И когда зацветет багульник...

Часть 1
– Илья! Илюша! – высокий девичий голос колокольчиком разнесся по широкому, без конца и края, лугу, облетел лес и вернулся туда, где сопки смыкались одна с другой, образуя расщелины, сплошь и рядом покрытые статными соснами.
Илья, лениво жуя травинку, привстал на одно колено и замахал руками девчушке, быстро бегущей в его сторону.
Глядя на нее, он в который уже раз залюбовался стройным станом, красиво оформленной, маленькой грудью и двумя толстыми темными косами, подпрыгивающими на плечах.
Она была совсем рядом с ним и скоро он подхватил ее в свои крепкие объятия и закружил, потом они вместе, смеясь, повалились в густую траву. Отдышавшись, Илья спросил:
– Ну что, стрекоза, все делала переделала?
– Ага – кивнула девчонка, задорно сверкая карими, в пушистых длинных ресницах, глазами – мамка хотела Никитку навялить, да я сбежала.
– Никитка сам уже жених, чего его навяливать?
– Так она вместе с козами хотела мне его навялить, мол, гоните их на дальний луг, они поблизости все обобрали – девчонка снова рассмеялась, сверкнув белозубой улыбкой, и Илья не сдержался – погладил ее по щеке крепкой, мозолистой рукой.
Был он из тех парней, за кем девки на деревне поглядывают скромно, да подойти не решаются – строг парень, не слишком-то и смешлив. Кудри темные из кольца в кольцо вьются, лицо, хоть ему и восемнадцать всего, но с четко выраженным рисунком лба и подбородка, скулы остро обозначены, под носом и на подбородке пробивается первая жесткая щетина, руки сильные, к мужской работе приспособленные, сам крепкий и высокий.
И дивчину он себе под стать выбрал – хоть Ольга и не первая на деревне красавица, но тем не менее, много парней хотели бы такую в жены заполучить – одни глаза чего только стоят, а к ним и косы прилагаются такие, что залюбуешься и глаз не оторвешь, кожа нежная, словно атласная, на скулах проступает неясный румянец – не тот, что пожаром обжигает, а нежный, спокойный, губы полные, брови густые, темные, как ресницы, носик вздернутый. Сильна Ольга, и с работой справляется, и много успевает за день переделать и фигурка уже сформировавшаяся, хоть и худовата девка, деревенские обычно кровь с молоком, а эта миниатюрная, маленькая.
Родителям Ольги соседи говорили:
– И в кого она у вас такая уродилася?! Гляди-ка – ветер дунет, девка улетит! Не кормите ее, что ли?
На такое Ольгин отец, Прохор, отвечал, усмехаясь:
– Порода у нее гончая – вся в меня!
Сейчас она лежала в траве, закинув руку за голову, и смотрела своими лучистыми, смеющимися глазами, в небо, потом вздохнула полной грудью и сказала парню:
– А хорошо у нас в Камышинках, правда, Илюша?!
– Хорошо-то, хорошо, только вот... Несправедливо все это.
– Что именно?
Он перевернулся на живот и склонился к ее лицу, жарко зашептав почти в самые губы:
– Не отдаст ведь твой батька тебя в жены мне, Олюшка. Что делать будем? Так и будем прятаться от людей всю жизнь?
– Зачем прятаться, Илья? Поженимся, да и все. Пусть их – поговорят, да и забудут. Никто мне не люб, кроме тебя, Илюшенька. И знать никого не хочу.
– Мне тоже, Олюшка – он осторожно прикоснулся губами к нежному лицу подруги и закрыл глаза, словно наслаждаясь ароматом ее теплой, нагретой солнцем, кожи – мне тоже никого не надо, а мамка свое верещит – не пойдешь в сельсовет с дочкой Прохора, только через мой труп! На пороге, говорит, лягу, а не пушшу. Ты не знаешь, Олюшка, чего наших стариков мир не берет?
– Откуда мне знать, Илюша? Я у тятьки спросила, так он орать взялся – мол, чего ко мне с глупостями лезешь. Рази они когда че скажут, Илья? Отец вон Сеньку Белова мне в мужья прочит, а я на этого Сеньку и смотреть не могу. Сказала ему, что не пойду тогда вообще замуж, коли он меня за него выходить заставляет, лучше одной быть, чем с этим Сенькой прыщавым.
– Олюшка, а давай сбежим! В город!
– Ты что, Илюша? Как это – сбежим? От родного дома?
– А почему нет? Ты восемь классов кончала, я тоже. На завод нас возьмут работать. Мы уже с Лешкой разговаривали – он тоже с нами побежит, если что! Втроем-то легче. В городе и поженимся, а как родители узнают про это – смирятся сразу, что им останется?
– А Лешка-то чего побежит? – с усмешкой спросила его Ольга – у него, вроде, родители не против невест!
– Дак за компанию – ответил Илья, сконфузившись – друга поддержать.
– «Друга поддержать» – передразнила его Ольга, потрепав по кудрям – ой нет, Илюшенька... Нехорошо так... убегом...
– Оля, да они житья нам не дадут – ни твои, ни мои...
В этот момент над ними раздался голос:
– Че это вы тут, целуетесь, что ли? Смотри, Олька, все тятьке доложу! Потому и с козами не хотела идти!
Это был младший брат Ольги – Никитка и сейчас он стоял над парочкой, держа в руке длинную и тонкую хворостину. Никитке было тринадцать лет. Был он весь в отца – крепкий, как дубок, коренастый, с жесткими темными волосами и карими глазами. Отец гордился Никиткой – несмотря на ранний возраст, рос он хозяйственным и работу всю домашнюю мужскую знал еще и получше отца. Никитке много и не надо, единственное, чего он терпеть не мог, так это в школу ходить.
– Никит, не рассказывай, я тебе карамелек дам – с улыбкой сказал Илья  полез в карман своих просторных летних штанов – вот...
Он извлек на свет божий несколько круглых конфет, обвалянных в сахаре и протянул парнишке. Тот взял их и буркнув «спасибо», бросил сестре:
– Иди домой, Олька! Там тятька тебя че-то искал, мамка по деревне избегалась – гляди, попадет тебе.
Когда брат удалился, Илья сказал Ольге:
– Оль, ты подумай все-таки. А вечером придешь на старый сеновал?
– Приду – шепнула Ольга – ладно, побегу я, Илья. А то правда отец хворостину возьмет, терпение потеряв.
И она, поднявшись, споро побежала в сторону деревни, сверкая голыми пятками. Илья некоторое время наблюдал за ней, а потом пошел к речке – погода стояла жаркая и уж очень хотелось ему искупнуться.
Деревня Камышинки стояла на берегу реки Камышовой, и места здесь были просто сказочно прекрасны. Сибирская природа, жестковатая и в то же время, неописуемо выразительная, накладывала свой отпечаток на все, что окружало деревню. Она словно бы находилась в котловане сопок, и окруженная лесом, располагалась так удобно, что были здесь и поля с разнотравьем, и черемуховые заросли вдоль воды, и облепиховая чаща. И манил к себе густой лес, полный ягод и грибов в летнюю пору, и пользовались теми дарами природы жители деревни, бочками закатывая на зиму грузди и рыжики, бабы варили густое варенье из жимолости и голубики, закатывали морсы из брусники и облепихи. Мужики, кто охотой занимался, приносили по зиме из лесу туши косуль и вепрей, устраивали гулянки, куда созывались соседи... Плодоносила земля густой пахучей пшеницей, словно одаривая людей за заботу о ней, за пахоту, за возделывание и за то, что собирали вовремя тугие колосья урожая...
Дом Прохора и Анны Забелиных располагался посреди самой длинной улицы. Прохор был мужик рукастый, без дела не сидел, а потому и деревянные ворота, и ставни, были разукрашены так, что из района люди приезжали полюбоваться на эту красоту. Все у него в хозяйстве спорилось, все ладилось, работа в руках кипела, да так, что любой мог позавидовать их с Анной хозяйству. Животины много не держали, да и нельзя было, вспоминали еще те времена, когда пришлось все личное хозяйство в артель отводить. Потому пара свиней, пара коз, да с десяток курочек у них водилось, огородина, опять же, кормила всю зимнюю пору семью, да и походы летними днями в лес по грибы – ягоды – шишку, которую и в городе можно было продать, помогали увеличению благосостояния. Хорошо усвоили все члены семьи пословицу о том, что летний день год кормит...
Прохор был мужиком прижимистым и если какая деньга появлялась, складывал все копеечка к копеечке, никому не занимал, да и помощи лишний раз в деревне за просто так никому не оказывал.
– Крепкий хозяйственник Прохор – говорили про него на селе – что надо на ногах стоит...
Семья у них, в отличие от других, не жаловалась малым количеством детей. По хозяйству и эти помогут, а рожать одного за другим – так чем кормить потом ту ораву. На соседей посмотришь – у одного пятеро, у второго десятеро, а нет ни порядка в хозяйстве, ни сладу с ними...
Анна с мужем не спорила, а со временем, научившись от него, тоже стала прижимистой – соли не допросится соседка, если кончилась у нее, а что уж говорить о муке, да сахаре, коего в избытке ни у кого не было. Сахарные головы стоили недешево, так что тут уж, как угадаешь – привезут, да есть деньги, купишь, а нет, так и будет твоя семья без этой сладости сидеть.
Ольга вбежала во двор, простучала голыми ступнями ног по ступенькам и ворвалась в горницу. Прохор сидел за столом и хлебал щи прямо из чугунка, споро орудуя деревянной ложкой и периодически вытирая усы белым рушником, лежащим на коленях.
Оглядел хмуро дочь.
– Ты где бегала, холера?! – спросил ее не слишком приветливо.
– Так я это... у Наташи я была.
Прохор немного размяк и оглядел дочь уже совсем иным взглядом. Ох, и хороша получилась девка! Что сказать, хороша! Потому и надобно ее в хорошую семью пристроить, чтобы муж любил и не обижал, чтобы как сыр в масле каталась...
Тогда и ему, родителю, хорошо будет и душа не будет болеть за девку... И конечно, лучшая партия – Сенька Белов. И семья хорошая, и Сенька на Ольгу смотрит, как кот на кринку с маслом...
– Ты... это... приоденься завтра да подчупурись... Сенька с маткой и батькой свататься придут, да сватью с собой притащат... Выглядеть парадно надо, а не как сейчас – вся растрепанная, тьфу! Хватит, Олька, по подружкам-то носиться, да целыми днями семечки лузгать у сельпо – взрослая ты уже, ко взрослой жизни готовиться надо...
Щеки девушки вспыхнули от несправедливого замечания.
– Тятька, а я разве лузгаю целыми днями? – спросила она – я вон сколько мамке помогаю!
– Да знаю я – смягчился Прохор – потому и говорю тебе, что взрослую жизнь пора начинать, замуж надо тебе выйти, дитенков народить, а то скоро выродится русский народ – молодежь вон, рожать не желает...
– Папка – начала Ольга, опустив взгляд – не выдавай меня за Сеньку – не люб он мне, не хочу я за него замуж.
– Ну, это не обсуждается – спокойно ответил Прохор, и Ольга удивилась, что не стал он в этот раз кулаками стучать, да кричать, ногами топая – ты пойдешь за Сеньку и будешь жить с ним, как у Христа за пазухой, поняла?! Чего ты все ноешь? За Илюху Петрова замуж хочешь – так не бывать тому!
– Ну, почему, бать? – всхлипнула Ольга – у них тоже семья нормальная, почему не за него?
Отец встал, подошел к ней, провел рукой по косам и сказал:
– Олюшка, я людям уж обещал... А Илья – может, парень он и ничего, но не быть вам вместе... Родители евонные и мы с маткой против!
– Папка, но ты ведь мне причину ни разу не объяснил! Может, я бы поняла тогда! Почему не понимаешь, что люблю я Илью?!
– Все! – отец не сильно стукнул ладонью по столу – хватит! Будет так, как я сказал, не перечь отцу – грех это великий. И хотя и нельзя в нонешнее время Господа поминать, а все же таки напомню тебе – по Божьим заповедям мать и отца почитать надобно. А теперь иди!
Ольга ушла в огород и занялась там прополкой – под вечер не так жарко, да и мошкара не мешает. На глазах у нее стояли слезы – как же так, неужели придется подчиниться воли отцовой и пойти замуж за ненавистного Сеньку? Юная, бунтующая натура никак не хотела принимать это, и Ольга со страхом подумала о том, что говорил ей Илья. А может быть, и правда – сбежать из родного дома, который стал чужим, навстречу новой, неизвестной жизни? Но как раз эта новизна и неизвестность пугали пуще прежнего...
Она задумалась настолько, что даже не подняла головы, когда увидела рядом с грядкой чьи-то голые ноги.
– Эй! Подружка! Ты чего это тут мечтаешь? Или ворон ловишь?
Веселый голос Наташки вырвал ее из дум. Наташка была подругой Оли, полная, невысокая, с белыми, как лен, кудряшками и большими синими глазами, она напоминала куклу в коробке – Ольга видела таких, когда они однажды ездили в город и ходили там в большой магазин с игрушками. Сейчас она стояла и смотрела на подругу весело и улыбаясь – такой уж был у Наташки характер, кажется, ничто не могло поколебать эту ее природную веселость.
– А чего это у тебя глаза на мокром месте? – спросила она, и улыбка слетела с ее лица.
Ольга махнула рукой:
– Завтра Сенька Белов свататься придет...
– Дааа? – протянула подруга и глаза ее стали напоминать два круглых облачка – а как же Илья?
Она тут же закрыла себе рот ладошкой и огляделась по сторонам.
– Илья... Илья предлагает в город бежать. Втроем – он, я и Лешка Сидоров.
– А ты?
– А чего я – Ольга грустно глянула на Наташу – страшно, Наташ... Убегом из дома... Родителям позор...
– А я бы за таким, как Илья, на край света побежала бы... И наплевала бы на все.
– Да ты что, Наташка?! Хотя... – она привстала и потянулась – я уже на все согласна, лишь бы за Белова замуж не идти...
– А мне все равно – сама знаешь, уж не до хорошего, семья у нас большая, родители старших девок замуж повыдавали – скоро и до меня очередь дойдет. Они только и мечтают, что такой груз с плеч скинуть – от девок им проку нет... Но это у меня... А ты-то... У вас с Ильей любовь – чуть завистливо сказала она – но ты пыталась хоть с батькой поговорить об этом?
– Пыталась, Наташа, а что толку? Между ними и Ильи родителями будто собака пробежала... Да только тятька мне ничего не рассказывает про это.
– Ох, Ольга... Тогда... Беги с Ильей, а то потом всю жизнь жалеть будешь! Тетка нынче с города приезжала – матери сестренница - говорит, в городу завод военный построили, берут на работу всех подряд, шурупы какие-то там крутить и клепками че-то клепать. Так что голодными не будете – на краюху хлеба заработаете. Говорят, и жить где-то можно, устраивают в общежития вроде.
– Военный? – удивилась Ольга – нешто мы в военном много понимаем, чтобы нас на работу туда брать?
– На самую простую, какую механическую – берут – со знанием дела заявила подружка – я бы на твоем месте не раздумывала. Или ты хочешь, чтобы такая любовь, как у вас с Ильей, кончилась? Ну, выйдешь ты за этого Белова – и всю жизнь несчастной, в нелюбви прожить? Так хочешь?
– Не хочу – упрямо заявила Ольга – только как потом родителям на глаза показаться – проклянут!
– Не проклянут. Поругаются спервоначалу, а потом привыкнут.
После того, как Наташка ушла, Ольга задумалась. Не привыкла она сдаваться, ни в чем, а тут ей тятька вроде как и выбора не оставляет.
Вечером, когда отправилась на старый сеновал, первым делом сказала Илье с грустью:
– Белов завтра со своими родичами и сватьей свататься придет.
Парень скрипнул от досады зубами.
– Ну, Оленька, хочешь, я с тятькой твоим поговорю, а?
– Нет, Илюша, бесполезно это – тятька и слушать тебя не станет...
– Тогда в город с нами пошли, Олюшка! Мы с Лехой на рассвете договорились тронуться в путь – давай и ты с нами! Оль, мы же жить друг без друга не можем, как же так – я уйду, а ты останешься и за Белова замуж пойдешь?!
– Нет, Илюша, но батька и слушать не хочет, что я за тебя выйду.
– Потому пошли с нами и не бойся ничего – я тебя не оставлю, Олюшка! Все для тебя сделаю, голубонька моя, только бы счастлива ты была. Пойдем, Олюшка!
Она обхватила ладошками его такое любимое лицо, всматриваясь в него в подступавших сумерках.
– Я согласна, Илюша, согласна. Не жизнь мне без тебя, а так – и в огонь, и в воду с тобой пойду, и все, что тебе предназначено, возьму на себя, лишь бы только с тобой, лишь бы только рядом...
– Хорошо, Оленька, вот и молодец, что решилась. Тогда слушай меня – оденься потеплее, на рассвете прохладно, вещей с собой немного возьми – с баулами-то несподручно будет таскаться, да приходи на наше место, на луг у Камышовой, к старому дереву сухому. И жди нас с Лешкой там, ладно? На рассвете приходи, как ходики пять покажут. Сможешь ли выбраться?
– Смогу, Илья...
– Все, теперь иди, да смотри – аккуратна будь, ладно? Чтобы ничего твои не почуяли, да не услышали. А то батька твой тот еще хитрец – на раз-два вычислит.
– Ладно, Илья, я все поняла.
Они долго еще шептались, обмениваясь изредка поцелуями в тишине старого сеновала, потом он сказал, что пора им расходиться, потому что выспаться надо перед побегом.
Ольга, прибежав домой, сказала всем, что сегодня в горнице на сундуке ляжет – прохладно там, и стала на сон располагаться. Только сначала незаметно для близких собрала в большой цветастый платок свои нехитрые пожитки, да спрятала в саду под черемуховым кустом.
От волнения не спалось всю ночь, сердце билось, как сумасшедшее, она то и дело прислушивалась, храпит ли отец, и вздрагивала, когда слышала скрип кровати, на которой они спали с матерью в другой комнате. Когда до пяти утра оставалось пятнадцать минут, она быстро и бесшумно переоделась в темную юбку и кофточку, голову повязала платком, надела башмаки и осторожно, легко, выскользнула в открытое окошко. В садике подобрала свою котомку с вещами, открыла хлипкую дверцу – штакетник, и бросилась вниз по улице, бегом, туда, где на лугу должна была в скором времени встретиться с Ильей.
Только прибежав к старому сухому дереву и опустившись на траву, она смогла перевести дыхание и убедиться, что никто ее не догонял. А также обратила внимание, что ободрала голые свои ноги, видимо, когда перелезала через подоконник.
Приложила к царапинам сорванные тут же листья подорожника, легла на спину, положив под голову котомку, и стала смотреть в сереющее небо. За горизонтом зачинался рассвет, розовые его блики ползли по небосводу, рисуя на нем яркие всполохи, картина эта настолько завораживала, что Ольга смотрела-смотрела на эти причудливые рисунки облаков, да и уснула.
Проснулась она тогда, когда солнце уже стояло высоко. Все было, как прежде, когда она прибежала сюда – котомка с вещами под головой, ярко-синее небо над ней и стройное пение птиц. Только вот Ильи до сих пор не было, и Ольга поняла, что он не пришел, потому что что-то случилось.
Часть 2
Она решила подождать еще немного, даже привстала из высокой травы, вглядываясь в ту сторону, откуда должны были появиться ребята, но тропинка была пуста. Что же делать? И почему Илья не появился? Неужто обманул ее – а она и поверила, как дурочка! А сейчас сидит где-нибудь там и ржет себе, что твой молодой жеребец!
Нет, Илья на такое точно не способен! Он, если сказал, так и сделает, подлянки он никому не устраивает, тем более, ей, Ольге.
А может быть, он передумал? Передумал и не хочет уже бежать с ней, Ольгой, в город. А что еще хуже – вот взял и разлюбил ее за эту самую ночь. Тогда ей только одно остается – со своим узелком сигануть в Камышовую, и будь, что будет!
А может – отец его как-то узнал о побеге и остановил Илью? Или мать... Узнали, что он и Олюшку с собой взять решил, да еще пуще рассердились, может, заперли его дома.
Нет, больше ждать было невозможно, и Ольга, сорвавшись с места, побежала в сторону деревни. Она должна была поговорить с Ильей и выяснить, что произошло такого, что его остановило?! Бежала, не чувствуя под собой ног, по дороге, на въезде в деревню, спрятала в дупло старого дерева узелок с вещами, кинулась бежать дальше.
Деревня будто вымерла – ни звука, ни говора людского. Дома у Ильи никого нет – в проушины, вместо замка, наспех вставлены две палочки, и дальше в домах словно бы никого и нет.
А со стороны сельсовета, в котором уже не первый год председательствует хромой Лука Григорьевич, какие-то звуки раздаются. Ольга кинулась туда, и не ошиблась – вся деревня, казалось, собралась под старым динамиком на столбе около сельсовета. Все почему-то молчаливые, серьезные, лица - словно застывшие каменные маски. И дети тут, и взрослые... Вон, и Илья стоит, рядом с Алешкой... А из динамика хриплый голос, искаженный многокилометровой связью, вещает что-то не совсем пока понятное.
«Фашистские войска атаковали наши границы... Наше дело правое! Победа будет за нами!... война советского народа против немецко-фашистских захватчиков...».
Что же это такое? Что говорит этот незнакомый стальной голос, и почему он говорит про это так, что кровь стынет в жилах и дыхание останавливается? Неужели... неужели всем им грозит страшная, неминуемая беда, которая пришла и постучала в каждый дом, коснулась каждой семьи... Именно поэтому у мужиков и баб скорбные, серьезные лица, – бабы вытирают глаза концами платков, мужики сняли свои кепки и фуражки - именно поэтому застыли в ожидании чего-то и детишки, которые, наверное, даже понять сейчас не могут, что именно происходит...
Ольга осторожно пробралась сквозь толпу поближе к Илье, встала за его спиной и незаметно коснулась рукой его руки. Он скосил глаза в сторону, увидел ее и прошептал:
– Олюшка... Прости меня... прождала, да? Мы уже столько времени тут слушаем, ждем, что еще скажут, Оля...
– Илюша... что случилось?
– Война началась, Оленька, война... Давай днем, как и всегда, на лугу встретимся, ладно? Не могу сейчас тебе ничего сказать...
– Хорошо – она снова коснулась его руки, почувствовав живительное ее тепло, и отошла от него, так как мать Ильи, тетка Прасковья, уже бросала на них недоброжелательные, злые взгляды.
Голос в радио еще что-то говорил, потом слышались какие-то булькающие звуки, потом зазвучала песня, и Ольга, кинувшись сначала к старому дуплу, забрала свой узелок и побежала домой.
Скоро вернулись и ее родные, у всех был растерянный и какой-то жалкий вид. Мать собрала на стол какую-то еду, Ольга с Никиткой, не глядя на взрослых, уселись за стол и стали пить молоко с хлебом, который только утром испекла мать. Ольга все боялась, что родные заговорят про ее исчезновение, но они, похоже, даже не заметили этого.
Отец перебирал руками перо зеленого лука на столе, его крупные пальцы в мозолях подрагивали и вообще, вид у него был такой, словно он абсолютно не знал, что делать.
– Мобилизовывать будут наверное – сказал наконец, и звук его голоса необычно звонко разнесся по тихому дому.
– Можа, и не будут – сказала Анна – молодых, можа...
Отец вдруг шваркнул кулаком по столу так, что подскочила деревянная плошка с вареными яйцами.
– «Молодых»! – передразнил он жену – ты слышала, какая там силища, у того Хитлера, будь он неладен?! Куда нам супротив него? Перебьют ту молодежь, как орехи пощелкают, и пойдут по старикам! А на хозяйство кого оставят, на пахоту? Дитев, да женщин?! Какие с них хозяйственники? По миру пустят коров, свиней, да кур, землю парную не вспашуть! Эх...
– Прохор, да погоди ты! – начала Анна. Она тоже была не робкого десятка, и зная вспыльчивый характер мужа, всегда находила средство, чтобы его урезонить – еще никто никого не забираеть, а ты уже кричишь, как тот вепрь!
Прохор Петрович некоторое время о чем-то думал, потирая лоб, потом сказал тихо:
– Надо, матка, в огороде яму выкопать, да поболе. Там, где заросли сидять елок да пихты...
– Для чего? – спросила Анна.
– «Для чего»! – снова передразнил ее муж – вона, гляди, че делается – война, понятно тебе? Счас опеть по дворам ходить начнуть – собирать налоги, да зерно, да хлеб. Слышала, небось, че из говорилки тот вещал – все для фронту, все для победы! Будто не знаешь, что это значит!
– Скотину тоже в яму спрячем? – несмело проговорил Никитка. Ольга прыснула, а отец стукнул кулаком по столу.
– Цыц! Разговорился! Смотри, как бы тебя на тот фронт не погнали.
– Отец! Ты чего говоришь? – Анна, осторожно озираясь, мелко и часто перекрестила грудь – он же малявка ишшо!
– Ну и че! Некого гнать станет – и за малявок возьмутся! А яма вот для чего – надобно туда какие-никакие запасы спрятать. Муку там, сахар... А то без порток оставят и без жратвы. Давай-ка, Никитка, прямо седни с тобой ту яму рыть зачнем...
На том и порешили. Ольга же дождаться не могла, когда она сможет увидеться с Ильей и поговорить с ним, выяснить, что же теперь делать им с их побегом, с их чувствами и  любовью. Сейчас, когда пришла эта неожиданная весть о такой страшной, такой вроде бы далекой по расстоянию, но такой близкой, войне, Ольге казалось, что вся жизнь перевернулась с ног на голову.
Даже отец, который раньше выглядел таким сильным и смелым, сейчас, казалось, напугался этой предстоящей неизвестности.
Она старалась по-прежнему делать все домашние дела, но мысли не давали покоя, роились настойчивыми мухами в голове, было одновременно и страшно, и больно, и хотелось плакать от той неизвестности, что ждала впереди.
Еле-еле она дождалась того времени, когда они встречались с Ильей на лугу, и быстро побежала туда, тихонько выскользнув из дома.
– Илюша! – он подхватил ее в свои объятия, не так, как раньше, лицо его было серьезным, он не смеялся, смотрел встревоженно, и даже улыбка, которую так любила Ольга, теперь не освещала его лицо.
– Олюшка! Милая моя! Как хорошо, что пришла ты! Как у вас дома?
– Отец яму рыть собирается – с какой-то злостью сказала Ольга – продукты прятать, а то, говорит, обдерут, как липок! И боится чего-то, эту боится, как ее...
– Мобилизацию – горько усмехнулся Илья.
– Ну да, ее самую.
– Олюшка, послушай – он стал опускаться в густую траву, чтобы сесть, и потянул ее следом – завтра мы с Лешкой и еще несколькими ребятами едем в военкомат...
– Как? – прижала побелевшие кулачки к груди – Илья, тебе ведь в армию только по осени, в осенний призыв!
– Нельзя так сейчас, Ольга, нельзя! Надо Родину защищать, лишними люди не будут, потому мы с Лешкой твердо решили, что едем завтра. Лука Григорьич обещал с машиной помочь, так что должны мы ехать, Оля!
– Илюша, а как же я? – спросила она тихо.
– А ты здесь будь, меня жди. Закончится война – я приду, и мы поженимся, ни у кого спрашиваться не будем.
– Илья... а если... мне даже подумать страшно!
– Олюшка, помнишь, мы с тобой книжки читали? Про чапаевцев, про Минина и Пожарского, про Павку Корчагина. Помнишь? Ты помнишь тех героев, Олюшка? Так вот они ничего не боялись, и я тоже не боюсь, Ольга. Всем сейчас надо на защиту Родины встать, никто не должен остаться равнодушным в стороне.
– Илья, а если я с тобой, на фронт?
– Нет, Олюшка, здесь будь, отсюда мне помогай, мне отрадно будет знать, что ты жива, здорова и ждешь меня. Я писать тебе буду, Оля! И ты мне пиши.
Ольга плакала, когда он говорил, плакала, потому что понимала – жизнь их никогда больше не будет прежней. И перед ней сейчас совсем не тот смешливый мальчик, каким был Илья всего сутки назад, перед ней сейчас – настоящий мужчина, готовый к трудностям, лишениям и всему тому, что несет за собой это страшное слово – война.
Она долго еще рыдала, уткнувшись ему в грудь, и не могла успокоиться, ей было стыдно за свою слабость и своеволие, а он, сидя рядом с ней, выглядел таким сильным и самостоятельным, что ей даже было больно смотреть на него такого. Вчерашние мальчишки и девчонки стали взрослыми за несколько последних часов.
– Я проводить тебя поеду – сказала Ольга, успокоившись – попрошу – меня возьмут в машину. А теперь иди – тебе отдыхать надобно и собраться. Матка-то твоя что говорит?
– Ясно, что – воет. Не пущу, говорит, никуда тебя, или за тобой на коленках поползу до того фронта. Мать, что тут скажешь...
Ольга это понимала – эту вот, остервенелую реакцию матерей на заявления сыновей, что они сами завтра отправляются в военкомат. Любая мать хочет для своего ребенка жизни, и жизни счастливой, спокойной. А тут – как обухом по голове, и теперь смириться надобно, что уйдут завтра сыновья неизвестно куда. А вернутся ли? И как, ну как можно с таким смириться?! Потому и валяются в ногах у сынах, и молят... сами не понимая, о чем. Знают ведь, что не остановят, потому молят об осторожности, о том, чтобы берегли себя...
– Илюша, а может, призыва все-таки дождаться? – несмело спросила Ольга.
Он поиграл желваками, лицо построжало.
– Нет, Оленька, не вижу смысла. Идти надо, чем раньше, тем лучше. В связи с войной и раньше могут призвать, так что сами пойдем. Ты жди меня, Ольга, я тебе обещаю, что вернусь обязательно, слышишь?! Вернусь живой и здоровый...
Он обнялись крепко, прежде чем проститься до завтра, Ольга все не могла разомкнуть рук, все крепче прижимала Илью к себе, чувствуя, как огромная боль и чувство острого одиночества растет в ней. Илья еще не уехал, а она уже почувствовала, как же ей будет тяжело без него.
Вечером, сидя при свете маленькой керосиновой лампы в своей комнате, Ольга снова и снова мысленно возвращалась к разговору с Ильей, и снова думала о том, что прав он – Родина в опасности, значит, надо идти. И она, Ольга, хотела бы следом за ним отправиться на фронт – тоже храбро воевать, бить врагов, быть сестрой милосердия, и быть с ним рядом, плечом к плечу...
Но страшно было оставить маму, отца и Никитку. Она и здесь найдет, чем помочь фронту, и будет ждать Илью, верно и преданно, и уж точно не пойдет замуж ни за какого там Белова.
Она слышала в горнице разговор отца и матери.
– Сенька тожеть завтра с парнями уезжаеть – говорил отец, жуя кусок хлеба – дурачок. Мамка евонная остановить его пыталась, да рази они слухають? Вот, сказал, хоть убегом, да уйду. Не успели девку замуж отдать...
– Да какой тут замуж, Петрович? – сердито спросила мужа Анна – не сегодня-завтра заваруха начнется, а ты все об Олюшкином замужестве печесся. Успеет еще, никуда замуж от нее не денется.
– Дура ты баба! Одно дело – в девках сидеть, и совершенно другое – мужа ждать. Почет и уваженье будет, как солдатке... А если еще и дитенком успеет разжиться...
– Вот че несешь, дурачок!
Анна Власовна, не выдержав разговоров мужа, вышла из дома.
– Кур бы надо порубить – услышала Ольга рассуждения отца – все одну – заберуть...
Сейчас ей казались противными его рассуждения о еде и хозяйстве – такая опасность нависла над всей страной, молодые вон, сами на фронт бегут, а он... о харчах рассуждает.
Она спала эту ночь беспокойно, снились ей сны такие, от которых в дрожь бросало, плакала она в этих снах, и не хотелось верить, что все, что происходит с ними – происходит в реальности. Слишком суровой и тяжелой была та реальность, чтобы сразу ее вот так признать.
Утром подскочила чуть свет и кинулась к сельсовету. Потом три часа они тряслись по пыльной дороге в стареньком «Газике» – ей уступили место в кабине водителя, а все ребята вместе с председателем уселись в кузов.
В город приехали поутру, ребята сразу отправились в военкомат, возле которого уже толпился народ. Они долго не выходили оттуда, а когда появились, лицо Ильи выражало решимость. Ольга, чувствуя в душе необычайный холод, поняла, что сегодня они расстанутся... может быть, навсегда...
– Сегодня едем... Проходной паровоз, так что мы довольно скоро попадет сначала ненадолго в одну их частей, где нас всему обучат, а потом и на фронт. Вот, обмундирование выдали. Сказали быть на вокзале всем к семи вечера. Тут негде держать, народу вон сколько.
– Пойдемте куда-нибудь – предложила Ольга – недалеко. У меня с собой еда есть, хоть перекусим. И вода.
Втроем – она, Илья и Лешка – они нашли небольшой сквер и расположились в тени деревьев на лавочке. Почему-то думалось, что в этом затерянном среди сопок, маленьком городке ничего не знают о войне – слишком уж беззаботная, словно на другой планете, жизнь, протекала тут. Из динамиков на столбах слышалась музыка, вокруг гуляли нарядные люди, бегали дети, в пруду плавали утки и лишь они трое сидели неприкаянно на скамье и не могли ни о чем говорить.
Ольга видела, какие взгляды бросал на нее лопоухий Лешка. Она подозревала, что нравится ему. Но сейчас он выглядел, словно обиженный ребенок, казалось, что вот-вот заплачет. Когда он отошел к пруду, чтобы покрошить уткам хлеб, Ольга спросила у Ильи:
– Что это с ним?
– Да... переживает он за мать, за сестер... Отца-то нет у них. И кажется, боится немного. Отговаривал меня идти раньше срока, но когда понял, что я непреклонен, тоже сказал, что со мной пойдет. Нормально это для человека – бояться, Олюшка, так что я Леху не виню. Может, ты сможешь иногда мать его навещать?
– Буду заходить к ней. К твоим не пойду – не любят они меня. Неизвестно, правда, за что...
– Не ходи. Я сам тебе писать буду.
– Как же он воевать собрался, если трясется, как осиновый лист? – спросила Ольга, глядя на Лешку.
– Солдатское уменье и храбрость не сразу, Оля, приходят. И к нему придет, как на месте окажется...
После того, как они поели и сполоснули руки в пруду, отправились немного погулять по городу. А уже потом, ближе к вечеру, пошли на вокзал. Там, прямо в тесном помещении, ребята переодевались в выданную им форму. А потом Ольга услышала приближающийся гул паровоза, и всей толпой будущие бойцы двинулись на перрон.
Немного отстав от Ильи, она почувствовала, как кто-то взял ее за руку чуть выше локтя. Обернулась – и вырвала руку. Сенька Белов. И чего ему надо?
– Оль?– сказал он – слушай, я тут хотел свататься прийти, но не срослось...
– И хорошо, что не срослось – вызывающе ответила Ольга.
– Оль, ты ждать меня будешь?
– Что? – Ольга рассмеялась громко – ты не в своем уме, видать, Белов?! Я Илью люблю, понял! И ждать тебя не буду точно!
– Что же ты? – сузил он глаза – против воли отца пойдешь?
– Пойду! – она остановилась и уперла руки в бока – а что ты мне сделаешь, Белов?!
– Мамке все пропишу своей! А она твоим расскажет!
– Ну и прописывай! Мне до этого никакого дела нет. Я тебя не люблю и никогда не полюблю!
Она ускорила шаг и догнала Илью.
– Ты чего отстала, Олюшка? – спросил он ее.
– Да Белов, дурачок, прицепился, что банный лист.
– И чего ему надо было?
Ольга рассказала Илье о том, как Белов пристал к ней с расспросами, будет ли она его ждать. Когда последовала команда загружаться в вагоны, Ольга кинулась на шею Илье, не обращая внимания на всех, кто их окружал. Целовала лицо парня, его руки, слезы катились из глаз бесконечным потоком и падали ему на руки, на гимнастерку...
– Олюшка, ну, успокойся! – бормотал он бессвязно, в ответ покрывая поцелуями ее лицо, волосы, руки – успокойся, Олюшка!
– Илюша, ты только береги себя – шептала она – береги, прошу тебя! И обещай, что вернешься, обещай, слышишь!
– Конечно, вернусь, Оля! Даже не сомневайся! Вернусь обязательно, только жди меня! Я буду чувствовать, что ты ждешь, и обязательно вернусь к тебе, обязательно!
Они все говорили и говорили, и вот уже Илья старается разомкнуть ее сомкнутые на его шее руки, отдирает ее от себя – пора... Пришло время расставания, а она все оттягивала и оттягивала этот миг. Окружающие смотрели на них кто с умилением, кто с сожалением, а кто с легкой завистью.
Ольга не помнила, как паровоз тронулся с места, а она все бежала за ним, как потом тряслись они уже втроем в машине, – водитель, она и председатель – возвращаясь в поселок. Мыслей в голове не было, она просто отупела от слез и старалась ни о чем не думать. А они, эти предательские слезы, все катились и катились из ее глаз.
И когда машина, наконец, остановилась у сельсовета, а водитель собрался в обратный путь, – машина работала сразу на несколько деревень – она пошла пешком до дома, одна, в сумерках. Ей хотелось умереть, чтобы больше никогда в жизни не переживать такое расставание с Ильей.
Она шла медленно, словно старушка, казалось, жизнь обрушила непомерные тяготы на хрупкие девичьи плечи и давила на них, стараясь пригнуть эту тонкую фигурку к земле. Вздохнув и разом потеряв все силы, плача почти в голос, Ольга упала прямо на пыльную дорогу, чувствуя, что ощущение какой-то неминуемой беды преследует ее.
Часть 3
Родители еще не спали, когда она вошла в дом, да Ольга на это и не рассчитывала – в первый раз ее дома не было целый день, и она никому не сказала, куда отправилась. Потому сейчас ожидала нагоняя от отца и матери.
Вошла в дом, остановилась у стены напротив стола и оперлась о нее. Они сидели за столом, Никитка, видимо, уже спал.
– Ты где была, шлендра? – спросил отец грубым голосом, вырастая над столом – в такие года – и по ночам шастать? А потом слухи по деревне, да?
Но вдруг всмотрелся в лицо дочери и опустился на стул, повернул растерянное свое лицо к жене.
– Анька, а че у ей с глазьями? Реветь, что ли?
Анна подошла к дочери, всмотрелась ей в лицо, спросила тихо:
– Олюшка, тебя нешто обидел кто?
– Нет, мама. Я ездила в город – ребят проводить.
– А пошто нам не сказала? – спросил отец – ты ж Сеньки невеста, и правильно поехала, значится. Проводила жениха...
– Папа! – вскричала Ольга – если ты мне еще раз про Сеньку скажешь... Я... Я из дома в город уйду! Поступлю там на военный завод и буду работать! Хоть пользу стране принесу! И провожать я ездила Илью, а вовсе не Сеньку!
– Ольга! – отец встал и стукнул кулаком по столу – я тебе уже говорил – это не обсуждается! Или ты отца ослушаться хочешь? Гнева Господнего не боишься?! Сенька вернется – и вы поженитесь, слышишь?!
Он видимо решил, что как и раньше дочка подчинится ему, но не тут-то было.
– Не пойду я за него! – прошипела Ольга со злостью, и карие глаза ее полыхнули темным пламенем – хоть убей – не пойду! А будешь заставлять... будешь заставлять... я председателю доложу, что ты яму выкопал и продукты туда спрятал!
Мать охнула и прижала ладонь ко рту, отец так и застыл, глядя на Ольгу и хлопая глазами, а она, кинув взгляд на родителей, убежала в свою комнату.
– О! – отец показал вслед ей деревянной ложкой – гляди-ка, вырастили на свою голову доченьку! Она уже родному отцу грозит! А все твое воспитание!
– А чего ты ее с этим замужеством одолел, Прохор?! – взъелась Анна Власовна – не трожь ты девчонку, заради Христа!
– Я о ее будущем пекусь, а ты нет, чтобы поддержать, паскуда... Хоть бы сгинул этот Илья в краях дальних...
– Да угомонись уже! Сам про Господа говоришь, и сам же грех на душу берешь! Олька сама разберется, как ей жить!
Плюнув с досады, отец вышел из дома во двор, бормоча про себя: «Нет, она батьке еще грозится, что председателю сдаст, вот же чертовка!».
Потянулись тоскливые, тяжелые дни ожидания, дни предчувствия того, что скоро отголоски войны придут и в их края, и тогда... Что «тогда», Ольга и сама не понимала... Она делала всю привычную работу по дому, гоняла коз на дальний луг, там укладывалась на траву и смотрела в небо, в свободное время бегала туда, где они обычно встречались с Ильей, и словно искала его там.
А того свободного времени было все меньше – занимала работа в колхозе на полях до позднего вечера, работать старались, покуда тяжелые сумерки не упадут на землю. От летнего зноя не спасали ни платки на головах, ни покрытые плечи, ни то, что в перерывах между работой бегали они купаться на Камышовую... Казалось, сама природа сердится на них за что-то, и в такое тяжелое время добавляет тяжести своей жарой.
Из-за работы в колхозе Ольга старалась и дома бывать меньше – не могла видеть и слышать ворчание отца, который после того, как она высказалась ему, старался обходить ее стороной и словно стал побаиваться ее, что ли...
– И че тебе этот колхоз? – ворчал он иногда, но делал это скорее из вредности, чем хотел настоять на своем – лучше бы дома че сделала лишний раз!
Подняла на него серьезный взгляд своих карих глаз:
– Я дома мало делаю? А как трудодни мои получать – так ты тут как тут!
Он промолчал тогда, ничего не сказал и снова почувствовал, что стала его Ольга серьезнее, чем раньше была – и улыбается реже, и какая-то взрослость появилась в глазах, тоска... Знал он, по ком тоскует она, и искренне хотел, чтобы Илья назад не вернулся.
«Пусть бы на фронте нашел себе молодуху – думал он – зачем ему наша Олька? Прицепился, что твой клещ! Господи, ослобони от таких женихов...».
Постепенно с фронта начали приходить вести, которые были не совсем радостными и радужными. Ольга, затаив дыхание, когда заставала очередное выступление по радио на столбе возле сельсовета, вслушивалась в то, что говорили, словно лелеяла надежду, что вот сейчас, по радио, скажут что-то об Илье, хотя она понимала, что такого не может быть. А когда почтальон привозил из города газеты, она старалась первой унести домой темный листок с неровным шрифтом и прочесть там в одиночестве. В разных военных терминах понимала она мало, но сердцем чувствовала в строках, которые читала, тревогу и беспокойство.   
Также внимательно прислушивалась она к разговорам стариков и мужчин, которые хоть чуть-чуть что-то понимали в том, что происходит на фронте.
Бывало, остановится Лука Григорьевич с тем же почтальоном, Федором Захаровичем, посреди улицы, и можно было услышать их разговор. Тогда и подростки как-то сразу появлялись рядом, и Ольга, если шла мимо, останавливалась и прислушивалась.
– Че слышно, Григорич?! – спрашивал Федор Захарович.
– Да вот, Захарыч, не знаю я даже, как тут кумекать... Отступают пока наши-то... Все тока началось, а они уже... Эх... Сильна говорят, армия у того Гитлера, будь он неладен! Да еще вот, пишуть тут, что какие-то там япошки – его союзники, будто тоже должны в войну вступить... Тысячная – он поднял к небу указательный палец и выговорил по слогам незнакомое слово – кван-тун-ска-я армия стоит на Тихом океане, ждут, мол, когда можно будет напасть, что ли же... Говорят, дивно те японцы жестокие...
– Да не тушуйся, Григорич, русские люди – то сила, скоро побегут немцы, портки теряя, в свои немецкие земли!
– Прежде чем побегут, наших всех мужиков заберут, однако... Против такой силищи сколько народу надо... Парни вот ушли молодые, кому восемнадцать стукнуло – сначала, говорят, месяца два будут они в какой-то части, а уже потом на фронт отправятся. Да и у нас еще неизвестно че будет, тут, в тылу. Трудодни скорее всего, повысят, оно и понятно – фронт кормить надо...
Такие разговоры волновали и бередили умы молодежи, вслед за надеждой на то, что врага с земли русской выкинут быстро, пришло осознание, что все серьезнее, чем казалось с самого начала.
Только через месяц получила Ольга первое письмо от Ильи. Схватила его, поймав прямо на улице почтальона Федора Захаровича, спрятала в вырез на груди и кинулась на старый колхозный сеновал. Прижав ладошки к горячим щекам, распечатала треугольничек с пляшущим, таким знакомым почерком, вчиталась в родные строки: «Голубушка моя! Зоренька ясная! Все время думаю о тебе, Олюшка, все вспоминаю зори наши на речке, когда ты от своих сбегала поутру, чтобы рассвет со мной встретить, закаты на лугу, наши с тобой разговоры и как книги мы читали... Помнишь ли?»
Все помнила Ольга, ничего не забыла... Писал Илья, что пока они при военной части находятся, очень быстро обучают их всему, что должны они знать, а через два-три месяца обещают их уже на позиции отправить, туда, где предстоит настоящая встреча с врагом, живым, реальным и очень опасным...
«В нетерпении я, Олюшка, скорее бы уже туда, да бить там этих немцев изо всех сил, бить так, чтобы ни одного живого не осталось... Слухи с фронта пока безрадостные идут, Оленька... Уже столько мирных полегло, а это только первые месяцы войны. Никого они не жалеють – ни детей малых, ни баб...».
Как не крепилась Ольга, а в конце письма расплакалась, слезы капали на листок бумаги с родными строчками, она схватила его, стала оттряхивать, а потом читала снова и снова, стараясь поцеловать каждую буковку в отдельности. Письмо ответное писала полночи при свете керосиновой лампы у себя в комнате, на следующий день отдала дяде Федору, который обещал в целости и сохранности до почты в райцентре его доставить.
Первая волна мобилизации у них в деревне началась через месяц. Сначала мобилизовали всех оставшихся молодых в возрасте восемнадцати и старше, потом стали забирать мужиков. Забирали не скопом, постепенно...
Как-то раз к ним домой пришел Лука Григорьевич. Рассеянно оглядел двор, прошел в горницу, опустился на лавку.
– Анна! – позвал хозяйку – позови давай Прохора-то!
Прохор вошел с улицы – он как раз орудовал на огороде – присел к столу, обтер руки ветошью и спросил:
– Че доброго скажешь, Григорич?!
– Да сейчас разве добрые-то вести есть, Прохор?! Сейчас с добрыми вестями не ходят...
Ольга, которая тоже в этот момент была дома, насторожилась.
– Тут слух идет, что продналог введут, да денежный еще... Индивидуально по дворам глядеть будут... Ты, Прохор, зажиточный у нас, так я хотел сказать – добро-то прятать не вздумай, найдут – крепко попадешь!
– Да что ты, Григорич? Какой я зажиточный-то? Придумаешь тоже! Я не меньше других свои трудодни в колхозе вырабатываю, так что ты тоже... напраслину-то не гони на меня! У меня вон – на руках от мозолей живого места нет!
– Ну, ты не прибедняйся! Муки ты нонче в закрома ссыпал достаточно! А чушку в город скажешь не возил продавать? И зимой на кабана ходили – тожеть не было такого?!
– А детишков я чем кормить должон? – взвился Прохор – ты бобылем живешь – краюшку хлеба жуешь, а у меня два рта и жинка впридачу.
– Я тебя предупредил, Прохор! Щас не о собственном желудке думать надо, а о том, как совместными усилиями фрица побороть!
– Да нет у меня лишнего-то, на, посмотри! – Прохор распахнул дверь дома, а потом открыл чулан – вон, в коробе-то, муки горсть! Ты глянь, глянь!
Но Лука Григорьевич встал и, не глядя на Прохора, вышел из дома.
– Зажимают – произнес Прохор – со всех сторон зажимают...
Он схватил сам себя за волосы и опустился на лавку. Анна Власовна подошла к нему и стала гладить его по голове.
Ночью Ольга слышала, как о чем-то разговаривали в своей комнате мать и отец, ругались шепотом, потом мать плакала, а отец старался успокоить ее, говорил вкрадчиво, словно уговаривал на что-то.
Через пару дней, вернувшись домой, она обнаружила мать плачущей на крыльце.
– Мамка, че случилось? – спросила она – че-то с Никиткой?
– Отца мобилизовали – ответила мать, вытирая покрасневший нос – и собраться не дали, как положено. Сказали, мы на машине, сразу увезем... Быстрее собрала его, еды с собой дала, и забрали его, родимого.
Мать заплакала, запрокинув голову, зарыдала... Ольге тоже было нелегко – как они тут теперь, без отца будут. Как Никитка, как мама... А если... Слух идет, что и девчат будут забирать... Она, Ольга, и не отказывается, и не боится, но страшно оставлять маму и брата одних...
Мать плакала несколько дней и все никак не могла успокоиться, ее даже трясло в рыданиях, и Ольга, будучи еще совсем молоденькой, не понимала такой вот реакции... Словно бы мать не совсем по отцу страдала, а как будто боялась чего...
А еще через пару дней, они с Наташкой, задействованные на обработку капусты на полях и стоя рядом друг с другом, разговорились.
– Наташ, ты че-то сама не своя – сказала подруге Ольга.
– Тятьку забрали вчера – мрачно ответила та – вернее, не забрали, а повестку вручили, в город они все вместе поедут... Несколько человек... Григорич опять «Газик» стребует, чтобы всех сразу...
– Моего тоже два дня назад мобилизовали... Даже собраться путем не дали – увезли...
– Да? – удивилась Наталья – странно...
– Почему?
– Потому что они и моего папку спрашивали, знает ли он что-то про Прохора Петровича Забелина, мол, жена его сказала, что он сам собрался и в военкомат уехал, в город, добровольцем... И как раз два дня назад.
 – Вот как? – удивилась Ольга – а мне мамка сказала, что его забрали...
– Может, волновать не хотела, что сам ушел?
– Может быть... А что еще известно?
– Они ходили к председателю, тот им сказал, что твой отец был у него накануне того, как в город податься, просил лошадь до города, а Федор как раз туда повез что-то, вот и отвез твоего батьку. Спросили и у Федора, он ответил, что отца твоего у вокзала высадил...
Ольга нахмурилась и поправила платок. Странно все это было – зачем мать соврала, что отца мобилизовали? Почему было не сказать, что он сам ушел? Разве он совершил что-то плохое? Ольга ни раз слышала, что мужики или парни молодые уходят вот так – садятся на первый же паровоз в сторону западного фронта и едут добровольцами. Так чего же так испугалась мать?
Никитка подсел к ней, когда она пришла домой и спросил:
– Оль, может, мне тоже на фронт сбежать?
– Дурак, тебя не возьмут никуда! Пендюлей вставят и отправят назад домой. Мужиков-то взрослых некоторых не берут, а тебя возьмут!
– Это пока не берут. Говорят, скоро и косых, и горбатых брать будут.
– Дурак ты, Никитка! В деревне хоть какие-то мужики должны остаться – как без них пахать или сеять, а если бандиты какие или еще какая работа, которую бабы сделать не смогут. Все равно кого-то оставят.
– Ага, оставят... Григорича, потому что он хромой, деда Куприяна, потому что ему сто лет в обед, и Мишку – дурачка, потому как он дурачок.
Ольга обняла брата за плечи.
– Никит, ты если помочь чем-то хочешь – ты тут это можешь сделать. Вон сколько мужиков поуходило – найдется и для тебя работа.
И работа нашлась – мобилизовали почтальона Федора Захаровича. В тот же день, когда он уехал в город, к ним явился председатель. Был он чрезвычайно хмур и немногословен. Уселся за стол в горнице, посмотрел на Ольгу и Никитку, на Анну Власовну, и спросил:
– Как живешь – можешь, Власовна?
– Помаленьку – ответила та сухо.
– От Прохора вестей ишшо не было?
– Нет... Обещал написать, как в какую часть попадет.
– Тут у нас оказия – почтальона-то нашего забрали на фронт... Да и ожидаемо это было... И я подумал – может, Никитка возьмется почту возить? А я ему трудодни начислю... Три деревни без почтальона остались... Вам не лишние будут, трудодни-то... До райцентра на лошади с телегой, да обратно, раз в два дня. Но может когда че привезти понадобиться оттуда, или туда увезти...
– Умаете вы парня – покачала головой Анна – тяжести таскать...
Она не успела договорить, как Никитка выступил вперед.
– Дядь Лука, я согласный... Вы мамку не слухайте, она расстроена очень из-за того, что папка на фронт ушел, переживает... Я буду почту возить...
Ольга улыбнулась про себя – вот и братишка ее при деле, вырос... Скоро полетят солдатские письма домой к своим родным и близким, и Никитка станет полезным обществу и людям.
– Вот видишь – улыбнулась она брату после их разговора с председателем – я же говорила тебе, что найдется и для тебя работа. И ты что-то для страны будешь делать, для людей...
– Я на фронт хотел – буркнул Никитка – к отцу...
– Да ладно тебе... Дай Бог, война кончится скоро, и тятька назад вернется. Никит – лицо девушки зарделось нежным румянцем – мне Илья писать будет...
– Да знаю я! – брат пригладил ершистую макушку – все отдам, как положено...
– Мамке только не говори сильно-то уж... А то она за отца переживает, а тут еще если про Илью узнает чего...
– Да ладно, не переживай, не узнает. Я ей не скажу.
Скоро Ольга получила от Ильи еще одно письмо. Оно было таким же наполненным нежностью и желанием поскорее разбить врага и вернуться домой. Его она прочитала на поле, таясь даже от Наташки, и тут же решила, что вечером напишет ответное письмо. В своем Илья просил ее в ответ описывать  все, что происходит в ее жизни, все мелкие и крупные деревенские подробности, кого мобилизовали, кто сам ушел, кто чем на деревне занимается... Скрепя сердце, Ольга написала ему о том, что и его отца, дядьку Митяя, не так давно забрали на фронт.
Вставали они утром рано, когда пели свою первую песню неугомонные петухи. Матери вставать было тяжело, она и так укладывалась позднее всех, и иногда Ольга слышала, как плачет она по ночам. Девушка понимала, что плачет мать об отце, от которого до сих пор не было письма, и которого на деревне называли героем – вот, мол, не стал мобилизации ждать, ушел сам, добровольцем, пример с такого брать надо...
Как-то за завтраком Никитка, поедая на скорую руку молоко с мелким крошевом хлеба, сказал:
– Мне седни тятька привиделся...
– Как это, сынок? – спросила мать, уставившись на Никитку. Ольга заметила, что лицо ее побледнело.
– Я ночью на двор пошел, а он будто стоит у бани, руки раскинул... А потом зашел за баню, и как растаял.
Мать, как показалось Ольге, вздохнула с облегчением.
– Это тебе со сна привиделось. Скучаешь ведь...
– Ага – Никитка дожевал и принялся собираться – ладно, пошел я.
Ночью того же дня Ольге не спалось. Она слышала, как совсем поздно, когда луна на небе стала огромной и приобрела сливочно-желтый цвет, мать встала, протопала в горницу и принялась там что-то собирать, а потом направилась к двери, взяв с собой керосинку.
– Мам – тихо позвала Ольга – ты чего? В такую темень-то куда?
– На двор я, дочка. Да курям седни забыла дать – целый день голодные сидят. Голова садовая – памяти совсем не стало. Ты спи, доченька!
Ольга пожала плечом, повернулась на бок и довольно быстро заснула.
Продолжение на канале в Дзен