Воскресный обед на четыре персоны. Глава 1

               
Наконец-то я переехала в новую квартиру. Она только  моя и здесь я могу делать все, что захочу.
Потому что тут я сама себе хозяйка - могу ходить босиком, чего в детстве мне не разрешалось, могу читать в постели, что тоже никак не приветствовалось. Могу лечь за полночь, да хоть и под утро - никому до этого никакого дела.
Соседей я пока не знаю, мы не знакомы.
Честно говоря, я и знакомиться ни с кем не хочу.
Но рано или поздно придется. Придется представляться хотя бы кратко, называть свое имя, которое я не люблю, так как оно мне ничего не сулит.
Хотя бы в двух словах придется обозначать род занятий, кивать при встрече. Перебрасываться ничего не значащими фразами вроде «Как ваши дела?» или «Погода сегодня неожиданно теплая, не правда ли?».
Я не очень открытый человек, иначе говоря, с собой мне удобнее и проще, нежели с остальными людьми.
Наверное, именно потому жизнь моя сложилась таким образом, что я одинокий волк.
Громко сказано. Да и вообще смешно звучит - «одинокий волк»!
Сразу представляется  сильная, абсолютно уверенная в себе баба - дерзкая, не боящаяся проблем и способная их решить без помощи кого-либо.
Знающая, как в любой непростой ситуации поступить и не нуждающаяся в помощниках и суете возле себя.
Я же ни в чем не уверена, сутулюсь, словно ежусь под чужими взглядами и теряюсь от любого неожиданного слова, на которое никогда не знаю, чем ответить.
 И всегда сомневаюсь,  правильно ли поступаю, так как советчиков, как нужно  поступить, рядом нет.
Вот и с этим обменом все было сложно и я уже задним числом поняла, что это было мне предназначено и здесь не могло быть ошибки.
Наверно, это единственная удача моего сознательного взрослого возраста.
Ну, что ж, «и то хлеб», как частенько говаривала бабушка.
В какой-то момент, а именно лет десять назад, мне очень хотелось детей; материнские инстинкты бродили во мне и искали выхода, хотя ребенок не прихоть женщины и для него необходим мужчина - если не постоянно находящийся рядом, то хотя бы периодически приходящий.
Но, создав меня самкой, природа дала сбой и как-то так случилось, что я осталась без пары.
Даже исходя из самой захудалой логики, природой устроено так, что «каждой твари по паре» и у каждой самки должен быть свой самец.
Выходит, либо я его проглядела из-за извечной рассеянности и робости, либо он забрел на чужую территорию и принял не предназначенную ему женскую особь за меня.
Думать про это было так горько, что я всегда гнала прочь эти мысли «поганой метлой».
«Гнать поганой метлой» - одно из смачных выражений моей бабушки-сибирячки. У нее в обиходе было множество таких крепких словечек.
Бабушка была учительницей, работала еще в системе ликбеза и навидалась всякого на своем трудном жизненном пути.
Если быть точнее, она была мне прабабушкой.
Но, согласитесь, звать человека, с которым ты живешь под одной крышей прабабушкой, все равно, что выговаривать каждый раз муторное имя Александр Александрович, когда есть вполне демократичный вариант «Сан Саныч».
Вот и я звала свою мудрую прабабушку даже не «бабушка», а просто «ба».
Это тоже объяснимо. Я не люблю много и долго говорить.
Стараюсь поменьше и пореже открывать рот.
То есть, конечно, я разговариваю внутри  и хорошо при этом себя слышу и прекрасно понимаю.
В общении же с людьми я пыталась уклоняться от любых разговоров и если уж было никак не избежать их, старалась отвечать односложно - «да», «нет», «спасибо», «до свидания».
У школьной доски я тоже предпочитала отмалчиваться и многие учителя считали меня туповатой.
А я просто не люблю, когда на меня смотрят и чего-то от меня ждут.
 И за работу в тетрадях у меня всегда были оценки выше, чем за устный ответ.
Обо всем говорить я могла только с бабушкой, но она, нечасто, к сожалению, могла быть рядом и мне приходилось отмалчиваться, спрятав в глубине все слова, которые не могли быть сказаны никому другому, только ей, бабушке. И для этого нужно было ждать ее появления.

Я стояла у большого мутного окна на лестнице  интерната, куда бабушка приходила с утра по субботам, чтоб забрать меня домой на два выходных.
И нетерпеливо ждала ее появления.
С вечера воскресенья я начинала считать дни, когда наступит утро следующей субботы и всегда получалась одна и та же, больше всего ненавидимая мною цифра - шесть.
А я все считала про себя упрямо, мысленно зачеркивая в сознании сперва понедельник, потом вторник, как будто могло случиться чудо…
В среду мне становилось полегче считать.
Я знала, что, когда закончится среда, до долгожданной субботы останется всего два дня.
Бабушка говорила: - Ты, милая, не считай денечки, а считай лучше, сколько хороших дел ты успела сделать, пока мы с тобой не виделись. Вот неделька-то и пробежит быстро! Ведь, когда хорошие дела делаешь, то и на душе легко, тогда и дни не считаешь. А я приду, ты мне и расскажешь, чего успела! А я и порадуюсь за тебя, и похвалю тебя, и поплачу…
Плакала бабушка часто и я всегда ужасно огорчалась при виде ее слез.
 И боялась, что сейчас, вот опять, снова, наступит тот момент, когда у нее, у сильной и выносливой, как ломовая лошадь, дрогнет голос и я услышу в нем слезы.
-Ба, не надо, - говорила я и пыталась погладить ее по плечу- перестань, ну...- На что она сердилась и, дергая плечом, за которое я держалась, отвечала мне: -Не нукай! Отвяжись! Иди-ка, займись делом!
И тогда в ней просыпалась прежняя упертая сибирячка, что учила меня гнать дурные мысли «поганой метлой», а я тихо радовалась, что бабушка больше не плачет.
То, что заставляло ее плакать и угнетаться много лет, было не вымести изнутри никакой метлой и не убрать никакой силой.

Мои родители погибли, когда мне было восемь лет и это годами подтачивало  душу моей  сильной бабушки, как корни векового дуба.
То, что было до этого, тоже не сделало ее жизнь безмятежно-счастливой.
Погиб на фронте бабушкин муж, мой прадедушка.
Его серо-желтая фотография, сколько себя помню, неизменно висела в бабушкиной спальне в широкой раме, с которой бабушка почти каждый день стирала пыль.
В этой раме было сразу четыре фотографии - сам прадедушка в костюме с накладными карманами  и галстуке, серьезный и напряженный, словно он заранее догадывался, что погибнет на этой войне, а бабушкина судьба сложится без него плачевно.
На второй фотографии была сама бабушка - шестнадцатилетняя девушка  в светлом платье с матросским воротником и галстучком на груди.
Бабушка была на этой фотографии красивая, как актриса немого кино-губки бантиком, брови подведены карандашом и кокетливый локон на шее.
Третья фотография (моя любимая) была свадебной - здесь прадед в том же пиджаке с накладными карманами и в том же галстуке застенчиво улыбался и смотрел в камеру, а бабушка моргнула, как она сама говорила, но фотографу понравился именно этот кадр.
Получается, бабушка, как и положено невесте, целомудренно опустила глаза на белые лилии, что держала в руках.
На последней фотографии был трехлетний мальчик Алеша.
 Это был их с прадедом первенец. То есть, мой двоюродный дед.
Он утонул в реке во время войны, провалился под лед в полынью.
Случилось это вскоре после того, как бабушка получила похоронную на мужа.
У бабушки на руках осталась дочь. Бабушка знала, что горевать нельзя; надо было  сохранить этого ребенка живым.
Она  уехала в эвакуацию с дочкой Томой, моей настоящей бабушкой, которую я совсем не знала, потому что, еще до моего рождения, Тома, не успевшая при жизни стать бабушкой, умерла от рака желудка.

С каждой новой потерей бабушка все суровела.
Последней потерей стали мои родители.
Они погибли почти что на моих глазах и до сих пор мне кажется, что мы играем  в прятки, как я любила в раннем детстве.
Мне проще было думать, что  они просто спрятались, очень хорошо спрятались, а я до сих пор не могу их найти.
Хотя ищу и сейчас.
С тех пор, как я себя помню, мои родители  каждое лето ходили в походы, ставили у реки палатки, надували насосом, что назывался «лягушкой», лодки, распаковывали снасти для рыбалки.
Родители были безудержными романтиками - хлебом не корми, но дай посидеть у костра с гитарой, глядя, как искры костра вьются над языками пламени в ночном небе и чтоб с рассветом уже засесть с удочкой над водой наловить  к обеду свежей рыбы для ухи.
Папа рассказывал, что сделал маме предложение руки и сердца в студенческом походе.
Инструктор, что сидел с ними у костра, торжественно достал из продовольственных запасов два бублика с маком, вручил папе и маме и сказал: - В знак такого великого события прошу вас обменяться кольцами, а мы все будем свидетелями!
 Дальше на клетчатом листочке из блокнота были торжественно поставлены фамилии и подписи всех двенадцати человек, кто находился в походе, обозначена дата события и сей «документ», как мне рассказывалось потом, был торжественно помещен в отмытую банку из-под сгущенки и закопан в землю на месте стоянки.
Они не пропускали ни одного летнего фестиваля песни имени Валерия Грушина. Даже тогда, когда уже появилась я.
У меня есть смешная фотография, оставшаяся от тех счастливых времен- мама, папа и их друзья сидят вокруг костра и дурачатся.
Папа держит  в руках гитару и что-то поет, физиономия у него при этом неописуемо-забавная. А мама смеется - улыбка до ушей.
На ней майка с олимпийским мишкой, а я сижу между ними в тазике, в который потом будут чистить картошку на всю честную компанию, когда фотограф щелкнет затвором фотоаппарата и меня извлекут из тазика.
На голове у меня походный котелок и вид у меня очень потешный.
На обороте фотографии шутливая подпись маминой рукой «Надька влезла в тазик и там впервые произнесла слово «дай»!»

-Мам, а почему я тут сижу в тазике?
-Тебя папа усадил, чтоб за гитару не хваталась, не мешала петь. Ты там так гордо восседала, как король на троне! И моська при этом такая довольная, что все вокруг хохотали, на тебя глядя! Ну, просто умора!  Главное, вылезать не хотела - могла там сидеть часами! Любая попытка вынуть тебя из тазика оканчивалась истошным ором.
-Я чего, так там и сидела?
-Ну, частенько сидела! Как только тазик освобождался, ты туда ковыляла или доползала и забиралась в него, а когда в нем была начищенная картошка, или плавала  свежепойманная рыба, у тебя на лице, было такое разочарование, словно тебя обманули в лучших чувствах! И ты пыталась вытащить картошку из воды и разбросать ее по траве! И за те две недели, что мы жили в походе, все наши знали, если надо освободить руки, надо Надьку, то есть тебя, посадить в тазик! Тогда уж десять - пятнадцать минут на свои дела у нас были точно.
-А сколько мне тут лет?
-На-а-дька! Каких еще лет?! Тебе там девять месяцев, вот! Ты еще ходить толком не ходила, только ползала, привставала слегка на ножки…
-А зачем мне горшок на голову одели?
-Это не горшок, глупышка, это котелок. Мы в нем воду для чая кипятили!
-А чай вы прямо из котелка пили, что ли?
-Зачем из котелка? Из аллюминиевых кружек пили! У нас специально для походов аллюминиевые кружки были куплены!

Эти кружки хранились у бабушки в серванте.
Так было странно это видеть - в серванте стояли красивые фарфоровые чашки и вазы с памятной гравировкой.
Бабушкины ученики часто дарили ей вазы на праздники.
А тут вдруг - две тусклые кружки.
И я недоумевала, как эти некрасивые кружки могут соседствовать рядом с такой нарядной посудой.
И спросила об этом бабушку.
-Не твоего ума дело! - резко ответила мне бабушка и я обиделась, надула губы.
Это было как раз на выходных, когда бабушка забрала меня из интерната домой делать уроки к следующей неделе и мыться.
Косы у меня были длинные и мыть волосы я могла только дома и  обязательно с бабушкиной помощью.
У нее была пенсия, конечно, но как она сама говорила «на мою пенсию сироту не прокормить».
Поэтому бабушка не уходила с работы - она была учительницей до того самого дня, когда с ней случился обширный инфаркт, от которого она уже не смогла оправиться.

Больше других слов на свете я ненавидела слово «сирота».
Так меня стали называть сразу после того, как в походе на реке Чегем нарядная зеленая байдарка  с праздничным названием «Салют» перевернулась и все, кто в ней был, утонули.
Все -это мама, папа и папин друг, дядя Толя.
Те, кто оставался в лагере, не знали об этом до обеда.
У каждого из взрослых и детей в этом прерванном из-за гибели моих родителей походе, были свои обязанности.
Мы с подружкой Светкой мыли посуду и натирали ее до блеска крупным песком. Перемыв посуду, мы были свободны до ужина.
Мы, как обычно, вычистили миски, кружки, оловянные погнутые ложки и с чувством выполненного долга медленно пошли вдоль берега, зная, что заслужили пару часов относительной свободы под небдительным присмотром взрослого дежурного по лагерю.
Мы не обращали внимания на то, что началась какая-то непонятная нам суета возле оставленных нами палаток за нашими спинами.
Светка оглянулась на лагерь и сказала важно (она была чуть старше меня и это ее делало в моих глазах авторитетом): - Ох, уж эти мне взрослые! Вечно они придумывают себе какие-нибудь проблемы!
-Ага!  - согласилась я безмятежным голосом - уж больно солнце светило ярко и шум реки баюкал.
 В такие моменты хотелось развалиться на сочной траве и, смежив ресницы, через щелочки глаз подглядывать за тем, что происходит вокруг, что мы всегда и делали.
Я могла даже задремать, разморенная солнцем на несколько мгновений, потому что, когда я открывала глаза в тишине и звуки включались для меня с новой силой, я понимала, что была где-то не здесь.
-Ой, - спохватилась Светка. - Пошли  за чистотелом, я помажу свою бородавку!
Чистотел рос неподалеку под кустами и мы пошли в его сторону, оставив лагерь за спиной.
Метров пятьдесят его еще было видно и на эти пятьдесят метров нам и разрешалось отходить от места стоянки.
Еще с нами в походе был пацан Славка; он был на пару лет моложе и, когда пытался примкнуть к нам, чтобы играть вместе или куда-то отправиться, мы всегда жестоко отбривали его.
Вот и на этот раз мы ушли за чистотелом вдвоем, даже не задумавшись об оставленном на стоянке Славке.
Чистотел мы нашли, Светка помазала свою бородавку на указательном пальце. После этого мы раскинули руки в стороны и рухнули в разнотравье.
- Хорошо-то как! - Светка потянулась всем телом. - А главное, до школы еще це-елый месяц!
Противоречить Светке было невозможно - в походе, и правда, было великолепно.
Но и  в школу я ходить очень любила, поэтому кивнула молча.

Может быть, школу я любила потому, что бабушка каждый день терпеливо делала со мной уроки, а потом мы перебирались из-за стола на диван и там по очереди вслух друг другу читали.
Бабушка никогда не приставала со школьной программой - с Паустовским и Пришвиным; она выбирала что-то обязательно интересное нам обеим. Например, Джека Лондона - великолепные рассказы о приключениях человека, сражающегося с природной стихией и не сдающегося на милость божью.
Когда надо мною навис Славка и начал говорить, что лагерь спешно сворачивается, я опять была где-то далеко и потому его слова дошли до меня не сразу.
Светка еще лежала в траве, раскинув руки и громко пела свою любимую песню про лаванду, горную лаванду и получалось,  что Славка впустую открывает рот. И только губы его шевелятся беззвучно.
-Чего надо? - спросила я, понимая, что он нарушил наше слияние с этим чудесным цветочным лугом и вообще красотою вокруг. - Исчезни, слышишь? Брысь!
А Светка приподнялась из травы и цыкнула на Славку: -  Эй, ты! А ну, давай, проваливай! А то нашлю порчу- весь тогда бородавками покроешься!
У нас, как раз, был такой период, когда  мы жутко увлекались мистическими поверьями и не сомневались в том, что, стоит только захотеть,  можно наложить на человека заклятие и он уже никогда не избавится от заикания или бородавок.
Славка слегка заикался и Светка была абсолютно уверена -  это оттого, что ее раздражение от постоянного присутствия Славки в лагере сделало свое дело.
В общем, мы встали и нехотя пошли на стоянку, абсолютно уверенные, что нас сейчас припашут что-нибудь выполнять.
Славка шел сбоку и смотрел как-то странно, словно у нас в одночасье вдруг отросли хвосты и пробились рога.
Дойдя до лагеря, я увидела нашу лодку - нарядную, ярко-зеленую с белыми вставками, которая вкусно пахла новой резиной, когда ее купили в магазине.
Она лежала на траве вверх дном.
- А где мама? - глупо спросила я, не видя ни маму, ни папу.
Светкина мать, тетя Эля, стала что-то сбивчиво говорить, что мама и папа пересели на одном из порогов в другую лодку, чтобы опробовать ее ходовые качества.
И все как-то странно топтались рядом и отводили глаза.
-А, ясно, - сказала я. - А когда они вернутся? Скоро?
- Как получится! - был ответ.
- А Салют» откуда тут взялся? - спросила подозрительно Светка.- Его же не было с утра!
И я недоуменно взглянула на перевернутую вверх дном лодку с праздничным названием «Салют», потом перевела взгляд на каких-то чужих дядек в милицейской форме, что сидели у палатки и что-то писали на планшете.
- Идите, поиграйте в палатке, - велела Светкина мать. - Не крутитесь под ногами! Славик, и ты иди с девочками!
-Они меня не берут! -  угрюмо сообщил Славка.
-Ну, хорошо! - тетя Эля беспомощно оглянулась на незнакомцев. - Будьте тут, около, только не мешайте!
- Когда мама вернется? - спросила я и нехорошее предчувствие закралось мне в душу.
Тетя Эля как-то странно на меня посмотрела, взмахнула двумя руками, мол, занята очень, некогда мне! - и отошла прочь.
Пошла она прямиком к незнакомцам, что сидели на траве и вид имели весьма  отстраненный. Этой суровостью они мне сразу не понравились.
Обычно, все, кто приезжал или забредал к нашей стоянке, были с нами, детьми, приветливы, дружелюбны и угощали нас или хотя бы выражали готовность пообщаться.
И не важно, что люди могли быть в форме и при исполнении - они могли быть лесниками, егерями, инспекторами рыбохраны, но всегда их внимания доставалось и нам, походным детям.
А эти на все смотрели исподлобья и не замечали нас.
Тетя Эля нерешительной походкой приблизилась к этим двоим «занудам», как окрестила их про себя я.
- Которая их девочка? - спросил зануда постарше и тетя Эля ответила: - Та, что с длинными косами. Надей зовут.
Было это сказано тихонько, но у меня абсолютный слух и я услышала то, что мне не предназначалось.
- Мы ее с собой заберем, - сказал тот, что постарше. - Собрать ее помогите. Так надо.
- Раз надо…- растерянно сказала тетя Эля и, повернувшись в мою сторону пискнула совсем уж тихо, - только как же ей сказать?
А я и это услышала.
-Что сказать? - спросила я звонко.
- Наденька, подойди! - издали позвала тетя Эля. Голос у нее был почему-то виноватый.
- Зачем? - я напряглась, как сеттер на поводке.  - Не пойду. Нам играть велели!
- Девочка, подойди сюда! - без сюсюканья скомандовал старший.
- Нет! - уперлась я. - Мама не велела разговаривать с чужими людьми! А я вас не знаю!
- Мама правильно не велела,- устало произнес дядька и поднялся на ноги. - Давай будем знакомиться, тогда со мной можно будет разговаривать. Меня зовут Симонов Николай Петрович. А ты ведь Надя, да?
- Надя, да! - эхом откликнулась я и на всякий случай отошла подальше.
- Надя, надо поговорить, - произнес Николай Петрович и терпеливо ждал, когда я соизволю ответить. - Подойди, пожалуйста! Очень нужно!
Я оглянулась на Светку, ища у нее поддержки, но у нее был такой недоуменный вид, что было понятно - ничем она мне помочь не сможет.
Я подошла.
- Надя, пока мама с папой и ты в поход ушли, дома кто-нибудь оставался? - спросил этот дядька Николай Петрович.
- Бабушка, - ответила я, не понимая, чего от меня хотят. - Осталась бабушка.
- Бабушка чья?
- Да моя же!
- Я про другое, - поморщился в досаде мой собеседник. - Бабушка - она чья же мама будет? Мамина или папина?
- Она мамина,- ответила я уже более бойко. - Только она маме совсем не мама, а бабушка. А мамина мама умерла. Еще до того, как я на свет появилась.
-А ты как на свет появилась? - спросил второй зануда, переглянувшись с первым.
- Родилась у папы и мамы, вот! - ответила я тоном, не терпящим возражений.
- Значит, дома осталась твоя прабабушка, да, Надя? - подытожил тот, что был Николаем Петровичем.
- Да, - согласилась я. - А зачем вам бабушка?
-Ты в школе учишься?
-Учусь. Вот, каникулы кончатся и я пойду во второй класс. Папа меня поведет. Ему можно с утра немножко задержаться, а мама не может на работу опаздывать. Мама - врач, к ней больные на прием придут!
- Мгм, - неопределенно промычал Николай Петрович и покосился на тетю Элю, потом на своего спутника, что интересовался, откуда я взялась на этом свете.- Наверное, нет смысла сейчас увозить…
-Кого увозить? Куда? - до меня дошло, что речь обо мне.
Николай Петрович отошел к палатке и едва заметным жестом поманил Светкину мать за собой.
-Что делать будем? - спросил он тихонько, явно не желая, чтобы кроме Светкиной матери его еще кто-то услышал. - Надо домой  доставить. А там, оказывается прабабушка - сто лет в обед! Как  запускать механизм передачи под опеку в такие годы?
-Я могу, пока суть да дело,  Надю забрать и у себя оставить. - Светкина мать говорила так же еле слышно. - Если это можно. Ну, до школы же еще есть время! И вместе побудут девчонки, все ж не так печально…
В это время сзади подошел Славка и не дал дослушать разговор Светкиной мамы и приезжих.
-Знаешь, почему лодка на берегу лежит? - спросил он, потянув меня в сторонку за рукав и стал отрывать от рукава моей кофты репьи, что нацеплялись на нее, пока мы лежали в траве. - Твои мама и папа утонули! И дядя Толя тоже с ними.
- С ума сошел? - зашипела Светка и толкнула Славку в грудь. - Не ври, урод!
-Я не вру! И я не урод! - ощерился Славка и кинул в нее оторванными от меня репьями.  - Вон, дядьки милиционеры приехали и лодку привезли. Пустую! Я вам говорю - говорю, а вы, как дуры, понимать ничего не хотите!
- Это кто дуры? Это ты про кого, а? - разъярилась Светка.- А по шее не хочешь? Гад!
-А я не верю! - сказала я и засмеялась. - Ты дурак совсем, что ты там мелешь, мне совсем неинтересно! Врун несчастный!
Светка толкнула Славку. Он не удержался на ногах и шмякнулся в траву.
Я рассмеялась еще громче. Славка вскочил и кинулся к палаткам, Светка за ним.
-Догоню, - кричала она, - дам по шее! Гад, гад!
Славка увернулся от Светки и дунул в обратную сторону, туда, где мы горланили песни еще совсем недавно.
Я заливалась смехом и понимала, что со мной что-то не так.
Ноги словно приросли к земле. И смех скорее напоминал истерику.
Уже и Славка, и Светка исчезли из виду, а я все стояла, словно меня приклеили.
Потом враз села в траву, где стояла и замолчала.

Молчала я целый день и взрослые говорили между собой, что у меня шок.
А в моей голове бесконечно совершалась неизвестная мне до сих пор трудная работа, когда я пыталась понять, что же все-таки произошло.
Вроде бы, вокруг ничего не изменилось.
Теплый и ясный день, шмели басовито жужжат в траве.
Река течет, шум ее такой монотонный, совсем не страшный и не тревожный. И можно опять лечь спиной в траву и жмуриться на солнце.
Только вот лодка на берегу лежит пустая.
И лагерь взрослые сворачивают, хотя с утра еще никто никуда не собирался уезжать.
То, что брякнул гад Славка, до меня никак не могло дойти.
И узнать было не у кого. Славкиным словам  доверия не было никакого. А дядьки уехали.
И то, что они уехали одни, давало мне надежду на то, что все это выдумка. Конечно, с мамой и папой все в порядке - а как может быть по-другому? И с дядей Толей все в порядке.
Просто они действительно пересели в другую лодку. Наверно, им кто-нибудь одолжил. Дал поплавать.
А наш «Салют» без хозяев отвязался и приплыл по течению к месту стоянки.
Я подошла к тому месту, где лежала лодка и села, глядя на воду.
«Салют» в это время спустили и он лежал плоский, как гладкий овальный коврик, на котором так приятно потоптаться босыми ногами.

-Надь, а Надь, слышь, а я догнала Славку и отлупила его! Он побежал жаловаться матери!
- Своей?
- Не-а, моей!
- А она что?
- Она сказала: - Не подходи к ним, Слава! И разговаривать с ними не смей! Вот, что она сказала.
- А ты правда веришь, что мои мама и папа утонули?
-Я?  Что ты? Конечно, нет! Глупость какая! Чего они вдруг утонули? Они же умеют плавать! Это какое-то недоразумение!
- А почему тогда их нету? И дяди Толи почему нету?
-Дяди Толи? Ну, я не знаю…Лодка же тут! Значит, и  они где-то тоже тут! 
- А почему мы тогда уезжаем? Мы же должны их дождаться!
-А моя мама говорит, что мы поедем к нам и там будем дожидаться!
-Зачем к вам-то? Почему нельзя остаться здесь?
-Я не знаю. Мама говорила, что мы поедем к нам! Я рада, что мы поедем к нам, а ты?
-Я хочу маму и папу дождаться.
-Ну и будем, значит, вместе дожидаться!

К вечеру лагерь был ликвидирован.
«Салют» свернули, хорошенько выпустив воздух и упаковали в зеленый чехол.
Внимания сегодня мне уделялось так много, как никогда ранее.
Каждый считал своим долгом подойти ко мне обнять за плечо или что-то поправить на мне, вложить мне в руки кружку со сладким чаем или краснобокое яблоко.
Я столбиком стояла на берегу и смотрела на воду: - Скажи, где мои мама и папа? Что ты с ними сделала? Я не могу уехать без них! Пожалуйста, скажи, где мои мама и папа?
Я обращалась к реке почти с молитвой. Я знала, что люди, когда им трудно, идут в церковь и молятся.
Я молиться не умела.
В моей семье все, кроме бабушки, были молодыми и смешливыми. Бабушка была ярой  атеисткой.
Молиться не ходили и не умели.
Не научили меня мама и папа молиться и я не смогла упросить речку вернуть мне их обратно.

Уже в сумерках тетя Эля крикнула: - Наденька, Надя! Детка, поехали!
 Я сделала вид, что не слышу.
Тогда тетя Эля и Светкин отец, дядя Володя, подошли ко мне и мы еще чуть-чуть постояли у воды.
- Наденька, пора! - торопила тетя Эля. Светка молча топталась сзади.
Дядя Володя поднял меня сильными руками на плечо и понес в машину. Я крепко уперлась руками ему в грудь, не давая прижать к себе.
-Я никуда не поеду!- ревела я на весь берег. - Верните меня назад! Я здесь останусь! Где моя мама? Где мой папа? Я без них не поеду! Никуда не пое-еду-у!
Дяде Володе пришлось повоевать со мной и у него дрожали руки, когда, наконец, он сел за руль.
В машине меня сильно укачало и я закрыла глаза  и, в конце концов, уснула.

Спала я с небольшими перерывами всю дорогу до Москвы. Ненадолго просыпалась, меня тут же спрашивали, хочу ли я есть, хочу ли я пить.
 Я мотала головой, послушно выходила из машины, как мне предлагалось «воздухом подышать» и снова засыпала.
Выныривая из сна, краем уха слышала, как тетя Эля шипит на Светку, чтоб  та не смела со мной заговаривать и не мешала мне спать.
Сквозь сон я чувствовала, как чья-то заботливая рука (не мамина!) касалась моего лба на предмет определения моей температуры, чувствовала, как чьи-то сильные руки (не папины!) осторожно вытаскивают меня с заднего сиденья и несут в квартиру, где я тоже сперва спала и где меня уложили, не тревожа, на диван и только ботинки сняли с меня для удобства.
Сквозь прикрытые ресницы я представляла, что нахожусь в квартире Светкиных родителей, куда мы ходили в гости по праздникам, когда еще были вместе.
Своим слабеньким детским сознанием я понимала, вернее, догадывалась, что в моей жизни происходят огромные перемены, на которые я никак не смогу повлиять и сознательно отстраняю их.
Оттягиваю изо всех силенок, чтобы не провалиться махом в страшную бездну, из которой нет пути назад, затормаживаю неизбежность провала в эту самую бездну.
И здесь мне помогает мой непрекращающийся сон.

Моя сонливость сменилась полной апатией ко всему окружающему и я сомнамбулой двигалась по комнате, вяло отзывалась на Светкины призывы поиграть, порисовать, посмотреть телевизор.

Во второй класс я вышла вместе со Светкой.
У нас были одинаковые букеты и одинаковые банты, заплетенные заботливыми руками тети Эли.
Но я уже знала, что это лишь на неделю, чтобы не отстать от школьной программы, а дальше я буду учиться в другой школе.
Так мне сказала бабушка, которая весь август занималась сложными процедурами - готовилась жить одна, без своей внучки. То есть без моей мамы и моего папы, маминого мужа.
Другой школой бабушка называла интернат, так как органы детской опеки взяли ситуацию под контроль и не позволили шестидесятивосьмилетней бабушке оставить меня. Дома мне разрешалось быть только в выходной день, с обеда субботы до вечера воскресенья.
К отбою, к двадцати одному ноль-ноль, я должна была быть в интернатской группе, где воспитательница Виктория Борисовна сажала нас полукругом на стулья, садилась напротив и пристрастно расспрашивала, как мы провели выходной.
После наших рассказов - отчетов мы отправлялись в туалет умываться и, возбужденные пребыванием дома, долго не могли уснуть.
Эта система жизни и учебы в интернате укоренилась после того, как по маме и папе справили поминки - сороковины, так это называлось.

В доме у нас был накрыт стол и все очень  напоминало праздничное застолье, если б не скорбные лица и поджатые губы бабушкиных подруг, если б не поглаживания меня по голове и не прижимания моего худого тельца к чьему-нибудь мягкому боку с причитаниями «Сиротка ты теперь, Наденька!» и «Как же  в жизни все несправедливо!».
Я вырывалась из мягких объятий и отходила подальше от желающих меня обнять, погладить по голове и  утешить.

В этот день я, наконец, поняла, что мамы и папы уже не будет рядом. Что они уже ко мне не возвратятся. Ведь стало очевидно, что стол накрыт затем, чтобы попрощаться с ними.
Правда, не очень было ясно, как можно прощаться с людьми, которые не сказали тебе «до свиданья» или «пока», а просто-напросто исчезли без единого слова. Насовсем, навсегда.
Очень хотелось сказать им и то, и другое, как было раньше, как было всегда, а уже, оказывается, это невозможно.
Это было обидней и непонятней всего.  И больше всего мучило.
На стене, над накрытым столом повисла большая фотография, на которой мама с папой сидят у фонтана на ВДНХ.
Фонтан очень красивый, называется «Каменный цветок».
Мы там были все вместе не раз и он мне очень нравился, этот чудесный фонтан.
И теперь мама и папа смотрели на стол и на всех, кто сидел за столом со счастливой улыбкой людей, знающих, что они любят друг друга и у них в жизни будет много счастья.
И только одна я понимала, что фонтан остался, а мамы и папы уже нет.
Угол фотографии был перевязан черной лентой.
И в косу мою бабушка вплела черный бант. 
Это обстоятельство очень объединяло меня и моих родителей.
Только я была живее всех живых и слонялась по комнате с накрытым столом, протискиваясь между стенами и раскоряченными у стола стульями, а мама с папой остались с застывшими навсегда счастливыми улыбками на фоне  фонтанных струй.
Светкины родители, тетя Эля и дядя Володя тоже сидели у стола.
Я очень досадовала на них за то, что они не привезли с собой Светку. С ней бы мы уж нашли чем заняться в этом взрослом царстве скорби.
За сорок дней маминого и папиного отсутствия я свыклась с мыслью, что не смогу их больше видеть и слышать, а вот без игрушек, карандашей и тетрадок было бы совсем тяжко.
И я все время, прерываясь только на сон и школу, возилась со своими игрушками и альбомами.
Но других детей в тот день на поминках не было.
И только гораздо позже я поняла, почему не было тогда рядом  моей подружки Светки - слишком большой контраст составляли бы мы - я, враз оставшаяся без родителей  и Светка, сидящая за поминальным столом между папой и мамой.
Так, со временем, наша дружба и иссякла. Это было и понятно - скорее всего, Светка с родителями продолжала ходить и ездить  в походы, лазить по горам, сплавляться по рекам…
Возможно, и меня бы взяли с собой, но, сомневаюсь, что после случившегося бабушка отпустила бы меня от себя.
Моя жизнь стала совсем другой и, к сожалению, я вынуждена была к этому привыкнуть.

-Ба, а мама и папа совсем, навсегда умерли? Все-все умрут?
- Все.
-А мама и папа знают, что они умерли?
- Они не умерли, Надя. Они погибли при несчастном случае. Они ведь молодые совсем и им бы жить еще долго-долго, не поедь вы на этот Чегем. Были бы теперь рядом. Дома все, около меня.
-А они про это знают?
- Про что? Что умерли? Нет, не знают. Когда смерть приходит, люди не понимают, что умирают. И это хорошо.
-А я разве  тоже умру, ба?
-Ты? Если от жизни устанешь. А если нет, то будешь жить очень долго и за всех сразу - за маму твою, за папу тоже…
- И за дядю Толю?
- И за дядю Толю тоже живи.
- А я буду долго, ба! А я никогда не устану, ба! А разве мама и папа устали от жизни? И дядя Толя?
- Да говорю тебе, это несчастный случай! Хватит приставать! Небось, за уроки еще не садилась!
- Садилась, ба! Чего ты опять плачешь? Ну, не надо, ба!
- А и не приставай тогда! Марш к тетрадкам! Сейчас приду, все до последней буковки проверю!

(Продолжение следует)