99. 9, или 13 подвигов инженера Петровкина-22

Глава 22.

:Ещё раз Martell и прекрасная галеристка.


Петровкину снилось, что за все накопившиеся грехи его высылают за пределы Солнечной системы. После того как “Главкосмос“ возглавил бывший тенор Большого, уволенный, по слухам, за моральное падение, шансы на выживание любого запускаемого оценивались как “50:50“. Сам же Петровкин давал себе не больше 33 и 1/3 процента успеха.

— Это ещё умудриться нужно, чтобы за аморалку из этого борделя выгнали! — возмущался он, но исполнители приговора только посмеивались и суетились, подобно муравьям: между кабелей, лампочек и трубок. На него силой надели скафандр, защёлкнули наручники и вручили, под подпись, приговор высшей инстанции, который Илья Никодимович должен был внимательно прочитать и пересказать близко к тексту после прибытия в конечную точку своего путешествия.

“Внимание! Минутная готовность… Ключ на старт… Протяжка-1… Продувка… Ключ на дренаж… Протяжка-2… Наддув… Земля — борт… Предварительная! Промежуточная! Подъём!“

Перегрузки вдавили тело несчастного Ильи Никодимовича в кресло, и, чтобы как-то успокоиться, он пытался читать вручённые машинописные листы, изобиловавшие формулировками “уклонизм“, “призывы к свержению“, “разжигание“, “пьянство“, “жестокое обращение“, “танцы с анакондой“ и “измена в лесу в форме шпионажа“. В иллюминаторе проплывал уродливый красно-розовый Марс, который расслабленные строители всё никак не могли собрать из гигантских блоков конструктора “LEGO“. Даже человеку, далёкому от небесной механики, было совершенно ясно, что никакого Марса не существует, а есть только секретная орбитальная станция “Марс“, на которую скоро переселят всех толстосумов и кровопийц мира, пока остальное человечество будет загибаться в муках и корчах.

“Ridi, Pagliaccio, sul tuo amore infranto!“ — надрывался по внутренней связи исторгнутый тенор на плохом итальянском.

“Точно — в плотных слоях сгорю…“ — умозаключил во сне Илья Никодимович.

Он проснулся весь мокрый и минут пять дрожал, не приходя в сознание.

— Тут никаких нервов не хватит, железным нужно быть! — подвёл итог своему деструктивному трипу наш герой и пошёл умываться.

Гарри мирно спал. Можно было только позавидовать силе его характера, хотя после обезьяньего питомника даже ужасы средневековой инквизиции могли показаться оздоровительными процедурами, вроде массажа или банок. А уж какая-то охота… — детские игры в песочнице, не больше.

Петровкин не стал бы будить своего друга, но ему вдруг понадобился карандаш, чтобы вести детективные записи.

“Все сыщики что-то записывают“, — усмехнулся он сам себе.

Карандаш “KOH-I-NOOR“, валявшийся здесь, наверное, ещё со школьных лет, нашёлся быстро, но он был туп как народный депутат.

“Чем бы его заточить?“ — искал решение Илья Никодимович.

В доме не было ни одного острого предмета.

“Топор!“

— Гарри, а где наш топор?!!

Гарри не отвечал.

“Ладно — спи. Времени уже нет“.

Через час с небольшим его встретила модная картинная галерея в центре Москвы.

“Андра“, — значилось в визитке, которую сунул ему на охоте изрядно захмелевший Пыталов ещё до того, как его подстрелили приятные молодые люди из ближнего зарубежья.

Петровкин вошёл в чарующий полумрак, но внутри не было ни картин, ни самой Андры.

“Наверное, с ножом в груди валяется“, — привычно предположил Илья Никодимович и стал подниматься по лестнице. То, что через минуту предстало очам его, одновременно и радовало, и огорчало. Прекрасная незнакомка в ярком купальнике стояла возле бассейна, прикованная наручниками или, лучше сказать — кандалами, к стене, облицованной мелкой керамической плиткой цвета морской волны. Рот её был заклеен. Рядом на столике стояла бутылка “Martell“ в обрамлении трёх соленых огурцов и китайского сервиза.

Илья Никодимович не растерялся: тут же отлил себе немного огненной жидкости и с радостью выпил. Хм… тот же “Martell VSOP“, что они пили на охоте. Хотя мало ли “Martell’ей“ в наши дни можно встретить рядом с телами красавиц?

— Скажите, Андра, — произнёс наш герой, освобождая рот пленницы от изоленты,  — а разве влага не вредит полотнам?

— Очень вредит, — подтвердила красавица. — Но снимите же с меня эти цепи.

— Хорошо, — согласился Петровкин, — но мне понадобится бензопила или автоген.

— Петровкин, вы очень грубы в своих фантазиях, — сказала с укором Андра. — Какой ещё автоген? Вы с ума сошли? Вы испортите мне кожу. Или, может, вы строитель?

— Нет, я не строитель, — отрицательно покачал головой Илья Никодимович.

— Тогда возьмите ключи под ковриком, — кивнула Андра в сторону стеклянной двери.

Петровкин нашёл под резиновым ковриком маленький красивый ключ.

После освобождения Андра не угостила нашего героя даже каплей благодарности, а вместо этого с диким воплем сорвалась с места и помчалась вниз. Петровкин был вынужден ещё долго слушать доносящиеся до него проклятия, чередующиеся со всхлипываниями и гнусавым кряхтением. За это время он успел допить коньяк и съесть два огурца. А теперь просто лежал на шезлонге и мечтательно смотрел на работу вихревой ванны.

“Как иногда приятно отдохнуть возле зеркальной поверхности, — думал он. — Жаль, что Крабов не дожил, могли бы вместе в хаммам сходить. Но женщина у него, надо сказать, ничего. Грустит без него, наверное…“

Женщина Крабова появилась с бутылкой в руке и в халате на голое тело.

Она без сил рухнула на второй шезлонг и, прикрыв глаза рукой, прошептала:

— Он обокрал меня.

— Иностранец? — предположил Петровкин.

— Француз.

— Все французы только и думают, как бы обокрасть русских, — успокоил молодую особу Илья Никодимович. — Вспомните нашу вековую историю.

— Ах, при чём тут история? Он был таким галантным. Таким рыцарем!

— Много взял? — уточнил Петровкин, который ненавидел всех рыцарей на земле, особенно копьеносцев.

— Все картины. Все деньги. И кажется, угнал мою машину.

— Достойно сработал, — согласился Илья Никодимович. — Хотя я не допускаю мысли, что Крабов разместил свою обожаемую коллекцию в вашем притоне с сауной.

— Вы такой циник, Петровкин, — пожаловалась красавица. — Свои картины Крабов держал в подземной камере, которую этот мерзавец вычистил до основания, пока я здесь болталась, прикованная к скале.

— К стене, — поправил её Петровкин.

— Да какая теперь разница, — сказала бывшая женщина Крабова и начала разливать коньяк по фарфоровым чашкам.

Они выпили и закусили огурцом.

— А как один человек мог вынести такое количество картин? — спросил Илья Никодимович, раздумывая на самом деле не о картинах, а о том, что же ему делать дальше. Ситуация предполагала разные варианты развития.

— Он был не один, — пояснила Андра. — Тут целый отряд грузчиков работал. Я слышала отсюда их перекрикивания и ругань.

— Да, слышимость у вас тут хорошая. А всё же интересно, как он получил доступ к хранилищу? И где была охрана? Вашей фигурой в полном составе любовалась? У вас вообще охрана есть?

— Ах, не спрашивайте меня ни о чём, Петровкин. Делайте со мной, что хотите, но я не скажу вам больше ни слова. Теперь это тайна.

— Хорошо, — согласился Илья Никодимович. — Сейчас сделаю.

Они выпили ещё по чашке коньку и доели огурец. Надо было что-то решать, потому что невозможно просто так валяться у бассейна в разгар рабочего дня. Они немного помолчали, каждый думая о своём, а потом, неуверенно раскачиваясь, стали спускаться на первый этаж.

Андра поставила виниловую пластинку, и в галерее зазвучал хорошо узнаваемый голос Михаила Вавича:

“Утро туманное… утро седое…“

Хорошо узнаваемый, но для КОГО? Для нашего героя все эти романсы с винтажных пластов были на один мотив и на один голос. Илья Никодимович вообще не мог понять, для чего она это сделала, но решил не докапываться до очаровательной потерпевшей.
 
Очаровательная тем временем совсем окосела от коньяка с солёными огурцами и бессмысленно водила головой то направо, то налево.

Петровкин взял с подоконника наугад фотографию в рамке. На ней — удивительно! — был запечатлён бывший одноклассник Серёжа, в трусах, короне и с царским посохом в руке. На обратной стороне значилось: “Любимой дочери от восхищённого отца“.

— Это он? — на всякий случай уточнил Илья Никодимович.

— Вы с ума сошли! — разозлилась Андра. — Это мой отец!

— Богема… — понимающе покивал наш герой и незаметно щёлкнул телефоном.  — Вы можете его описать?

— Конечно! Я же без памяти любила его. Этого великого человека. Героя с Олимпа.

— Короче…

— Петровкин, вы — примитивный тип.

— Да.

— Вы помните молодого Монтгомери Клифта?

Илья Никодимович, конечно, попытался вспомнить Монтгомери, но смог воспроизвести только образ вечно помятого и непричёсанного Гэри Бьюзи из “На гребне волны“ — но сойдёт…

— Конечно, я помню бесподобного Клифта!

— Он так похож на него… — потерпевшая начала всхлипывать и сопливиться обеими ноздрями.

Под ногами хрустели мелкие осколки стекла и разбросанный упаковочный материал.

— Если самое ценное было в хранилище, то что тогда висело в галерее? — спросил Илья Никодимович, разглядывая пустые стены.

— Так, ерунда всякая для туристов и богатеев, — пояснила Андра. — Но он забрал даже это. Как он мог…

Всё это начинало раздражать. “Где хоть одна зацепка?!!“

Но тут в поле зрения нашего героя попало НЕЧТО. Судя по внешнему виду — это была единственная уцелевшая картина, накрытая пёстрым азиатским половиком.

— Что это? — удивленно спросил Илья Никодимович.

— А, это, — грустно промолвила Андра. — Эту картину нарисовал он сам. И наверное, оставил её мне на память. Представляете, Петровкин, какая жестокость? Это такой жестокий человек! Садист! Мучитель мой…

— Представляю. Можете показать?

— Конечно.

Они не без труда сняли накрывавший картину коврик, а потом долго смотрели на неё, застыв от нахлынувших художественных чувств.

— А почему тут только половина лошади? — не понял Илья Никодимович замысел автора.

— Наверное, не успел дорисовать, — предположила Андра.

Петровкин внимательно присмотрелся к подставке, на которой стояло произведение начинающего зарубежного силуэтиста. Он так и предполагал: это был слегка испорченный кустарной переделкой змеевик от “Жертвенника“. Теперь он почему-то служил опорой для этой ужасной картины. А ведь ещё недавно от этой штуки зависела половина технологического процесса. Очень нужная вещь. Вряд ли кто-то сейчас взялся бы изготовить что-нибудь подобное. Наш герой ликовал.

— Андра, — начал вкрадчиво Илья Никодимович. — Можно, я задам вам два вопроса?

— Задавайте, — согласилась красотка, сморкаясь во влажную салфетку для младенцев.

— Вы уступите мне эту невзрачную подставку, если я помогу вам снять с неё картину и расположить её где-нибудь в более удобном месте?

— Забирайте, всё равно она мне не нужна. Подставка! Ха! Я даже не представляю, где он взял эту дрянь. Тоже, наверное, где-то спёр. А второй вопрос?

— Как ваше настоящее имя?

— Георгина.

— А фамилия?

— Васильева.

— Георгиночка, — широко улыбнулся Петровкин. — Надеюсь, вы тоже входили в клуб почитателей Крабова, которые считали, что он видит будущее. Иначе вам будет сложно принять один факт.

— Что? При чём тут Крабов? — задумчиво произнесла Георгина. — Не поняла, какой факт?

— Возьмите, — торжественно сказал Илья Никодимович и протянул красотке сложенный вдвое сертификат на материнский капитал, вручённый ему когда-то самим покойным.

— Но этого не может быть… — запротестовала женщина в плохо запахнутом халате, пробегая глазами по строчкам. — Тут написано…

Наш герой не стал вдаваться в объяснения, он быстро сбросил картину с изображением половины коня на пол, подхватил змеевик и мягко удалился.

Нужно было завтракать, а Гарри наверняка проснулся.


Продолжение здесь: http://proza.ru/2025/02/26/1762