Сейте разумное, доброе, вечное

Сейте разумное, доброе, вечное

За окном электрички мелькают заснеженные поля, время от времени сменяемые голыми деревьями лесопосадок. Я еду в Москву. Мне нужно посетить солидное министерство, где я попытаюсь как-то определить дальнейший ход своей карьеры и, можно сказать, даже течение жизни.

Я заканчиваю институт. Надо жить дальше, то есть выходить на профессиональный путь, определяться с работой, зарабатывать на жизнь и жить.

Мой институт – педагогический. Но педагогом я не хотел быть никогда. Я вообще не любил и не люблю школу. С самого детства. Для меня это было учреждение насилия, лишавшее меня свободы и принуждавшее делать то, что мне не нравилось и не хотелось. Каждый день, в течение долгих часов я должен был сидеть смирно, не шуметь и писать палочки в младших классах, рисовать гробики органических соединений в средних и накладывать тангенсы на котангенсы в старших. Фу, как скучно и далеко от жизни!

В школе для меня интересного было мало. Интересовали лишь такие предметы как история, геометрия, анатомия и физиология человека, да ещё иностранный язык. Мне повезло, что досталось учить английский, на котором говорит полмира. А мне всегда было интересно, как люди издают непонятные звуки, но прекрасно понимают друг друга. Мне тоже хотелось их понимать. Английская грамматика – проста, если не примитивна. (Только десятилетия спустя, заматерев в английском,  я понял своё детское заблуждение. Простых грамматик не бывает). Английский давался мне столь легко (и даже радостно), что учительница водила меня по старшим классам, демонстрируя как вундеркинда перед великовозрастными верзилами.

После окончания школы вопрос – куда идти учиться дальше – передо мной не стоял. Естественно, на иняз. Правда, смущал профиль института – педагогический. Но я про себя решил, что главное – овладеть языком, стать классным специалистом, а уж с высокой квалификацией я найду себе достойное применение. Конечно, только не в школе.   

В институте я учился взахлёб, так рьяно, что порой кровь шла из носа. Того, чему меня обучали, мне было мало и я самозабвенно учил язык ещё и по собственной методе. После второго курса уже немногие преподаватели могли мне что-либо дать в области практического владения языком. Поэтому некоторые относились ко мне ревниво и с опаской. А некоторые с явным уважением. Мол, фанат, что с него взять. Не будем ему мешать…

На предпоследнем курсе мою кандидатуру выбрали для работы переводчиком за рубежом. То хоть и была Африка, но всё равно заграница, то есть честь и доверие мне были оказаны по тем временам огромные. Через год я вернулся на родину, бегло говорящий по-английски, и ломано по-арабски, которому самообучился для нужд повседневной жизни.

И вот кончается последний курс в институте. Куда идти дальше? В школу? Боже избавь!
И потому я еду в столицу определять свою судьбу.

В министерстве на Большой Грузинской я уже бывал неоднократно до командировки, так что нахожу его быстро. Захожу беспрепятственно внутрь.  Да, такие были времена, что вахтёры и привратники не торчали на входе даже в солидных учреждениях.
Направляюсь в отдел кадров.

Начальник отдела кадров, лысеющий мужчина средних лет, встретил меня приветливо, внимательно выслушал и сразу понял цель моего визита.
- Значит, Вы хотите снова выехать за границу?
- Совершенно верно.
- Хорошо. У нас есть вакансии по Эфиопии и Нигерии. От года и дольше. Вас устроит?
- Да. Мне всё равно куда.
- Отлично. Но вот какой нюанс. Вы, кажется, студент?
- Да, студент. Кончаю институт.
- И после его окончания Вы должны получить от него направление на работу. Куда-то поехать по распределению. Не так ли?
- Да, так.
- То есть, Вы находитесь в распоряжении министерства просвещения. Получается, что по закону – Вы их кадровый резерв, а не наш.
- Но я не хочу работать в школе. Мне лучше поехать в Бурунди переводчиком, чем в российский Мухосранск учителем. 
- Увы, но не всегда и не все наши желания могут быть реализованы. Получите освобождение от распределения и приезжайте к нам. Нам нужны квалифицированные специалисты, тем более уже проверенные в деле. Однако, нарушать закон мы не хотим и не можем.
- Может, Вы всё-таки за меня походатайствуете? В порядке исключения. Позвоните туда или письмо напишете.
- Позвонить, конечно, можно, но думаю, что шансов у нас практически нет.

Вот такой состоялся разговор. Довольно-таки обескураживающий. Но я был молод и решителен. Не теряя времени, я тут же отправился в министерство просвещения. Это сегодня невозможно переступить порог школы, охраняемый человеком в форме и со спецсредствами. А тогда я свободно зашёл в отдел кадров столичного министерства.

Здесь меня встретил начальник отдела, пожилой и полный мужчина.
Представившись, я начал рассказывать, что привело меня в его кабинет.
Вдруг зазвонил телефон. Начальник взял трубку, выслушал и кивнул в мою сторону.
- Это звонят по Вашу душу.
Говорившего на том конце я, конечно, не слышал, но по тому, что и как ему отвечал кадровик от просвещения, я понял, что речь шла обо мне, и мог представить ход их диалога.
- Да, да. Этот товарищ сейчас как раз здесь у меня.
- Не могли бы Вы предоставить нам этого товарища.
- Как? На каком основании?
- Он уже у нас работал. Хорошо зарекомендовал себя. У нас есть для него работа.
- У нас тоже есть.
- Что Вы ему предложите? Учительство в сельской школе? Он у Вас там закиснет или сопьётся. А мы сделаем из него специалиста экстра-класса.
- Нам самим такие люди нужны. Молодые, знающие. Советская школа должна получать достойные кадры.

Я слушаю и понимаю, что кадровик от просвещения меня не уступит. Закончив разговор по телефону, он обращается ко мне.

- Вы хотите работать за границей?
- Да. Хочу.
- Хорошо. Мы можем послать Вас от нашего министерства на Кубу. Поедете?
- Нет. Там испанский. Я его не знаю.
- В таком случае мы больше ничем не можем Вам помочь. Увы, и до свидания. …

… Облом. Я возвращаюсь домой. Снова мелькают за окном голые деревья. Поёживаясь от холода в прохладном вагоне, я пытаюсь и не могу представить себя в роли учителя…
* * *
Сданы финальные, так называемые «государственные» экзамены. Все на пять. Я получаю красный диплом. И направление на работу в сельской школе.

В назначенный день я приезжаю на разведку в районный отдел народного образования (РОНО). Посёлок Никольское сельского типа с населением в две с небольшим тысячи человек на самом краю нашей обширной области. На центральной площади возле двухэтажного здания местной администрации стоит посеребрённый Владимир Ильич, обративший правую руку к стеклянному пивбару, густо заполненного суетливыми мужиками, несмотря на рабочее время страдной поры.

Заведующая РОНО в кабинете не одна. У стены сидит мужчина предпенсионного возраста с нездоровым землистого цвета лицом, в костюме и при галстуке, хотя за окном жаркий день уходящего лета.

- Нашего полку прибыло! – приветствует меня женщина.
- Добро пожаловать на педагогическое поприще, - добавляет мужчина. 

Заведующая объясняет мне, что работать я буду в соседнем селе Петровка, примерно в пятнадцати километрах отсюда. Школа новая, лишь в прошлом году построена (раньше ютилась в каком-то бараке). По воле случая в её кабинете оказался директор школы, Редькин Василий Иванович.

- Какая будет нагрузка? - спрашиваю я директора.
- Английского будет немного. Только в пятом классе. Немецкого будет побольше, с шестого по восьмой классы. Поскольку стандартной ставки не выходит, мы Вам ещё добавим русский язык и литературу.

- Я не русист. Да и немецкий у меня второй язык. Я не знаю его как английский.
- Это не проблема, - говорит директор. – Мы все русский язык знаем. Мы же русские люди. А немецкого будущим трактористам много не надо.
- Где я буду жить?
- В благоустроенной квартире нового корпуса. Там газовое отопление, плита, водопровод. Я сейчас в  Петровку  еду. Вас подвезти?
- Да, пожалуйста.

Мы едем в «Запорожце» Василия Ивановича к моему месту работы.
- Может, Вам ставку увеличить? – спрашивает директор, покручивая руль машины.  – Могу добавить географию и физкультуру.
- Нет, спасибо. Мне хватит.
- Я Вам дам методичку по преподаванию английского. Она 17 копеек стоит. Только потом деньги мне верните.
- Верну, конечно. Спасибо.

«Благоустроенная квартира» в Петровке произвела на меня удручающее впечатление. Пустая комната с обшарпанными стенами на первом этаже двухэтажного восьмиквартирного дома. Голые окна без занавесок, через которые я вижу какой-то сарай на удалении, и через которые видно меня в любом месте комнаты.

Из мебели – две панцирные койки, стол и стул. В кухне – придвинутый к стене верстак, которому предстояло служить кухонным столом. Больше в квартире ничего не было, если не считать газовой плиты на две конфорки. Из стены в кухне торчал кран. Я повертел ручку. Вода не потекла.
- С водой перебои, - пояснил Василий Иванович. - Нужно будет приносить из колонки. 

Сливной раковины под краном не было. Не было и туалета. Как не было и такой роскоши как душ или ванна. Возможно, предполагалось, что обитающий здесь жилец будет бесплотным ангелом.

Я молча осмотрел убогое пристанище и, закинув сумку на плечо, направился к трассе с надеждой, что надолго в этих апартаментах не задержусь.

* * *
Конец августа. Единственным в день рейсом я отъезжаю с автовокзала родного города начинать свою педагогическую карьеру… Не доезжая километров двадцать до Никольского, надо будет сойти с трассы и пройти километров семь по грунтовой дорожке до Петровки.

 У меня тяжеленный чемодан, набитый словарями и учебниками (я не собираюсь зря тратить время в деревне). У остановки в ожидании отправления автобуса стоит девушка или, пожалуй, молодая женщина плотного крупного сложения.

- Вы в Никольское? – спрашиваю я.
- В Петровку – отвечает она.
- Да? Представляете, и мне туда же! Что несёт Вас в этот забытый Богом уголок?
- Профессиональный долг педагога. А Вас? 
- Приказ Родины.

Мы познакомились и разговорились. Её зовут Екатерина. Будет преподавать русский язык и литературу в той же Петровской школе. Значит, будущая коллега.

В автобусе мы сели рядом. Поездка была долгая, почти три часа, на протяжении которых мы непрерывно разговаривали. Она оказалась особой разговорчивой и откровенной.

* * *
Первое сентября. Мой первый урок немецкого в восьмом классе.
- Also, liebe Freunde, beginnen wir mit unserer ersten Lektion. Ich bin euer neuer Deutschleher.

- Это Вы что сказали? – спрашивает сидящий за первой партой чернявый паренёк с пушком на верхней губе.
- Что я Ваш новый учитель, и мы начинаем наш первый урок.
- Ааааа…, - протягивает паренёк. – Теперь понятно. Ирина Петровна, учительница до Вас, с нами только по-русски говорила.
- По-русски? На уроке немецкого? Оригинально! А мы будем говорить по-немецки. Wir werden Deutsch sprechen.

Я прошу нескольких учеников, одного за другим, почитать коротенькие отрывки из учебника и вижу, что они даже не все буквы знают. И это после трёх лет изучения языка! О каком понимании текста может идти речь? Да… тут есть над чем работать.

Английский в этой школе преподаётся впервые. Начальный класс – пятый. С чего начинать? Я помню, как обучали меня. Начинали с букв и правил чтения (они чрезвычайно сложны в английском). Постепенно вводились слова, из которых строились простые предложения. От простых переходили к более сложным.

Но сейчас совершенно другая методика. Какой-то академик додумался, что поскольку ребёнок сначала выучивается говорить, а потом читать и писать, то школьников надо начинать обучать говорению, а потом уже чтению и письму. Поэтому методичка предписывает мне изучать с детьми стихи и песни на английском языке. Да, английские дети получили основы грамматики посасывая грудь матери, слушая её колыбельные песенки и заучивая короткие стишки. Но наши дети – русские. Они уже владеют родным языком, и у них сложилось мышление русского человека. English для них – чужое явление. Опоры на русский язык никак не избежать. Если они и выучат английскую песенку, то будут её петь как попугаи, без понимания смысла и ощущения грамматики. А я им –  не кормилица, грудь и колыбельную предложить не могу. Кроме стихов методичка предписывает заучивать базовые конструкции типа Is this a book or a penсil? (Это книга или карандаш?) Но какой же нормальный ребёнок может их спутать и задать такой глупый вопрос?

Странно, но методисты немецкого языка предлагают совсем другой подход. Ученикам объясняется грамматическое правило. Затем выполняются упражнения для запоминания правила до автоматизма. Предлагаются новые слова и составляются предложения из них, благодаря чему ученики должны эти слова запомнить. Если проявлять интерес и не лениться, то и правило усвоится, и слова в памяти останутся. Вот только мало кому из детей это интересно и многие из них страдают естественной умственной ленью.

К урокам я готовлюсь тщательно. Пишу план каждого урока (в немецком очень помогает «Книга для учителя» с подробным описанием методики). С английским сложнее. Ученикам совсем неинтересно то, что им предлагает программа. И песню May there always be sunshine (Пусть всегда будет солнце) они разучивать не хотят. Да и я тоже. А что делать?

Я приношу в школу слайды, отснятые во время работы в Африке. Показываю ученикам Красное Море, экзотические пальмы, караваны верблюдов. Говорю, что если они освоят английский язык, то смогут путешествовать по миру, общаться с другими людьми, узнать много интересного.

Они смотрят цветные картинки равнодушно, как если бы я показывал им чёрно-белые снимки поверхности Луны.

Чтобы как-то разбудить их любопытство, я принёс на занятия проигрыватель. Поставил пластинку Луи Армстронга. Хриплый бас знаменитого негритянского певца насторожил класс.
- Вот, ребята, - сказал я. – Вам ничего не понятно? А если будете учить английский – всё поймёте! И петь будете как он. И книжки читать английские.

Эффект, однако, был кратковременным. Дети не хотят учить слова, строить из них предложения. Это скучно! Тем более после трёх-четырёх часов предыдущих уроков. Концентрировать внимание и целенаправленно учиться – не удел маленьких детей. Кому же хочется часы подряд напрягать свой мозг? По универсальному закону психологии дети ищут разрядку напряжённости и психологический комфорт там и тогда, где и когда это возможно. На уроках завуча Сеньки дети сидят тихо. Они его боятся. Сенька посмотрит – как из ружья прицелится. Страшно. А перед директором Василием Ивановичем дети трясутся. Он Кощея Бессмертного без грима сыграть может. Кстати, они так его и прозвали. Скрипучим, словно несмазанные петли калитки, голосом он, учитель истории, «гоняет детей по датам», то есть, допрашивает, когда отрубили голову Карлу Первому, и когда французы штурмовали Бастилию. За неправильные ответы грозит суровой карой, вызовом родителей и прочими неприятностями.

В школьной педагогической цепочке я – слабое звено. Я – чужак, приехавший из областного центра преподавать какую-то ерунду типа герундия и плюсквамперфекта.

Не очень крепкая дисциплина на моих уроках довольно скоро превращается практически в кавардак. Я объясняю правила самым доступным способом, но меня, кажется, никто не слушает. Остриков конструирует самолётик из листа бумаги и посылает его Вострикову в другой конец класса.

Гуськов, пожевав бумагу, делает липкий мякиш, прикладывает его к концу металлической линейки, сгибает её и, резко отпустив, выстреливает жёваной бумагой в классную доску.
Селезнёв в левом ряду сидит как истукан с отсутствующим взглядом, не издавая ни звука, даже когда я прошу его прочитать хоть пару предложений.

Юля Терёхина, маленькая толстенькая девочка за второй партой в левом ряду выкрикивает: «Кто мой пенал стибрил? Найду – убью!»

Но больше всех хлопот доставляет Александр Кулешов, белобрысый тип, за третьей партой в центре. Он постоянно вертится и крутится, словно в штанах у него гречка рассыпана. Что это? Гиперактивность? Он не может сидеть спокойно. О какой концентрации внимания может идти речь? Иногда он начинает напевать популярную песенку.

- Письма, письма лично на почту ношу…
- Кулешов, прекрати. У нас не пение.
- А мне петь хочется. Душа просит…
- Выйди из класса и пой, сколько хочешь.

Кулешов радостно выходит из класса.

Опрашиваю Сапронова. Полный ноль.
- Сапронов, останься после уроков. Я тебе всё объясню.
- Некогда мне оставаться. Дома дела ждут.
- Какие дела?
- Огород, скотина. Управляться надо. Не нужен мне Ваш английский.
- Я тебе двойку за четверть поставлю.
- Ставьте.
- Я не хочу тебе двойку ставить.
- Ну и не ставьте.

Вот такой разговор.

Странно, но с преподаванием литературы в четвёртом классе я вполне справился. Помогли институтские занятия по аналитическому чтению английской литературы. Методология общая. Главное – понять message, то есть основную идею произведения. А русские сказки прозрачны и дидактичны. Взять хотя бы про царевну-лягушку. Вывод напрашивается сам собой. Будь терпелив. Не суди о людях по их внешности. И судьба вознаградит тебя. Но возникают неожиданные вопросы. Спрашивает вдруг Жиликов (десять лет мальчику):
- Если у Ивана Царевича жена была лягушкой, то как он с ней спал? Объясните, пожалуйста.
Это что за сексуальная озабоченность? Как отвечать на такой вопрос? В институте этому не обучали.

К двум часам занятия в школе заканчиваются. Собираю в учительской вещи.
- Вечером заходи, - бросает мне завуч Сенька. Он лет на пять старше меня, педагог опытный. Какие выкрутасы судьбы завели его, сибиряка, в эту Тмутаракань в центральной России?

Придя в свои апартаменты, проверяю тетради. Это процесс трудоёмкий и полный сюрпризов.
Вот пишут школьники, уже подростки, в упражнениях по русскому языку. 
«Радостный медведь щурился на сосне. Чайка летит над морем, она поймала рыбу и села в гнездо. Слева от меня кремль, справа от меня стадо баранов».

А вот пишут они сочинения по рассказу Тургенева «Воробей».
«Он (воробей) два раза прыгнул в пасть собаки. Вдруг с дерева упала его мать. Я отозвал Трезора и убрался благоговея».

Как исправлять и редактировать подобное?
Пишу план завтрашних уроков по английскому и немецкому. Всё, теперь можно идти к Сеньке.

Сенька живёт в соседнем таком же двухэтажном здании в двухкомнатной квартире с женой и двумя маленькими сыновьями.

Ставлю на кухонный стол «Старорусскую», 4 рубля 12 копеек. Закуска за Сенькой. В кухню входит Сенькина жена Анька.
- Мужики! Вы совсем охренели! Каждый день пьёте!
- Ну, что ты, Аннушка, - увещевает её Сенька. – Не сердись, дорогая. Мы культурно поужинаем, поговорим, пообщаемся.

Сенька быстро поджаривает картошку на сале (не в каждом иностранном ресторане приходилось мне вкушать такую картошку, как её готовил Сенька), в большую тарелку ссыпает крупнорублёную квашеную капусту, заправляет её луком и подсолнечным маслом.

Кушать подано. После второй стопки Сенька признаётся.
- Люблю я водку. Выпью – и человеком становлюсь. Жизнь совсем другими красками играть начинает. И на философию меня тянет. Вот, например, откуда ты в наших краях взялся?
- По распределению прислали. Можно сказать, что насильно. Не нравится мне здесь.
- Отчего? Грязно и уборной нет?
- Нет мне тут применения. Я в этой деревне как микроскоп на элеваторе.
- А ты чего бы хотел?
- Хотел бы, чтобы меня оставили в покое, и я бы уехал в Нигерию.
- Так… В тёплые страны захотел? А кто будет Родине долг отдавать?
- Отдал бы сполна в Африке. А в этой деревне я только спиваюсь. Вместе с тобой...

Прикончив «Старорусскую» мы уходим в комнату, играем в карты. Ставка – щелчки картами на выбор по носу или по ушам. Однажды, проиграв, я получил от Сеньки изрядную серию ударов по носу. Памятуя о моей задолженности Родине, он бил от души, так что в какой-то момент у меня из носа закапала кровь. Но я получил сатисфакцию,  когда сорвал следующий куш. Хлестал Сеньку по ушам с оттяжкой, чуть, было, плечевой сустав не вывихнул. Анька вошла – едва в обморок не упала.
- Ой, не надо так! Он уши ещё в Иркутске отморозил…

Играем с Сенькой долго. Время от времени организм просит естественного облегчения. Туалета у Сеньки нет. Для физиологических отправлений используется установленное в чулане ведро с крышкой. Как обитатели «благоустроенных» двухэтажек решали абсолютно жизненный вопрос осталось для меня тайной Сфинкса. Также не могу понять, почему от домов к школе не была проложена хоть какая дорожка. Осенью и весной ученики и учителя, добираясь до школы сотню-полторы метров, месили ногами грязь по щиколотку.

Припозднившись, возвращаюсь в свою берлогу. Высморкался кровью в газету, прилепил к окну вместо занавески…

Единственный предмет душевного тепла в моём пристанище – прикреплённый к стене у койки маленький выцветший коврик. На нём шесть котят выглядывают из-за забора. Они смотрели на меня с раннего детства. Я решил привезти их себе в берлогу. Пусть родные твари побудут рядом со мной в чужом месте.

* * *
Иногда вечером я захожу погостить к Екатерине. Она живёт в соседнем таком же здании, на втором этаже. В её комнатке чисто, уютно, видная женская рука. В углу на столе дешёвенькая радиола и стопка пластинок. Она всегда приветлива и по всему чувствуется, что рада моему приходу.

В школе мы мало видим друг друга, только мельком в учительской. Мы одногорожане (если есть такое слово в русском языке по типу «односельчане»). Оказывается, мы оба живём в Заречье и у нас много общих знакомых мест. Странно, что ни в городе, ни в институте мы ни разу не встретились, а судьба свела нас вместе здесь, на самой окраине родной области.

Она любит Куприна и Бунина, авторов, которых почему-то в советской школе не изучают и даже не упоминают, хотя последний – лауреат нобелевской премии. Я тоже люблю этих писателей, мастеров-аналитиков человеческих душ. А ещё я люблю англоязычных авторов, которых на языке перечитал немало. Она о некоторых имеет лишь смутное представление. Сидя на её заправленной койке, я пересказываю какой-то рассказ О.Генри.

С ней я чувствую себя легко и свободно. Встаю на руки возле стены и, отжавшись раз десять, запыхавшийся возвращаюсь на место.
- Ну, ты даёшь – смеётся она. – Тебе бы физкультуру надо добавить в нагрузку.
- Спасибо, не надо. Хватит с меня языков, которые дети учить не желают.
- У меня тоже проблемы, - вздыхает она. – Стараюсь изо всех сил, вталкиваю в них знания, но всё как от стенки горох. Совсем неусидчивые дети.
- Вот правильное слово! Неусидчивые. Особенно Кулешов. У него, похоже, гречка в трусах.
- А у Сапронова репейник. Замучилась я с ними, - она о чём-то задумалась. – Но всё-таки бывают приятные  моменты. Я вчера такой хороший урок дала по Некрасову. Дети так внимательно слушали.
Она декламирует:

Ну, пошёл же, ради бога!
Небо, ельник и песок —
Невесёлая дорога…
Эй! садись ко мне, дружок!

Она садится рядом со мной.
- Тебе нравится Некрасов? – спрашивает. 
- Да. Это мой любимый поэт, хотя поэзию я не люблю. А его «Кому на Руси жить хорошо» - энциклопедия русской жизни. Давно писал он эти строки, а они до сих пор актуальны.

«Умны крестьяне русские,
Одно нехорошо,
Что пьют до одурения,
Во рвы, в канавы валятся -
Обидно поглядеть!»

- То так, - соглашается Катерина. – Прав классик. И призыв его правильный. «Сейте разумное, доброе, вечное!»
- Вот мы и сеем? Здесь, в Петровке?
- Вот мы и сеем!

Она встала с койки и, щёлкнув выключателем, выключила свет в комнате. Вернулась на место.
- Слушай, это тоже Некрасов:

Я люблю; ужель погубишь
Ты меня, не полюбя?
Полюби! — когда полюбишь,
Буду жить лишь для тебя!

… Мы лежим. Я вижу в темноте её глаза.
- Давай, милый, - шепчет она в ночи. – Не бойся. Мне сегодня можно.

Э, дружок, тебя (и её) кажется, слишком далеко занесло. Шутки шутками, но от таких игр, как известно, бывают дети. Тебе это нужно? И нужны ли эти проблемы Катерине?

Неимоверным усилием я отрываюсь от неё.
- Извини, не могу, - бормочу я в полном замешательстве. Что-то ещё мямлю и суетливо собираюсь к себе на квартиру…

Визиты к Катерине я прекратил. Заметил, как укоризненно она стала посматривать на меня. Отношения наши приняли исключительно деловой характер и только в стенах школы. Зачем искушать судьбу?
* * *

В какой-то момент моё жилище стал делить со мной учитель математики Анатолий, парень моих лет, недоучившийся студент политехнического института, откуда он был отчислен за прогулы занятий и дебош, вызванный избыточным возлиянием в общежитии.  Что касается педагогического образования, то он то ли кончил, то ли кончал местный пединститут. Во всяком случае, при мне ни на какие сессии он не уезжал.  Был он из местных,  из Никольского, но поскольку ездить каждый день на работу ему было неудобно, то он стал моим спорадическим сожителем. Водку (как и любой алкоголь) он уважал, и мы с ним попили её изрядно. Старка, Зубровка, Зверобой… Есть что вспомнить. Он пил много, но не пьянел, а только краснел в лице, косил одним глазом и начинал доказывать несовместимость Евклидовой  геометрии со стереометрической концепцией Лобачевского.
Поутру, сидя на койке и озабоченно разглядывая свой поднимающийся фаллос, он разговаривал с ним:
- Ну, что, голубчик? Соскучился без дела? Катеньки тебе захотелось? Потерпи, дорогой. Придёт твоё времечко. А сейчас надо в школу собираться.

* * *
Иногда, во время крупных спортивных соревнований, например, чемпионат мира по хоккею мы втроём (я, Анатолий и Сенька) уходили вечером в школу смотреть телевизор в учительской. Уговорив для настроения поллитровку на троих, мы рьяно болели за наших советских спортсменов, радостно вскрикивая, когда наши забивали гол, и горестно негодуя, когда они гол пропускали. Искренние были наши эмоции. Вспоминая это сейчас, мне кажется, что нет более бесполезного убийства времени, чем наблюдать, как десять бугаёв на коньках катают маленькую резиновую шайбу…
* * *
Как-то возле дома мне встретился Кулешов.
- Здравствуйте, Сергей Алексеевич.
- Привет,  Саша.
- Вы домой идёте?
- Домой. Куда же ещё?
- Можно мне к Вам?

Странная просьба. Но я не отказал.

- Заходи, если хочешь. Но у меня нет ничего интересного.

Он зашёл, осмотрел моё обиталище,
- Бедно Вы живёте, Сергей Алексеевич.
- Нормально я живу. У меня есть всё, что надо.
- Вы негров видели, Сергей Алексеевич?
- Конечно, видел. Я работал с ними.
- Какие они? Наверное, добрые и сильные.
- Обычные люди. Только чёрные. И в жаре круглый год живут.
- Умный Вы человек, Сергей Алексеевич.
- Отчего, Саша, ты так решил?
- Вы институт кончили. Книжек много прочитали.
- Ну, и ты читай. Кто тебе не даёт?
- Скучно это. Знаете, что? Я больше на Ваших уроках баловаться не буду.
- Да, уж, пожалуйста, не надо. Веди себя прилично.
- Я буду хорошо себя вести, - пообещал Кулешов.

На следующий день на уроке английского Кулешов запел.

«Вот кто-то с горочки спустился,
Наверно, милый мой идёт…»

- Выйди из класса, Кулешов.

Кулешов спокойно уходит.

Через некоторое время я вижу его в окне класса с внешней стороны. Прижавшись лицом и четырьмя конечностями к стеклу, он поёт:

 «Зачем ты в наш колхоз приехал,
 Зачем нарушил мой покой!»

* * *

Закончилась четверть. Я выставляю ученикам четвертные оценки.
К себе в кабинет меня вызывает Василий Иванович.
- Почему Вы ставите ученикам двойки? – спрашивает он.
- Я ставлю им то, что они заслужили. Кое-кому даже натяжку делаю.
- Это Вы не ученикам, а себе двойки ставите.
- Я преподаю нормально. К урокам готовлюсь. Я не виноват, что они не учатся.
- А Вы с ними дополнительно занимались?
- Предлагал неоднократно. Никто после уроков не остаётся. Домой спешат, по хозяйству управляться.
- Короче, я запрещаю Вам ставить двойки.
- Хорошо. Я поставлю им четвёрки.
- Делайте что угодно, но чтобы двоек не было. Наша школа уже не первый год на хорошем счету в районе. Не хватало, чтобы из-за Вас пострадала наша репутация.

* * *
У директора Василия Ивановича я на плохом счету. Я для него не учитель, а, как он говорит, «урокодатель». В его устах это сильнейшее профессиональное оскорбление.  Я должен не только вести уроки, но и проводить внеурочные мероприятия. То есть, надо что-то придумывать для детей и занимать их. Что придумать? Викторину? Концерт? Соревнование? У меня нет ни малейшего представления об этой области педагогики. Да и не интересна она мне совершенно. Но если надо, значит надо. А что если найти для учеников стихотворение о профессиях и они, одевшись в соответствующие костюмы, представят его со сцены?

Я предлагаю эту идею ученикам-четвероклассникам. Говорю, как это будет интересно.
- Кем ты хочешь быть, Жиликов? Моряком, лётчиком, плотником? Выбирай. Будем репетировать.
-  Не нужны мне ваши репетиции. Вам надо, вы и репетируйте. А я домой пойду.

* * *
- Какую работу с родителя Вы проводите? – интересуется Василий Иванович.
- А какую надо? – отвечаю я.
- Педагогическую. Посетите семьи. Посмотрите чем и как живут Ваши ученики. Будьте учителем, а не урокодателем.

Я иду в семейство Воробьёвых.
За покосившимся забором дом  средней ветхости под шиферной крышей. Входную дверь открыл помятый мужик средних лет с заспанным, припухшим лицом.
- Воробьёвы здесь живут? – спрашиваю я.
- Здесь. А чего надо?
- Я учитель из школы. Вашего Виктора учу.
- А… Проходи…

Мужик проводит меня в дом. Под не очень высоким потолком не очень просторная комнатка, не очень прибранная, не очень грязная. Во всяком случае, не сравнить с квартирой моей соседки по этажу Зинки, у которой я однажды занял утюг. Из утюга после включения ринулись тараканы (впервые в жизни я увидел этих насекомых и даже привёз их в родную городскую квартиру, где мать долго, но успешно с ними боролась).
- Зови меня Аркадий, - сказал мужик, протянув мне шершавую ладонь и сразу указывая, что мы будем на «ты». Наверное, мой вид не внушал ему особого пиетета. Я тоже не стал церемониться.
- Ты кем Витьке приходишься? – спрашиваю я.
- Старший брат. Отца у него нет. А что? Какие проблемы?
- Проблем, в общем, нет. Я пришёл посмотреть, как мой ученик живёт. По долгу службы, так сказать.
- Правильно. Только что мы всухомятку говорить будем?
Аркадий открыл шкаф, поставил на стол бутылку.
- Самогон высшего качества. Для себя делаю. Для гостя не жалко.

На столе появляются сало, картошка, капуста, яйца и хлеб.
Мы выпиваем и закусываем. Говорит в основном он. Просвещает меня на тему местной жизни.
- Нечего тебе тут делать. Сопьёшься вместе с нами. Мы тут пьём из поколения в поколение. У мужиков, наверное, уже водка вместо спермы капает. Дети получаются сдвинутые по фазе, хоть и выглядят нормально. Не нужен ты здесь.  Здесь и свои-то жить не хотят. Кто помоложе – бежит отсюда. По возможности – в Москву. У нас, наверное, треть деревни в Москве. Остриковы да Востриковы. Работать некому. Весной и осенью присылают в помощь студентов и интеллигентов, да какие из них работники? А Витька что? Плохо ведёт себя в школе? Дай ему леща. А если мне пожалуется – я ему добавлю. Говоришь, спортом когда-то занимался? Железки тягал? А, ну-ка попробуй вот эту двухпудовочку.
Он выволок из-под койки чёрную гирю.

Я закинул снаряд на плечо, отжал пару раз.

- Неплохо, - отметил Аркадий. – Особенно учитывая, что ты под градусом. Забирай. Я сам-то уже давно этим не балуюсь. Больше пол-литра на грудь не принимаю.

На прощанье он суёт мне изрядный шмат сала.
- Вот, от своего кабанчика. Сам резал и солил. Ешь. Как кончится, приходи снова. Если будет, ещё угощу.

С салом за пазухой и гирей на загривке я иду на квартиру. Где-то на ближних подступах к апартаментам меня встречает гусь. Вытянув шею и грозно шипя, он атакует меня.
- Ах, ты, гад такой!  Пошёл прочь!!

Я пнул его ногой и пошёл к себе в берлогу…

Долго лежал без сна, глядя во вращающийся потолок. Вот опять ты пьян. Чего в этом хорошего? Ничего. Надо завязывать.
 
Утром кто-то постучал в дверь. Странно. Кому я нужен в столь неурочный час? Пошёл открывать.

За дверью стоял Иван, шофёр из соседнего дома.  В руке он держал за вытянутую шею дохлого гуся.
- Твоя работа?
Я замешкался, не зная, что сказать.
- Ребята видели, как ты гуся шлёпнул, - говорит Иван. - Осенью такой гусь червонец стоит. С тебя причитается, учитель. Учти!

Сунув гуся подмышку, шофёр Иван развернулся и ушёл.

Ну, и влип… Что делать? Я вернулся к себе в берлогу, достал из куртки бумажник, вытащил из него червонец, пошёл к Ивану оплачивать живность.
* * *
Воскресный вечер. Анатолий только что приехал из дома. Расстегнув сумку, вынул кое-какие продукты, тёмно-зелёную бутылку.
- Давай, Серёга, «Зверобойчику» тяпнем.
- Спасибо, не хочу.
- Что с тобой? Приболел?
- Просто не хочу.
- Завязал что ли? Вижу, ты и гирей разжился. Тренироваться будешь?
- Ага. Буду.
- Решил стать хорошим мальчиком?
- Нечто вроде этого.
- Ну, смотри.  Это твоё дело. А я, грешник, двадцать грамм себе накапаю.

* * *

В школе обращается ко мне Василий Иванович:
- Почему у Вас Кулешов гуляет по коридору?
- Он там поёт.
- Он должен в классе учиться, а не в коридоре петь.
- Кулешов не может сидеть спокойно. Не даёт мне нормально вести урок.
- Вы просто не умеете поддерживать дисциплину. Я постоял как-то у Вас за дверью. В классе шум, гвалт. Ужас какой-то.
- Это моя вина?
- А чья же?
- Не знаю. Я к урокам готовлюсь добросовестно.
- Ну, да. С Вашей добросовестностью ученики до сих пор не умеют читать по-английски.
- Английское правописание чрезвычайно сложное. Не все взрослые англичане им полностью овладевают.
- Не рассказывайте мне сказки. И какую внеклассную работу Вы провели? Никакую? Зато в школьные каникулы уехали домой.
- Я хотел перевести дух и помыться.
- Школа – это производство со строгой дисциплиной, чем Вы отнюдь не блещите. Объявляю Вам выговор.
* * *
Два зимних выходных дня дома с родителями закончились. Надо возвращаться в Петровку. На автовокзале меня ждала неприятная новость. Билетов на единственный рейс уже нет. А у меня завтра уроки. Правда, не с утра, но всё равно завтра. Уезжать надо непременно. Что делать? Зайду в автобус, будто у меня есть билет. Где-нибудь пристроюсь, как-нибудь доеду.

Но шофёр перед отправкой проходит по салону автобуса, замечает меня, безбилетника.
- Освободите салон, - строго требует он.
Сжавшись, как заяц перед волком, я смущённо бормочу.
- Не выгоняйте меня. Мне очень надо уехать. Я Вам заплачу.
Но водитель неумолим.
- Автобус перегружен. Освободите салон.

Я выхожу из автобуса. Знаю, что выехав из автовокзала, водитель будет подбирать по дороге «левых» пассажиров за оплату себе в карман мимо кассы. А вот везти меня с автовокзала он не желает.
Беру в кассе билет на проходящий автобус. Выйду в деревне Кресты на развилке, ведущей в Никольское, а там, Бог даст, поймаю попутку.

По моей просьбе водитель остановил автобус в Крестах. Дверь открылась, и я вышел наружу в темноту. Ледяной завывающий ветер перехватил дыхание. Постоял минут пять в ожидании машин. Не проехало ни одной….  Да если какая и проедет, подберёт ли меня водитель? До Петровки километров десять. В пургу не дойти, замёрзну. Что делать? Проситься в Крестах на ночлег?

Проваливаясь в снег, я бреду на ближайший огонёк. 
Стучу в ставни.
- Кто там? – доносится из дома.
- Почти свои. Пустите переночевать, пожалуйста. Я от автобуса отбился.
- Нет у нас мест. Уходи!

Ухожу. Мороз крепчает. Мне холодно. Не может быть, чтобы никто не впустил. Ведь мы люди русские, сердобольные…

Стучу в дверь следующего дома. Слышу мальчишеский голос
- Кто там?
- Я путник нечаянный, опоздал на автобус. Пустите переночевать.
- Подождите.

Наверное, мальчишка пошёл в дом спросить разрешения впустить меня.

Где-то через минуту дверь открылась, и я вошёл в сени. В нос ударил запах скотины. По-видимому, загон для животных пристроен впритык к сеням.

- Проходите в дом, - сказал паренёк лет четырнадцати.
Я последовал за ним. Он провёл меня в комнату, которая, должно быть, служила залом. У стены стоял накрытый скатертью стол. Противоположная часть комнаты была отделена занавеской, за которой, как мне показалось, кто-то был.

В комнату вошла женщина средних лет, наверное, мать паренька.

Я объясняю ситуацию. Мол, сам я из города, но работаю в местной школе. Преподаю иностранные языки и литературу. Нечаянно оказался в такой вот чрезвычайной ситуации. 

Женщина понимающе кивает.
- Может, перекусите? Или чайку попьёте? – спрашивает она.
- За перекус спасибо. А от чая не откажусь.
- Мам, мне тоже чаю, - слышу я молодой женский голос из-за занавески.

Паренёк приносит из кухни три чашки горячего чая. Две ставит на стол, третью заносит за занавеску. Оттуда доносятся странные гортанные звуки.

Вдруг занавеска отдёргивается и на меня смотрит молодая женщина. Тёмные длинные волосы, выразительные глаза  на красивом лице. Лицо неожиданно искривляется в гримасе, занавеска задёргивается.

Женщина ловит мой недоумевающий взгляд.

- Это дочь Татьяна, - говорит она.
- А отчего она к нам не выйдет? – спрашиваю я.
- Не может. Больная она.
- Что с ней?

Женщина какое-то время молчит, возможно, обдумывая ответ. Наконец, со вздохом прерывает молчание.
- Инвалид она. Второй год уже. Нарушение координационных способностей. Атаксия по-научному.
 - Извините, что спросил.
- Ничего, мы привыкли. Это муженёк ей подарил. В порядке рукоприкладства. Мы её и в Ленинград к профессору возили, и гипнозом лечили. Ничего не помогает.
- Мама, не надо про это, - звучит девичий голос из-за занавески.
- Не надо было тебе с этим гадом путаться, - говорит женщина.
- Где он сейчас? - спрашиваю я.
- Сидит. Но разве нам от этого легче. Эх, Таня, Таня, - сокрушается женщина, как будто её дочь поставила тарелку не на то место.
 Она встаёт из-за стола и уходит.

Я сижу в раздумье. Внезапно занавеска раздвинулась и предо мной предстала сидящая на койке молодая женщина. Снова отмечаю её  тёмные глаза на бледном лице, растрёпанные волосы.
- Вы, кажется, литературу преподаёте? – спрашивает она.
- Есть немного.
- Вы поэзию любите?
- Можно сказать, что нет.
- А я люблю.

Она берёт паузу, словно что-то достаёт из памяти и негромким мягким голосом декламирует.

«Я глупая, а ты умён,
Живой, а я остолбенелая.
О, вопль женщин всех времён:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»

Рука её внезапно взметнулась к виску поправить локон, застыла на полпути, нервный тик пробежал по лицу, и она откинулась спиной на подушки…

В комнату вошла мать. Она задёрнула занавеску за дочерью и, повернувшись ко мне, спросила:
- Я Вам в кухне на топчане постелила. Вы не возражаете?
- Нет, конечно. Спасибо Вам.
* * *

Ближе к весне Василий Иванович сообщил мне, что он обратился в ОБЛОНО с просьбой отозвать меня из его школы и заменить другим учителем. Я был только рад этому. Может, выкарабкаюсь из паутины педагогических пертурбаций.

Уволившись летом из петровской школы, я явился в ОБЛОНО для выяснения своей дальнейшей судьбы. Здесь я узнал, что мне предоставлено место с полной ставкой английского в большой поселковой школе недалеко от областного центра. Якобы, шикарное место.

Тридцатого августа, накануне начала учебного года я прибыл в поселковый отдел народного образования. Начальник отдела, молодая женщина, сообщила мне, что, к сожалению, это хорошее место уже занято. Но она предлагает мне даже лучшее, просто шикарное место. Преподавание английского в музыкальной школе в посёлке городского типа. Я изобразил несогласие (хотя внутренне обрадовался такому повороту событий).
- Как? Меня ведь направили в школу, - наигранно возмущался я.
- А мы предоставляем Вам училище. Там взрослые люди. Нет проблем  с дисциплиной. А какие там девушки! Возможно, Вы там найдёте своё личное счастье. И, кроме того, работа в училище освобождает Вас от службы в армии.
- Нет, нет! – продолжал не соглашаться я.

Так первого сентября такого-то года, я поехал электричкой в обратном от школы направлении. Ехал и говорил себе с радостью, что ноги моей больше не будет ни в одной школе…

ОБЛОНО стал бомбардировать меня устрашающими письмами. Последнее из них угрожало отдать меня под суд за неявку по законному требованию.
Но я не боялся этого. Я уже посетил военкомат, сказал, что я – свободный человек и хочу служить в армии. Ожидая повестку, я положил в вещмешок учебник немецкого и словарь. Наши войска стоят в восточной Германии. Бог даст, послужу там Родине переводчиком.
Наивная юность… Сладкие грёзы…

Сейчас всё это вспоминается, словно это было не со мной.

* * *
PS. Интернет знает всё? Похоже, что так. Десятилетия спустя, зайдя в Google, я наобум набрал приблизительные координаты петровской школы. К моему величайшему удивлению, поисковик выдал мне адрес школы, у которой даже оказался свой сайт. К ещё большему удивлению, я узнал, что Катерина по-прежнему там работает. Я написал ей электронное письмо, и вскоре пришёл ответ. Она писала, что осела на том месте, получила высшую категорию преподавателя. К письму приторочила фотографию своего дома, приземистого строения из красного кирпича. Я поинтересовался, как поживает Анатолий, на что она ответила, что он давно умер, оставив ей трёх дочерей.