иван-конёк и конёк-иван-царь), а также раздутые диалоги царя с Царь-девицей. Да и вставочка про Ерша представляется оригинальной и всё ж тормозящей плавный ход сказочки.
Главное достоинство сказки это его безупречный язык, где большая часть стихов не уступает лучшим пушкинским. Но после его многократного перечитывания и кропотливого анализа исподволь начинаешь подмечать наличествующие изъяны и особенно в Психологическом Построении образа главного героя сказки Ивана-дурака. Да, он любит острить, разыгрывать, присочинить там чего, но есть в его поведении и выходки, где он «словно Пан, будто Витязь, а то и Князь», а вот в диалогах своих Иван несерьёзен и просто нет его умственного развития (кроме как в беседе с Месяцем). Но ведь, согласитесь, каким бы он ни стал красавцем после купаний, Царь-девица не выбрала б его своим мужем, а следовательно и царём, если б оставался он таким же дураком, как был. И потому мне пришлось почти до минимума сократить его диалоги с царём, где Иван наш предстаёт чересчур уж глупцом. Так вот отрицание им наличия пера Жар-птицы меня вообще повергло в шок. Ладно, спросонья при переодевании он мог и забыть про перо (хоть и в сие верится с трудом), но ведь если есть донос, то перевернут вверх дном и его каморку и всю конюшню. И в чём тогда смысл всей его трескотни? Но Иван нисколько не поумнел и ко второму своему визиту к царю, хотя уже здесь он говорит вроде всерьёз, без лжи, но не понимает того, что раз он смог достать Жар-птицу, то придётся и Царь-девицу.
И ещё мне не очень по ндраву, что Иван везде плачет (и что подумают малые дети!). А раз он смог обуздать златогривую кобылицу (конь-огонь), выказав себя настоящим мужиком, то и снял все вопросы. Он же сам прекрасно видит, что Горбунок всё может (это старик только неможит) и, по логике, с усмешкой должен воспринимать поручения царя, а не плакать и убиваться.
И потому во всех вышеперечисленных местах сказки произведены сокращения и изменения. А почти любые сокращения к тому ж влекут дополнительные изменения текста в местах разрывов с целью сохранения логической связи. Основная часть правок начинается с визита спальника к царю с доносом.
Нужно также понимать, что любая сказка должна нести воспитующую роль подрастающего поколения. Вот давайте возьмём сцену ловли Жар-птицы. Наш Иван вроде признаёт их красоту, но опять же обзывает их «дрянями», надсмехается над их хвостами, жалеет об том, что никак не Переловить их всех, чтоб Поживиться на этом. А далее вообще Ужас: ради одного баловства, лишь бы шугануть птиц, Иван хлещет мешком с пойманной Жар-птицей по другим птицам. Так ведь после «удачной» отмашки можно убить сразу двух птиц, включая уже пойманную ... Считаю, что здесь ершоведы должны были сделать всё возможное, лишь бы эти строки исчезли из сказки. И Разве Можно про такие дела читать детям и какому Доброму и Прекрасному они могут их научить?!
Ещё один момент. Когда спальник приходит во второй раз к царю, то тот Вновь страшает его карами за враньё, но ведь после первого визита спальника он Заполучил в Светлицу Жар-птицу и потому при одном только его появлении будет предвкушать Новое Обретение и будет спальника не Пугать, а, наоборот, Торопить.
Далее, сцена в золотом шатре. «А ножонка-то, ножонка! Тьфу ты! словно у цыпленка!». Вот когда, после первого усыпления, в сердцах у Ивана проскакивает: «Ах ты, дрянная!» – куда ни шло. Но выше, конечно же, наш великий Ершов дал серьёзного маху и это про дочь Самого Месяца и Сестру Солнышка. Да и далее, в Светлом Тереме Месяцу, самой Матери, Иван говорит, что у её дочери Сухотка (болезнь!). Не понимаю, как вообще такое возможно?!
Да и в самой "небесной светлице" "В КЛЕТКАХ птицы райские живут". Без сомнений, мы тож в своём заслуженном раю обязательно будем с Гуриями, но тоже в надёжных Клетках. Да мы и так, после наших-то клетушек, завсегда готовы ко всему: нам что шило, что мыло.
А перед отправкой за Перстнем, Царь-девица командует Иваном: «Эй, послушай; Заезжай». Но ведь Царь-девица, скорее всего, как только узнала Ивана, то сразу ж потянулась к нему и он для неё уже вовсе не слуга, а намного больше, а, возможно, и Будущий Супруг, и говорить с Иваном должна совсем по-другому.
Так же мне совсем, ну вот нисколечко, не нравится, что Иван просит привесть конька, когда он стоит во всей красе в Голом Виде пред котлами. Такой вариант возможен разве что для более продолжительной демонстрации публике Иваном-дураком своего Достоинства – смотрите уж напоследок: больше такого не увидите. У меня уже не было сил переделать и это – выдохся уж совсем. Но ещё более мне не по духу, что Горбунок прыскает в него водой МордОй, а не Хвостом. Вся сказка строится, да и всё тут вращается вокруг Хвостов:
1. Иван хватает Златогривую Кобылицу (свою удачу) за Хвост
2. Даже сам Чёрт в выдумке Ивана сбивает зерно Хвостом и хоть Иван вскочил ему на шею, но, без сомнений, держит тогда го ещё и за Хвост
3. Иван при ловитвах Жар-птицы тоже её хватает за Хвост
4. А Саму Царь-девицу в шатре Иван хватает за Длинную Косу (а чем она вам не Хвост!)
Как видим, везде одни Хвосты, один только Горбунок и остался, чтоб не начудил с Хвостом. Да он уже перед котлами уже махнул Хвостом и осталось то Всего Ничего. Будет он себе обжигать кипятком язык, пусть уж лучше облазит Хвост. Быть по сему!
В целом удалось уменьшить объём текста сказки на 1/3.
Видит Бог-Аллах, старался как мог, будто Они Оба вложили в меня «Чертей-Шайтанов сотен пять».
Вспомнилось из Пушкина: "Заедает пирогом и речь ведёт обиняком". Хорошо нам, "Грамотеям", вершить издаля правосудие над нашими Классиками.
Как я уже писал, главной целью этой затеи была подготовка более оживлённой версии Сказки для сценического воплощения или записи.

 Часть первая
За горами, за лесами,
За широкими морями,
Против неба — на земле
Жил старик в одном селе.
У старинушки три сына:
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.
Братья сеяли пшеницу
Да возили в град-столицу:
Знать, столица та была
Недалече от села.
Там пшеницу продавали,
Деньги счётом принимали
И с телегою пустой
Возвращалися домой.
В долгом времени аль вскоре
Приключилося им горе:
Кто-то в поле стал ходить
Да пшеницу шевелить.
Мужички такой печали
Отродяся не видали;
Стали думать да гадать —
Как бы вора соглядать;
Наконец себе смекнули,
Чтоб стоять на карауле,
Хлеб ночами поберечь,
Злого вора подстеречь.
Вот, как стало лишь смеркаться,
Начал старший брат сбираться:
Вынул вилы и топор
И отправился в дозор.
Ночь ненастная настала,
На него боязнь напала,
И со страхов наш мужик
Закопался под сенник.
Ночь проходит, день приходит;
С сенника дозорный сходит
И, облив себя водой,
Стал стучаться под избой.
Братья двери отворили,
Караульщика впустили,
Стали спрашивать его:
Не видал ли он чего?
Тот усердно помолился,
Вправо, влево поклонился
И, прокашлявшись, сказал:
«Всю я ноченьку не спал;
На моё ж притом несчастье,
Было страшное ненастье:
Дождь вот так ливмя и лил,
Всю рубаху промочил.
Уж куда как было скучно!..
Впрочем, всё благополучно».
Похвалил его отец:
«Ты, Данило, молодец!».

Стало сызнова смеркаться;
Средний брат пошёл сбираться:
Взял и вилы и топор
И отправился в дозор.
Ночь холодная настала,
Дрожь на малого напала,
Зубы начали плясать;
Он ударился бежать —
И всю ночь ходил дозором
У соседки под забором.
Жутко было молодцу!
Но вот утро — он к крыльцу.
Стали спрашивать его:
Не видал ли он чего?
Тот сквозь зубы отвечал:
«Всю я ноченьку не спал,
Да и страшный был мороз, —
До животиков промёрз.
Слишком было несподручно…
Впрочем, всё благополучно».
И ему сказал отец:
«Ты, Гаврило, молодец!».

Стало в третий раз смеркаться,
Надо младшему сбираться;
Он и усом не ведёт,
На печи в углу поёт
Изо всей дурацкой мочи:
«Распрекрасныя вы очи!»
Братья ну ему пенять,
Стали в поле погонять,
Но сколь долго ни кричали,
Только голос надорвали:
Он ни с места. Наконец
Подошёл к нему отец,
Говорит ему: «Послушай,
Побегай в дозор, Ванюша.
Я куплю тебе лубков,
Дам гороху и бобов».
Тут Иван с печи слезает,
Малахай свой надевает,
Хлеб за пазуху кладёт,
Караул держать идёт.
Ночь настала, Месяц всходит
Поле всё Иван обходит,
Озираючись кругом,
И садится под кустом;
Звёзды на небе считает
Да краюшку уплетает.
Вдруг о полночь конь заржал…
Караульщик наш привстал,
Посмотрел под рукавицу
И увидел кобылицу.
Кобылица та была
Вся, как зимний снег, бела,
Грива дО землИ, златая,      
В мелки кольца завитая.
«Эхе-хе! так вот какой
Наш воришко! Но, постой,
Я шутить ведь, не умею,
Разом сяду те на шею.
Вишь, какая саранча!»
И, минуту улуча,
К кобылице подбегает,
За волнистый хвост хватает,
Да и махом на хребет —         
Только задом наперед.
Кобылица молодая,
Очью бешено сверкая,
Змеем голову свила
И пустилась, как стрела.
Вьётся кругом над полями,
Виснет пластью надо рвами,
Мчится скоком по горам,
Ходит дыбом по лесам,
Хочет силой аль обманом,
Лишь бы справиться с Иваном.
Но Иван и сам не прост —
Крепко держится за хвост.
Наконец она устала.
«Ну, Иван, — ему сказала, —
Коль умел ты усидеть,
Так тебе мной и владеть.
Дай мне место для покою
Да ухаживай за мною
Сколько смыслишь. Да смотри:
По три утренни зари
Выпущай меня на волю
Погулять по чисту полю.
По исходе же трёх дней
Двух рожу тебе коней —
Да таких, каких поныне
Не бывало и в помине;
Да ещё рожу конька
Ростом только в три вершка,
На спине с двумя горбами
Да с аршинными ушами.
Двух коней, коль хошь, продай,
Но конька ж не отдавай
Ни за пояс, ни за шапку,
Ни игральную за бабку.             
На земле и под землёй
Он товарищ будет твой:
Он зимой тебя согреет,
Летом холодом обвеет,
В голод хлебом угостит,
В жажду мёдом напоит.
Я же снова выйду в поле
Силы пробовать на воле». –
«Ладно». — думает Иван
И в пастуший балаган
Кобылицу загоняет,
Дверь рогожей затворяет
И, лишь только рассвело,
Отправляется в село.

Вот он всходит на крыльцо,
Вот хватает за кольцо,
Что есть силы в дверь стучится,
Чуть что кровля не валится,
И кричит на весь базар,
Словно сделался пожар.
Братья с лавок поскакали,
Заикаяся вскричали:
«Кто стучится сильно так?» —
«Это я, Иван-дурак!»
Братья двери отворили,
Дурака в избу впустили
И давай его ругать —
Как он смел их так пугать!
А Иван наш, не снимая
Ни лаптей, ни малахая,
Отправляется на печь
И ведёт оттуда речь
Про ночное похожденье –
Всем ушам на удивленье:
«Всю я ноченьку не спал,
Звёзды на небе считал;
Вдруг приходит дьявол сам,
С бородою и с усам;
Рожа словно как у кошки,
А глаза-то — что те плошки!
Вот и стал тот чёрт скакать
И зерно хвостом сбивать.
Я шутить ведь не умею —
Да вскочи ему на шею.
Как же он меня таскал,
Чуть башки мне не сломал,
Но и я ведь сам не промах,
Слышь, держал его как в жомах.
Бился, бился мой хитрец
И взмолился наконец:
"Не губи меня со свету!
Целый год тебе за эту
Обещаюсь смирно жить,
Православных не мутить".
Я, слышь, слов-то не померил,
Да чертёнку и поверил».
Тут рассказчик замолчал,
Позевал и задремал.
Братья, сколь вот ни серчали,
Не смогли — захохотали,
Ухватившись под бока,
Над рассказом дурака.
Сам старик не мог сдержаться,
Чтоб до слез не отсмеяться.

Много ль времени аль мало
С тою ночи пробежало —
Я про это ничего
Не слыхал ни от кого.
Ведь за ним нам не бежать ...
Станем сказку продолжать.
Ну и как-то раз Данило
(В праздник, помнится, то было),
Натянувшись зельно пьян,
Затащился в балаган.
Что ж он видит? — Прекрасивых
Двух коней золотогривых
Да игрушечку-конька
Ростом только в три вершка,
На спине с двумя горбами
Да с аршинными ушами.
«Вот теперя-то прознал,
Для чего здесь дурень спал!» —
Говорит себе Данило ...
Чудо разом хмель посбило;
Вот Данило в дом бежит
И Гавриле говорит: –
«Увидал б, каких ретивых             
Двух коней золотогривых
Наш дурак себе достал:
Ты и слыхом не слыхал».
И Данило да Гаврило,
Что в ногах их мочи было,
По крапиве прямиком
Так и дуют босиком.
Спотыкнувшися три раза,
Починивши оба глаза,
Потирая здесь и там,
Входят братья в балаган.
Кони ржали и храпели,
Очи яхонтом горели;
В мелки кольца завитой,
Хвост струился золотой,
А алмазные копыты
Крупным жемчугом обиты.
Любо-дорого смотреть!
Лишь царю б на них сидеть!
Братья так на них смотрели,
Что чуть был не окривели.            
«Где их только он достал? —
Старший среднему сказал —
Ну, Гаврило, в ту седмицу
Отведём-ка их в столицу;
Там боярам продадим,
Деньги ровно поделим.
А с деньжонками, сам знаешь,
И попьёшь и погуляешь,
Только хлопни по мешку.
А благому дураку
Недостанет ведь догадки,
Где гостят его лошадки;
Пусть их ищет там и сям.
Ну, приятель, по рукам!»
Братья разом согласились,
Обнялись, перекрестились
И вернулися домой,
Говоря промеж собой
Про коней и про пирушку
И про чудную зверушку.
Время катит чередом,
Час за часом, день за днём.
И на первую ж седмицу
Братья едут в град-столицу.
Вот иконам помолились,
У отца благословились,
Взяли двух коней тайком
И отправились тишком.

Вечер к ночи пробирался;
На ночлег Иван собрался;
Вдоль по улице идёт,
Ест краюшку да поёт.
Вот он поля достигает,
Руки в боки подпирает
И с прискочкой, словно пан,
Боком входит в балаган.
Всё по-прежнему стояло,
Но коней как не бывало;
Лишь игрушка-горбунок
У его вертелся ног,
Хлопал с радости ушами
Да приплясывал ногами.
Как завоет тут Иван,
Опершись об балаган:
«Ой вы, кони буры-сивы,
Добры кони златогривы!
Я ль вас, други, не ласкал,
Да какой вас чёрт украл?
Чтоб пропасть ему, собаке!
Чтоб издохнуть в буераке!
Чтоб ему на том свету
Провалиться на мосту!»
Тут конёк ему заржал.
«Не тужи, Иван, — сказал —
Велика беда, не спорю,
Но могу помочь я горю.
Ты на чёрта не клепли:
Братья коников свели.
Ну, да что болтать пустое,
Будь, Иванушка, в покое.
На меня скорей садись,
Только знай себе держись;
Я хоть росту небольшого,
Да сменю коня другого:
Как пущусь да побегу,
Так и беса настигу».
Тут конёк пред ним кружится;      
На него Иван садится,
Уши в загреби берет,
Что есть мочушки ревёт.
Горбунок-конёк встряхнулся,
Приподнялся, встрепенулся,
Хлопнул гривкой, захрапел
И стрелою полетел;
Только пыльными клубами
Вихорь вился под ногами.
И в два мига, коль не в миг,
Наш Иван воров настиг.
Братья насмерть напужались,
Зачесались и замялись.
Их Иван давай смущать:      
«Стыдно, братцы, воровать!
Хоть Ивана вы умнее,
Да Иван-то вас честнее:
Он у вас коней не крал».
Старший, корчась, тут сказал:
«Дорогой наш брат Иваша,
Что переться — дело наше!
Но возьми же ты в расчёт
Бескорыстный наш живот.
Сколь пшеницы мы ни сеем,
Чуть насущный хлеб имеем.
А коли неурожай,
Так хоть в петлю полезай!
Вот в такой большой печали
Мы с Гаврилой толковали
Всю намеднишнюю ночь —
Чем бы горюшку помочь?
Так и этак мы вершили,
Наконец вот так решили:
Чтоб продать твоих коньков
Хоть за тысячу рублёв.
А в спасибо, молвить к слову,
Привезти тебе обнову —
Красну шапку с позвонком
Да сапожки с каблучком.
Да к тому ж старик неможит,    
И работать он не может;
А ведь надо ж мыкать век, —
Сам ты умный человек!» —
«Ну, коль этак, так ступайте, —
Говорит Иван, — продайте
Златогривых два коня,
Да возьмите ж и меня».
Братья больно покосились –
Да нельзя же – согласились.
Стало на небе темнеть;
Воздух начал холодеть;
Вот им, чтобы подкрепиться,
Решено остановиться.
Под навесами ветвей
Привязали всех коней,
Принесли с естным лукошко,
Опохмелились немножко.
Вот Данило вдруг приметил,
Что огонь вдали засветил.
На Гаврилу он взглянул,
Глазом левым подмигнул         
И прикашлянул легонько,
Указав огонь тихонько:
«Хоть бы месяц этак в шутку
К нам проглянул на минутку.
Да постой-ка… мне сдаётся,
Что дымок там светлый вьётся…
Видишь, эвон!.. Так и есть!..
Вот бы курево развесть!
Чудо было б!.. А послушай,
Побегай-ка, брат Ванюша!».
Сам же думает Данило:
«Чтоб тебя там задавило!
Коль разбойнички пристали    
Поминай его, как звали!».
Всё пустяк для дурака.
Он садится на конька,
Бьёт в круты бока ногами,
Теребит его руками,
Изо всех горланит сил…
Конь взвился, и след простыл.
«Буди с нами крёстна сила! —
Произнёс тогда Гаврило,
Оградясь крестом святым —
Что за бес такой под ним!».
Огонёк горит светлее,
Горбунок бежит скорее.
Вот уж он и пред огнём.
Светит поле словно днём;
Диву дался тут Иван.
«Что — сказал он — за шайтан!
Сколько хошь найдётся свету,
А тепла и дыму нету;
Эко чудо-огонёк!»
Говорит ему конёк:
«Вот уж есть чему дивиться!
Тут лежит перо Жар-птицы,
Но для счастья своего
Не бери себе его.
Много, много непокою
Принесёт оно с собою». —
«Городи тут! Как не так!» —
Про себя ворчит дурак;
И, подняв перо Жар-птицы,
Завернул его в тряпицы,
Тряпки в шапку положил
И конька поворотил.
Вот он к братьям подъезжает
И на спрос их отвечает:
«Как туда я доскакал,
Пень горелый увидал;
Уж над ним я бился, бился,
Так что чуть не надсадился;
Раздувал его я с час —
Нет ведь, черт возьми, угас!»
Братья целу ночь не спали,
Над Иваном хохотали;
А Иван под воз присел,
Вплоть до утра прохрапел.

Тут коней они впрягали
И в столицу приезжали,
Становились в конный ряд,
Супротив больших палат.
В той столице был обычай:
Коль не скажет городничий —
Ничего не покупать,
Ничего не продавать.
Вот обедня наступает;
Городничий выезжает
В туфлях, в шапке меховой,
С сотней стражи городской.
Гости лавки отпирают,
Люд крещёный закликают.
Между тем градской отряд
Заезжает в конный ряд;
Смотрит — давка от народу.
Нет ни выходу ни входу;
Так кишмя вот и кишат,
И смеются, и кричат.
Городничий удивился,
Что народ развеселился,
И приказ отряду дал,
Чтоб дорогу расчищал.
Тут народ зашевелился,
Шапки снял и расступился.

Пред глазами конный ряд;
Два коня в ряду стоят,
Молодые, вороные,
Хвост и грива золотые,
А алмазные копыты
Крупным жемчугом обиты.
Наш старик, сколь ни был пылок,
Долго тёр себе затылок.
Насмотревшись между тем
Наказал престрого всем,
Чтоб коней не покупали,
Не зевали, не кричали;
Что он едет ко двору
Доложить об том царю.
И, оставив часть отряда,
Он поехал для доклада.

Услыхав такую весть,
Царь не мог уж усидеть.
Он умылся, снарядился
И на рынок покатился;
За царём стрельцов отряд.
Вот он въехал в конный ряд.
На колени все тут пали
И «ура» царю кричали.
Царь раскланялся и вмиг
Молодцом с повозки прыг…
Глаз своих с коней не сводит,
Справа, слева к ним заходит,
Словом ласковым зовёт,
По спине их тихо бьёт,
Треплет шею их крутую,
Гладит гриву золотую.
И, довольно засмотрясь,
Он спросил, оборотясь
К окружавшим: – «Эй, ребята!
Чьи такие жеребята?
Кто хозяин?» Тут Иван,
Руки в боки, словно пан,
Из-за братьев выступает
И, надувшись, отвечает: –
«Эта пара, царь, моя,
И хозяин — тоже я». —
«Ну, я пару покупаю!
Продаёшь ты?» — «Нет, меняю». —
«Что в промен берёшь добра?» —
«Два пять шапок серебра». —
«То есть, это будет десять».
Царь тотчас велел отвесить
И, по милости своей,
Дал в прибавок пять рублей.
Царь-то был великодушный!

Повели коней в конюшни
Десять конюхов седых,
Все в нашивках золотых,
Все с цветными кушаками
И с сафьянными бичами.
Но дорогой, как на смех,
Кони с ног их сбили всех,
Все уздечки оборвали
И к Ивану прибежали.
Царь отправился назад,
Говорит ему: – «Ну, брат,
Пара нашим не даётся;
Делать нечего, придётся
Во дворце тебе служить.
Будешь в золоте ходить,
В красно платье наряжаться,
Словно в масле сыр кататься,
Всю конюшенну мою
Я в приказ тебе даю.
Царско слово в том порука.
Что, согласен?» — «Эка штука!
Во дворце я буду жить,
Буду в золоте ходить,
Чудно дело! Так и быть,
Стану, царь, тебе служить.
Только, чур, со мной не драться
И давать мне высыпаться,
А не то я был таков!»
Тут он кликнул скакунов.

Два же брата между тем
Деньги царски получили,
В опояски их зашили,
Постучали ендовой
И отправились домой.
Дома дружно поделились,
Оба враз они женились,
Стали жить да поживать
Да Ивана поминать.

Часть вторая

Зачинается рассказ
От Ивановых проказ,
И от сивка, и от бурка,
И от вещего каурка.
Козы на море ушли;
Горы лесом поросли;
Конь с златой узды срывался,
Прямо к солнцу подымался;
Лес стоячий под ногой,
Сбоку облак громовой;
Ходит облак и сверкает,
Гром по небу рассыпает.
Это присказка, а вот —
Сказка чередом пойдёт.

Так удал наш молодец
Затесался во дворец;
При конюшне царской служит
И нисколько не потужит
Он о братьях, об отце
В государевом дворце.
Да и что ему до братьев?
У Ивана красных платьев,
Красных шапок, сапогов
Чуть не десять коробов;
Ест он сладко, спит он столько,
Что раздолье, да и только!

Вот неделей через пять
Начал спальник примечать…
Надо молвить, этот спальник
До Ивана был начальник
Над конюшней надо всей,
Из боярских слыл детей;
Так не диво, что он злился
На Ивана и божился,
Хоть пропасть, а пришлеца
Потурить изО дворца.   
Но, лукавство сокрывая,
Он для всякого случая
Притворился, плут, глухим,
Близоруким и немым;
Сам же думает: «Постой-ка,
Я те двину, неумойка!».

Так неделей через пять
Спальник начал примечать,
Что Иван коней не холит,
И не чистит, и не школит;
Но при всём том два коня
Словно лишь из-под гребня:
Чисто-начисто обмыты,
Гривы в косы перевиты,
Чёлки собраны в пучок,
Шерсть — ну, лоснится, как шёлк;
В стойлах — свежая пшеница,
Словно тут же и родится,
И в чанах больших сыта
Будто только налита.
«Что за притча тут такая? —
Спальник думает вздыхая. —
Уж не ходит ли, постой,
К нам проказник-домовой?
Дай-ка я подкараулю,
Если што, так я и пулю,
Не смаргнув, сумею слить —
Лишь бы дурня уходить.
Донесу я в думе царской,
Что конюший государской —
Басурманин, ворожей,
Чернокнижник и злодей;
Что он с бесом хлеб-соль водит,
В церковь божию не ходит,
Католицкий держит крест
И постами мясо ест».

В тот же вечер этот спальник,
Прежний конюших начальник,
В стойлы спрятался тайком
И обсыпался овсом.
Вот и полночь наступила.
У него в груди заныло:
Он ни жив ни мёртв лежит,
Сам молитвы всё творит.
Ждёт суседки… Чу! в сам-деле,
Двери глухо заскрыпели,
Кони топнули, и вот
Входит ... вроде коновод.      
Дверь задвижкой запирает,
Шапку бережно скидает,
На окно её кладёт
И из шапки той берёт
Во завёрнутый в тряпицы
Царский клад — перо Жар-птицы.
Свет такой тут заблистал,
Что чуть спальник не вскричал,
И от страху так забился,
Что овёс с него свалился.
Но суседке невдомёк!
Он кладёт перо в сусек,
Чистить коней начинает,
Умывает, убирает,
Гривы длинные плетёт,
Разны песенки поёт.
А меж тем, свернувшись клубом,
Поколачивая зубом,
Смотрит спальник, чуть живой,
Что тут деет домовой.
Что за бес! Никак нарочно
Прирядился плут полночный:
Ни рогов, ни бороды,
Ражий парень, хоть куды!
Волос гладкий, сбоку ленты,
На рубахе прозументы,
Сапоги как ал сафьян —
Ну, точнёхонько Иван.
Что за диво? Смотрит снова
Наш глазей на домового…
«Э! так вот что! — наконец
Проворчал себе хитрец, —
Ладно, завтра ж царь узнает,
Что твой глупый ум скрывает.
Подожди лишь только дня,
Будешь помнить ты меня!»
А Иван, совсем не зная,
Что ему беда такая
Угрожает, все плетёт
Гривы в косы да поёт.
А закончив, в оба чана
Нацедил сыты медвяной
И насыпал дополна
Белоярова пшена.
Тут, зевнув, перо Жар-птицы
Завернул опять в тряпицы,
Шапку под ухо — и лёг
У коней без задних ног.

Только начало зориться,
Спальник начал шевелиться,
И, услыша, что Иван
Так храпит, как Еруслан,
Он тихонько вниз слезает
Да к Ивану подползает,
Пальцы в шапку запустил,
Хвать перо — и след простыл.

Царь лишь только пробудился,
Спальник наш к нему явился,
Стукнул крепко об пол лбом
И запел царю потом:
«Не вели меня казнить,
Прикажи мне говорить». —
«Говори, не прибавляя». —
Царь сказал ему зевая:
– «Вот те истинный Христос,
Справедлив мой, царь, донос.
Наш Иван, то всякий знает,
От тебя, отец, скрывает,
Но не злато, не сребро —
Жароптицево перо…» —
«Жароптицево?... Злодей!
Не минуешь ты плетей!..» —
«Да и то ль ещё он знает! —
Спальник тихо продолжает
Изогнувшися. — Добро!
Пусть имел бы он перо;
Да и самую Жар-птицу
Во твою, отец, светлицу,
Коль приказ изволишь дать,
Похваляется достать».
И доносчик с этим словом,
Скрючась обручем таловым,
Ко кровати подошёл,
Подал клад — и снова в пол.

Царь смотрел и дивовался,
Гладил бороду, смеялся
И скусил пера конец.
Тут, уклав его в ларец,
Закричал (от нетерпенья),
Подтвердив свое веленье
Грозным взмахом кулака:
«Гей! позвать мне дурака!»
И посыльные дворяна
Побежали по Ивана.
Вот к конюшне прибегают,
Двери настежь отворяют
И ногами дурака
Ну давай во все бока.
С полчаса над ним возились,
Но никак не добудились.
Наконец уж рядовой
Разбудил его метлой.
«Что за челядь тут такая? —
Говорит Иван вставая. —
Как хвачу я вас бичом,
Так не станете потом
Без надоб будить Ивана».
Говорят ему дворяна:
«Царь изволил приказать
Нам тебя к нему позвать». —
«Царь?.. Ну ладно! Вот сряжуся
И тотчас к нему явлюся», —
Говорит послам Иван.
Тут надел он свой кафтан,
Опояской подвязался,
Приумылся, причесался,
Кнут свой сбоку прицепил,
Словно утица поплыл.

Вот Иван к царю явился,
Поклонился, подбодрился,
Крякнул дважды и спросил:
«А пошто меня будил?»
Царь, прищурясь глазом левым,
Закричал к нему со гневом,
Приподнявшися: «Молчать!
И изволь мне отвечать:
В силу коего указа
Скрыл от нашего ты глаза
Наше царское добро —
Жароптицево перо?»
И вот тут-то наш Иван
Понял, что попал в капкан —            
Шапку выронил с испуга.
«Что, приятель, видно, туго? —
Молвил царь — Постой-ка, брат!» —
«Ох, помилуй, виноват!
Отпусти вину Ивану,
Я вперёд уж врать не стану».
«Ну, для первого случаю
Я вину тебе прощаю, —
Царь Ивану говорит. —
Я, помилуй Бог, сердит!
И с сердцов иной порою
Чуб сниму и с головою.
Но имей в виду, смотри,
Если ты недели в три
Не достанешь мне Жар-птицу
В государеву светлицу:
На правёж, в решётку, на кол!
Вон, холоп!». Иван заохал
И пошел на сеновал,             
Где конёк его лежал.

«Что, Иванушка, невесел?
Что головушку повесил? —
Аль попался к лиходею?»
Пал Иван к коньку на шею,
Обнимал и целовал.
«Ох, беда, конёк! — сказал —
Царь велит достать Жар-птицу
В государеву светлицу». —
«Я ж сказал тебе тогда:
Не бери, перо — беда!
Но, сказать тебе по дружбе,
Это — службишка, не служба;
Служба всё, брат, впереди.
Ты к царю теперь поди
И скажи ему открыто:
«Надо, царь, мне два корыта,
Белоярова пшена,
Да заморского вина».
Царь велел, чтобы дворяна
Всё сыскали для Ивана.
Молодцом его назвал
И «счастливый путь!» сказал.
 
На другой день, утром рано,
Разбудил конёк Ивана:
«Гей! Хозяин! Полно спать!
Время дело исправлять!»
Вот Иванушка поднялся,
В путь-дорожку собирался.
Потеплее приоделся,
На коньке своём уселся,
Вынул хлеба ломоток
И поехал на восток —
Доставать тоё Жар-птицу.
Едут целую седмицу,
Напоследок, в день осьмой,
Проезжают лес густой.
Говорит конёк Ивану:
«Полюбуйся на поляну»;

Что за поле! Зелень тут
Словно камень-изумруд;
Ветерок над нею веет,
Так вот искорки и сеет;
А по зелени цветы
Несказанной красоты.
А на самой той поляне,
Словно вал на окияне,
Возвышается гора
Вся из чистого сребра.
Солнце летними лучами
Красит всю её зарями,
В сгибах золотом бежит,
На верхах свечой горит.
Вот конек по косогору
Поднялся на эту гору,
Вёрсту, другу пробежал,
Устоялся и сказал:
«Вот сюда-то до зарницы
Прилетают жары-птицы
Из ручья воды испить;
Тут и будем их ловить.
Скоро ночь, Иван, начнётся,
И тебе стеречь придётся.
Ну, в корыто лей вино
И с вином мешай пшено.
А чтоб быть тебе закрыту,
Под другой подлезь корыто,
Втихомолку примечай,
Да, смотри же, не зевай.
Как начнут пшено клевать,
Да по-своему кричать,
Ту, которая поближе,
Да хватай её, смотри же!
А поймаешь птицу-Жар,
То кричи на весь базар».
Тут конёк со глаз исчез,
А Иван, кряхтя, подлез
Под дубовое корыто
И лежит там как убитый.
Вот полночною порой
Свет разлился над горой —
Будто полдни наступают:
Жары-птицы налетают;
Стали бегать да кричать
И пшено с вином клевать.
Наш Иван, от них закрытый,
Смотрит птиц из-под корыта: —
«Тьфу ты, дьявольская сила!
Эк их, сколько ж, привалило!
Неча молвить, страх красиво!
Вот уж прямо чудно диво!
Красных ножек — хоровод;
А хвосты — небесный свод;               
У курей таких вот нету;
А вокруг невидим свету,
Словно батюшкина печь!».
И, скончав такую речь,
Сам с собою под лазейкой,
Наш Иван ужом да змейкой
Ко пшену с вином подполз
Да и хвать одну за хвост.
«Птицу я, конёк, поймал» —
Так Иван-дурак кричал.
Горбунок тотчас явился.
«Ай, хозяин, отличился! —
Говорит ему конёк —
Ну, скорей её в мешок!».               
Уложили светоч-клад
И вернулися назад.

Вот приехали в столицу.
«Что, достал ли мне Жар-птицу?» —
Царь Ивану говорит,
Сам на спальника глядит.
А уж тот, видать от скуки,
Искусал себе все руки.
«Разумеется, достал». —
Наш Иван в ответ сказал.
«Где ж она?» — «Погодь немножко,
Прикажи сперва окошко
В почивальне затворить,
Знашь, чтоб темень сотворить».
Тут прислуга побежала
И окошко затворяла.
Вот Иван мешок на стол: –
«Ну-ка, бабушка, пошёл!»
Свет такой тут вдруг разлился,
Что весь люд рукой закрылся.
Царь кричит на весь базар: –
«Ахти, батюшки, пожар!»
«Это, слышь ты, не пожар,
Это свет от птицы-Жар. —
Молвил ловчий, сам со смеху
Надрываяся — Потеху
Я привёз те, государь!».
Говорит Ивану царь: –
«Вот люблю дружка Ванюшу!
Взвеселил мою ты душу,
И на радости такой —
Будь же царский стремянной!».
Это взвидя, хитрый спальник,
Прежний конюших начальник,
Говорит себе под нос:
«Погоди, молокосос!
Не всегда тебе случится
Так канальски отличиться.
Я те снова подведу,
Мой дружочек, под беду!».

Через три потом недели
Вечерком одним сидели
В царской кухне повара
Да служители двора;
Попивали мёд из жбана
Да читали Еруслана.
«Эх! — один слуга сказал —
Как севодни я достал
От соседа чудо-книжку!
В ней страниц не так чтоб слишком,
Да и сказок только пять,
А уж сказки, вам сказать,
Так не можно надивиться;
Надо ж этак умудриться!»
Тут все в голос: – «Удружи!
Расскажи, брат, расскажи!»
«Ну, какую ж вы хотите?
Пять ведь сказок; вот смотрите:
Перва сказка о бобре,
А вторая об царе;
Третья… чёрт, кажись, забыл;
Вот в четвёртой: князь Бобыл;
В пятой… в пятой говорится
О прекрасной Царь-девице!» —
«Царь-девицу! — все кричали. —
Об царях мы уж слыхали,
Нам красоток подивней!
Их и слушать веселей».
И слуга, усевшись важно,
Стал рассказывать протяжно: –
«У далеких чуждых стран               
Есть, ребята, окиян.
По тому ли окияну
Ездят только басурманы;
С православной же земли
Не бывали николи
Ни дворяне, ни миряне
На могучем окияне.               
От гостей же слух идёт,
Что девица там живёт;
Но девица не простая,
Дочь, вишь, месяцу родная,
Да и солнышко ей брат.
Та девица, говорят,
Ездит в красном полушубке,
В золотой, ребята, шлюпке
И серебряным веслом
Самолично правит в нём;
Разны песни попевает
И на гусельцах играет…»
Спальник тут с полатей скок
И со всех обеих ног
Прямиком к царю пустился
И как раз к нему явился;
Стукнул крепко об пол лбом
И запел царю потом: —
«Мы севодни в кухне были,               
За твоё здоровье пили,
А один из дворских слуг
Нас забавил сказкой вслух;
В этой сказке говорится
О прекрасной Царь-девице.
Вот твой царский стремянной
Поклялся твоей брадой,
Что он знает эту птицу —
Так он назвал Царь-девицу —
И её, изволишь знать,
Похваляется достать».
Спальник стукнул об пол снова.
«Гей, позвать мне стремяннова!» —
Царь посыльным закричал.
Спальник тут за печку стал.
А посыльные дворяна
Побежали по Ивана;
В крепком сне его нашли
И в рубахе привели.
 
Начинает царь: «Послушай,
На тебя донос, Ванюша.
Говорят, что вот сейчас
Похвалялся ты для нас
Отыскать другую птицу,
То есть, саму Царь-девицу» —
«Слышу я об ней впервой!» —               
Удивился стремянной.
Царь, затрясши бородою:
«Что? Рядиться мне с тобою? —
Закричал он. — И смотри,
Срок тебе: недели три!».

Тут Иван погоревал               
Да к коньку на сеновал: —
«Царь велит в свою светлицу
Мне достать, слышь, Царь-девицу.            
Что мне делать, горбунок?»
Говорит ему конёк: –
«Велика беда, не спорю;
Но могу помочь я горю».
Вот Иван к царю идёт
И такову речь ведёт: –
«Золотой нужОн шатёр
Да обеденный прибор
Из заморья-иноземья               
И сластей для прохлажденья» —
«Вот давно бы так, чем нет» —
Царь с кровати дал ответ,
Да велел, чтобы дворяна
Всё сыскали для Ивана.
Молодцом его назвал
И «счастливый путь!» сказал.

Вот с утра Иван собрался,
На коньке своём уселся;
Вынул хлеба ломоток
И поехал на восток
По тоё ли Царь-девицу.
Едут целую седмицу,
Напоследок, в день осьмой,
Проезжают лес густой.
Что же видит наш Иван:
Грозно море-окиян,
На котором круглый год
Та красавица живёт;
Тут Иван с конька слезает,
А конёк ему вещает:
«Ну, раскидывай шатёр,
Ставь обеденный прибор;
Сам ложися за шатром
Да смекай себе умом.
Видишь, шлюпка вон мелькает.
То царевна подплывает.
Пусть в шатёр она войдет,
Пусть покушает, попьёт;
Вот, как в гусли заиграет —
Знай, уж время наступает.
Ты тотчас в шатер вбегай,
Ту царевну обхватай
И держи её плотнее –
Да зови меня скорее».
Тут конек со глаз сокрылся,
За шатер Иван забился
И давай дыру вертеть,
Чтоб царевну подсмотреть.
Ясный полдень наступает;
Царь-девица подплывает,
Входит с гуслями в шатёр
И садится за прибор.
«Царь-девица, что за диво!
Да не больно и красива:
И бледна-то, и тонка,
Чай, в обхват-то три вершка;      
Пусть полюбится кому,
Я и даром не возьму».               
Тут царевна заиграла
Сладко с негой припевала,
Что Иван, не зная как,
Прикорнулся на кулак
И под голос мягкий, стройный
Погрузился в сон спокойно.

Запад тихо догорал.
Вдруг конёк над ним заржал
И, толкнув его копытом,
Крикнул голосом сердитым:
«Не меня ведь вздёрнут на кол!»
Тут Иванушка заохал: —
«Отпусти вину Ивану,
Я вперед дремать не стану».

На другой день, поутру,
К златошвейному шатру
Царь-девица подплывает,
Шлюпку на берег бросает,
Входит с гуслями в шатёр
И садится за прибор…
Вот царевна заиграла
И столь сладко припевала,
Что Иван наш вновь, опять,
Не ударился дрыхать.
«Нет, постой же ты, дрянная! —
Про себя Иван вставая. —
Ты вдругорядь не уйдёшь
И меня не проведёшь».
Тут в шатёр Иван вбегает,
За косу её хватает…
«Ой, беги, конёк, беги!
Горбунок мой, помоги!»
Вмиг конёк к нему явился.
«Ай, хозяин, отличился!
Ну, садись же поскорей
Да держи её плотней!».

Вот столицы достигают.
Царь к царевне выбегает,
Белы рученьки берёт,
Во дворец её ведёт
И садит за стол дубовый
И под занавес шелковый,
В глазки с нежностью глядит,
Сладки речи говорит:
«Бесподобная девица,
Согласися быть царица!
Завтра ж утром, светик мой,
Обвенчаемся с тобой». —
«О, судьба моя плачевна! —
Говорит ему царевна:
Если хочешь взять меня,
То доставь всего в три дня
Перстень мой из окияна». —
«Гей! Позвать ко мне Ивана!» —
Царь поспешно закричал
И чуть сам не побежал.
Вот Иван к царю явился,
Тот к нему оборотился
И сказал ему: «Иван!
Поезжай на окиян;
Во глубинах там хранится
Перстень, слышь ты, Царь-девицы.
Коль достанешь мне его,
Задарю тебя всего». —
«Я и с первой-то дороги
Волочу насилу ноги;
Ты опять на окиян!» —
Говорит царю Иван.
«Как же, плут, не торопиться:
Срочно нужно мне жениться! —
Царь со гневом закричал
И ногами застучал. —
У меня не отпирайся,
А немедля отправляйся!».
Тут Иван хотел идти.
«И ещё бы по пути, —               
Говорит ему царица, —
Ты б заехал поклониться             
В изумрудный терем мой
Да сказать моей родной:
Дочь её узнать желает,
Для чего она скрывает
По три ночи, по три дня
Лик свой ясный от меня?
И зачем мой братец красный
Завернулся в мрак ненастный
И в туманной вышине
Не пошлёт луча ко мне?
Не забудь же!» — «Помнить буду,
Если только не забуду;
И откуда же мне знать,
Кто те братец, кто те мать».
«Месяц — мать мне, солнце — брат» —
«Да, смотри ж, в три дни назад!» —
Царь-жених к тому прибавил.

Тут Иван спокойно правит
К сеновалу, где конёк.
«Ново дело, горбунок!
Вздумал царь наш ожениться,
Знашь, на тоненькой царице,
Так и шлёт на окиян, —
Говорит коньку Иван. —
Дал мне сроку три дни только;
Да попробовать изволь-ка
Перстень дьявольский достать!
Да кудай-то заезжать».

На другой день наш Иван,
Взяв три луковки в карман,
Потеплее приоделся,
На коньке своём уселся
И поехал в дальний путь…
Дайте, братцы, отдохнуть!


Часть третья

Та-ра-рали, та-ра-ра!
Вышли кони со двора;
Тут крестьяне их поймали
Да покрепче привязали.
Вот как ворон на дубу,
Да играет во трубу;
Как во трубушку играет,
Православных потешает:
«Эй, послушай, люд честной!
Жили-были муж с женой;
Муж-то примется за шутки,
А жена за прибаутки,
И пойдёт у них тут пир,
Что на весь крещёный мир!»
Это присказка ведётся,
Сказка послее начнётся.
Как у наших у ворот
Муха песенку поёт:
«Что дадите мне за вестку?
Бьёт свекровь свою невестку:
Посадила на шесток,
Привязала за шнурок,
Ручки к ножкам притянула,
Ножку правую разула:
"Не ходи ты по зарям!
Не кажися молодцам!"».
Это присказка велася,
Вот и сказка началася.

Ну-с, так едет наш Иван
За кольцом на окиян.
Горбунок летит, как ветер,
И в почин на первый вечер
Вёрст за тыщу отмахал
И нигде не отдыхал.
Вот въезжают на поляну —
Прямо к морю-окияну;
Поперёк его лежит
Чудо-юдо рыба-кит;
Все бока его изрыты,
Частоколы в рёбра вбиты,
На хвосте сыр-бор шумит,
На спине село стоит;
Мужички на губе пашут,
Между глаз мальчишки пляшут,
А в дубрОве, меж усов,
Ищут девочки грибов. 
Вот конёк бежит по киту,               
По хребту стучит копытом.               
Чудо-юдо рыба-кит
Так проезжим говорит,
Рот широкий отворяя,
Тяжко, горько воздыхая:
«Путь-дорога, господа!
Вы откудаво, куда?» —               
«Мы послы от Царь-девицы,
Едем оба из столицы, —
Говорит киту конёк, —
К солнцу прямо на восток,
Во хоромы золотые». —
«Так нельзя ль, отцы родные,
Вам у солнышка спросить:
Долго ль мне в опале быть,
И за кои прегрешенья
Я терплю беды-мученья?» —
«Ладно, ладно, рыба-кит!» —
Так Иван ему кричит.

Едут близко ли, далёко,
Едут низко ли, высоко
И увидели ль кого —
Неизвестно ничего.
Только вот про то прознал,
Что конёк туда вбежал,
Где (я слышал стороною)
Небо сходится с землёю,
Где крестьянки лён прядут,
Прялки на небо кладут.

Тут Иван с землёй простился
И на небе очутился
И поехал, будто князь,
Шапка набок, подбодрясь.
«Эко диво! Вот так диво!
Наше царство хоть красиво, —
Говорит коньку Иван,
Средь лазоревых полян, —
А как с небом-то сравнится,
Так под стельку не годится.
Что земля-то!.. ведь она
И черна, да и грязна;
Здесь опора голубая,          
А уж светлая какая!..
Посмотри-ка, горбунок,
Видишь, там вон, где восток,
Словно светится зарница…
Чай, небесная светлица». —
«Это терем Царь-девицы,
Нашей будущей царицы, —
Горбунок ему кричит, —
По ночам здесь солнце спит,
А полуденной порою
Месяц входит для покою».
Подъезжают; У ворот
Из столбов хрустальный свод;
Все столбы те завитые
Хитро в змейки золотые;
На верхушке три звезды,
Вокруг терема сады;
На серебряных там ветках
Вольной волей, а не в клетках   
Птицы райские живут,
Упоительно поют.
Вот конёк во двор въезжает;
Наш Иван с него слезает,
В терем к Месяцу идёт
И такову речь ведёт:
«Здравствуй, Месяц Месяцович!
Я — Иванушка Петрович,
Из далёких я сторон
И привёз тебе поклон». —
«Сядь, Иванушка Петрович, —
Молвил Месяц Месяцович, —
И поведай мне вину
В нашу светлую страну
Твоего с земли прихода;
Из какого ты народа,
Как попал ты в этот край, —
Всё скажи мне, не утай», —
«Я с земли пришел Московской,
Из страны-то христианской, —       
Говорит, садясь, Иван, –
Переехал окиян
С порученьем Царь-девицы:
В светлый терем поклониться».
«Царь-девицы?.. Так она,
Что ль, тобой увезена?» —

А Иван: «Известно, мной!
Вишь, я царский стремянной;
Ну, так царь меня отправил,
Чтобы я её доставил
В три недели во дворец;
А не то меня отец
Посадить грозился на кол».
Месяц с радости заплакал,               
Ну Ивана обнимать,
Целовать и миловать: —
«Ты принёс такую весть,
Что не знаю, чем и счесть!
А уж как мы горевали,
Что царевну потеряли!..
Оттого то, видишь, я
По три ночи, по три дня
В тёмном облаке ходила,
Всё в кручине пребывала,
Да с тех пор и не спала.
Хлеба крохи не брала.
Да и Солнышко мой красный
Завернулся в мрак ненастный —
Все грустил, вишь, по сестрице,
Той ли красной Царь-девице.
Что, здорова ли она?
Не грустна ли, не больна?» —
«И здорова, и красотка,               
Только сущая тростинка.
Вот как замуж-то поспеет,
Так небось и пополнеет:
Царь, слышь, женится на ней».
Месяц вскрикнул: «Ах, злодей!
Вздумал в семьдесят жениться
На молоденькой девице!
Да стою вот крепко в том —
Околеет женихом!» —
«Есть ещё к тебе прошенье,
То о китовом прощенье». —
«Он за то несёт мученье,
Что без божия веленья
Проглотил серёд морей
Три десятка кораблей.
Если даст он им свободу,
Снимет Бог с него невзгоду,
Вмиг все раны заживит,
Долгим веком наградит».
Тут Иванушка поднялся,
С светлым месяцем прощался,
Крепко шею обнимал,
Трижды в щёки целовал.
Поклонившись, как умел,
На конька Иван тут сел,
Свистнул, будто витязь знатный,
И пустился в путь обратный.
На другой день наш Иван
Вновь пришёл на окиян.
Вот конёк бежит по киту,
По селу гремит копытом: —
«Коль не хочет кто из вас
К водяному сесть в приказ,
Убирайся вмиг отсюда.
Здесь тотчас случится чудо:
Море сильно закипит,
Повернётся рыба-кит…».

Утро с полднем повстречалось,
А в селе уж не осталось
Ни одной души живой,
Словно шёл Мамай войной!
Тут конёк киту кричит:
«Чудо-юдо рыба-кит!
Чтоб ты плавал по морям —
Дай свободу кораблям».

Чудо-кит зашевелился,
Словно холм поворотился,
Начал море волновать
И из челюстей бросать
Корабли за кораблями
С парусами и гребцами.
Волны моря заклубились,
Корабли со глаз сокрылись.
Чудо-юдо рыба-кит
Громким голосом кричит:
«Чем вам, други, услужить?
Чем за службу наградить?
Надо ль раковин цветистых?
Надо ль рыбок золотистых?
Надо ль крупных жемчугов?
Всё достать для вас готов!» —
«Нет, кит-рыба, нам в награду
Ничего того не надо, —
Говорит ему Иван, —
Лучше перстень нам достань —
Перстень, знаешь, Царь-девицы,
Нашей будущей царицы». —
«Ладно, ладно! Для дружка
И серёжку из ушка!
Отыщу я до зарницы
Перстень красной Царь-девицы», —
Кит Ивану отвечал
И, как ключ, на дно упал.               

Тихо море-окиян.
На песке сидит Иван,
Ждёт кита из синя моря
И мурлыкает от горя;
Повалившись на песок,
Дремлет верный горбунок.
Время к вечеру клонилось;
Вот уж солнышко спустилось;
Тихим пламенем горя,
Развернулася заря.
А кита не тут-то было.
«Чтоб те, плута, задавило!
Вишь, какой морской шайтан! —
Говорит себе Иван. —
Обещался до зарницы
Вынесть перстень Царь-девицы,
А доселе не сыскал,
Окаянный зубоскал!
А уж солнышко-то село».
И ... тут море закипело:
Появился Чудо-кит
И к Ивану говорит:
«За твое благодеянье
Я исполнил обещанье».
С этим словом сундучок
Брякнул грузно об песок,
Только берег закачался.
«Ну, теперь я расквитался.
Если ж вновь принужусь я,
Позови опять меня!».

«Ай да Кит Китович! Славно!
Долг свой выплатил исправно!
Ну, спасибо, рыба-кит! —
Горбунок конёк кричит. —
Что ж, хозяин, одевайся,
В путь-дорожку отправляйся;
Три денька ведь уж прошло:
Завтра срочное число;
Чай, старик там умирает».
Тут Ванюша отвечает:
«Сундучишко больно плотен,
Будто там чертей пять сотен».
Враз конёк сундук на шею: —
«Ну, Иван, садись скорее!».

Стал четвёртый день зориться –
Наш Иван уже в столице.
Царь с крыльца к нему бежит.
«Что кольцо моё?» — кричит.
Тут Иван с конька слезает
И преважно отвечает:
«Вот тебе и сундучок!
Да вели-ка скликать полк:
Сундучишко мал хоть на вид,
Но и дьявола задавит».
Царь тотчас стрельцов позвал
И немедля приказал
Сундучок отнесть в светлицу,
Сам пошёл по Царь-девицу.
«Перстень твой, душа, найдён, —
Сладкогласно молвил он, —
И теперь, примолвить снова,
Нет препятства никакого».
«Но взгляни-ка, ты ведь сед;
Мне пятнадцать только лет:
Как же можно нам венчаться?
Все вокруг начнут смеяться,
Дед-то, скажут, внуку взял!»
Царь со гневом закричал:
«Пусть-ка только засмеются —
У меня как раз свернутся». —
«Стань, как прежде, молодец,
Я тотчас же под венец». —
«Вспомни, матушка царица,
Ведь нельзя ж переродиться;
Чудо Бог один творит».
Царь-девица говорит:
«Коль себя не пожалеешь,
То опять помолодеешь.
Слушай: завтра на заре
На широком на дворе
Должен челядь ты заставить
Три котла больших поставить
И костры под них сложить.
Первый надобно налить
До краёв водой студёной,
А второй — водой варёной,
А последний — молоком,
Вскипятя его ключом.
Вот, коль хочешь ты жениться
И красавцем учиниться, —
То без платья, налегке,
Искупайся в молоке;
Тут побудь в воде варёной,
А потом ещё в студёной,
И скажу тебе, отец,
Будешь знатный молодец!»
Царь не вымолвил ни слова,
Кликнул тотчас стремяннова.
«Что, опять на окиян? —
Говорит царю Иван. —
Нет уж, дудки, ваша милость!
Уж и то во мне все сбилось.
Не поеду ни за что!» —
«Нет, Иванушка, не то.
Завтра должен постараться
В водах разных искупаться».

Как узнал про всё конёк:
«Наш попляшет женишок!
Вот уж служба так уж служба!
Тут нужна моя вся дружба.
И скорее сам я сгину,
Чем тебя, Иван, покину.
А теперича держись
Да спокойно спать ложись».
На другой день, утром рано,
Разбудил конёк Ивана:
«Эй, хозяин, полно спать!
Время службу исполнять».
Тут Ванюша почесался,
Потянулся и поднялся,
Помолился на забор
И пошёл к царю во двор.
Там котлы уже кипели;
Подле них рядком сидели
Кучера и повара
Да служители двора;
Дров усердно прибавляли,
Об Иване толковали
Втихомолку меж собой
И смеялися порой.
Вот и двери растворились;
Царь с царицей появились
И готовились с крыльца
Посмотреть на удальца.
«Ну, Ванюша, раздевайся
И в котлах да искупайся!» —
Царь Ивану закричал.
Тут Иван одежду снял,
Ничего не отвечая.
А царица молодая,
Чтоб не видеть наготу,
Завернулася в фату.
Вот Иван к котлам поднялся,
Глянул в них — и зачесался.
«Что же ты, Ванюша, встал? —
Царь опять ему вскричал. —
Исполняй, слуга, что должно!»
Говорит Иван: «Не можно ль,
Ваша милость, приказать
Горбунка ко мне послать.
Я впоследни б с ним простился».
Царь, поморщась, согласился.
Тут слуга конька приводит
И к сторонке сам отходит.

Вот конёк хвостом махнул,
В жар-котлы его макнул,               
На Ивана дважды брызнул,
Громким посвистом присвистнул.
На конька Иван взглянул
И в котёл тотчас нырнул,
Тут в другой, там в третий тоже.

И такой он стал пригожий,
Что ни в сказке не сказать,
Ни пером не описать!
Вот он в платье нарядился,
Царь-девице поклонился,
Осмотрелся, подбодрясь,
С важным видом, будто князь.
«Эко диво! — все кричали. —
Мы и слыхом не слыхали,
Чтоб вот так похорошеть!»
Царь не мог тут утерпеть,
Два раза перекрестился,
Бух в котёл — и там сварился!
Царь-девица тут встаёт,
Знак к молчанью подаёт,
Покрывало поднимает
И к прислужникам вещает:
«Царь велел вам долго жить!
А вот мне царицей быть.            
Я вам люба? Отвечайте!
Если люба, то признайте
Володетелем всего
И супруга моего!»
Тут царица замолчала,
На Ивана указала.               
«Люба, люба! — все кричат. —
За тебя хоть в самый ад!
Ради твоего талана
Признаем царя Ивана!»
Царь царицу тут берёт,
В церковь божию ведёт,
И с невестою младою
Он обходит вкруг налою.

Пушки с крепости палят;
В трубы кованы трубят;
Все подвалы отворяют,
Бочки винны выставляют,
И, напившися, народ
Что есть мочушки дерёт:
«Здравствуй, царь наш со царицей!
С распрекрасной Царь-девицей!»
Во дворце же пир горой:
Вина льются там рекой;
За дубовыми столами
Пьют бояре со князьями.
Сердцу любо! Я там был,
Мёд, вино и пиво пил;
По усам то вот бежало,
В рот ни капли не попало.