1974 и другие годы

Павел Алексеев





1974
и другие годы.
Попытка современной саги. О тех, кого люблю и кому благодарен.







Посвящаю ИСВ - человеку, благодаря которому и написалась эта книга.









2024 год




ГЛАВА 1
Давным - давно, во второй половине июня 1983 года, мы вдвоём вышли на берег небыстрой полигонной речки. День клонился к закату, солнце пылающим шаром невысоко висело над плоской и раскаленной за день степью. Тени вытянулись и стали синее, всё, до чего достал солнечный свет, окрасилось в рыжие цвета. Жара, слегка сникнув, не отпускала.
«Закатится через час – час десять» - Тарасевич вытянул перед собою руку и смотрел, сколько пальцев уложится от нижнего края солнечного диска до горизонта. Его кожаный ремень, как и у меня, висел на шее, отсвечивая жёлтой бляхой.
Уселись на маленьком травянистом обрывчике, свесив ноги к воде. Не хотелось говорить и вообще ничего не хотелось – мы только что плотно отужинали в солдатской столовой после нескольких дней питания сухим пайком, а затем, не сговариваясь, отправились в местный «чипок» и добавили к съеденному по бифштексу с яйцом. Потом сообщили нашему прапорщику, что личное время проведем на берегу реки, и ушли.
Стянули обувку и разделись по пояс, портянки повесили на сапоги для просушки. Сделали это привычно быстро и почти одновременно – сказались полтора года, проведенные в армии. Тарасевич шумно побрел по  песчаному мелководью рядом с обрывчиком.
- Тёплая, даже слишком. - сообщил он.
- Но чистая, надо искупаться. – ответил я. 
Я совсем собрался поплавать, однако в это время на поляне появился наш капитан, Аникеев. Он подошёл, как всегда, тихо и скоро, по длинной тропинке, ведущей к расположению части. Я быстро поднялся, Юрик же, стоя в воде, показательно принял положение «смирно». Аникеев произнес: «Вольно» и присел рядом со мной, свесив ноги с крутого травянистого бережка. Снял и положил рядом полевую фуражку, вытащил из кармана пачку модных сигарет «Тандем», одну протянул мне. Мы закурили. Не курю, но «в походе» иногда приходится, особенно, если с тобой делится старший по воинскому званию. Посидели молча. Юрка бродил по отмели рядом и не лез купаться, тоже молчал. Видно было, что он хочет о чём – то спросить капитана и ждет подходящего момента. Я заметил, что Аникеев уже успел после нашего прихода поужинать, привести себя в порядок и даже переодеться в полевую офицерскую «стекляшку».
Молчали минут пять, просто наслаждаясь вечером и бездельем. Аникеев, погасив сигарету и привычно отправив откуренный фильтр в пачку, сказал: «Вам пришли вызовы. Павлов в командировке, я ваш командир и решение приму я». Юрик заинтересованно зашлепал по воде в нашу сторону:
- Товарищ капитан, Вы ведь нас отпустите?
Аникеев сдержанно улыбнулся реакции Тарасевича:
- Отпущу. Но времени на подготовку у тебя, Алексеев, - он глянул в мою сторону, - почти нет, всего две недели. С тобой, понятно, - он взглянул на Юрку, – мы ещё увидимся на службе, хотя служить тебе останется немного. А вот в твоём случае, - он опять посмотрел на меня, - думаю, здесь тебя больше не будет.
Я удивился, ведь капитан понимал, что рапорты о поступлении в военные ВУЗы мы подали в расчете на освобождение от службы с поездками в училища и «провалом» на тамошних вступительных экзаменах. Юрик год назад уже ездил поступать во Львов и какое – то время провёл на родной Винничине, по привычному маршруту он решил отправиться и в этом году. Я же планировал посетить для «поступления» училище лётчиков на южном морском побережье и «отдохнуть на всю катушку». Мы оба люди гражданские и становиться  военными не собираемся от слова «вообще». Но переспрашивать Аникеева, о чём это он, сейчас я не стал.
Капитан тем временем посмотрел на часы:
«Едете в город. Ровно через час туда пойдёт «Урал». Машина Черниченко, будет на площадке у столовой. Не опаздывайте. Постельное сдать прапорщику, всё остальное - с собой. Жить будете в хозроте. По прибытии подойдёте к дежурному по части, потом в роту, оружие, снаряжение - в оружейку и свободны до получения проездных документов. Свободны от службы, но не от занятий. Завтра утром, к девяти, явитесь в строевую часть к Литовкиной. Готовиться строго в Ленинской комнате после завтрака и до ужина с перерывом на обед. Никаких отлыниваний и «самоходов». «Тебя это касается персонально». – добавил он в  сторону Тарасевича.
На Юркино привычное причитание: «А чё сразу я, товарищ капитан, я человек ответственный и в «самоходы» не хожу» Аникеев не ответил, пожал нам руки и пожелал мне удачи. Последнее выглядело совсем уж странным.
Через час мы вышли на площадку к столовой. В чахлой тени дерева стоял тентованный «Урал». На деревянном крыльце столовой длинный и худой водитель хозяйственной роты Черниченко эмоционально беседовал с нашим поваром Аликом. При этом Черниченко по местной водительской моде старался держать руки в карманах брюк, слегка разводя локти в стороны и сутулясь для демонстрации почти несуществующих широчайших мышц спины. Пилотка его непостижимым образом держалась на затылке. Иногда, для поддержания эмоционального накала беседы, Черниченко яростно размахивал правой рукой. «А он говорит… ключи же не подходят,.. а я»… - доносилось с крыльца. Али, широкоплечий, маленький и толстый, в белом халате поверх стеклянной зелёной солдатской формы, слушал его, тихо улыбаясь.
«Вот он, глядите все на него. Ты не смотри, что грудь впалая, зато спина колесом».  - Юрка примерно год назад был замкомвзвода у тогда «молодого» Черниченко, следы прежних отношений, видимо, сохранились в его голове до сих пор. «Ефрейтор Черниченко, ко мне!» - выкрикнул Тарасевич.
Водитель оглянулся на нас, быстро пожал Алику руку, послышалось: «Ну, мне пора. Пока», и он побежал в нашу сторону. «Товарищи сержанты, можно ехать. Все готово», - сообщил Черниченко, подбегая к нам. Пожал руку вначале Тарасевичу, потом мне. - «Вы садитесь в кузове поближе к кабине, там меньше болтает. Старший уже на месте, вас ждали. К двенадцати точно будем в части, даже не сомневайтесь».
Я вслух несколько усомнился в возможности поспеть в Город к полуночи, но, когда машина пошла по степной дороге, все сомнения прошли. Черниченко вел машину очень быстро и точно. Нас не подбрасывало на ухабах, шофёр осторожно проходил рытвины, но на резких поворотах мы здо’рово летали по скамейке вправо – влево. В задней части кузова громыхали пустые пищевые баки.
Вот кончился грунтовый просёлок и крутые повороты, грузовик ровно пошёл по асфальту. След степного заката остался позади нас, в открытом тентовом проеме. Накатила короткая июньская ночь. Изредка проходили встречные машины, свет их быстро терялся во тьме. Попутки Черниченко обгонял стремительно и бескомпромиссно, только один раз замедлившись всерьез – по дороге перегоняли комбайны, и мы объехали небольшую колонну весьма аккуратно. Некоторое время позади виднелось подсвеченное фарами сельхозтехники пылевое облако – машины шли по обочине дороги, но вскоре и оно исчезло в ночи.
Мы въехали в Город, замелькали фонари частного сектора, перемежающегося высотными многоквартирными домами. На тротуарах изредка встречались прохожие, в основном парами – завтра суббота и погода замечательная. На каком – то углу остановились, в кузов забрались патрули – офицер, судя по знакам, инженер ВВС, и двое солдат с голубыми погонами. Они уселись на скамейку ближе к выходу. Через светофор машина резко повернула влево, мы усидели, упершись руками в скамейку, лейтенант тоже, а солдаты повалились друг на друга и со скамьи. «Держитесь крепче, водители у них шустрые», – сказал своим лейтенант, когда они заняли прежние места. Частный сектор кончился, в тентовом проёме замелькали большие дома. Знакомый перекресток, поворот налево и - машина встаёт у ворот части. Опершись левой рукой на верхнюю доску, по очереди  спрыгиваем через задний борт и идём к КПП. Патрули проделывают то же самое. Черниченко, высунувшись в открытый проем дверного стекла, желает нам удачи на экзаменах или, как вариант, хорошо отдохнуть, ворота открываются, и он въезжает на территорию части. Лейтенант, услышав слова водителя, заинтересованно начинает расспрашивать нас, куда мы решили поступать, в какие училища.
Тарасевичу о поступлении в военно – политическое училище он сказать ничего не может – не знает, а мне он рассказывает то, что может сообщить молодой авиационный инженер, недавно закончивший училище и только что начавший службу на аэродроме, о каждодневно наблюдаемом быте военлётов. По его словам выходит, что все без исключения летчики – во всех отношениях сверхлюди, а служба их легка и приятна. Вот только поступить в училище очень уж сложно – надо обладать железным здоровьем, крепкими нервами, иметь спортивные достижения и отличную образовательную подготовку. А конкурсы большие, шансов немного. Но надо постараться и поступить, ведь впереди маячит перспектива такой замечательной работы. Понятно, что взгляд лейтенанта на жизнь лётчиков очень внешний, изнутри наверняка всё выглядит иначе.
Глядя на то, как за нашей беседой вначале наблюдал дневальный по КПП и ушёл внутрь, соскучившись, а затем вышел и стоял, ожидая окончания речи инженера, капитан – дежурный по части, я сообщаю лейтенанту, что мы едем не поступать в училища, а просто отдохнуть и на время до дембеля сменить обстановку. А вступительные экзамены, соответственно, мы сдавать и не собираемся, всё целенаправленно завалим, конкурс такой нам неинтересен, а люди мы сугубо гражданские. Вон Тарасевичу вообще осталось отучиться всего два года до окончания «лестеха». Лейтенант моим словам очень огорчился, все вошли на КПП.
Нас отправили для проживания на оставшиеся две недели и для подготовки к экзаменам в хозроту. «Это по аллее справа, вход в углу здания, подняться по ступенькам». – сказал незнакомый нам офицер, дежурный по части. За полтора  с лишним года службы эта территория стала совсем известной и даже привычной. Слева и впереди, на четвертом этаже – помещение нашей роты, прямо и чуть слева перед зданием учебного корпуса – двухэтажный штаб полка, куда раньше меня довольно часто назначали дежурным. Ночная тишина, свет фонарей с городской территории, у нас же все фонари погашены. Никого. Несильно освещён  вход в штабной холл – летом жарко, двери на ночь оставляют открытыми и, видимо, сегодняшний дежурный, в нарушение режима светомаскировки, поставил себе настольную лампу. Слева за плацем – пустая площадка, посыпанная песком, с остатками следов большой машины. ЗиЛ с кунгом радиостанции вместе со всеми выехал «в поля». Расчаленная стационарная антенна осталась на месте и теперь, временно ненужная, одиноко светится в луче городского прожектора.   
Прошли по центральной аллее, повернули направо, поднялись по лестнице и вошли в помещение хозроты. Наконец, яркий свет при входе. Окна изнутри закрыты черной светомаскировочной тканью.
«Дежурный по роте, на выход!» - заорал стоящий «на тумбочке» незнакомый молодой военнослужащий, из темной глубины казармы вышел заспанный и немного, как мне показалось, испуганный Сережа Левицкий, клубный худрук вокально – инструментального ансамбля. На руке его вполне свободно крутилась красная повязка с надписью «дежурный по роте». Видно было - он обрадовался, что пришли именно мы, а не кто-то другой, ему страшный.  Через пару минут мы сидели в каптерке и Серёжа, включив электрический чайник, вначале сбивчиво, потом спокойнее, объяснял:
«Понимаешь, вчера такое случилось, такое… Я до сих пор не могу в себя прийти. Когда в воскресенье объявили тревогу, мы все вдевятером побежали в клуб и спрятались. Потом, лишь только за ворота ушла последняя машина, Лёва выбежал посмотреть, не опасно ли. На него нехорошо посмотрел какой-то не наш майор, наверное, из окружной комиссии. Лёва забежал обратно, мы заперлись изнутри и до конца дня из клуба не выходили. На следующий день пошли в столовую, к тому же буфет продолжил работать, вроде бы жизнь наладилась. Вечером  во вторник приезжал «из полей» наш майор, начальник клуба, раздал указания, ну и всё пошло как раньше, только вы все уехали. А вчера с утра…
Меня в роте не было, я в клубе был… Наши все сидели тут, в уголке… Вдруг входит командир части в полевой форме – приехал с полигона и пошёл проверять, что в батальонах творится. Дневальный Миша Гольдштейн – это наш новенький, вокалист, вы не знаете - вызывает дежурного – Лёву. Лёвочка прибегает, докладывает, что мол, происшествий не случилось. А командир прямо идет по роте, как у себя дома. И заглядывает в спальное помещение. А там, в уголочке, за кроватями, наши клубные сидят, смотрят телевизор. Ну, или лежат, ведь всё это утром было. Все наши, между прочим, сразу встали «смирно» по Лёвиной команде. А этот, он даже «вольно» не сказал. Постоял, посмотрел на них и пошел к оружейке. А там основная дверь открыта, как положено, закрыта только решетка, и на ней висит пробойный замок с подписью Лёвы. Так командир подходит к оружейке, берет в руку замок, давит его и замок рассыпается. На запчасти. Вообще рассыпается. Лев такого никогда не видел, я тоже. Сильный человек, очень сильный.
Полковник заходит в оружейку, а там только наши клубные АКМы, девять штук. Берет каждый, снимает крышку, вытягивает пружину, затворную раму и смотрит в ствол. А там у Эдуарда, Владика и Лёвы паутина – почти год назад пользовались, потом автоматы стояли в оружейной комнате. Взял он мой АКМ – а у меня в стволе таракан сдох. Чёрт бы побрал их обоих. Я ведь не знал, что он там сдох, знал – почистил бы. Обязательно. Честно говорю, не смотрите так. А полковник за всё это время ни слова не произнёс, Лёва так сразу понял – всем нам будет плохо, очень плохо.
И вот командир выходит в коридор, идет в спальное помещение и говорит нашим: «Так, весь кибуц – на гастроли, старший - дежурный по роте, туда же. Машина у КПП, пойдет на полигон через десять минут. Всех в распоряжение майора Минаева. Дежурство временно передать караулу». И вышел. Через  пять минут прибежали караульные, а минут через двадцать я пришёл. И никого нет, никого. Вы наших на полигоне не видели, как они там»?
Я ответил, что, кажется, сегодня во второй половине дня видел Лёву и Мишу Моисеева. Под командованием «не нашего» сержанта - связиста они копали канаву в стороне от дороги. Я тогда ещё подумал, что обознался. Теперь ясно, что это они и были.
Серёжа испуганно молчит. Юрик усмехается.
- А кто сейчас в роте?
- Эти временно, к нам перевели вторую роту, пока у них делают ремонт. На пять - семь дней. Сегодня снова приезжал наш начальник, поставил меня дежурным, чтобы я прочувствовал армейскую жизнь и чтобы ко мне никто не докопался из офицеров.
Тарасевич усмехается опять.
- Нам есть, где лечь?
- Освободил для вас две кровати у ближней стенки, напротив окна. Без «второго яруса». Обе застелены свежим, тумбочки пустые. Свет только не включайте – с КПП «пасут».
- Пошли устраиваться.
- А чай?
- Потом попьём. Оружие прими.
Сдаём оружие и снарягу Левицкому под роспись в ведомости. После сдачи Серёжа старательно закрывает решетчатую дверь оружейной комнаты новым пробойным замком, вставив в него бумажку со своей подписью. Идём втроём в спальное помещение и бросаем вещмешки к нашим тумбочкам. Потом в каптерке мы пьём чай с печеньем «Юбилейное», Юрик звонит Мухе на кухню, идём в столовую есть приготовленный нам картофель - фри, рассказываем молодому повару Мухаммаду, как чувствует себя в новой для него полигонной обстановке старший по возрасту и сроку службы земляк Мухи, уважаемый Алибек.
Когда выходим из столовой и идём в сторону хозроты, уже стал рассвет. Приятная после раскаленного дня утренняя относительная прохлада. Небо, в это время обычно чистое, неожиданно оказывается затянутым редким слоем странных облаков – маленьких и одинаковых, как изображают их иногда в рисованных мультиках. Я уже где-то видел такие, но не могу припомнить, где.
Спускаемся с амфитеатра, пересекаем плац и входим в помещение роты. Помылись и отправляемся спать. Приятно растянуться на свежей простыне и смотреть в окно, на нём уже ночью подняли светомаскировку. Там на городской улице пока никого нет, но светло, ещё без солнца, фонари погасли. Все вокруг спят, Тарасевич тоже быстро засыпает, а мне не спится. Возникает какое-то особенное предчувствие, что в жизни в очередной раз всё изменится, причём кардинально и в самое ближнее время. Я почему – то не могу представить себе возвращения сюда, даже на недолгий до дембеля срок. Это необычно и странно хорошо, будто где – то уже рядом ветер, что поломает все обычные планы и унесёт меня в неведомое будущее.  Встаю с кровати и подхожу к открытому окну. Облачка на небе не изменили положения, но, подсвеченные в своей высоте восходящим и ещё невидным из – за высоких домов солнцем, сильнее проявились, приобрели красную подсветку. И мне припоминается, где я  такое уже видел – в детстве, правда, почти ночью и зимой. Не оставляемый ощущениями близких перемен, ложусь и быстро засыпаю. Снятся мне в это утро картинки из пока недальнего и недлинного прошлого.
Г Л А В А 2
Первый дом, который я помню и в котором прожил первые десять лет своей жизни, стоял в самом центре станицы Красной, переименованной в рабочий поселок уже в середине шестидесятых годов. Двухэтажный, на восемь двухкомнатных квартир, дом по улице Победы был построен пленными немцами из местного белого кирпича, и, когда в начале семидесятых мы покидали его навсегда, ещё сохранял на внешних стенах следы первоначальной лиловой окраски. Вбежать в левый подъезд, подняться в один оборот, цепляясь за толстые фигурные перила по дубовой, крытой блестящей красно - коричневой краской лестнице на площадку второго этажа – и справа окажется высокая и тяжёлая деревянная, окрашенная таким же красно – коричневым цветом, только потемнее, дверь нашей квартиры. Входишь, коридор, первая комната налево – зал, по совместительству место моего проживания, дальше – комната родителей. Направо – ещё один коридорчик с бытовыми помещениями по сторонам ведет в кухню, окно которой смотрит во двор.
Дом, как всегда бывает, изначально заселялся нужными району специалистами. В результате тут жили в основном семьи райкомовских и врачей местной больницы, но обитали и районный военный комиссар с супругой, и – на первом этаже под нами - учительница–пенсионерка с внуком Игорем старше меня на год, моим приятелем. В основном жители дома были молоды. Летними вечерами, после работы,  волейбольная площадка во дворе звенела ударами по мячу и криками «пас», «свободен».
Мы, маленькие, занимали места вокруг площадки, следили за приёмами игры, соблюдением правил и шустро возвращали мяч, если он падал далеко за пределы ограниченного меловыми полосами прямоугольника. Игра шла всерьёз, выпрыгивали высоко и били через сетку в полную силу. Мы тоже играли, отдельно от старших, но по окончании «взрослых» матчей нас часто допускали на площадку и игра продолжалась «в смешанном составе», правда, в гораздо более мягком варианте.
В посёлке никогда не было своей атмосферы, как в больших или относительно больших городах, погоды здесь всегда были такими же, как в окружающей станицу южной степи. Это не как в большом городе, дом здесь твоё настоящее убежище, а выходя из подъезда, выходишь прямо «в природу». Там, за дверью, в зависимости от наблюдаемого времени года – перемежающееся редкими дождями палящее знойное лето, либо морозная и снежная зима, жёлто – красная осень или зеленое предлетье. Ранней весной и поздней осенью все ходят в резиновых сапогах и моют обувь перед домом – что поделать, здесь чернозём, в мокреть грязно.
В тёплое время иногда видишь, как заходит дождь, набегают или собираются тучи, темнеет и шлёпаются первые тяжёлые капли. Потом устанавливается ровный гул падающей воды. Но ты уже стоишь в своей комнате у окна и наблюдаешь, как вовне ливень отчаянно хлещет по пыльной улице, проявляя сквозь пыль блестящую от влаги растресканную землю, бьёт по березам и грядкам в нашем палисаднике, редкие в такую погоду прохожие стоят под случайными крышами, а неуспевшие спрятаться - бегут под водяными струями.
Или другое: можно увидеть в небе, что дождь проходит мимо и понять, что, например, поездку к бабушке и дедушке придётся переносить. Дорога к ним ещё пару дней будет грязной и разбитой, а потом в отдельных местах, которые обычно не объедешь, останутся глубокие длинные ямы в чернозёме, наполненные водой. В случаях сильного дождя машины шли по высоким щебёночным грейдерам, проложенным между посёлками, и ливень не был им серьёзной помехой. Но не везде дороги были непрерывны, не все имели гравийное покрытие, асфальтовые же трассы в наших местах только строились или вообще проектировались. При этом любые водители, хоть автомобилей, хоть мотоциклов, летом предпочитали катить по мягким просёлкам, а не по грейдерам. И, конечно, все ждали, когда проложат асфальт.
Изредка, очень изредка лето «было дождливым» и запоминалось окружающими как «холодное». «Холодным» летом практически не купались и довольно сильно мёрзли. Приехавшие отдохнуть с «дальнего» севера, например, из Москвы – сюда от неё по прямой чуть более девятисот километров к югу, отказывались понимать, что вообще - то здесь сейчас «холодно», уверяли, что тут гораздо теплее и даже жарче, чем сейчас у них на родине. Поначалу «отдыханцы» активно купались и временами загорали, но к концу отпуска привыкали к местным условиям и начинали мёрзнуть вместе с поселковыми, ругая погоду.
Если пройти со двора через улицу, очутишься перед калиткой детского сада, где я содержался в первые свои сознательные годы. Здание садика было одноэтажным и довольно большим, с просторным двором вокруг него.
Одно из первых воспоминаний, связанных с этим домом - случай, когда я впервые постиг всю, как мне тогда показалось, глубину женского коварства и безразличия к средствам борьбы.
Летнее утро, родители недавно привели нас на пятый день в младшую группу детсада. Объявили завтрак и мы присели за маленькие столики на четверых. Нас за столом было трое. Слева уселся Юрка Барсуков, справа - Маргарита Николаевна – как и я тогда, юная, а ещё и очень симпатичная брюнетка, в зелёном платьице в белый горошек и розовом слюнявчике. Перед нами выставили тарелки со столь нелюбимой мною манной кашей.
В этот момент воспитательница подсадила к нам за столик, прямо напротив меня, четвертого столовальника – незнакомую девочку в белом платьице и белом же слюнявчике, сказала, что девочку зовут Маша, она новенькая и теперь это её постоянное место. Как только воспитательница отошла от столика, я информировал обеспокоенную непривычной обстановкой новенькую о том, что коллектив у нас дружный, сплоченный, детсадовские  дни мы проводим весело, и всё у нее здесь будет хорошо. Маша поблагодарила меня и улыбнулась в ответ. Я отметил про себя, что девушка она весьма миловидная, хотя её улыбку несколько портит раннее отсутствие одного переднего молочного зуба. Мы взялись за ложки.
Я не мог даже представить, что справа от меня уже наливается и клокочет безумной лавою всеразрушающий вулкан ревности. Когда я подвинул в сторону Маши сахарницу, она вновь улыбнулась мне, и почти одновременно с её улыбкой справа мне в лицо впилась разъяренная Маргарита Николаевна. Два её очень симпатично торчащих верхних зуба, из–за которых она в те свои годы чуточку напоминала кролика, пробили мне щеку прямо под глазом. Затем Маргарита Николаевна заревела коровою, вскочила со стульчика и пошла к выходу, широко размахивая руками и не прекращая громко рыдать.
И вот я сижу за столиком в белом слюнявчике, в правой руке ложка, смотрю в свою тарелку с почти белой, чуть желтоватой манной кашей, а в нее мелкими каплями, практически в одну точку, падает моя красная кровь. Комната залита утренним солнцем, ко мне бежит смеющаяся воспитательница, другая быстро открывает белый шкафчик с красным крестом. Картина незабываемая.  О, женщины, как вы жестоки и в поступках нерациональны!
Вечером, когда воспитательницы сомкнули плотные оконные шторы, а мы рассаживались вдоль стены к просмотру развивающего фильма о животных режиссёра Александра Згуриди, ко мне подошла с извинениями искусавшая меня Марго. «Дура ты, Маргарита Николаевна», – потрогав наклейку под глазом, твёрдо и мужественно ответил я на её просьбы простить и навсегда забыть о происшедшем. Простил я, впрочем, сразу, а забыть такое уже не удалось ни мне, ни ей.
Я рос довольно бесконтрольно, сам определял своё расписание дня. Присматривать за исполнением намеченного на день тоже приходилось самому - папа и мама постоянно на работе, отец – в райкоме, здание и садик которого начинались через двор от нашего, мама – в районной  больнице. От дома до места работы отца было метров сто, что по тамошним меркам было нормально, а маме приходилось бежать до больничного комплекса по местным привычкам довольно далеко – метров почти триста. Тем не менее, отец нечасто появлялся дома в обеденное время – его работа была связана в том числе с поездками, в основном по району, мама, чтобы не терять времени на обеденный перерыв, старалась «перекусить» на месте. Вечерами родители обыкновенно надолго задерживались на службах.

Летом вовремя с работы папа и мама появлялись чаще. В таких случаях мы усаживались в семейный мотоцикл «Урал», отец – на водительское место, мама – в коляску, я – с мамой или – самое лучшее и чаще всего – на топливном баке и вцепившись в руль, катили на Холзан, на пляжи. Путь был недолог, ездили в три разных места, и до каждого времени в пути было минут десять - пятнадцать, не больше.
Иногда ездили вдвоём с папой. Сидя в коляске или на баке – всё равно, где - я очень опасался езды по дороге в упор к обрывистому берегу. Казалось, что подмытая дорога может обвалиться в реку вместе с нашим мотоциклом с высоты нескольких метров. Внизу, под обрывами, тёмная вода в омутах ходила кругами. Иногда мы не доезжали до пляжей, а купались прямо здесь, спрыгнув вначале куда – то выше середины песчаной кручи и потом по инерции пробежав к тёплой вечерней воде.
 
Однажды летом – мне тогда было года четыре, поведение взрослых несколько изменилось, между ними по возвращении с работы происходили разговоры, с упоминанием, видимо, одних и тех же обстоятельств. «Ждут, когда я закончу дипломную работу». «Ещё потребуется неделя». «Сегодня освободили от должности». «Сегодня утвердили». Мне были неведомы лежащие в основе таких сообщений организационные обычаи, я не знал и не спрашивал о том, что происходит, хотя понимал, что совершается для нас нечто более серьёзное, чем обыкновенно. Тем более, что ещё зимой отец отправлялся на очередные образовательные курсы в областной город, и – я запомнил - пробыл там дольше, чем обычно.  Через некоторое время, кажется, от мамы, я узнал, что отца перевели на другую работу, секретарём райкома комсомола.
В нашей жизни, впрочем, ничего для меня не поменялось, и эпизод этот я воспринял как нечто совершенно естественное, как часть семейной истории. Тогда в  районах, расположенных в зонах рискованного земледелия – а в такой мы и жили - решали  задачу увеличения урожайности, старшие товарищи искали среди молодежи людей, способных к успешному руководству, готовили себе будущую смену. Кроме хороших задатков и наработанного опыта, считалось обязательным иметь профильное к общей задаче образование, и отец заочно окончил сельхозинститут по агрономической специальности.
Только где - то поближе к зиме морозным осенним утром я зашел вместе с папой на его новое место работы. В здании райкома партии ближнюю к нашему дому половину первого этажа занимал райком комсомола. Всё белое – стены, высокие двери, широкие оконные рамы. Окна отцовского кабинета выходят в сторону нашего двора, отсюда виднеется кухонное окно родительской квартиры. Мне помогли повесить пальто на высокую вешалку при входе, и я присел на стул у окна. Отец ждёт кого - то, чтобы потом вместе куда-то отправиться, а пока занимается текущими делами. Люди входят и что-то с ним обсуждают, знакомятся и разговаривают со мной, иногда дарят сладости, уходят. В кабинет входит неизвестный мне военный, пожимает отцу руку, папа быстро собирается и они уезжают, а я бегу домой.

Уже зимой, в декабре, я пришёл к отцу на работу во второй раз – почти в середине дня он позвонил домой и сказал, что сейчас мы поедем к бабушке Елене, вероятно, на денёк - два, предложил мне быстро собраться и идти к нему. До звонка я лежал на ковре перед ёлкой и читал «Приключения капитана Врунгеля». В прошлом августе мама научила меня читать, и, как сказала овсяновская бабушка, «началось». Читал я всюду и везде, за столом меня просили оставить книгу хотя бы на время еды. На ходу, лёжа, и с фонариком под одеялом читать мне было запрещено. Я пытался договориться со взрослыми о смягчении допуска к литературе хотя бы ночами. Напоминал, что недавно мне уже исполнилось пять лет, и я могу сам определять, когда и что мне читать, но даже с таким моим подходом ничего толкового в переговорах я не достиг, взрослые только смеялись, и ограничения не снимали. После папиного звонка я, конечно, кладу книгу в дорожную сумку.
Суббота, но некоторые сотрудники райкома на местах, в большинстве своём они мне уже знакомы. Я недолго жду папу в его кабинете, мы выходим на улицу и грузимся в зелёный ГАЗик. Отец ездит на четырёхдверном ГАЗ-69 один, без водителя. Я взбираюсь на место впереди справа. Сидеть мне высоко и удобно – под чехлом кресла что–то подложено.
Машина быстро двигается к выезду из посёлка. Снега и солнце. Морозно. Но нам тепло, обогреватель работает, тент изнутри подшит красноватой тёплой тканью. Я, покрутившись, снимаю пальто. Поднявшись мимо подстанции на гору, к лесу, отец поворачивает вправо и останавливает «ГАЗик». Мы глядим вниз, на посёлок.
Красная утопает в слепящих под солнцем снегах, сереют дороги, по ним двигаются машины. Крыши, где-то цветные, где-то – в большинстве своём - крытые тёмным чаканом, занесены снегом. Вертикально поднимаются бело - синие в тенях, желто – золотистые в солнце дымы от печного на окраинах и в частных домах отопления. Дымит труба котельной в центре. Дальняя часть станицы, под другой «горою», едва просматривается в морозной дымке. Красиво.
Отец толкает рычаг КПП, машина ходко идёт по дороге. Сегодня, из-за вчерашнего снегопада, мы поедем грейдером – по дальнему, но гарантированно расчищенному пути. Придётся проехать километров пятьдесят, но короткий путь над рекой сейчас, после снежной бури, закрыт, и видимо, до самой весны. При этом нам лучше засветло добраться в Устьинскую, к дому маминых родителей. В ночь, когда автомобилей на трассе станет всерьёз меньше или они вообще исчезнут, а мороз усилится, там станет не совсем уютно. А сейчас белый грейдер с юго-западной стороны ярко освещен, с другой – в синих морозных тенях, завывает трансмиссия УАЗика, машина быстро бежит по укатанной дороге, внутри тепло. Приятно на ходу говорить с папой о чём-то малозначительном, уже настроившись на встречу с родными, которых не видел целую вечность –все три осенних месяца.
Доезжаем быстро, вот уже замелькали по сторонам от дороги дома, из труб поднимаются синие и белые дымы – сгущаются сумерки, мороз усилился, печи уже затопили «в ночь». Папа включает фары, их желтоватый свет «гасит» окружающие цвета. Мы проезжаем по Советской до знакомого перекрестка, поворачиваем налево и становимся у больших крашенных «парижской зеленью»  ворот. Папа сигналит и идёт открывать. Запоздало лает Шарик – рыжий и пушистый, похожий на лисичку с хвостом пальмочкой. Похоже, он проспал наше появление в своей теплой будке. Я выпрыгиваю из машины, глажу по голове собаку, выбежавшую встречать нас за ворота и радостно прыгающую рядом то со мной, то с папой.
Вхожу за ним в высокую глухую калитку, и вижу деда Николая, идущего от дома в нашу сторону. Пробегаю через вход низкого заборчика, ограждающего хозяйственный двор от «домашнего», обнимаю деда, он поднимает меня на руки. «Ну, привет, Павел Лексаныч. Как доехали? Всё в порядке? Погоди, Александр, помогу открыть». Отец и дед двигают створки ворот, папа въезжает в хозяйственный двор и ставит машину ближе к штакетнику. Закрываем ворота и идём в дом. На веранде, кутаясь в большой пуховый платок, нас встречает бабушка Алевтина, приседает ко мне, мы обнимаемся, бабуля говорит: «Быстро проходите. Не мёрзните, здесь очень холодно».
В комнате  тепло и светло, включен телевизор, из кухни справа доносятся приятные запахи. Дом новый, большой, в один этаж, построен этим летом. Строили его все - дедушка с бабушкой, их дети и посильно мы, маленькие внуки. Мама и городские дядя с тётей брали отпуска на время строительства. Папа приезжал в основном на выходные дни и часто вечерами в будни, чтобы рано утром вернуться на работу. Мы с двоюродной сестрой, на год младше меня, проводили рабочее лето - помогали взрослым, беспрестанно таскали и месили. Привлекалась тёткина городская родственница лет четырнадцати под ложным предлогом хорошо провести лето в деревне. Месяца за три совместными усилиями всё построили и отделали, к осени дед уже залил цементом дорожки вокруг здания. Получилось хорошо.
Теперь от порога я пробегаю все четыре комнаты, и дом, вроде бы хорошо знакомый раньше, кажется мне другим. Одно дело – он летом, когда его ставили, и другое – сейчас, обжитый, тёплый в морозы. Знакомая мебель, у телевизора – бабушкина прялка и кучка чёсанного козьего пуха на полу, привычный крытый красным плюшем диван. На окнах и в дверных проёмах шитые бабулей плотные белые с подсолнухами шторы. Но всё уже выглядит иначе, чем раньше. 
Нас приглашают ужинать, бегу на кухню. Свет там включили низкий и несильный, и это  замечательно, потому что красным и рыжим всполохам от печки ничто не мешает скользить по стенам и нашему столу. Пока ужинаем,  обсуждаются местные события и перспективы. Осуждающе сообщают о новых «подвигах» малолетних членов какого – то ужасного семейства, которые в этот раз забрались на чей – то чердак, украли часть вялившейся там рыбы и старое конское седло, внизу встретились с охранявшей дом собакой и бросили и рыбу, и седло. С покусанными теперь привычно разбирается участковый Матвеев.
«Господи, когда их только отправят в колонию. Уже всех замучили», - говорит бабушка. «Маленькие ещё. А подрастут – может, кто из них и одумается», – отвечает папа. Дед согласно кивает. Потом говорят о строительстве нового моста и асфальтовой дороги в райцентр, а там уже и до московской трассы, о газовом отоплении – рядом тянут газопровод. Говорят о знакомых – кто на ком женился, кто родился, кто умер.
Я, покончив с бабушкиным угощением, заглядываюсь в окно. Стемнело, и на Советской за большим дедовым двором горят белые фонари. Чистое небо, зеленоватое понизу, вверху уходит в синюю темноту, сияют снега, в небе ярко сверкают звёзды, и над станицей  плывёт огромная холодная луна.
Мне припомнилось, что однажды зимой, давно, уже год назад, в похожее полнолуние мы быстро ехали по дороге, не включая фар – всё было видно в подробностях. Сейчас тоже отчётливо просматриваются и дедовы колотые дрова в поленнице напротив, и зеленая дощатая обшивка дома через улицу. По заснеженному искрящемуся двору, сопровождаемый неотрывной черно – синей тенью, в сторону тёплой будки пробегает лохматый Шарик в компании белого короткошерстного Малыша – второй дедовой собаки.
«Мороз усиливается». «К рассвету будет тридцать, может, и пониже». «Это если ночью небо не затянет. Вчера к утру было облачно». «По прогнозу послезавтра вечером снег, температура всё равно вырастет». Слова приходят отсюда, из тепла, но все мы в тот момент на границе печных отсветов и морозной ночи. Я у окна и, наверное, чуть ближе к снегам, синей промозглой темени и звёздам. Поэтому чувствую себя немного грустным, просто так, без причины и совсем ненадолго.
«Спасибо, как всегда, очень вкусно». – папа поднимается из – за стола. Я обнимаю бабушку и тоже говорю «спасибо». «В баню пойдете? Сегодня до девяти». – спрашивает дед. Отвечаем, что обязательно и уже бежим. Потом по морозной улице мы быстро идём в колхозную баню, обмахиваемся дубовыми вениками в раскаленной парилке и обливаемся водою из оцинкованных шаек,  вернувшись, помогаем деду проверить животных на ночь, папа осматривает машину, втроём закрываем бело – голубые оконные ставни, недолго смотрим телевизор, пьём чай, и, наконец, укладываемся спать.
В пять утра я просыпаюсь оттого, что в соседней кухне дед растапливает печь. В доме  холодно. Загремели несильно дрова, пошли гулять по стенам отсветы печного пламени, вот уже заскрипел совок в угольном ведре. Трогаю водяные трубы рядом с кроватью. Пока холодные. Окно в морозных узорах. В щель между ставнями видно, что небо затянуто облаками. На улице темень и тишина. Но мне в постели тепло, и я засыпаю опять.
Просыпаюсь, ставни открыты, в окно светит солнце, в комнате жарко натоплено, а во дворе заработал двигатель ГАЗика. На термометре за окном - минус восемнадцать, из кухни доносится запах блинов. «С добрым утром!» – потягиваясь, говорю я громко. Бабушка из кухни отвечает на мой голос: «Доброе утро. Умывайся, одевайся и за стол. Папа уже позавтракал, скоро едете».
Покончив с завтраком, одеваюсь и выхожу во двор. Морозно, но не особенно холодно, ярко от сияющего под солнечными лучами и хрустящего под ногами снега. На хозяйственном дворе с моим появлением залаяли и запрыгали на привязях Шарик и Малыш. Громко прогревается ГАЗик, папа и дед носят на вилах зелёное сено из крытого брезентом стога. Бегу к ним.
Через полчаса машина уже идёт по залитой светом заснеженной дороге – мы едем в Овсяновку к бабушке Елене, папиной маме. Солнце прямо в глаза, козырьки перед стеклом опущены, но тень правого козырька до меня не достаёт – я пока маленький. Папа останавливается и подкладывает на моё сиденье что – то из зимней одежды, я сажусь ещё выше, так хорошо.
Ехать недолго, меньше получаса и километров двадцать пять, вскоре ГАЗик останавливается на заснеженных холмах над Овсяновкой. Далеко под нами – холмы высокие, метров двести или даже выше от уровня воды - идёт подо льдом Холзан, река моего детства. Лёд прозрачный, отсюда тёмный, недавнего снегопада здесь не было, а может, снег со льда сдуло прошедшим сильным ветром. У Холзана на заснеженном сейчас пляже и на самой реке, чуть выше моста, видны люди. С нашей стороны под холмами вдоль берега бегут улицы небольшой станицы. Кое – где в солнечном свете, почти вертикально, поднимаются печные дымы.
А за Холзаном уходит в морозную дымку и теряется в бесконечности синеватый заснеженный лес – займище. Только вот в небе над ним уже проявляются редкие и лёгкие белые облачка. «Как бы не изменилась погода, тогда придётся уезжать раньше назначенного времени». – произносит папа, глядя на эту зимнюю пасторальку.
Мы спускаемся с горки влево и едем вниз по улице к бабушкиному дому. «Машинный двор у них хороший», - говорит папа, вглядываясь в заоконное пространство. «Генка, сейчас, наверное, на работе». «Прокурор машину на зиму убрал в гараж». Я знаю, что Генка – здешний семейный тиран, отец моих друзей и папин друг детства, а Прокурор – не прокурор, это местное прозвище, и связано оно только с привычкой прозванного постоянно и всюду смолить «Беломор».
На нижней улице, на углу – наш дом, бабушка занимает правую половину, в левой живёт семья её брата Алексея. Останавливаемся рядом с серыми бабулиными воротами.
Соседка, гуляющая с ребенком, говорит, что Елены Васильевны нет дома, она на реке с учениками. Воскресенье, в школе выходной, но желающие из учащихся  могут прийти на гуляние.
Проходим в некрашеную серую калитку, отец выносит из гаража лопаты – себе большую снеговую, мне маленькую «шахтёрку». Быстро чистим от снега проезд в ворота, подчищаем пошире внутри двора. «Бабушка может вернуться нескоро», - говорит папа, - «Поедем за ней к мосту». Я только «за». Едем вдоль по улице, поворачиваем. У моста выходим.
Рядом, на пляже, множество детей старше меня и бабушка. Она уже спешит к нам, с ней торопятся несколько ребят, поглядывая на нас и продолжая о чём – то спрашивать на бегу. Обнимаемся и говорим о чём – то несущественном.
Меня дёргают сзади за воротник, оборачиваюсь – это бабушкин сосед Сашка, мой ровесник, а у него в авоське – две замороженных щуки, обе такого размера, который нам летом мог только сниться. В другой руке – огромный деревянный молоток с длинной рукоятью.
- Здоро’во. Давно не виделись. Ты надолго приехал? – Сашка держится солидно и чуть грубовато, явно копирует кого – то возрастом старше себя. Но видно, что он очень рад моему неожиданному появлению.
- Привет. На день – на два. Что это у тебя? – я поражён размерами рыбин в Сашкиной сетке.
- Рыба. И колотушка для рыбы. Пошли, покажу, как ловить.
Бросает сетку, бежим на реку. Пронизанный солнцем чистый лёд  – Холзан недавно быстро встал под сильными морозами. Прозрачная вода подо льдом. Уходящая в темень глубина. Странное ощущение. Сейчас я вижу, как река устроена, летом о таком приходилось только догадываться.
- Давай сюда. Видишь, стоят?
В каменной яме у противоположного берега слегка просматриваются силуэты больших, очень больших, рыб. 
- Вижу.
- Эти вверх не подымаются. Давай за мной.
Бежим выше по течению, к занесенной песком каменистой гряде, туда, где летом в лодке сидит у плетеной засетки дед Шлёп – нога. Начинаю понимать, где скапливается летом и как ходит крупная рыба.
«Тихо. Смотри, идёт. Теперь ждём, когда подымется ко льду. Следи за своей тенью, чтобы она не увидела». – Сашка с разбегу прокатывается в сторону рыбины, останавливается передо мною и смотрит вперёд, покручивая в руках черенок колотушки. На спине его, под армейским ремнём, перепоясавшим цигейковую шубу, заткнуты два маленьких плотницких топора и недлинная арматурина с намотанной на хвате синей изолентой, загнутая и заточенная на рабочем конце.
Крупная рыбина медленно шевелит плавниками, почти стоя на месте, меняя только глубину. Вот она поднялась, но Сашка неожиданно для меня, как ни в чём ни бывало, выпрямляется и идёт дальше. Рыба срывается в сторону от его тени.
«Это жерех, он невкусный. Не берём. Ищем щуку, большого окуня или судака. Я уже двух крупных щук сегодня поднял, хватит на неделю. Мать говорит, нам больше на уху и не надо. Стоп, есть. Следи за тенью, не бегай. И тихо».
Над каменной грядой в длинной, занесённой песком, расщелине стоит большая рыба. Здесь, на быстром течении, лёд тоньше, но под нами не трещит. Сашка медленно подбирается поближе, замахивается колотушкой из–за головы и что есть сил лупит с размаху по льду. 
- Есть! Руби внизу!
- Где внизу? Чем рубить? – но Сашка уже сунул мне в руки плотницкий топорик и, отбежав вниз по течению, вырубает другим небольшую поперечную майну. Я помогаю ему, оглушённую рыбу приносит к нам.  Сашка вытаскивает её из проруби багориком,  подцепив за жабры. Выталкивает подальше на лёд. «Видал? Судак на два семьсот – два восемьсот! Летом такого не поймаешь! Держи его, отталкивай от проруби! Пусть здесь заморозится, потом возьмёшь! Переворачивай, не забывай!» - кричит он возбужденно. Я молчу. Рыба действительно  очень большая, такой мне летом и не поймать.
Сашка уже сбегал на берег и возвращается с безменом – видно, что он, как опытный рыбак, оборудовался всем необходимым. Безмен огромен, по виду чуть меньше Сашки. Он подцепляет подмороженную уже рыбу крюком и с моей помощью поднимает прибор, быстро гоняет варежкой балансиры. «Два восемьсот сорок семь! Отличный судак! Такого большого лучше пожарить! Бабушке подари - Елена Васильевна обрадуется!» - кричит Сашка, подпрыгивая в ажитации.
Мы выходим на берег, к машине. «Майните»? – спрашивает папа, обращаясь больше к Сашке, чем ко мне, - «Мы тоже майнили, только рыбу брали побольше размером, иногда нам даже взрослые тащить помогали».
Сашка, очень довольный серьёзным разговором и особенно своей ролью в поимке судака, надутый от гордости, сообщает, что да, майнят, а рыба и сейчас довольно крупная, размеры всех устраивают. Сам он только что добыл двух щук - на четыре шестьсот с чем – то и ровно четыре кило. Мать и бабушка говорят, что больше им и не надо.
Смотрим Сашкиных щук и судака, взрослые хвалят добычу. Рвём торчащую из снега сухую речную траву, выкладываем ею местечко в багажнике. Кладём туда всю пойманную рыбу, едем домой. Бабушка сидит впереди, мы с Сашкой - на заднем диване. Донченков увлеченно скачет по сиденью, кричит идущим по домам школьникам и машет рукой. Причём не только справа, куда он сел, но и с моей стороны, временами оказываясь у меня на коленях. Раньше он не ездил в такой машине – только в кабине грузовика с отцом или летом – в коляске либо на баке мотоцикла.
Пока ехали – очень недолго, минут пять, солнце уходит за накатившие низкие бело – серые тучи. Подъезжаем к дому, машина останавливается. Санька выпрыгивает из двери первым. Папа выходит, лезет назад, достаёт авоську со щуками и помогает донести замороженную рыбу до входа в соседний двор - здесь живет Сашкина бабушка.
Санька солидной походкой идет в калитку, бросив предварительно одну замороженную щуку в сугроб у ворот – сразу две рыбы для него очень тяжелы. Я понимаю, что там, внизу, он едва удерживал авоську с двумя рыбинами сразу, только чтобы поразить меня размерами добычи. Надо сказать, поразить он смог. Становлюсь рядом с брошенной в снег мороженной рыбиной и жду Сашку, иначе его трофей могут утащить уличные собаки.
Возвращается, ещё в образе добытчика, и мы прощаемся. Солидно, с рукопожатием и взаимными пожеланиями здоровья. Если быстро не уедем, я обязательно зайду. Днём он в детсаду или у бабки, а вечером дома. Сашка суёт щуку в сетку и исчезает в калитке под навесом занесённых снегом густых виноградных ветвей. Иду в соседний двор, домой к бабушке.
Темнеет, из-за того, что небо плотно закрыто облаками, темнеет ещё быстрее. Бабушкин дом, большой, казачий, с белыми, извёсткой крашенными низами, занесенный снегом, отсюда мне кажется просто огромным. Прохожу в калитку.
Машина уже во дворе, в окнах желтеет свет, из трубы над серебристой жестяной крышей тянется лёгкий дымок и смазывает картинку низкого неба бурлящий тёплый воздух – бабушка растапливает печь. Иду через двор, открываю калитку в штакетнике, сметаю снег с обуви и поднимаюсь по лестнице ко второму, жилому, этажу.
Через веранду в окне видна залитая светом комната, сидящий у стола папа и бабушка у печи. О чём-то говорят и смеются. На полу веранды стоит фляга цветочного мёда из Устьинской – подарок бабушки Алевтины, на столе лежит уже мой подарок – здоровенный хорошо промороженный судак «на два восемьсот сорок семь».
Задерживаюсь у входа и подхожу к перилам площадки. Улица крайняя над рекой, передо мной в наступающих сумерках виден сбегающий с горки сад с огородом внизу, затем голая сейчас молодая рощица, а потом метров двести или даже триста до реки – пляж, засыпанный сейчас снегом. Я вижу такую картинку впервые - никогда раньше не был здесь зимой. Всё, летом хорошо понятное и знакомое, стало другим, холодным и чуточку более неизвестным, чем раньше. Высоченный сухой тополь внизу на границе сада выглядит ещё более одиноким в плоском и белом зимнем окружении. Летом, скрытно от бабушки, я забирался на это дерево, высоко, как только можно залезть по вбитым папой в его детстве металлическим скобам – ствол ровный и голый, сухие ветви только в самой вышине. Тогда можно было увидеть весь пляж поверх рощицы, дорогу через мост, займище и в нём, далеко, километрах в восьми от реки, хуторок у дороги. Теперь же роща и займище, потеряв листву осенью, не представляют препятствия для взгляда, и в дальнем заречном хуторке в наползающем сумерке виден свет в окнах.
Тут - я даже вздрагиваю от неожиданности – из – за спины, с юго – запада на северо – восток, проходит старый знакомый – ветерок, который летом каждый раз пробегал тем же  - перпендикулярным к реке - направлением, лишь только закатное солнце нависало над горизонтом красным шаром. В середине июля это было после девяти вечера, и каждый раз этот ветерок проходил своим единственным путём независимо от того, было ли безветрие или стояла ветреная погода. Не думал, что он будет здесь и зимой, да ещё наверху, в станице.
«Ты чего здесь стоишь, замёрзнешь совсем. Наглядишься ещё завтра, а то и послезавтра», – папа выходит обутый, в застёгнутом пальто и в шапке, явно куда-то собрался, - «Не хочешь со мной прогуляться перед ужином»? Я немедленно соглашаюсь, мы выходим за ворота и идём по улице к центру станицы.
Снега в сумерке посинели, низкие серые облака словно легли на уже слабо различимые белые холмы справа. В домах горят жёлтые огни, включается уличное освещение. Мы остановились и смотрим, как на столбе над нами разгорается фонарь. Вначале фиолетовое пятно держится какое – то время, а затем сменяется сильным потоком белого света. По станице проходят розовые фонарные всполохи и устанавливается ровное свечение, темнота отодвигается.
Минуем сияющий большими окнами местный ДК, поворачиваем направо, папа входит во двор и поднимается на крыльцо дома под крутой серебристой крышей. Залаяла собака. Отец стучит, открывается дверь. Быстрый разговор. «Зайдёте? Чайку? Торопитесь? Позвонил. Ночью приедет. Завтра в семь утра будет на работе». Папа выходит на улицу: «Теперь домой, ужинать».
Бабушка традиционно приготовила борщ и жареную картошку. Как всегда, на консервированной баранине, которую осенью она закатывает в банки и заливает жиром. Как эти блюда замечательны, как они пахнут, представить может только человек, который такую тушёнку хотя бы раз в жизни попробовал.
После ужина и чая с печеньками я устраиваюсь под светом настольной лампы на диване у окна и наконец разворачиваю привезенного с собой «Капитана Врунгеля». Тем временем папа спрашивает у бабушки, где старые детские книги. «Посмотри во второй комнате, на полке. Там что – то есть из старого». Я соскакиваю с дивана и бегу за отцом во вторую, закрытую на зиму комнату, откуда через минуту выхожу обратно с двумя приключенческими книгами ещё довоенного издания. Начинаю читать одну из них и понимаю, что «Врунгель» подождёт до возвращения домой. В старой книжке есть всё – и коварство противника, и побег из плена, и гигантские японские подводные крейсеры в океане. Увлёкшись, я сижу в постели с книгой почти до полуночи и незаметно для себя засыпаю. Не будит меня и бабушка, растапливая печь ранним утром.
Когда просыпаюсь, в доме жарко натоплено. Ставни на окнах открыты, снаружи сереет облачное небо. Никого, кроме меня, нет. Смотрю на будильник. Уже девять. Значит, бабушка в школе, отец отправился по делам. На столе накрыт полотенцем мой завтрак. Встаю, умываюсь и одеваюсь. Сажусь завтракать, поставив книгу за тарелкой. Хорошо. Никто не скажет, что за едой читать нельзя. Но, к моему сожалению, книга быстро заканчивается, прочитанная вчерашней ночью почти до конца.
Встаю из-за стола, подхожу к окну и останавливаюсь от неожиданности. Во дворе всё засыпано снегом – и расчищенные вчера дорожки, и ворота. Белые шапки на зеленом ГАЗике, они стали больше на крыше овина напротив, на крыше гаража. Поленница, сложенная вдоль стены овчарни и покрытая длинным куском чёрной толи, тоже под снегом.
Быстро допиваю чай, одеваюсь и отправляюсь во двор. Здесь сильно теплее, чем вчера. Градуса три - четыре мороза, наверное. Первым делом веником и метлой сбрасываю снег с ГАЗика, оставив сугроб по центру брезентовой крыши – не достаю. Выношу из гаража лопату, принимаюсь чистить дорожки, пространство вокруг машины и у ворот.
Через двадцать минут слышу звук приближающегося трактора, это расчищают дороги. Выхожу, машу рукой трактористу, он по пути чистит и наш подъезд к воротам. Кричу «спасибо» и отправляюсь к крыльцу, обметаю веником лестницу, убираю снег с площадки и дорожек вокруг. В зимнем пальто жарко, я поднимаюсь в дом. Скидываю обувь, верхнюю одежду и ложусь на диван с книгой.
Через час с небольшим приходит бабушка. Она уже видела, что я расчистил снег, и спрашивает: «Не устал? Для такой работы ты ещё маловат». Отвечаю, что устал совсем немного, и уже отдохнул.
Бабушка говорит, что у нее есть три часа до вечерних занятий, и предлагает сходить на тот берег реки, собрать в лесу сушь для растопки. Одеваемся и выходим из дома. Проулком спускаемся  к Холзану по уже расчищенной пешеходной тропинке, проходим по частью заснеженному льду, и поднимаемся наискось, по круче противоположного берега, в займище. Останавливаемся на кромке обрыва, и смотрим назад, на станицу.
Тишина, совершенно точно неизвестная горожанину. Лес за спиной глухо молчит. На том берегу, далеко, под самой горой, о чём – то говорят и звонко смеются две соседки, о чём, не разобрать. Выше спускается грузовая машина, можно ясно различить воющие звуки двигателя, трансмиссии и дорожный хруст под колёсами. «Будет снег, – говорит бабушка, - сильный и ещё потеплеет. Видишь, как дымы стелятся»? Смотрю на высокую трубу котельной за рекой, её серый чад не поднимается вверх, а клочьями прижимается к земле. Вчера, когда мы смотрели на Овсяновку с горы, всё выглядело иначе.
Входим в лес, сразу же исчезают все, и так немногие, звуки из-за реки. Снега бабушке почти по колено. Деревья, склонившие тяжелые убеленные ветви. Над головой в проёмах крон - клочковатые сине–серые низкие облака. Мы подбираем сухие дубовые ветки, упавшие на снег. Если я вижу невысоко на дереве  подходящую сушь,  подпрыгиваю и цепляюсь за неё, ветка с громким хрустом ломается. Быстро собираем дрова в две кучки, одна побольше, другая поменьше, затягиваем веревками.
Бабушка закидывает за спину большую вязанку, я беру свою, маленькую. Выходим из лесу и спускаемся к Холзану.
Дома растапливаем печь, бабушка готовит на плите обед. Я сижу за столом и читаю. Со двора доносится бряканье поворачивающегося затвора калитки. Слышно, как папа обметает обувь и поднимается по лестнице. Открываю ему дверь в комнату.
- Ты сам всё почистил или бабушке помогал? – спрашивает папа, ступая через высокий порог.
- Сам, всё сам. Мы ещё с ним и за растопкой в лес сходили, – говорит бабушка.
- Молодец. Не устал?
Я повторяю, что устал несильно и уже отдохнул. Папа, разуваясь у входа, говорит, что все дела закончил и надо ехать, возможна сильная метель, а тогда неизвестно, когда мы вообще сможем добраться до дома. Словно в ответ, за окном медленно падают, в основание будущей сильной вьюги, первые и большие хлопья снега.  Бабушка соглашается с папой – надо покушать и быстро уезжать, несмотря на близкие сумерки. Я вижу, что бабуля огорчена, но не показывает этого.
Минут через сорок, после заезда к школе, куда мы подвезли бабушку, ГАЗик с завыванием движется  в гору. Выйдя наверх, на равнину, папа ускоряет машину. Снегопад усиливается, включаются фары. Я знаю, это нужно не только водителю, а и для того, чтобы нас видели в пурге другие шофёры. Снаружи пошёл сильный ветер, начинаются ранние сумерки. Сижу, вцепившись в зелёный поручень на передней панели, пристально вглядываюсь в метельное месиво за лобовым стеклом. Папа включает противотуманки, их жёлтый свет полощется внизу, на заснеженной поверхности.
Уже где – то совсем рядом поворот грейдера направо, я жду его. Вот и он. Метель неожиданно прекращается, через небольшое время над нами проявляется чистое вечернее небо со следами заката слева – позади. На дороге изредка встречаются невысокие перемёты – снегопад, совсем не такой обильный, прошёл и здесь, но часами раньше. Мы с папой смеёмся, он говорит: «Здесь всё всегда только до этого поворота, а дальше полегче». Достаём заправленный бабушкой термос и на ходу пьём чай. Вскоре мы видим впереди огни Устьинской, спускаемся с холма в станицу и въезжаем в дедов переулок.
Останавливаемся у ворот, папа сигналит, и мы выходим. Из дома торопятся бабушка в накинутом на домашнюю одежду синем пальто с воротником из черно – бурой лисицы, в сером пуховом платке, и дед в застёгнутом на все пуговицы чёрном тулупе. Но первыми нас, конечно, встречают Шарик и Малыш, я на ходу глажу их по головам и говорю приятное. Папа сообщает деду и бабушке, что подарки Елене Васильевне передал, мы здесь задерживаться не будем и сразу поедем дальше, завтра утром ему на работу. Я смотрю в небо, оно чистое и в нём уже появились холодные зимние звёзды.
Морознее, чем в Овсяновке, в той стороне на горизонте и сейчас лежат подсвеченные луной серые тучи. С дорогой, говорит дед, должно быть хорошо – снег здесь прошёл в обед, без ветра и несильный, вчера ночью тоже был и тоже слабый.
Минут через десять въезжаем на бензозаправку. Нам она почти по пути и довольно далеко от центра, рядом с местным аэродромом. У въезда на заправку – таблички: «Не курить!», «Водитель, высади пассажиров». На расстоянии от будки продавца стоят две красно – белые колонки с большими циферблатами, мы останавливаемся рядом с ними. Папа достаёт из бумажника талоны на бензин и идёт к будке. Возвращается, заправляет ГАЗик. Садится на место, едем дальше.
Ночная белая дорога, освещаемая желтым светом наших фар и – послабее – голубоватой луной. Редкие встречные грузовики, при приближении которых папа переключает свет, сбрасывает скорость и слегка прижимает машину к правой обочине. Ночного или дневного снегопада здесь, кажется, не было вовсе. Мы быстро катим по чищенному недавно грейдеру. В иссиня-чёрном небе мерцают яркие звёзды, впереди и левее висит большое, чуть ущербленное, ночное светило. Снаружи морозит. В машине тепло, жёлтым освещается приборный щиток, спать не хочется.
Вот и знакомая развилка, нам направо, до дома остаётся километров восемь. Через небольшое время слева возникает огороженная сетчатым забором подстанция, справа – яблоневый сад с ровными рядами облетевших деревьев. Мы спускаемся с горы к дому.
Поворот с дороги в ворота, машина останавливается перед подъездом. Слышу, как отец говорит рядом с автомобилем с кем – то из соседей. Это дядя Миша. Из другого крыла нашего же дома. Кажется, я сегодня слишком много махал лопатой… или слишком много бегал… Чувствую, что папа открывает ногой дверь, берет меня на руки и несет на второй этаж. Не надо, я взрослый и пойду сам… Крепко засыпаю.
ГЛАВА 3
Сегодня первое сентября и нам всем по семь лет. Ранним солнечным утром будущих первоклассников  собирают в детском саду, мы фотографируемся с воспитательницей на большой, выкрашенной в светло – зелёный, деревянной горке, с которой зимой скатывались на санках и лыжах. Будущие ученики торжественно одеты – белый верх, черный или синий низ, с новыми разноцветными школьными портфелями и ранцами. У всех большие букеты цветов.
Приглашенный фотограф, стоя за ящиком на треноге, показывает, куда кому становиться – лица на будущем фото закрывают букеты и большие белые банты девочек. Наконец все расставлены, фотограф накрывается пелеринкой и говорит: «Все улыбаемся».
Наша воспитательница Анастасия Петровна, женщина лет пятидесяти, она кажется мне совсем уж бабушкой, поздравляет всех и желает всего доброго в новой для нас школьной жизни, потом по очереди отзывает в сторону каждого из школьных новичков и говорит пожелания. Доходит очередь до меня, я подбегаю и, как почти все из нас, обнимаю её и прижимаюсь, опустив голову. Кажется, что мы больше не увидимся, мне грустно. Анастасия Петровна наклоняется.
«Учись отлично, это пригодится. Уже знаешь, кем станешь?»
Я отрицательно мотаю головой.
«Ничего, найдёшь своё. Главное – учись хорошо».
Благодарю и убегаю к моим товарищам.
Нас ведут в школу, это недалеко, за поворотом на Ленина. У школьного здания нас «передают», мы будем учиться здесь, в отдельном доме для первых классов. Учительница Прасковья Алексеевна, кажется, хорошо знакома с Анастасией Петровной, чуть моложе воспитательницы и иначе одета – белая блузка под строгим синим костюмом, тёмные косы уложены вокруг головы.
«Становитесь, «А» класс здесь, «Б» - сюда. Линейка». К нам присоединяются несколько незнакомых мальчиков и девочек, в основном те, которые вместе с родственниками этим летом переехали в Красную. Родители стоят за заборчиком,  мои тоже, не мешают происходящему у школы.
Называют фамилии, я буду учиться в классе «А» у Прасковьи Алексеевны. Оглядываюсь на родственников, мама кивает мне.
Короткая линейка, нас поздравляют, мы дарим цветы воспитательнице и учителям. Из репродуктора над входом негромко доносятся песни о школе, недлинно и хорошо говорят нам пожелания наши будущие учителя, незнакомый человек из райкома. Подходит и желает нам хорошей учёбы директор школы.
Моя будущая одноклассница Верочка обегает нас, размахивая начищенным медным звонком. «Первый учебник и первый звонок, так начинаются школьные годы». Под усилившиеся звуки песни, разноцветным строем по двое, поднимаемся на широкое деревянное крыльцо и входим в классные комнаты. Большое чистое помещение слева - с высокими потолками, на стенах портреты писателей и педагогов, большей частью мне известных. Зелёные, чисто вымытые парты, свежевыкрашенный коричневой краской пол. Над учительским столом – желтоватая репродукция карандашного портрета Ленина в белой раме.
Вместе с приятелем занимаем «камчатку», но нас рассаживают, и я оказываюсь во втором ряду в соседстве по парте  с незнакомой девочкой весьма строгого вида, а справа от меня через узкий проход садится зараза Светка Зимовейскова, которая уже утром, не теряя времени даром, написала мелом на детсадовском заборе, что я дурак. Понимаю, что в будущем обязательны эксцессы. Светка, усевшись на новое место, немедленно показывает мне язык, но я показательно равнодушен и пока в силах её игнорировать. Заметно, что девушка огорчена моим спокойствием и замышляет дальнейшие провокации.
Оказывается, в нашем классе есть второгодник. Его пересаживают в первый ряд, ближе к учителю. Узнаю, что зовут второгодника Сережа Нашлепков. Мне он незнаком, но о его родителях я наслышан, работают они оба на маслозаводе и с их приключениями регулярно разбираются то милиция, то папа или его товарищи.
В классе двадцать пять человек, и, как оказывается, из нас десяток первоклассников вовсе не умеют или плохо умеют читать – писать. Они по - другому смотрят в букварь, иначе отвечают на вопросы учительницы.
Школа мне понравилась. Все предметы уже знакомы и единственное, над чем придётся всерьёз поработать – прописи. Почерк у меня очень мелкий, я пишу не так, как требуется. Учительница говорит, что я скорее рисую текст, чем пишу, придётся научиться выводить крупные связанные буквы.
Четыре урока и перемены пролетают быстро. Собираемся и почти все идём обратно, в детский сад. Говорим с Анастасией Петровной, которая уже занята новой группой детсадовцев, на нас восхищённо смотрят маленькие, у которых как раз время игр на свежем воздухе. Получается что – то вроде визита ветеранов детского сада для встречи с детсадовской же молодёжью. Но почти все мы понимаем, что пришли сюда в последний раз. Я прощаюсь и иду через дорогу домой.
Чуть раньше меня к нашему забору подъезжает велосипед «Пенза», им рулит сухонький пожилой седок в белой рубашке и синих брюках, правая его штанина внизу заколота бельевой прищепкой от попадания в цепь. Это – «дедушка» Игоря, моего приятеля, что живёт с бабушкой в квартире под нами.
- Габиш, комм цу мир! – кричит он, остановившись у штакетника и не въезжая в тень нашего дома. Видимо, дед не очень в настроении, в добром расположении духа он называет моего приятеля Игерманом.
- Да, да, то есть я, я! Гутен таг, гроссфатер! Ихь бин сейчас! – слышится ответ из распахнутого на первом этаже окна, потом оттуда на секунду появляется физиономия Игоря.
- Привет, подожди, я быстро, – кричит он, увидев меня.
Сажусь в тенёк на скамейку у стены дома и наблюдаю, как мимо, заправляя рубашку в шорты и одновременно посылая мне кистью руки приветственный жест, из подъезда к воротам проносится Игорь. Подбежав к деду, становится навытяжку. Дед окидывает взглядом его внешний вид, что-то говорит, Игорь быстро дозаправляет рубашку, опять вытягивает руки по швам. Затем они беседуют некоторое время, дед – на правильном верхненемецком, Игорь уверенно и без запинок отвечает на малопонятном русско – немецком суржике. Оба, впрочем, довольны, один – меньше, другой – очень.
Я знаю, что «дед» – не дед моего приятеля, а брат его бабушки, он на пенсии и работает часовщиком, днями сидит с моноклем на лбу в маленькой будочке с надписью «Ремонт часов» неподалеку отсюда, и почти ежедневно, в обеденное время, приезжает дисциплинировать Игоря. С сестрой он не особо ладит и дома у неё не бывает.
Скамейка, на которой я сижу, собирает в вечернее время всё женское население дома, включая маму с моим маленьким братом Сергеем, который родился полгода назад. Иногда кто – нибудь из мужчин наблюдает отсюда за дворовым волейбольным матчем, судит и даёт подсказки.
Позднее, когда темнеет и женщины расходятся по квартирам, новый военком, дядя Валера – новый он только потому, что вместо старого, он у нас уже года три -  выносит шахматную доску и поворачивает лампочку в патроне, провод от которого выведен над скамейкой в форточку его кухонного окна. Вспыхивает свет, военком садится с моим папой играть в шахматы. Играют они часов до двух - трёх ночи, в начале лета чаще всего просто до рассвета. Играют с конца апреля по начало октября. Не первый год.
В прошлом году, ночью с двадцать четвертого на двадцать пятое августа, военком выиграл одну партию. Папа не смог уснуть до самого похода на работу, ворочался и пояснял маме, почему так вышло. Полковник же на следующий вечер накрыл во дворе стол для всех жителей дома, но когда стемнело и пришло время двинуть фигуры, снова начал проигрывать раз за разом. Папа сразу успокоился, сон его счастливо восстановился.
Воспитательная беседа за забором закончилась, гроссфатер вновь оседлал велосипед завода им. тов. Фрунзе и отправился обратно к своему киоску. Игорь быстрым шагом подходит ко мне.
- Ну, как сегодня? Понравилось? Домашка большая? А много задали? И кто у вас классная?
- Понравилось. Прасковья Алексеевна. А домашнюю работу сегодня я быстро сделаю, там немного.
- Тогда давай сейчас смотаемся на великах к горе. За пожаркой археологи что – то копают и вроде уже нашли - посмотрим.
- Давай. Я только ранец брошу дома.
Игорь вбегает в свою квартиру на первом этаже,  я, тоже бегом, подымаюсь в нашу на втором.  Дома тихо, никого нет. Даже поговорить не с кем. Немного неожиданно. Обстановка очень располагает к вдумчивому выполнению домашних заданий, но так бывает, наверное, только поначалу. Потом, скорее всего, привыкну и распущусь, слегка, конечно.
Переодеваюсь из школьного в повседневные шорты и рубашку, перед дверью меня останавливает звонок телефона. Звонит мама, поздравляет и говорит, что на плите меня ожидают суп  и второе блюдо, третье в шкафчике, я должен всё скушать. Благодарю за поздравление и обещаю всё съесть, прощаюсь, кладу трубку. Снова звонок. Это папа, поздравляет. Слушаю, благодарю, отвечаю, прощаюсь, кладу трубку. Бегу вниз.
Внизу, под лестницей, стоят наши велосипеды «Орлёнок». Раньше я закатывал сюда мой первый велосипед - «Ветерок», вначале трёхколесный, потом папа заменил заднюю пару колёс на одно и я учился ездить на двухколёсной машине. Падал до вечера, правда, всё реже и реже, а утром поехал как все - научился. Время спустя мне, одновременно с Игорем, купили велосипед побольше – этот «Орлёнок».
Выкатываем наши машины во двор, выезжаем в ворота и едем в сторону горы. Дорога хорошая, уложена давно, на ней нет торчащих камней, а впадины в щебёнке ровно забиты песком и землёй. Пыли, правда, многовато – давно не было дождей, всё выжжено солнцем.
- Погоняемся? – Игорь оборачивается ко мне.
- Давай. – говорю я, хотя результат понятен заранее – он старше, сильнее меня и придёт в этой гонке первым.
Выравниваемся, привстаём с сёдел и крутим педали стоя, раскачивая велосипеды на ходу. Предо мной мелькают худая в чёрно – зелёную клетку спина и белобрысая шевелюра Игоря, торчащие в стороны из коротких рукавов загорелые дочерна локти. Я давлю на педали из последних, как мне кажется, сил, но угнаться за ним не могу. Слева пролетает пожарная часть, вот и поворот. Притормаживаем. Я отстал совсем немного, и этим очень доволен.
Поворачиваем налево, почти сразу – раскопы рядом с дорогой, но никого из археологов нет. В одиночестве на деревянном ящике сидит сторож, полузнакомый пенсионер из домов неподалёку, читает газету. Выясняем, что копают вроде бы скифов, что археологи работают с раннего утра и до одиннадцати, на время полуденной жары уходят к себе в гостиницу, а с четырёх дня продолжают работу до темноты. Посматриваем в сторону раскопов.
Дед, подняв очки на лоб, сообщает, что могилы впервые были обнаружены давно, вон там, на месте пожарной части, до войны стоял дом, потом в военное время в него попала бомба, а здесь был огород. Копали картошку, обратили внимание на то, что грунт неравномерный и местами вывернутый. Сняли  поверхностный слой бульдозером – стало понятно, что это захоронения, нашли и кусочки причерноморской керамики. Может, раньше был и осевший курган, с тридцатых его могли под ноль раскатать техникой - дорогу в войну устроили совсем рядом. А археология  пришла только сейчас.
Спрашиваем, можно ли посмотреть. «Смотрите, только близко к краю не подходите». Идём, дед сопровождает нас. «Как они жары боятся, эти москвичи. Ведь сентябрь уже, солнце низкое, днём не больше двадцати семи, а они не работают с полудня до вечера».
Ровные края раскопов, на небольшой глубине – костяки, женский и мужской. Рядом в другой яме – человеческие скелеты, перемешанные с крупными костями, вроде бы конскими. Лошадиные черепа. Костяки людей небольшие, ростом  метра в полтора. Дед говорит, что были ещё керамика и металл, украшения, были наконечники стрел, но все артефакты после фотографирования и зарисовок уже забрали, описывают. Прощаемся с дедом и катим домой.
Дома я сажусь на свой стульчик за подаренный родителями к первому сентября детский письменный стол. Понимаю, что в первый раз в жизни приступаю к работе, которую кто – то обязательно будет оценивать, начинаю её в специально отведенное для этого время. Делаю своё первое домашнее задание.
Наибольшие заботы доставляют прописи в специальной тетради в косую линейку. Оказывается, проводить в один приём длинные параллельные черты либо писать совершенно одинаковые наклонные нолики довольно трудно, когда ты уже привык рисовать и выписывать всё короткими штрихами. Но справляюсь с этой задачей задолго до прихода родителей, результат меня вполне удовлетворяет.
Откидываюсь назад и раскачиваюсь на задних ножках стула, глядя в потолок, по которому скользят кружевные тени колышущихся за окном берез. Не даёт покоя вопрос Анастасии Петровны, знаю ли, кем стану. Вот мне уже семь лет, я пошёл в первый класс, а в таком важном вопросе ещё не определился.
Военным? Нет, военным я быть не хочу, надо выбрать что  - то гражданское.
Агрономом, как папа? Думаю, что это не моё.
Врачом, как мама? Это тоже не моё, хотя ближе. Мне не хочется так глубоко разбираться в людях, вплоть до деталей. Страшновато. Предпочту общаться с собеседниками, не думая, что у них внутри.
Художником? Боюсь, что всё нарисованное мной не выдержит первого же просмотра настоящим профессионалом. Нет, такое тоже не пойдёт.
Историком? Да, пожалуй, историком я мог бы стать, это интересно. Или археологом. Копать скифов без оглядки на высокие температуры. Да, конечно, археологом.
Приняв решение, я немедленно сожалею о бессмысленно пропущенном времени жизни – ведь я мог, мог раньше готовиться к карьере археолога, и только стакан холодного компота, выпитый мною на кухне, слегка приглушает ощущение потери.   

Учусь в школе уже две недели. Золотая осень продолжается, еще не прошло ни одного дождика, но световые дни сократились, и стало ощутимо прохладнее, особенно утрами. Иду на занятия, и у меня двойственное чувство: с одной стороны, в школе мне было хорошо и идти туда надо, с другой – вчера классная руководительница обвинила меня в том, чего я не делал, а потом я еще и вынужден был перед ней извиниться, да к тому же в присутствии других учителей. Что называется, добро пожаловать во взрослую жизнь. Я привык доверять старшим, теперь же моё доверие к некоторым из них куда – то стремительно улетучивается.
Прохожу через парк, мимо вагончика пневматического тира, и вдруг вижу: моя одноклассница Светка Зимовейскова. Выполняет белым мелом по голубой стене вагона надпись о том, что я дурак. Опять. Меня Светка не видит, большие белые банты и светлые косички колышутся под свежим утренним ветерком, голубая болоневая куртка испачкана мелом у правого кармана.
Мой папа работает вместе с её отцом, а мамы – тоже вместе и ещё дружат. А вчера вечером у нас дома при упоминании нашего со Светкой конфликта они начали переглядываться с понимающими лицами, что с моей точки зрения совершенно неправильно. А ещё я вижу аккуратную Светкину надпись полуметровыми в высоту печатными буквами. А ещё прямо сейчас подозреваю, что это именно Светка вчера наврала учительнице обо мне. В общем, я мгновенно вскипаю. Сворачиваю с дорожки и подхожу ближе. Светка даже не слышит шуршания сухих листьев под моими ногами, так увлечена творчеством.
«Пишем внимательнее, вертикальные линии должны быть параллельны», – говорю я участливо и повторяя слова Прасковьи Алексеевны. Видимо, в моих словах, кроме участия, сквозят и другие сильные чувства, поэтому Светка немедленно оглядывается с испуганным лицом и, не говоря ни слова, с размаху лупит меня голубым портфелем по голове. Я успешно закрываюсь локтем и дергаю оппонентку за косичку, потом бью ранцем сверху, но Светка отскакивает назад, и я промахиваюсь. Продолжаем драться, наращиваем эффективность ударов портфелями. Светка немного выше меня и, хотя с виду тоненькая, оказывается весьма сильной и жилистой.
«Эй, эй, вы что делаете, ну-ка, прекратите»! – слышится рядом, и нас растаскивает в стороны какой – то высокий военный. Зараза Светка Зимовейскова умудряется напоследок лягнуть меня по коленке, скорчить ужасную рожу и показать язык.
Военный, капитан - через локоть перекинут зелёный плащ, фуражка с черным «танкистским» околышем - наклоняется к Светке: «Светлана, ты что же, опять дерёшься»? Несмотря на плаксивое Светкино нытьё, военный строг с ней. Светка достаёт из портфеля тряпку и стирает надпись, с честным выражением лица обещает дяде Боре никогда – никогда такого больше не делать. Оказывается, военный – её дядя. Я узнаю капитана – именно его я видел когда – то в кабинете у отца. Тогда они вместе уехали в район, сегодня тоже отправляются, как я понял из слов военного.
Со Светкой мы идём в школу. Лицо её слегка зарёванное и припухшее, я протягиваю ей чистый носовой платок, её уже мокрый. Она берёт и, шмыгнув носом, говорит «спасибо». Размышляю над вчерашним происшествием и прихожу к выводу, что Светка наврать обо мне не могла, не тот она человек, а сегодня я подумал на неё сгоряча, по сумме обстоятельств, и был неправ.
У входа в класс сталкиваемся с Прасковьей Алексеевной. Говорю: «Доброе утро» и стараюсь побыстрее проскочить мимо, но она говорит: «Алексеев, пойдём со мной в учительскую». У двери она просит подождать, проходит по классам и приглашает ровно тех же учителей, что присутствовали вчера при моих извинениях. Кажется, собирается продолжить экзекуцию, это странно и нехорошо. Вызванные проходят в учительскую, я по очереди говорю всем «Доброе утро», и вхожу вслед за ними. Учителя становятся так же, как в прошлый раз, видимо, вчерашнее продолжится. У меня пересыхает во рту.
«Коллеги, вчера я напрасно обвинила Диму в том, чего он не делал, и практически вынудила его извиняться перед нами», - видно, что Прасковья Алексеевна едва заметно волнуется, - «Теперь я прошу Диму извинить меня и всех нас».
Вот так, такие дела. У меня пересыхает во рту и немного дрожат губы. Говорю, конечно, что всех прощаю, к месту дребезжит звонок, мы выходим в коридор.
«Зачем же ты извинялся вчера, надо было стоять на своём». Я объясняю Прасковье Алексеевне, что вчера учителя были очень взволнованы и мне легче было признать обвинения, чтобы все успокоились.  Кроме того, я боялся последствий для папы.
«Пожалуйста, никогда так не делай. Если прав - всегда иди до конца, даже когда останешься совсем один. Никогда не сдавайся». 
Понимаю, что она говорит верные вещи, а я со своей дипломатией вчера заехал совсем уж не туда. Обещаю не сдаваться. Не спрашиваю, кто меня оболгал – всё равно не скажет.
Проходим в класс, я сажусь на своё место и внимательно осматриваюсь. Негодяй, оговоривший меня, в течение дня точно проявится, надо только хорошо прислушаться и присмотреться к окружающим. Вот за первую парту перед учителем пересаживают крепкого и блондинистого Юру Белова. Лицо его опухшее и красное. Похоже, с ним беседовали, и он пускал слезу. Есть. Оболгал меня точно Юра, тут я не удивлён. Знаю его давно, в детский сад мы ходили вместе. Он умнее своего нового приятеля второгодника Серёжи Нашлёпкова, однако, у них есть общие черты – оба как бы отдельны от нас, окружающих они осторожно рассматривают только как будущую пищевую базу. Серёжа не может угнаться в развитии за остальными, потому что туповат, а Юра «протестует» сознательно, ему противны «лишние» усилия в учебе. Видимо, не зря их отправили в один класс, под присмотр опытной учительницы.
На маленькой перемене нас – меня и двух девочек – вызвала в учительскую Прасковья Алексеевна. Сказала, что Серёжа Нашлёпков сегодня не пришёл в школу, наверное, заболел. Предложила нам сходить после уроков к больному, видимо, товарищу, тем более, что живёт он совсем недалеко.
После занятий мы отправляемся посещать Сережу. Вот и дом с палисадником, крашенный в глубокий цвет «хаки», под серебристой жестяной крышей. Проходим виноградные заросли и поднимаемся на крыльцо, я стучу в дверь веранды. «Кто там»? – слышится изнутри болезненный голос Серёжи. Говорим, кто мы, Серёжа просит меня войти, а девочек подождать во дворе.
Вхожу и останавливаюсь у входа в маленькую комнату. У окна в зелёном жестяном тазу, наполненном водой, естественно, без штанов, сидит зарёванный Серёжа. Говорит, что пока ещё не может вставать из таза, галантно приглашает присесть на диван. Видно, что ему больно. Рассказывает, как сегодня ранним утром он посещал экспериментальный сад с целью стащить экспериментальных яблок и груш, и всё удалось, но, убегая на обратном пути от сторожа, он получил в зад заряд крупной соли из охотничьей одностволки, по ощущениям похоже, что в смеси с крупно дроблёным перцем. Теперь способен беседовать со мной, только погрузив обстрелянную часть тела в воду.
Из-за окна, со двора, куда уже переместились любопытные девочки, слышится: «Да там надо только попросить, дадут всё, что захочешь, ещё и экскурсию проведут». Я с таким согласен, сам с друзьями дважды посещал этот сад. Сережа в тазу морщится, мол, дуры, ничего не понимают.
Оставляю на столе список домашних заданий, переданный учительницей, прощаюсь. Уходим. Мне в школу, к Прасковье Алексеевне, девочки расходятся по домам.

В октябре начинаются дожди, золотая осень становится грязной. Надеваем резиновые сапоги. У входов во все дома, у чистилок, появляются ведра с водой и веники – смывать с сапогов оставшийся чернозём после того, как снимешь на чистилке грязные комья. Дожди пока тёплые, мы ездим в леса и лесополосы собирать грибы. Грибов в этом году много, собираем цветную рядовку, белых груздей, немного маслят.
Набираем подпесочников – эти грибы в тополёвых полосах растут островками, плотно прижавшись друг к другу толстыми коричневыми шляпками. Островки можно срезать длинным ножом, в корзинку отправляются сразу до полусотни маленьких красивых грибочков. Но колонию подпесочников надо ещё найти, вдобавок они прячутся часто не только под толстым слоем жёлто – красных листьев, но и под песком - приходится, сдвинув листву, разметать сыпучий грунт маленьким  специальным веничком.
Какое это удовольствие - ходить под хмурым осенним небом до самого тёмного вечера с лукошком по лесополосам, срезать грибы складным ножиком, только что специально купленным в промтоварном магазине за семь копеек, громко выкликая невидимых за деревьями взрослых грибников!
Разочарование этой осени – перерождение традиционного для сбора гриба свинушки, газеты пишут о том, что он  мутировал и теперь считается только условно съедобным, брать его больше не надо. Мы собираем те грибы, что нам по вкусу и за которыми приехали, оставляя в лесу всякую лисичку и прочих рыжиков. Например, любимых мною солёных или маринованных опят я, как и в прошлом году, могу попробовать только у деда с бабушкой, мама с папой их не собирают, и я тоже.
Потом дома кипятятся на плите банки и варятся рядовки, в вёдрах стоят залитые водой грузди и подпесочники, мы с папой чистим, чистим, чистим, мама готовит, готовит, закручивает стеклянные банки с солеными, маринованными, жареными и залитыми сметаной грибами. Дело к зиме, всё остальное вкусное уже в погребах, у нас их целых два, один в нашем сарае, где стоит наш белый новый автомобиль, другой – за воллейбольной площадкой. 
По дороге из школы сворачиваю к длинной аллее пирамидальных тополей, раздвигаю опавшую листву рядом с деревьями и обнаруживаю островки подпесочников. Бегу домой, звоню папе. Он на месте, говорит, что грибы из посёлка брать не стоит, их нужно собирать там, где и обычно – в лесополосах. Жаль.

Приходят ноябрьские праздники и короткие, всего – то на неделю, осенние каникулы. Седьмого ноября идём на демонстрацию. Двухъярусную деревянную трибуну, на которой мы вечерами возились, как на горке, и на которой остались следы нашей обуви, помыли и покрасили. На ней всё районное руководство, включая отца. Ряды демонстрантов идут по улице Ленина. Красные знамёна, транспаранты. Звучит оркестр. Ученики младших классов могут не участвовать в демонстрации, но многие всё равно присоединяются к школьной колонне. Мы останавливаемся напротив трибуны, с которой звучат недлинные речи.
Дольше других говорит дед - участник четырёх войн. Говорит о мужестве, о сражениях и мире, о том, что наши поколения – их надежда. Ордена и медали выглядывают из – под расстёгнутого пальто. На отвороте пиджака, отдельно, на аккуратно пошитом красном банте с «роспусками» – Орден Боевого Красного знамени, понятно, этот получен раньше всех остальных, ещё в Гражданскую. Видны боевые награды и за Великую Отечественную.
Совсем недавно нас приняли в октябрята, и я ощущаю сопричастность событию. После митинга под оркестр проходим дальше по центральной улице, колонны расходятся.    

Через несколько морозных дней приходит настоящая белая зима, вьюга укладывает глубокие снега, дороги и дорожки чистят до следующего снегопада. Совсем тёмным утром, ещё до работы и школы, выходим с папой во двор. Снег прекратил падать ещё ночью, но успел засыпать всё – всё – всё. Одновременно с нами из другого подъезда под фонарём появляется военком дядя Валера в серой каракулевой папахе, белом армейском полушубке и белых с коричневым бурках. Присоединяются дядя Игоря, работающий водителем на автобазе, другие мужчины из нашего дома - новый хирург и стоматолог. Отпираем дверь нашего сарая и достаём снеговые лопаты, делимся на группы и чистим дорожки. Во двор чуть раньше заезжал трактор, но убрал снег  только с площадки вдоль дома и по центру, опасаясь провалиться в погреба слева от въезда. Машем лопатами полчаса, дворовые  дорожки и площадка у погребов расчищены.
- Ну что, всё готово, теперь по домам? – к нам под фонарь подходит военком. К работе он скинул полушубок и остался в коричневом шерстяном свитере, армейских болотного цвета галифе - «галях» с красным просветом и в полковничьих бурках, на руках овчинные армейские варежки. Здоровый, чёрт. Военная привычка «всегда держать себя в форме» видна сразу, впечатление не портят даже двойные «учительские» узкие очки в золотой оправе, которые дядя Валера стал носить с прошлого лета.
Подтягиваются стоматолог и дядя Игоря. Оба в длинных пальто и больших кроличьих шапках, стоматолог ниже и покрепче, дядя Игоря длиннее и тоньше, их силуэты напоминают инопланетян, невесть каким образом попавших в заснеженный морозный двор.
- Да, по домам, а то замёрзнем. – говорит папа, - Спасибо, ребята.
Ставим лопаты на место, расходимся и поднимаемся с отцом в квартиру. Смотрю на часы – времени достаточно, нужно бежать. Переодеваюсь в зимний спортивный костюм, выхожу в коридор. Дело в том, что ещё летом, до того, как пошёл в школу, я озаботился воспитанием собственной, по моей оценке довольно слабой, воли. Спросил тогда папу, как это делается. «Надо каждый день без перерывов исполнять в одно и то же время то, что тебе не нравится, но полезно». Подумал, что это может быть. Мне не нравится бегать на длинные дистанции и окунаться в холодную воду, например, утром. Сошлись тогда на том, что я каждое утро буду вставать раньше, пробегать примерно полкилометра до мостика через Тихую рядом с Детским пляжем, купаться, прибегать домой и идти в детский сад. Первую неделю мы бегали с Игорем, потом ему надоело. Я же до сих пор делаю так, как договорились с папой, только после пробежки иду уже не в детсад, а в школу.
Но в этот раз привычное утреннее расписание поломалось. В крайние дни во время купания по утрам мне мешал появившийся на речке лёд. Если рядом с мостиком на течении ещё оставалась свободная вода, то это местечко с каждым днём уменьшалось, а лёд вокруг становился всё толще. Вчера я понял, что купания стали опасными – если меня на сильном  течении от плотинки под мостом затянет под ледяной покров, я уже не смогу его пробить и выплыть наверх. Вечером я принес из сарая топор, для удобства завернул лезвие и половину топорища в пакет из обёрточной бумаги. Топором я собрался вырубить во льду перед купанием достаточно широкую майну.
Теперь я достал его из – за обувной полки, и пошёл к двери. Папа, проходивший на кухню, спросил: «Зачем тебе топор»? Я объяснил, зачем, не подозревая последствий. Кажется, папа впервые, во всяком случае, у меня на глазах, впал в панику. Он, оказывается, думал, что я только бегаю по утрам и не подозревал, что я и сейчас продолжаю купаться, говорил, что нельзя так рисковать здоровьем на пустом месте, что мне вообще рановато лезть в такую холодную воду, что я занимаюсь ерундой вместо того, о чём говорилось летом. В коридор вышла мама и добавила огня в нашу беседу. В общем, этим утром я никуда до школы не побежал.

Зима то заметает, то морозит нас очень всерьёз. В декабре в школе на два дня из – за холодов отменяют занятия, днём на улице при солнечной погоде минус двадцать восемь, ночью морозы покрепче. Немедленно используем неожиданные каникулы и в эти дни до позднего вечера сражаемся в хоккейных битвах команда на команду. Каток расчищаем и заливаем прямо за домом, на улице, по которой зимой автомобили почти не ездят. К этому сезону я приобрёл в культмаге коньки по сегодняшнему размеру, новую клюшку и две шайбы.
Клюшка слегка закручена внизу, что очень важно, ей можно и бросить шайбу. Кривое колено и оголовок ручки я обмотал, как положено, нескользящей и чёрной тряпичной изолентой. Коньки у меня, как у почти всех остальных юных хоккеистов, универсальные, больше беговые, с низкими, по щиколотку, ботинками. К середине игры ноги в лодыжках устают и «откручиваются», потом почти все стоят, положив на лёд внутреннюю сторону ботинка, похожие на фантастических крабов, а для длинного проката к чужим воротам с трудом удерживают ботинок вертикально. Пытаемся решать проблему, вставляя  в ботинки хоккейные щитки, но такое мало помогает. Можно купить в магазине и «фигурные» коньки, высокие, но только они «девчачьи», что делает приобретенье невозможным. Некоторые из нас, что весьма редко, обуты в хоккейные «канадки», которые хорошо держат лодыжку, но такие у нас в посёлке не продаются, только в областном городе. И бегать в таких трудно, а мы часто, особенно вначале и для разминки, гоняемся по кругу наперегонки.
В первый вечер после игры я с трудом и долго прохожу тридцать метров от хоккейного поля до подъезда на замерзших и «открученных» ногах, с опорой на клюшку. Следующим вечером, упав после игры на коленки и оперевшись на руки, я понимаю, что так двигаться проще и постигаю новый для себя скоростной способ перемещения на четвереньках. Я довольно быстро добираюсь так до подъезда, клюшкой открываю дверь и упираюсь в чьи – то ноги в серых, незабитых снегом, валенках.
Поднимаю глаза выше – черное пальто, длинный серый вязанный шарф, блестящие под лампой очки, серая кроличья шапка. Наш сосед, новый хирург. «Ну что, играем до последнего, пока бьётся сердце? Замёрз?» Я в ответ киваю и утвердительно мычу, губы совершенно не слушаются. Роберт Иосифович поднимает меня на плечо и несёт наверх. Нужно оставить клюшку в углублении под лестницей, но я сильно промёрз и ничего не могу проговорить.   
Сосед стучит в нашу дверь и передает меня маме со словами: «Ваш. Нашёл в подъезде». Дома у меня из негнущихся пальцев вырывают клюшку и снимают коньки, вытряхивают из зимней одежды, сам справиться со шнурками и расстегнуть пуговицы уже не могу. Сажают на стул - голыми ногами в таз с холодной водой, наливают чай. Пью. Хорошо.

Зима наконец подходит к Новому году и первым длинным каникулам. Празднуем дома. Пока мы одни с мамой, папа ещё на работе. Сегодня мне можно не ложиться в десять вечера, как обычно. До прихода гостей ставим стол посреди зала, раздвигаем, покрываем белой скатертью. Вместе носим из кухни новогодние блюда, едва умещаем их в пределы столешницы. Расставляем стулья. Выключаем верхний свет. Медленно переливается цветными огоньками новогодняя сосенка за столиком в правом углу - ёлки здесь не растут, на Новый год их заменяют соснами.
Рядом беззвучно светится черно – белый телевизор «Электрон», мелькают кадры циркового фильма «Карнавал». Неинтересно и не смешно, хотя фильм – комедия. Юмор тяжёлый и нудный, поэтому оставлено только изображение. Зато из левого угла, откуда светит зеленым глазом ламповая радиола «Мелодия», несутся тихие чистые звуки отличного джаза. Подхожу к окну. За белой прозрачной занавеской – звёздная темень, снега и яркие уличные фонари. В окнах соседних через улицу частных домов светятся новогодние «ёлки», снег перед окошками попеременно окрашивается в цвета светящихся гирлянд. Люди готовятся встречать праздник и накрывают столы.
На подоконнике – свежая газета. Смотрю телепрограмму, первый канал, других у нас пока нет, хотя в Устьинской достраивают телевышку, и, может быть, станут транслировать ещё два или три. Так, смотрим, что покажут после Нового года, когда я уже буду на каникулах у дедушки и бабушки. Неделя, начиная с третьего января. Мультики «Незнайка в Цветочном городе», польский «Приключения Болека и Лёлека». Опять будут крутить «Четырех танкистов и собаку». Этот фильм у нас считается глуповатым и завиральным, в обиходе его называют «Четыре собаки и грузин». Потешаются над ним, особенно участники войны, каких много, но некоторые знакомые мне дети это кино с доверием смотрят «от корки до корки». Московский дед Александр Кириллович, который на самом деле не дед, а сильно старший двоюродный брат отца, говорит, что, согласно этому фильму, войну выиграли не советские, а поляки. Папа, свозив очередную группу комсомольцев в Польшу в прошлом году, утверждает, что сериал имеет там просто оглушительный успех, по нему даже ставятся спектакли.
Бегу на первый этаж, поздравляю с наступающим Игоря и его бабушку Луизу Ивановну. У них тоже ёлка, они накрывают стол. Из радиолы в углу большой комнаты довольно громко звучит «Русское поле» Френкеля.  Светится телевизор, он тоже работает с выключенным звуком. Иногда на экране возникают горизонтальные фиолетовые и зеленые полосы. Быстро обсуждаем с Игорем, что смотреть по телеку на каникулах. В его руках такая же газета, отдельные передачи в программе помечены как (Цв.), то есть трансляция будет цветной. У них как раз цветной телевизор и Игорь невзначай упоминает, что предпочитает смотреть именно такие передачи. Меня же не очень привлекают зелёные лица, синие руки и глаза с красными зрачками в их плохо настроенном телеке, мне больше по душе трансляции на чёрно – белом экране.  Бегу наверх.
Стук в дверь, пришёл папа. Быстро переодеваемся, готовы к встрече гостей. Они не задерживаются: практически одновременно приходят военком с женой, новый хирург дядя Роберт с операционной медсестрой Татьяной, она мне тоже знакома, и стоматологи Таратохины с маленькой дочкой, которую тут же укладывают спать в соседней комнате.
Провожаем старый год, взрослые пьют коньяк, я – газировку, короткая беготня по квартирам с поздравлениями. Выходим во двор, пускаем ракеты, которые принёс военком. Наконец, все вновь собираются за столом, по телевизору звучат новогодние поздравления. Раздаются удары кремлёвских курантов. Присутствующие немного задумываются, опустив глаза. Для меня это был год со многими хорошими переменами, спасибо ему. Новый год будет ещё лучше. Последний удар часов, все чокаются шампанским и поздравляют друг друга. Я тоже прикасаюсь к каждому фужеру своим хрустальным бокальчиком и пью ледяной лимонад до дна. Хорошего года всем! Потом хвалят мамину запеченную утку, поглощают салаты, танцуют, произносят тосты и поднимают бокалы, бегают по другим квартирам с поздравлениями, звонят по телефону знакомым, дежурным врачам и медсёстрам в больнице. Хвалят торт «Мишка» маминой работы, берут рецепты.
Через пару часов уносят посуду на кухню и, кроме военкома с супругой, которые уходят домой, убегают в клуб, он совсем рядом, в парке. Ложусь спать на свой диван. Перед сном думаю о будущем в этом году и в дальнейших. Всё будет ещё лучше, я знаю.

Вечером второго января едем с родителями в Устьинскую. Машина, купленный этим летом белый «ушастый» Запорожец, быстро бежит по слегка заснеженному грейдеру. В машине тепло, свет фар скользит по дороге и снежным отвалам по сторонам. Вот уже видны огни Устьинской, скоро мы едем под фонарями центральной улицы, поворачиваем в дедов переулок, и становимся рядом с зелёными воротами. Доехали быстро, гораздо быстрее, чем по той же дороге на папином рабочем ГАЗике. Только открываем калитку – с радостным лаем выбегают Шарик и Малыш, прыгают вокруг нас. Глажу. С жилого двора торопятся дед Николай и бабушка Алевтина. Оставляем машину на улице, «прижатой к забору», идём в дом. Поздравления и взаимные подарки, нас сажают за стол. Родители могут задержаться только на два часа, завтра понедельник и работа. Скоро провожаем их, идём обратно. Бабуля расстроена, говорит, что родители поистощали и не хотят нормально питаться.
Достаю из сумки книги, альбомы, краски и занимаю большой круглый стол у окна. Сажусь рисовать, делаю карандашные наброски. Бабушка сидит у прялки, тянет длинную белую пуховую нить. Дедушка лежит, надев очки, на красном плюшевом диване и смотрит газету. «Сегодня в Москве и области слабая метель, температура минус восемь – минус три градуса», - читает он. «А у нас весь день мороз и никакого намёка на пургу».  Это дед говорит бабуле, которая иногда подходит к окну и глядит поверх задёрнутых занавесок на небо – ждёт облачности, ей нужно вывесить под снегопад на веревку пару пуховых платков. Но небо пока чистое, за окном ясно переливаются звёзды. Идём с дедом во двор и закрываем ставни. Смотрим телевизор и ложимся спать.
Просыпаюсь, когда ставни уже открыты и солнечный луч падает мне в глаза. Радиоприёмник рядом на стене оптимистично сообщает, что на дворе минус одиннадцать, потом звучит бодрая песня в исполнении певца Хиля: «У леса на опушке жила Зима в избушке»… Потягиваюсь, кричу бабушке на кухню: «Доброе утро»! Бегу завтракать.
Выхожу во двор. Слепящее солнце, заснеженная пустота на месте привычных летом длинных грядок. Увидев и унюхав меня, лают и скулят собаки, на день посаженные на цепь. В синем морозном небе ни тучки. Дверь гаража открыта, значит, дедушка там. Бегу к деду. Тот сообщает, что по прогнозу сегодня после обеда запуржит, надо успеть «по солнцу» сходить к знакомым и «в лавку». Успеваем всё и даже немного погулять по морозным ярко освещённым улицам. В магазин приходится идти ещё раз – я объел свежую хлебную буханку, надо купить ещё одну. Взрослые регулярно говорят, что где – то, чаще в Устьинской, очень хороший хлеб. Это правда, хороший, но мне кажется, что хлеб одинаково вкусный всюду, и взрослые не могут оценить разницу, а просто придумывают ерунду. 
Около часу дня небо быстро затягивается облаками, налетает столь нужная бабушке метель. За окном в снежной кутерьме на бельевой веревке полощутся зажатые прищепками пуховые платки. Я сижу за столом, рисую красками и карандашами, одним ухом слушая завывания вьюги, другим - радиоспектакль. Там, по радио, всё таинственно и интересно - тайга, дети – детективы и негодяи, которых ближе к концу пьесы молодая поросль выводит на чистую воду, все получают по заслугам. Отрываюсь от рисунка и думаю. С тех пор, как я начал когда – то читать, многое сразу переменилось, я стал рисовать лучше, но недавно обнаружил, что, кроме случаев, если целенаправленно не рисую «что – нибудь из головы», в основном получаются иллюстрации к тем книгам, что  прочёл или читаю.
Припоминаю, как очень – очень давно, три с лишним года назад, у меня прошёл день рождения, а на следующий вечер вместе с отцом с работы к нам пришёл ночевать папин проверяющий из обкома. Пока мама готовила на стол, я показывал ему свои рисунки и сетовал, что вот уже мне исполнилось пять лет, а так много ещё не сделано и сколько же времени потрачено бездарно. Помню напряжённый взгляд молодого человека в стандартных тёмном костюме и белой рубашке с чёрным галстуком. Кажется, он был сильно моими словами напуган и, наверное, пришёл в себя только после хорошего ужина. Вспоминаю, что именно я рисовал тогда и в крайнее время. Так и есть – почти всегда если не натура, то иллюстрация. Надо же. Но такое мне простительно, профессиональным художником я становиться не собираюсь.
Здесь опять возникает вопрос «А кем тогда быть»? Я уже собирался стать то врачом, то геологом, то – этой осенью – археологом. Надо что – то делать. По методике, вычитанной в книгах, я закрываю глаза, отключаю влияние окружающего мира и бездумно веду карандашом по бумаге. Смотрю на результат. Передо мной – кривоватая, но читаемая надпись: «самолёт». Что это значит? Чего делать – то? Вдруг я понимаю: надо делать самолёт. Детский. Как Ан-2, только детский. Никаких сведений о том, как его делать, у меня нет. Завтра с утра буду в библиотеке, там посмотрю.
Утром снегопад совсем прекращается, бегу в местный читальный зал, записываюсь и заказываю книги. Смотрю в них. Это невозможно. Надо знать математику – высшую, как знает папа, тут в текстах всюду какие – то крючочки, называются интегралами, а мне ведома только арифметика, и то пока очень поверхностно. Нужны знания в аэродинамике, конструкции, прочности. Как делать самолёт – это, оказывается, вообще отдельная наука, называется «Технология производства». Понимаю, что на изучение всего этого до приемлемого уровня потребуется лет пятнадцать или даже больше, а я вообще живу на белом свете только восемь. Откладываю в сторону тяжёлые толстые книги, берусь за журналы. «Юный техник», «Техника – молодёжи» несколько взбадривают меня по прочтении.
Бегу домой. Дома сажусь за стол и задумываюсь. Получается, чтобы сделать самолёт, даже внешне такой простой, как Ан-2, надо учиться в институте, потом работать и тогда… может быть. А до того надо учиться в школе, и учиться не просто хорошо, а целенаправленно. Наверное, ходить в авиамодельный кружок, делать летающие модели. Я принимаю решение. Я стану авиаконструктором. И сделаю совершенно новый, «современный» Ан-2. Садиться он станет на грунт, обязательно в Устьинской тоже, на площадку всего… метров в сто, а скорость его будет… будет полтыщи километров в час, вот так. И в Красной он будет садиться, там просто обязательно, не меньше, чем по пять самолётов в час. В любой деревне маленький, в сто метров, аэродром сделать намного легче, чем огромное поле для Ан-2, как сейчас устроено здесь или в Красной. А новые аэродромы дадут дополнительные рейсы и для нашего посёлка.
Каникулы пролетают довольно быстро. Я много читаю и рисую, с бабушкой посещаем Русскую гору со свежепостроенными телевизионной вышкой и техническим городком. Гора – за станицей и над более дальним, чем в Овсяновке, Холзаном, мы гуляем по расчищенным лесным дорогам на дальней стороны возвышенности и с полян наблюдаем заснеженное извилистое поле замёрзшей реки. Облака низкие, снег глубокий, температуры высокие, днём бывает до минус двух. С горы видно, что Холзан кое – где в тёмных полыньях. Бабуля говорит, что лёд под снегом сильно истончается, ходить через речку сейчас нельзя.
Папа рассказывал, что после войны, когда он закончил в Овсяновке четвёртый класс и учился в Устьинском интернате, зимой они бегали на выходные домой и обратно на коньках по Холзану, если лёд был чистым. Я уже знаю, как рассчитать расстояние по реке с учетом её извивов – надо изогнуть на карте определённого масштаба прозрачную командирскую линейку и измерить общую длину, а потом умножить на три целых и четырнадцать сотых, получим как раз нужную протяжённость. Между Овсяновкой и Устьинской по льду, говорил отец, будет около семнадцати километров, много меньше, чем по привычной дороге, но дальше, чем просто напрямую. В библиотеке по карте я проверял целлулоидной командирской линейкой папино утверждение, получилось как раз семнадцать с малым километров, довольно близкое значение. Ещё папа говорил, что зимой в праздники они бегали домой на лыжах в основном напрямик, самым коротким путём. Я посмотрел  - короткий путь ведёт через высокие пологие холмы, лыжникам на такой трассе надо обладать очень уж хорошей спортивной подготовкой, всё же легче бежать вдоль Холзана.
Идут зимние каникулы. Мы ходим с местными ребятами играть в хоккей на замёрзшее озеро под горой. Играем, как всегда, до упаду. Катаемся на беговых лыжах,  а что, у нас только такие и есть - с другой, менее крутой и непроходимой, чем расположенная рядом Василёвская, горы. Тоже пока ножки не отвалятся.
За день до окончания каникул за мной должен приехать отец, но нам приносят телеграмму, где он сообщает, что быть у нас не сможет, отправляется в неплановую командировку, мне надо добираться домой самостоятельно, самолётом или автобусом. Бабушка говорит, что в автобусе может быть холодно, опять стали морозы, и мы выбираем самолёт.
Собираю вещи и с дедом  автобусом едем на аэродром. Там заходим в вагончик, остеклённый сверху и со стороны полосы. В вагончике сильно натоплено, даже жарко. Человек в форме ГВФ пожимает руки мне и деду, сообщает, что борта на Красную сегодня не будет. Услышав, что мне завтра в школу, садится за стол и берёт в руку микрофон. Переговаривается с командиром самолёта, пролетающего мимо нас из Областного города, просит  взять меня до Красной. Командир отвечает, что машина уже перегружена и он не сможет меня подобрать, но, узнав, что мне завтра в школу, и я только первоклассник с небольшой сумкой, сообщает, что отворачивает с маршрута и через семь минут присядет на устьинском аэродроме, я должен быть у передвижного Командно – Диспетчерского Пункта, он не будет глушить движок и сразу взлетит. Я благодарю, по радио передают «спасибо» командиру и в ответ мне пожимают руку. Мы с дедом выходим, и становимся чуть в стороне от вагончика. Солнечно, хороший морозец, яркое синее небо. Через небольшое время слышен дальний рокот мотора, мы видим самолёт, который заходит на посадку со стороны реки. Я уже читал в журнале, что это самый большой биплан в мире, но, когда он садится и рулит в нашу сторону, я, маленький, просто поражён размерами машины. Ан-2 через поле едет к КДП на лыжах, в кабине освещены солнцем пилоты в тёмных очках. Перед нами Ан-2 ревёт винтом и поворачивается боком. Открывается дверь, в ней появляется человек в зимней лётной одежде. «Кто на Красную? Садитесь быстрее». Мы бежим к самолету, обнимаюсь на прощанье с дедом, лётчик принимает мою сумку и подаёт руку, показывает место между сиденьями и чуть впереди входа, запирает дверь. «Ну что, готовы»? – командир из кабины смотрит в салон через правое плечо. Получив утвердительный ответ второго пилота, говорит: «Тогда стремительно поехали, а не то - позорно опоздаем». Второй пилот бежит на своё место, ревёт двигатель, самолёт, довернувшись, разбегается и взлетает. Летим ровно, холодный воздух держит плотно. Оглядываю салон. Машина грузопассажирская и внутри окрашена зелёным, металлические кресла откидываются от бортов. Куча народу с вещами, я сижу на своей сумке, мне ничего, кроме синего неба и яркого белого солнца, не видно в иллюминаторах. Летим недолго, минут десять – двенадцать – и посадка..
Садимся, коротко пробегаем и подруливаем ближе к зеленоватому  зданию аэропорта. Когда мы входим в аэрофлотовский ПАЗик, бледно – жёлтого цвета биплан по освещенной солнцем заснеженной степи уже бежит на лыжах в сторону самолётной стоянки, поднимая за собой расцвеченный нашим дневным  светилом снежный вихрь.
Автобус минут через пять – десять  останавливается недалеко от дома. Иду, поднимаюсь на второй этаж. Вхожу в квартиру, опускаю сумку на пол. Ощущение, как будто не был здесь много лет. Скидываю ботинки, вешаю пальто и шапку, прохожу в зал. Ёлка, большая книжная полка, плотный китайский ковёр на полу, тонкая стопка «Пионерской правды» на письменном столе – родители по моей просьбе выписали «Пионерку» с Нового года. Включаю ёлочную гирлянду, привычно сажусь за стол и начинаю читать газеты по порядку. Всё, я дома. Завтра в школу.

 Пробежал морозный остаток января, минул вьюжный февраль, наступил март. Глубокие снега, низкое облачное небо, слабый морозец. Воскресенье. Вдвоём с папой подъезжаем к оврагу левее основной дороги в гору. Оставляем машину на пригорке, идём выше. Скоро начинается свалка.
Ищем место с высокой восточной бровкой, подбираем пивные бутылки и расставляем под почти вертикальным свалом оврага в два отдельных ряда по семь штук. Отец достаёт из карманов два спортивных пистолета из местного ДОСААФ. Снаряжаем четыре обоймы малокалиберных целевых патронов, «загоняем в стволы». Стреляю, как требует папа - с вытянутой руки, без поддержки или упора. Быстро бью все семь бутылок. Потом стреляю с левой руки. Четыре из семи. Папа говорит, что я молодец и предлагает отойти подальше. Находим и ставим ещё бутылки, теперь покрупнее, от шампанского. К стене оврага ставим стандартную мишень и пристреливаемся по ней. Стреляем по цели. Папа быстро бьет из пистолета от бедра. Два попадания из семи из такого положения, таким темпом да на такую дальность и в такие небольшие предметы очень впечатляют. Мне же сейчас кажется важным разбить все семь бутылок, я стреляю много медленнее. Далеко, и на седьмой выстрел я, прицеливаясь, слишком близко подношу пистолет к лицу. Нажимаю на спуск, выстрел.
 Затвор бьёт мне под глаз и пробивает кожу, не ударив в кость. Бежим к машине, я промакиваю платком и осматриваю место удара в автомобильное зеркало. Обнаруживаю, что затвор въехал ровно в то место, куда меня давно – давно укусила совсем юная тогда Маргарита Николаевна, та самая, что учится сейчас в параллельном классе. Почти исчезнувший шрамик  теперь непременно возобновится. 
Машина стоит на возвышении, папа смотрит на посёлок и вдруг кричит мне: «Река пошла! Ледоход». Едем к дому, забираем маму и катим на мост через Тихую. Там уже, опёршись о деревянные перила, стоят люди и смотрят, как по чёрно - жёлтой бурлящей воде быстро идут льдины, налетают и наползают на ледорезы моста, разбиваются или ломаются под собственным весом, на обломках темнеет от воды снег, и река несёт их дальше. Почти недвижная и милая в летнюю пору, в засухи где – то совсем  исчезающая, речка сейчас полноводная и грозная. Пошёл ледоход.

К середине апреля дороги совсем высыхают, по улицам посёлка ходят грейдеры, двадцать второго все выходим на субботник, последствия зимы исчезают с улиц и из дворов окончательно.
Вечером шестого мая вдвоём с папой едем на огороды. Полем, подбиваем картошку. У нас огород среди райкомовских, два из которых в этом апреле несажены и заросли свежим сорняком. Рядом – военкоматовские, сажены все и в одно время, грядки одинаково спланированы и хорошо прополоты, кустики картофеля одинаково аккуратно подсыпаны. Ниже через участок идут больничные огороды, более фантазийные и частью непосаженые, частью неухоженные. Другие наделы тоже сильно различаются, по их состоянию довольно - таки нетрудно определить, где работают владельцы «угодий».
Когда солнце большим пылающим шаром почти ложится на горизонт, заканчиваем с прополкой. Папа поднимает лопатой один из крайних картофельных кустов, внимательно смотрит, разбирает клубни. Закапывает, говорит мне: «Очень жарко. Нужен дождь, и не позже, чем через один - два дня». Мы идём к машине, папа поясняет, что при слишком высоких температурах рост подземных плодов останавливается, а потом при понижении температуры может возобновиться, и, когда в августе мы будем копать, можем получить мелкую картошку с кучей тонких корней. Мне нравятся такие разъяснения, окружающий мир, внешне простой, а на деле очень сложный, становится интересней и одновременно немного понятнее. Подходим к машине, папа открывает  дверь и, оглянувшись, достаёт из – за сиденья металлическую банку «защитного» цвета с армейской трафаретной надписью. 
Оглядываемся ещё раз. Вокруг никого, все уехали. Самое время. Беру банку, лопату и иду на ближнюю к нам густо поросшую свежей лебедой территорию. Это надел наших соседей по подъезду, Григорьевых. Место под посадку в этом году они взяли, даже завезли пару машин перегноя, но времени заняться огородом им не хватает. Я копаю на участке яму, чтобы установить туда ШИРАС – шашку, имитирующую разрыв семидесятишестимиллиметрового снаряда. Папа говорит, что легче не копать, а поставить банку под чёрную кучу перегноя. Действуем - переставляем ШИРАС на новое место, засыпаем, уплотняем землю вокруг, откручиваем крышку. Чиркаем тёркой, горит, обваливаем сверху чёрный грунт, бежим укрыться за машиной. Ждём.
Зверский бабах, но чуть поглуше, чем обычно. Может быть, что – то пошло не так. «За’пор» слегка качнулся, его несильно секануло мелкой землёй.  Смотрим. Во – первых, Григорьевской кучи больше нет, она примерно равномерно распределилась по другим ближним участкам. Во - вторых, на месте навозной горы теперь воронка, а на некотором расстоянии вокруг земляной ямы по направлению от центра положена перемешанная с комьями земли лебеда. Воронка слабо дымится. Самые летучие частицы ещё парят в воздухе, образуя что – то вроде облачного гриба. «Похоже, всё – таки есть небольшой ветер», - говорю я, глядя на то, как медленно смещается облако. Папа оглядывается. «Может, и не стоило так глубоко закладывать банку в кучу и уплотнять грунт», – предполагает он. Вокруг по – прежнему никого, отец продолжает: «Ну, нам, пожалуй, пора». Садимся в машину, быстро уезжаем, оставив позади себя свежую воронку на месте гумусной кучи и положенные вокруг сорняки. Хозяева участка, впрочем, потом таким зрелищем не расстроились - на огородах они в этом году так и не появились. Окружающие же наделы в результате происшествия были хорошо и равномерно удобрены.
Едем домой, видим – с запада подходят синие тучи. Ночью идёт сильный дождь, потом моросит с перерывами почти до вечера.

Утром девятого мая над Красной с северо – запада идут низкие синие облака, не слишком жарко и хорошо, хотя темновато. Сегодня День Победы. Выхожу во двор, сажусь за столик у входа  и жду родителей. Из соседнего подъезда выходит военком в парадной форме цвета морской волны, в фуражке с чёрным околышем. Три ордена и множество медалей позвякивают на кителе. Три нашивки за ранения – одна жёлтая за тяжёлое, две красных. Поздравляю его, он отвечает тем же. Через двор к памятнику воинам Великой Отечественной справа от трибуны на улице Ленина идут и идут люди, в основном семьями, некоторые поодиночке. Военком кого – то ждёт. Появляется  его друг, загорелый и бритоголовый крепкий мужчина с борцовской шеей, место правого глаза у него закрыто черной нашлёпкой на резинке. Они обнимаются, общее звяканье наград – у бритоголового  пиджак, наброшенный на плечи, тоже в боевых орденах и медалях. Я знаю его, это школьный учитель физики и  математики Илья Иванович, с военкомом они вместе воевали ещё в сорок втором году, а потом уже встретились здесь, когда бывшего командира артиллерийского полка перевели в Красную «дослуживать» военным комиссаром. Илья Иванович, видимо, по старой привычке, сегодня именует Валерия Ивановича комбатом, тот часто обращается к нему: «взводный».
Выходят родители, идём вместе с остальными к памятнику – там будет возложение цветов. На месте уже огромная толпа, такое чувство, что собрались все жители посёлка. Кто – то из ветеранов в военном, кто – то в гражданском, некоторые, их много – в старой, времен войны, фронтовой одежде. Стоят люди в гимнастёрках без погонов и во флотских фланелевках. На головах – пилотки, фуражки, бескозырки.
Подъезжает серая «Волга» ГАЗ - 21 председателя ближнего колхоза, из неё выходят люди и открывают заднюю правую дверь. Выносят и сажают на инвалидную тележку человека без ног. Окружающие расступаются,  тот катит ближе к памятнику, с натугой упираясь в песок короткими деревянными палками. На его тёмном в серую полоску пиджаке, накинутом на праздничную белую рубаху, блестит медаль. Таких инвалидов среди пришедших немного, из них больше бескостыльных, одноглазых или одноруких. Почти все из воевавших мужчин носят на пиджаках и военной одежде нашивки за ранения, красные и жёлтые. Объявляют минуту молчания. В толпе чувствуется горестное напряжение. Люди в основном стоят, опустив глаза и о чём – то думая.
В белых облаках появляются большие разрывы, люди и белёный бетонный памятник – советский солдат с ППШ в правой руке – озаряются долгими солнечными лучами.                Становится немного легче, некоторые поднимают головы и так же молча смотрят в небо, выглядывают в облаках синие просветы. Шелестит и бросает тени листва парковых деревьев, всё прошло и ничего не сделать лучше, чем смогли, никого уже не спасти и не вернуть. В песке перед памятником – стопки с  водкой, поверху каждой -  по кусочку чёрного хлеба и соль. Никто не забыт и ничто не забыто.
Валерий Иванович и какой – то дед, кавторанг в старой морской форме, несут венок и аккуратно ставят его в гору цветов у памятника. Одновременно через левое плечо поворачиваются к нам, приставляют ногу и подносят развёрнутые ладони к фуражкам. Рядом лейтенант командует вооружённым солдатам, они поднимают карабины и трижды стреляют в воздух. 
Мы уходим домой, ветераны остаются – сегодня день их ежегодного общения.
Вечером опять наползают сплошные синие тучи, дождя нет, но становится темнее. Идём с родителями от кинотеатра. Смотрели «Щит и меч», третью и четвёртую серии. Когда – то давно я уже видел этот фильм, и в том же зале, но был тогда совсем маленьким, сейчас кино посмотрел как в первый раз. На ходу напеваю «Махнём не глядя» - только что услышал, но смолкаю - из колокола репродуктора на улице доносится несильное пение Марка Бернеса. «С чего начинается Родина». Музыка и голос из этого же фильма, они заполняют тихие вечерние улицы, и редкие прохожие идут медленнее или вовсе останавливаются, услышав простые знакомые слова. Бернес умер два с лишним года назад, его последнюю в жизни песню, «Журавли», я впервые услышал по радио в начале тогдашней осени. 
Проходим через школьную калитку с центральной улицы, во дворе у нашего здания первых классов встречаем Прасковью Алексеевну. На учительнице сегодня армейская зелёная гимнастёрка со старшинскими полевыми погонами под старый офицерский ремень, синяя форменная юбка,  щегольские надраенные сапожки на спиртовой подошве, на голове - тёмно – синий берет со звездой. Воротник гимнастёрки подшит и расстёгнут, чтобы был виден полосатый тельник. «Морская пехота»! – ошеломлённо понимаю я. С одной стороны гимнастёрки боевые медали, с другой – ордена Великой Отечественной войны и Красной звезды, гвардейский знак. Две красных нашивки – это за лёгкие ранения. Вот это да. Я знал, что моя учительница – бывшая фронтовичка, но наград её не видел и до сих пор не знаю, где она воевала. Поздравляю с Праздником. Родители, наверное, сегодня уже виделись с Прасковьей Алексеевной, потому что разговор сразу заходит о моей учёбе. «Всё у нас в порядке, не волнуйтесь». Спасибо. О глупой драке на этой неделе она ничего не говорит, а я наивно полагаю, что родителям  такое неизвестно.
Из дверей выходят муж Прасковьи Алексеевны и директор школы. Оба в торжественных, с наградами, темно – синем и бежевом  в светлую полоску костюмах, у мужа учительницы при тёмно – синем пиджаке, на голове - старая морская фуражка. Поздравляем их и обмениваемся рукопожатиями. Директор присаживается и протягивает мне левую руку, вместо правой кисти у него чёрная перчатка протеза. Я немного побаиваюсь перчатки, жму руку своей левой. Прощаемся, идём через парк домой.
На танцплощадке у клуба музыка, множество людей возрастом вровень с родителями или моложе. Звучание настраиваемых инструментов перебивается песней, доносящейся из репродуктора. «Лесной олень», мне очень нравится, на зимних каникулах я слышал её по телевизору.  Мама и папа говорят со знакомыми. Обещают, что только отведут меня, покормят, уложат и сюда вернутся. 
Скорее домой. Впереди лето и первые «переводные» из класса в класс каникулы, надо только подождать. Осталось подождать три с лишком недели.
ГЛАВА 4
Лето началось, сегодня первый день каникул. Третий класс, прощай. Я сижу дома, в зале у окна, и рисую. Рисую самолёты,  истребители с воздухозаборниками в «обрубленных» носах, с красными звёздами на серебристых стреловидных крыльях. Акварелька уже высохла, довожу цветными карандашами. Рядом на столе лежат раскрытые журналы – «Юный техник», «Техника – молодёжи». В журналах поясняется, как устроены самолёты, почему летают и как на разных скоростях управляются – всё это нужно для хорошего рисунка. 
Я заканчиваю доделку картинки, подхожу к белёной мелом стене и прикладываю большой лист с изображением воздушного боя рядом с другими «произведениями». Выравниваю и кноплю. Недолго стою, любуюсь работой. Отхожу, сажусь за стол. На улице привычно солнечно, по белым стенам и потолку слегка движутся тени от заоконных берез. С другой стороны квартиры через открытое кухонное окно со двора доносится монотонный голос юной Таратохиной: «Выхо - дила вита - мина, по - немецки гово – рила»… Я знаю, сейчас внизу маленькие собираются играть в прятки и наша соседка по дому Таратохина, крепкий блондинистый ребенок младше меня на четыре года, считает, кому первому водить. На каждое своё слово она касается открытой ладошкой стоящих в кругу ровесников. С последним прикосновением все, кроме ведущего, должны разбежаться и спрятаться. Но в этот раз что-то идет не совсем правильно, и настойчивая дочь стоматологов заводит вновь: «Вы – шел ме – сяц из ту - мана, вынул но - жик из кар - мана»…
Ну, вот и всё. Меня отправляют до середины лета к деду и бабушке, а затем мы отсюда переезжаем. Насовсем. Это пока не укладывается у меня в голове. Мы ездили много куда, я хорошо отношусь к новым местам и впечатлениям, но оставить навсегда этот дом, где жил с рождения и прожил всю мою жизнь, целых десять лет, такое красивое и уютное жилище, мне кажется делом непонятным и неправильным.
Зимой, после Нового года, отец говорил с кем – то по телефону и обмолвился, что к лету перейдёт из райкома на работу по специальности. Потом такое не раз обсуждалось с мамой, в начале весны заговорили о переезде с бабушками и дедом.
Устьинская бабуля говорила и даже настаивала, что неправильно бросать на полпути уже начатую карьеру и ехать из райцентра в деревню, где всё будет заново, почти с нуля. Напоминала, что родителям уже по тридцать пять и надо развивать в жизни то, что уже имеешь, идти «по партийной линии» и без «экспериментов». Дед одобрительно молчал в сторону отца. И овсяновская бабушка была «за». Мама же просто начала готовиться к переезду и договариваться о работе на новом месте. В доме пошли беседы, хороши ли преподаватели в тамошней школе,  силён ли директор.
В апреле мне сообщили, что ближе к августу мы переезжаем в «Степное», совхоз отсюда километрах в двадцати. Папа будет работать главным агрономом. Пока мы окончательно не переедем, с конца мая он будет ездить на работу отсюда, из Красной, благо, здесь очень уж недалеко.
Выхожу в коридор, надеваю сандалии и открываю дверь. А дальше – хлопок дверью, я привычно быстро слетаю по лестнице, хватаясь на поворотах за перила, выбегаю во двор. Останавливаюсь у подъезда, немного стою, потом медленно сажусь в утреннюю прохладную тень на скамейку за деревянный столик у подъезда, смотрю.
На привычную волейбольную площадку передо мной, на изгородь и выезд слева, на дрова, сложенные под старыми деревами, на некрашеные сараи и гаражи. Площадка вытоптана и посыпана песком, за её границами весь двор покрыт характерной для этих мест травкой – гусятником, кое – где цветущей мелким бело – розовым цветом. Папа говорил как-то давно, когда мы ещё думали, что останемся здесь: второе её название – спорыш и это лечебное растение. Такой же травой, я видел, покрыта и передняя часть двора дома, куда мы переедем, она же и в Устьинской и Овсяновке, она на улицах во всех окрестных станицах и хуторах. Осматриваюсь - двор пуст, маленькие окончательно переместились в парк за низким штакетничком, оттуда доносятся их крики.
По столу пробегают длинной подвижной цепочкой мелкие  красные с чёрным восточным рисунком клопы – солдатики. Их здесь много и кажется, что они всюду, если посмотреть на столбик - ножку стола, там наверняка будут суетиться десятки, а то и сотни этих насекомых. «Солдатики» безвредные, и с нами всё тёплое время года, начиная с ранней весны, многие дети называют их пожарниками. Почему – то мне кажется, что в «Степном» их уже не будет. Хотя это, конечно же, сентиментальная ерунда.
Справа, из белой пристройки к сараям, слышится разговор и смех. Встаю со скамьи и иду в ту сторону. Пристройку Григорьевы начали делать в мае, сейчас уже всё готово, но я пока не был внутри. Осматриваю снаружи. Выглядит как летняя кухня  с односкатной крышей, дверь открыта и вход завешен тюлем. Изнутри, впрочем, хорошо просматривается двор, и я слышу голос Саши Григорьева ещё на подходе: «Привет. Заходи, садись». Вхожу, здороваюсь, присаживаюсь на стул справа от двери. Осматриваюсь. У штукатуренной и побеленной стены слева - огромный горизонтальный верстак, на нём прикручены разного размера тиски, стоит небольшой станок, аккуратно разложены детали какого – то двигателя. Над верстаком – большие часы. Справа – шкафы, за стеклом которых расставлены физические приборы и подписанные банки с химическими реактивами.
У залитого солнцем окна в школьный парк сидит на стуле Саша, мотает ротор какой – то  электромашины, вслух считает количество витков и одновременно обсуждает с приятелем Вовкой, который сидит рядом верхом на стуле, прошлые школьные события. Оба часто смеются. «Чаю будешь? Чайник горячий, наливай». Благодарю и отказываюсь, надо идти, после обеда я улетаю в Устьинскую. Мне желают удачи и «хорошо провести каникулы».
Выхожу, отодвинув туда – обратно тюлевую занавеску, и останавливаюсь. Наверное, надо прощаться с домом и двором, которых, возможно, больше не увижу, но я не знаю, как это делается и нужно ли такое вообще. Прохожусь по двору.
Турник, металлическая труба с опорой в отверстия на деревянных столбах. На трубе – детские качели, которые каждый год весной вывешивает папа. Крашеная в голубой цвет фанерная доска, толстые пеньковые верёвки, в проушинах вверху – металлические, чтобы канаты со временем не перетёрлись, вставки. Когда – то, уже год назад, на этих качелях мне пришла в голову полезная мысль, что, если раскачиваться чуть сильнее, чем обычно, вокруг трубы можно описывать полные круги. Понятно, не на этих, веревочных, качелях, а на тех, что с металлическими тёмными тягами вместо белых канатов и стоят ближе к парковому штакетнику.
Я попросил тогда старшеклассника Сашу рассчитать этакую возможность, тот немедленно составил на бумажке схему сил в критических точках, писал ниже какие – то непонятные мне формулы и наконец сообщил, что мой план совершенно реален. Более того, это будет совсем нетрудно сделать, потому что в проушинах тяг вставлены цилиндрики жёлтого металла и трение между ними и трубой будет довольно низким. Раскачиваться нужно стоя, проблемной явится только верхняя четверть пути, которую я должен пройти  с запасом скорости, чтобы не оторваться и не свалиться из верхней точки на трубу турника. «Тут хорош был бы двигатель, по условиям - лучше маленький реактивный, но его где взять – его нет», – сказал Саша.
Сразу провели эксперимент, ничего не получилось – мне либо действительно не хватало массы собственного тела для раскачки либо я, что вероятнее, трусил и выходил довольно высоко, но недостаточно сильно для полного оборота. Саша, бормоча под нос о необходимости уточнить в таблицах коэффициент трения, отправился домой.
Следующим утром я забрался на качели в момент, когда все жители квартир, из окон которых можно было видеть этот спортивный снаряд, уже были на работе, а во дворе – я специально посмотрел - никого, даже детей, пока не было. Стал на доску и крепко, как мне показалось, примотал к ней свои спортивные тапки синей «пластмассовой» изолентой.
Раскачавшись посильнее, сделал полный оборот. В голове пронеслось, что всё здо’рово и всё получилось, хотя ноги и руки у меня явно слабоваты – вверху я практически повис на тапках, а внизу присел от перегрузки чуть не до самой доски. Сразу второй успешный оборот, а в начале третьего мои руки не выдержали.
Меня сорвало с качелей, вырвало из тапочков, и я полетел. Пролетел недалеко, метров пять, и рухнул в кусты гороховой акации. Мягкие веточки, обильно усеянные маленькими влажными листьями, быстро затормозили меня и прекратили воздушное приключение. Прочно застрял в зарослях караганы, рот был набит мелкой листвой и жёлтыми цветками – получается, я ещё и орал в воздухе, от ужаса или от удовольствия – не помню и не знаю. Выплюнул, раскачался на ветках и упал на четвереньки на землю.
Опробовал конечности – всё в порядке. Царапин много, но не слишком, почти как обычно, родители разницы заметить не должны. А вот эксперимент мною провален, потому что после такого его финала я не смогу осведомить о результатах общественность не то что во дворе, а даже и в лице моих домашних. Подошёл, остановил качели, открутил и надел тапки. Внимательно посмотрел на окна дома в нашем крыле. Никого. Слава богу, никто из взрослых ничего не видел, ко мне не бежали «спасать», маме и папе потом не рассказали.
Тогда я сразу отправился домой, сел за свой стол и, перевернув в книге всего один лист книги, обнаружил рисунок лопинга для тренировки лётчиков. Те же металлические качели, только в рамке и со свободой вращения вокруг оси. Отдельно нарисована схема сил и описана необходимость фиксации рук и ног, пояснены конструкции привязных механизмов. Прочесть мне такое чуть раньше – результат был бы другим. Далее в книге рассказывалось о тренировках на батуте, и я стал искать в посёлке такой снаряд. Но не нашёл, батута здесь до сих пор, спустя уже год, нет, даже в новом здании школы при таком большом спортзале.
Прохожу по двору дальше. Из угла, примыкающего к парковому забору, из – под земли доносятся разговоры и смех – там, в землянке, выкопанной и устроенной старшеклассниками, громко болтает о жизни и каникулах детское население двора. Заглядываю под жестяной навес. В проёме на четвереньках появляется Игорь – глубина сооружения небольшая, сантиметров семьдесят, встать в полный рост невозможно. Поговорили, как наши дела, он сообщает, что сегодня из Болгарии возвратится его дядя Валентин и, наверное, привезёт в подарок что – нибудь интересное. Приглашает меня в землянку поучаствовать в разговоре, но я вниз не лезу, и, сказавшись занятым, быстро ухожу.
Прохожу через ворота на Победы и отправляюсь бродить по так хорошо знакомым улицам. Слева – детсад, эмоций очень давно уже не вызывает. Во дворе гуляет с малышами Анастасия Петровна, вот с ней я всегда рад пообщаться, она со мной тоже. Подхожу, недолго говорим, воспитательница желает мне удачи на новом месте. Благодарю, иду дальше по песчаному «тротуару». На другой стороне дороги – «старое», ещё «сталинское» здание райкома, где раньше работал папа, и новое, с большими окнами, здание исполкома.
Мне надо перейти улицу, но по дороге идут грузовики и легковушки, приходится пропустить несколько машин. Как много развелось личного транспорта – ужас, как говорит наша соседка - стоматолог. Помню, несколько лет назад, правда, осенью, не летом, смотрел на эту улицу из детсадовского окна. В то время по дороге, разбрызгивая жидкую грязь, нечасто проходили только грузовики, странные с виду самоходные шасси «Таганрожец» и - ещё реже - автобусы. Сейчас катят «Москвичи», «Запорожцы», реже – «Волги» «старые» и «новые», но больше всего «Жигулей», в основном белых – под нашим солнцем такой цвет предпочтительнее. Грузовиков в этом потоке как будто поубавилось, хотя на самом деле их тоже сильно больше. Что же будет дальше – так через пару лет и улицу вне перехода не пересечёшь, как опять же говорит наша соседка?
Поворачиваю направо, на улицу Ленина. Парк и памятник погибшим в Великой Отечественной, аллея к зданию клуба. «На улицу» выходит небольшая крашеная синим деревянная трибуна, ближе к вечеру маленькие будут возиться на ней, часть детворы будет защищать верхний ярус, другая будет отчаянно лезть туда с нижнего уровня. 
«Новая» библиотека, а здесь мы учились в первом классе. Сейчас школьников перевели в новый корпус, здание разрушают. Экскаватор загружает куски знакомых стен в кузова самосвалов, растаскивает крыльцо. Забор к музыкальной школе временно убрали, чтобы не мешал. Клубами поднимается мелкая белая пыль. На одном из штукатуреных кусков кирпичной стены мелькает часть неизвестной мне дотоле осуждающей надписи. Обо мне. Понятно, кто писал. Надо же, надпись сохранилась, хотя мы ушли отсюда уже два года назад.
Иду вниз по центральной улице, дохожу до кинотеатра. На стенде афиши чёрно – белого чехословацкого фильма «про шпионов» - наутро и в обед, нашего двухсерийного «А зори здесь тихие», вечером и без киножурнала. Ни на один из сеансов не попадаю, мой самолёт в 15 – 00. Прохожу в ворота и в садике за стеной кинозала обнаруживаю школьных друзей, которые совместно демонтируют выброшенный старый киноаппарат с немецкими надписями на деталях. Участвую, мне достаётся большая линза от объектива. Отправляюсь домой, прощание с посёлком напрочь сорвано вследствие неожиданной добычи.
Вхожу в квартиру, сажусь за свой стол. Куда же пристроить линзу? Она просто огромная, ни в какой карман не влезет. И зачем она мне вообще, если никуда не годится, даже как модный для молодёжи моего возраста аксессуар? Спускаюсь во двор и фокусирую линзу на голове  лениво перемещающегося по столешнице клопа – пожарника. Ну и рожа! Нахожу бегущего и застывшего при моём появлении длинноногого паука, сидящего под травяным листом комара, потом смотрю в стылые фасеточные глаза дохлой мухи – то же самое, странные или просто страшные хитиновые морды не из нашего мира. Будто в кино «Вий». В школе я уже видел букашек под микроскопом, но в классе  эти картины не произвели на меня такого сильного впечатления, как сейчас.   
В поисках других насекомых я подхожу вплотную к стене дома. Окно прямо над головой распахивается, меня громко зовёт Игорь. Иду к их квартире. Стучу в дверь, она немедленно  открывается. Игорь, в ажитации, предлагает скорее пройти в его комнату. «Дядя привёз! Из Болгарии! Настоящие»! Я заинтригован. Что же там такое? Вхожу. На стол аккуратно выложены обычные синие штаны с жёлтой прострочкой по швам. Цветная этикетка с надписью на латинице.
- Что это?
- Не видишь? Джины! – Игорь с придыханием делает ударение на последнем слоге. Как будто штанов у него нет вообще и в такой ситуации эти синие портки – его единственное спасение.
Я такого слова – «джины'» - не знаю, поэтому в замешательстве просто тру ткань между пальцами.
- Техасы, что ли?
- Нет, джины'! Клёш! С клиньями! Двенадцать рублей!
Сумма вызывает уважение. Смотрю внимательнее, вижу кожаную лейбу, на ней написано то же, что на моих и на Игоревых штанах. Брюки эти, разных цветов и фасонов, привёз папа перед самыми весенними каникулами из командировки то ли в ГДР, то ли в Венгрию. Мягкие и удобные, я ношу чаще песочного цвета и красно – коричневые, мама называет их терракотовыми. Есть и голубые, клёш с клиньями и вставками под коленом, моднее остальных, только для меня они менее практичные, поэтому их я таскаю реже.
- Но это то же самое, что одето на нас.
- Нет, не такое!
- Посмотри сюда. – показываю лейбы и печати на металлических пуговицах. Игорь потухает, мне немного жаль меркантильного дурака. Тот смотрит на кожаный квадратик на моей куртке и «гаснет» окончательно.
- А сколько стоит? – неожиданно спрашивает он.
- Штаны – шесть тридцать на наши деньги. Куртка – не знаю.
Мы расстаёмся, Игорь расстроен и чуть не хлюпает носом. Понимаю, что мне эта «дружба» давно надоела, вряд ли я здесь ещё появлюсь, даже если пригласят. Такое серьёзное решение в отношении другого человека принимаю, наверное, впервые в жизни.
В ходе последовавших событий выяснилось, что Игоря я видел в последний раз.
ГЛАВА 5
Поднимаюсь на второй этаж. Включаю радиолу. Роюсь на полке с винилом, перелистываю поблёскивающие плотные глянцевые листы старого журнала «Кругозор» с отверстием посредине. Нахожу нужную страницу, ставлю журнал на диск проигрывателя, опускаю иглу. Крутится квадратный «Кругозор», верхний лист - белая пластмассовая пластинка. Звук гитары и голос Визбора: «Не пожелай ни дождика, ни снега, а пожелай, чтоб было всем светло». Это «24 секунды подвига», короткий голосовой спектакль по реальному событию. Давно, когда мне было года два – три, курсант - лётчик отвёл от людей свою машину с отказавшим двигателем и погиб, а через небольшое время Визбор сделал тексты, положил на музыку и записал пластинку. Я слушал её много раз, пластмассовые канавки совсем заезжены, иногда напеваю строки из песен: «И, рассекая синее пространство, пересекая жёлтый свет луны».
Смотрю на часы. Пора быстро бежать к автобусу в аэропорт. Проверяю карманы, подсчитываю монетки. Всего около трёх рублей. Этого хватит и на самолёт, и в случае чего, на транспорт здесь и там, ещё и достаточно останется. Беру сумку, я готов. Выхожу, захлопнув дверь с ошибочными задумчивостью и ощущением, что здесь уже не появлюсь. Иду к остановке, поднимаюсь в белый аэрофлотовский ПАЗик. 
Автобус проезжает по Ленина, выскакивает из посёлка и довольно резво поднимается в гору,  натужно завывая двигателем. Вот мы уже наверху, справа открываются широкая ровная площадка с едва шевелящимся полосатым «колдуном» и светло – зелёными аэропортовыми постройками невдалеке. Трава лётного поля слегка колышется, громко перекликаются и поют свои песни мелкие полевые птицы. Подъезжаем к небольшому вокзальчику, выходим и покупаем билеты. Мне нет ещё двенадцати, поэтому билет мне дают детский, в полцены. Рядом на загрузке стоит наш пассажирский Ан-2 рейсом на Область через Устьинскую.
Поднимаюсь в салон, помогаю с вещами другим пассажирам. Моё место – слева. Ставлю сумку на пол и занимаю кресло, голубое с мелким рисунком обивки, верх спинки затянут белым чехлом. Смотрю в кабину. Правый пилот уже на месте. Женщина в синей аэрофлотовской форме быстро проверяет билеты, сообщает ему результаты, правый отвечает, улыбаясь, что – то записывает в книжку. К самолету подъезжает машина, в салон вносят почтовый мешок. Командир с синей фуражкой в руке широким шагом стремительно проходит мимо нас в кабину и занимает левое кресло. Сразу начинаются быстрые радиопереговоры, запросы, запуск, прогрев двигателя. Второй пилот закрывает дверь, выруливаем и, коротко разбежавшись, взлетаем. Мне всё интересно, хотя лечу далеко не впервые.
В первом моём пассажирском полёте – тогда мне было серьёзно меньше четырёх лет - мы с родителями летели на Ан-2 в Устьинскую из Областного города и попали в проливной дождь. Самолёт то падал в воздушные ямы, то подскакивал на невидимых воздушных потоках, почти все пассажиры сидели, уткнув бледно – синие  лица в гигиенические пакеты. На меня же болтанка, видимо, по крайней молодости, ещё не действовала, и я бродил по салону, хватаясь на самых жёстких воздушных ухабах за спинки сидений, поглядывая в сторону пилотской кабины, которая нешуточно меня привлекала.
Во – первых, в ней много всяких красивых и, вероятно, приятных на ощупь кнопочек и рычажков, второе и основное – там, в отличие от частью гнетущей обстановки в пассажирском отсеке, было гораздо веселее. На лётчиков, похоже, воздушная качка вообще никакого впечатления не производила. Второй пилот, посмеиваясь шуткам левого и отвечая ему, оживлённо и коротко двигал штурвалом. Командир, спокойно откинувшись в кресле на сине - фиолетовом фоне омываемого дождём лобового стекла, объяснил мне, что над степью нам преградил путь большой облачный фронт, который «Антону» обойти будет невозможно. Теперь мы набрали высоту до пятисот метров, через «тоннель» в облаках пробиваемся к Устьинской. А дождик ненадолго, через минуту - полторы выйдем в чистое небо. Ситуация только с виду сложная, но практически безопасная, ничего особенного.
Цепляясь за кресла, я немедленно добрался до родителей, чтобы сообщить им суть беседы. Впрочем, в ходе моего пересказа самолёт уже миновал непогоду, в иллюминаторы снова глянуло солнце, а болтанка сильно ослабилась. Командир, обернувшись в салон, кивнул мне. Я солидно чуть наклонил в ответ голову и сел к папе на колени, уткнувшись в круглое самолётное окошко. Тогда минут через десять мы пошли на посадку в Устьинской, воздушное приключение закончилось.
В этот раз самолёт «медленно» идёт на высоте метров в триста, тянутся под нами поля, «идёт» зелёная, ещё невыгоревшая под летним солнцем степь с балками и оврагами, лесополосы, одинокие деревья с короткими тенями, небольшие и прохладные с виду, лесочки в складках местности. Вот слева блеснула серебристая лента Холзана, за ним теряется в синей дымке займище, совсем скоро самолёт подойдёт к аэродрому в Устьинской. Чувствуется воздушная болтанка – время послеобеденное, земля прогрелась, подымаются и смешиваются тепловые потоки разной силы от всех больших земных плоскостей и предметов. Чтобы избежать качки, надо лететь с утра пораньше и желательно повыше, чем мы идём сейчас.
Запоздало начинаю оглядываться в салоне. Сделано просто и хорошо. Прошлой зимой к нам заезжал папин старый друг, инженер из «Аэрофлота», так он говорил, что высшее проявление конструкторской мысли – простота при сохранении всех других данных, и Ан-2 такому подходу, вроде,  полностью соответствует. Сказал, что эти самолёты будут летать и в возрасте пятидесяти лет, главное – вовремя проводить регламентные работы и ремонтировать. Я и тогда, и сейчас не слишком доверяю его словам. Не понимаю, как старая машина сможет летать так долго, ведь наверняка вот - вот на смену Ан-2 придут другие самолёты, с иными, высокими,   характеристиками, соответствующими своему, новому времени, а старые машины, скорее всего, просто будут сняты с линий. 
Снижаемся. Под нами мелькают луг, узенькая речка в крутых берегах. Подходим правее аэропорта, доворачиваем и садимся. Машина, с середины лётного поля, бежит к передвижным будочкам у границы лётного поля – тут и КДП на колёсах и с остеклённой надстройкой, и какие – то технические кунги, и зимняя теплушка – вокзальчик для пассажиров. Рядом с КДП – маленькая пёстрая толпа вылетающих и провожающих, стоят «Жигули» и «Москвичи», белая медицинская «Волга ГАЗ - 21». Ан-2, взревев двигателем и довернувшись, останавливается рядом с почтовой машиной. Вначале из самолёта выносят зеленый опечатанный мешок и грузят в автомобиль, потом выходим мы, те, кто летел до Устьинской. Местные пассажиры идут в самолёт, мы же садимся в подкативший белый ПАЗик, едем в станицу. Автобус с прозрачными голубыми окнами на крыше поворачивает на главную улицу, когда над ним в южном направлении с рёвом проносится «наш» Ан-2.
На Советской, напротив дедова переулка, водитель останавливает ПАЗик, я выхожу. Время идёт к вечеру, дед возится за маленьким декоративным заборчиком у посыпанного песком «тротуара» – сюда, к улице, за основной забор высажено поле люцерны – травы, которую дедушка дважды в день режет или рубит кроликам и курам. Поливает «газон» он только под вечер, в пять часов, чтобы палящее дневное солнце не оставило на листьях ожогов.  Сейчас участок травы скошен, дедушка собирает её в охапку. Помогаю перенести собранное в хозяйственный двор, дед мелко рубит большой пучок зелени топором – это для кур, остальное я раскладываю в кроличьи клетки. Говорим, дедушка сообщает, что сегодня приехали дядя и тётка с детьми, только «Пока ещё все спят», а завтра мы едем косить. Уже знаю, куда – осенью, когда делили покосы по жребию, деду выпал на этот сезон участок за Холзаном и Тайчиком, это, во - первых, далеко, километров за пять от дома. Второе - участок ещё и частью лесной, скосить такой будет непросто. 
Иду в дом. Ставни закрыты на время послеобеденного сна, и, видимо, кто-то ещё спит. Обнимаю бабушку, она сидит за швейной машинкой «Зингер» в гостиной. Из второй комнаты на голоса выходят мамин брат дядя Андрей и тётя Наташа, здороваемся и обнимаемся с ними, передаём приветы. Говорим тихо – мои двоюродные брат и сестра, как сказали, ещё спят в соседних комнатах. Как можно быстрее идём наружу, к летней кухне – меня срочно нужно кормить, я сильно осунулся и прямо с минуты на минуту могут сказаться последствия недоедания. Ну, так утверждают – больше бабушка и – гораздо меньше - тётя. По самой тётке, между прочим, никак не скажешь, что она любит поесть – спортивная, длинная и тонкая, под стать дяде Андрею – тот высокий, сухой, широкоплечий и мускулистый, как и дед Николай.  Садимся за стол на воздухе под виноградным навесом рядом с летней кухней, меня кормят до почти невменяемого состояния. Просыпается детвора – с ними поступают так же.
Потом поливаем дедову люцерну и огородные овощи, помогаем по хозяйству. Поздним вечером, после душа, оказывается, что мои модные техасы, пока я мылся, сжевала хитрая тёлка, самостоятельно научившаяся открывать внешний засов на калитке в скотный двор, и выбежавшая оттуда к душевой будочке. Из штанов у меня в дорожной сумке остались только шорты.  Бабушка обмеряет меня портновским метром, вновь садится за швейную машинку и через полчаса я примеряю чёрные сатиновые шаровары с накладным задним кармашком, «как у деда». Смотрим телевизор, ложимся спать – завтра рано вставать. Привычно укладываюсь в постель с книгой, её у меня тут же привычно отбирают и выключают ночник над кроватью. Засыпаю.

Утро, просыпаюсь. Ставни уже открыты, за окном солнце пока не припекает всерьёз. Одеваюсь и выхожу из дома под косые солнечные лучи в относительную прохладу. Дед на улице запрягает в арбу гнедого Дружка, этот мерин – дедово должностное средство передвижения, выданное ему как начальнику местной страховой конторы. Ещё есть мотороллер «Тула -200М», но дед на нём толком ездить не может, левая рука сильно повреждена при штурме Новороссийска ещё в сентябре сорок третьего, он подумывает для устойчивости прицепить к мотороллеру коляску. Через забор вижу, как дедушка бросает на дно повозки охапку вчерашнего сена, укладывает несколько кос, сумки с вещами и продуктами.
Я думаю проскочить в калитку с быстрым пожеланием всем «доброго утра» и пробежать на улицу, но у летней кухни меня ожидаемо ловят. Несмотря на поясняющие крики, что с утра я смогу осилить, может быть, только немного кислого молока, меня немедленно сажают за стол под виноградным навесом и кормят, кормят, кормят. При этом повторяют, что завтракать надо плотнее, на покос мы отправляемся на весь день до позднего вечера. Мои же резонные выкрики о том, что мы будем обедать и на покосе, на бабушку не действуют. Уже в середине процесса я почти не могу толком дышать. Крайние вареники с вишней, политые мёдом, десертное блюдо этого обеда, доедаю с огромным трудом, последним напряжением сил, и только чтобы не обидеть бабушку. Я больше кушать не стану, как мне кажется, никогда. Сижу на скамейке, плотно набитый разнообразной едой и пока не в силах  двигаться. Смотрю в открытую дверь летней кухни и вижу: на столе у русской печи под пергаминными листами ещё штук сорок вареников, а бабушка ухватом достаёт из пода чугунок со щами и большую сковороду с жареной рыбой. Но, слава богу, это уже не мне - рядом за расцвеченный неровными и «бегучими» солнечными пятнами стол садятся завтракать дядя Андрей и тётка Наталья. Желаю им приятного аппетита и с трудом встаю со скамьи. Дед входит в калитку и говорит, что всё готово, сразу после завтрака можно ехать, тоже присаживается к столу.
Выхожу на улицу и залезаю в арбу, ложусь в охапку пахучего прохладного сена. Оно колется, но вставать не хочется, я лежу на спине и смотрю в утреннее, пока незнойное, небо. В голубом зените ходит хищная птица, какая – отсюда не видно. Наверное, беркут. Здесь очень много коршунов, но они поменьше и так высоко не забираются. В степи эти птицы сидят почти на каждом стоге сена, местные жители называют их скирдятниками.
Лежать и смотреть в синюю вышину просто здо’рово. Приходит мысль, что время жизни в основном мы все проводим в небе, только касаясь подошвами земли. А на бегу между толчками ног о землю мы вообще летим. До меня вдруг доходит: изначально в мире есть только небо, земля и человек, всё остальное – только временные приметы разнообразий их существования и творчества.
Полезный послезавтраковый мыслительный процесс временно прерывают родственники, которые забираются в арбу. Сегодня косить едем с дедушкой, дядей и тётей. Я не мешаю им, лежу в конце повозки, а они садятся впереди. Смеются. Слышу, но не слушаю их разговоры с дедом. Арба трогается, колеса то молчат в мягкой пыли, то неспешно стучат по сухим выбоинам. Меня слегка раскачивает влево – вправо. Поворачиваем на ближайшем перекрёстке и едем к мосту параллельно Советской. В этой улице много теней и дорога мягкая.
Я не двигаюсь, продолжая смотреть в небо и размышлять. Вокруг нас нет ничего неподвижного, поэтому так трудно выделить основные элементы. Всё в жизни, как пламя – в каждую секунду или мельчайшую её долю оно совершенно разное, хотя выглядит одним и тем же огнём. Определить, что нас ждёт впереди, может только наука, только она обладает предсказательными свойствами. Надо учиться понимать, о чём говорят те или иные события, каково их происхождение, опять учиться и на новых уровнях снова понимать. А пройдешь ты свой путь, на твоём, пусть небольшом, опыте будут учиться другие, в свою очередь они продвинутся дальше, и так будет всегда.
Слышен лай собаки во дворе. Стоп, а что собаки?  Для них тоже существуют небо, земля и собака? А всё остальное? Нет, собаки отпадают вместе с котами и другими приятными мне животными, у них вообще всё по - другому. Я сейчас приписываю котам и собакам качества, которых у них и быть не может, это от излишнего воображения. Скатываюсь к идеализму, читал о нём зимой и расспрашивал папу, мне такое не нравится, глупые мысли надо прекратить.
Мы въезжаем в тень огромного карагача, надо мной медленно проходят, поворачиваясь, ветви, в разрывах которых мелькает далёкое голубое небо. Приподымаюсь на локтях, смотрю на улицу. Небольшая, редко покрытая травой горка, дерево и его сейчас почти неподвижная тень.
Есть такие красивые улицы и дома, где хочется остаться навсегда, чтобы счастливо прожить всю свою жизнь, и это место именно такое. Сильное старое дерево с раскидистой кроной в закутке рядом с изгибом дороги, под ним почти не растёт трава, но маленький пригорок ровный и невытоптанный. Огромный дом – крашеные белой известью высокие каменные «низы», над ними – коричнево – серый дощатый второй этаж под тёмной двускатной крышей. Наверх ведёт широкая, тоже коричневая, деревянная лестница. Красиво, очень красиво. Из окон любой квартиры, а их здесь три, при каком угодно настроении можно писать разное: эту замечательную улицу или, если перейти к другому окну - дорогу к мосту, лес и приречный луг. Я уже бывал в этом доме на втором этаже и делал карандашные наброски в обе стороны.   
Выезжаем из станицы, катим через старый колхозный сад. Смотрю, лёжа, на знакомые грушевые деревья и яблони – через пару месяцев, когда дедушка будет косить отаву, здесь можно будет собирать в траве маленькие и длинные, снаружи жёлтые, а внутри «черномясые», грушки, и розово – белые анисовые яблоки.
Переползаю в середину воза, дядя достаёт из сена холодные запотевшие голубоватые бутылки «Боржома», по одной открываем и передаём деду и тётке Наталье, сами тоже пьём ледяную минералку и сидим у борта арбы, свесив ноги к медленно пробегающей под нами просёлочной дороге.
Выезжаем в луг, вокруг кипит местная жизнь, заняты все. Вспархивают, поют в воздухе и переговариваются в траве, любопытствуют мелкие пичуги. На степном полынном подъёмчике стоят столбиком и пересвистываются, иногда разом исчезая по команде дежурного, то ли суслики, то ли сурки – здешние жители на них не обращают внимания и, в общем, не особенно различают. В воздухе носятся, жужжат насекомые. Из травы метрах в пятнадцати, разглядывая нас, вытягивает шею курочка - куропатка.
Перебираюсь к дедушке. Он сидит впереди, вожжи в руке, ноги свесил с передка арбы. «Сегодня что – то рано палить начинает». – дед Николай откидывается назад, достаёт из сумки и нахлобучивает мне на голову такую же, как у него, соломенную шляпу с неширокими полями. Сдвигаю шляпу на затылок и смотрю вверх.
Да, солнце сегодня припекает. Беркут на месте, теперь описывает круги пониже, и можно определить, что это именно он, не коршун. Дома бабушка, наверное, уже загнала цыплят в курятник – на неделе орёл унёс петушка, а собаки кур защитить не могут, они этой птицы боятся, как огня.
В прошлом году на большой лесной поляне я видел беркута почти рядом и подходить ближе совсем не хотелось – огромный, метра в два с половиной, размах крыльев, большой крючковатый клюв и жёлтые лапы с мощными когтями прямо с первого взгляда внушали уважение.
Тогда дед легко, как мне показалось, заставил орла убраться. Не отрывая глаз от травяного ряда, сказал  негромко: «Ну что ты здесь сидишь, не видишь – пугаешь человека. Давай домой», - и несильно взмахнул рукой в сторону реки. Беркут, захлопав крыльями и разбегаясь по прокосу, тут же взлетел и отправился к Холзану. В этих местах орлы обычно строят жильё на высоких деревьях над обрывами, этот обустроился с семьёй на огромной ольхе с отбитой давней молнией вершиной. Местные утверждают, что беркутиная пара вьёт, а скорее – строит на своей территории сразу несколько гнёзд, крупных сооружений из больших и мелких веток. Гнездо на ольхе, на мой взгляд, метра три в диаметре и точно выше моего роста.
«Старый, а всё хулиганит». – сказал тогда дед. Объяснил мне, пока ворошили траву, что с возрастом оперение беркутов светлеет, «наш» уже порыжел до золотого отлива на шее. Это самец, орлицы и телом крупнее, и размах крыльев у них поболе. Ещё поболе? 
Сажусь рядом с дедушкой и беру у него «управление». Вот и понтонный мост. Широкий песчаный спуск к нему нарезан бульдозеристом в обрывистом береге. Дружок, упираясь, спускается по дороге сам, я только встаю в повозке и держу подтянутые вожжи в руках. Колеса вязнут в песке, гнедому становится легче сводить арбу по дорожному склону. Едем по мосту. Справа от него у противоположного берега стоят на летнем приколе два больших катера, крашенные в почти одинаковый голубой цвет. Каждый год они используются во время весеннего половодья, когда привычная дорога заливается вешней водой, таскают баржи через реку - от одного причала до другого, потом стоят здесь до следующего разлива.
Несколько лет назад, когда я был совсем маленьким, по весне мы с родителями переправлялись на барже с противоположного берега. Тогда река разлилась в этом месте километров на шесть - семь, голубой катер тащил наше большое плоскодонное судно по широкой просеке займища между деревьев, полностью затопленных или торчащих вершинами из холодных и мутных позднеапрельских вод. Родители стояли на палубе рядом с машиной, я же перебегал к бортам и на нос баржи, наблюдая освещённые стылым белым солнцем и казавшиеся совершенно незнакомыми места. Только совсем уж близко к правому берегу я начал тогда понимать, где мы и куда идём. Причалили в полукилометре «ниже моста», а потом ехали в станицу по высокой насыпи, вокруг которой стояла прозрачная весенняя вода.
Теперь Дружок неспешным шагом везёт арбу по залитому солнцем дощатому помосту, я смотрю в воду – она тёплая и зеленоватая, это оттого, что солнечные лучи проходят глубоко, отражаются от желтого песчаного дна и соединяются с голубым отражением неба. Дальше от моста вода видится серебристо – синеватой, лента реки скрывается за обрывистыми поворотами. У берегов мечутся пугливые стаи мальков, ближе к середине заметны скопления рыбок покрупнее, их тёмные спинки беспорядочно кружатся под водной поверхностью. Туда, где рыб побольше, бросаем кусочки хлеба - немного, слишком долгая круговерть рыбёшек вокруг хлебного мякиша может привлечь хищника, щучьи и жереховые удары слышны по обе стороны от моста. 
Съезжаем с деревянного настила, сразу гаснет звук подков и скрип тележных колёс – арба попадает в глубокий белый песок. Дружок упирается заметно сильнее. Выходим на полевую дорогу и минуем тихую Протоку – прозрачная тёмная вода, крутые берега, множество белых кувшинок. Это не протока, а старое, очень старое русло Холзана, древний меандр, как очень давно сказал папа. Заполняется он водой как раз в половодье, когда в эту естественную ловушку  попадает и быстро осваивается в приятной обстановке множество самой разной холзанской рыбы. В начале лета связи Протоки с рекой обязательно пересыхают, и что начинается в серповидном длинном озере с началом бескормицы, покрыто мраком, зарослями кувшинок и тёмной водою. К августу в Протоке остаётся в основном большая хищная рыба и вездесущий карась, местные здесь берут очень крупную добычу. На берегу уже сейчас, в июне, видны рыбаки.
Поворачиваем направо, к Тайчику, спрыгиваем с арбы - дорога идёт по песчаным дюнам, поросшим красноталом, здесь Дружку иногда приходится сложнее. Дед идёт слева от повозки с вожжами в руках, мы разуваемся, бросаем обувку в телегу, и топаем за арбой босиком. Где - то дорога плотная и слегка поросшая мелкой травой, где – то дед заранее разгоняет повозку, и рыхлый песок Дружок минует на скорости.
Подъезжаем к Тайчику чуть выше его впадения в Холзан. Мы втроём купаемся, а дедушка забирается в повозку и трогает в сторону воды. Конь входит в реку, проходит песчаный брод до середины и останавливается, звучно пьёт. Вода чуть не доходит ему до брюха, глубина реки здесь очень небольшая. Дед ждёт, потом говорит: «Всё, достаточно», взмахивает вожжами и кричит: «Пошёл, пошёл». Дружок, брызгаясь и играя, трогает в воде, разгоняется и, напрягшись на пригорке, затаскивает телегу по крутому подъему в тёмную дубраву на противоположном берегу, привычно останавливается. С арбы льётся вода, сияя яркими каплями в лесном сумраке. Дедушка спускается с повозки, проверяет и подтягивает упряжь,  ждёт, когда мы выйдем из речки.
А выходить не хочется. Вода холоднее и прозрачнее, чем в Холзане, слышно, как дно под ногами хрустит даже на большой глубине – так может звучать только абсолютно чистый песок. В этом месте  река бежит среди белых дюн, поросших тальником, а выше Тайчик проходит сквозь сосновые леса. Примерно год назад мы ездили отсюда километра на три вверх по течению речки, в пионерский лагерь, где постройки раскинулись в бору, а внизу под обрывом бежал Тайчик. Знакомый деду начальник лагеря тогда сетовал, что речная вода даже в сильную жару в пляжных омутах бывает слишком холодной для купания детей, всюду бьют «ледяные» подводные ключи. Песок и там скрипит очень громко, я нырял в омуты и бегал по дну.
«Пора ехать»! – кричит сверху дедушка. Мы вылазаем из воды и поднимаемся по крутому подъёму в займище, к арбе. Рассаживаемся в повозке и едем, тут уже совсем недалеко.
Проезжаем прибрежную дубраву, поворачиваем. Выходим и выносим вещи. Дед распрягает Дружка и верёвочными путами связывает ему передние ноги. Отпускает пастись. Лошадь, периодически шумно всхрапывая, щиплет траву под деревьями. Перемещается медленно, одновременно подкидывая связанные передние ноги. 
«Первой докашиваем поляну – это до двенадцати дня, потом переходим в лес». Втроём косим, начиная с восточного крыла. Тётя Наташа в это время переворачивает скошенную в прежние дни траву. К полудню заканчиваем косить поляну и переходим в лес. Здесь сложнее – надо вовремя поднимать по ходу движения валяющиеся в траве сухие дубовые ветки. «Стоп, всё, обедаем»! – дедушка идёт под тенистый дубок, где тётка уже накрыла нам обед на большом куске зелёного брезента. Мы подходим и первым делом, взболтав бутыль, разливаем по кружкам «ирян» - так здесь называют смесь чистой воды и кислого молока. Ощущение, что напиток холодный, хотя бутыль просто стояла в тени дерева. Обедаем и отдыхаем какое – то время, потом дедушка и дядя спят, улёгшись на брезенте под раскидистым дубом и опустив на лица одинаковые соломенные шляпы. Я бегу на берег Холзана к рыбакам, что стоят у омута, наблюдая за колокольчиками донных удочек.
Хорошее место. Маленький пляж под высоким речным обрывом, наверху молчит дубрава. В песке у реки торчат толстые недлинные палки с лесками. Думаю, хорошо бы такое написать. Обязательно маслом. Эскизы, видимо, надо делать вон оттуда, с воды, из заякоренной лодки либо с плотика. Подхожу к рыболовам. Говорят, потемну в яме рядом на донку взял большой угорь, вытащили успешно, но потом сунули вместе с остальной рыбой в сетчатый садок, а он оттуда сбежал через незавязанный верх и рванул обратно в воду. Серьёзная рыба, поболе метра. У меня крупный угорь ушёл из ведра в прошлом году, я в темноте по берегу не смог его догнать, поэтому сопереживаю коллегам по промыслу.
При мне поклёвок не случается, но в сетке у берега я вижу больших лещей и окуней, пойманных с утра. Сейчас время послеобеденного отдыха у людей. Видимо, у рыбы тоже. Жарко. 
Возвращаюсь - дедушка отбивает наши косы в тени раскидистого дуба на вбитой в лесной пенёк небольшой наковаленке. Часов с четырёх снова начинаем косить. С шести по указаниям деда сгребаем ранее скошенное сено в маленькие копны. Сносим поставленные несколько дней назад копёшки в два стога, накрываем брезентом, с боков прикладываем тяжёлые слеги. Брезент от дождя, коли пойдёт, а слеги - от ветра, если случится. Уже восемь. Носим в арбу на вилах готовое сено, утрамбовываем свежескошенную траву - немного положим животным на ночь, немного дед завтрашним утром бросит в повозку, а в основном всё отправим в домашнюю сушку. Собираемся и едем.
Я настолько вымотан, что даже не думаю купаться на переправе через Тайчик. Однако, когда подъезжаем к реке, мы все, кроме деда, который сходит с подводы и осторожно спускает лошадь, крутящую головой, упирающуюся и тормозящую гружёную подводу, под уздцы по склону к переправе, слезаем с верха набитой сеном арбы и бежим к воде. Конечно, ныряю первым – в моём возрасте так надо. Для поддержания. Плыву на спине, «вразмах», опять ныряю. Потом лежу на воде Тайчика, глядя в вечернее небо. Вода теплеет – понимаю: меня выносит в Холзан, к острову. Быстро работаю саженками, выхожу на берег и бегу к подводе. Забираюсь наверх, ложусь животом на подстилку и смотрю вперед. Как будто и не работал весь день, усталость словно смыло речной водой. Дедушка уже забрался на сено, и с вожжами в руке, сидит впереди, ожидая, когда наверх поднимутся дядя и тётка Наталья. Они лезут сбоку, подаём руки и помогаем тёте взобраться. Все усаживаемся наверху. «Нно, пошёл». – говорит дед, лошадка трогает. Уворачиваемся на ходу от верхних ветвей тальника, потом ложимся в свежий стог,  это почти помогает избежать бо’льных столкновений с верховыми побегами.
За мостом спрыгиваем, подталкиваем арбу в горку. Наша помощь, видимо, не очень и требуется. То ли Дружок днём хорошо погулял и вдоволь покушал, в том числе овса из собственной торбочки, то ли стремится быстрее добраться домой, но он бодро и легко тащит в горку тяжёлую подводу. Выезжаем в луг, дед притормаживает, мы забираемся обратно наверх и уже скоро подъезжаем к дому.
Разгружаем сено, закрываем его брезентом, даём травы животным, откатываем арбу за ворота. Распряжённый Дружок стоит в загоне, похрумкивая вкусным в торбочке, равнодушно наблюдает за нашей суетой.
Темнеет, на улице загораются белые фонари. Дед включает жёлтую лампочку под виноградным навесом. Садимся ужинать. В этот раз мои интересы уже учитываются, я теперь - работник и ем относительно немного. Бабушка вздыхает, глядя на мои «жалкие» порции, но ничего не говорит.
Приходит сосед Григорий, приносит рыбу, громадных судаков и щук. Бабушка выносит из сарая безмен, взвешивает рыбу. Платит Гришке рубль пять копеек. Григорий ровесник родителей, учился с мамой в одном классе. Выглядит, как рисуют в журнале «Крокодил» недалёких молодых людей, наверное, так столичные «интеллигенты» представляют себе деревенских жителей – Гришка худой и длинный, лицо округлое и конопатое, без подбородка и вообще запоминающихся подробностей, с торчащей изо рта вечной папиросой, на затылке маленький кепарик, брюки клёш. Для полного сходства с рисуночными образами не хватает только обуви на высоком каблуке или платформе – Григорий, как многие здесь, ходит в галошах или кожаных тапочках. Соседа постоянно сопровождают вислоухие породистые собаки, он страстный рыболов и охотник, но сегодня собак бабка Острецова кормит чуть раньше положенного времени, и Гришка пришёл один.
Моемся в душе по очереди, я последний и жду всех, сидя с «Островом сокровищ» за кухонным столом. Время спать.
Мы уезжаем на покос каждое утро в течение шести дней в разном составе - то берём моих двоюродных сестру Ольгу и брата Глеба, то бабушка подменяет тётку Наталью. Потом дедушка объявляет выходной, на день мы остаёмся дома. 

Сегодня косить не едем, на утро у меня большие планы. Дело в том, что дня три назад я нашёл в сундуке кладовой «Сочинения Козьмы Пруткова». Раньше я уже дважды читал дома такую же послевоенного издания книжку, но для настоящей литературы это ничего значит, я немедленно принимаюсь перечитывать книгу всюду – и по дороге на покос, и после обеда, и вечером. Одно высказывание в «Плодах раздумья», заинтересовавшее меня простотой и доступностью проверки, сегодня может экспериментально подтвердиться. Это афоризм, помеченный в тексте номером 58, «Щелкни кобылу в нос – она махнёт хвостом». Вчера на покосе я подошёл к длинноногой рыжей кобыле, на которой проезжал и остановился поговорить с дедом местный лесник, аккуратно щёлкнул её в нос. Кобыла действительно в ответ на мой щелчок махнула хвостом. Тогда я не стал повторять эксперимент, а теперь думаю, что такое поведение может быть характерным для любых лошадей, включая и дедова Дружка.
С книгой Пруткова в руках подхожу к мирно стоящему на хозяйственном дворе мерину, для точности действий перечитываю афоризм №58 и щёлкаю Дружка в нос. Тот несколько удивлённо слегка машет хвостом. Карандашом я ставлю галочку в заготовленной вчерашним вечером небольшой таблице. Понимаю, что для представительности эксперимент должен дать совершенно одинаковый результат минимум трижды, поэтому снова складываю кольцом два пальца правой кисти, подношу к пятнистому розово - чёрному носу гнедого и несильно щёлкаю. Дружок удивляется ещё больше и опять взмахивает хвостом. Я ставлю в тетради вторую карандашную галочку. В третий раз, когда я щёлкаю мерина в нос, он ожидаемо машет хвостом, а потом огромными жёлтыми зубами хватает меня за левое плечо.
Книга с замечательным афоризмом и тетрадь со статистической таблицей падают на землю, а рука от плеча повисает плетью, я не могу её поднять или даже слегка согнуть. От боли и неожиданности в момент укуса я несильно вскрикиваю, на мой голос набегают встревоженные  родственники, отводят в тень под виноградным навесом, снимают рубаху и дают попить холодной водички. Все по очереди ощупывают моё плечо и руку, спрашивают, «Больно ли в этом месте, а в этом»? Бабушка первой говорит, что, похоже, укус был несильным, скорее для того, чтобы я отстал. Тётя Наташа подтверждает, что повреждений нет, просто были прижаты мышцы и всё, по её мнению, в три дня пройдёт без следа, дядя Андрей говорит то же самое, но добавляет, что они с Натальей инженеры, а нужен врач.
Я смотрю через дверной проём летней кухни в шкафное зеркало, вижу сине – красные отпечатки лошадиных зубов на груди и руке, осведомляюсь, аналогично ли выгляжу со спины. Дядя и тётя переглядываются, смеются и говорят, что «Да, так же хорошо». Из больницы неподалёку приходит вызванная бабушкой пожилая фельдшерица в белом халате и со стетоскопом на шее, осматривает меня. Сообщает, что дня через три все будет в порядке, рентген не нужен, а руку желательно подвесить на грудь, уходит. Наконец я обклеен примочками от синяков, одет в рубашку, а на груди покоится в шёлковом платке неподвижная левая конечность. Пробую пошевелить пальцами. Шевелятся и боли нет – всё так, как сказала фельдшерица.
Семейные расходятся по своим делам. Восстанавливается тишина, изредка прерываемая разговорами, доносящимися сюда с разных уголков двора. Книга лежит на столе под виноградным навесом, подхожу и перелистываю. Бумажная закладка на странице с афоризмом №58. Стоп, а тетрадь? Там же не только эта таблица, там описание и других, существенно более важных, экспериментов. Больше, чем за год. Бегу на место укуса. В тени у гаража обнаруживаю сидящих на скамейке дядю и тётю с недавно проснувшимися детьми. Ольга и маленький Глеб смотрят с уважением на меня и мою руку. Дядя листает мою тетрадь.
«Слушай, Наталья, у него здесь творческий отчёт за год, не меньше», - говорит он тётке. – «И зарисовки есть. Теперь хотя бы понятно, куда весной подевался бензин из дедова мотороллера».
Он передаёт мне тетрадку, поднимает с земли карандаш: «На, ставь галочку». Кладу тетрадь на скамейку и карандашом аккуратно ставлю третью отметку.
«До того жертвы науке были»? В ответ отрицательно кручу головой.
«Поздравляю с первой. И будь поосторожнее, в твоём списке не всё безопасно». Обещаю. Говорю: «Ут вивас, игитур вигиля». Это по латыни, «Чтобы жить, будь настороже». Весной я  вычитал эту фразу какого – то древнющего поэта из маминого медицинского журнала и теперь иногда её использую.
Дядя и тётя делают большие глаза, переглядываются и смеются, Ольга и Глеб смотрят на меня с ещё большим уважением.
Дружок стоит рядом за заборчиком и меланхолично жуёт траву из кормушки. Ему уже восемь лет, он взрослый и не любит надоедливых маленьких людей. Мои команды выполняет нехотя, только потому, что знает – он должен подчиняться людям и боится разрушить отношения со взрослыми, которым, он понимает, я прихожусь мелким и прокудливым, но всё – же родственником.
Меня же немного настораживает факт, что никто из домашних даже и не подумал, что в нашем конфликте может быть виноват мерин. Я себе представляюсь довольно рациональным молодым человеком, но кем считают меня родные, на какие поступки я способен в их глазах? Весь в таких мыслях, приношу Дружку из летней кухни полбуханки свежего белого хлеба. Лошадь, всхрапывая, аккуратно берёт угощение мокрыми чёрными губами. Действуя только правой рукой, набираю и несу ведро воды. Пьёт. Помирились.

Левая рука быстро приходит в порядок, через два дня снова еду косить. На четвёртый вечер подъезжаем к дому – у двора стоит белый «Запорожец». Сползаю по сену вперёд, спрыгиваю с арбы и первым пробегаю в зелёную калитку. Мама с папой приехали, привезли из Степного ведро своей клубники. Ольга и Глеб уже моют ягоду, наполняют глубокие эмалированные миски. Я нужен, меня забирают.
После ужина мы выруливаем на залитую фонарным светом главную улицу и отправляемся в Красную. Засыпаю на заднем сиденье, как только мы выезжаем из Устьинской. Меня будят, когда машина уже стоит у знакомого подъезда. Поднимаемся, в квартире, кажется, разгром – стоит подготовленная к переезду мебель, коробки с утварью и книгами. Мой зелёный диван на месте, рядом на стуле – выстиранные и отглаженные рубашка и шорты, это мама постаралась. Быстро стелю постель, ложусь и сразу проваливаюсь в сон.
ГЛАВА 6
Просыпаюсь, открываю глаза. Надо мной на потолке едва шевелятся тени, отброшенные заоконными берёзами. Их посадили, когда мне не исполнилось и года, в принципе, они - мои ровесники. Деревца выросли вместе со мной и больше я их отсюда не увижу. Сегодня мы окончательно переезжаем в Степной. Тамошний главный агроном ушёл на пенсию и переехал с семьёй на свою родину, куда – то в Краснодарский край, ещё в мае. Нам перебраться из Красной придётся немного раньше назначенного времени - к родителям недавно приходил кто – то из будущих жильцов, им срочно требуется квартира.
В коридоре звонит телефон. Встаю с дивана, выхожу в прихожую и, сонный, беру трубку. Звонит папа из Степного. Они с мамой приедут к часу дня, грузовая машина придёт в половине второго, погрузимся и поедем. Трубку берёт мама, рассказывает, что я должен съесть на завтрак и что где стоит. Подробно соглашаюсь и показательно запоминаю расположение продуктов.
На часах полдевятого. Так. Никого из друзей или приятелей в посёлке сейчас нет, все разъехались кто куда, в основном отдыхают на море с родственниками. Даже Игорь впервые отправился с бабушкой куда – то к Азову. Стоп. А Миша Букашин, раньше старый друг, а теперь просто приятель, он же никуда не собирался. Я одеваюсь и быстро иду к Мишкиному дому. Это довольно далеко, аж напротив кинотеатра.
У Букашинского забора стоит голубой с серым кузовом «ЗиЛ – 130» с прицепом, Мишкин отец работает водителем на такой машине. Вхожу во двор, он порос гусятником и лебедой, трава и палая листва на моей памяти тут не убирались. Прохожу песочницу – в ней жёлто – серая поверхность прибита дождиком, а он прошёл давно, пару недель назад. Посреди песочного квадрата стоит игрушка, замытый дождём знакомый Мишкин жестяной самосвал, следов по песку к маленькому зелёному «ЗиСу» нет. Значит, уехал. Можно и не ходить. Но иду. Поворачиваю за угол дома – на крыльце в голубой растянутой майке и синих трениках сидит на корточках не слишком хорошо выбритый старший Букашин, курит беломорину и щурится от утреннего солнца. Сиплым спросонья голосом размеренно сообщает, что Миша отправился в пионерский лагерь и будет оттуда примерно через две недели. Если что – то важное, он в десять будет грузиться рядом с лагерем и может передать мои слова другу Михаилу. Отвечаю, что важного ничего, мы сегодня переезжаем и я зашёл попрощаться. Мне желают всех благ на новом месте, благодарю, говорю «До свиданья», слышу ответ и ухожу.
 Иду домой небыстро, глядя под ноги и в размышлениях, иногда потираю подбородок. Видимо, друзья не все с нами навсегда, со многими мы должны пройти в жизни только какой – то отрезок общего направления, чтобы понять: дальше совместного пути нет, теперь только раздельно. С Мишкой мы дружили очень давно, сколько себя помню, последнее время, с конца зимы, скорее, приятельствуем. Теперь, как и с Игорем, пришла пора проститься. Спасибо обоим. Хорошо, что мы переезжаем именно сейчас, расстояние естественным образом прервёт дружбу, и нет нужды её демонстративно заканчивать.
Мы подрастаем, в крайние полгода Мишка сильно изменился. Маленький, раньше самостоятельный и интересный, человек куда – то быстро исчез, начал проявляться совсем другой, «приземлённый» и «практичный». Изменился он и внешне – постепенно прорисовывается небольшого роста блондинчик, мышцастый, худощавый и широкоплечий. С мечтами и планами покончено, впереди всё стало ясным и понятным – он будет водителем грузовика, как отец. Если бы он сам эту профессию выбрал, было бы хорошо, вопросов никаких, но сейчас причина такого выбора – воспитание от старшего Букашина, и выбрана даже не профессия, а стиль жизни.
Однажды в этом апреле после кино я отправился к Мишке и еще на тропинке у дома услышал удары ремнём и истошные крики. Поддавший в выходной день Букашин - старший тогда выпорол за какую – то провинность «младшего», зажав его голову между колен. Мишка при этом даже не протестовал, а дежурно орал и рыдал после каждого удара. Что – то вроде взаимной договорённости: «Ты порешь, я ору. Начинаем». Дикость, средневековье. Непредставимо в наше время. Мне стало противно, и я ушёл.
А ведь ещё минувшей осенью после уроков мы сидели вдвоём, болтая ногами, на крыше букашинского сарайчика, смотрели в небо, ели приготовленные Мишкиной мамой бутерброды с шоколадным маслом и рассуждали о том, что внешний мир меняется, было бы глупо предполагать в будущем те же, что и сейчас, обстоятельства, в том числе успешность и нужность сегодняшних профессий. Значит, надо учиться чему – то совсем новому и оставить в прошлом сегодняшнюю жизнь, она принадлежит родителям, у нас будет иначе. Что – то у Мишки иначе никак не получается, видно, что ему в хорошо известном настоящем становится всё более удобно.
  По дороге встречаю двоих одноклассниц, Маринку и Юльку Малышеву. Болтаем, провожаю их до киоска «Союзпечати», и по дороге меня посещает ценная мысль. Сообщаю её девчонкам, бежим  к нам домой, я достаю коробку с подаренной мне весною летающей авиамоделью. Папе её презентовали в ГДР тамошние пионеры, а он по приезду передарил коробку мне.  Модель пока ни разу не летала, я не умею с ней правильно обращаться. Бежим на первый этаж, в квартиру Григорьевых, Саша - авиамоделист.
Звоним, дверь открывает Александр. У него выпускные экзамены в школе и вступительные в «Бауманке», говорит, сегодня сидит за книгами с семи утра и готов прерваться на часок - полтора. Поднимаемся на второй этаж, открываем картонку. Григорьев быстро что – то проверяет и соединяет прямо в коробке, вытаскивает самолётик, крутит винт. Двигатель отличный, компрессия отменная, всё точно будет работать, как надо. Саша отправляет девчонок в аптеку – надо купить компоненты для топлива, уходит домой.
Остаюсь один. Сажусь на табурет в коридоре. Странно видеть привычную квартиру такой, заставленной упаковками в прихожей и пустой в комнатах. На коричневом полу – выложенные газетами дорожки, заново побелена стена слева, у телефонной полки. Здесь необычно гулко, даже по - другому звучит проезжающая за домом машина.
В дверь вбегают девчонки, входит Саша. Выходим, выкатываем велосипеды, сажаем девчонок на рамы, едем на ближнюю гору. Выезжаем с дороги, останавливаемся. Юлька соскакивает с велосипеда. Тяжело дышу после подъёма, да ещё с грузом. Григорьеву легче – он взрослый, жилистый и спортсмен, моя одноклассница на раме для него пустяк, а я пока мелкий и вообще так себе.
Смотрим вниз. Место замечательное – под нами весь посёлок, есть, где пробежать с моделью, есть, где самолётику набрать высоту. Саша смешивает компоненты топлива, заправляет модель. Мы с девчонками по очереди смотрим на посёлок в подзорную трубу.
Это, собственно, не труба, а половина большого цейсовского бинокля, подарок московского деда Александра Кирилловича. Ещё во время войны дед, по его словам, сделал глупость – посмотрел из – за препятствия в бинокль, хотя совсем рядом была стереотруба. Тут же, буквально через пару – тройку секунд, «с той стороны» пришла пуля, но попала от дерева в середину бинокля, порвала арматуру и развалила прибор пополам, а деду пришлось недельку походить с кольцевыми синяками вокруг глаз и сильно побитой - поцарапанной физиономией.
Теперь памятная левая половинка, внутри которой после удара сохранились линзы, подарена мне, и мы с девчонками в неё высматриваем, куда запустить модель, чтобы приземление было безопасным и самолётик легко было найти. Решаем, что отправим его правее, там внизу подходящее нам ровное степное пространство. Саша говорит, что модель сядет именно там, на этом участке по его расчету должно закончиться топливо. «Вот только бы не ветер, кучёвка наползает». Смотрим с девчонками – да, в привычно пустом синем небе появились высокие белые облака. Совсем вдали, в синем мареве за рекой, видна даже тёмная дождевая тучка. У нас же ветра нет, кроме привычного «на холм» и очень слабого. Готовимся забрать самолёт. Топливо отмерено, всякие случайности исключены.  Договариваемся, что Саша запустит машину самостоятельно – у него опыт, у нас такого нет.
Пыхнув дымом, трещит двигатель, вот Саша пускает модель в воздух. Красиво. Самолётик сам набирает высоту, плюс гора, с которой его запустили, тоже распахивает под ним воздушное пространство. Летит вправо, как и задумали. Неожиданно машина раскачивается, прижимается книзу и уходит влево. Через секунду ковыли на склоне горы ложатся и колеблются - ветер, к нам пришёл ветер. Не вовремя. Смотрю в подзорную трубу. Модель теперь идёт левее дороги, вот она над детским садом. Как понимаю, двигатель всё ещё работает. Саша рядом, приложив ладонь козырьком ко лбу, смотрит в ту же сторону и бормочет о том, что вот, до прихода ветра пустить не успели и ещё он, кажется, перелил топлива – двигатель ему незнакомый, к тому же явно доработанный. Самолётик выходит из облачной тени и даёт сильный солнечный блик, смотрю без бинокля. Приближается к Ленина, если топливо закончится сейчас, может упасть на дорогу, а там его, скорее всего, раздавит автомобиль. Но модель перелетает главную улицу, резко клюёт носом и падает в кленовые заросли у большого нового здания. В нём, кстати, и местный Дом пионеров с авиамодельным кружком, всё прилетело по адресу.
Седлаем велосипеды, девчонок сажаем на рамы и катим под гору, постоянно притормаживая. Грейдер старый и ровный, промежутки между камнями хорошо забиты розовато – светлокоричневой глиной. Широкая прямая вниз, разгоняемся, потом крутим педали стоя, пролетаем пожарную часть, скоро поворачиваем во двор. Я опоздал, здесь уже стоит крытый брезентом ЗиЛ – 131, вышедшие на перерыв райкомовские загрузили машину и закрывают задний борт. Бегом в квартиру, мама передаёт мне  коробку с моими вещами, теперь вниз, за домом ставлю картонку в багажник рыжего «московского» «Москвича» -  это теперь папина рабочая машина. Ещё два раза бегу вверх – вниз, всё, мои коробки в багажнике. Возвращаюсь во двор, прощаемся с девчонками. Совершенно неожиданно они быстро справа и слева чмокают меня в щёки, кричат: «Пока», «Удачи тебе» и убегают на улицу. Оглядываюсь – такое происшествие может сильно повредить образу сурового четвероклассника, но никто, кажется, этого безобразия не увидел. Поднимаю голову – в распахнутом на втором этаже окне, глядя на меня, смеются мама и папа.
Закидываю в кузов грузовика свой велосипед, поднимаюсь наверх. Перед дорогой ненадолго садимся на мой диван – он остаётся здесь - и молчим. Папа говорит: «Спасибо этому дому, пусть здесь будет так же хорошо новым жильцам. И нам того же на новом месте». Встаём, спускаемся во двор, за домом садимся в «Москвич». Папа, глянув в небо, местами уже покрытое «кучёвкой» перед тем, как сесть в машину, говорит, что к переезду хорош был бы дождик, особенно «слепой», но стоит сушь, какие уж тут осадки.
Грузовая машина ушла, мы едем за ней по дороге, которой я только что подъезжал к дому на велосипеде. Поднимаемся на гору, папа останавливается справа, смотрим на Красную. Когда – то давно, зимой, я был ещё совсем маленьким, мы вдвоём с папой ехали на ГАЗике и останавливались ровно на этом же месте. Разница заметна - с той давней поры в станице почти пропали крытые чаканом крыши, заменившись разноцветными жестяными, выросли новые здания и кое – где исчезли старые, а сам посёлок разросся.
Папа трогает «Москвич», мы быстро едем по прямой, как стрела, дороге на Степной, вдогон грузовику. «На горе» всё иначе, чем в Красной, Устьинской или Овсяновке, здесь степь с длинными холмами,  сглаженными очень давними ледниками. Густые лесополосы вдоль грейдера, другой свет, немного другой и собственный южный микроклимат.
Места же, где мы жили раньше, где живут сейчас дедушка и бабушки, расположены по правому берегу древнего Прадона, на рубеже бывшей его поймы. Много миллионов лет назад здесь протекала огромная река шириною не менее пятидесяти километров и непредставимой сейчас глубины, а тогдашний климат напоминал сегодняшний климат Амазонки. Прасковья Алексеевна рассказывала нам в школе об этих временах, мы рассматривали изображения странных, оставшихся в далёком прошлом, животных и растений. Ходили всем классом к песчаным карьерам рядом с Красной, находили отпечатки архаической флоры в битой твёрдой породе, выкапывали из песка окаменевшие длинные цилиндрические стволики с цветочным завершением. Но связать изображённую на картинке древность с материалом, который мы извлекали из песка и камня, я тогда, как и большинство из нас, не мог – слишком мало нам было лет, слишком немногие процессы мы успели понаблюдать в развитии от начала и до завершения.
А тут всё длилось миллионами лет – по холмам ползли километровые в высоту ледниковые массивы, потом они таяли и пополняли речные воды, придвигалось море и местность становилась его дном, убегало море, появилась Волга и приняла большую часть притоков Прадона, а сам Дон в одно из оледенений отбросило вправо, к западу, под крутым и старым правым берегом огромного русла через время пошли воды Холзана.
Теперь этот берег с его бело – зелеными меловыми холмами проходит как граница  между западной степью с выглаженнными ледником холмами и относительно плоской восточной бывшей поймой, по правому краю которой сейчас и обосновалось новое речное русло.
Спустившись с холма, нагоняем грузовик с нашими вещами. Едем за ним на расстоянии, чтобы успела осесть дорожная пыль. Перед небольшим изгибом дороги и грузовик, и «Москвич» снижают скорость. «Поганое место, тут происходит всякое. Недавно здесь легковая машина безо всякого повода сошла с дороги, слава богу, на пятидесяти – шестидесяти километрах. А на шестидесяти гарантированно не убьёшься, пройдём это место – поедем быстрее», – говорит отец, замедлив автомобиль. Загадочно. Я думаю, что у всего на свете есть причины, которые участники таких приключений, может быть, не склонны раскрывать окружающим. Другое дело – несколько происшествий произошло именно здесь. И против снижения скорости я не возражаю. 
Проходим поворот и ускоряемся. Вскоре остаётся только проехать длинной ложбиной и на горке повернуть на въезд в Степной, оттуда близко видны дома. Папа выглядывает в открытое окно, смотрит вверх. «Похоже, будет дождь. И сильный». Тут же, как ответ на его слова, приходит ливень. Бьёт по капоту и крыше, заливает лобовое стекло. Отец приостанавливает машину, быстро поднимаем стёкла, опять трогаемся. «Вот и дождик в переезд. Проливной, да ещё и «слепой». Действительно, в потоках ливня пляшет непрерывный солнечный свет. «Дворники» бешено мечутся по лобовому стеклу, сливая в стороны потоки искрящейся воды. Запотевают стёкла, мама протирает лобовое чистой тряпкой, иначе ничего не видно. Папа переходит на низкие передачи, некоторое время машина скользит и идёт с завываниями, потом останавливается: впереди «сел» грузовик с нашими вещами. «Здесь низинка, хороший дождь сразу подтапливает дорогу. Будем делать, но работы тут много, не меньше недели провозимся, надо сыпать длинную насыпь и нужны трубы». Ливень стремительно уходит вправо, опускаем стёкла, лобовое быстро распотевает. Небо синее - синее, кучевых облаков больше нет. Сидим, ждём - чернозём быстро напитывается водой, превращается в непролазную грязь, но и скоро высыхает под сильным июньским солнцем. Сейчас дорога подвязнет, грузовик сможет выбраться.
Проходит попутный «Кировец», объезжает нас по обочине и становится впереди ЗиЛа. Сверкая на солнце новыми резиновыми сапогами, к нам подходит пожилой тракторист, «Здрасте, Здрасте», говорит с отцом. С его слов, ливень промочил дорогу позади нас километра на полтора, как впереди – неизвестно. Возвращается, цепляет грузовик и тащит его к повороту. Наблюдаем, в конце подъёма за машинами появляется пыль, там дождя не было вовсе. Папа пускает двигатель, мы трогаем. С разгона, подпрыгивая в колеях, скользя боком и разбрызгивая лужи, завывая двигателем и трансмиссией, проскакиваем низину самостоятельно. На повороте папа благодарит тракториста, помахав рукой в открытое окно. Дальше дорога ровная и сухая.
Въезжаем в Степной и скоро останавливаемся у нашего забора. Грузовая машина уже стоит во дворе, ворота распахнуты. На крыльцо дома с веранды выходит соседка с моим младшим братом, мама забирает Сергея на руки, они о чём – то говорят и смеются. Есть перемены с тех пор, как я приезжал сюда – на территории, справа от въезда, выстроен новый деревянный гараж, там возятся электрики, заканчивают проводку. Здороваюсь с ними, немного болтаем и выходим – папа зовёт разгружать машину. Быстро таскаем вместе с водителем «сто тридцать первого» мебель в летнюю кухню и в дом, машина уходит. Вхожу на веранду, осматриваюсь, прохожу в комнаты. Стены после ремонта выкрашены в плотный белый цвет, у наших предшественников они были цветными, а в моих апартаментах - вообще фиолетовыми. Родители раскатывают на полах только что привезённые ковры. У меня - знакомый письменный стол справа у окна, книжный шкаф и полки, серо – жёлтый напольный ковёр, новый диванчик у дальней стены. Здесь мы будем жить. Беру книгу, заваливаюсь на мягкий рубчатый матрасик, раздвигаю диван и под голову бросаю подушку – вполне терпимо, годится. Конечно, к старому зелёному я привык больше, но этот тоже подойдёт, вроде он даже поудобнее.
Папа кричит из зала, что ему пора отправляться по делам, он уехал на второе отделение, будет вечером. Мама тоже убегает, ей надо спешить. Забирает с собой брата, он сегодня впервые отправится до вечера в здешний детсад, в парке, от нас за прудом. Остаюсь один.
Иду за дом – там огромный участок клубники, она ещё не отошла, хотя заканчивается – дело идёт к июлю. Какое – то время сижу с книгой в длинных грядках, поглощая ягоды. Позади дома, за садом, наш участок граничит с территорией местного радиоузла, на столбе за штакетником установлен большой серебристый радиоколокол, который вдруг «оживает» строгим мужским голосом: "Передаём сигналы точного времени. Начало шестого сигнала соответствует пятнадцати часам московского времени». Пикает. Женский голос: «Говорит Москва. В столице пятнадцать часов, в Ашхабаде — семнадцать, в Караганде — восемнадцать, в Красноярске — девятнадцать, в Иркутске — двадцать, в Чите — двадцать один, в Хабаровске и во Владивостоке— двадцать два, в Южно-Сахалинске — двадцать три часа, в Петропавловске-Камчатском — полночь». Не отрываясь от книги и ягод, думаю. Какая большая страна. Целая шестая часть суши, да ещё и раскинулась в широтном направлении. На востоке я ещё не был. Но побываю, это без сомнений. И Север, это обязательно. Сейчас же география моих перемещений пока ограничена южнорусскими степями, плюс поездки с родителями на отдых к морю или в Москву. Да, в Ленинграде я тоже побывал, пока только один раз. Хотя для моего возраста этого, кажется, вполне достаточно. Остальное попозже, когда вырасту.
Иду в дом, раскладываю вещи. Сажусь за письменный стол. Смотрю в список, что задали прочесть летом. Вижу, докупить или взять в библиотеке надо только «Вечера на хуторе близ Диканьки».
Сейчас же отправляюсь в книжный магазин, это по дамбе рядом с домом и дальше через парк. Покупаю сборник в мягкой обложке. Просматриваю текст по дороге обратно. Как же я, дурак, не читал Гоголя раньше – наверное, это самый лучший «старый» писатель из всех, что мне попадались. «Ночь перед Рождеством» я несколько раз видел в кино и по телевизору, только эту вещь надо именно читать. Кажется, это гений.
Выхожу из парка и останавливаюсь перед плотиной. Отсюда видны за большим прудом улица и крайний к дороге участок с пирамидальными тополями вдоль забора – наш. Дворы здесь большие, пожалуй, даже больше дедовского в Устьинской. Вообще, Степной выглядит очень неплохо, всё здесь устроено разумно и уютно.
Знаю о «Степном» немного, но основное: в самом конце двадцатых годов, сюда, в степь, на земли, незанятые по причине удалённости от реки, из далёкой Москвы приехали рабочие - «двадцатипятитысячники». Основали совхоз, распахали целинные земли, спланировали и на месте, определённом под центральную усадьбу, начали строить посёлок. Зиму провели во временных бараках, встретили в них 1930 - й, потом въезжали в новые дома. Устроили пруды, проложили дороги.  Поставили или заложили электростанцию и комбинат, школу, магазины, ДК. Стали учить окрестную молодёжь. Через год собрали невиданный в этих краях, даже для приречной зоны, урожай. Часть рабочих отозвали, они уехали обратно в Москву. Спустя время дети оставшихся посадили сады, разбили парк, продолжили работать и строить. Пришли люди из ближних станиц. Сейчас совхоз – опытный растениеводческий, хотя есть, и папа его не раз упоминал, довольно серьёзное собственное животноводство. Со стороны хорошо заметно, что планировка посёлка изначально не станичная, как говорит папин друг, районный архитектор, «не привязана к необходимости преодоления отживших форм».
Глядя на посёлок сейчас, уже невозможно поверить, что когда – то здесь была голая целинная степь.
Иду дальше, выхожу на плотину – меня догоняет рыжий «Москвич», останавливается рядом. Папа уже вернулся с отделения, предлагает минут на тридцать - сорок отправиться с ним на лётное поле.
Едем, здесь недалеко. На краю чуть наклонного степного участка -  «сельхозник» Ан-2, его заправляют химикатами. Громко работает подача. Отец, стараясь перекричать мотор, беседует с КВС, они кладут на нижнее крыло карту и по ней что – то согласовывают. Командир чуть старше папы, в клетчатой рубашке с коротким рукавом и в синих шортах, жёлтые сандалеты на босу ногу, тёмные очки. Тычет загорелым пальцем в карту и что – то громко спрашивает у отца, тот, подумав, отвечает. Подхожу к самолёту, смотрю. Я сильно подрос за время с того давнего, отпечатавшегося в сознании, случая, когда зимой в Устьинской Ан-2 показался мне просто огромным. Теперь самолёт мне видится поменьше, хотя знаю – это сегодня самый большой биплан в мире. Бак для химикатов в салоне, «штаны» распылителя под фюзеляжем, резкий химический запах. Самолёт окрашен в бледно – жёлтый цвет, обечайка двигателя, пирамида шасси и низы крыльев голубые. Перед кабиной верхи фюзеляжа и двигателя покрыты чёрной неблестящей краской – знаю, зачем - это чтобы в полёте лётчикам не мешали смотреть по курсу блики от корпуса.
Из салона выходит второй пилот. Он моложе командира и, в отличие от левого, одет в форменные брюки и рубаху с гражданскими погонами, на голове – синяя фуражка с традиционной «капустой». Спрашиваю, какова ёмкость бака для химикатов. Отвечает, что около полутора кубов. Не прошусь покататься, да никто и не предлагает – не положено, машина «пылит» на очень малой высоте, двигатель один, в случае отказа – посадка прямо перед собой. Опасно. Случаев не было, но опасно.
Командир через салон проходит в кабину. Сигналит «Москвич», папа за рулём. Бегу. Едем к дому. Открываю штакетные ворота.
Через полчаса выхожу, отец уезжает. Стою у ворот и понимаю, чего не хватает.  Участок большой, но нет, вообще нет хозяйственных помещений, только маленькая угольная пристройка у летней кухни. Ни сарая, ни курятника. А если придётся завести животных? Птиц, это традиционное? Или надо будет хранить инструмент? Где сложить  дрова? Такое странно, очень странно.
Выполняю задание на сегодня – приношу с веранды мотыгу, подпалываю редкую лебеду под вишнями недалеко от забора, формирую невысокие бортики. Соединяю, подключаю шланги и поливаю получившиеся земляные круги. Струя долго уходит в землю как в пустоту – стоит сушь, наконец, через несколько минут лунки начинают заполняться пенистой водой. И так восемь раз – столько вишнёвых деревьев справа от  дома. Во время полива пробую плоды, они разных сортов, цвета и вкуса. Кроны – красные и «ударяющие в темноту», красно – зелёные они от вишен, урожай - что надо.
Беру книгу и лезу на ближнее дерево, там великое множество тёмных, почти чёрных ягод размером чуть меньше, чем на остальных. Сижу в развилке, читаю, срываю большие грозди сладких, плотного вкуса, вишен, и отправляю в рот, плююсь косточками, изредка меняю место - перебираюсь поближе к следующим плодовым кистям. Иногда откуда – то прилетают пчёлы, вгоняя меня в короткую панику, но не кусают. Когда через час слезаю вниз, примерно четверть кроны оборвана подчистую, а под деревом косточками образован хорошо видимый след моего сидения наверху. Получается, одно вишнёвое дерево я смогу полностью объедать примерно за четыре дня. Придётся потрудиться – вишен много и с этой стороны, и за домом.
Поливаю из шланга длинные грядки позади жилища. Солнце уже косое, рыжее, тени тополей синеют и ложатся на садовые деревья, путаются с их очертаниями и теменью на земле и в траве. Жара спадает.
Появляется мама с братом, забрала его из детского сада, там у него уже появились приятели. Мамин отпуск заканчивается сегодня, официально завтра первый рабочий день, теперь на новом месте. Ужин готовим и накрываем в летней кухне, как Саша Григорьев – живём теперь в деревне, нам доступны и такие удовольствия. Подъезжает папин «Москвич», становится у ворот. Отец быстро проходит в калитку, ужинает с нами, встаёт и благодарит маму, говорит, что будет к девяти, я иду проводить его к машине. «Москвич», запылив по дороге, быстро уезжает через дамбу. Стою. Смотрю. Привыкаю к новому месту, и, кажется, уже немного привык.
Вдоль улицы, поднимая пыль, довольно часто проносятся молодые люди на два – три года старше меня, на мопедах - «Верховинах» и «Ригах». По плотине на зелёном «Днепре» с коляской проезжает серьёзный подросток лет четырнадцати в мотоциклетных очках и кепке козырьком назад, в синих «трениках» и голубой растянутой майке, на руках – чёрные краги. Те же, кто помладше, перекрикиваясь и показательно не обращая на меня внимания, проскакивают мимо на велосипедах. Я тоже такой, как они, маленький и велосипедист. Через пару – тройку лет мне купят «Верховину», к шестнадцати годам - мотоцикл, а пока я должен ездить без мотора, физически развиваться и вообще такое велосипедное детство, как говорят родственники, для будущего здоровья очень полезно.
Выполняю  поручение – беру в угольном сарайчике косу и прокашиваю траву снаружи вдоль забора, собираю скошенное в мешок и выношу в кленовые заросли к пруду. Вытряхиваю траву, смотрю на сараи через дорогу от дома. Разумно всё – таки предки вынесли хозяйственные постройки за пределы участков, оставив во дворах только сады и цветники. Жаль, напротив нашего жилища - только дорога, мы получаемся бессарайные.
ГЛАВА 7
Утро, просыпаюсь. Девять – ноль – ноль. Автоматически сравниваю: на полчаса - час позже, чем обычно просыпался во время учёбы. За окном привычно яркое солнце, до моей постели прямой свет не достаёт – диван в глубине комнаты, далеко от окна. Пока относительно прохладно. Дома тихо – папа и мама уже на работе, брат в детсаде. Какое – то время лежу в постели, думаю. Вчера, пока не уснул, читал сборник Гоголя. Вначале, сидя вчера с этой книгой на дереве, я радовался, что нашёл старого, ещё середины девятнадцатого века, писателя с таким удивительным словом и отношением к материалу.
Быстро прочёл его первую большую вещь – «Ночь перед Рождеством» из второй книжки «Вечеров». В этой, первой для писателя, повести не имеет смысла находить сюжетные и смысловые натяжки и просчёты, они видны сразу, и все они ерунда, главное удовольствие - яркий и собственный язык Николая Васильевича. А вот дальше – я читал книжку вразнобой - написано, особенно касаемо сюжета, гораздо более профессионально, но читать на сон грядущий «Страшную месть» или «Пропавшую грамоту», особенно в первый раз, очень уж жутко. Поздним вечером и ночью, упёршись в книгу, я даже боялся уснуть – такое сильное впечатление производили тексты. Теперь дочитаю, осталась одна маленькая повестушка – «Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка». Книжка лежит на простыне рядом со мною, но даже мысль о чтении немного пугает – вечерние и ночные ощущения вернулись, делается страшновато, тем более учитывая моё утреннее одиночество на новом месте.
Беру, читаю. Ничего ужасного и мистического. Коротенькая незаконченная повесть, на первый взгляд - о судьбе человечка в девятнадцатом веке. По окончании такого жизненного пути можно смело  сказать: жил, как репка и умер, как картошка. Понимаю, моя оценка тут не очень – то и важна – с одной стороны, я ещё маленький, а герой текста проживает довольно долгую жизнь; с другой - между мною и писателем полторы сотни лет, за это время многое произошло, люди и отношения изменились, мы в совсем других обстоятельствах. Но и сейчас жить, как герой этой повести, возможно, только я так не хочу и не смог бы.
Конечно, Николай Васильевич писал страшно давно, ещё при феодализме, только и сейчас вокруг много, если вообще не большинство, таких Иван Фёдоровичей и их тётушек. Этим людям всё равно, какое время на дворе, должны пройти годы, прежде чем если не они сами, то их дети или внуки заживут другой жизнью. Через время, но обязательно, массово проявится новый человек, и в потомках Иван Фёдоровичей тоже, я тут уверен, а логика общественных законов неумолима.
Какое – то время валяюсь в постели, размышляю. Раньше я видел дом в Красной погружённым в природу, казалось, мы существовали в нём по законам степной погоды. Теперь я думаю, что такое больше относится к нашему новому жилищу, а не к тому, оставшемуся в прошлом. Теперешний дом больше прежней квартиры, тут нет соседей по подъезду и как - то более одиноко. Наверное, я неправ, на сегодняшних ощущениях сказывается отсутствие друзей и приятелей, оставшихся в Красной, действует непривычная обстановка, прошлым вечером - страшные события в книге Гоголя, но пока мне здесь не слишком уютно. Понимаю, страх быстро уйдёт, друзья появятся, приятели тоже, дом станет домом, но позже, позже. Спустя время всё будет. Пора вставать, залежался.
Поднимаюсь. Убираю постель, умываюсь и делаю лёгкую зарядку. Завтракаю в соседней комнате, на кухне. На столе обнаруживаю бумажку – мама пишет, я должен разобрать и выставить на полки книжки из двух больших картонных коробок, вечером полить овощи, деревья поливать сегодня не надо.
Иду, достаю книги и расставляю в шкафы. Половина и даже больше – подписные издания, в основном собрания сочинений. Другая примерно половина – разрозненные книжки, мои самые любимые. Здесь и «Тайна двух океанов» Адамова, и «Повести о Малыше и Карлсоне», и «Четвёртая высота», и книги «Библиотеки приключений», и «Кондуит и Швамбрания», и повести Обручева, и много чего ещё. Беру в руки четырнадцатитомник. Гоголь Н. В. Его книги – крайние из домашних, которых я пока не читал, из «старых», прошлого века, писателей мне понравились только «сочинения» Ивана Тургенева. Разворачиваю первую книгу в синей обложке, читаю: «Гоголь Н.В. Внизу: издательство Академии Наук СССР. 1940». На той же странице – наш семейный экслибрис, маленькая синяя печать с изображением квартирного окна, части дома и растущей под окном берёзы, с вписанной в этот пейзаж фамилией владельцев. Этот штампик я сам вырезал отцу в подарок на его день рождения ещё в самом конце каникул перед вторым классом. А смотрится хорошо и сейчас, даром, что два года прошло. Возился довольно долго, но в результате получилось очень неплохо. Тогда я отштамповал почти все наши книги, прежде чем печать окончательно потерялась.
Читаю, обнаруживаю, что «Вечера», оказывается, не первое публичное творение автора. Первое – некая поэма, «Ганц Кюхельгартен».  И написана она под псевдонимом, автор - «В. Алов». Я быстро прочитываю поэму до конца. Творение ерундовое, явно эпигонское  с отсылкой к «Евгению Онегину». Неудивительно, что Гоголь со слугою впоследствии выкупали и уничтожали тираж, как написано в пояснении. Зато потом – уж как Николай Васильевич писал, до чего хорошо.
Кое – что другое заинтересовывает меня не меньше, чем история с первой книгой Гоголя. Не так давно я смотрел на большом экране фильм «Бег» режиссёров Алова и Наумова. Зная, что творческие люди в это время часто выступают под псевдонимами, а фамилии «Алов», скорее всего, в нашем обиходе не существует, я сейчас же предполагаю, что один из авторов фильма взял вымышленное прозвание именно здесь. Кино, кстати, замечательное.
Тишина неожиданно прерывается, от радиоузла в распахнутое окно влетает «Касив Ясь канюшину» с оптимистичными присвистами и уханиями по ходу песни. Не знаю, как здесь, а в Красной, весьма удалённой от Белоруссии, в посёлке, где днём с огнём не найти знатока языка, на котором исполняется песня, в основном и не подозревали, что Ясь – просто Иван, а то, что он косил – это клевер. Поэтому многие краснянцы на слух вольно интерпретировали текст песни как довольно фантастичное сообщение, что некий язь – весьма распространённая в Холзане рыба – косил конский щавель,  траву, уже к середине лета коричневую, жёсткую и неподходящую для корма животным. То есть песня ошибочно рассматривалась как сигнал о далёком аграрно - ихтиологическом бедствии, скорее всего, навсегда затерянном во времени.
У многих дома, у родителей тоже, на полке рядом с радиолой стояли «Песняровские» пластинки. Летними вечерами в пятницу с танцевальной площадки, что была недалеко в парке, доносились среди других и мулявинские мелодии в отчасти хорошем местном исполнении. Думаю, у «Песняров» есть сразу несколько шедевров, один из них – «Алеся», текст песни, как многие из нас, я воспринял на слух и знаю теперь наизусть.
С книгами закончил, грядки полью после пяти. Дело к началу одиннадцатого. Уже жарко. Беру удочки, сетку, копаю червей у пруда под кучей прелых листьев и иду на плотину, где вчера видел ровесников – рыболовов. Пруд слева от нас и от дамбы – «верхний», поменьше и явно поглубже, чем «нижний», или «большой», напротив дома. От уровня плотины до воды верхнего пруда – чуть больше метра, граница плотно заросла ивняком. Впрочем, есть прогалы, и в самом длинном обнаруживаю троих мальчишек, примерно моих ровесников. Приглашают присесть рядом, говорят, они вечером прикормили это место. Сажусь слева, знакомимся. Слава, Алексей, Геннадий. Слава на лето приехал к бабушке из Области, Алексей и Геннадий - местные. У всех по три удочки, из чего я ошибочно заключаю, что клёва нет. Снасти у них прудовые, с двумя крупными крючками. У меня сейчас две таких и одна – другая, она же «счастливая» - для реки. У Геннадия клюёт, он тащит маленького, меньше моей ладони, карпёнка. Тут же Слава  вынимает из воды золотистого карасика покрупнее, размером уже с ладошку. Закидывают добычу в небольшие сетки, слегка подтащив привязанные на берегу садки из воды. Сетки набиты довольно плотно, рыба беспокойно бьётся, сверкая на солнце. Однако.
У меня клюёт, тащу небольшого карася, тёмно - жёлтого с красным оперением. Бросаю в сетку. Клюёт так, что я оставляю две удочки из трёх – холзанскую и новую прудовую, иначе не поспеваю. На речную «зарится» чуть реже, но рыба серьёзно больше размером, аж в полторы – две моих ладони. Ребята сообщают, что «хватать» будет ещё минут пятьдесят, потом отрежет до пяти – шести вечера. Вообще - то рыба ловится на прудах только ранним утром и вечером, но для ребят отец Геннадия правильно её прикармливает, и утренний клёв затягивается почти до обеда. Я не привык к прудовой рыбалке ,и несколько удивлён, насколько здешняя рыба ведёт себя неосторожно – никак не реагирует ни на шум часто проходящих по плотине грузовиков, ни на крики и шлепки по воде от купающихся на насыпном песчаном пляже справа от нас. Наконец, «жор» мгновенно прекращается.
Некоторое время сидим, ожидая случайной поклёвки, потом сматываем удочки и собираем вещи. Ребята выкатывают из кустов велосипеды, подвешивают сетки к рамам. Поймали они довольно много, карасики и небольшие карпы бьются в плотно набитых кошёлках. У меня тоже добыча вполне достойная. Прощаемся, договариваемся встретиться здесь же послезавтрашним вечером, раньше я и Слава прийти не сможем. Ребята уезжают.
Иду домой, чищу рыбу под холодной струёй проточной воды, маленькими партиями отношу в холодильник. Приходит серая в тёмную полоску кошка, урчит, ластится, требует маленькой рыбы и внутренностей. Даю ей того и другого. Забираюсь на дерево, рву вишню и читаю «Двадцать тысяч лье под водой». На обеденный перерыв приходит мама. Демонстрирую чищеную добычу, жарим рыбу. Кошка настойчиво обозначает своё присутствие в летней кухне, ведёт себя как дома. Приезжает папа, обедает, идёт в душ, потом спит двадцать минут, уезжает. 
Мама пристально глядит на кошку, называет её Муркой, та реагирует радостным урчанием и трётся о ноги. Понятно. Мне уже говорили, что у прежних обитателей дома жили пять кошек и котов. Четверых они, уезжая, забрали с собой, а пятая не пришла к отъезду. Маму просили приютить её, если придёт, описали внешность и назвали имя. Где кошка была в такое длительное время, непонятно. И не голодала, по ней видно. А теперь пришла, будет жить с нами. Гладим тёмную спинку и чешем снизу белые щёчки. Кошка довольно урчит, приняла нас.
Мама уходит на работу, а я лезу с книгой на вишнёвое дерево, устраиваюсь в развилке ветвей. Читаю «20 тысяч лье», горстями собираю и ем вишни. Сочинение беру в руки не в первый раз и больше оно мне не нравится. Честно говоря, даже удивлён, как мог читать такое раньше – текст кажется совсем иным, словно от другого автора. Сюжетные ходы понятны, они проявляются довольно легко после сложения общей идеи. А вот набивка событиями и приметами времени тут сильна, возникает стойкое ощущение, будто автор переписывал или вырезал и подклевал сообщения из газет и журналов о технических достижениях в специальные тетрадки, затем выбирал и густо вставлял в текст подходящие к случаю, иногда, по новым обстоятельствам, меняя ход повествования.
Дело не в принципиальных ошибках, диковатом описании Антарктиды аж в конце шестидесятых годов девятнадцатого века, когда она была уже открыта, если не ошибаюсь, Лазаревым, году в восемьсот двадцатом, и не в сообщении о водном подземном проходе между Красным и Средиземным морями. Дело в другом – сквозь текст я вижу сейчас французского Ивана Фёдоровича Шпоньку, решившего заработать на сиюминутных потребностях публики, человека малых знаний и никакого опыта, но больших планов, обладающего чудовищной усидчивостью, и таким же стремлением к осуществлению задуманного. Понятно, что капитализм во второй половине девятнадцатого века развивал выгодные направления, толкал в Америке - к ней тогда переходило техническое первенство - науку и производство. Но сам – то французский писатель,   он демонстрирует качества обывателя, подверженного влиянию всего, что его окружает, в том числе идеологических газетных кампаний, о чём свидетельствуют и портрет Костюшки в каюте Немо, и легко просматриваемое в тексте отношение к слугам и «низшему» классу, представителем которого прописан, в частности, китобой Ленд.
Такие же следы отношений «раб – хозяин» я отмечал ранее и в пушкинском «Онегине» - начало девятнадцатого века, на дворе стоит глухое феодальное время, трудно видеть и понимать обстоятельства, ведь ты даже думаешь в одиночку и в таком деле у тебя нет правильных учителей, гарантированно не будет последователей.
Касательно Верна, ему, как писавшему примерно в то же время, наверняка была известна простая истина: при капитализме все журналисты работают только за деньги, то есть по приказу хозяев, отсюда качество и направленность заметок, что он переписывал или вырезывал из газет.
В общем, прерываю чтение, слезаю с дерева и беру «Таинственный остров». Немного полегче, а в общем то же. Писания слепого, рассказывающего о многоцветье мира. Снова меняю книгу, в этот раз на большой жёлтый том «Детской энциклопедии», которую получаю по подписке. Больше Жюля Верна читать не буду, не идёт.      
Времени пять вечера, солнце желтеет и припадает за верхушки пирамидальных тополей справа от дома. Ещё жарко. Слезаю с вишни, иду в летнюю кухню. Наливаю чай, выхожу на лужайку перед домом. Приношу и ставлю раскладные столик и стульчик, несу из кухни горячую кружку и печенье. Сажусь. Попиваю чай, закусываю. Кажется, я сейчас привыкаю и уже немного привык к новому месту. Прошлая квартира в Красной сейчас видится маленькой и далёкой, возвращаться туда больше не тянет. Наблюдаю, в этот раз - за окружающей средой.
Воробьи и какие – то маленькие серо – жёлтые полевые птички кричат, гоняются друг за другом, перелетают из зарослей малины за летней кухней, в ухоженные малиновые же ряды за новым гаражом. За кухней слышатся птичьи крики, там явная драка. Иду в ягодник за летнюю кухню, ещё на подходе вижу стайку стремительно вспархивающих на соседнее дерево воробьёв. В зарослях влажно и немного прохладнее, чем во дворе. На ветке сливового дерева обнаруживаю маленькое аккуратное гнёздышко, уже пустое – близится июль, птенцы встали на крыло. На земле под гнездом -  ломаная скорлупа пятнистых маленьких яиц и пёрышко, жёлтое, не воробьиное. Птичья драка с моим появлением заканчивается и больше не возобновляется. Иду, сажусь допивать чай.
Пью фруктовый чай, лопаю печенье, думаю. Может быть, я слишком категоричен к книгам давно прошедшего девятнадцатого века? Ведь тот же Верн не смог бы продать, да ещё такие   тиражи, публике, которая ждала от него именно близких ей текстов. А читатели его были в основном буржуа с характерным буржуйским менталитетом – «мы прогрессивные, всё знаем и умеем», на самом деле ни черта’чччч не знающие и не умеющие, с проистекающим от такого образа мышления презрением к трудящимся людям. Понять характерного писателя из прошлого времени, наверное, можно, но читать его я, кажется, больше не стану.
Вижу, как в малинные заросли за кухней подлетает всё больше воробьёв, там орут и делят новую территорию. Полевые птички окончательно изгнаны за гараж. Воробьи явно использовали меня в войне «при закухонном малиннике», теперь там обживаются. Не исключено, что война за обладание закухонными зарослями шла давно, и закончилась счастливо для воробьёв только с моим появлением.
Чай допит, встаю и убираю последствия «посиделок». Пора, солнце уже вечернее, жара немного сникла. Разматываю резиновые шланги, поливаю овощи и несколько молодых деревьев, явно посаженных прошлой осенью. Пришедшая с работы мама застаёт меня у грядок. Она с братом, забрала его из садика. Мама готовит, садимся ужинать, не дожидаясь отца – он сегодня «приедет попозже».

Сижу на вишнях больше недели, рыбалю, ловлю раков в неглубоком нижнем пруду, поливаю. Ни с кем пока не познакомился, кроме рыбаков. Два вишнёвых дерева теперь правильного зелёного цвета, а не как раньше, красно – зелёные от ягод. Ровным кругом под этими деревами лежат вишнёвые косточки, под третьим они пока образуют заметный и довольно чёткий сегмент.
Жарким вечером дожидаемся приезда отца, когда в доме звонит телефон, мама торопится снять трубку. Говорит, выходит на крыльцо. Я нужен у деда. Собираюсь. Подъезжает папа, ужинает, едем. Останавливаемся у зелёных ворот в Устьинской, когда уже почти погас закат и в высоком небе хорошо видны звёзды. Нас заставляют немного перекусить в летней кухне в связи с нашей крайней худобой и, вероятно, очень неправильным питанием, родители уезжают. Моюсь в душе, ложимся спать. Завтра нам пасти общественное стадо, по жребию подошла дедова очередь. Дядя Андрей и тётка Наталья уже уехали вместе с детьми, помочь некому, поэтому опять вызвали меня.   
ГЛАВА 8
Утром встаём в половине четвертого. Умываюсь под виноградным навесом, иду на хозяйственный двор. Меня ожидает уже подсёдланный Дружок, косит чёрным круглым глазом: что, опять под этим мелким чучелом? Снова на весь день, до вечера? Мы ведь уже пасли меньше месяца назад, что, опять? «Да, Дружок, снова и опять. Держись, всего – то - до вечера. Зато потом свободны до следующего лета», – успокаиваю его. Дедушка подсаживает меня, берусь за луку, ногу в стремя, мах – я в седле. Лихо, очень лихо по сравнению с прошлым разом. Ещё бы научиться держаться в седле при галопе, было б совсем хорошо.
Дед открывает калитку, трогаю коня и, пригнувшись под перекладину, выезжаю на улицу. Дедушка пойдёт пасти пешком, верхом он ездить не может, мешает давнее ранение левого предплечья. Утренний сумерк уже практически закончился, в лесах за Холзаном поднимается пока невидимое нам Солнце. Со дворов, на серовато – белую с явно видимым синим утренним оттенком меловую уличную пыль, выгоняют скотину. Бабушка направляет в ворота корову и тёлку. Принимаем стадо, что пришло к нам по улице,  медленно гоним коров в гору. С переулков и улиц к стаду присоединяются рыжие, коричневые, белые, пятнистые участники движения. Хозяева, подогнав коров, приветствуют нас и уходят обратно. Некоторые животные приходят самостоятельно, без сопровождения.
Выходим на большой выгон под горой, останавливаемся. Ждём припозднившихся, потом медленно поднимаемся на меловые, поросшие травяными полосами, холмы. Гоним наверх, в степь. Стадо очень большое, мне приходится на лошади носиться вокруг, собирая отставших, остановившихся покушать травки, или просто ушедших в сторону коров и тёлок. Дед идёт позади, изредка покрикивая на отбившихся животных и помахивая посохом.
Отмечаю, что держаться в седле мне много проще, чем в прошлый раз. Когда лошадь вдруг начинает двигаться галопом, я больше не боюсь упасть и не натягиваю уздечку, только привстаю на стременах и работаю ногами. Дружок явно удивлён такими переменами. В прошлый раз ему  удавалось пугать меня переходом в галоп, я тогда немедленно тянул ремень узды на себя, как только мерин разгонялся. Мне кажется, он сожалеет о неожиданно понятой и тут же утраченной власти надо мной. Что поделать, я росту и учусь, всё меняется. Не грусти.
Поднялись «в степи», идём в широкую пологую низинку. Животные чаще наклоняются к траве, жуют, движение совсем замедляется. Дедушка бросает плащ на траву и, опершись на локоть, ложится на правый бок. Спускаюсь с лошади, подхожу к деду. Достаю из сумки, притороченной к седлу, большую бутылку с «иряном» - смесью воды и кислого молока, взбалтываем, пьём по очереди. Напиток холодный, недавно со льда, слегка ломит зубы. Дед смотрит на часы. В полдень мы должны выйти к недальнему степному пруду на водопой и отдых, туда же приедут некоторые хозяева подоить коров. Ещё шесть с лишним часов до водопоя, это очень и очень долго для меня. Время здесь кажется навсегда и бессмысленно потерянным. Впрочем, смысл необходимости моего присутствия проявляется очень быстро – несколько коров, задрав хвосты, быстро несутся от стада куда – то в степь. Поднимаюсь в седло и скачу наперерез беглянкам. Завидев погоню, глотнувшие свободы и довольные вниманием всадника, коровы возвращаются к остальным. Побеги вдаль разными составами происходят каждые пять – десять минут, и всякий раз я верхом на Дружке пускаюсь наперерез или вдогонку бежавшим, в этом, видимо, и состоит моя сегодняшняя задача.
Стадо потихоньку перемещается и к полудню оказывается на берегу пруда. Коровы, заходя в воду со стороны, свободной от зарослей камыша, пьют, потом ложатся на траву. Тоже отдыхаем. Дедушка снимает с коня седло, спутывает передние ноги лошади и отпускает пастись. Убрав с земли мелкие зелёные яблоки, разворачиваем брезент и «накрываем стол» в тени одинокого степного деревца, обедаем.
От дороги подъезжают несколько машин и мотоциклов, привезли хозяек подоить коров. Через некоторое время они уезжают, мы опять остаёмся наедине со стадом. Дед спит на подстилке, надвинув на лицо соломенную шляпу. Здесь мы будем примерно до половины третьего, потом отправимся дальше. Тогда до возвращения домой останется часов шесть. Долгий, очень долгий день.
Сажусь на брезент рядом с дедом. Жарко даже в тени дерева, от пруда слабо веет условной прохладой. Несильный ветер чуть колышет траву. Жужжат самые разные мухи. Перелетают, мелодично пищат и перекликаются мелкие степные птицы, высоко в небе поёт жаворонок. Недалеко бегают пёстрые удоды, надеются получить от нас что – нибудь вкусное. Поднимаюсь, беру буханку хлеба, отламываю куски и бросаю птицам. Реагируют одинаково, резко вскидывают длинные перья на голове цветным веером, вспархивают, возвращаются и принимаются расклёвывать угощение. Иду к пруду.
Сегодня солнце будет висеть в небе больше шестнадцати часов, а мы вернёмся в станицу только к сумеркам. Коровы лежат у пруда, иногда лениво помахивают хвостами, отгоняют слепней. Никто никуда не бежит. Вообще, изначально слово «стадо» обозначает группу животных, которые стоят, не перемещаются. В этих же краях, не знаю, как в других, сейчас стадом называют просто скопление коров или овец, стоят они или движутся, не имеет значения. Утреннее «отогнал в стадо», вечернее «стадо пришло» - обычные здесь слова.
С той стороны пруда подходят двое гнедых с такого же цвета жеребёнком. Находят прогал в камышах, идут в воду, пьют, фыркают, обмахиваются длинными хвостами и опасливо поглядывают в мою сторону. Дедушка говорит, что это дикие лошади, папа – что такие сбегают с колхозных конезаводов, я пока не разобрался. Слепни в поисках новой жертвы немедленно летят через пруд и набрасываются на животных. Гнедые, закончив пить, уносятся в степь, жеребёнок бежит посредине. Смотрю им вслед. Красивые.
Оглядываюсь в сторону лежащего стада. Коровы равнодушно жуют, никто никуда не бежит. Обхожу стадо с наветренной стороны, чтобы не набросились кровососущие, иду под дерево.
Большую серую муху местные называют оводом, мелкую цветную – крючком. При случае без сомнений и как можно быстрее, пока не укусил больно, уничтожаем и того, и другого. Всю относительно крупную летающую кусачую сволочь, особенно собравшуюся над жертвой, здесь обозначают словом «слепни». Гнусом в этих местах называют летающих и кусающихся размером поменьше,  мошкару, а потом и комаров. Несмотря на некоторую неправильность в местных названиях, я стараюсь придерживаться здешней терминологии, чтобы не путать окружающих.
Местность вокруг меня вдруг погружается в проходящую тень. Смотрю вверх – в синее и ясное с самого утра небо вползает из – за горы большое белое облако. Тень его, добежав до пруда, вызывает слитный радостный вопль лягушачьего хора. Дед уже на ногах, собирает вещи: «Скоро будет дождь. Приготовь плащ». Какой дождь? Откуда? Одно облако, к тому же белое и  невысокое, плюс лягушиные крики из пруда – это что, приметы дождя? Дедушка уже кладёт на спину Дружку седло, затягивает подпругу, снимает путы. Подношу сумки, торочим. Котомки дед прикрывает полиэтиленовой плёнкой – от дождя? Не возражаю, деду лучше знать, достаю длинный брезентовый дождевик и кладу на лошадиную шею перед передней лукой. По топтаной траве прохожу к пруду, Дружок в этот раз идёт за мной, это интересно.
Дед подсаживает меня на лошадь. Лихо, как мне кажется, вставляю ногу в стремя и одним махом оказываюсь в седле. Дружок пучит глаза и всхрапывает, пятится. «Привожу его в чувство» героическим выкриком. Оглядываюсь – коровы все, как по команде, встают и, на ходу срывая кустики совсем уж откровенно торчащей травы, медленно бредут вниз по широкой лощинке. Пока не разбегаются. Дедушка, уже в дождевике, постукивая по земле длинным посохом, идёт им вслед. Смотрю в небо – совсем рядом с белым облаком появилась сине – серая дождевая тучка. Оглядываю горизонт, вижу - из далёкого большого синебрюхого облака, в стороне займища, вниз тянется тёмная полоса ливня.
Дождик приходит быстро. Солнце скрывается за стремительно налетевшей облачностью, куда – то исчезают насекомые, смолкают и перестают перелетать птицы. Темнеет, по траве прокатывается сильный ветер. Падают редкие и крупные тёплые капли. Торопливо одеваю дождевик, поднимаю капюшон. Стадо сбивается под деревьями внизу лощинки. Дед оттуда, из – под большого карагача,  зовёт меня. Пускаю Дружка галопом. Быстрее, пока не начался серьёзный ливень.
Торможу лошадку и соскакиваю, дедушка путает меринку передние ноги, пускает его вниз, наверху из - за зеленого бугра серым ветреным маревом выкатывается ливень. Достигает верхнего пруда, слышен радостный лягушачий рёв. Удар недальней молнии заставляет испуганно смолкнуть бо’льшую часть прудового вокального коллектива, теперь доносится только отдельное довольное кваканье. Отсюда видно, как ветер и дождь раскачивают и мнут камыш. Ливень быстро достигает одинокого дерева, под которым мы недавно располагались на обед, дождём и ветром раскачивает и крутит крону.
Приходит к нам. А мы уже укрыты и место для нашего  убежища весьма подходящее. Плотная листва дерева пока не даёт воде пройти вниз, сильный ветер идёт поверху, а внизу мы защищены зеленоватым бугром. Дед снимает и скатывает дождевик, садится на него. Поступаю так же. Сидим, ждём, болтаем ни о чём. Под массивными кронами деревьев темновато, вокруг нас плотно стоят коровы, жуют жвачку, срывают с веток листву, подбирают редкую здесь траву. Рядом Дружок, спутанный по передним ногам, громко хрустит кормом в брезентовой торбочке. Сверху доносится шум ливня, у нас пока сухо.
Насекомые, которые в степи досаждали животным, исчезли, но здесь, в лесу, обитают крупные комары, которые уже осознали наше присутствие и с тяжёлым гудением поодиночке пытаются добыть нашей с дедом крови. По звуку мы определяем появление кровососущих и бьем их, не давая толком присесть и тем более – вогнать хоботки. В полутьме балки звонко разносятся шлепки. Я знаю, у комаров кусаются только самки, они предпочитают кровь первой или третьей группы, лучше женскую, но на лесном безрыбье и мы с дедушкой добыча, пусть мы и мужчины с невкусной второй группой.
Часто гремит гром, иногда где – то рядом бьют молнии, меня беспокоит, не под самым ли высоким деревом мы уселись. Дед отвечает, что в этой части балки деревья примерно одинаковой высоты и «наше» дерево не выше остальных. Спрашиваю, скоро ли начнёт капать с деревьев, не придёт ли к нам с верховья вода. Дед говорит, что гроза очень скоро прекратится, серьёзный поток пройти вниз по листве не успеет, степь сухая и весь дождь пока уходит в землю, большая вода по балке не пойдёт. Да и сидим мы на пригорке под широким, чуть наклонённым над нами, стволом дерева, которое закроет нас от дождя, если тот просочится сквозь листву.
Шум ливня уходит, становится светлее. Дедушка встаёт, одевает дождевик и идёт к бугру на границе леса. Я за ним. Всё, грозу утащило, облака начинают разбегаться. Выхожу наверх. Стало ощутимо прохладнее, дождик совсем редкий, капли мелкие и теплые. Оглядываюсь – гроза ослабела и ушла через станицу за аэродром в тамошние луга, небо над нами стремительно чистится. Дождь вовсе прекращается, появляется солнце. В облачных разрывах - яркое синее небо, едва парит, свежо и пахнет озоном. Дед смотрит на часы и сообщает, что уже начало четвёртого, а гроза длилась в нашем месте всего четырнадцать минут.
Идём вниз, дедушка распутывает Дружка, подсаживает меня в седло. Выгоняем скотину из леса в степь. Дед смотрит на стадо, беззвучно едва шевелит губами, потом говорит: «Все здесь, можно идти дальше». Вот такого я просто понять не могу, стадо огромное, голов в пятьсот с лишком, как можно в нём сосчитывать животных, которые, к тому же, не стоят на месте? Я и начального – то количество голов в стаде не знаю, тем более не смогу определить, все здесь или кто – то отстал. 
Трава быстро сохнет на солнце, степная целина под ней остаётся влажной, но плотной. Подкованный Дружок явных следов за собой не оставляет. Часам к шести видим на дальнем склоне огромное стадо овец, они спускаются с холма, обходя ковыльный «язык». Таких полей мы  тоже избегаем, ковыль опасен и крупным животным. Остья ковыля с семечком могут попасть в глаза скотины и вызвать слепоту, могут запутаться в шерсти и уйти под кожу, а потом путешествовать в органах тела. Не зря владельцы живности осматривают челюсти коров или овец, смещение нижней на пару зубов – верный признак, что где - то в теле скотины начало прорастать зернышко ковыля. А живём мы в степях, здесь много ковыльных полей и отдельных седых островков.
Дед говорит, что дождь прошёл хороший, можно будет ещё попасти здесь и пока не переходить вниз, в речные луга. Когда степная трава выгорает и не подходит для кормёжки скота, коров пасут в другой от станицы стороне, в лесу и ближе к реке, там трава остаётся свежей подольше, но иногда попадается и жёсткая «резучая» осока. А вот встречать вечером в лугах и гнать потом к дому своих животных оттуда  гораздо приятнее – там, где мы ждём животных, мягкая травка, в ожидании стада можно полежать и побеседовать со знакомыми, ежевичные кусты со сладкими синими ягодами зеленеют и на месте встречи животных, и потом вдоль дороги. Совсем не то, что встречать с горы – здесь на выгоне все ожидают стоя, прилечь некуда, стадо видно издалека, минимум минут за двадцать, да и ежевики для нас  тут нет.
Пасём в этот раз в основном наверху, у пруда, только под вечер гоним в широкую лощину с высохшей после дождя травой.
Наконец солнце низко склоняется к горизонту, дедушка смотрит на часы и говорит, что пора двигаться к дому. Поворачиваем стадо, ведём коров к станице. Побеги резвой животины, ставшие совсем нечастыми уже после стоянки у пруда, прекращаются вовсе.
Спускаемся с холмов и пересекаем меловую дорогу. Она плотная и нескользкая, уже подсохла, Дружок идет уверенно. На грейдере в нечастых углублениях стоят лужи, видны следы недавней борьбы автомобилей с ливневой стихией, а чуть выше дороги в степи остались грязные колеи от прошедшего по дождю большого грузовика.
Переходим на выгон, у нас разбирают животных, гоним своих к дому. Бабушка открывает калитку и загоняет скотину. Въезжаю на лошади, пригнув голову под воротной перекладиной. Всё, мы дома. Длинный, очень длинный день закончился. Ужинаем под виноградным навесом, моемся, идём спать. На что – либо другое сил всё равно не осталось.
ГЛАВА 9
Рано утром меня будят, умываюсь, завтракаю под виноградным навесом. Беру сумку с вещами, отправляюсь к шестичасовому автобусу – еду к бабушке в Овсяновку.  Всюду вдоль  дороги, освещённой косым утренним солнцем и сильно подсохшей, следы вчерашнего дождя – мокрые песчаные «тротуары», кое – где на дорожках до сих пор стоят лужи. Прохладнее, чем прошлым утром, и хорошо - спать не хочется. Нет почти традиционной для конца июня белой пыли, она прибита дождём.
Поднимаюсь в маленький рыжий автобус – между станицами здесь ходят ПАЗики высокой проходимости в расчёте на бездорожье, в таком и поедем. Занимаю место впереди у окна. Ровно в шесть трогаем. Пассажиров немного, кроме меня человек пять. Водитель когда – то  давно приятельствовал с дедом, дружили семьями, потом что – то изменилось. Теперь я его знаю, он меня не помнит – я подрос и внешне выгляжу иначе.
Автобус, завывая, выскакивает из станицы на гору, поворачивает налево на уже залитую утренним светом верхнюю дорогу и несётся по ней. Солнце - прямо в лобовое стекло, степь слегка парит. Вот здесь прошлым вечером мы переводили стадо с «верхов» на выгон. Большак сухой, лужи ушли, а вчерашний след грузового автомобиля рядом с грейдером кажется совсем старым, только что не порос травой. Вот от перекрёстка виден Холзан, дома Федосовки внизу и от неё - начало короткой грунтовой дороги на Овсяновку - над рекой, через хутора. Автобус же уходит направо раньше и мчится поверху, по широкому ровному грейдеру. Дорога вначале идёт по локальному водоразделу, возникает чувство, близкое к ощущению полёта – справа и слева ниже нашего пути мелькают лощины, недальние длинные холмы. Ещё не ушедшее в зенит утреннее солнце висит за тополями лесополосы слева, тени от деревьев «барабанят» по стёклам автобуса. Вот полоса слева меняется на густую берёзовую, автобус идёт в тени, изредка освещаясь солнцем.
Полная женщина, сидевшая на заднем диване с кучей сумок, проходит вперёд, держась за спинки кресел, просит водителя остановить у Двухколодезного. Говорит с нехарактерным для этих мест «низовским» искажением «г». Нездешняя, наши края населены потомками «верхового» казачества, тут говорят так же, как севернее, «акая» и без придыхания. Останавливаемся у поворота к хутору, её встречает молодой человек, которого она горделиво называет зятем. Рядом с дорогой на травке стоит новый мотоцикл «Ява» с коляской. Втроём с участием водителя вытаскиваем к мотоциклу сумки, женщина особенно беспокоится о банках с клубничным компотом. Видно, что она рада переменам в своей жизни и новой для неё необходимости недальних, похоже, путешествий.
Едем дальше. Вчерашнего дождя здесь не было, дорога несильно пылит. Скорее всего, полоса ливня прошла правее. Это, наверное, самая красивая дорога, которую я знаю в наших местах. Мало того, что она идёт поверху и вокруг открываются потрясающие сознание степные виды, её поверхность ровная, а на редких песчаных изгибах, мягких и прочных, хочется ускориться и точно пройти поворот по максимальной дуге, набрав скорость для выхода на прямую, чтобы потом пустить машину ещё быстрей, а многие водители, конечно, так и делают. Наш шофёр здесь не исключение, мы едем очень быстро, скоро спускаемся в длинную пологую лощинку, лихо по внешней кромке пролетаем поворот налево. Теперь через глубокий овражек, и потом горкой – прямая до Овсяновки.
Берёзовые лесополосы тут сменяются кленовыми, погуще, встречное солнце заливает светом дорогу. Слева от грейдера мелькнул маленький крашенный синим маслом памятник – почти два года назад здесь «по пьянке» насмерть разбился на мотоцикле Геннадий, отец моих приятелей Донченковых и друг детства моего отца. Ненадолго становится грустно, привычно копаюсь в себе и замечаю, что, несмотря на юный возраст, страх смерти внутри меня есть, как, наверное, во всех людях. Однажды мы рождаемся и потом всю жизнь идём к своему концу, исключений здесь не бывает и такое надо принять, иное – глупость.
Прохожу вперёд и прошу водителя высадить меня на горе у поворота от Овсяновки на Подгоренскую, хочу пройтись. Шофёр кивает, не отрываясь глазами от дороги, спрашивает, не далеко ли мне потом идти. Говорю, что дойду, мне в удовольствие. Водитель вновь кивает. На горе автобус останавливается, прощаюсь и выхожу. Рыжий ПАЗик трогается, и, нещадно клубя тонкой меловой пылью, уезжает вниз.
 Остаюсь один. Слабый утренний ветерок гладит траву, в ней перелетают и поют мелкие птахи. Звенит жаворонок. Солнце еще не припекает, но уже очень тепло. Самое сильное ощущение здесь – чувствование тишины. Полной, всеохватывающей. Пусть справа от меня что – то гудит на мехтоке, за спиной по дороге движется трактор, слева на животноводческом комплексе завывают движки и слышны голоса людей, но эти звуки временны, как возникли, так и исчезнут, в корне же всего здесь чувствуется тишина. Такой тишины нет ни в Красной, ни в Устьинской или Степном – там она в различной мере перемешана с разноплановой суетой, здесь же безмолвие в основе событий. Как сказал папа, когда мы говорили об этих местах: «Глубинка, там всё по - другому».
И правда, всё иное. Свой микроклимат, будто станица, её степь и поля, река, займище накрыты гигантским прозрачным куполом. Немного другое, наверное, более жаркое, солнце, другие трава, птицы, отношения между людьми. Всё живёт прямо сейчас, в текущем времени, тут даже планы на будущее прописываются надёжнее на хорошей бумаге, чем на случайном обрывке. Здесь школьные отличник или хулиган избирают свой путь сразу и на всю биографию, ничто не меняет этой дороги. Оба они всю жизнь, независимо от её качества, будут получать удовольствие, в том числе оттого, что в самом начале сделали правильный выбор.   
Это те места, где впервые приехавшие сюда отдохнуть из крупного города, пару ночей не могут уснуть от незаметных им ранее собственных мыслей, потом, когда образы уходят, спят как убитые, а днями всё незаметно для них налаживается, и здесь, и по  месту их постоянного жительства.
Смотрю с горы на Овсяновку. Восемь широких улиц вдоль Холзана. Видно, что станица отстраивалась с нижней, где слева стоит бабушкин дом, уже в советское время жильё ставили в сторону горы. Теперь и там участки заняты, новые здания строят сейчас в основном на холмике справа у реки, в этом месте виднеются крыши незнакомых мне, поставленных за время с прошлого лета, нескольких домов.
Ниже по берегу – Старый городок с его уже почти незаметными остатками валов. Там когда – то давным - давно, ещё в конце семнадцатого века, была поставлена казачья крепостца, одновременно охранявшая и старый Астраханский шлях, шедший по горе, и его водную часть внизу – русло Холзана, пригодное тогда для движения «больших» купеческих кораблей.
Вообще, история этого места и верховых казаков довольно бурная. Появились «верховые», видимо, намного раньше донских, ещё в домонгольское время, собрались из беглых и обездоленных людей, «гулявших» в «Диком поле» - так тогда назывались все местности к югу от далёкой отсюда реки Оки. Естественно, с участием «автохтонов», в основном тогда кочевников. Низовские - донские казаки -  ещё в прошлом веке называли холзанских верховых «мишарями». Кто такие мишари – татары, черкесы, более северное финно – угорское население - мещеряки, либо нижневолжские хазары, я не знаю, пока не разбирался. Донские казаки даже, какое – то время, не хотели воспринимать «верховских» как своих. Конечно, частью в отместку за такое отношение, донские – «низовские» и сегодня считаются здесь людьми диковатыми, в поступках часто непредсказуемыми.
Место «под горою» хорошее, сходятся, судоходная в те времена речка, и большая торговая дорога, по старым понятиям - есть, с чего пожить, то есть кого пограбить, физически и через пошлины. Плюс на берегу древнего Прадона, где потом стояла крепость, вода когда – то обнажила огромные, размером с дом, камни, впоследствии крутые откосы густо поросли лесом, а исчезнувшая теперь подземная река промыла расположенную совсем рядом с укреплениями большую пещеру, идущую под землёй с горы к тогдашнему руслу Холзана. В такой пещере могли укрыться от набегов и местные жители, и даже их домашний скот.
Кроме того, древние степные курганы, расположенные так, чтобы можно было видеть с первого один или несколько других, давали возможность, при появлении противника, отследить направление и скорость его перемещения, а потом дать «на Рязань» сигнал огнём или дымом дальше по цепочке. Местное население привычно соберёт нехитрый домашний скарб и временно уйдёт в пещеру или недальние недоступные конникам лесные места, пока степняки не пройдут дальше на Север. После сооружения крепости люди запирались уже в ней.
Для застав самое главное – с возвышенности вовремя, издали обнаружить противника, скорость передвижения которого заранее примерно известна и не может быть выше скорости дневного перехода, дать сигнал по цепочке и быстро убраться домой, чтобы избежать контакта со злыми набежниками.
Местным всё немного сложнее, надо было, кроме всех прочих затрат, постоянно содержать коллективы заставщиков – курганщиков, пусть в основном и за счёт рязанских «северян», что при тогдашней низкой эффективности сельского хозяйства уже представляло из себя непростую задачу. Плюс ещё убытки от перемещения в труднодоступные для конных места либо, когда уже построили, в крепость. Плюс прямые потери от возможного набега. Хорошо, кочевники ходят нечасто, а информация о подготовке степняками военного мероприятия распространяется купцами по большой торговой дороге, можно заранее получить разведданные и подготовиться к нерадостной встрече.
Для нападающих тоже всё непросто. Главная цель путешествия – грабёж, с точки зрения материальных ресурсов здешняя степь почти никакая, местные довольно бедны. Остаётся брать полон, и гнать «своим ходом» или везти людей в обозе на невольничьи рынки в Крыму, но население здесь разреженное, да ещё попробуй таких поймать, а наловишь слишком много – останется ли кто – то в живых и размножится ли население к последующим военным экспедициям, это вопрос. Да и отправишь охрану со свежепойманными рабами в Крым – уменьшишь собственное войско для дальнейшего похода, а продажа здешних рабов военное предприятие всё равно не окупит, становиться здесь нельзя. И вообще остановка даже на несколько дней очень нежелательна, благоприятное для похода время ограниченно. Опять же, надо кормить и войско, и обоз, и пленённых, охотой или отобранными у редкого здесь населения продуктами – как повезёт, год на год не приходится.
А подготовка военного похода стоит очень серьёзных денег, войскам тоже нужно платить, захватывать ценную добычу просто необходимо, мероприятие должно как минимум окупаться, а лучше – давать большую прибыль. Нет, набежникам выгоднее побыстрее, не трогая здешних, пройти туда, где во множестве «есть» люди - севернее, на Оку или к Владимиру, а позже к Москве – там и народу побольше, и есть, что взять из дорогих вещей, опять же возможны всякие приятные политические бонусы. Набеговая экономика, чёрт бы её побрал. Курганщики уже выставили цепочку дымов на Север, там готовятся. И купцы наверняка заранее предупредили о набеге. Но идти надо, так заведено предками, мы только этим и живём, иначе сдохнем. В общем, без альтернатив.
 Местность у Старого городка смотрится диковатой и в наше время – на склоне густой тёмный лес, большие песчаниковые  валуны, старица Холзана внизу заросла кувшинками, а её берега – хилым вязовым лесом. Под карагачами примерно с середины лета задымят от любого прикосновения сухие грибы – «пушки», так здесь называют перезревшие дождевики, большие, размером со средний арбуз «Огонёк». Над ними пространство между деревами уже плотно заткано паутиной, сидят противные разноцветные пауки. Там, у протоки, я видел два года назад редкую сейчас чёрную водяную гадюку и постарался тогда побыстрее уйти в гору - боюсь змей, очень нечасто вижу и не понимаю их. Но всё это – справа, ниже станицы по течению Холзана, мне же нужно идти к станице подо мною, левее по дороге. 
Топаю вниз. Оцениваю. Спуск с горы до поворота внизу - примерно километра полтора, потом по станице к бабушкиному дому ещё с полкилометра, пройду весь путь гораздо быстрее, чем за полчаса. Дорогу недавно глубоко расчистили бульдозером, теперь она «врезана» в окружающую степь, в отвалах по сторонам вперемешку с сухими ковылями лежит чернозём, а  я топаю по белому мелу. Полотно вырезано широкой, метров в двадцать, полосой, справа на небольшом белом «обрывчике» лежат глубокие синие тени – солнце ещё утреннее, не в зените. В Овсяновку сверху ведут две дороги, по одной, крутой, идущей мимо местного кладбища, по коричневой глиняной горе, все ездят летом, а вот зимой или в дождь – здесь, по белой, или меловой, этот путь считается пологим и безопасным. Иду, и что – то дорога не кажется мне уж слишком пологой, да, здесь менее круто, чем на коричневой горе, но не значительно, пальцы ног упираются в передки обуви и хочется побежать вниз. Мимо, поднимая меловые клубы, проносятся попутные и встречные автомобили, в основном – тёмно - зелёные «Уралы», раньше их здесь так много, исключая время августовской уборки, не было. Спасаясь от пыли, выхожу через отвал и иду по степной тропинке над дорогой.
До поворота остаётся явно больше полпути, когда рядом слышу звук торможения «до юза» и знакомый голос: «Привет. Как дела? К бабушке? Подвезти»? Сашка Донченков. Сосед. На велосипеде. Как же он сюда забрался на такой машине, в такое раннее время и так высоко на гору? Накидываю дорожную сумку с длинными ручками на спину, как рюкзак, сажусь на багажник, едем.
На мои вопросы Сашка, иногда полуоборачиваясь на ходу, быстро отвечает: «Тренируюсь. В шесть утра. Каждое утро, в любую погоду. Уже одиннадцать дней. Сначала в гору, потом по дороге в сторону Подгоренской. И обратно. Изо всех сил. Надо укладываться в полчаса. Сегодня уже проехал почти полдороги. Видал, какие мышцы на ногах? И плаваю по утрам. На скорость. Тоже развиваю мышцы, на руках».
Кажется, к чему – то готовится. Наверное, уже знает, куда будет поступать, и там нужно показать спортивные результаты. Я же до сих пор не определился с будущей профессией, а  этой весной решил временно прекратить маяться и пожить просто так в расчёте на то, что решение придёт «само» и достаточно быстро. Пока не приходило.
Сашка железный парень. Вставать в такую рань одиннадцать дней подряд, в любую погоду, подниматься в гору на велосипеде и нестись в сторону Подгоренской, потом обратно, плавать на скорость – на такое способен только человек с буквально стальной волей. У меня такой и в помине нет.
Спрашиваю, как братья, как бабушка, как мама. Братьев у Сашки двое, Анатолий и Дима, они тройняшки, Сашка считается младшим. Говорит, что все в порядке, его бабушка вышла на пенсию, она теперь почти постоянно дома. Спрашиваю, что за «Уралы» появились в Овсяновке. Отвечает, это газовики, у Каменки, чуть ниже Каменной узмени, через Холзан проложили трубу и со дня на день  перебазируются из станицы дальше, переедут за речку. Дорогу эту, кстати, они и расчистили.
Поворот. Сашка отпускает тормоз, и мы по большой дуге вкатываемся в улицу, ведущую к  бабушкиному дому. Профиль дороги сильно углубляется к центру. Во время грозы, или при весеннем таяньи снегов, здесь несется в Холзан вода, вымывая канаву посредине улицы. Местные терпеливо набрасывают напротив своих домов в углубление дороги то печную  золу, то грунт с участков, но, в целом, такие действия выравниванию ложбины не помогают. Выглаживания дороги грейдером тоже большого эффекта не дают.
Сашка работает педалями, мы стремительно перемещаемся по ровным буграм вдоль заборов то справа, то слева от центральной канавки. Нижняя улица. Поворачиваем направо и останавливаемся. Схожу с багажника, договариваемся встретиться днём на пляже или на косе, где ловят подуста. Сашка закатывает велосипед в соседний двор, сейчас пойдет плавать на скорость. Я вхожу в свою калитку. Закрываю изнутри высокую, вровень с воротами, некрашеную дверь, оборачиваюсь внутрь двора.
Лето. Здесь моё лето. Залитый солнцем большой первый двор, поросший гусятником, подкошенные бабушкой одуванчики под постройками и заборами, чистое синее небо, высоко над займищем одиноко ходит белая птица. В синих тенях беленая стена первого этажа, в ней просматривается кладка дикого камня, крашенный серым с сине – белыми ставнями второй уровень. Окна жилых комнат открыты, бабуля дома.
Бегу через двор, на другой угол длинного здания, во вторую, штакетную, калитку. По лестнице уже спускается бабушка. Обнимаемся, говорим, идём наверх. Меня усаживают за стол, завтракаем. Пьём травяной чай с бутербродами, потом с печеньем и вареньем из лесной земляники, беседуем. Бабушка скоро уйдёт на весь день, она заготавливает сено, на месте уже готовы три копны, осталось немного, на недельку работы. Участок недалеко, на этом берегу, большей частью на полянах. Здесь, в Овсяновке, участки под покос распределяются по жребию, но для пенсионеров, а бабушка уже на пенсии, в этой станице - отдельная процедура, разыгрываются недальние наделы.
Бабушка говорит, что в этом году лесная ягода кое – где задержалась, хотя её обычно собирают до середины июня, по дороге к покосу есть известный мне косогор, красный от земляники, сегодня к вечеру она там соберёт лукошко. И я прибегу к ней на участок где – нибудь к полудню, помогу покосить или нарвать ягоды – как получится, потом убегу, у меня сегодня важный день, установочный, я буду привыкать к Холзану. Договариваемся о примерном времени встречи.
 Бабушка уходит, я бегу в гараж. Удочка в порядке. Меняю поплавок, вытаскиваю из крыши овина кусочек пористого чакана – это разновидность местного камыша, отрезаю сантиметров семь, затягиваю по краям леской, готово. В магазине можно купить цветных пластмассовых поплавков, но в Овсяновке серьёзные рыболовы, а я такой, используют только поплавки из чакана. Отбрасываю в сторону жестяной лист, положенный год назад под теневой стеной овина, копаю червей, складываю в жестяную банку. Примеряю снаряжение для забродов – это куда пойдёшь, а то в некоторых местах придётся почти постоянно ходить в воде без особой возможности выйти на берег, всё нужно таскать с собой – и червей, и сетку с рыбой. Проверяю – «сбруя» без изменений, ремонтировать не надо. Готов.
Бегу в дом, переодеваюсь. Выхожу на крыльцо. Смотрю в сторону реки. Хотя время ещё совсем раннее, солнце начинает припекать. Внизу, за садом и небольшой вязовой рощицей, начинается речной пляж. В середине дня с него обычно доносятся крики купальщиков, но сейчас широкая песчаная полоса пуста – ещё рано. Сергей, мой приятель и внук деда Алексея, ещё спит – на каникулах он отсыпается, встаёт не раньше десяти - одиннадцати. Запираю веранду, ключ – под коврик внизу у лестницы, выхожу со двора и проулком спускаюсь к реке.
В этом году я решил ходить только босиком, обувь оставил перед лестницей. Теперь на мне из одежды только плавки, буду загорать и массировать подошвы. Однако, ходить босиком довольно неприятно – мелкие дорожные камешки причиняют ощутимую боль, приходится постоянно высматривать, куда ступить. Надо обращать внимание, где скошена трава, чтобы не пораниться. Чертополох, осот, не дай господь, верблюжья колючка – теперь всё опасно, вдруг на песчаной дорожке встретится длинная желтая одревесневшая игла или вялый кусочек листа с колючками по краям – буду аккуратен, не наступлю. Там, где раньше, обутый, в секунды сбегал вниз, теперь передвигаюсь едва – едва и внимательно глядя перед собой. Ступни начинают «гореть» уже к середине горки, хочется вернуться за обувью. Но – нельзя, раз решил, надо продолжать. К тому же только сегодня ранним утром я наблюдал человека, подавшего мне недостижимый пока пример воли – одиннадцать дней вне зависимости от погоды, и так далее. Надо соответствовать хоть в малом.
Прохожу рощицу по влажноватой земляной дороге в тени молодых карагачей. Ступни охлаждаются, гляжу бодрее. Выхожу на пляж и держу левее. Песок пока не прогрелся, к середине дня он раскалится под прямым солнцем и босые граждане будут пробегать здесь очень даже стремительно, временами останавливаясь, чтобы разбросать белую горячую поверхность, быстро вырыть небольшую ямку, и ненадолго охладить ноги в её глубине.
Станичный пляж немного странный, глубина здесь начинается прямо от берега, и вообще тут глубокий омут, под обрывистым противоположным берегом – большие камни, там когда – то давно стояла водяная мельница. Забираю повыше. Прохожу вдоль реки по мокрому песку место купания совсем юной молодёжи – в этом месте неглубоко, днём тут кричит, плавает, загорает приезжая и местная мелочь, очень часто контролируемая с берега строгими мамами.
Вода чистая, набегает на мелководье вспыхивающими на солнце маленькими прозрачными волнами, рисует тонкие тени на песчаном дне. Крутятся, отбрасывая на песок свои узенькие короткие силуэты, прибрежные стайки мальков. Небольшая верхняя каменная гряда, она под водой и почти совсем занесена речным песком. Дальше в глубину – плетёная засетка поперёк потока, рядом с ней заякорена долблёнка. Сидящий в лодке дед Шлёп - нога уже собирается домой - утренний клёв здесь закончился, он подкидывает под плетень подкормку для вечерней рыбалки. Спрашиваю, как сегодня, в ответ дед молча слегка поднимает из воды сетку с крупными лещами и плотвицами. Желаю доброго утра и бегу выше, на подустовую косу.
Раскручиваю удочку, насаживаю червя и одеваю «сбрую», захожу в воду. Рыбалю на длинной, метров в сорок, подводной косе. От неё идет свал к противоположному берегу, в основное русло Холзана, сюда подходит кормиться подуст, самый желанный «нехищный» трофей местных рыболовов. Забрасываю удочку и осторожно, стараясь не шуметь, бреду по течению за поплавком. Вот он стремительно и косо уходит под воду, дёргаю удочку вправо и вывожу к ногам хорошего, граммов на четыреста, подуста. Начало есть. Клёв неплохой, продолжится часов до десяти, потом ослабнет и возобновится с прежней интенсивностью только ближе к вечеру. Надо только знать предпочтения этой рыбы – она клюёт на чувствительную удочку, крючок обязательно должен быть с коротким цевьём, червя насаживаем, оставляя длинный извивающийся «хвост».
Вся холзанская рыба засекается по течению, чему есть распространённое среди местных рыбаков моего возраста «обоснование»: днём рыба идёт наверх, ночью сплавляется обратно. Знаю, что такая убеждённость не соответствует действительности, но рыба действительно хорошо засекается только по течению. Конечно, кроме случаев, когда рыбалишь на большой глубине – тут надо дёргать строго вверх. Сам я мало рыбалю в таких условиях, а вот Шлёп – нога на своей засетке так и поступает, я видел его короткие вертикальные подсечки много раз.
Клёв хороший, утренняя поверхность воды гладкая, пока ещё не прогрелись подробности рельефа – река, займищный лес на другом берегу, высокие холмы за спиной, станица под горой. В середине дня всё раскалится, зашумит ветерок, поверхность реки пойдёт небольшими волнами. Думаю, на перетоке воздушных масс скажется и Белая Кичуга за спиной – стометровая по ширине мель глубиной примерно по колено, чуть глубже или мельче в зависимости от места. Коса, на которой мы рыбалим, её северо - восточный свал. Говорят, в древности здесь был татарский брод, теперь глубокое русло под займищным берегом исключает переправу. Да и зачем такое сейчас – полукилометром ниже часто громыхает под колёсами автомобилей понтонный мост.
Поднимаю из воды сетку, в ней извивается и плещет брызгами неснулая рыба. Считаю. Клевало «ну, очень хорошо», подустов аж семнадцать штук, вполне достаточно для засола. Выхожу на берег. Обрываю мягкую пахучую листву с невысоких веничных кустиков, пересыпаю добычу. Тут происходит странное. На мокром прибрежном песке вдруг ощущаю резкую боль в левой стопе, как будто наступил на стекло или иглу. Поднимаю ногу, смотрю – в ступню, бешено извиваясь, вкручивается нечто телесного цвета, живое, тонкое, не больше полумиллиметра толщиной и спиралеобразное. Хватаю, тяну. Жёсткое. Отрывается ближе к ступне. Отбрасываю кусок, тащу быстро вращающийся обрывок, бросаю в воду. Всё, избавился, вытащил полностью. Что это было – не знаю, раньше только читал о таком случае, причём история излагалась, как довольно весёлый анекдот. Теперь анекдотическая ситуация происходит наяву, и уже со мной. Очень странно, ни от кого и никогда о такой твари не слыхал, лишь читывал в старой книжке. И у Чехова. На всякий случай перехожу с мокрой прибрежной полосы на сухой песок.
Бегу наверх, к дому. На веранде пересыпаю рыбёшку солью, забиваю жабры, укладываю подустов в большую алюминиевую кастрюлю. Открываю дверь в низы, там прохладно и темно. Ставлю ёмкость с рыбой рядом с дверью. Солиться будет три дня. Мою руки и бегу, уже пора к бабушке. Беру с собой сандалии, на покосе пригодятся.
Спускаюсь к Холзану через сад. На склоне на минутку задерживаюсь, рву вишню. Под деревьями тень и местами темновато. Сегодня, когда ехали с горы, Донченков сказал, что на прошлой неделе в садах ранним утром кто – то из соседей видел волка. Сам Сашка, как только услышал о таком, сразу привязал охотничий нож к длинной палке, и теперь ходит на пляж через бабкин сад вооружённым, оставляя потом рогатину то внизу под яблоней, то вверху на веранде в доме бабушки. Мне немного страшновато, время от времени я оглядываюсь и всматриваюсь в заросли. Какая глухомань всё – таки эта Овсяновка, тут волки по садам бегают. И рогатину я сделать себе не смогу – у меня нет подходящего ножа, а бабушка кухонные наверняка для такого дела не даст, да и всерьёз угрозу она не воспримет, я её знаю. Придётся проходить сад просто так, как обычно.
Выхожу из вишнёвых зарослей, иду вниз. Доедаю тёмно – красные ягоды из горсти. Дорожка холодная с утра, ступни не болят. Хорошо.
Стоп. В пейзаже не хватает чего – то привычного, что – то изменилось. Спускаюсь ниже, понимаю – нет высоченного сухого тополя. Это было, наверное, самое высокое дерево в окру’ге, оно уже много лет стояло сухим и никто не брался его спилить. Тополь здесь живёт лет сорок – пятьдесят и сажают его в основном как часть изгороди или для откачки воды с участка. Растёт он быстро, но, достигнув предельной высоты, уже не может поднять в свою вышину необходимую кроне воду и засыхает. В 1912 году, когда мои сильно старшие родственники покупали этот, тогда новый, дом, тополь уже простоял здесь лет пятнадцать или даже больше, а засох он окончательно только лет десять назад. Жизнь его получилась неожиданно долгой, «вымахало» дерево очень уж высоким, нижние, даже большие, ветви его опали, по стволу уходили вверх металлические скобы, вбитые моим отцом в его детстве.
Тогда, в первые после войны годы, в верхней части тополя мой будущий папа соорудил «наблюдательный пункт» и поднимался с биноклем на шее к вершине по скобам, как по лестнице. Во времена, памятные уже мне, тополь стоял сухим, желающих спилить дерево тогда не находилось – при падении оно могло раздавить заборы и упасть на соседские участки, а там, кстати, и свои, тоже хозяйские, деревья есть. Теперь, подойдя к этому месту поближе, я нахожу лишь очень низкий громадный пень. Понятно, откуда наверху под стеной овина появились большие «белые» чурки – это попиленный ствол сухого дерева. Надо порубить их на дрова, помочь бабушке.
Пробегаю огород, выхожу в нижнюю калитку. Вспоминаю, как давным – давно, я тогда ещё не ходил в школу, мы приезжали сюда по весне. Огород был затоплен разливными водами Холзана, мы с папой вышли в лодке Алексея Васильевича поверх нижнего заборчика в рощицу молодого карагача, и плавали в долблёнке среди деревьев, временами уклоняясь от веток. Вода здесь, в отличие от основного мутного потока, была неглубока, прозрачна и почти недвижима. Послеполуденное солнце ярко освещало затопленную рощицу, деревья отбрасывали тени на поверхность воды и через неё на дно. Казалось, лодка идёт в воздухе, в океане света, отражений чистого  голубого неба и теней. На обратном пути, недалеко от калитки, через прозрачную воду я заметил на дне выступавший из песка круглый, размером с рублёвую юбилейную монету, медальон жёлтого цвета, рядом кое – где сквозь грунт проступала цепочка.
Чем чёрт не шутит, поищу сейчас, место я помню, вот у этого дерева, а металл вряд ли в таких условиях переместится. Беру палку, рою серый песчаный грунт. На глубине в пару сантиметров к палке вяжется цепка. Тяну, вытаскиваю медальон. Жёлтый, тяжёлый. Наверное, золото. Прохожу в калитку, приношу ведро, наливаю в него воду из колодца.  Бросаю в ведро находку. Грязь и песок быстро отходят, осыпаясь на дно. Медальон размером чуть меньше, чем я запомнил в прошлый раз, раздавлен и открылся. Вымываю остатки грязи, осматриваю. На дне продавленной нижней чашки кругловатое тёмное пятно – наверное, сюда когда – то наклевалась фотография. Поворачиваю, обнаруживается мелкая полустёртая надпись латиницей. Приближаю к глазам, читаю: «Плоешти, 1938». Всё ясно. Румынский. Размахиваюсь, забрасываю находку далеко под деревья, в веничные кусты.
Явно здесь, у калитки, что – то произошло, и, предположительно, зимой сорок второго – сорок третьего. Раньше я нашёл тут пару нестрелянных маузеровских винтовочных патронов, чуть дальше в кустах ржавеет выцветшая до непонятного цвета, исходно, наверное, синяя, характерная эмалированная кружка – папа говорил, что она армейская румынская. В степи над станицей я набрёл как – то на ржавую голландскую каску – такие выдавали в румынской армии. Зимой после разгрома под Сталинградом через Овсяновку на север, в наши тылы, проходили безоружные румынские офицеры и солдаты в высоких конусообразных шапках. Морозы стояли очень серьёзные, многие из них нашли в наших степях свою ненадолго отложенную смерть – никто из местных не пустил их обогреться, никто не дал ни куска хлеба. Ожесточение людей, каждый день терявших близких на той войне, вполне понятно. 
Отношу ведро на место и бегу к бабушке. Здесь недалеко, через лес. На верхнем пляже, у омута, уже купаются, за рощей слышны крики и плески. Бегу правее, за мост. Замостный пляж длинный и с малыми глубинами, берег уходит в воду многочисленными песчаными косами. Под бдительным присмотром мам, всех как одна в тёмных очках и разноцветных газовых косынках, купаются и учатся плавать совсем маленькие, местные и приезжие. Сразу видно, кто здесь недавно, а кто купается на Холзане дольше, или вообще с начала лета: малыши и мамы загорели по – разному, от белокожих европеоидов до людей совершенно негритянских оттенков.
ГЛАВА 10
Ступни после беготни по горячему песку слегка побаливают, бегу по воде. Прохладно – хорошо. Пора выйти чуть выше, перебегаю на лесную тропинку. Бабушкин участок уже где – то совсем рядом. Вот под дубками - косогор, усыпанный земляникой. Срываю несколько ягод, бегу дальше. Лесная тропа уходит в сторону, справа - огромная плоская поляна под горой, почти полностью скошенная. Стоят три больших копны и одна маленькая. Бабушка косит у дальней окраины. Надеваю сандалеты и бегу к ней. Босиком по поляне я не пройду, обязательно поколю ступни травяными срезами. Добегаю до бабули – оказывается, на сегодня здесь она уже заканчивает, появились другие дела. Быстро работаем граблями, переворачиваем скошенные вчера ряды. Сено хорошее, бабушкиным овцам уже хватит на зиму, докосить осталось совсем немного. Бабушка собирает вещи, в лукошко кладет, прикрыв «пакетиком»,  половинку полосатого арбуза и большую стеклянную бутыль с алюминиевой завинчивающейся крышкой. Уходим, но сейчас к роднику. Потом, по дороге, сходим за ягодами.
Родник совсем рядом, под меловой горой. Небольшой бочажок, слабая струйка воды. Пьём и умываемся. Вода холодная, особенно в полуденную жару, даже ломит зубы. И вкусная, выпиваем много, набираем в бутылку. Трава вокруг родника другая, ярко – зелёная, кое – где торчит вездесущая осока. Отсюда уходит ручей, видно, как он огибает лес справа и где – то там, за поворотом, в неизвестном нам виде впадает в Холзан.
Вокруг родника мокро, следы лап и копыт. Говорю бабушке, она читает: «Волк. Ещё, этот поменьше. Сегодня утром, скорее всего, по рассвету, были. И вообще постоянно сюда ходят. Овцы, три  – это вчера днём. Давно – корова, очень давно – кто – то подъезжал на лошади, слазил и набирал воды – смотри, вот его следы. И какой – то совсем мелкий зверь, не пойму, какой, но какой – то вроде енотовидной собаки, наведывается постоянно, наверное, живёт рядом. Из людских, кроме конного, только наши следы». Волки. Опять. Побаиваюсь их, тем более, что о появлении серых иногда ходят слухи, правда, вживую я этих хищников ни разу не видал. 
Пересекаем поляну, входим в лес. Сбрасываю и беру в руки сандалии. Идём в тени деревьев по прохладной земляной тропинке. Хорошо, ступни не болят. Слева доносится земляничный запах, идём на  покрытый пятнышками солнечного света косогор под дубками. Подкладываем в плетёное лукошко белую тряпицу, собираем ягоду. Бабушка говорит, что на этом пригорке ягода всегда спеет и проходит чуть позже, чем в других местах, а впервые они обнаружили это место вместе с моим дядей Михаилом Алексеевичем почти тридцать лет назад, летом сорок пятого. Что такое тридцать лет, я пока понять не могу, это значительно больше, больше чем в три раза, моего сегодняшнего возраста. Я отличаю совсем древние времена от тех, о которых говорит бабушка, только потому, что немного интересуюсь историей, и знаю даты некоторых событий, но логично увязать в голове эти времена я пока не могу. Бабушка кладёт все сорванные ягоды в корзинку, на варенье, я отправляю в рот каждую третью земляничину. Ягоды маленькие, плотные, острого вкуса и запаха, совсем иные, чем садовая клубника. Здесь считается, что лесная земляника несёт с собой запас витаминов на весь год, в то время как садовая ягода весьма ограничена по таким возможностям.
Быстро набираем лукошко почти доверху. Идём домой. Скоро сворачиваем на тропинку левее и выше той, которой пришёл я. Короткий и крутой подъём в горку. Бабуля говорит странное: «Здесь осторожнее, не рассыпь землянику». С короткого разбега поднимаюсь на поросший аржанцом пригорок, конечно, не просыпав ничего из содержимого плетёнки. Бабушка быстро поднимается за мною, останавливаемся наверху, поясняет своё предупреждение: «Миша здесь всегда падал и рассыпал ягоды, потом из травы приходилось собирать».
Понимаю, её слова – опять о давнем лете сорок пятого года, когда меня ещё и на свете не было. Впрочем, я привык к такому – взрослые иначе оценивают время и, может быть, для бабушки то лето остаётся по - прежнему близким.
Спрашиваю, зачем Михаилу было давать лукошко, если он всё равно упадёт и рассыплет. «Так ведь он каждый раз канючил по дороге: давай помогу, давай понесу. А возьмёт в руки хоть что – нибудь, даже лёгкое – почти сразу падает без сознания. Пузырек с нашатырным спиртом и ватный тампон носил в нагрудном кармане, чтобы потом приводили его в чувство. И на этот пригорок, по - моему, насколько припоминаю, ни разу без обморока не поднялся».
Мой дядя Михаил Алексеевич, сын бабушкиного брата Алексея Васильевича, подправил в сорок четвёртом году свои документы, добавив себе сразу три года, в пятнадцать лет ушёл воевать в пехоту. Эта история произошла сразу после получения известия о пропаже без вести Мишиного старшего двоюродного брата Павла в Белоруссии под городом Рогачёвым, Михаил отправился на фронт заменить погибшего.

Ранним утром девятого мая победного сорок пятого года мой папа, которому тогда ещё не исполнилось и семи лет, вышел на пригорок над разлившимся Холзаном и высматривал, куда сегодня отправиться бить утку. Было голодно, на ребёнка возложили обязанность снабжения дичью, выдав ему лёгкую трофейную мелкашку - удержать выстрел из охотничьего ружья, даже небольшого калибра, малыш ещё не мог. Я не охотник, хотя неплохо умею стрелять и понимаю, как сложно из винтовки одной – единственной пулей, а не снопом дроби, попадать в утку. Но, наверное, захочешь кушать – попадёшь. 
На дороге от переправы появился молодой человек в армейской шинели, левая пола которой отгорела почти до пояса, и была аккуратно заменена вставкой, немного отличной по цвету. «Выздоравливающий после тяжкого ранения или больной, мёрзнет в таком тепле», – подумал папа, как вдруг юноша в шинели  окликнул его по имени. Оказалось, это пришёл с войны брат Миша, он как – то узнал маленького тогда отца.
В начале апреля сорок пятого года в Венгрии Михаил получил множественные осколочные ранения. С такими ранами не выживают, в бессознательном состоянии его положили в мертвецкий барак, где он спустя время и очнулся. Почему – то, видимо в бреду, пообещал себе, что, если выживет, станет доктором наук и объедет сорок стран. Из барака выполз к людям, его увидели санитары и вышедший из операционной на воздух хирург. Тут же отправили на стол. Часть осколков извлекли, заштопали, ухаживали, выжил, выздоравливал уже в тыловом госпитале. Списали подчистую и отправили домой, куда он и пришёл 9 мая 1945 года.
В коричневой записной книжке, в неё Михаил Алексеевич характерным для него мелким почерком аккуратно вписывал только основные и общие заметки, уже были запланированы главные мероприятия на сорок пятый и сорок шестой – в победном году экстерном сдать на «отлично» экзамены за курс средней школы, в следующем – поступить в хороший ВУЗ с углублённым изучением математики. Было «небольшое» препятствие этим планам: от невеликой нагрузки, взяв в руки любой, даже видимо лёгкий предмет, он запросто мог потерять сознание и упасть. Поэтому попросил родственников не помогать ему в случае обморока, четыре раза в день садился на велосипед и поднимался в крутую «коричневую» гору. Вначале летал без сознания с велика у подножия, потом начал подниматься выше, выше. К середине горы дело застопорилось – примерно там Михаил обязательно падал без чувств и никак не мог преодолеть этого предела.
Совершенно неожиданно избавил Мишу от таких мучений его младший двоюродный брат. Михаил жил больше на половине тётки, бабушка тогда помогала ему в подготовке к экзаменам. Как – то поздним летним вечером после посещения колхозной бани Михаил взял со стола тетради, учебник и привычно прилёг на диван. Мой, маленький тогда, папа, проходя на веранду, спросил: «А что за чёрное пятнышко у тебя на пятке»? Миша подтянул ногу, потрогал: «Не знаю. Твёрдое. Неизвлечённые осколки выходят»?
Папа без всяких сомнений взял на веранде плоскогубцы. Проходя обратно мимо дивана, неожиданно для брата быстро захватил инструментом черную выступающую из пятки точку, и дёрнул на себя что есть силы. Как потом говорил мне отец, ему самому тогда стало очень нехорошо: Михаил заорал и потерял сознание, из пятки хлестанула кровища, а в плоскогубцах торчал узкий и длинный, сантиметров в шесть, зазубренный и окровавленный кусок металла. Ситуацию быстро разрядила моя бабушка. Она остановила кровь, присыпала и перебинтовала рану, приговаривая: «Ну вот, всё хорошо, всё уже кончилось», папу отослала на веранду со словами: «Выкинь всё в огород, я завтра уберу», заменила простыню, вытерла красные капли, лужицы и кровавую мазню с пола и кожаного дивана. Через небольшое время Миша пришёл в себя. Потери сознания с тех пор прекратились. Может быть, осколок верхней своей частью при нестандартной нагрузке колол или толкал нерв, что вызывало в результате те падения в обмороки.
Времена, о которых сейчас говорит бабушка и которые я никак не мог наблюдать, известны мне только по рассказам старших. Правда, сообщают они маловато, но довольно точно, изложения практически всегда сходятся. Дядю Михаила я хорошо знаю сейчас и видел его немногие военные фотографии, на них улыбается крепкий молодой человек, то сидя на пушечном лафете и в зимних телогрейке или шинели, то за прицелом того же, наверное, орудия, в летней форме с сержантскими погонами и медалями на гимнастёрке. Оба этих образа, давний военный и сегодняшний, плюс папины и бабушкины рассказы, легко и естественно укладываются в моей голове как обычная семейная история.
Есть ещё одно обстоятельство, что помогает связать сегодняшний день и прежние времена – дядя Михаил следует тому обещанию, что когда – то дал самому себе во фронтовом лазарете. Кандидатскую диссертацию Михаил Алексеевич защитил в пятьдесят третьем, сейчас заканчивает докторскую, при нашей вынужденной относительной закрытости побывал уже в тридцати двух странах, в некоторых по нескольку раз, особенно ему нравится Япония. Он даже может говорить немного на японском языке и писать их иероглифами. С послевоенных времён у Михаила Алексеевича осталась привычка гонять каждое утро на спортивном велосипеде, а по вечерам тягать гири. Часть отпуска он почти всегда проводит в родных местах, крайний раз прошлой осенью на неделю приезжал к нам в Красное, а уже мы возили его в Овсяновку.
Мне интересна способность дяди Михаила к математике и вообще к объяснению иногда неожиданных для меня событий – он сразу максимально точно расписывает ситуации и делает каждый раз быстрые и, в общем, безошибочные выводы. Кажется, такой человек должен «на ура» сдавать любые экзамены.
А вот мне желательно посидеть над некоторыми сложными задачами в одиночестве, лучше со стаканом чая, прежде чем получить результат. Подозреваю, что в будущем некоторые экзамены станут для меня проблемой. Кроме того, я пока почти не вижу прямых связей между природными или бытовыми явлениями и математикой как таковой. В школе иногда, пусть редко, ошибаюсь в расчётах, причём глупо – когда по истечении времени смотрю мною же ошибочно посчитанный пример, кажется, что это писал кто – то другой, такие странные промежуточные ошибки я точно сделать не мог. Посмотрим, как всё для меня сложится в дальнейшем, и что нужно будет корректировать, время есть.
ГЛАВА 11
Проходим с бабушкой по тропинке под самыми огородами, поднимаемся наверх. Бабуля идёт в дом, я бегу на первый двор и приставляю к окну второго этажа высокую лестницу, так мне будет гораздо быстрее и удобнее выходить в эту сторону. На плоский камень у основания лестницы кладу мокрую тряпку, чтобы перед подъёмом в комнату вытирать босые ноги, рядом ставлю ведро воды. Поднимаюсь в комнату. Обедаем, читаю, лёжа на диване. Бабушка уходит по делам.
Меня зовут, голос Сергея, моего дальнего родственника, доносится со стороны веранды. Бегу на крыльцо. Сергей только недавно проснулся и позавтракал. Привет, привет, собирается идти вниз, на пляж. Приглашает меня. Его старший брат, Владислав, уже рыбалит на подустовой косе. Берём удочки и остальное, проулком спускаемся вниз. Уже на пригорке мои подошвы начинают побаливать, я внимательно гляжу под ноги, иду медленно. Разговариваем с Сергеем, год не виделись. Он старше меня на два с половиной года, намного выше и крупнее. Мама позапрошлым летом сказала, что Серёжа будет склонен к полноте, и сейчас её правота становится заметной. За год он сильно прибавил в росте, появился жирок, лёгкая Х-образность в коленях длинных ног начинает выглядеть заметнее.
Болтаем, быстро пробегаем немного по горячему песку, забираем левее пляжа, по берегу  Белой Кичуги идём на косу. Здесь уже ветрено и оттого шумно, отдельные слова на расстоянии и не различить. Поверхность воды трепещет маленькими волнами и непрерывно сверкает множеством солнечных зайчиков.
В воде с удочкой ходит усатый Владислав, как всегда, чем – то недовольный и с сигаретой в зубах. Мы с Сергеем издали видим, как он засекает и, подняв одной рукой удилище, глядя на добычу, выводит на берег довольно крупную рыбину. Подходим, Сергей поднимает из воды сетку старшего брата. «Шесть. Большие». Очень хорошее начало для такого времени дня. Разматываем удочки. Высоко поднимая ноги и стараясь не шуметь, забродим вверх по подводной косе.
Направление ветра сегодня почти совпадает в наших местах с течением реки. Я знаю, что высота волны зависит от её пробега, то есть пути, когда на поверхность волны действует ветер, и почти неважно, происходит такое в море или на реке. Сегодня ветер довольно сильный, по всей поверхности реки идут волны высотой сантиметров по пятнадцать, чакановые поплавки прыгают в просвеченных солнцем прозрачных валиках с пенными «свалами».
Идём по косе один за другим, стремясь поспеть за течением и при этом не поднять лишнего шума. Поплавок Владислава, бредущего передо мной, резко уходит под воду. Тот подсекает низко по течению и, стараясь не шуметь, быстро выводит к близкому берегу крупного подуста, на секунды оставляющего на отмели клиновидный водяной след. С такой добычей надо поторопиться, подуст рыба скоростная, может уйти в сторону, обогнать рыболова или просто сорваться с крючка. Владислав выбрасывает трофей на берег, потом отправляет в коричневую сетку, зажатую воткнутой в песчаное дно палкой. Седьмой. Неплохо.
Я прохожу по косе уже в восьмой раз, но всё без поклёвок. Владислав тем временем выводит ещё одну рыбу, Сергей тоже открывает счёт, у меня же потенциальная добыча полностью игнорирует насадку. Меняю червяка, тот же результат. Наконец, мой поплавок уходит под воду, подсекаю, и вывожу рыбу в сторону берега, выхожу из ряда, чтобы не помешать другим рыбакам. Подуст, по размерам - копия утренних. Хороший. Бросаю в садок на поясе, рыба ощутимо толкает сетку в воде. Бреду в начало косы. Сразу поклёвка. У других тоже. Пошёл клёв, пока несильный, но, в общем, рыба клюёт.
Часа полтора бродим в воде, потом уходим с Сергеем, тащим добычу наверх, домой. Засаливаю, ставлю в низы, к первой кастрюле. Кладу под ёмкости бумажки, надписываю дату и примерные времена вылова, это чтобы ничего не перепутать. Останавливаюсь, смотрю – день у меня сегодня получился очень результативным, не помню, чтобы в прошлом году «поднял» в два захода на рыбалку сразу двадцать шесть рыбин. Хотя, когда – то давно, лет шесть назад, я стоял на месте рыбалки, не в силах поднять «наверх» сразу тридцать «стандартных» для того года, подустов.
Выхожу на крыльцо, кричу Сергею, бежим на пляж. Внизу оказывается, что пробежать по горячему песку босиком я не смогу, через Белую Кичугу бредём подальше влево, стараясь пройти тихо и не помешать Владиславу, который продолжает рыбалить на косе, заплываем на пляж по течению. Ложусь на спину, закинув руки вверх – в стороны, так балансируюсь, дальше – загоняю в лёгкие воздух, коротко выдыхаю, задаю глубину погружения. Смотрю в небо. Отдыхаю. Для каждого плавание на спине индивидуально, всё зависит от личной плавучести, девчонкам такое вообще легко, но всем балансироваться на спине надо обязательно. А потом – дышать поверхностно, постоянно оставляя  в легких нужный для плавания запас газа.
Сергей крейсирует рядом единственным пока доступным ему способом – по - собачьи, довольно нерационально гребёт и лупит ногами по воде. Плавает он плоховато, да и где ему учиться – живёт с родителями в Тбилиси, здесь только и отдыхает пару летних месяцев в году. По его рассказам, у них только горные, очень холодные, реки, вволю не поплаваешь, а на бассейн времени нет.
Течение довольно быстрое, мимо стремительно идут высокие песчаные обрывы займищного берега и обширная крона старой ветлы над откосом. На эту ветлу я ориентировался пять лет назад, когда переплывал Холзан впервые. Чуть не утонул в этот день, причём раза четыре за одну переправу. Сашка, а именно он подбил меня тогда на немедленное путешествие через реку, всё  крутился в воде рядом, поддерживал и выталкивал вверх. Он уже был опытен в поперечных заплывах, в том сезоне пересекал Холзан и в более широких местах. Тогда мы, в конце концов, переплыли к займищу, потом нам не захотелось возвращаться на свой берег по мосту - идти к нему отсюда далеко, метров четыреста, да и лесные комары жутко свирепствовали - в общем, мы решили и обратно двинуться вплавь. Я первым отчаянно бросился с того берега в воду, как в последний раз, и вдруг обнаружил, что плыву легко, могу отдохнуть на поверхности и в  состоянии даже многократно пересечь реку без перерывов и сопровождений. Именно тогда я и заплавал по настоящему, спасибо Сашке.
Нас выносит к пляжу, я переворачиваюсь на живот, и саженками плыву к нашему берегу, Сергей, с некоторым опозданием, следует за мной. Посредине пляжа загорает известная мне по прошлому году компания, почти все в сборе. Жду, пока Сергей подплывёт, и мы вместе выйдем из воды. Встают и подходят к нам старые друзья и приятели, пожимаем руки и приветствуем друг друга. Здесь и Сашка с братьями Анатолием и Димкой, и другие местные, и приезжие ребята. Предлагаем погоняться, говорят, что уже гонялись часа три, замёрзли, теперь надо позагорать и погреться. Ложимся на песок, болтаем о переменах за год, расспрашиваю о местных событиях.
Наконец, минут через двадцать, встаём и идём к воде, гоняться. Песчаный берег пляжа примерно на сантиметров на тридцать выше уровня реки, под обрывчиком узкая подводная песчаная дорожка, затем берег уходит в омут под большим углом, отсюда, разбежавшись, можно прыгать с почти любого места. Нам, как вновь прибывшим, предлагают роли догоняющих. Сергей плавает не очень хорошо, поэтому обязанности «гонщика» снова достаются мне.
Все, кроме меня, громко, с уханьем, набрав воздуха в конце разбега, прыгают в воду. Громко и медленно считаю до пяти, тоже разбегаюсь и ныряю вдогонку. Под водой открываю глаза. Темно, я ушёл глубоко, и мутновато. Никого. Рывком опускаюсь на песчаное дно и иду по нему против течения, оглядываюсь. Совсем рядом впереди справа мелькают белые пятки. Толкаюсь ногами, стремительно двигаюсь вдогон, касаюсь рукой. Опять толкаюсь о песок, всплываю. Оказывается, я «посалил» Анатолия, он, вынырнув, кричит: «Гоню».
За время, пока ныряли, нас снесло сильным течением, на поверхности реки в разных местах омута торчат из воды головы участвующих в игре. Те, кто ближе к берегу, выскакивают из воды, на ходу поддёргивая плавки, громко шлёпая по воде, пробегают против течения и снова прыгают в реку, стараются уйти от Анатолия. Тот преследует по пятам и через секунду шумно ныряет вдогонку. Спустя небольшое время на расстоянии от берега поочерёдно всплывают убегающие, быстро осматриваются, фыркая и набирая воздух, тут же ныряют опять, чтобы не показываться на поверхности не к месту и тем самым сбить гонщика со следа.
Ближе к середине реки почти одновременно на небольшой дистанции друг от друга из воды появляются головы Миши и Анатолия. Миша, продувая лёгкие, равнодушно, как здесь принято, посматривая на гонщика, издаёт звук «упп», надувает щёки, одновременно слегка подскакивает в воде, поднимает руки над собой и быстро  вертикально уходит в глубину. Анатолий стремительно саженками приближается к погружающемуся Мише, потом, блеснув на солнце мокрой спиной и махнув белыми пятками, уходит за ним вниз головой.
Если смотреть извне и не понимая сути, всё просто: один уходит вниз, другой догоняет. Под водой же Миша, погрузившись, уже наверняка резко рванул в сторону, опускается ко дну в другом месте или быстро уходит от Анатолия в глубоком горизонте, стараясь не показывать противнику так хорошо заметные вблизи незагорелые ступни. Убегающий может, если глубина подходящая, поднырнуть под гонщика и пройти по дну на течение, и, если не хватает воздуха - толкнуться и всплыть. Ведущего за это время снесёт на недостижимое расстояние в несколько метров и он, скорее всего, займётся другими, более близкими к нему, убегающими. Когда уходишь от гонщика, показывая ему пятки, можешь изобразить ступнями движение в одном направлении, но быстро исчезнуть в другом. Если прыгаешь с берега, под водой можно резко рвануть влево, пробежать на течение и отсидеться на небольшой глубине, пока прыгнувшего за тобой гонщика сносит вниз, он выныривает и крутит головой по сторонам, не видя никого на поверхности. Полезно, в таком прыжке, дополнительно показать ступнями и неверное направление движения. Вариантов много.
Чистый спорт, как на турнике, сразу понятно, можешь соревноваться или нет. Впрочем, я давно заметил, что не в омуте, на небольших глубинах мне труднее обставить гонщика,  когда я лишён возможностей привычного для нас вертикального манёвра. Тут уж из арсенала стандартных приёмов в основном остаются подводные пробежки на течение, позволяющие самое важное - постоянно держать гонщика на больших дистанциях. Надо сказать, уже давно меня догоняют только в местном омуте, спасибо хорошим учителям.
Анатолий настигает Мишу, тот кричит: «Гоню», игра продолжается. Меняются водящие, опять бежим друг за другом по мокрой береговой кромке и прыгаем в воду.
«Пора», – говорит мне Сергей. Выходим на пляж, смотрим на середину реки. В 15 – 45, летом в каждый день в одно и то же время, в самом глубоком месте омута показывается на поверхности спина огромной рыбы, перекатывается колесом, показывая пятнистую двухметровую длину, исчезает. Купающиеся, кажется, не обращают на такое никакого внимания, их крики, включая детские, не прерываются и не усиливаются в момент появления этой красоты.
Крайний раз мы вместе с Сергеем наблюдали появление сома в начале августа прошлого года, вода уже была холодной, и людей на пляже было немного. Но и тогда выхода огромной рыбы никто не заметил.

Год назад в июле, под вечер, мы, как почти всегда в это время, рыбалили на косе. Какие – то граждане, проходившие мимо нас к стоявшей у Холзана машине и решившие срезать путь вброд через Белую Кичугу, где – то ближе к берегу, на глубине чуть больше чем по колено, наткнулись на спящего в окружении небольшого скопления речной травки огромного сома. Рыба немедленно была атакована, не смогла долго сопротивляться настойчивости стремительно и стихийно образованного рыбацкого коллектива, плюс вдобавок к нему с берега, шумно брызгая, стремительно набежал водитель белой «трёшки» с кривой монтировкой  в руке, сома вытащили на берег и окончательно забили.
Спустя минут пять после того, как рыбу выволокли к машине, к заливчику, полыхая сигнальными огнями и завывая сиреной, подкатила зелёная медицинская «буханка», из которой выскочили люди в белых халатах и медицинских шапочках. Забрав троих пострадавших, одного из них медики вытащили из воды, снова реванув сиреной и засияв мигалкой, УАЗ понёсся обратно, в сторону поселкового медпункта. 
Как выяснилось позже, «скорую» вызвала по телефону пожилая мама местного главного механика, из дома которой были видны события на отмели. Эта бабка с самого начала действий не поверила в превосходство объединённых человеческих сил и разумов над несмысленной рыбой, и, что обидно, оказалась права.
По убытии «буханки» сбежавшимся на шум местным и отдыхающим стал ясен окончательный счёт концептуальной драки между пятью людьми и одним пятнистым водяным хищником – сом дорого отдал свою жизнь, сломав напавшим три ноги и руку, да ещё и вывихнул, задев ударом хвостовых перьев, одну, распахнутую в радостном крике, женскую челюсть.
Двумя оставшимися невредимыми членами экипажа «Жигулей» рыба была немедленно разделана тут же на берегу и с пояснениями: «Балыка теперь наделаем» увезена частью в багажнике, частью в салоне машины.
 Мы с Сергеем промаялись тогда почти сутки, размышляя и предполагая – тот сом, омутовый, погиб, или не тот. Слишком недалеко пляж, рыба вполне могла выбраться в конце дня полежать под косыми солнечными лучами в прогретой водичке Белой Кичуги. Или же она тут вообще проживала, после полудня отправляясь в пляжные воды для совершения ежедневного ритуала. Серёжа временами уверенно утверждал: «Не тот, на сто процентов не тот. Пляжный крупнее этого, ты его спину видел»? Я старательно припоминал примерную ширину спины пляжного «чудовища», но не мог вспомнить ничего определённого. Да и сам Сергей в своих утверждениях, как мне казалось, иногда начинал сомневаться. Оставалось ждать, когда рыба покажется в нашем омуте. Ну, или не покажется уже никогда. Нам обоим очень хотелось, чтобы «наш» сом остался в живых.
На следующий день, строго в положенное время, в середине омута колесом покатила огромная пятнистая спина, по моей спине пробежали ответные и крупные мурашки восторга. Так же, как в иные дни, купальщики привычно не обратили на огромную рыбу никакого внимания.

Гоняемся до половины пятого. Некоторые из нас, я тоже, уже выбивают зубами дробь – замёрзли, хотя вода очень тёплая. Выбираемся из реки, скорее животами на раскалённый за день песок, скорее нагрести его горкой под грудь, положить голову. Дрожь быстро проходит, но всё вокруг пока в фиолетово - голубоватом мареве – это после ныряния с открытыми глазами. Лежим на песке, прогреваемся, ждём. Минут через десять приоткрываю веки – пелена практически исчезла. Беседуем с Сергеем, он лежит рядом, положив щеку на песчаную горку и наблюдая через приоткрытое веко, как его дыхание перемещает песчинки. Говорим о ерунде и с большими перерывами. Скажешь что – то неважное, тебе ответят. Тоже неважное и через полминуты – минуту, не раньше. Хорошо.
Нагребаю белую сыпучую горку, переворачиваюсь на спину, стряхиваю с живота и ног сухой уже песок, устраиваюсь поудобнее. Передо мною пляжный обрывчик, поверхность Холзана, выступающие из воды большие камни у противоположного берега. По рассказам взрослых, когда – то давно здесь стояла водяная мельница. Горела она дважды, впервые, кажется – в тысяча девятьсот пятом, потом её восстановили, а сгорела окончательно уже в последнюю войну, когда не использовалась и стояла покинутой людьми. Бомба с немецкого пикирующего бомбардировщика, влепленная под самый обрыв, не только разметала часть берега и треть строения, но и подожгла остатки здания, через полгода весенние воды доделали дело - унесли то, что ещё оставалось на месте.
За мельничными камнями поднимается песчаный обрыв и начинается займище. Первое дерево над обрывом – старая осина с отломленной, судя по  всему, весенними водами, вершиной и мощными ветвями, частью сухими, частью покрытыми пучками листвы. В верхней развилке дерева - большое гнездо из выбеленных погодой ветвей, метра в два - три диаметром, оттуда призывно кричит хорошо видная нам рыжая самка беркута. Орлы селятся здесь не первый год, я видел их на этом месте и раньше. Гнездо на осине кое – где ремонтировано свежими, ещё покрытыми корой, ветками, изнутри по кругу выложено зеленью. Само сооружение при этом выглядит довольно неопрятным, орлица уже рыжая, местами светлого окраса, ветерок треплет её перья, но на фоне яркого синего неба с пробегающими на запад белыми облаками всё смотрится очень гармонично, выглядит древним и устойчивым, как будто существовало столетьями. Особенно, когда внизу мимолётное – пляж и река, кричат купальщики, плещется вода. Красиво. 
К нам ветер почти не проникает, задерживается займищем или проходит поверху на холмы и дальше в степь. Здесь – пляжное затишье, несмотря на Кичугу выше и справа, открытую ветрам местность выше по течению. Пару дней назад, как мне сегодня сказали с обязательным напоминанием, что старожилы такого не припомнят, ветром,  наверное, из Азии, принесло целую кучу необычно крупных для этих мест бабочек – махаонов, они теперь везде – жёлтыми пятнами летят над водой на тёмно – зелёном фоне противоположного берега, садятся на спины загорающим, прячутся в подвижной тени на деревьях прибрежной рощи. В станице и – поменьше - в степи, по рассказам, они всюду, путаются с маленькими и привычными  капустницами, лимонницами и бабочками «павлиний глаз». Мне приходит в голову мысль, что влекомые восточными ветрами махаоны просто «провалились» в поселковое затишье – на пляже и реке существует место, где ветер почти никогда не дует, в древности тут «автохтоны» зарабатывали - перетаскивали вверх купеческие суда - и здесь бабочки и остались, но, может быть, это не так.
Сегодня перед завтраком, я, кстати, нашёл в словаре слово «махаон» и оказалось, что бабочки семейства Парусников так названы ещё Линнеем, причём в честь Махаона, легендарного участника троянской экспедиции, там и погибшего, медика и сына бога врачевания Асклепия. Наверное, тогда у Линнея что – то побаливало, его занимали медицинские проблемы, отсюда и название. Впрочем, это только мои пустые предположения, подтверждений такому и быть не может.
   Рядом, среди загорающих после гонки приятелей, неожиданно возникает спор. Водятся в Холзане черепахи или нет. Местные горячо утверждают, что водятся, отдыхающий здесь каждое лето Коля говорит, что никогда их не видел, а значит, черепах тут быть не может. Я тоже, между прочим, черепах на Холзане никогда не встречал.
«Проверьте, много времени не понадобится. Посмотрите под гнездом», - не поднимая головы и, протянув руку в сторону противоположного берега, говорит Сергей.   
Вчетвером переплываем на тот берег, наискось поднимаемся на песчаный обрыв. Ну и вонь. Большим кольцом под старой осиной – куча побелевших от времени и замытых в песок весенними водами костей, поверху – свежие, издающие ужасный запах, останки. Все затыкаем носы. «Вот», – пальцем показывает Димка Донченков. «И вот, вот ещё. Убедился»? По сторонам от дерева в траве среди старых костей лежат выцветшие от времени ломаные черепаховые панцири длиной сантиметров двадцать, один, ещё тёмный, валяется в недавних останках. «Убедился. Давайте уходим отсюда побыстрей, а то эта коршуниха нас ещё и побьёт, или коршун вернётся». – говорит Коля.
Действительно, огромная птица на гнезде вверху опасается нас, по - прежнему короткими высокими криками зовёт орла, но и, меняя тон, коротко и уже низким голосом «облаивает» людей под деревом. Ещё улетит из гнезда и не вернётся, бросит птенцов, чьи два слабых голоса отсюда хорошо различимы – «Да, такое возможно». Наверняка, на этом берегу ниже по течению у пары беркутов построено ещё несколько гнёзд, в которых они сейчас не живут, но переместиться туда могут в любой момент, а здесь уже не появятся, посчитают опасным. Быстро спускаемся по песчаному обрыву вниз, на камни короткой мельничной косы. На ходу я объясняю Коле, что это не коршуниха, это орлица. Коля удивляется, говорит, что здесь почти всю хищную птицу называют коршунами, он привык. Ну, орлица, так орлица. То – то размерами, он видит,  птица явно больше, чем обычный здесь коршун, да и гнездо другое.
Стоим на камнях, совещаясь и глядя в воду, потом переходим на песчаный берег повыше, на границу омута. От мельничных камней путь на наш берег идёт через знаменитую здесь «стоячую воду» - как ни плыви в ограниченном заметным на бегущей поверхности тихом озерце, как ни размахивай руками и ногами, за его границы не вырвешься. Надо нырять в глубину, там течение подхватит и выбросит пониже и чуть в стороне. Но в этом году так никто не нырял, а как в глубине после весеннего половодья легли мельничные камни, не зацепилась ли тут какая неприятная на ощупь коряга, неизвестно. В общем, мы заплываем выше. Течение быстро проносит нас метрах в пяти от засетки, к которой на вечернюю зорьку уже причалена лодка Шлёп – ноги. Здороваемся по очереди с дедом, он отвечает из лодки, критически поглядывая поверх очков. Сильно сносит, выходим на берег посреди пляжа. Сергей ждёт нас, остальные уже отправились рыбалить на косу. Бежим с Сергеем домой, за удочками, подкапываем червей и возвращаемся на реку.
На косе ветрено, но ветер уже вечерний, попрохладнее. Рядом с Владиславом в воде по косе проходят по течению, возвращаются вверх, стараясь не шуметь, ребята из нашей пляжной компании, всё движение в общем походит на карусель. Пока с Сергеем разматываем удочки и насаживаем червей, нам не раз сообщают, что клёва нет, подуст вообще не идёт часов с трёх, а, если ловить на обрывок червя, то редко поклёвывают маленькие пескари и ёршики, и ещё Владислав поймал недавно очень крупную плотвицу. Владислав выходит на берег, закуривает очередную «Ту-134», показывает сетку, в ней плавают четырнадцать примерно одинаковых подустов и большая плотвица с высоким телом и толстой тёмной спинкой. Такую крупную плотву я ещё никогда и не ловил.
Рыбалим долго и безрезультатно, клёв как отрезало. Ветер улёгся, в небе над Холзаном становится предсумеречное голубое марево, в котором низко плывёт над дальними холмами нашего берега красно – фиолетовый солнечный шар, скоро закатится. Стою в начале косы по колено в воде, удочку не забрасываю, пропускаю перед собою других рыбаков, оглядываюсь, жду. Лёгкий ветер, не оставляя следа на воде, как другие ветра, пробегает через реку в сторону займища. Здесь, и в этом году он здесь. Всё в порядке.
Рыбаки, как по команде, начинают собираться – пора, в наступающем сумерке уже невозможно толком на расстоянии разглядеть чакановый поплавок. Идём наверх, домой. Ступни жжёт, хотя песок и земля уже почти прохладные. Я привык за день к таким ощущениям, топаю по тропинкам, почти не глядя под ноги. Вхожу в бабушкин первый двор, оставляю в гараже рыболовное снаряжение, мою ноги в ведре у лестницы. Поднимаюсь и вхожу в окно. Комната залита светом, резче ощущаются заоконные сумерки. Бабуля готовит еду на веранде. Ужинаем, одеваюсь и выхожу на крыльцо.
Слева, за маленьким «разделительным» заборчиком, несильно освещённые, сидят на ступенях мама Сергея Полина Алексеевна и брат Владислав, он курит «Ту – 134». Беседуют. Послезавтра брат Сергея уезжает, у него заканчивается отпуск. Владислав военный, ему пора возвращаться к месту службы на Дальний Восток. Говорит, что адаптация при путешествии с Востока на Запад проходит очень быстро, буквально сразу, а вот сейчас ему придётся недельку днями походить в полусне, ночами же, наоборот, в бессоннице побродить по квартире. Полина Алексеевна, запустив пальцы в его длинные чёрные волосы, спрашивает: «Зарос. Стричься будешь завтра? Тебя постричь»? Отвечает, что да, и лучше «на удачу» его пострижёт мама, она в конце отпуска всегда делает Владиславу причёску. «Жаль, что в этот раз так получилось. Отец приедет только на следующей неделе, а ты уже будешь в части. Может, и Илюшка заглянет».
Отец Сергея преподаёт физику в тбилисском военном училище, в этом году он пойдёт в отпуск немного позже обычного, с Владиславом они здесь этом году не встретятся. Илья, самый старший из трёх братьев, физик, работает в Ленинграде. Мне нравится с ним общаться больше, чем с другими его родственниками, он говорит гораздо меньше остальных и только по делу, больше думает. Упорный, бабушка ставила мне его в пример и рассказывала, что на специальность поступил только на третий год, два года работал и готовился. Сюда крайний раз он приезжал два сезона назад, сегодняшняя работа его мне пока совершенно непонятна, связана с ядерной физикой и – одновременно – с космосом.
ГЛАВА 12
В тёмном дверном проёме над сидящими родственниками появляется Сергей, спрашивает меня: «Готов»? Выходим на улицу, идём в центр. На улице темно и почти прохладно, горят фонари, но если посмотреть в небо, оно не слишком и ночное, прозрачно – синее, хотя в нём ясно видны звёзды. И застаничные холмы справа хорошо видны, светятся их меловые вертикальные полосы. Сергей, видимо, на ходу тоже осматривается, потому что произносит: «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса».  Мне известно, что это – Пушкин, и я не уверен, что  Сергей уже проходил «Медного всадника» в школе. Даже не знаю, в каком классе его учат, явно не раньше седьмого. Значит, читал самостоятельно.
В середине пути недалеко от очередного фонаря, осветившего белым пятном грунтовую дорогу, большой стайкой стоят девчонки, человек пять - семь, отдыхающие. Одеты по - вечернему, видимо, тоже идут в кино. Говорят нам, что не могут пройти дальше. «Видите, там, в центре»? В середине светового пятна у края дороги сидит здоровый волосатый паук. Тарантул. Похоже, ослеплён ярким светом, и не видит, куда можно удрать. Девочки сообщают, что животное только что яростно перебегало в их сторону, и подпрыгнуло в высоту на метр, не меньше. С метровым прыжком они, пожалуй, перебрали, тем не менее, паук опасен, если укусит, будет как минимум очень больно, причём довольно долго, пару дней, не меньше.
Сергей же не беседует с ажиотированными девочками, а  действует: берёт от забора какую – то толстую кривую палку и издали бросает в паука. Не попадает, конечно, но ядовитая скотина упрыгивает из светового круга и исчезает в придорожной полыни. Ждём, обратно не выбегает. Наверное, отдувается в темноте: «Слава богу, что всё так хорошо кончилось, а так страшно и неожиданно началось, сейчас уже, кажется, раздавили бы. Говорила же мне мама: не ходи под фонарь, дурачок». И, ругая всех и вся на своём паучьем языке, со всех ног бежит в траве подальше от дороги.
Дальше идём вместе с девчонками, болтаем о происшедшем и местных событиях. Быстро оказываемся у сияющего огнями нового клуба. Смотрим киноафишу. Утром и днём крутили «Землю Санникова». Сегодня на одиннадцать вечера - «Невероятные приключения итальянцев в России». С двадцатиминутным журналом. Летом время начала кино тут весьма условно: вот привезут доярок с работы, так сразу и начнём. Чуть позже начнётся уборка, время демонстрации станет зависеть уже от смены механизаторов, тогда кино могут закрутить и в час ночи.   
Но, видимо, сегодня все вовремя приехали и собрались, сейчас же стартуем. Мы покупаем входные билеты, вечерний сеанс – только для взрослых, поэтому по - взрослому платим 20 копеек за зеленоватую бумажку с крупно отштампованными синими номерами рядов и мест. Проходим в зал, садимся в мягкие кресла красной обивки. Народу много, но не все места ещё заняты, некоторые придут во время или после журнала, здесь так заведено. Местные приветствуют друг друга через зал, кричат, пожимают руки, в общем, ведут себя довольно непосредственно. Отдыханцев видно сразу – они уже заняли свои места, сидят неподвижными островками, в основном молчат.
Гаснет свет, начинается журнал о Карпатах. Снято очень хорошо, особенно впечатляют ближние планы с бегущей по камешкам горной водой и редкими цветами, проработанными в контражуре. Сложность таких кадров нам уже понятна, мы с Сергеем активно пользуемся фототехникой, у меня, например, дальномерный «Зоркий» и широкоформатный «Киев». Сергей, в основном, делает цветные слайды, меня больше привлекает чёрно – белое фото. В темноте тихонько, чтобы не мешать окружающим, обсуждаем технические подробности. Журнал закончен, вспыхивает свет. Припозднившиеся проходят на свои места, лампы медленно гаснут, на экране поворачивается мухинская скульптура – заставка «Мосфильма». В зале устанавливается тишина, потом часто прерываемая дружным громким смехом по ходу фильма, тогда не разобрать слов с экрана, и мы шикаем на окружающих. Впрочем, кино я уже видел недавно, содержание мне, в общем, знакомо.
В отличие от Красной, где в основном идут почти только премьеры, здесь могут крутить любые фильмы, «что в районе дадут». Глухомань. В прошлом году, например, демонстрировали два кино «про Фантомаса», им, наверное, уже лет семь и они давно сняты с проката. С другой стороны, «Фантомаса» я до того не смотрел и, хотя ленты показались полной ерундой, могу теперь иметь собственное мнение по такому мелкому поводу.
Поговаривали, что фильмов три, а не два, что наши выменяли их у французов на отечественную двухсерийную «Каренину». Говорили, что, после проката первых двух серий, в стране резко выросла подростковая преступность, повсеместно юные граждане применяли капроновые чулки в качестве масок и по окончании преступного деяния дерзко хохотали, подражая Фантомасу. Что Министр внутренних дел, на фоне таких обстоятельств, своим Указом запретил показ третьей серии, и отправил её, вместе с двумя уже прокатанными, на специальную полку, где они теперь навечно и, наверное, каждая – в отдельных кандалах, содержатся. Ну, в обмен французских фильмов на отечественный я ещё поверю, это укладывается в обычную теперь практику. Но рост преступности, какие – то капроновые маски, подростковые злодейства, характерный смех «Ка - ка – ка», Щёлоков, запрещающий что – либо в чужом ведомстве своим Указом, даже не обычным для него приказом по МВД – это всё тяжкий бред.
«Приключения итальянцев» - кино вполне достойное, я отбрасываю «ценные» мысли и с удовольствием смотрю фильм во второй раз.
Вот уже побежали финальные титры на фоне взлетающего самолёта, включают свет. Выходим из клуба, Сергей смотрит на левое запястье: «Час ночи». Идём к дому. Сергей спрашивает: «О чём опять думаешь»? Поясняю, о чём. С момента, когда мы вышли из зала на тёмную улицу, я вновь принялся размышлять о «запрете» французской многосерийки, теперь - с попыткой структурировать слышанное ранее и сделать обоснованные выводы, пока у меня не получается.
Сергей неожиданно сообщает, что такой запрет действительно мог состояться. Конечно, не «Указом МВД». В городе Ростове – на Дону после выхода этих фильмов объявилась и долго безнаказанно действовала «банда Фантомасов», они ограбили некоторые городские предприятия и убили там нескольких человек, самостоятельно изготовляли оружие, и вообще «навели шороху». В прошлом году всех взяли, теперь судят. Кроме того, в разных концах страны малолетние граждане стали подбрасывать старшим по возрасту или физически более сильным оппонентам записки с угрозами, подписанные именем Фантомаса. У Сергея в семье подробности этого дела уже обсуждались со знакомыми чуть меньше года назад. И ещё – я мало смотрю телевизор, а ведь уже сняли и в этом году показывали двухсерийный фильм «Анискин и Фантомас», сделанный, судя по всему, по тем же обстоятельствам.
Вот так, значит, эти дела смотрятся при взгляде из крупного города. Понимаю, что интеллигенцией в таких разговорах может быть приврано достаточно много, особенно касаемо оценки массовости негативных явлений в «пролетарском» классе, тут смело можно делить на десять, а то и на сто, а то и вообще окажется, что всё придумано. Примерно о  таком прошлой зимой говорили во дворе папа с Валерием Ивановичем, с конечным выводом: «Слухи, не больше». Тем не менее, информация для моих размышлений Сергеем дополнена.
Нас догоняют соседи, все трое братьев Донченковых. Оживлённо беседуют между собой. Дальше идём вместе. Оказывается, пока мы смотрели фильм, старшего из братьев вызывали из зала подраться с Вальком с моста, и Анатолий здо’рово отлупил «вконец обнаглевшего» тамошнего обитателя.
Валька я знаю, здоровый такой, явно сильно здоровее меня, год назад вместе с мелкими приятелями он действительно постоянно рыбалил с понтонного моста. Слышал, он завёл там свои порядки и унижал проходящую детвору, но я, если и шёл в займище через мост, то «по семейным делам», в сопровождении взрослых, а в их присутствии Валентин был совсем уж неагрессивен.
На мои вопросы «Он что же, второй год так и сидит на мосту? А зачем»? и «Зачем дрались»? братья объясняют, что да, Валёк по - прежнему на месте, что надо было выяснить, кто будет самым сильным в четвёртом классе, поэтому дрались. Мне не очень ясно, зачем Валёк второй год сидит на мосту и зачем дрались, но повторно вопросов я не задаю, решаю, что, наверное, пришло время устанавливать иерархию между подростками, отсюда и все эти странности. С другой стороны, что даст Анатолию репутация самого сильного мальчика в классе? И насколько долгим может стать такое положение? До очередной драки с Валентином? И сколько впереди взаимных мордобитий, особенно, если Валёк захочет реванша, а он почти наверняка захочет? Кажется, это какая – то бесконечная ерунда.
Приходим к нашему двору и садимся на широкую длинную скамью, оперевшись на забор палисадника. Анатолий то и дело вскакивает и по просьбе возбуждённой общественности демонстрирует, какие приёмы он использовал в недавнем столкновении с Вальком.
Я ложусь на скамейку, смотрю вверх сквозь чёрную листву огромного ясеня, нависающего над нами из палисадника. Здесь, в отличие от больших городов, света’ недальнего уличного фонаря или прожектора на углу бабушкиного дома освещают только то, на что направлены, и не мешают наблюдать звёзды. Передо мною сквозь оперение ясеня маячит бесконечность, а здесь, в уютном местечке на поверхности маленькой планетки диаметром всего – то тринадцать тысяч километров, совсем уж маленькие люди устанавливают порядки на мосту, дерутся, чтобы выяснить, кто сильнее, и вообще слишком редко смотрят в звёздное небо.
Ощущение такое, будто кто – то пристально смотрит на меня из палисадника. На серой, без травы, поддеревной поверхности просматривается неподвижное тёмное пятно. По размеру и видимым особенностям, получается, это бабушкин кот Василий, известной своими крысоловными качествами местной экономически выгодной чёрно – белой породы «жёлтый лупоглаз». Повернул голову, засветились два зелёных огонька, точно, он. Приглашаю к себе, пошлёпываю ладошкой по скамейке, в ответ Василий гордо и медленно уходит за угол дома. Ребята смеются рядом со мною, они тоже наблюдали историю с котом.
 Анатолий произносит слово «палисад», Сашка тут же сообщает, что перед нами – палисадник, а не палисад. Палисад – это военное сооружение, стена из брёвен, врытых в землю вертикально. Короткое время братья скандалят, доказывая каждый свою правоту, потом обращаются ко мне. Рассудить. Кто прав, кто неправ. Понятно, как к приезжему и немного стороннему человеку, который к тому же довольно много читает. Меня в общем – то устраивает положение «ходячей энциклопедии», такое началось довольно давно и в этом наличествует своя масса плюсов. Есть возможность просто дружить с разными людьми и при этом никто не потребует драться за звание самого сильного в четвёртом классе.
Сажусь на скамье. Говорю, что прав Сашка, палисад – действительно военное укрепление, стена из толстых вертикальных брёвен, а палисадник – двор за этой стеной. Такие стены строились очень давно, высотой они были метра по три, чтобы лошадь точно не перепрыгнула, а конник, если спешится и перелезет через стену, наверху наверняка поранится о заботливо приготовленные артефакты, а внизу, если ног не переломает в прыжке, окажется отсечённым от своих и один перед скрытой препятствием вооружённой пехотой, которая тут же начнёт в него стрелять, чем – зависит от времени, могут стрелами, могут – попозже и залпами – пулей. Диаметром так в пару сантиметров. А вооружение всадника к такому случаю почти бесполезно – оно больше подходит для конной сшибки, не для пешего боя. К тому же металл в разное время стоил по разному, но в общем был драгоценностью, а уж в виде брони или доспеха - тем более. Это как будто в палисадник к тебе упал и переломал ноги треножник из «Войны миров» - опасно, но надо брать, и немедленно. Частично из желания обогатиться и происходит упорство некоторых древних оборонявшихся.
Сашка кричит: «А я говорил, говорил, это - палисадник», брат ему что – то отвечает, я смотрю на них – довольны оба. Один - своими знаниями, другой спорил «для порядка», Анатолия не оставляют ощущения недавно одержанной и очень важной для него победы.
Валяемся на скамейке, смотрим в звёздное небо. Пролетающих спутников достаточно много, они хорошо видны. Сергей лучше нас знает созвездия и ищет лишние звёзды - геостационарные спутники, но Сашка говорит, что все геостационары могут ходить только над экватором и только на высоте приблизительно 42 000 километров от центра Земли, смотреть надо на юге, а не над собой. Опять вспыхивает спор. Возможны ли для таких тел наклонные орбиты, другие высоты, можно ли увидеть спутники отсюда. Кажется, нам всем пока не хватает знаний для точных высказываний по этой теме. Спор сам собой умолкает, просто смотрим в небо.
Спустя какое – то время Сергей вдруг спрашивает:
- А если поджечь?
- Что поджечь? – непонимающе переспрашивает Саша.
- Стену. Она же деревянная.
- Наверное, можно. Только она из толстых брёвен. Долго будет разгораться, если вообще  получится поджечь. Даже если бить стрелой с горящей паклей, пропитанной нефтью, может не разгореться. А ты что думаешь?
Саша приподнимается на локоть и смотрит на меня.
Говорю, что, скорее всего, поджигать никто и не станет – наезднику надо спешиться, разложить под забором дрова, разжечь большой костёр либо, что «попроще» -  пустить стрелу с пылающей «нефтяной» паклей, желательно оставаться на месте и поддерживать горение до момента, когда брёвна повалятся и можно будет проехать через палисад, или плеснуть «с коня» горящей нефтью и тоже подождать, а это всё бред, по всаднику стреляют отовсюду, из–за каждого препятствия. И конница в древности, особенно степная, легковооружённая, рассчитана на скоротечный налёт, это как авиация в наше время. Стоп. По едва заметной Сашкиной реакции на слово «авиация», я, кажется, понимаю, куда он готовится. Ничего себе, цель очень серьёзная. Теперь понятна необходимость утренних тренировок.
Смотрим в ночное небо, болтаем. Прощаемся и расходимся, мы с Сергеем по домам, Анатолий и Димка тоже идут к себе, Саша отправляется ночевать в соседний с нами дом, к бабке, летом он постоянно там живёт.
ГЛАВА 13
Вхожу во двор, тихо прикрываю калитку – бабушка, наверное, уже спит, не разбудить бы. Мою ноги из ведра под окном, прохожу во вторую калитку, поднимаюсь к веранде. Сегодня я весьма торжественно одет к походу в клуб – зелёные «техасы» и светло – коричневая вельветоновая куртка, рубашка и обувь, в таком виде странно лезть в окно. Зайду - ка я в дом через обычный для всех вход. Дверь на веранду открыта, в дверном проёме недвижно белеет тюлевая занавесь от насекомых, на окнах в комнатах то же самое в расчёте на сквозняки, ночью, особенно в первой её половине, в доме душновато.
Жарко летними ночами в здешних домах всегда, к тому же несколько лет назад крышу из традиционного для этих мест чакана заменили на жестяную, крашеную серебрянкой, от этой замены летние ночные температуры в доме явно выросли. Мне больше нравится чаканная крыша, зимой потеплее, летом попрохладнее, но такие здесь уже почти исчезли, заменившись металлом – считается, что «железная» опрятнее и с ней меньше забот. 
Бабушка, как всегда в летние каникулы, постелила мне постель на кровати справа от входа. Капаю на ватку спирт из заботливо приготовленного бабулей пузырька, протираю зудящие ступни.  Раздеваюсь и ложусь в перины под белыми крахмальными простынями. Хорошо. Обязательно крахмалить постельное бельё – местная традиция, это приятно, и я к такому привык.
Бабушка, оказывается, не спит, из соседней комнаты доносится её довольно бодрый голос: «Как сходили»? Отвечаю, что хорошо, осваиваюсь, всё в порядке. Мне пока не хочется спать, бабушке, наверное, тоже, постепенно завязывается разговор.
Рассказываю, как утром стоял в ковылях над станицей и что с того места справа ещё видны валы Старого городка. Спрашиваю, можно ли сейчас войти в Изотову пещеру, что идёт от городка вниз, к пойме Холзана. Бабушка говорит, что к пещере давно уже никто не ходил, теперь, наверное, её и не найти. К тому же, после визита моего папы, когда он был маленький и однажды пришёл туда с друзьями, вход завалило, внутрь не проникнуть.

Эта история мне знакома, папа рассказывал, как во время войны он с такими же малолетними, кто-то лишь немного старше отца, коллегами, нашёл в овражке на Авдошкиной горе чуть ниже места, где ещё в гражданскую стояла белая батарея, нестрелянный трёхдюймовый снаряд. В юные головы сразу пришла мысль, что хорошо бы немедленно находку использовать по назначению и одновременно помочь нашим. Тогда, в самом начале осени сорок второго года, менее чем в ста километрах южнее Овсяновки полыхала Сталинградская битва, ближе, чем в двухстах километрах северо – западнее советские войска дрались у Воронежа. Как помочь нашим, сомнений не было, только что папин друг Геннадий сообщил, что Изотова пещера может быть использована немецкими диверсантами, больше им в наших степях податься некуда.
Немедленно притащили тележку, погрузили снаряд и поверху, степью – помогать, так чтобы никто из взрослых не узнал и по недомыслию не пресёк безобразие - отправились к объекту. В пещеру и тогда уже приходилось уже пролазать на четвереньках, но это в таком юном возрасте проблем не вызвало, папа и Генка быстро пробрались через узкий, длиной метров пять, проход, встали в полный рост. В свете фонаря полюбовались огромной пещерой, проверили, нет ли здесь уже чего вражеского. Походили, посмотрели в высокие каменные потолки, Генка сбросил камешек в колодец внизу помещения, в тёмной глубине тот ударился во что – то, довольно громко там зазвенел металл, вражеского меж тем ничего пока не случилось. Посовещались, решили, что лучше всего завалить лаз, тогда враг вообще не сможет воспользоваться подземельем, ведь вход в пещеру - только один. 
Посредине лаза сложили костёр и сверху пристроили снаряд. Подожгли, на мощной тяге пламя быстро охватило сухие дрова. Отбежали наверх, чтобы не стоять напротив входа и в случае чего избежать завала огромными камнями со склона. Бахнуло, мощная струя песка и пыли, обдирая листву и ломая ветви, ударила в лесок перед пещерой, через пару секунд послышалось глухое подземное сотрясение, пошёл второй воздушный поток, гораздо медленнее первого и более пыльный. Спустились посмотреть. Судя по всему, подземелье не провалило, а вот вход и песчаниковый «предбанник» рухнули.
Прошло меньше полуминуты и сверху, из степи, раздалось завывание двигателя и резкий звук тормозов, вниз по лесу раздельно побежали пожилой младший лейтенант милиции, недавно назначенный местным участковым, армейский лейтенант и солдат – водитель, все трое с автоматами ППШ наизготовку - проезжали мимо, услышали взрыв и увидели облако, поднимавшееся под горой. Разглядели детвору, опустили автоматы. Осмотрели место, где бахнуло, вывели всех «подрывников» наверх, к валам Старого городка, опросили у ободранного зелёного «Иван - Виллиса», и уехали по дороге в станицу. 

Бабушка сообщает, что история имела продолжение. Через год в окрестностях станицы появилась банда «Чёрная рука». Услышав название, я не могу удержаться от смеха. «Ничего смешного», - говорит из соседней комнаты бабушка, - «У главаря был протез правой кисти, чёрная кожаная перчатка». Ну, тут понятно.
Рассказывает дальше. Закончился страшный сорок второй, отгремела Сталинградская битва, под Воронежем немцев разбили, фронт ушёл на Запад, советские войска готовились сражаться под Курском. Летом наши места уже были глубоким тылом.  Все мужчины ушли воевать, здесь и в округе остались в основном допризывные, женщины, детвора и старики, да несколько списанных со службы инвалидов. Начальство – новый председатель колхоза из тяжко раненых да условно военный участковый, младший лейтенант милиции с одним подчинённым на всю округу. Ещё в райцентре был военкомат, стояла маленькая воинская часть, они иногда ловили дезертиров и вычищали редкие группы немцев и румын, оказавшихся зимой по эту сторону фронта и не сумевших выйти к своим. Но, если что – то случится, звонить военным было почти бесполезно, машины с солдатами доедут из района не раньше, чем через час.
  Бандитов было пятеро, в основном они ездили на огромной немецкой машине с откидным верхом, иногда авто прятали и передвигались конно. Постоянно перемещались, скрывались на хуторах, выбирали места, покинутые людьми. Распрашиваю бабушку, выясняю памятные ей подробности об авто, получается, уголовники катались на «Хорьхе». На таком сейчас ездит один краснянский пенсионер, бывший военный – пограничник, машина в состоянии просто отличном, сразу видно, что за ней хорошо ухаживают.
Бабушка продолжает. Потом выяснилось, что до уголовников дошла весть о том, что в колодце пещеры есть металл, Генка Донченков бросал туда камешек и слышалось характерное звяканье. Надо сказать, что предок Генки ещё примерно в середине прошлого, девятнадцатого, века искал затерянную к тому времени пещеру, нашёл её и проник внутрь. А потом неожиданно для всех отстроился богатым хутором в полутора километрах от станицы, на Холзане, только выше по течению, и купил мельницу, ту, что была когда – то на станичном пляже. И мало того – построил ещё две таких же больших. Неверно связав эти слухи, имена и события, в конце мая сорок третьего уголовники отправились к месту возможного обогащения.
Осмотрели заваленный взрывом вход, и решили бить шурфы снизу, от протоки, куда спускалась Изотова пещера. Позже у них в машине нашли большой лист с подробным планом этой местности в крупном масштабе, сопровождённый разрезами подземелья, из которого было видно, что до внутреннего колодца легче добраться именно так. План, кстати, был составлен в 1897 году по просьбе уездных жандармских чинов, когда старались отловить местного разбойника Зота, иногда подолгу скрывавшегося в том диком месте.
Пока бандиты пытались проникнуть в пещеру, они вели себя очень осторожно, своей основной цели не афишировали, но почти сразу по прибытии в наш район, в одной из отдалённых станиц устроили налёт, забрали деньги и убили человека. На это дело они отправились на «Хорьхе», видимо, чтобы показать, кто здесь новый хозяин. Или с целью отвлечь внимание подальше от своей основной цели. После такого события милиция и военные занялись бандой совсем всерьёз, но преступники в ответ повели себя очень осторожно, требовалось время для организации их уничтожения.
Как раз тогда в Овсяновку, домой, после тяжёлого ранения на четыре месяца отправили долечиваться некоего старшего лейтенанта с Ленинградского фронта. «Ты его знаешь, это Виктор Парфёнович». Мне, конечно, известен нынешний директор местной школы, бабушка давно дружит с его семейством. Тем не менее, я запереживал за старлея, хотя уже знал, что для него в том военном деле всё сложилось хорошо.
Вот только взгляд бабушки на те далёкие дела всё – таки женский и не учитывает многих интересных мне подробностей.
Уже рассказывал о том же, но с другой, более для меня подходящей точки зрения, отец, видевший в детстве и часть этих событий, и послевоенную встречу Виктора Парфёновича Полунина и Ивана Фёдоровича Богдановича, бывшего милиционера, а тогда учителя математики из Брянской области. 

По словам папы, старший лейтенант получил осколочное ранение в правое лёгкое под Ленинградом, имел в свои двадцать четыре опыт недолго командования взводом в мирное время и отступления в начале войны, прошёл через немецкие лагеря для военнопленных, воевал в партизанском отряде, а потом командовал разведвзводом, участвовал в неудачной операции по деблокированию города.
Поэтому, прибыв в Овсяновку в отпуск по ранению и узнав последние новости, немедленно отправился обратно в райцентр, где только вчера становился на временный учёт. Договорился с военкомом и начальником милиции, что, если он один вычистит банду, получит положительное заключение врачей не через положенные ему четыре месяца, а не позже, чем через два, да, и главное: отправят старлея в родное подразделение, по месту прежней службы. Получил удостоверение, оружие и  лошадь. Кроме того, лейтенант милиции дал связь с местным участковым, и опытного человека - из пожилых здешних, чтобы не привлекать лишнего внимания, и достаточно крепкого, с большим боевым опытом. Правда, тот не успел пригодиться, что, может, даже и хорошо.
Тем же вечером Виктор Парфёнович поговорил с некоторыми поселковыми мальчишками и сходил к участковому. Ребята были полны энтузиазма и немедленно согласились скрытно дежурить на реке. Участковый же, мягко говоря, сильно сомневался, что старлей сможет справиться один, да ещё после тяжкого ранения, с пятью вооружёнными бандюками. По его мнению, уже заранее можно было готовиться хоронить героя. Когда старший лейтенант изложил свой план, милиционер, подумав, сказал: «Толково, да только как их поймать в такой момент? Хотя, тут может получиться. Если что, и если я в станице или неподалёку, рассчитывай на меня».
Через два дня, ярким солнечным утром, домой к Виктору Парфёновичу прибежал запыхавшийся мальчишка. Задыхаясь после длительного бега, прерывисто сообщил, что бандюки собираются мыть машину на Старом пляже выше станицы, он только что видел их и немного даже подслушал разговоры. Старлей и участковый, который ранним утром пришёл к тому обговорить мероприятия на день, быстро собрались и выехали верхами. С мальчишки было взято слово, что он будет сидеть, пить чай и до прихода участкового никуда не выйдет. Кроме того, к охране и посильному угощению прибежавшего наблюдателя были привлечены мама и сестра Виктора Парфёновича. Существовала опасность, что мальчишка, если его прямо сейчас отпустить, раззвонит разведанные сведения своим друзьям, те появятся на месте событий и могут сильно помешать, если вообще всё не испортят.
Лошадей привязали за бугром, без шума и быстро поднялись на холм, залегли под деревьями. Аккуратно осмотрелись. «Хорьх» стоял в реке, на мелководье. Двое мыли машину, сухой чернявый главарь в тёмно - синем двубортном пиджаке, белой рубахе и тёмно – синей же сильно подержаной кепке – восьмиклинке, с закатанными до колен брюками, стоял рядом и говорил с шофёром.
Участковый достал бинокль. «Четверо, двое вооружены нашими ППШ, один – немецкой винтовкой. У главаря наверняка пистолет, может быть, не один. Их пятеро, надо искать пятого. Посмотри». Он передал бинокль Виктору Парфёновичу. Старлей, впрочем, уже и без оптики нашёл пятого, тот, вооружённый немецким автоматом, выглядывал из прибрежных кустов.
«Необученные, как на детской прогулке, честное слово. Сидеть надо здесь, и с ППШ, у нашего дальность боя выше, чем у МП - 40. Отсюда можно обеспечить и первичную оборону, и отход, а из этих кустов всё пропустишь, и ничего толком не увидишь. Я спущусь к деревьям ниже, до бандюков там останется метров тридцать - тридцать пять. Оттуда и пойду. В полный рост вначале не вставайте, первая очередь – Ваша, прицельная и с упора. Задача для Вас – тот, который в охранении, я возьму на себя всех остальных. Ликвидируете его, только надёжно – можно переключиться на оставшихся. И выходите повыше, вот туда, чтобы мне не помешать. Да, берегитесь гранат, наверняка, у них есть гранаты. И удачи, удачи Вам, младшо’й, помните – всё у нас зависит от Вашего начала».
Ещё до того, как разойтись, переговорили - договорились, что обязательно будут брать живого, если получится. Главаря или, лучше - шофёра. Но особо упираться в такое и рисковать нельзя, подкрепления нет и силы очень неравные.
Начали. Милиционер прицельными выстрелами из автомата убил охранника, бандиты, дёргая затворы, побежали к берегу, старший лейтенант длинной очередью уничтожил всех троих.  Главарь же, присев за машиной слева, из пистолета начал стрелять по бегущему к воде участковому, «как на ладошке», открылся старлею и короткой очередью из ППШ был немедленно убит. Всё закончилось быстро и без потерь с нашей стороны.

По словам бабушки, Виктора Парфёновича доставили домой в телеге, везли на сене – у него после скачек на лошади и стрельбы во рту появилась кровь и сильно разболелась рана, немного даже открылась. В тот же вечер старшего лейтенанта надолго отправили в госпиталь, потом он провёл в отпуске не два месяца, а почти шесть. И в армии он попал не в своё подразделение, а вообще на другую должность и новый фронт. 
Вот о таком завершении события мне никто раньше не говорил, эти обстоятельства рассказчики опускали как малосущественные подробности. Относительно полная картина прошлого возникает передо мной, наверное, только с бабушкиным изложением. Интересно. Внимательно слушаю.
Когда через час по понтонному мосту загрохотали колёсами примчавшиеся из райцентра две полуторки с начальским ГАЗиком во главе маленькой колонны, убитых бандитов уже разложили под деревьями, а машину выгнали на берег. Всё тщательно обыскали, в «Хорьхе», кроме прочего, нашли карту и лопаты. Один из приехавших, длинный худой лейтенант, по погонам - пехотинец, и милиционер вызвали из толпы детворы, уже сбежавшейся на ближний пригорок, папу и Генку Донченкова. После короткой беседы и обещаний помалкивать, выехали к пещере и обнаружили внизу, со стороны старицы, следы земляных работ - уголовники били шурфы, чтобы нащупать подножье подземной полости. По обстановке смогли определить, что там постоянно работали только два человека из пятерых, видимо, так действовала уголовная иерархия.    
После войны, в сорок седьмом, неподалёку отсюда, в Воронежской области, поймали шестого члена банды. Это был местный, овсяновский, до войны служил в районе, в архиве, там он и украл старый план, вначале рассчитывал найти пещеру самостоятельно. С осени сорок первого числился дезертиром, на деле успел послужить вместе с главарём банды в Краснодарской полиции, кровь на руках у обоих зверьков была большая. Летом сорок третьего этот человек и отвечал за постои бандгруппы. Судили его вместе с такими же, как он, убийцами, открытым судом и по приговору расстреляли.
Ночь. В окно видится звёздное небо, тишина. В станице абсолютное безмолвие. Но спать не хочется. Бабушка в соседней комнате тоже не спит.
Спрашиваю, а что бандиты собирались найти в пещере – с домонгольского времени прошли столетия, чуть не тысяча лет, а потом вход в подземелье находили совсем другие люди и даже временами жили внутри. Иду к своей постели.
Бабушка говорит, что от ранних времён ничего ценного и не могло сохраниться, местные были очень бедны, а вот попозже в пещере долго жили разбойники, они, наверное, и припрятали ценности, часть которых вынес предок Донченковых в прошлом веке. Я понимаю, что да, прадед Донченков взял то, что нашёл, а в сухой к тому времени колодец не спускался, наверное, такое предприятие выглядело опасным, поэтому там действительно могли остаться награбленные негодяями сокровища, может быть, даже основная их доля. 
Как – то странно. Разбойники что – то вместе спрятали, а не поделили предварительно добычу между собой? Или это клад одного участника шайки? Спрашиваю об этом бабушку, но на середине своего вопроса в одно мгновение засыпаю.
Скоро, перед самым рассветом, меня будят шаги – рыбалить на утренней зорьке проулком вдоль другой стороны дома идёт дед Шлёп – нога. В ночном беззвучии разносится размеренное «стук – шлёп, стук – шлёп». В комнате темно, но небо в оконном проёме почти светлое, легко разглядеть предметы внутри дома и во дворе. При всём при этом хорошо различимы звёзды. Странно. Надо встать и посмотреть всё в комплексе. Проваливаюсь в сон.
ГЛАВА 14
Просыпаюсь. Первое ощущение – прохладно, хорошо. Окна уже закрыты ставнями. Бабушки, видно, нет дома. Говорю: «Доброе утро». Никто не откликается. Сколько времени? Настенные часы показывают восемь – пятьдесят. Лежу, смотрю в потолок. Выдерживаю правило: проснулся – три или пять минут полежи, приготовь организм к переходу в дневную активность. Потолки высокие, из белёной поверхности выступают крашенные белой блестящей эмалью низы больших брёвен. Я не был на чердаке, но и отсюда понятно, что потолочные балки просто огромные, да и вообще этот дом производит впечатление циклопического сооружения. Осматриваюсь в комнате и опять вижу у окна большой дубовый комод, год назад его здесь не было. Заметил его ещё вчера, когда несколько раз проходил в окно рядом. Шкаф уже совсем «здешний», на нём стоит знакомая мне «греческая» ваза с цветами, лежат стопки газет и журналов, вперёд свисает круглая кружевная салфетка.
Встаю, подхожу, выдвигаю верхний ящик. Внутри две жестяных конфетных коробки с очень старыми рисунками на крышках. На одной, круглой, внизу под изображением читаю полустёртое: «1914 год», ещё одна, прямоугольная, двадцать третьего. Открываю круглую. Курительные трубки, узкие очки в золотой оправе, маленький немецкий будильник, разная мелочь. Медали и удостоверения к ним – белого металла «За отвагу» и латунная, на колодке, обтянутой гвардейской лентой, «За победу над Германией», орден Красной звезды. Видно, что «За отвагу» и орден довольно долго ношенные, удостоверения к ним довольно затёртые, в отличие от практически новой медали «За победу» и удостоверения к ней. В другой коробке – пулелейка, несколько латунных гильз от охотничьего ружья большого калибра, мерные стаканчики, круглая невысокая банка с порохом. Понятно. Кладу жестянки обратно, задвигаю ящик.
Дед Алексей, старший брат бабушки, живший раньше в другой половине дома, умер прошлой осенью, папа тогда ездил на похороны. По здешней традиции бабка Анастасия позже передала бабушке Елене часть вещей своего мужа. Такое обыкновение, видимо, исходно казачье, когда делили вещи погибшего «на походе», а потом что – то из них привозили родственникам на память о павшем в чужих краях. Или этот обычай крестьянский, когда вещей вообще очень немного, они ценны и используются десятилетиями, подарок в таком случае делается только близким людям и очень важен, я не знаю, надо посмотреть в книжке. Мне такие находки вообще не нравятся, повторяются размышления, приходившие в голову вчерашним утром, когда я видел у лесополосы памятник отцу Донченковых, видимо, бесполезные мысли возвращаются при копании в комоде. Прекращаю безобразие в голове.
Прохожу во вторую комнату, беру с плетёной полки стопку старых журналов «Весёлые картинки», тоненькую довоенную «Мачты и крылья» Маршака и толстенькую «Сто тысяч почему». Отправляюсь обратно, заваливаюсь на диван. Родители выписывают мне «Весёлые картинки», но сейчас он выходит на тонкой бумаге и в журнальном формате, а те, что я взял с полки, в альбомном, и бумага другая, плотная и красивая, бабушка называет такую тряпичной. Возможно, эту бумагу варили с добавлением тряпок или вообще из них, надо посмотреть в литературе. Мы сейчас сдаём в школе макулатуру, приносим из дому стопки газет и журналов, а раньше, по слухам, принимали и тряпки.
   В старых «Весёлых картинках» меня больше всего интересуют рисунки. Каждый год, приезжая к бабушке, я беру с полки эту стопку и внимательно рассматриваю. Иллюстрации в основном сделаны просто очень здо’рово. Я понимаю, сейчас иные годы, другие, хорошие и живущие уже в наше время, художники, другая бумага журналов и другой формат, но старые  картинки с каждым просмотром воспринимаются такими же профессиональными и замечательными, как и раньше. Понимаю, мне уже не по возрасту читать такие журналы, я теперь ученик четвёртого, а не какого - нибудь первого класса, почти год как пионер, поэтому «официально» смотрю качество рисунков, а «неофициально» в то же время прочитываю журналы «от корки до корки». Возникает впечатление, будто заглядываешь в давно прошедшее и уже недоступное детство. От присутствия или отсутствия сторонних наблюдателей ощущение не меняется.
Пролистываю «Мачты и крылья». Смотрел очень давно, не моё. Графика неинтересная, женская, стихи написаны разреженно – это для совсем маленьких. Беру «Сто тысяч почему», тут уже сплошной прозаический текст. Не всё верно, многое в наше время смотрится архаично, но интересно, немало узнаю впервые.
Со  двора слева доносятся голоса Владислава и Сергея, иногда раздаётся стук молотка. Сергей сегодня встал необычно рано, наверное, подняли семейные. Спрыгиваю с дивана, одеваюсь, выхожу на крыльцо. Яркое утреннее солнце заливает окрестности. Чистое голубое небо, в нём высоко, отсюда недвижно, парит белая птица. Свет утренний, окружающие предметы ещё толком не прогрелись, но если бы не крыша над крылечной площадкой, я ощутил бы что – то вроде удара огромным горячим молотом по голове и плечам, так сильно сегодня палит прямо с утра.
Владислав, как всегда, с сигаретой в зубах, на ступенях за лёгким ивовым заборчиком сколачивает посылочные ящики, стучит молотком. Уже пострижен по-военному, шея сзади выбрита «под скобку», незагорелая, белая. Сергей носит из коптильни вяленую рыбу, помогает брату укутать тушки в пергаментную бумагу и сложить в готовые короба. Привет. Привет. Бросает мне через забор и вверх на площадку вяленого, чуть подкопчёного крупного подуста: «На, посмотри на просвет». Ловлю. Смотрю. Хороший янтарный цвет, лёгкий приятный запах. У меня такого не получается, я вялю без копчения.
- Холодным дымом, ольха?
- Да, оставляли в коптильне на ночь.
Владислав дополнительно подсушивает вяленую рыбу, подвешивая её на ночь в коптильне. Потом сложит в ящики и почтой отправит домой. Ему добираться к месту службы примерно сутки, ещё дней через десять по адресу приедут посылочные коробки. 
- Оставь себе, попробуешь.
Отказываюсь и бросаю подуста обратно, в руки Сергею. Для меня эта рыба суховата, я предпочитаю свою. Владиславу копчением нужно вытянуть из вяленых тушек остатки влаги, чтобы, как он думает, при пересылке подусты не испортились, мне же такого не требуется. Но сделана владиславовская рыба замечательно, ничего не скажешь.
Попыхивая сигаретой, Владислав перекладывает в ящиках вяленые тушки пергамином, укладывает короба в зелёные брезентовые мешки, вешает грузы на раму велосипеда, теперь они с Сергеем отправляются в недальний центр посёлка, в почтовое отделение.
Через веранду прохожу обратно в дом, завтракаю за столом у окна, читаю бабушкину записку, она скоро придёт. После завтрака валяюсь на диване, жую конфеты из розовой вазочки, читаю рассказы в «синем О’Генри», параллельно привычно размышляю. Одновременно о подусте, о переменах в окружающей среде и, в связи с первыми двумя позициями, о мнениях некоторых приезжих отдыханцев. 
Подуст, или, как называют его некоторые местные, «губан», сейчас довольно редок в наших реках, правда, в Холзане его много, а ниже, в Дону, уже поменьше, но и там он встречается довольно часто.
Отдельные приезжие на отдых, кто утверждают, что разбираются в рыбной ловле, говорят, в других реках эту рыбу выловить невозможно, её там нет и никогда не было. Например, у них в городе, в Москве – реке. Но я, кажется, в очередном альманахе «Рыболов – спортсмен», сам читывал выдержки из статьи Л.П. Сабанеева ещё прошлого века, где ясно указывалось, что ловить подуста в реке Москве нужно в районе Крымского брода. То есть, эта рыба там как минимум была. Приезжие демонстрируют всё тот же успокаивающий подход, удерживая в сознании хорошо понятное текущее время: «Ничего не меняется и не изменится никогда». А окружающая среда подвижна.
Например, роскошные овсяновские пляжи, которые так привлекают отдыхающих, стали образовываться только с тридцатых годов, когда в станице появилось много скота – коровы, даже на прогоне, вырывают на берегу всю зелень и не дают ей вырасти. Теперь, когда по утрам и вечерам стадо больше не гонят через верхний пляж, на его границе недалеко от воды появились два маленьких зелёных деревца. Если сейчас их не уничтожить, тополя укрепятся и размножатся, появится высокая дюна, потом остров, течение изменится, пляжей здесь, на прямом участке реки, уже не будет. Сохранившиеся в виде стариц или просто сухих меандров прежние извивы - тоже подтверждение перемены русла Холзаном.
И степь меняется постоянно – всего-то несколько лет назад, когда мы ездили поздними вечерами или ночами по просёлочным дорогам, впереди машины, попеременно ускакивая в темноту, метались тушканчики, взлетали куропатки, перебегали, сверкая зелёными глазами, толпы сычей. Весною огромные степные участки были усеяны белыми, жёлтыми и розово - фиолетовыми тюльпанами.   
Сейчас эти цветы сохранились только в станичных палисадниках, иногда, правда, они встречаются и в лесах. Куропатки, раньше степные жители, большей частью переместились в луга, почти совершенно исчезли змеи – всё движется, всё варьирует под влиянием человеческого присутствия и климатических условий. Окружающая среда, в том числе наша, сильно трансформируется под воздействием человека. Например, папа подростком вместе со своим школьным классом участвовал в посадке лесных полос по Сталинскому плану преобразования природы, с этими полезными мероприятиями в здешних местах навсегда закончились суховеи, на полях задержались снега, и стало возможным останавливать рост оврагов, распахать степные участки.
Климат перестраивается и сам, становится более влажным, менее жарким, как здесь говорят иногда, «переходит в более предсказуемый северный тип». Эти изменения накладываются на результаты человеческой деятельности, и, чтобы разобраться в будущей сумме таких влияний, требуется специалист. Хотя профессионал - климатолог наверняка скажет, что итог этих наложений не будет однозначным, в результате мы получим колебательный процесс, который уже непременно сможем регулировать.
Со двора доносится звук открываемой калитки. Вскакиваю с дивана, подбегаю к окну. Бабушка. И Ирина Игнатьевна, её подруга, они вместе работали в местной школе и почти одновременно вышли на пенсию. Кричу обеим: «Доброе утро», спускаюсь по лестнице вниз. Приветствия, обнимания, «Какой большой стал, как вытянулся за год». Вытянулся – да, но по сравнению с другими сверстниками я совсем уж среднестатистический, в классном построении где – то в середине, большого роста явно не буду. Бабушка проходит в гараж, снимает с полки и поочерёдно передаёт Ирине Игнатьевне тканевые тючки чищеных козьего пуха и овечьей шерсти. Та заглядывает в каждый мешочек, проверяя, нет ли внутри моли, складывает в большую авоську.
Помогаю Ирине Игнатьевне отнести сетку, здесь недалеко, их дом четвёртый от нас по дороге в гору. Бегу обратно. Стопы побаливают. Поднимаю ногу, смотрю – «подошва» в серой пыли, излишне розоватая, посечена мелкими царапинами. Другая не лучше. Что поделать – второй день топаю без обуви, к вечеру ноги всё равно разболятся.
Идём с бабушкой в магазин. По её настоянию ещё раз протёр подошвы спиртом и обулся, но одеваю шлёпки временно и только для похода в продуктовый. «Если хочешь ходить босиком, пожалуйста, ходи, это полезно. Но вначале, пока кожа не загрубеет, иногда прерывайся, так быстрее нарастёт «подошва» и будет не очень больно. Кстати, холзанская вода залечивает все раны, наверное, и в твоём случае поможет». Согласен, вот только я пока не могу действовать разумно, как говорит бабуля. Мне кажется, что так я нарушу данное себе слово: полностью проходить это Овсяновское и Устьинское лето без обувки. 
Магазины недалеко, в центре посёлка, напротив нового клуба. В станице нет своей пекарни, только строят, хлеб раз в два дня привозят из соседнего совхоза, как раз сегодня завоз, туда мы и идём. Ну что сказать, глухомань. Зато в магазинах – «сталинские» арочные окна, сияющие полированным мрамором полы, характерный запах нафталина в тканевой и одёжной «лавках», как их в основном называют местные, сильный запах хлеба и конфет в чуть более скромном продмаге.
В продуктовом становимся в небольшую очередь. В голове её, у прилавка, продавщица отчитывает невысокого крепенького мужичка лет под тридцать в новенькой синей спецовке: «Тебе должно быть стыдно, ты уже во второй раз за эту неделю покупаешь двадцать буханок». Мужчина краснеет, крутится, отделывается нерешительными междометиями, смотрит в сторону и ненужно запускает пальцы в пышную чёрную шевелюру, всем ясно, что хлебом он кормит домашнюю скотину, что ему совсем не стыдно покупать двадцать буханок, боится он только сейчас и лишь реакции окружающих. Посматривает в сторону моей бабушки, которая молча стоит в конце очереди – видимо, он местный, и в своё время учился у Елены Васильевны в классе. К  несчастью мужичка, в разговор вмешиваются агрессивно к нему настроенные женщины из очереди, синеспецовочник берет одну белого и быстро выходит. Начинаем двигаться и мы, довольно скоро подходим к прилавку.
Я уже заметил - на полке перед поллитровыми банками с вареньем из розовых лепестков, как и в прошлом году, над ценником «8 коп.», ровной маленькой стеночкой уложены завёрнутые в светлую серо – коричневую обёрточную бумагу, большие, с моих полкулака, брикетики растворимого какао. Кроме прочего, немедленно покупаем десяток с обещанием бабушке не есть или не выпивать  больше двух порций какао в день. Такой максимум установлен был мамой по итогам прошлого года.  Кроме того, я даже и не знаю, каков в таком случае вкус напитка, всегда ел эти кубики как конфеты. Так же поступали и поступают с ними все мои ровесники. В здешних станицах нет культуры готовить быстрорастворимый какао, зато есть наша подростковая культура поедать вкусные прессованные кубики, блестящие вкраплениями крупного сахара, с целью растворить брикет в организме без помощи кипятка.
Выходим из лавки, идём домой. Грызу кубик какао. Вижу, как в полукилометре впереди по улице проезжают на велосипеде и поворачивают в наш проулок Владислав и Сергей. Старший крутит педали, младший, выставив вперёд длинные ноги, сидит сзади на багажнике.
Проходим по улице, входим с бабушкой во двор, поднимаемся в дом. Переодеваюсь в шорты и выбегаю на крыльцо. За заборчиком подходит Сергей, грызёт только что купленный кубик какао. Хорошо ему, для него количество брикетиков на день не лимитируется, можно лопать сколько угодно. Собирается с бабкой в займище, на тот берег, посмотреть, где через пару недель собирать ежевику. Пойдут, наверное, позже, после полудня. Говорим и в результате собираемся на рыбалку, с бабушкой Анастасией Сергей, видимо, отправится в лес в следующий раз, когда ежевика уже поспеет.
Берём снасти, встречаемся в проулке и бежим вниз. Надо же, стопы уже не так сильно и зудят, хотя я именно сегодня ожидал максимальной болезненности. Бежим левее, на косу. Раскручиваем удочки, заходим в воду. Ни одной поклёвки. Перемещаемся ниже, потом уходим вверх по течению, до самой Каменки. У меня вообще ничего, у Сергея клевали, были пойманы и отпущены за малостью роста конёк и пара пескарей. Клёва нет. Такое может затянуться и на два - три дня. Совещаемся. Надо спешить домой, Сергей ещё может поспеть сходить с бабушкой в займище.
ГЛАВА 15
Быстро идём верхней дорогой, успеваем. Бабка Настасья приглашает меня сходить в лес, условие – обязательно в резиновых сапогах, по её словам, в займище полно змей. Знаю, что никаких видимых нам змей там, как и в прошлые годы, нет, понимаю, такие слова происходят только из излишнего осознания ответственности за моё личное подростковое здоровье перед моей бабушкой. Спрашиваю и беру бабулины сапоги. Обувь уже подходит по размеру, за прошедший год нога доросла, да и сам я чувствую, что с прошлого лета всерьёз вымахал. С Сергеем берём удочки, попробуем половить в лесных озёрах.
В займище идём через мост. Валёк, я его не видал с минувшего года, как всегда, на посту и рыбалит с понтона. Его прошлогодняя команда из трёх подросших малолеток тоже здесь, ловят рыбу и уже поймали сегодня крупного язя. За год Валентин вытянулся и покрупнел, светлые кудрявые волосы пострижены короче. Левый глаз заплыл крупным вчерашним синяком. Кого – то Валёк мне напоминает, не пойму, кого. Наконец, доходит – крупноватость, манера держаться, причёска, говор – всё как у Анатолия, самого сильного мальчика в классе, только тот длинноносый брюнет в папу и маму, а у Валька нос картошкой, волосы цвета жёлтой соломы и выражение лица какое – то совсем уж ожесточённое. Впрочем, в присутствии бабушки Анастасии с нами он ведёт себя вполне корректно. На мосту у противоположного берега мо’ю ноги в речной воде, надеваю носки и резиновые сапоги. Ступни в общем не болят, прямо как сегодняшним утром говорила бабушка.
Входим с моста в займище. Сразу – прохлада и особая лесная тишина. Дорога влево, основная к мосту от райцентра, чистая и хорошо укатанная. Дорога, уходящая вправо, к захолзанским пляжам, разбита большими грузовиками, в густой тени дубового леса в глубоких чернозёмных, в основном уже сухих, колеях, в одном месте блестят небольшие лужи, оставшиеся от прошедшего давно, ещё в прошлом месяце, дождя. Довольно влажно и явно приятно прохладнее, чем на берегу.
Идём влево. За придорожными деревьями виден Холзан. В сухой песчанистой земле под деревьями торчат редкие ростки травы. Справа сразу за дорогой два круглых озера почти одинакового, метров в двадцать пять, диаметра – следы ещё от разрывов немецких авиабомб, заполняемые в разливы водой и рыбой. В сорок втором мост здесь уже был и по нему проходила военная автодорога, переправу немцы старались уничтожить, отсюда воронки. В моей совсем ранней юности, ещё в дошкольном возрасте, мы с отцом дважды приезжали сюда на мотоцикле, забирались вот на этот нависающий над озерцом дуб, сидели там и папа бил из винтовки крупную озёрную рыбу, целясь сверху вертикально, а потом прыгал за ней прямо из этой развилки в воду. Я оставался на дереве, видел, что обращённая к воронке сторона старого дуба покрыта наростами, заметил тогда в них несколько рваных кусков металла. Сейчас подхожу к дереву, осколков уже не нахожу, но поверхности дерева по – прежнему сильно различаются, внешняя ровно покрыта корой, обращённая к озеру – волнистая и узловатая, корни частично оголены и как будто приподняты. Как уже тогда немолодое дерево выжило после близкого разрыва, удивительно и сразу непонятно. Поглаживаю кору. 
Кстати. С Сергеем разматываем удочки, забрасываем. Не клюёт. Как и в Холзане, да чёрт, сговорились они, что ли. Сворачиваем снасти и идём дальше. По дороге Сергей достаёт из кармана шортов аккуратно уложенную в целлофан газетную вырезку. Говорит, что это календарь рыбака на всё лето из местной газеты. Останавливаемся, смотрим. Ещё пару дней клевать не будет. Луна, и рыба на её фазы реагирует. Вот зараза. Мог бы и раньше сказать, но оказывается, что это календарик Владислава и тот только днём отдал его Сергею. Бежим, бабушка Анастасия ушла уже почти к повороту, надо догонять.
На бегу отрывисто обсуждаем реакцию рыбы на лунные фазы. Я никогда не видел или не замечал на морях, на которых бывал, выраженных приливов или отливов. Конечно, наблюдал я пока только закрытые водоёмы – Азовское море, Чёрное, Каспий и Балтику, а там быстрых и значительных перемен в уровнях и быть – то не может. Зато по телевизору видел, как на впадении в океан Амазонки во время  прилива образуется даже быстроходная обратная волна высотою метра четыре. Зрелище жуткое, впечатляет.
Вот Анастасия Ивановна остановилась, недоходя поворота, и ждёт нас в тени большого карагача. Бежим. Видим, как впереди со стороны Холзана обочная высокая трава раздвигается, на дорогу выскакивает Сашка Донченков. В синих плавках, мокрый. Бросает перед собой в дорожный пыльный песок сандалии, обувается, подходит к Сергеевой бабушке, спрашивает о чём – то – о чём, за бе’гом в её сторону и на расстоянии нам не слышно. В ответ та говорит и согласно кивает. Сашка бежит нам навстречу, мы уже рядом. Сообщает, что договорился с Анастасией Ивановной и пойдёт с нами, ему надо посмотреть Большое озеро. Обязуется идти позади и оглядываться, чтобы не быть укушенным змеёй, тут явно прослеживаются последствия его разговора с Серёжиной бабушкой.
Поворот дороги в займище у большого карагача прямо напротив пляжа, с того берега слышен чуть приглушённый расстоянием и растительностью привычный шум. В разрыве травы видны Анатолий и Дима, они переплывали реку вместе с Сашкой и готовятся в обратный путь. Оборачиваются и одинаково приветствуют нас покачиванием ладоней. Мы отвечаем, Саша кричит, что дальше идёт с нами. Братья почти одновременно кивают, шумно погружаются в воду и плывут.
Идём по дороге в займище. Солнце довольно сильное, поэтому стараемся держаться в тени придорожных дубов или тополей. Наконец впереди раскрывается большая поляна – во время войны здесь свалили очень большую дубраву, чтобы загатить почти восьмикилометровую дорогу через займище от подводного моста на Каменной узмени. На этом месте теперь почему – то почти не растут деревья, только торчат кое – где среди пней очень редкие дубки. Недалеко за поляной и лежит в займищном лесу Большое озеро. 
Анастасия Ивановна смотрит незрелую пока ежевику, говорит, что, видимо, в этом году надо собирать у поляны, тут её будет очень много. С моей же точки зрения, эту ягоду дней через двадцать можно будет нарвать где угодно и не стоит ходить так далеко - ежевичных кустов, усыпанных «зелёными» пока ягодами, полно всюду. Похоже, Сергеевой бабушке просто захотелось прогуляться, и она выбрала такой повод.
Сашка взял мою удочку, отделился от нас, и теперь мелко маячит вдали, через поляну топает к озеру. Неожиданно видим, как он разворачивается и, пригнувшись, быстро бежит, крича и оглядываясь, в нашу сторону. Впереди него несётся небольшая худая ,лисица, спугнутая им из – под куста. Через секунды лиса сворачивает в сторону ближних деревьев и исчезает в низком кустарнике. Мы на всякий случай уходим под раскидистое молодое дерево, ждём Сашку, несущегося к нам через огромную поляну.
«Луни! Гнездо! Чуть не наступил! Штук пятнадцать»! – кричит, подбегая и размахивая моей удочкой, запыхавшись от быстрого хода, младший Донченков. Да, такое опасно, могут серьёзно побить. Теперь понятно, откуда мы слышали отдалённый визгливый крик – это самка с земли звала своего седого друга, который, наверное, сейчас охотится слишком далеко, и не смог быстро прийти на помощь, это если он вообще расслышал голос подруги. Луни здесь устраивают гнёзда прямо на земле, на полянах вроде этой. Живут толпами, не как беркуты, у тех один – два птенца, не больше. И, хотя эти птицы резко мельче, размах крыльев всего – то метра полтора или даже поменьше, Сашке сильно повезло, что самец не прилетел, вдвоём это перевозбуждённое появлением небольшого человека семейство наверняка бы отделало его как следует.
Сашка, наконец, отдышался, попил водички, успокоился. Выясняется, что гнездо он обнаружил метров за тридцать до препятствия, это лучше, чем в его первоначальном рассказе, и, видимо, это же обстоятельство, а также предупредительный крик лунихи и отсутствие «дома» луня, дали Донченкову возможность убежать без всяких физических последствий. Лису перед собою он не заметил, но видел, как за нашими спинами вышел из – под деревьев незнакомый мужик с большой собакой, наверное, из газовиков, что здесь работают, что – то хотел спросить у нас, а потом, когда Сашка закричал и побежал, человек и собака быстро вернулись в лес.
«Смотри, тут расстояние от пляжа не больше пяти километров по прямой». Сергей прав, орлы не терпят пернатых соперников в пределах километров десяти – двенадцати от гнезда, а эти так приблизились. Что это значит? Луней много и территорий на всех не хватает, будут вытеснять беркутов? Вообще, если посмотреть с той стороны реки, от пляжа, гнёзда наших старых знакомых занимают правую сторону займища оттуда, а луни живут слева. Когда утром в голубом зените видна белая птица, она всё равно соблюдает дистанцию, и ходит на расстоянии не меньше, чем в двенадцать - пятнадцать километров от крайнего орлиного гнезда.
Идём к озеру, на этот раз все вместе и по правой стороне поляны. С какого – то момента мы углубляемся в лес, топаем по широкой тропинке, Сергей и Анастасия Ивановна впереди, я и Сашка за ними. Луниха, когда минуем по лесу уровень гнезда, не кричит, значит, мы достаточно далеко и с её точки зрения движемся правильно.
Донченков вдруг снова начинает возбуждённо описывать своё сегодняшнее приключение, видно, что он силой воли сдерживал всё это время свои эмоции, а теперь ему необходимо выговориться. Слушаю, в ответ пересказываю ему историю, очень давно рассказанную мне папой.

Когда отец был маленьким, младше меня сейчас, почти сразу после войны, он почему – то решил, что хорошо бы взять в дом маленького совёночка и к зиме вырастить его. Приятно же, когда у тебя живёт настоящая сова. Это не кот, как дома у остальных, это такая особая птица, в будущем, конечно же, очень преданная хозяину. Хорошо. Поделился идеей с бабушкой Еленой. Та, к папиному немалому и недолгому огорчению, сообщила, что это невозможно, подробно рассказала, почему. Но отец тогда часто сиживал на своём «наблюдательном пункте» на высоком дереве, через бинокль следил и за дуплом в старой сухом дубке, обустроенном совиным семейством под жильё, иногда в глубине там показывались маленькие пушистые птенцы. Со стороны дупляной быт выглядел весьма пасторально и уж никак не соответствовал словам бабушки. Поэтому на следующий день после серьёзного разговора с мамой первая попытка обретения совёночка всё же состоялась.   
Первая неприятность, которую папа не оценил, наблюдая за гнездом в бинокль – отсутствие на старом дубке нет ветвей до самого дупла, ствол дубка за последние лет десять сильно оголился, так, что подняться к совятам было практически невозможно. Но такое обстоятельство не остановило будущего владельца пернатого друга, он взобрался наверх, использовав ремни для обхвата ствола дерева.
Второе, что неприятно поразило в приближении к дуплу – доносившийся оттуда сильный неприятный запах. «Вонючие, очень вонючие», - сообщил отец много лет спустя, когда рассказывал мне об этом своём приключении.
Добрался до гнезда, заглянул внутрь, успел заметить трёх жавшихся к дальней стенке птенцов. Следом за этой секундой изнутри вылетела взрослая птица, вторая присоединилась к ней откуда – то снаружи, они принялись отчаянно долбить клювами и рвать когтями малолетнего потенциального похитителя пернатого потомства. При этом обе совы непрерывно и прицельно гадили на оппонента, стараясь покрыть его ранами, смешать кровь и птичий навоз. «Вонючие, ох, и вонючие», - повторял мне папа. Немедленно выяснилась и третья неприятность – оторвать от дерева руки и отмахнуться от нападавших птиц было невозможно. Пришлось как можно быстрее спускаться с шестиметровой высоты, упираясь лбом в ствол дерева и подворачивая голову, чтобы разъярённые совы не выбили глаза.
Как рассказывал папа, он появился в  доме в слезах от боли, в подранной одежде, весь в собственной крови, уделанный птичьим навозом и немножко в совиных перьях. Бабушка, конечно же, была на месте – отпуск, в школе каникулы. Как я понял из папиных слов, такого его вида бабушка не оценила. О последовавших домашних приключениях отец в нашей беседе не упоминал.
Папа тогда завершил свой рассказ довольно неожиданно: «Хороший урок. Совы научили меня всё, за что взялся, планировать в подробностях, опираясь на реальные обстоятельства, а не на собственные фантазии и придумки».

Сова маленькая, а лунь – птица очень даже побольше, Сашка, весело, с искромётными комментариями,  воспринявший мой рассказ, задумывается. На таком дальнем от нас троих расстоянии в случае чего мы не смогли бы ему помочь, исход возможной битвы с лунями для него, даже вооружённого в тот момент моим удилищем, очень уж непрогнозируем. Неожиданно Сашка сворачивает с тропинки и через секунду возвращается, обламывая мелкие ветки с сухой толстой палки. «Посох, удобнее ходить», - поясняет он. Ну, хорошо, пусть у нас будет посох. Идём к озеру, поспешаем за ушедшими вперёд Сергеем и его бабушкой.
Солнце уже начинает косить, пронизывает темнеющий лес жёлтыми лучами, полыхает в лесной траве и подложке из старых листьев разноразмерными трепещущими световыми отметинами. Большое озеро здесь проходит прямо по границе осинника. В плотных прибрежных камышах кипит своя, озёрная, жизнь. Воздух ощутимо гудит от насекомых сильнее, чем в лесу или в степи. Плюс постоянный свист утиных крыльев. Живность мало обращает на нас внимание. Впервые в жизни вижу чомгу, это птица у нас весьма редкая, скрытная, встретить её, наверное, большая удача. Я уже давно заметил, что звери и птицы делят людей на две легко ими определяемые категории, охотников и неохотников. И если первые для них убийцы, они опасны, то вторые - большого внимания вообще не стоят, можно продолжать повседневные занятия. Мы все относимся к безопасным неохотникам, поэтому озёрный шум с нашим появлением ничуть не стихает.
Анастасия Ивановна ходит по лесу, оглядывая ежевичные кусты, Сашка берёт у меня и Сергея снасти и, чавкая ногами в чёрной грязи, идёт к воде через широкий проём в камышах. Бродим с Серёжей по берегу, рассматриваем озёрных обитателей по возможности вблизи. Я всегда, как мне кажется, знал о существовании Большого озера, знал, как к нему выйти, но на его берегу я впервые. Тут всё необычно, живность совсем не такая, как на Холзане, хотя озеро заливное и в разлив сюда могла бы проникнуть хотя бы шустрая холзанская фауна. Однако, здесь даже вездесущие ракушки другой формы, витые, в основном белые и в разы больше Холзанских, а привычных нам почти и нет.
Идём к Донченкову. Дорожка в камышах, устроенная рыбаками, довольно широкая, метра два, и длинная, метров в шесть, устлана тростником, поваленным прямо в озёрную грязь, выводит к серым дощатым мосткам, на них устроена скамеечка, где сейчас сидит Сашка, дальше после небольшого заливчика видна широкая гладь озера. Несколько рогаток под опору удилищ, торчащих из воды. Запах затхлый, так пахнет чёрная чавкающая под ногами грязь. На Холзане такой нет, и вообще там возникает ощущение чистоты.
«Не клюёт. Ни на червя, ни на хлеб, ни на горох. Как сейчас на реке. А время вечернее, должна клевать хотя бы маленькая. Бесполезно сидеть, пора уходить». Сашка говорит с нами, не поворачивая головы и не отрывая взгляда от неподвижных поплавков. «Надо сматывать». Встаёт, собирает одну удочку, поглядывая на поплавок другой. Сматывает вторую. Подходит бабушка Анастасия.
Идём домой. По пути Сергей говорит о календаре рыболова, Сашка отвечает, что видел эту газету, но большого внимания не обратил. По его словам, это ерунда, а у него есть книжка с таблицами, откуда газетчики и перепечатывают содержание, и ещё круглый металлический справочник, там эти дни тоже отмечены как бесклёвные. «Основная причина - лунные фазы». – произносит Сергей. Сашка же уверен, что причин бесклёвья множество, просто все в газете не можно прописать. Хотя Луна – да, тело массивное, диаметром почти с треть земного, движется недалеко, на расстоянии всего в тридцать с небольшим диаметров Земли, естественно, притягивает и таскает за собой массу земной воды, что мы и наблюдаем в виде приливов и отливов.
Саша называет  знакомые точные цифры, дальше он привычно схватывается с Сергеем сразу по двум поводам: считать Землю – Луну двойной планетной системой или не считать и тормозится ли Земля от трения за счёт влияния Луны на земную воду. Понимаю, дальше спор разовьётся, и, как только слышу Сашкины слова о том, что Луна сейчас постепенно поднимается по орбите и может вообще покинуть нас, вступаю в разговор и рассказываю о поразившем меня зрелище высокой обратной волны при впадении Амазонки в Атлантику, которое я видел по дедову телевизору. Сашка немедленно переключается на меня и сообщает, что такое наблюдается всего два раза в год, а не каждый день или даже лунный месяц. Молчу в ответ, градус спора спадает сам собой. 
ГЛАВА 16
Подходим к повороту, догоняем и останавливаем идущую впереди Анастасию Ивановну, отдаём ей наши удочки и резиновые сапоги, Серёжа забирает из бабкиной корзины свою привычную обувку, раздеваемся до плавок и складываем одежду в её лукошко. Бабушка Сергея пойдёт домой через мост, а мы прямо здесь переплывём на пляж и будем попозже. Чуть выше по течению спускаемся с песчаного обрыва, входим в воду. Хорошо, переворачиваюсь на спину и плыву, взмахивая за голову прямыми руками, иногда надолго ныряю «на спине». Сашка немного отстаёт, мешают сандалеты, кожаные ленточки которых он зажал в зубах. Сергей вообще лупит по воде руками и ногами ещё у самого берега. Обувь, как и Саша, он тоже взял с собой, зажав задние тесёмки зубами, теперь всё это добро мешает ему свободно дышать. Ещё не хватало, чтобы «дальний родственник» наглотался воды, особенно на глубине и течении, у обрывистого берега. Возвращаюсь, забираю сандалии, беру их в руки и плыву на спине, работая только ногами. У Сергея дело сразу идёт на лад, плывёт быстрее, выглядит по - бодрому. Посредине реки справа от меня возникает Сашка. Лежит на спине, обувка в руках. Смотрит в небо. Ждём третьего, отдыхаем. Течение быстрое, но мы зашли достаточно высоко и теперь можем немного полежать на воде. К нам присоединяется Сергей, вместе как можно тише второй раз за этот день проплываем к пляжу мимо засетки Шлёп - ноги. Дед на месте, сидит в привычной нам долблёнке, сейчас в огромном жёлтом соломенном сомбреро. Шляпа почти полностью укрывает его от лучей вечернего солнца. Приветствуем его, дед отвечает. Сашка спрашивает, как сегодня. Дед пристально смотрит поверх очков на дерзкого и не к месту «плавучего» мальчишку, машет ладонью: «Ничего».
Отдуваясь и подтягивая плавки, выходим на песчаный пляжный обрывчик. Нашей компании нет, все рыбалят на косе, на пляже находим желающих немедленно «погонять». Считаемся, прыгаем в воду и часок гоняем друг за другом. Идём на песок, Сергей говорит: «Смотрите», показывает рукой. Смотрим. По дальней границе пляжа, у рощи, идут, явно расходятся по домам, рыбаки из нашей пляжной компании. «По-моему, ни у кого ничего». Да, рыбы не видать. Чёртово бесклёвье. По календарю ещё и завтра можно даже не пробовать ловить. Какое – то время стоим, сохнем, болтаем о ерунде. Топаем домой. Подошвы не болят, как я ожидал. Дорожные камешки пока ощущаются, но менее резко, чем вчерашним днём.
Поднимаемся в станицу – над улицей, ведущей в гору, подсвеченная в вышине рыжим косым заходящим Солнцем, видна мелкая очень неплотная пыль, внизу, закрытая от света препятствиями, она незаметна, и только множество свежих копытных следов в надорожном серо – синем вечернем прахе говорит о том, что только что «пригнали коз». Последнее выражение удобно в использовании – «отогнали коз», «козы пришли», «разобрали коз», но почему – то включает в себя и овец, причём последних в здешнем стаде явно больше. Расходимся, вхожу в калитку – у овина наши мелкорогатые пьют и ужинают перед тем, как ворота овчарни закроются за ними до следующего утра. Бабушка льёт из ведра воду в жестяное корытце, козы толпятся рядом и лезут под руку, овечки спокойно жуют и ждут своей очереди к посудине.
Овцы тут местной породы, тонкорунные. Папа что - то говорил об их селекции как о серьёзном достижении, вроде бы такие работы были начаты ещё в тридцатые годы. Козы у бабушки традиционно пуховые, в этих краях я не знаю ни одной женщины, которая не умела бы вязать, вяжут в основном красивые тонкие узорчатые платки из козьего пуха, так, например, поступают обе мои бабушки. Почему – то творческие усилия пожилых женщин в таком направлении здесь носят странное наименование, я сам его слышал в разговорах. К примеру, я видел, как встречаются два относительно молодых человека, и в ходе беседы один из них спрашивает другого:
- А что бабка, свирепствует, наверное?
-  Да, ещё как, – отвечает второй, - по платку за неделю, не меньше.
Вероятно, непосвящённому гражданину смысл такого жаргонизма непонятен, но местным всё ясно: бабка вяжет платки из козьего пуха, чаще всего для продажи. Выражение «свирепствует» в таком смысле применяется с недавних времён, может быть, временно и только в этих местах.
     Вяжут платки в основном поздней осенью – зимой, сейчас же бабушка кормит коз и овец, из большой стеклянной бутыли с соской даёт ягнятам и козлятам тёплого молока, раскладывает для мелкорогатой молодёжи кашу в отдельные миски. Бегу в душ, а когда выхожу, маленькое стадо уже закрыто в овчарне, бабушка на веранде готовит ужин.
Поднимаюсь на крыльцо. Внизу, за маленьким заборчиком, Сергей и Полина Алексеевна, быстрым шагом проходит Владислав с сигаретой в зубах – собирается, завтра очень ранним утром он уезжает. Сергей поглощает печёное куриное яйцо. Полина Алексеевна говорит, что есть каждый вечер десяток печёных яиц может быть вредным, Сергей отвечает, что просто не может остановиться, настолько это вкусно, тем более, всё приготовлено в русской печи. Возникает короткий бездоказательный спор, в ходе которого обращаются даже ко мне. Я говорю, что никогда не разбирался с таким вопросом, мне только известно, что у мамы на прежней работе медсестре нравилось поедать жёлтые круглые витаминки, в результате она попала в свою же больницу с тяжёлым гипервитаминозом, лучше вести себя умеренно и есть всего понемногу. Серёжа в ответ улыбается и говорит, что прекратить такое всё равно не сможет. Полина Алексеевна уходит помогать Владиславу.
Сергей, посыпая крупной солью очередное печёное яйцо, сообщает, что мама нервничает в связи с отъездом Владика, тот вскоре должен переводиться в другую часть, куда - то под Читу, он скоро достигнет предела в звании, ну, и так далее. Я знаю, в своё время Владислав закончил среднее авиационно - техническое училище, выпустился младшим лейтенантом, потом получал звания, в том числе досрочно, до конца года у него точно будут капитанские погоны. С таким образованием выше капитана точно не дадут, это предел, его мама беспокоится и советует, где лучше получить высшее, но Владислав больше учиться не хочет. Полина Алексеевна много раз подходила к нему с предложением поступить в гражданский ВУЗ или военное училище, но Владислав только улыбался в чёрные усы и говорил, что он нашёл своё место, его всё и так устраивает.
Судя по всему, у мамы Владислава здесь небольшой психологический пунктик. Сама она со средним специальным образованием, закончила учительский техникум и, в общем, считает, что именно ВУЗовский диплом, а ни в коем случае не сумма хорошего образования, трудолюбия, терпения, внимательности к подробностям и личных способностей, открывает путь к карьерному росту. Знаю, что такое неправильно, но, как всегда, помалкиваю, не хватало ещё почти напрасно испортить отношения с родственниками.
Сергей, например, как и его отец, будет учиться в приличном институте или хорошем военном училище, об этом уже года два со слов Полины Алексеевны известно всем здешним знакомым. Сам Серёжа говорит, что поступать будет в военное училище, уже уверен, что станет достойным командиром. Откуда такая уверенность, мне пока непонятно. Из наблюдений за работой отца и действиями окружающих меня взрослых и сверстников я вижу, что управление людьми, наверное, самый сложный вид человеческого труда, умения тут определяются только подробностями достижения результата или последним вообще. А отсюда следует, что для нас сомнения в таких собственных качествах – вещь естественная, они необходимы.
Замечаю, что в темнеющем вечернем небе на северо – востоке, за займищем, очень далеко, что – то горит. В синей вышине подсвечиваются рыжим солнцем какие – то два блестящих предмета, напоминающих серебристые цилиндры разной длины, вроде бы они охвачены жёлтым пламенем. Говорим с Сергеем, сообщаю бабушке, она выходит посмотреть на крыльцо. «Да, горит. Уж не война ли? Надо погромче включить радио». От этих её слов мне становится как – то неуютно. Вхожу в первую комнату, выкручиваю левую рукоятку радио на полную мощность, но там тишина. На мои слова о таком случае бабушка Анастасия с зазаборной территории сообщает, что сегодня днём, часов с четырёх, телефонная связь в станице тоже вроде пропала. Добавляет, что ищут повреждение, но по опыту вряд ли «к тому утру» уложатся. Вот так. Глухомань.
Выхожу на крыльцо. Горит. Напоминает картинку, вроде пылает, падает, но остаётся недвижным. Бабушка на крыльце, все семейство бабы Насти, кроме Владислава, за заборчиком внизу пристально смотрят в небо. Владислав собирается, часто пробегает по тропинке вдоль забора, каждый раз оттесняя окружающих. В какой-то момент он тоже задирает голову, смотрит, куда и все, бежит дальше. Спрашиваю его, что в небе. Останавливается. Вытаскивает изо рта сигарету: «Понятно, что в атмосфере сгорают ступени ракеты, если сегодня послушать новости, когда связь восстановится, наверняка скажут о запуске. Вот только почему картинка статичная – это вопрос, это интересно. Думаю, атмосферный оптический эффект». Закидывает сигарету обратно под усы и бежит дальше. После пояснения профессионала публика разочарованно расходится. Переодеваюсь к вечеру, выхожу на улицу. На мне длинная одежда, чтобы не приставали ночные комары, с той же целью по настоянию бабушки надета обувь. На скамейке у наших ворот уже сидят все трое Донченковых.
ГЛАВА 17
При моём появлении братья поднимаются, идём в проулок с другой стороны дома. Из этого палисадника тоже раскинулся огромный ясень, только вместо скамьи здесь старая перевёрнутая долблёная лодка. По словам папы, лодки здесь лежали всегда, до войны была одна, потом другая, а эта, очень уж большая и треснувшая понизу, появилась в самом начале шестидесятых. Перед долблёнкой в окружающем гусятничке вытоптана вечерними посидельцами линия сухого пыльного грунта. Если сильно провести по нему углом шлёпочной подошвы, из земли выворачиваются латунные винтовочные гильзы, в гражданскую здесь у белых стоял пулемёт. Забираемся на лодку, спиной к штакетнику, что огораживает палисадник. Забор старый, серый и позеленевший от времени, местами штакетины покрыты, как и низы долблёнки, мелкими серо – зелёными и жёлтыми моховыми пятнами.
«Уже видны звёзды». – говорит Димка, он смотрит в небо. Анатолий только что соскочил с лодки и рассказывает нам случай из школьной жизни, прекращает рассказ, глядит вверх: «Пока ещё рано, даже созвездия не определить. Минут через пятнадцать – двадцать  стемнеет и увидим всё».
Брякает замком и скрипит калитка, выходит Сергей. Сидим и валяемся на лодке, болтаем обо всём понемногу, смотрим в небо, иногда надолго замолкаем. Быстро сгущается ночная темень, свет фонаря на ближнем столбе кажется сильнее. На северо - востоке, в месте давно исчезнувших «ступеней», небо явно светлее, даже ярче западной стороны. Рассказываем братьям, что совсем недавно там видели.
Анатолий говорит, что места здесь странные, можно заметить и не такое. Сашка немедленно возражает: надо глянуть книжное пояснение по описанию эффекта, наверняка явление объясняется. Между братьями возникает спор, мы с Сергеем строго на стороне Сашки, Димка колеблется, но видно, что ему скорее ближе слова Анатолия. Через недолгое время спор умолкает сам собой. Смотрим в небо, Сергей привычно опознаёт созвездия, иногда кто – нибудь из братьев, чаще – неправильно, поправляет его.
Наконец, Сергей поднимается с лодки: надо идти, Владислав завтра очень рано уезжает, надо будет вставать и, может быть, провожать его. Оставляет нас, брякнув затвором калитки.
С его уходом между Анатолием и Сашкой вновь возникает спор, теперь в связи с роскошными вячеславовскими усами. Саша утверждает, что в Европе усы раньше, когда Пётр Первый ездил туда с Великим посольством,  носили только хулиганы, а все приличные люди брились начисто. Tолик, естественно, возражает. Говорит, что и слово «хулиганы» возникло меньше ста лет назад, а сам царь в таком случае вряд ли отправился бы в Европу с усами, скорее побрился бы, такое быстро и несложно. Да и казаки всегда носили усы, а кто и бороды, вряд ли их тогда царским указом не заставили бы бриться.
Сашка напоминает: братья сами видели, как он этой весной нашёл в огороде у бабки старинный круглый «медальный» жетончик с надписью «денги взяты» и изображением бороды с длинными горизонтальными усами – значит, кому – то всё – таки нужно было откупаться.
Валяюсь на лодке, смотрю в звёздное небо, чувствую, сейчас братья вовлекут меня в свою перебранку в качестве арбитра. Так и происходит.
Говорю, что да, в Европе «приличные люди» тогда брились, а бороду изредка носили пожилые люди, претендующие восприниматься как «мудрецы». Усы и бороды ещё украшали лица маргиналов, в частности, пиратов, тогда как раз пиратство процветало в виде буканирства, а примерно в то время, к которому относится найденный Сашкой жетон, уже началась война за испанское наследство и на морях стало весьма беспокойно. Бритых и большей частью женственных европейцев надо было напугать, особенно перед боем или абордажем, пугали тогда однозначностью участи населения атакуемого парусника и диким видом нападавших, бородатых, давно немытых, усатых и вообще волосатых, таких неженственных и непросвещённых. Тогда же к месту взошла звезда пиратского капитана с подходящим прозвищем «Чёрная борода».
Пётр намеренно носил усы во время «Великого посольства», потому что сам хотел выглядеть хулиганом, царём дикой державы, от которого можно ожидать, и очень вскорости, неожиданных поступков. Цели в «посольстве» у него были совсем не те, что официально декларировались для поездки, на деле Пётр сколачивал военные и торговые блоки для победы над Турцией и для будущего столкновения со Швецией. Русские тогда уже разбили турков под  Азовом, и царские усы тут были совсем уж к месту для устрашения кого надо, а если кто надо осмотреть усы прямо сейчас, по причине физического отсутствия, не может, свидетели ему передадут свои впечатления. Кстати, на Азов вместе с царскими войсками и «низовскими» ходили и местные казаки, в первый штурм потерпели общую неудачу, а потом, через год, крепость всё же взяли.
В России рубили и брили бороды дворянам да купцам, военным и чиновникам, крестьяне же и наши «городские» платили «бородовую» пошлину в малом размере, только если посещали города. Можно было и сохранить любимую растительность, заплатив огромные по тем временам деньги и получив для пропуска такой же, как и найденный Сашкой, жетон. Думаю, что этот медный кружок и был потерян каким – то купцом, прибывшим по делам в нашу станицу в самом начале восемнадцатого века, потом санкции против бородатых постепенно ослабились.
Казаки же всегда жили своим обычаем, по петровскому закону не отвечали, естественно, первоначально вообще не брились, а во второй половине прошлого, девятнадцатого, века, завели традицию носить практически одинаковой формы усы, как знак сословной принадлежности. Правда, к тому времени российская «приличная публика» вновь озаботилась отращиванием бород по совершенно новой, только что пришедшей с Запада, моде. А слово «хулиганы» - да, оно английское, возникло лет сто назад или, может, чуть меньше, но теперь оно наше, родное, мы можем применять его и к оценке всех прошедших событий.
Анатолий спрашивает, откуда мне известны такие давние факты, ведь историю мы начнём изучать только теперь, с четвёртого класса. Пожимаю плечами, отвечаю, что читаю книги. На деле понимаю, что, кажется, наука история интересует меня всерьёз. Может быть, это и есть моя будущая профессия, основное предназначение? И ведь когда – то давно, ещё в раннем детстве, я уже собирался стать историком или даже конкретно - археологом. Но нет, пока об этом рано думать.
Расходимся раньше, чем обычно, у нас не хватает в привычной компании Сергея, видно, такое отсутствие нам неуютно. У калитки пожимаю руку Сашке, прохожу во второй двор, подымаюсь по лестнице, некоторое время стою на крыльце, глядя на огромную луну, поднявшуюся над займищем и осветившую серо – голубым цветом длинный плёс Холзана. Видно почти как днём, только слишком черны длинные лесные тени, в них ничего не разобрать.
Думаю. Сашка, мне кажется, читает много и давно, а «заговорил» только сейчас, этим летом. И несколько скандальная реакция Анатолия, его бесконечные споры с братом, вполне объяснимы, это раздражение неожиданными переменами в ближайшем окружении, которое Толик предпочёл бы видеть устойчиво статичным. Но нет, такого быть не может, всё развивается и, остановившись в «надёжном» прошлом, ты просто отстаёшь от тех, кто движется в потоке, в ногу со временем. Наверное, мы разойдёмся с Анатолием и Димкой через несколько лет, особенно с учётом моего ухода отсюда навсегда, потом я смогу продолжить общение из всех братьев, может быть, только с Сашкой, и то лишь если обстоятельства сложатся нужным образом, а это маловероятно. Печально, но ничего не поделаешь.
ГЛАВА 18
Все двери и окна в доме на ночь открыты в надежде на сквозняк, но по недвижимой тюлевой занавеске в дверном проёме можно понять, что заметного дуновения воздуха, во всяком случае, с веранды, нет. Жарко, очень жарко и ночью. К утру, конечно, высокая температура снизится и воздух в доме потечёт относительно прохладными потоками. Но только к утру, не сейчас.
Вхожу в дом, раздеваюсь и ложусь в кровать, на белые крахмальные простыни. Потягиваюсь на ночь. Из соседней комнаты бабушкин голос: «Как посидели»? Не спит и засыпать пока не собирается. Говорим с длинными перерывами, в конце концов беседа приходит к продолжению вчерашнего разговора, я вновь задаю вопрос, после которого уснул: «Вчера ты говорила о сокровищах, что нашёл в пещере предок Донченковых. А как же эти ценности могли сохраниться, да ещё неподеленными между разбойниками, ведь место входа в пещеру местным было известно, к тому же в пещере потом, много позже «мздоимцев», жил «хулиган» Изот»?
Бабушка рассказывает снова и по порядку. Оказывается, в дотатарское время в пещеру вёл довольно широкий вход, хорошо, впрочем, замаскированный растительностью. «С тропинки ничего не видать. Даже домашний скот от набегов туда загоняли». Потом вход привалился и ко временам, когда там зажили разбойники, стал узким, проникнуть вовнутрь можно было только на четвереньках. Крепости наверху тогда ещё не было, вход в пещеру разбойники нашли не сразу, хотя место примерно знали. Днями конные хулиганы наблюдали с горки, у нынешнего Двухколодезного, за Астраханским шляхом и движением купеческих кораблей по Холзану. Если видели, что по воде идут вверх или вниз торговые суда, скакали к пещере и готовились к бою, поднимали цепь, натянутую через Холзан между двумя огромными дубами на разных берегах, останавливали корабли.  К тому же с горки бандиты могли видеть водные караваны минимум за полдня до встречи, а наземные вереницы возов – за один с лишним дневных переходов.
Здесь я, не выдержав, коротко засмеялся. Дубы, цепи, разбойники, полный набор для сказочной книжки. Надо бы проверить то, что говорит бабушка, желательно, конечно, иметь документальные подтверждения. Но рассказ интересный.
Бабуля, не обратив большого внимания на моё недоверчивое хихиканье, продолжает говорить. «Обычно дело не доходило до столкновений, купцы предпочитали заплатить «пошлину» за провоз товара». Если разбойники видели движение по сухопутью, они перехватывали торговцев в другом месте, чуть повыше нынешней станицы, теперь там под «горой» Круглое озеро. Но и тут купцы предпочитали заплатить и не использовать свою охрану. «Дорога - то дальняя, воины ещё понадобятся, и там на месте, и на обратном пути». К тому же вёрст на сто выше – широкая песчаная Поганая балка, где колёса телег вязнут в сыпучем грунте, там обретались другие, более злые «мытари», набегавшие и верхами, и спешенными, пешком – чаще. «А балку можно было и безопасно проехать, особенно если двигаться побыстрее и не «засаживать» возы в песок. Это уж как повезёт – «сядет» воз или нет», случатся ли на месте «хулиганы» или дорога будет свободной.
      «На горке, под которой сейчас Двухколодезный, всех разом бандитов и перебили. Рядом с вершинкой холма был лесок, где поздним вечером сосредоточились скрытно подошедшие холзанскими лесами конные военные. Разбойники к тому времени обнаглели и всей вольницей уходили на вечер и ночь в пещеру, даже не оставляя «на холмах» караульных. Именно это обстоятельство для бандитов и оказалось губительным. Дрались, они, правда, здо’рово, рубка случилась презнатная, в плен никто из разбойников не попал, хотя живых военные взять и пытались. А успели поделить или нет – никому, кроме них самих, неизвестно. Вестимо только, что накануне у было столкновение  с купцами, те – не купцы, конечно, а ворвавшаяся охрана - многих из разбойников поубивали», а «распоясавшиеся» по причине «успеха» торговцы похвалялись и вообще «обнулить поголовье «мытарей».
Потом существование пещеры забылось за течением времени. Сразу после реформы 1861 года предок Донченков, тогда молодой и очень мелкий «купец», случайно узнал о ней, поверил и стал искать. Искал, надо сказать, почти два лета, «Хватило же терпения», хотя имел ясные указания «Искать верха в обрывах под крепостными валами, вход в 150 саженях от крайнего вала, низом же подземелье выходит к ближней старице».
Нашёл, что – то вынес оттуда, отстроился богатым поместьем повыше станицы, прикупил мельницу, «построил» ещё две, и в результате ещё через пару лет, как показательно ни закаивался от такого, стал ссужать односельчанам деньги в рост, а вскоре приобрёл и банду подкулачников из «вечных заёмщиков», стал главным кулаком в этих местах. В конце девятьсот пятого года его хутор сожгли. Подожжённые мельницы успели потушить, но повреждения были очень серьёзными.
Следующим обитателем пещеры стал местный разбойник Изот, или Зот, как называли его местные жители. Нашёл Изот пещеру в начале девяностых годов прошлого века, жил там длительными периодами, иногда надолго оставлял подземелье, перебираясь в другие, дальние отсюда, места. Родился он где – то здесь, где точно, неясно, да и сказать, кто он, и тогда, и сейчас не представляется возможным. Изотий – псевдоним, который этот человек использовал только в родных палестинах, как он звался в иных краях, неизвестно.
По итогам его здешней деятельности можно сказать, что как разбойник Зот представлял из себя местный аналог Робина Гуда, забирал у богатых, отдавал бедным. 
«В конце весны или в начале лета восемьсот девяносто седьмого Зот остановил на дороге твою прабабку, та шла верхней дорогой к родственникам в Подгоренский. Ей было лет тринадцать, потом вспоминала, как перепугалась появления из придорожного леска худого высокого человека, одетого «невозможно» по тем временам: в длинную белую крестьянскую рубаху, подпоясанную веревкой, но в новомодном твидовом пиджаке и синих казачьих штанах с красными лампасами, в  новых сапогах». Нагоняло страху и то, что творилось на голове человека – чёрная шевелюра, нестриженая, торчащая в стороны, дополнялась такой же клочковатой огромной бородой – он был без шапки, а в те годы такой поступок приравнивался к случаю появления на станичной улице «без портков». Из глубины волос виднелись яркие уверенные глаза и торчал длинный загорелый нос. В целом индивид производил впечатление жуткого ярмарочного клоуна, здесь так никогда не стриглись и не одевались, а самым страшным ребёнку виделось то, что странная одежда этого человека выглядела чистой и выглаженной, сапоги совсем недавно начищены.
Прабабка сразу поняла, кто перед ней. Зот распросил девочку, кто она, кто родственники, и ушёл под гору. Ничего не забрал из корзинки, но ничего и не оставил. Видимо, семейство было ему хорошо знакомо, а оно в станице считалось зажиточным».

Папа как - то мне тоже говорил о встрече его бабушки с разбойником. В сорок третьем году, в самом конце весны, они вдвоём с бабкой шли верхней дорогой на Подгоренскую. Поднявшись от станицы на гору, прошли немного, выбрали местечко у леса и присели отдохнуть. По маленькой полянке скользили тени слегка колыхавшихся от степного ветерка деревьев, в воздухе и травах перелетали и возились, распевали свои песни  мелкие пичужки, рядом, через дорогу, переливался волнами седой степной ковыль, а слева под высокой горой вился Холзан, за ним уходило в синюю дымку речное займище.
«Прямо как в раю, только в жизни», – сказала тогда папина бабушка. «А ты знаешь, мы сейчас в том же месте, где ребёнком я встретила разбойника Изота». Рассказала маленькому тогда отцу практически ту же историю, что и моя бабушка мне сейчас, через много лет.
Бабуля не упомянула только, что в Подгоренской один из наших юных родственников, тогда сильно моложе моей прабабки, потрясая деревянной шашкой, собирался бежать на место встречи и немедленно разобраться с напугавшим девочку хулиганом. Впавшего в казаческую агрессию ребёнка взрослые  еле угомонили.

Тем же давним летом восемьсот девяносто седьмого уездные полицейские получили циркуляр с требованием немедленной поимки обосновавшегося в нашей глухомани разбойника и, не теряя времени, приступили к подготовке операции. Придумывали, как отсечь преступника от пещеры – внутри, по мнению опытных полицейских, могло быть всякое, в том числе взрывчатые вещества. Решали, как действовать, если Изотий останется в подземелье. Возили в уезд старика Донченкова, говорили с ним. Тот, к сожалению полицейских, видно, опасаясь ответных шагов разбойника, либо чувствуя за собой другие серьёзные грешки, с самого начала опроса «понёс дурнину», и в результате даже местонахождения пещеры узнать у него не получилось. Вопросы дедовым родственникам тоже остались без значимых ответов. На место посылали толкового агента, он обнаружил вход в подземелье в первый же день. Из губернии вызывали геолога, специалиста по местным подземным карстовым полостям. Чертили план пещеры. В общем, когда почти всё окончательно было готово к поимке записного негодяя, лист опал, нагрянули морозы, заодно выяснилось, что разбойника в этих местах нет уже с середины лета. В уезде, правда, некоторых начальников всё равно наградили.
- А кто он, этот Изот, установили? Как с ним было дальше? Кажется, я всерьёз увлечён бабушкиным рассказом.
- Нет, у полиции ничего и не получилось, но после Революции, ещё до войны, году примерно в двадцать девятом, бывший наш колхозный библиотекарь Иван Никифорович Ильин, тогда уже очень пожилой человек, родился он году в восемьсот шестьдесят пятом, на школьном вечере утверждал, что рос вместе с Изотием в станице Оленинской, той, которая в стороне от дороги на выезде к Устьинской. Вроде бы он, тогда начинающий гимназист, и научил Зота, который был старше на три года, читать. А через малое время родители Изотия разом умерли, мальчишка перебрался к дальним родственникам в Харьков. Там читал книги, примкнул к «народоправцам», потом под разными именами появлялся то у нас, то в других местах. А исчез он отсюда окончательно как раз в девяносто седьмом. Иван Никифорович говорил, что поздние известия – ерунда, и застрелили его солдаты в Москве в девятьсот пятом году. Библиотекарь называл, как он считал, настоящую фамилию Изота, только я подзабыла, столько лет прошло. Помню только имя – Андрей.
- А что же, этот Иван Никифорович ничего не писал об Изоте?
- Писал, конечно, даже целое расследование проводил. Только умер он в тридцать втором, а уже перед самой войной к нам приезжал корреспондент из газеты «Труд», смотрел записи Ивана Никифоровича, говорил с его детьми, с нами, и собирался публиковать большую статью. Да вот как он в пятницу уехал, мы его ещё с твоим дедом до станции на мотоцикле подвозили, так в воскресенье началась война, в общем, статья в «Труде» так и не появилась.
Лежу, спать не хочется. Желаю бабушке спокойной ночи, думаю о её словах. Получается, повествование было о странном человеке, тогда, в далёком прошлом, искренне считавшем, что крестьянские общины могут построить в стране справедливое общество. Это, как сейчас пойти на машинный двор, подойти к трактору и настойчиво потребовать от него прямо немедленно вертикально или с разгона взлететь и выполнить в воздухе весь комплекс сложного пилотажа, результат понятен сразу. Но это он понятен сейчас, когда прошли уже десятки лет, подтвердившие правильность выбора пути. А тогда, при массовом отсутствии образования, как, на основании чего определить, какое учение тебе ближе и какой подход верен?
Только размышляя, самому и собственной логикой можно определить себе будущее направление движения. И уж вовсе не факт, что такое получится сделать сразу, ведь учителей нет, философскими знаниями и научным подходом ты можешь не обладать, а понимание, что так продолжать жизнь нельзя, уже есть. Да и постоянная угроза со стороны царских властей не располагает к спокойному мышлению. Я, наверное, даже в сегодняшних условиях без хороших учителей не смог бы определиться, тем более, я не настолько умён, чтобы спланировать свою жизнь на годы вперёд. Однако, наблюдаю за взрослыми и понимаю, что в некоторых случаях в жизни придётся пометаться, чтобы всё же прийти к достойному результату. Мне понятна и странная манера Изота одеваться, вести себя. Наверное, наставленный старшими товарищами, в тот момент он думал, что таким образом борется за лучшее будущее для всех людей и соответственно для этого экипирован.
В распахнутых окнах стоит звёздная ночь, тишина, громко скрипят цикады. Глаза привыкли, и в комнате видно всё до подробностей. В крашенной коричневым суриком широкой покатой половице отражается звезда, и понятно, почему - полы у бабушки, как и у других здешних хозяек, традиционно сияют, все местные при мытье добавляют в последнее ведро воды столовую ложку нашатырного спирта. Говорю бабушке об отражении, но ответа из другой комнаты нет, уснула, наверное.
Встаю, босиком шлёпаю к окну, наклоняюсь и облокачиваюсь на подоконник, осматриваюсь. Недавно была самая короткая ночь в этом году и сегодняшняя пока тоже недлинна, небо не чёрное, как бывает в августе, а тёмно – синее, и в нём переливаются звёзды. Оглушительно трещат цикады или, может быть, сверчки. Во дворе поблёскивает рамой велосипед, у поленницы сложены тополёвые чурки, воткнутый в бревно, сереет топор. Недвижна трава, отсюда видны слабо белеющие тропинки, вытоптанные бабушкой в траве, к овчарне, гаражу и - самая широкая - к воротам. 
Крона карагача справа словно застыла тёмной массой, ни ветерка в станице. Свет прожектора на углу дома, почти невидный отсюда, вязнет в июльской ночи. Во дворе немного прохладнее, чем в доме. Отхожу в глубину комнаты. Чувствую сквозняк, дом охлаждается. Ложусь в постель.
Неожиданно до меня доходит: разбойники, дубы с цепями, конные налёты, а вчера бабушка вообще рассказывала о вооружённых бандюках. Глухомань. Чёрт знает, что такое. Становится немного не по себе. И лестница приставлена к моему окну. Надо убрать, по ней к нам могут забраться злодеи. Топор торчит в полене. И бабушкин велосипед остался во дворе, надо немедленно закатить в гараж, иначе украдут. Мгновенно засыпаю.
ГЛАВА 19
Перед рассветом меня будят характерные шаги в проулке, на утреннюю зорьку топает Шлёп – нога. Проходит, засыпаю. Ещё солнце не вышло, уже начинается еле слышная беготня за стеной, Владислав собирается. Встаю, выхожу во двор. Хорошо, прохладно. Бабушка уже на ногах, гонит коз из овина, им пора присоединяться к стаду. Выгоняем, придерживаю калитку, вижу, Владислав вышел из дому и на нашей улице грузит сумки в багажник соседских красных «Жигулей». В летней военной форме, погоны с одним голубым просветом, китель на руке. Видимо, подготовился к появлению на службе: подстрижен, шея выбрита, будённовские усы подрезаны в горизонталь. Вокруг довольно бестолково толпятся ближние родственники, прощаются и переживают. Подхожу, жму руку и желаю удачи. Владислав отвечает. Садится рядом с водителем, забросив назад под стекло фуражку и аккуратно разложив китель на заднем сиденье, закрывает дверь. Машина, поднимая белую пыль, уходит в сторону горы.
- Куда он? – спрашиваю у Сергея.
- На военный аэродром, тамошние подбросят под Свердловск, а уже оттуда транспортником до места. К полуночи будет дома. Не хочет лететь гражданским флотом, там дольше и у Славы свои принципы. – Смотрит вслед красным «Жигулям», которые, оставляя длинный, жёлтый поверху и серый, теневой понизу, пылевой след, быстро поднимаются в уже залитую солнцем белую гору.
- Пробуем рыбалить сегодня?
- Обязательно. Идём?
Договариваемся встретиться через пять минут в проулке. Иду в гараж за удочкой, беру с полки и кручу в руках круглый алюминиевый календарь рыболова, купленный ещё год назад в Красной аж за рубль двадцать. Устанавливаю, просматриваю в окошечках, что получилось, какая местная рыба сегодня активна. Бесполезно, сегодня, как и вчера, клёва не ожидается. Беру снасти, кричу бабушке, что я на косу и выхожу в проулок. Вдвоём быстро спускаемся левее пляжа, готовимся и заходим в воду. Как ни странно, сразу же начинает клевать, только подходит не нужный нам крупный подуст, а всякая мелочь типа уклеек или коньков - недоростков, иногда встречаются очень небольшие окуньки, плотвички и краснопёрки. Всех отпускаем. Подуста нет. Пару часов бродим по косе, отправляемся купаться, потом домой, завтракать. Идём на пляж, гоняемся с перерывами часов до пяти вечера, затем все перемещаемся рыбалить обратно на косу. Но клёв как отрезало, нет даже утренних коньков и маленьких окуней.
Ухожу от Сергея вниз по течению, облавливаю места ближе к пляжу. Пусто. Дохожу до верхней каменной гряды. Глубже в воде – засетка Шлёп – ноги, дед на месте, в причаленной к водяному плетню долблёнке. Негромко спрашиваю, как сегодня. Дед, не поворачивая головы, досадливо машет рукой. Неожиданно вижу: в воде, в проём между больших камней, проходят два очень крупных, больше, чем мне в локоть, подуста. Бросаю наживку, один клюёт, немедленно вывожу его на песчаный берег, отправляю в сетку. Понимаю: такого большого я ещё никогда не ловил. Опять забрасываю червяка, провожу между подводными камнями, поплавок резко уходит с поверхности, подсекаю, тащу на песок вторую рыбину. Размера такого же, как первая. Бросаю в сетку. Ноги в коленях ватные, кисти рук несильно ходят ходуном, кажется, я даже немного сошёл с ума. Удача, такая удача, да ещё на бесклёвье. Стараюсь привести себя в порядок, но не особенно получается, «рыбацкая трясучка» не проходит. Всё, на сегодня рыбалку заканчиваю. Домой.
Замечаю, что за мной из лодки уже какое – то время искоса, но внимательно наблюдает Шлёп – нога. Скручиваю удочку. Дед вдруг срывает с носа и бросает на дно лодки очки, воздевает руки к небу: «Где, я спрашиваю, справедливость? Я, взрослый человек, не первый год рыбалю, прикармливаю, второй день ни поклёвки, а тут приходит эта мелочь, да ещё приезжая, и сразу Вам пожалуйста, две рыбины, к тому же на проходе и без прикорма, и обе ещё какие здоровенные! Так что там, есть ли на свете хоть какая – нибудь справедливость или её нет вообще»? Дед с криком «А-а-а» рывком выхватывает из воды удочку с составной бамбуковой палкой и ударом о колено ломает удилище. Закончив с кратковременным выплеском гнева, Шлёп - нога деловито шарит на дне лодки, находит и одевает очки, увеличивает глубину на сломанной удочке, переставляет её «с прохода» под засетку. Я ускоренно сматываю леску, отхожу от воды.
Убегаю по пляжу домой. Поднимаюсь в горку, ноги больше не болят, хотя весь день с утра хожу только босиком. Сегодня меньше ощущаются температура раскалённого днём пляжного песка и вечерние дорожные подробности на тропинке. Ещё вчера думал, что привыкание будет медленным и болезненным, но, слава богу, получилось иначе. Опять осматриваю добычу. Так, рыбу я засолю и повялю. Одного подуста оставлю бабуле, другого подарю родителям.
Хлопнув калиткой, вбегаю во двор, показываю рыбин бабушке, громко рассказываю ей подробности приключения. Она смотрит добычу, ахает и поздравляет меня. Бегу солить, выставляю кастрюлю в прохладные «низы», теперь срочно в душ, потом ужинать. За столом на веранде снова в подробностях излагаю бабуле, как поймал таких больших рыбин, да ещё в день совершенного бесклёвья. Остаток дня читаю, лёжа на диване.
 После ужина выходим за ворота встречать коз. Вверху, в степи, всё ещё залито предзакатным солнцем, а в станице, в огромной тени «от горы», хотя пока и светло, но всё приобретает вечерние цвета, меловая дорожная пыль синеет, дома и сады чуточку темноватит и только на высоких деревьях самые верха ярко освещены косым жёлтым светом. Под горой уже, поднимая синюю пыль, идёт в нашем направлении козье стадо. Отсюда видно, как животные постепенно расходятся в прилегающие переулки, к своим хозяевам. В нашу последнюю перед Холзаном улицу приходят несколько мелкорогатых компаний, все козье – овечьи коллективы несут свой особый для быстрого опознания знак – например, крашенный синей или красной масляной краской левый или правый рог, всплошную или кольцами, или там же болтается маленький блестящий колоколец.
Бабушкины козы и овцы без примет, и так понятно, кто есть кто. Маленькое стадо шествует в своём порядке, старшие впереди, маленькие позади, важно и размеренно, выбивая копытцами из дороги сизую пыль, а с уличного угла вначале козлята, а за ними и мелкие овцы бросаются, обгоняя вожака, в распахнутую домашнюю калитку, к еде. Пропустив и взрослых, «прикрываю ворота».
После ужина бабушка загоняет животных в овчарню, закрывает створки больших дверей. В воротные щели вижу, как взрослые подходят к большим прозрачным кускам «овечьей» соли, каждый килограммов по пятнадцать - двадцать, с метеоритными следами пролизов.
Завтра днём или вечером мне промывать засоленную в первые уловы рыбу, три часа в проточной воде, надо организовать бак и подвод холодной воды, найти прошлогодний каркас с крючками для развешивания тушек и укутать его новой марлей, чтобы подусты проветривались и внутрь не пролезли насекомые. Пока всё, что у меня есть – марлевый рулончик, выданный мамой на эти цели, остальное завтра надо искать и делать.
Теперь переодеться и на улицу, сегодня, перед кино, собираемся на скамейке у наших ворот.
ГЛАВА 20
Пару дней купаемся, загораем, ловим на косе больших подустов – клёв крупной рыбы восстановился «по расписанию», прямо с раннего утра. Солю, промываю, развешиваю, вялю.
Просыпаюсь сегодня довольно поздно, уже восемь и солнце припекает. По приезду меня будили до рассвета шаги Шлёп – ноги в проулке, теперь я привык и посторонние звуки мой сон не прерывают. Лежу в постели положенные три минуты, потягиваюсь. Вскакиваю, бегу на крыльцо, смотрю вверх. Белая птица ходит в раскаляющемся синем небе, там ни облачка. Хорошо. Пора на реку. Скрипит калитка во внутренний двор. Бабушка. Доброе утро. Доброе утро.
«Сегодня будет дождик, по всему – гроза».
Да, сегодня четверг, здесь летние грозы несколько крайних лет громыхают примерно раз в три недели - месяц, в четверг и начинаются после обеда, примерно в пятнадцать – десять. Только вот сегодня никаких признаков будущей грозы я не вижу, лунь на месте, а в «грозовые» дни его нет, перед непогодой с утра он охотится на прихолзанских  склонах, мне, на велосипеде, в такой день он там как – то встречался. Тем не менее, бабушка в дождике уверена, значит, так и будет.
Завтракаем, бегу рыбалить на косу. Пока я один, Сергей просыпается позже, успею до того времени побродить и что – нибудь поймать. Ступни больше не болят, мне кажется, я смогу теперь без болезненных ощущений наступать на колючие листики осота, а в будущем даже пробегать босиком, по иногда лежащим на тропинке, крепким и длинным желтым иглам верблюжьей колючки, кустики которой встречаются вдоль проулка. Центральный стебель с зеленовато – синими листьями оснащён скоплениями по три этих самых игл, прочных, жёлтых, одревесневших.
Немного напоминает древний «чеснок», который я видел в музее, это такие литые шипастые кусочки железа, бросишь такой на землю, один острый штырь обязательно будет торчать вверх, на остальные, что внизу, придётся опора. «Чеснок» - эффективное средство против конницы, но сейчас, правда, несколько другого вида, применяется вьетнамскими партизанами против американских солдат и автомобилей, американские военные даже получают специальную обувь с металлической пластиной в подошве. Это им точно не поможет – папа недавно говорил, что во Вьетнаме война идёт к концу, наши скоро победят.
Пробегаю левее пляжа, заброжу на косе. Клёв не слишком активный, но через час у меня в садке тычутся носами в сетку четыре весьма достойных подуста. Топаю на пляж. Почти вся знакомая компания на месте, сговорились вчера вечером прийти сегодня пораньше. Гоняемся полчасика, бегу домой. Перекусываю, идём с Сергеем на косу. Ловим до двенадцати, у меня к утренней добыче добавляется ещё шесть крупных подустов, перемещаемся на пляж. Позже, когда мы уже сохнем, над нами вдруг собирается тёмное облако.
«Пора домой, скоро будет гроза», – Сергей встаёт и заходит в воду смыть прилипший песок. Тороплюсь за ним. Бежим на косу, забираем сетки с добычей и снасти, теперь - домой. Небо быстро затягивает низкими и клубящимися серо - синими  облаками, солнце исчезает, а в какой – то момент резко темнеет.
«Быстрее, уже пятнадцать – десять», – глядя на часы, говорит Сергей. Гремит гром, куда – то неподалёку в займищный лес падает молния, пляжная публика отвечает природе длинным совместным женским воплем и, стремительно похватав вещи, беспорядочно разбегается в сторону посёлка.
Первые тяжёлые тёплые капли падают, когда мы бегом поднимаемся в горку. «Ускоряемся». Вбегаю во двор, когда дождь уже вовсю лупит по спине. Кроме сетки с рыбой, бросаю снасти во дворе, нет времени развешивать их в гараже. Вокруг, теперь уже в станице и окрестностях, видны кривые ломаные молний, гремит непрестанный гром. Солю добычу в низах, ко мне по лестнице спускается бабушка. С вопросом «Как ты»? С зонтиком. В такую ветреную непогоду. Быстро заканчиваю с рыбой, поднимаемся наверх. На площадке сажусь и выставляю ноги прямо под дождь, смываю песчинки и капельки грязи, налипшие сзади, пока бежал с пляжа домой.
Прохожу через веранду, иду к бабушке, она стоит у окна. В комнате неожиданно темно. За стеклом забушевали, перемешиваясь, водные потоки, летят мокрые листья и мелкий мусор. Делается ощутимо прохладнее. Ветер быстро уходит, устанавливается ровный гул падающей воды. Отдельно звучит жестяная крыша. Сухая до грозы земля уже промокла, во дворе собираются большие лужи, вода стекает во второй двор, дальше, наверное, вниз по склону. Наблюдаем дождь и говорим. Понятно, что летними днями примерно к пятнадцати часам складываются условия для образования грозового облака. Четверги, когда приходит гроза - скорее всего совпадение, но, может быть, и нет, здесь погодные связи нам обоим, неграмотным в этом деле, не определить. Болтаем, ждём, когда дождь ослабится. Вот снаружи шум падающей воды стихает, становится светлее. По крыше дождь теперь скорее только подшуршивает, можно различить стуки от падения отдельных капель. Идём в бабушкину комнату. Из окна видна уходящая в гору улица, и несущийся по ней бурный меловой поток. Топаю в свою гостиную. Беру книгу, включаю настольную лампу, заваливаюсь на диван.
Через полчаса дождь вовсе прекращается, в облаках появляются большие разрывы. Выключаю лампу, встаю, иду на крыльцо. Солнце, облака стремительно расходятся, а тёмной тучи больше нет. Иду во двор, смотреть, куда её унесло, оглядываю доступный горизонт. Исчезла. Вся вода пролилась на станицу? Может быть, очень похоже. Возвращаюсь на крыльцо. Рядом из тёмного входа другой половины дома появляется Сергей, приложив руку козырьком  ко лбу, смотрит в небо, уже совсем синее и почти без облаков.
Сообщаю о туче:
- С той стороны тоже нет.
- Значит, вся вылилась здесь. Каждый раз одинаково. Идём гулять?
- Идём.
Собираемся за домом. Солнце сияет в глубоких лужах, синими пятнами отражается в них безоблачное сейчас небо. Насекомые уже в воздухе, привычно жужжат. В остальном тихо, машины какое – то время на улице не появятся, грязно. Белый меловой вал ушёл по улице влево - вниз, к огородам, в конечном итоге в сторону Белой Кичуги, привычно не преодолев почти незаметного зелёного взгорбка в самом начале нашего проулка.
Идём вниз, к огородам. Здесь вымыто всё вплоть до дорожных камней, их много и мне босиком идти не слишком удобно. Сергей в резиновых шлёпках, где – то идёт прямо через лужи, где – то смело топает по грязи. Улица, самая нижняя по потоку, крепко промыта, меловой канал сбежавшей вниз воды сейчас отмечен линией раздела «белое русло – обычные цвета и предметы». Дворы здесь стоят довольно высоко над низкой улицей, но в этот раз поток кое – где на заборах и в траве наверху оставил меловые следы своих выплесков - гроза, видно, и впрямь была сильнее обыкновенной. Сергей поднимает руку, другой отмеряет на себе расстояния, присаживается и перебегает по дороге, примерно измеряет глубину недавно прошедшего белого вала. В пике от впадины посреди дороги получается около полуметра или даже сантиметров шестьдесят, необычно много, да, воды пролилось в этот раз порядочно, больше, чем обычно, она ещё сбегает по дороге узкими, теперь уже прозрачными, ручейками. 
Спускаемся ниже, в конце улицы, слева, с открытыми синими ставнями, на каменной горке, вымытой до слоистых плоских камней, стоит крашеный в зелёный цвет дом с верандой. В этом домике жили мои предки до 1912 года, я останавливаюсь. Жилище много лет выглядело покинутым, но сейчас вверху за штакетными воротами стоит новая белая «ВАЗ 2101», непонятно, правда, как машина забралась на такую высоту. И крыша у дома новая, жестяная, крашеная серебрянкой, окна чисто вымыты, белые полосы на синих ставнях обновлены. В окне изнутри маячит цветочный горшок с кустиком герани. В доме опять живут?
Сергей уже спустился к реке, тороплюсь к нему. Дождевой поток на Белой кичуге широкой полосой ушёл в Холзан, меловая дорога обрывается линией воды.
- Вечером рыба будет клевать, как сумасшедшая.
- Да, наверное. Попозже будем ловить?
- Обязательно.
Некоторое время стоим, наблюдая реку, потом идём по улице обратно, вверх, к дому. Грязь под солнцем уже стала густой, ноги меньше скользят. Проходим мимо знакомого плетёного заборчика, в огороженном саду стоят невысокие терновые деревья.
Когда – то, я был ещё дошкольником, папа уже приводил меня к этому плетню. Посмотрев, нет ли в саду собаки, отец тогда перебрался через забор, а потом перенес вовнутрь и меня. Встав на землю, я огляделся. В терновнике под деревьями трава не росла, лучи солнца не проникали вниз через густые заросли. Сыпучая земля, какая – то круговая неглубокая яма, раскатанные и кое – где прикрытые землёй  нетолстые брёвна. «В Гражданскую с той стороны реки наступали красные, здесь стоял маленький сарайчик, а на нём за «Максимом» сидел дед Лёшка, потому что убило пулемётчика. Брод ниже был блокирован «машинками», а с Авдошкиной горы била белая батарея из трёх пушек. Но красные нашли, где переправиться сильно выше по течению, конным отрядом обошли белую оборону и разъезды, потом захватили батарею. Тут упал трёхдюймовый снаряд, а здесь нашли твоего двоюродного деда». Я тогда копнул носком чёрной лаковой туфли сыпучую землю между бревен, и из земли полезли гильзы от дедалёшкиного пулемёта.
Надо сказать, контузия деда Алексея была единственной в его военной карьере, за все три войны, что он прошёл, удивительное дело, дед не получил ни единого ранения, ни пулевого, ни осколочного. А ведь на последнюю войну он ушёл ещё осенью сорок первого, закончил в сорок пятом. Да и где – почти всё время в пехоте, ротным замполитом на переднем крае, только на некоторое время в сорок первом становился конником. Как сказала опытная в таких делах устьинская бабушка, тут уж «кому что суждено».   
Деда Алексея после контузии перенесли в родной дом, там он вскоре и пришёл в сознание. Только вот, почти немедленно выслушал непростое для себя сообщение. Дело в том, что в отбитой у белых станице практически сразу состоялись выборы местного Совета, а потом и его председателя. В общем, станичники предложили на такую должность именно деда Лёшку. Несмотря на уговоры комиссара красной дивизии, повторявшего, что дед белый,  казаки, мужики и бабы гудели, что это ничего, главное – Алексей грамотный, артиллерист, пользуется уважением и вообще офицер, умеет командовать народом. И никакой он уже не белый, а раненный, лечится на красной территории. Ну, и так далее. Другие же грамотные, что тогда было редкостью даже в верховом казачестве, кандидаты оказались с точки зрения и местных, и комиссара ещё сомнительнее, чем дед.
Первичные симптомы контузии прошли очень быстро, в несколько дней, но бабушка, младше самого старшего брата Алексея на четырнадцать лет, вспоминала, что некоторое время после того, как дед Лёшка встал с постели, он выглядел каким – то удивлённым. И не шутка – ты белый офицер в Донской армии, во время боя совсем рядом разрывается трёхдюймовый снаряд, под тобой разваливает сарайчик, но тебя не ранит множественно и не разносит на запчасти, а почему – то только несильно контузит. Очнулся – вокруг власть Советов, и ты – здешний председатель. Есть, мягко говоря, с чего удивиться.
Здесь, у плетня, я понимаю, чего мне в этом году не хватает в здешнем пейзаже: я привык видеть деда Алексея то рядом с пчелиными ульями, то выходящим из сарайчика, то сидящим в долблёнке у засетки, устроенной на Холзанской яме неподалёку от Шлёп – ногинской. Молчаливый и сумрачный, он всегда был занят, постоянно что – то делал. Говорят, что после выхода на пенсию он иногда здо’рово напивался и пару раз сильно погонял по станице бабку Анастасию, ну подумаешь, как говорят, с кем такого не бывало, да и времена, наверное, тогда были другие, более простые. После таких дедовых выкрутасов с ним разбиралась милиция, но статус пенсионера и – тем более - первого председателя местного Совета, уберегли деда Алексея от горестных последствий этих весёлых гулянок. И вот он прошлой осенью умер. В постели, во сне, хотя прошёл не одну войну. Ничего от такого вокруг не изменилось, только бабка Анастасия продала пчёл и на месте дедовой пасеки теперь высокая невытоптанная лебеда, да вчера моя бабушка вспомнила старшего брата смешным добрым словом.
Расходимся с Сергеем опять по домам. В посёлке по окончании грозы постепенно проявляются привычные шумы: мимо двора проезжает грузовой автомобиль, «на горе» опять запустили движок, во дворах раздаются голоса хозяев, от пляжа сквозь рощу доносятся крики вернувшихся к омовениям и загару отдыханцев, плеск воды. Бабушка во дворе, граблями собирает сломанные бурей мелкие ветки и листву. Говорю, что я видел старый дом, там что, кто – то живёт? Отвечает, да, живут временно, здешний механизатор женился и строит большой дом на пригорке, что в другом конце станицы. Пока лето, вселились сюда, только перестелили полы и перекрыли крышу. В остальном домик старый, но хороший, уезжать оттуда и не надо бы, даже в новое большое жилище. Понятно.
Прохожу во второй двор, надо проверить яблоки, созрели или нет, можно уже срывать или придётся подождать. В саду ниже есть и шафрановые дерева, и анисовые, и «зимние», даже старые «китайки» с маленькими, всегда подёрнутыми голубой пыльцой коричнево – красными с жёлтыми пятнами плодами. Но иду сейчас к совсем другой яблоньке. Во втором дворе, недалеко от калитки, растёт дерево «белого налива», посаженное папой уже давно, в позднюю осень три с половиной года назад. Невысокое, примерно в полтора - два моих роста, смотрится, словно журнальный рисунок или, наверное, как искусственное учебное пособие: ровный ствол, показательно симметричная крона и, самое главное – очень крупные, идеально круглые, ни одного червивого, очень вкусные яблоки. Зеленовато – голубовато – белые, цвет точно и не определить, выглядит, особенно под вечер, словно многие полные Луны безуспешно стараются спрятаться в тёмной листве. Обильно висят, как слишком большие шары на новогодней ёлке. Пробую надавить на одно, щёлкаю в бочок. Звук и плотность говорят, что пора. Срываю те, что слегка отдают в желтоватый, одно пробую на вкус. То, что надо. Мою, несу их во двор бабушке. Забираюсь по лестнице в окно, оставшиеся яблоки укладываю в розовую стеклянную вазу на столе. Беру книгу, устраиваюсь на диване. Неожиданно для себя мгновенно засыпаю.
ГЛАВА 21
Просыпаюсь. Солнце идёт к закату и бликует на широких половицах, в окне светло. Вскакиваю, надо бежать на косу. Быстрее, там наверняка уже все собрались. Бабушка с веранды входит в комнату, говорит, что Сергей уже дважды спрашивал обо мне, ушёл рыбалить. Просил передать, что будет в «нашем» месте. Немедля выбираюсь во двор через окно, хватаю снасти, бегу вниз. Издали вижу на косе одинокую фигуру Сергея, больше никого, да такое и к лучшему. Привет. Привет. Говорит, что клюёт всякая ерунда: уклейка, коньки, ерши. Подуст – редко и некрупный. Ловит бабушке на уху. Раскручиваю удочки, тоже половлю на рыбный суп. Или на жарёшку. Подходят двое братьев, Анатолий и Димка. Говорят, Сашка пошёл в школу - помогать завучу. Та вроде после бури собирала учеников к школьному зданию, приходила и к Донченковым, но в результате с ней ушёл только младший, а Анатолий и Дима отказались. «Лето, у нас каникулы. Недоставало ещё в школу бегать», – комментирует Анатолий, медленно забродя на косу.
Вообще – то у завуча тоже отпуск и если она вышла на работу, значит, что – то там стряслось неординарное. От пляжа подходит Сашка, раскручивает удочку. Говорит Диме, что старую вишню за школой свалило бурей, она подавила стёкла в двух кабинетах. Дерево попилили «дружбисты», ученики вынесли наглядные пособия, убрали воду, теперь просохнет и завтра утром вставят стёкла. А народу пришло больше, чем требовалось, справились за двадцать минут. Видно, Дима жалеет, что не пошёл. Наверное, отказался старший брат, а Димка уже вслед за Анатолием.
Сашка с Сергеем уходят ниже по течению, на глубину. Вдвоём с Димой мы стоим на границе Кичуги, забрасываем под скопление водяной травы. Темнеет, ветерок давно убежал через реку, солнце укатилось, поплавки едва видны на поверхности лаково – темной после дождя воды. Есть странное ощущение, что свет идёт и от поверхности Кичуги. Поздно, но рыба после сильного дождя активно клюёт, пусть разношёрстная и относительно мелкая, уходить не хочется. Моей ноги в воде касается медленное и холодное белое облако, от неожиданности, болтанув воду, быстро отшагиваю вправо, на тёмный участок.
«Ты что, ни разу не рыбачил тут после сильного дождя? Не знаешь, что через наш угол в реку уходит дождевая вода»? Вспоминаю. Нет, здесь после дождя не рыбачил. В других местах да, было, и обязательно. Даже рядом на косе был, но такого не замечал. Теперь мне становится видно, как Белая кичуга делится наискось, у берега вода молочно - белая, меловая, поэтому и кажется, что она светится, а остальная поверхность остаётся тёмной. До меня доходит: наверное, впервые: поэтому Кичуга и называется Белой. Спрашиваю Диму. Улыбаясь и не отрывая глаз от поплавка, он говорит, что да, кичуга – это брод, кажется на татарском, или такое вообще пошло от монголов, а брод здесь действительно был, только очень давно, тогда река ещё не пробила глубокое русло под тем берегом. И летом сильные дожди всегда сносили именно сюда меловую воду с окрестных холмов, такая тут география. А название у Белой Кичуги старое, очень старое. «Спроси у своей бабушки, она лучше знает».
Смотрим на слабо различимые в воде поплавки, таскаем рыбу. С темнотой стали брать относительно крупные ёршики, на уху в самый раз. Вдруг невдалеке справа от нас поднимается шум. Мы с Димкой и Анатолий на косе - смотрим в ту сторону. «Выводи быстро, пока не ударил, не медли, сорвётся»! Сашка от берега с криком бежит к Сергею, перед которым на тёмной поверхности воды белеет какой – то здоровый «блин». «Скорее»! – кричит Сашка.
«Лещ, наверное. Там глубоко», – деланно равнодушно, как здесь и положено в таких случаях, говорит  Димка. – «Ну что, пора скручивать, совсем темно. Толя, сматываем»? Анатолий выходит на берег, смотрит в сторону основных событий вниз по течению: «Лещ, похоже, большой. Вывел на песок. Прижал».
Смотрю. Сергей лихорадочно скручивает удочку, бежит через пляж к дому. Отсюда видно, что рыбу он несёт отдельно и держит за голову, наверное, под жабры, это что, такая крупная, что в садок не вошла?  К нам подбегает Сашка: «Лещ, килограмма на три с половиной, не меньше, даже в садок не лезет. Серёжка такого никогда и не ловил, я тоже, даже зимой не бил. Домой идёмте, я уже смотал. Очень большой, такого только ночью да на глубине и можно поймать. Весь жёлтый от жира». Сашка уж очень впечатлён событием. Я его понимаю, ощущения сильные.
Идём домой. Кино сегодня нет, на скамейке тоже не собираемся. Ставлю рыбу в холодные «низы». Теперь под душ и спать. На веранде свет, бабушка переносит на плиту варенье из абрикосов в большом медном тазу. Абрикосы она использует среднеранние, варить их, я знаю, надо трижды с последующим остыванием в течение восьми часов, и бабушка ставит себе будильник. Родители любят зимой такое кушанье к чаю, я уже - не очень, мне больше нравятся свежие фрукты. Кстати, папа мне объяснял, что в абрикосах одна косточка, значит, такое – фрукт. Тогда что же, вишня и слива тоже фрукты? А арбуз при таком подходе тоже ягода, только большая, зелёная и жёсткая снаружи? Надо почитать об этом, только бы не забыть.
Спрашиваю бабушку о происхождении названия Белой Кичуги. Да, правда,  название идёт, скорее всего, от искажённого тюркского слова, обозначающего брод, действительно, в древности он там и был. Судя по всему, режим стоков с тех пор особенно не поменялся, белая вода после дождя сходила в Кичугу и тогда. Но название могло сформироваться и позже, особенно учитывая склонность местных жителей к тюркоязычным словам по сей день. Вот это интересно. В чём же такая склонность проявляется? «А ты прислушайся к названиям. Ты сам говоришь «Кичуга’» с ударением на последний слог. А здешние фамилии? У Донченкова, между прочим, ударение тоже приходится на последний слог».
Да, проживай Сашка севернее, он был бы вообще Дончёнков, а не как сейчас. И если бы литературные герои существовали в реальности, в «Поднятой целине» у Шолохова фамилия Давыдова наверняка произносилась бы «по случаю присутствия», на Дону и Холзане – с ударением на последний слог, а севернее – на второй. Правда, многие здешние семьи в своё время бежали в казачий край после реформы 1861 года, в основном из Тамбовской и Рязанской губерний, и не всегда имели возможность исказить произношение своих фамилий до казачьих. Например, наши, они что, согласились бы называться Алексеёвыми?  Очень сильно в таком сомневаюсь.
Или соседи через улицу, Тряпицыны – тот же случай, особенно это не подходит для мужской части семейства, они все как один кабаны здоровые и агрессивные, за такое откровение могут и побить. В остальном, кажется, местное верховое казачество не имеет совсем уж уникальных отличий в говоре от своих северных соседей, звук «г» здесь произносят без придыхания, как это делают «низовские» донские казаки, а особенности в повседневной речи имеют только здешние и характерно казачьи отдельные названия предметов. Например, башмаки любого вида сейчас, люди, в основном, правда, пожилые, могут назвать «чи’риками», кожаные тапочки – «чувя’ками», а шерстяные носки ручной вязки - «карпетками». Другая речевая специфика сегодня практически отсутствует, иногда только, видимо, для подчёркивания местных особенностей, в некоторых словах показательно заменяется окончание: вместо «направляешься» могут произнести «направляисси», вместо «выпрямляешься» – «выпрямляисси», и т. д., но такое теперь услышишь очень нечасто.
Вижу, как на дорожке за заборчиком, освещённый светом с нашей веранды, к дому идёт Сергей. Выхожу на площадку. Поздравляю с уловом. Сергей сообщает, что леща взвесили, три – шестьсот, бабка Настасья рыбу почистила, положила в холодильник, завтра пожарят, уже нашли самую большую сковородку, вроде рыба туда влезает. Да, лещ, наверное, со стороны и в такое время смотрелся белым, а на самом деле он весь жёлтый от жира. Хороший, завтра бабушка сделает. Видно, что Сергей до сих пор не может до конца успокоиться после недавнего рыболовного приключения. Недолго говорим, он рассказывает подробности: ничего подобного по размерам ещё никогда не ловил, при вываживании практически не было сопротивления, хорошо, он успел вывести на песок до удара, а так рыба обязательно оборвала леску и ушла бы. В ответ сообщаю, что раньше мне попадались в основном максимум дополукилограммовые подлещики, а такой крупный лещ – вообще нет, об этом даже и не мечтал, это надо специально «садиться на яму» с «лещатниками». Да, к слову, о большом: «белый налив» уже созрел, можно пробовать. Бегу вниз, срываю крупные белые яблоки, передаю через заборчик. Сергей забирает, уходит в дом.
Прошу бабушку помочь мне, она спускается вниз. Вдвоём тащим к синей душевой кабинке полный дождевой воды большой бак из – под водосточной трубы. Бабуля возвращается наверх, к варенью. Многие местные, особенно часто - женщины, после мытья споласкивают для мягкости этой водой волосы, я же после душа предпочитаю облиться полностью. Мыться в кабинке темновато, в маленькое окошко под потолком едва проникает луч с недальней веранды, а стоит только выйти наружу, домашний свет как будто ограничивается жёлтым сиянием лампочек внутри комнаты и под крышей лестничной площадки, вокруг лампы кружатся ночные насекомые, ещё совсем немного отсветов попадает на зелень молодых деревьев рядом с домом, а душевая совсем уж уходит во мрак. Глухомань. Темень.
Хотя я  и не пошёл сегодня в кино, зато надо мной  - роскошное звёздное небо, видно, вот вдали серебрится под ущербной Луной полоса Холзана, за ней пропадает во мгле займище, а садовые деревья вокруг и на склоне чёрны и недвижимы. Попозже, тёмными августовскими ночами, небо станет прозрачнее и глубже, звёзды проявятся сильнее. Еще и станет попрохладнее, самое время валяться поздними вечерами на скамейке, наблюдая созвездия и пролёты спутников. Но до августа, как говорят опытные родственники, нужно ещё дожить, впереди только начавшийся  прекрасный овсяновский июль, может быть, самый лучший месяц на Земле.
ГЛАВА 22
Бегу к дому, поднимаюсь по широкой лестнице на веранду. Бабушка, похоже, уже легла в своей комнате. Выключаю свет, падаю в постель и зарываюсь в крахмальные простыни. Во второй комнате не спят, привычно говорим на ночь глядя. В основном сегодня получается про деда Алексея.
Вчерашним утром мы ходили в центр посёлка. Напротив бежевого кирпичного здания сегодняшней почты, в которой когда – то располагался местный Совет, стоит большой обелиск. Это – братская могила погибших членов первого Совета. В одну из летних ночей, под самое утро, меньше, чем  через год после взятия красными Овсяновской, в станицу вошла большая белая банда человек в шестьдесят. После короткого боя в «Советовском» доме, когда у обороняющихся быстро закончились патроны, бандиты похватали всех, кто остался живым. Желая «проучить» местных и одновременно показать собственное «благородство», командовавший в банде белый офицер предложил пленённым советским бежать по проулку в сторону Холзана, под винтовочным огнём и со связанными позади руками. Кто невредимым добежит до реки и переплывёт её, останется жив.
Дед Лёшка и еще один совсем молодой человек из иногородних, раненный из "Нагана" ещё в ходе боя в предплечье, ушли на тот берег, остальные трое, оставшиеся в живых после короткого боя в Доме Советов, были застрелены в проулке. «Самое главное было очень быстро пропетлять в улице эти проклятые сто пятьдесят шагов, чтобы не убили или не ранили, тогда – конец, добьют», - сообщил маленькой тогда бабушке старший брат. – «А в воде нам руки ни к чему, можно и ногами подвигать». Правда, второй выживший вроде бы уже перед рекой избавился от бечевы, его связывал подавшийся в банду бывший сосед и, кажется, пожалел простреленную руку.
Я знаю, в воде шансы пловца действительно всерьёз повыше, надо только нырять глубже и появляться на поверхности очень коротко, на быстрый глоток воздуха. Даже пуля мощного винтовочного боеприпаса тормозится водой сантиметров через девяносто или через метр пути до состояния,  когда она не может нанести ныряльщику какого – либо вреда вообще. И ещё, чтобы перенести огонь и навестись точно в цель, даже опытному стрелку требуется не менее двух – трёх секунд, плюс вода вносит свои искажения и нельзя точно понять, в каком именно месте находится подводный пловец, даже если видишь его. Думаю, главарь банды вырос не на реке, или где – то на Северах, иначе ему было бы ведомо, что вода для приречных жителей – укрытие, а вовсе не беда. По словам деда Лёшки, добежали до реки только они с иногородним, вдвоём и вышли на другой берег гораздо ниже по течению, аж за поворотом реки, в редких кустиках куги на Старом Захолзанском пляже. И развязался дед достаточно быстро, ещё до середины Холзана, вода ослабила веревку. А стреляли по ним с берега человек пять, дед Лёшка говорил, что стрелки были хорошие и очень опасные.
Недостаточно крупная по численности банда не могла надёжно блокировать дороги из посёлка, и в станицу Митькинскую, отстоявшую от Овсяновской на восемь вёрст, почти сразу после начала нападения окольными путями поскакали всадники. В Митькинской временно стояла часть Особого назначения, они быстро выдвинулись по тревоге и успели перехватить банду у лесочка на горе. Вначале сработали пулемётным огнём, потом приданный ЧОН армейский кавэскадрон пошёл в сабельную атаку. Живыми взяли четверых бандюков. На допросах выяснили, что поначалу в ходе налёта планировалось ограбить и сжечь дома «совдеповцев», убить их близких. Списки потенциальных жертв были составлены, дома известны, два местных проводника готовы ткнуть во всех нужных пальцем, да только вот предутренний бой затянулся, его звуки слышались во всей станице, к тому же по вине офицера бандиты задержались на нелепую, с точки зрения допрашиваемых, «акцию устрашения». «Потом была команда уходить на Подгоренскую, а на верхней дороге уже ждали ваши ЧОНовцы».   
Спрашиваю, сколько тачанок в том бою было у ЧОНовцев. «Да кто же теперь знает, сейчас надо по архивам документы выискивать, но раз положили они бандитскую полусотню, никак не меньше двух - четырёх». Да, пулемёт для конницы – машинка смертельная, она ещё в Первую мировую навсегда покончила с лавовыми атаками кавалерии и с конницей вообще. С тех пор, например, позже, в Великую Отечественную, наши конники перед боем спешивались, коноводы уводили лошадей в укрытия, а бойцы дрались как пехота. Были, конечно, случаи, когда атаковали конно, но это если незаметно подходили «в упор» и налетали неожиданно, а у противника не было пулемётов и орудий, или враги не успевали развернуться к бою, плюс были все возможности к стремительному проходу и отходу кавалеристов. Такое нападение дополнительно к результатам стычки давало и отложенный во времени эффект – выжившие потом не раз расскажут своим новым сослуживцам о том, как «эти дикие русские» на лошадях и с огромными специальными ножами в руках бросались на удивлённых цивилизованных европейцев, а послушать такое врагам всегда полезно.
Да, и для тачанки «с налёта, с поворота по цепи врагов густой» - это вряд ли, только в самом крайнем, возможно, ошибочном случае, когда ничего другого уже не остаётся. Ну, или в кино, там народ трудится излишне впечатлительный, предположительно, безо всякого жизненного опыта, оставляет по себе в основном неверные, но очень уж «героические» кинематографические следы. В жизни тачанка – только повозка для быстрой доставки пулемёта на нужную позицию, дальше машинку с боеприпасами сгружают, лошадей с повозкой уводят в укрытие. И правильно – надо постараться сократить линейные размеры цели, плюс укрыть расчёт за толстым металлическим щитком, иначе немедленно получишь вражескую пулю, у противника тоже хватает людей, умеющих обращаться с оружием. А уж такую большую цель, как тачанка с лошадьми, с разумного расстояния поразить из винтовки вообще не проблема. Достаточно хорошо попасть в лошадь, чтобы та рухнула на полном скаку, а это уже непременно приведёт к переворачиванию тележки, к гибелям или ранениям людей, и невозможности использовать пулемёт.
Мне непонятна ещё одна штука – что, в то время в станице действительно почти не было грамотных, кто смог бы претендовать на должность в Совете? Среди казаков тогда вроде было достаточно таких, даже больший процент от общего населения, чем у более северных крестьян. «Это как посмотреть». – говорит бабушка. – «Во – первых, казаков от общего населения тут было не больше сорока процентов, остальные – иногородние с ещё большим количеством неграмотных. И, во вторых, не надо забывать, что правильный взгляд – исторический, а не из сегодняшнего времени. Вот сегодня в бывшем твоём классе есть такие, кого считают неграмотными»? Сразу называю две фамилии, и бабушка продолжает: «Но ведь оба они умеют и читать, и писать, причём способны прочесть, и читают, большие словесные массивы, даже книги, просто при письме допускают ошибки». Согласен. «А в те годы, если можешь нарисовать – «нарисова – ать» - собственную подпись, значит – грамотный. Тем более, если разбираешь вывески и читаешь короткий текст по слогам, тут ты сразу вообще серьёзный человек, возможно даже, завидный жених».
«А человек на должности председателя должен был именно быстро читать и писать, в том числе длинные документы, и много. Понимать, что прочёл, а как такие тексты читать по слогам или разбирая знакомые буквы? Много ты так сможешь прочесть? Написать? Не устанешь ещё на первой странице»? Да, бабушка права, мой взгляд лишён историзма, живу в совсем другое время, и иногда забываю об этом. За окном июльская, звёздная и ещё относительно светлая, ночь, в комнате хорошо различимы предметы, могу даже прочитать время на больших настенных часах. Говорю бабушке. Отвечает: «Быстро темнеть начнёт только в августе, пока ещё ночи коротки. Спи, завтра не встанешь». Утыкаюсь в подушку и быстро засыпаю.
ГЛАВА 23
Больше месяца я живу в Овсяновке. Купаемся, загораем, ловим рыбу. Иногда немножко помогаю бабушке. Позавчера прошла ещё одна гроза, сильно слабее предыдущей, началась, как и прежняя, примерно в 15-10, но теперь почему – то во вторник. Бабушка смеётся и говорит, что окружающие продолжат уверять: настоящая гроза бывает только по четвергам, а эту забудут как неправильную и внеочерёдную. Или скажут, что «правила только подтверждаются исключениями».
Сегодня первое августа, завтра вода резко станет холодной, в Холзане откроются ключи. Надо купаться, ловить рыбу, и быстрее. Выбегаю на площадку, смотрю в зенит. Белая птица на месте, облаков нет. Неожиданно для себя обнаруживаю на дорожке Сергея, сегодня он поднялся на два часа раньше обычного, ещё сонный. Привет. Привет. Говорит скрипучим спросонья голосом. Завтракаем, собираемся снова, берём снасти и бежим к реке. Скорее повыше пляжа.
Забредаем на косу. Подуст клюёт очень активно, как в последний раз, и того размера, что нужен. «Август». – глядя в выгоревшее синее небо, задумчиво говорит Сергей. Четвёртого они всем семейством уезжают домой, холодная августовская река не для них.
Быстро облавливаемся, поднимаем и солим рыбу, по зелёному проулку снова бежим к реке. Мои ступни уже не реагируют болезненно ни на дорожные камни, ни на шипы растений. Как и всяким утром крайние пару недель, аккуратно наступаю на иглы верблюжьей колючки. Не пробивает, а сегодня жёлтая игла под давлением ноги даже ломается. Это ж победа, друзья, именно так она теперь и выглядит.
В пляжной компании перемены, пока небольшие. Домой уехали Коля и Андрей, ещё двое ребят уезжают в ближние дни. Всем известно, что с «Ильи Пророка», а «его» праздник второго августа, в Холзане начнут бить подводные ключи, речная вода станет окончательно прозрачной и очень холодной. Почему – то многие приезжие не рискуют купаться после первого августа, хотя нам, в общем, почти всё равно. Гоняем, загораем часов до шести. Идём за удочками, потом, в этот раз ненадолго, на косу. Подуст клюёт хорошо, мерный, как и утром. Ловим по полтора десятка на брата, расходимся. С Сергеем поднимаемся к дому. У наших ворот – бабушка, вышла встречать скотину. Смотрю на гору – стадо ещё далеко.
Снизу, от реки, проулком поднимается Шлёп – нога. С нашего угла кричит бабуле:
- Васильевна, привет. Смотри, кого я сегодня вытащил. Года четыре не было, не меньше. Наверное, из Дону занесло.
В его ведре сверху на крупных подлещиках, лещах  и плотвицах согнутой пополам широкой серебристой лентой лежит какая – то большая и странно плоская тонкокожая рыба, я такую никогда не ловил и не видел.
 - Доброго вечера, Виктор Антонович. Чехонь? Крупная. Куда её, повялишь?
Чехонь. Или, как здесь иногда называют, «сабля». Понятно. Здоровая, полметра, наверное. Может, и побольше. На привычную мне рыбу даже не слишком и похожа, видом довольно особенная. Местные как – то говорили, что такая косяками заходила из Дона лет пять назад, и  её можно только солить. Варить и жарить не надо, рыба по вкусу - специфическая.
Дед трогает мою сетку: «Ты только подуста берёшь? Да все хорошие, и да как много, штук двенадцать – пятнадцать, наверное. Это когда, вечером? Сегодня, конечно, клёв серьёзный».
Да, вечером. Пятнадцать. И ещё почти столько же утром. Клёв отличный. Вялить, конечно. На сколько хватит? Мне? На осень или, если постараться лопать подустов пореже, на зиму. Но, скорее всего, до конца ноября, не дальше. Конечно, самая вкусная рыба. Виктора видел, он пошёл с косы домой минут десять назад. Виктор на два года младше меня, он внук Шлёп – ноги, мы иногда пересекаемся на рыбалке. Встречаем с бабушкой коз, поднимаюсь наверх, в дом.
В одиннадцать вечера собираемся с Сергеем на перевёрнутой лодке, у их двора. Темнеет теперь рано, сейчас уже совсем черно. С полчаса наблюдаем раннеавгустовские звёзды, идём вниз, на пляж. Обнаруживаем, что с обеих сторон реки, на песке недалеко от нас и под обрывом через реку, сидят два приезжих спиннингиста, перекинули через реку толстый лесочный перемёт с длинными поводками и характерными блёснами, двигают его, ловят мерного судака. Натаскали штук тридцать, и минут за семь - восемь перед полночью быстро собираются, уходят. Стоим на пустынном тёмном пляже, ждём начала.
Поверхность воды словно недвижна, едва заметно, если присмотреться, ровное сильное течение. Над займищем взошла почти полная Луна, оставляет блестящую голубым серебром дорожку в реке, и дальше середины покрывает Холзан чёрными тенями от противоположного нам обрыва, и деревьев на том берегу. Пляж кажется серым, хотя цвета в ярком ночном освещении - на грани различения. За нашими спинами чёрные тени, стоим, недоходя десятка метров до воды. Полная, до звона в ушах, тишина, не слышно даже привычных полночных насекомых. Такое ощущение, что остановилось время, даже смотрю на часы со светящимися зелёным стрелками и точками – цифрами – идёт, почти двенадцать. Сейчас начнётся.
Ровная в отражениях поверхность воды вдруг вскипает, идёт водоворотами. Шлёпая, рушатся в воду пляжные песчаные обрывы. Действо продолжается минут десять. За это время, во всяком случае, так видится сейчас, наш берег изменился почти до неузнаваемости. Вода опять стала  ровной, поперечная через тёмный Холзан яркая голубовато - белая дорожка неподвижна, и больше не искажается водяными вращениями.
Всё. Идём домой. Завтра будет день, рассмотрим результаты.
«Красиво, загадочно. Уезжать отсюда не хочется, от слова «совсем». – говорит вдруг Сергей, когда мы входим в черноту прибрежной рощицы.
Мне его привязанность к Овсяновке вполне понятна, но ведь всё равно нам скоро придётся уходить, от всего сейчас близкого и понятного - в неясное и требующее усилий, надо будет строить неизвестную пока жизнь, а здесь уже всё очевидно, возможны только ежегодные, пусть и прекрасные, повторы. Хотя - для временных стоянок в будущем место замечательное.
«Возвращаться сюда когда – то будет очень хорошо». – неожиданно вслух продолжает мои мысли Сергей.
У дома расходимся, иду под душ и спать.
ГЛАВА 24
За окном яркое Солнце, смотрю на будильник – почти восемь. Лежу три минуты, встаю. Выхожу на площадку, в небе – ни облачка. Вдруг слышу: «Привет». Скрипучим голосом. Сергей, второй день встаёт раньше обычного. Привет. Договариваемся после завтраков идти на пляж, потом рыбалить на косу. Возвращаюсь в комнату. Бабушки дома нет - в записке, оставленной на комоде, сказано, что будет к десяти, покушать - на столе под газетой. Ем, сидя у открытого окна. Второе августа. Ничего за ночь не изменилось, солнце палит нещадно, в синем небе привычные реактивные росчерки и, гораздо ниже серебристых дорожек, парит белая птица. День в августе сокращается, и, соответственно,  должна падать высокая температура, только такое пока не слишком заметно. Да, жара днём и ночная прохлада стали контрастнее, чем раньше, к утру в комнате приятно свежо, но это и всё.
Вчера утром Анастасия Ивановна, взглянув вверх после характерного звукового удара, сказала, что это самолёт переходит звуковой барьер. Уверен, это не так, судя по всему, то, что мы слышим, для самолёта есть кусочек процесса, а не единомоментное событие. Беру блокнот, пробую нарисовать звуковую волну на бумажке. Получается глупость.
Бегу домой к Полуниным, Виктору Парфёновичу наверняка известна верная картина. Ирина Игнатьевна провожает меня в кабинет: «Виктор Парфёнович пока занят, у него новый учитель, прислали из РОНО, подождёшь, посидишь в старом «красном плюшевом» креслице». В кабинете Виктор Парфёнович и незнакомый мне человек, в очках роговой оправы, лет двадцати с небольшим, о чём – то говорят, я не вслушиваюсь. Поговорили, Виктор Парфёнович представляет мне нового учителя, выясняется, что он только закончил пединститут и будет преподавать физику и математику в местной школе. То есть я попал вовремя и точно по адресу. Задаю свой вопрос.
Юрий Сергеевич спрашивает, сколько мне лет, услышав ответ и немного подумав, говорит: «Это для тебя пока рановато, ну, тем не  менее, попробуем объяснить». Я обещаю, что обязательно всё пойму. Виктор Парфёнович говорит: «Ну что, вот и Ваш первый на новом месте урок, пускай и домашний. Объясните, пожалуйста, неподготовленному к физике человеку суть явления». Новый учитель улыбается, поправляет очки, коротко задумывается, рисует на бумажке точку. «Это звук, если самолёт стоит на месте». Рисует окружность с центром в этой точке. Так, равномерно, будет расходиться от самолёта звуковая волна. Начинаем движение, самолёт теперь впереди, в новой  точке с такой же окружностью. А от первой точки звуковая волна за время движения расширится. «Самолёт пройдёт дальше, в другую, третью, точку. Звуковые волны от первых двух точек расширятся ещё сильнее». Рисует новые круги побольше прежних.
Я, кажется, понял, в чём дело, Карандашом провожу линии по границам окружностей, получается проекция конуса. «Правильно», – говорят оба учителя. Юрий Сергеевич продолжает: «Крайняя справа точка – место самолёта на сверхзвуковой скорости. А полученный нами конус состоит из уплотнённого воздуха и несёт перепад давления, поэтому он слегка «бьёт по ушам», мы слышим хлопок, когда он проходит через место, где мы стоим. Остальное тебе пока рано знать, не поймёшь». Благодарю за помощь, надо бежать, меня ждут. Спасибо, если что, конечно, зайду. Бабушке приветы, понял, передам обязательно. Прощаемся, бегу.
Сергей не дождался меня, отправился вниз. Беру снасти, тороплюсь вдогонку. В проулке, перед спуском, останавливаюсь. Красиво, очень красиво. Действительно, отсюда и уезжать не хочется. Чуть выгоревшее к августу голубое небо, вечный лунь в зените, впереди, за рощицей, две широкие граничные ленты, желтоватая пляжная и серебристая речная, а за Холзаном уходит вдаль влажное тёмное займище, только по верхам деревьев освещённое солнцем. И наш дом справа, большой, надёжный, утопающий в зелени. Здо’рово, просто здо’рово. Но надо бежать, вначале на косу, бросить снаряжение и удочку, потом на пляж.
На рыболовном месте никого, привычно чуть ветрено и вроде перемен никаких, только вода прозрачнее, чем вчера. Пробую ногой, она ледяная! Как лезть в такую реку на пляже, непонятно, хотя отдыхаю здесь каждый год, обязательно купаюсь и второго августа, и позже. Ставлю удилище в ивовые заросли, чтобы не наступили отдыханцы, остальное сбрасываю в мягкий веничный кустик рядом. Бегом на пляж.
Сегодня тут народу меньше, чем всегда, что понятно издали по производимому толпой шуму и плескам, но в это утро купальщики пришли раньше обычного, и местных теперь явно больше, чем приезжих. Наша компания тоже здесь, за известными вычетами, некоторые неместные уже уехали домой или собираются в ближние дни. Берег совершенно изменился вчерашней ночью, кажется, что я вышел не к своему, а другому пляжу. Как – то странно. Вчерашней ночью поменялся только обрез береговой линии с нашей стороны да в реке чуть прибавилось воды, а мне такие небольшие перемены кажутся совсем уж серьёзными. Наверное, за полтора месяца я просто привык к старым пляжным очертаниям.
В небе грохочет, кто – то опять «перешёл звуковой барьер». Задираю голову, смотрю, ищу серебристый самолётик, не нахожу, хотя примерно знаю, куда смотреть, Владислав говорил, что самолёт, во – первых, будет впереди места, откуда распространился звук, во - вторых, за время, пока я подниму голову, он уйдёт ещё дальше. Стоп, понял. Это же очевидно. Согласно рисунку Юрия Сергеевича, конус сжатого воздуха, распространяемый сверхзвуковым самолётом, будет меняться: чем выше скорость движения, тем он уже, и наоборот. Ощущаю внутреннюю гордость, я только четвероклассник, а как всё понял. Правда, сразу возникает и другая, неприятная, мысль: как же посчитать, на которой скорости будет какой конусный угол? Пока я не умею такого вычислить, а в  этом, наверное, и состоит главная практическая задача.
Подхожу к ребятам, здороваемся. Сергей загорает, он единственный, кто купался недавно – плавки мокрые, капли на спине, слегка замёрз, говорит, что гоняться пока не будет, погреется на песке. Остальные, по виду, сохнут уже никак не меньше двадцати минут. Все, кроме Сергея,  встают, идут гоняться. Как вновь вошедшему в игру, гнать достаётся мне. Жду, когда все окажутся в воде, отсчитываю пять секунд, разбегаюсь и с обрывчика прыгаю в реку. Обжигает холодом, на глубине светлее, чем вчера, в общем, всё как раньше и было в эти дни, только в мои прежние годы. Согреваюсь не сразу, как в июньской воде, а привычно чуть попозже. Зато в прозрачной толще видно лучше и особенно некуда скрыться, поэтому догоняю Игоря почти сразу, роль гонщика переходит к нему. Саженками выплываю на середину реки, ложусь на спину, смотрю в небо. Течение быстро несёт меня вдоль пляжа, выхожу через несколько минут, почти у моста. Иду обратно, опять прыгаю в омут. Сергей уже в воде, ныряет со всеми. Гоняемся меньше обычного, примерно часок, всё – таки вода довольно холодная, мы гораздо быстрее, чем вчера,  замерзаем.
Греемся, гоняемся, опять греемся, снова гоняемся, примерно в половине третьего вдвоём с Сергеем уходим выше по течению, он собирается ставить снасть на хищную рыбу. Сергей вырубает в рощице будущий кол, топором заостряет его окончание, у толстой вершинки прорезывает по кругу углубление под лесу. Вбивает в речное дно чуть пониже косы – там, он видел, часто бьёт большая рыба. Вяжет к колу толстую леску с поводком и тройным крючком на свободном конце. Теперь живец. Ловим мелочь в Кичуге, на мелководье, Сергей аккуратно цепляет  рыбёшку на тройник. Всё, поставушка, как в своё время её называл Владислав, готова. Расходимся, Сергей возвращается на пляж, я беру снасти и ухожу против течения реки, до самых Каменских, посмотрю, что там, всё  - таки давно не был.
Идти недалеко, километра полтора. Вброд прохожу Кичугу, выхожу на песчаный берег. Нижняя часть огородов передо мной в малозаметной плоской ямке и в основном всё ещё затоплена водой от весеннего разлива. Год назад, только чуть пораньше, до середины июля, мы, и местная, и приезжая молодежь, занимались здесь традиционным для станицы промыслом – мутили воду в неглубоком, пересечённом автомобильными колеями, озерце, а затем - просто руками или с применением специального оснащения ловили рыбу, попавшую в озеро ещё при весеннем разливе и вынужденную в поднятой мути выходить к поверхности воды, чтобы глотнуть воздуху и, возможно, определиться с собственным положением. Тогда каждый вышедший на эту охоту молодой человек имел с собою ведро без дна, которым вначале накрывал дезориентированную рыбу, а потом и вытаскивал её, потрясая добычей в воздухе, и радостно сообщая окружающим о факте поимки. Попадались здесь и крупные экземпляры, никак уж не меньше тех, что мы ловили тогда  в Холзане.
Правда, ловлю здесь мы тогда очень быстро прекратили. В один из дней местный юноша во взбаламученной предварительно воде накрыл ведром, как он думал, крупную рыбину, а вытащил здоровенную чёрную водяную гадюку. Заорал и отбросил змею в сторону, укусить она никого не успела. Весь наш молодёжный коллектив единогласно взревел от ужаса и, на ходу продолжая громкие завывания, мгновенно рванул в горку, ведущую к станице, гадюка же понеслась в противоположную  сторону. С того момента рыбалки «в луже» закончились, не возобновились они и в этом году.
Поворачиваю и иду по дороге справа, параллельно Холзану. Вот слева от меня хорошее для заброса место. Не лучшее, но хорошее. Надо попробовать. Разматываю, забрасываю. Клюёт активно, но одна мелочь, сразу отпускаю, иду дальше.
Вот и Каменские. Узмень, повыше небольшой заливчик с нашей стороны, ещё выше – длинный песчаный плёс, в одном месте перехваченный полузатопленным каменным островком, когда – то здесь у старого Донченкова тоже стояла мельница. Иду выше. Рядом с садом бывшей усадьбы высокий обрыв, под ним – омуток, течение в нём небольшое, вода ходит медленными кругами, есть обратка. Определённо, здесь кто – то должен стоять. Братья как – то таскали здесь крупных голавлей, это осторожная рыба, и может заметить меня. Прохожу чуть выше, наблюдаю, укрывшись за большой ветлой. Замечаю, вдоль омута в виде коряги прилепилось старое огромное дерево, но проход для снасти между этой завалиной и обрывом – глубокий и тот, что нужен для проводки. Оглядываюсь, выше по реке, довольно далеко, вдруг вижу двух- или трёхместную надувную лодку, в ней виден человек, лежит головой на резиновом баллоне, закинув руки под голову и надвинув на лицо широкополую светлую шляпу. Похоже, спит. Весла подняты и лежат по бортам. Надо торопиться, иначе «надувашка» может забрать по течению в мою сторону и надолго напугать крупную рыбу. 
Отхожу от берега, быстро готовлю удочку. Так, глубина – метра полтора, больше сейчас не надо, теперь насадка. Укрывшись за обрывом, аккуратно забрасываю. В середине первой же проводки поплавок исчезает в глубине, следует сильный тупой удар. Есть. Сбегаю к воде, пытаюсь дать рыбе глотнуть воздуха и одновременно рассмотреть, кого подцепил. Наконец вывожу её на мелководье пониже омута. Язь, и какой, я такого ещё не ловил. Кило - пятьсот или семьсот, длиной почти в полметра. Удивительное лето, столько трофейной рыбы в прежние годы мне не попадалось. Тащу на песок, сетка, отцепляю, отправляю садок в воду, надёжно защемив основание палкой. Язь. Такого размера. На подустовую насадку. Это какое – то двойное везение.
От реки голос, я даже вздрагиваю от неожиданности: «Помочь? Кого вытащил»? Оглядываюсь. Резиновая лодка уже рядом, высокий и крепкий сухой мужчина, в старых хэбэшных военных  штанах и выгоревшей почти добела  армейской панаме работает вёслами, причаливает рядом. Выходит, подаёт руку:
- Андрей. Да у тебя язь, и какой крупный.
- Павел. Здоровый. Такого хватит на сегодня, можно дальше не ловить, к тому же теперь никто в этой яме уже и не клюнет.
- А не видел, по реке компания на трёх таких же лодках когда проходила?
- Все три связаны шнурами? Сегодня примерно в час пополудни похожие лодки миновали мост, это километра на полтора - два ниже. Гружёные, хорошо притоплены, идут быстро. Сплавляетесь? Давно?
 - Да, вторую неделю идём. До впадения в Дон, как я понимаю, тут напрямую километров семьдесят? Впереди - это же видна Овсяновка?
Андрей шарит в лодке, достаёт карту. Смотрим, рассказываю, что знаю.
- Так, понятно, идти по реке ещё километров двести пятьдесят. Надо ускоряться. Мне всё равно, отпуск длинный, а вот тем, кто идут впереди, пора торопиться. Когда, говоришь, они прошли? Сегодня около тринадцати? Где – то задерживались. Может, на рыбалку, они спиннингисты, а ещё вероятнее - после ночёвки позже на воду вышли. Ты откуда, из станицы, тебя подбросить вниз?
Вяжем к лодке садок с язем и кладём вдоль борта мою удочку, грузимся, я сажусь вперёд, Андрей толкает лодку от берега, запрыгивает в надувашку, работает вёслами. Выходим на реку, ближе к противоположному берегу. Проходим Каменную узмень. Андрей говорит, что в войну здесь был подводный мост, слева в займище, затянутая песчаными наносами,  до сих пор лежит дубовая танковая гать, а в воде здесь попадались семидесятишестимиллиметровые снаряды, в войну гружёный ими ЗиС на мосту разбило прямым попаданием авиабомбы. Вот там были замаскированные позиции наших зениток, а на этом берегу лет десять назад в песке ещё можно было отыскать гильзы от счетверённого пулемёта. Оборона моста была построена очень толково, особенно с учётом доступности тогда  зенитных средств. Замолкает, работает вёслами. Встаёт, немного подспускает лодочные баллоны. «Так лучше несёт течением, у меня лодка малозагруженная, после обеда тут, бывает, поднимается ветер и в основном против хода, сильно тормозит «резинку». К тому же местные зефиры время от времени вообще прибивают надувашку  к берегам, то к одному, то к другому, в лодке поспать невозможно».
Спрашиваю:
- Вы что же, местный?
- Исторически да. С бывшей Суховки. Родители, правда, больше десяти лет как перебрались на Дон, ближе к Серафимовичу. Я понимаю, что перспектив у нашего хутора и тогда не было никаких, но всё же жаль. Очень жаль.
Понятно. Суховского давно больше нет, на том месте сейчас только заросли лебеды выделяют квадраты нескольких бывших домов.  Жители ушли, в основном в Овсяновку, здесь рядом и колхоз один.
За камнями начинается длинный плёс, лодка посредине реки и на течении. Движемся, кажется, быстрее. Андрей заваливается на рюкзаки и сумки, закидывает руки под голову, на резиновый борт, надвигает панаму на лицо. Загорает, болтаем, иногда я подруливаю вёслами. 
Служит в Средней Азии, сейчас в Узбекистане, ему там нравится. Правда, пора поступать в академию, это в Москве, но такое уже в следующем году, а осенью могут услать на Север, куда – то аж к финской границе. Отстал сейчас на реке от своей компании вполне сознательно, надо побыть одному, да ещё в родных краях и на речке из детства. Подумать. Друзья и знакомые хорошие, прошлой осенью он заезжал к ним в Ленинград, рассказывал об этих местах. Ну, а в этом году решили сплавиться по нижнему Холзану прямо до впадения в Дон. Ему легче пойти на такое мероприятие, чем остальным, он пока один, семьёй не обременён, и отпуск у него в полтора раза длиннее, чем у питерских.
Понятно. Получается, Андрею лет тридцать. В военных училищах дают высшее образование, но только гражданское, и, чтобы двигаться по службе дальше, надо получить высшее военное, а такое можно взять лишь в академиях. В каком он звании сейчас, непонятно, о  служебных подробностях сам особенно не говорит. На выцветшей панаме - зелёно – жёлтый вертикальный овальчик от офицерской эмблемы, это ничего не даёт. Других вещей, которые помогут в атрибуции, в поле зрения нет. Упомянул фамилию своих родственников – Садаковы, она местная, тоже ничего особенного. Судя по ней, родственники Андрея появились на Холзане гораздо раньше, чем мои, их исконно казачье прозвание, наверное, происходит от слова «саадак», или «сагайдак», это вооружение всадника, лук в чехле и колчан со стрелами. 
Справа приближается пляж. Причаливаю, выхожу, забираю снасти, распутываю веревочку и беру садок. Язь бьётся в сетке. Прощаемся с Андреем, пожимаем руки, желаю удачи, он отчаливает и  тройкой – пятёркой мощных вёсельных взмахов выходит на середину реки, отправляется вдогонку своим друзьям. Никого, кому можно похвастаться добычей, на пляже нет: ни Сергея, ни ребят из нашей пляжной компании. Наверное, ушли рыбалить. Бегу домой. И бабушки нет, куда – то ушла. Показать рыбу категорически некому. А надо, и немедленно. Слышу голоса. Сергей и Полина Алексеевна.
Выбегаю на площадку, у соседнего входа в дом Сергей. Демонстрирую добычу, в подробностях рассказываю, где поймал, как именно тащил. Сергей слушает, как – то кривовато улыбаясь. Поздравляет. В чём дело, что не так? Сергей, продолжая так же улыбаться, рассказывает, что на установленную нами снасть примерно через полчаса взялся крупный язь, точь в точь такой же, как у меня. Сергей был рядом и не забрал его сразу, пошёл со всеми купаться, а когда вернулся, крючок пуст и язя нет. Сочувствую ему и вдруг, на середине собственной фразы, понимаю: меня обвиняют в воровстве этой чёртовой рыбы. По моей преступной сущности я такое сделал или из зависти, неважно, я теперь числюсь вором.
В замешательстве ухожу в комнату. Думаю. Конечно, надо было спуститься, перелезть на их сторону и постараться набить наглецу морду, пусть он гораздо старше и крупнее меня. Что такой поступок в случае удачного осуществления исправит, конечно, вопрос, но подраться очень хотелось с самого начала и хочется до сих пор. Одновременно во мне просыпаются другие чувства и намерения. Хотят считать негодяем – пусть считают, для меня такое ничего не изменит.
Беру уснувшего язя, спускаюсь вниз. Чуть ниже косы в воде нахожу Сергеев кол, снимаю с тройника совсем небольшого, граммов на двадцать, окушка, отпускаю его. Понадёжнее, на пару крючков, насаживаю тушку язя, отпускаю. Привязанная к леске снулая рыба, пустив вначале звучные водяные завихрения, медленно поворачиваясь кверху белым брюхом, уходит с поверхности на глубину. Рядом, на косе, рыбалят братья. Стараясь особо не шлёпать, не распугать рыбу. Подходит Сашка.
- Что делаешь?
- Ничего. Просто смотрю.
- Ясно. Только ты в шортах влез в воду по пояс, наверное, злой.
Да, злой, да, влез в шортах, ну и что? Понимаю, кто - то из братьев всё равно расскажет окружающим об этом случае, и уж не обязательно так, как было на самом деле. Или его поймут неверно, не в мою пользу. Но мне сейчас почему – то на всё это наплевать и моего трофейного язя цеплять на чужую леску совсем не жаль. Перехожу Кичугу, поднимаюсь к дому, вижу, как Сергей проулком бежит вниз осматривать поставушку или снимать добычу, несёт с собой удочку и ведро для живцов. Останавливаюсь.
До меня вдруг доходит: мои глупые демарши ничего не изменят. Ничего. Будет Сергей считать меня негодяем применительно к «рыбному» случаю или нет, всё равно. Тут против меня работает совсем другой, более общий,  механизм: я, пусть и приезжий, всё же деревенский. Ясно же, что все мы, сельские, наиболее склонны к обману и воровству, только общение с честными и умелыми мальчиками из большого города останавливает нас от нехороших поступков. И пусть в реальности такое не более, чем урбанистическая легенда, пусть городские мальчики на самом деле почти ничего не знают и не умеют,  они могут почитать соответствующую книжку или научиться чему – то, в результате сделают дело лучше и быстрее, чем, например, я. А отсюда следует, что в перспективе они и должны руководить бессмысленной толпой таких вот сельчан. Теперь мне немного яснее и слова, и поступки, например, Полины Алексеевны. От такого понимания  становится немного не по себе, я впервые постигаю, что у меня теперь есть осознанный противник, с которым я обязательно столкнусь в будущем. Не думаю, что это будет именно Сергей или его мама, скорее люди, подобные им, таких наверняка уже много, и в перспективе станет ещё больше. А трофейного язя я практически подарил этому семейству совершенно напрасно, в истерике, это теперь понятно.
Подхожу к бабушкиным воротам. Обогнув палисадник, рядом с калиткой вдруг упираюсь в рыжий «Москвич», свежезаляпанный высохшей грязью. Папа. Или папа и мама. Бегу в дом. Папа, смеётся и что – то рассказывает бабушке. Он только что подъехал, он за мной. Если захочу, мы сейчас же едем, я могу при желании завтра – послезавтра вернуться обратно. В Устьинскую заедем обязательно. Сумку лучше собрать, вдруг я решу пожить в Степном.
Быстро собираюсь, через десять минут, оставляя пыльный след, мы уже несёмся в гору. По  папиным рассказам, и в Степном, и в Устьинской, оказывается, слабые дожди, и дороги так себе, в Овсяновку тоже скоро придёт дрянная погода. У папы началась уборка, дождь иногда мешает, но, слава богу, несильно, сейчас, конечно, хорошо бы побольше солнышка, такое полезно было бы.   
«На горе», в отличие от затенённой уже станицы, по - прежнему полыхает вечернее степное солнце, тут жарко и пыльно. В стороне Устьинской, левее её, ближе к реке и совсем недалеко от нас, бродят дождевые тучки. До поворота сухо, и мы, поднимая над дорогой пышный пылевой след, едем очень быстро. Если приближается встречная машина, папа замедляет «Москвич», оба крутим рукоятки и поднимаем стёкла, а я переключаю рычажок на передней панели в положение «наддув салона», чтобы внутрь не попадала пыль. Смотрю назад и левее, там солнце собирается садиться в облака, это явный признак завтрашней перемены погоды. Но небо, хорошо, не красное, ветра не будет.
За поворотом дождь прошёл довольно давно, может быть, сегодня утром, едем чуть медленнее. Папа включает свет, говорит, что пока всё на уборке складывается довольно удачно, дождики идут без ураганов, редкие и моросящие, иногда и даже часто в облачных разрывах появляется солнце. Он боится сильного дождя с ветром, если первый может вымыть из зерна клейковину и так его обесценить, то буря способна повалять спелые колосья, убирать поля станет в проблему. 
Подъезжаем к устьинскому дому, папа коротко сигналит, во дворе лают собаки, выходим, быстро говорим с дедушкой и бабушкой. Трогаем из переулка на улицу – обнаруживаю, что резко потемнело, горят фонари, наступает ночь. Вышли из станицы, едем понизу и грейдером. Дождя нет, дорога в меру влажная и мягкая, редкие глубокие лужи стоят только по краям дороги. Облачно, на Западе чуть светлее. Впереди – вверху облака образовали разрыв, и в нём проявилось ночное небо. Звёздно.
Возобновляем разговор – я опять спрашиваю, как уборочная. Папа отвечает, что в принципе всё в порядке, урожай хороший, рабочих рук немного не хватает, но, кстати, в прошлый четверг для помощи совхозу уже прибыл военный автобатальон, теперь точно всё должно быть, как надо, вот только бы погода не подвела. По прогнозу она вроде подходящая, ненастья ожидать не стоит, точную сводку отец получит, когда мы «доберёмся до диспетчерской связи».
Обычно тёмная, таинственная, неизменно с путешествием от ярких огней одного дома до желтоватого, ограниченного окружающим мраком света другого, в этот раз степная ночь по окружающим равнинам и невысоким холмам светится цепочками комбайновых и автомобильных фар, идёт уборка яровых. Иногда папа считает по «огонькам» количества уборочной техники на полях. То и дело проносятся встречные грузовики с прицепами, везут зерно на мехтоки или на элеватор. Свет их фар полощется в дорожных подробностях, освещает лесополосы, проскакивает салон нашей машины и быстро исчезает, стоит мне оглянуться назад – вдали горят пара красных задних фонарей да изредка видны следы «дальнего» переднего света на деревьях и кустах, стоящих обочь грейдера.
Въезжаем в Семёновку, большую станицу, по разбитым после дождя улицам едем к мосту. Прямо на мосту через Тихую в машине вдруг начинает прерывисто бормотать радиостанция. Через несколько километров после Семёновской эфир становится устойчивее, бормотания и свист складываются в обычные понятные слова, останавливаемся на обочине.
Отец включает салонное освещение, достаёт бумаги и синюю записную книжку. Нажимает кнопку микрофона, просит диспетчера сообщить крайние данные. Записывает. Спрашивает у меня, можем ли мы не сразу отправиться домой, а предварительно немного поездить. Я только «за». По дороге через недвижно спящие станицы, потом по тёмным просёлкам, временами ослепляемые фарами встречных грузовиков - зерновозов, быстро катим «в поля». Иногда останавливаемся, то на временном стане, где отец недолго беседует с окружившими его незнакомыми мне сотрудниками, то в закоулке между лесополосами, где папа отбирает и связывает в жгутик пшеничные колосья, или когда фары «Москвича» выхватывают из темноты на границе уже скошенного участка пару легковых автомобилей, и стоящих рядом со сложенными на груди руками, людей, наблюдающих за ходом комбайнов. 
   Я уже перебрался на заднее сиденье, лежу, свесив ноги, через заднее стекло смотрю в небо. В черных облачных разрывах часто появляется усыпанная звёздами августовская ночная высота. Папа, когда в очередной раз садится в машину, сообщает: «В погодной сводке на ближние дни – улучшение, завтра к вечеру тучки уйдут, ветра больше трёх метров в секунду не предвидится». Понятно. Значит, снова будет жарко. Нынешняя погода была, конечно же, подарком природы, но подарком очень уж кратковременным. Отец говорит, что в последний летний месяц, особенно ночами, становится прохладнее, чем раньше, да к тому же небо несколько дней назад затянуло облаками, пробежали несильные августовские дожди, и это хорошо, такое всем удобно, пусть вчера утром и пришлось практически всюду задержаться с уборкой зерновых, подождать, пока поля просохнут.
Вначале я ещё улавливал направления нашего движения, а теперь вообще слабо понимаю, где мы, и, когда папа выходит на том же полевом стане, что и вначале, я сначала внутренне обрадован известностью положения, но потом соображаю, что не знаю и этого места. Отец выходит, садится за дощатый стол прямо под лампу, вокруг которой крутятся ночные насекомые. Быстро разбирает принесённые из машины колосья, что – то записывает в толстую с синей пластмассовой обложкой книжку. Потом всё забирает со стола, подходит к машине, через опущенное дверное стекло берёт микрофон рации, кого – то запрашивает. Сообщает, что с таким – то участком ещё пару дней нужно обождать, с утра  начинать другой, рядом на косогоре, технику перебросить сегодня ночью. 
Едем домой. Дело уже к часу. Неожиданно въезжаем в посёлок – оказывается, мы катались где – то южнее него и совсем неподалёку. Наш участок, как и другие, освещён фонарями, в доме уже темно. Вот на веранде дома вспыхивает свет, на звук машины на крыльцо выходит мама. Обнимаемся, быстро ужинаем в летней кухне. «Быстро» не значит «немного», я совсем отощал, наверное, в Овсяновке меня не кормили. Не возражаю, ем. Спим, папе завтра рано уезжать.
ГЛАВА 25
Утро. Просыпаюсь, лежу положенное время. На будильнике почти одиннадцать, ну, я и здоров поспать. В окне напротив за деревьями виден кусочек неба, затянутый почти одинаковыми бело – серыми облаками. В комнате комфортно прохладно, впервые за лето спал здесь под плотным одеялом. За окном вдруг все заливается ярким солнечным светом. Вскакиваю с дивана и подбегаю к окну. В бело – серых облаках медленно плывут большие голубые разрывы. Видимо, погодный прогноз говорит правду, и дождей в ближние дни больше не будет. На кухонном столе накрыт газетой завтрак, на холодильнике рядом - мамина записка. Придёт в обед, до этого времени можно, если успею, сделать то – то и то – то. Завтракаю, пью чай. Выхожу на крыльцо. К воротам подъезжает рыжий «Москвич». Подбегаю. Папа выходит из машины, сообщает, что времени у него чуть больше двух часов, если, как уговаривались, я хочу лететь в Овсяновку, надо собираться и ехать на аэродром. Бегу дособирать дорожную сумку, папа садится обедать, время уже к полудню. Потом традиционно спит двадцать минут.
Ещё через семь минут мы в машине, едем к полосе. Смотрю по сторонам. Вся зелень, раньше уже было пожелтевшая к осени, вернула свои цвета, передышка в несколько дождливых и бессолнечных дней явно пошла растениям на пользу. Даже аэродромное поле позеленело. Выходим  из машины недалеко от самолёта. Как из – под земли, появляется КВС. В тёмных очках, сине - красной клетчатой ковбойке с коротким рукавом, жёлтых шортах и рыжих шлёпках на босу ногу. Грудь колесом, чем – то очень доволен. Пожимает папе руку: «День добрый. Едем? Сейчас? Всё готово». Отец смотрит на левое запястье, говорит, что у него больше часа, но к селекторному совещанию не позже тринадцати – ноль-ноль он должен быть у себя в кабинете.
«Буд спокоен, успеем, и обязательно, тут всего – то километров пятьдесят с небольшим по прямой. Ещё и на месте покуражимся, время есть. В меру, конечно, в меру, безопасно, без попыток запугивания местного населения». Крайние слова он произносит, прочитав в папином взгляде лёгкую задумчивость.
За КВС поднимаемся в самолёт, обходим резко пахнущий химией большой пластиковый бак со стеклянным окошком и проникаем в кабину. Второй пилот уже на правом месте, приветствуем, по очереди пожимаем руку. Правый ставит в дверном проёме металлическую горизонтальную балку. Папа присаживается на перемычку и обнимает меня рукой, я стою, прислонившись к нему спиной. Пускаемся, катим ко взлётке. Отрываемся, земля уходит вниз – назад, летим.
Ещё вчера, в Овсяновке, отец сказал мне, что летчики завершили работу в Степном и завтра к вечеру – послезавтра утром улетают на базу. Пилоты сэкономили авиабензина на пару часов полёта, мы теперь можем слетать к бабуле. Правда, аэродром «на горе» общий для Овсяновки и Подгоренской, оттуда надо ещё добираться к бабушкиному дому, это километра четыре или вообще пять и автобуса, скорее всего, не будет, но я твёрдо пообещал доехать и так, без автобуса. 
КВС, передав управление второму и комфортно откинувшись в кресле, рассказывает мне о назначении приборов на чёрной доске. Сам читаю главные показатели - приборную и вертикальную скорости самолёта, высоту полёта. Смотрю на авиагоризонт. Командир громко, перекрикивая мотор, говорит о двигателе. Здесь стоит поршневой АШ-62 ещё довоенной разработки. Воздушного охлаждения. На его базе, сдвоив и укоротив цилиндры, в войну делали двигатели для бомбардировщиков и истребителей. И сейчас с этим движком летает не только Ан-2.
«Ил-14 знаешь»? Да, о таком самолёте я знаю, смотрел в журнале его чертежи и фото, но никогда вживую не видел. «Ну, ничего, всё ещё впереди. «Только сомневаюсь, что ты когда – нибудь полетишь именно на этом. Время идёт, совсем скоро на трассы выйдут новые машины. И только мы с Василичем прокляты и по – прежнему будем жужжать на «кукурузнике». Может даже, на этом самом. Да, Василич»? Второй пилот улыбается, пристально поглядывая вперёд – вправо и на приборы, слегка подрабатывая штурвалом. Ясно, что у него несколько другие жизненные планы.
Видны перемены с первого моего посещения аэродрома – Василич теперь не в строгой аэрофлотовской форме и не крутит в руках синюю фурагу с металлической желто – голубой «капустой»,  одет похоже на КВС – тёмные очки, зелёно - чёрная ковбойская летняя рубаха, рыжие шорты и рыжие же тапки на босу ногу. Ещё и меняются они управлением достаточно часто, хотя заметно желание командира полетать в вольном режиме, не на доставших вконец маловысотных заходах на борьбу с вредителем долгоносиком или на подкормку растений.
Топаем в сторону Устьинской. Над нами – рваные облака, иногда кабина освещается ярким солнцем. Папа говорит, что впереди, в Устьинской, несколько дней подряд идут дожди, командир связывается с местным аэропортом и сообщает: «С двадцати трёх – ноль – ноль прошедшей ночи сохнут, поле готово для посадки, сегодня в одиннадцать – тридцать две приняли рейс из Красной, машина пока на поле, пропустит нас и сразу же пойдёт на Область. Дождевая облачность относительно локальная, идёт в посёлок примерно с курса двести двадцать, удаление двадцать семь - двадцать восемь. Ветер у земли до четырёх метров в секунду, гроза будет в Устьинской, если вообще случится, не раньше, чем часа через два - два с половиной. Да вот она, облачность, посмотрите направо. Видите, и «мокрые» тучки тоже есть».
Глядим вправо, хотя смотрели туда и раньше. Белые над нами, облака в той стороне совсем другого, водянистого серого цвета, местами идут кубовыми пятнами, межоблачных  разрывов там гораздо меньше. Из плотной синей тучи где – то над незнакомым мне селением стремятся к домам и околопоселковым оврагам тёмные струи дождя. Неужели туда двадцать семь километров? Впрочем, с воздуха расстояния кажутся ближе, наверное, это правда. 
Глядим в сторону ливня, все умолкают. Такое для человека естественно – молчать и немного грустить при виде дождей, пусть даже смотришь на них сверху, а не из домашнего окна. Сейчас особенно заметно, что все мы живём на маленькой водяной планете, хотя воды здесь, я читал, совсем немного – если собрать абсолютно всю, включая содержимое всех чайников и кастрюль, рек, озёр, морей и океанов, получим шарик совсем небольшого диаметра, меньше полутора тысяч километров, это как расстояние от Москвы до Челябинска или до Мурманска напрямую, по воздуху. К диаметру Земли такой шар составит всего чуть больше десятой, а именно одиннадцать с половиной процентов.
Пусть так. Только сейчас выше нас проплывают рваные клочья белых облаков, отбрасывая под себя слабоподвижные тени, между ними по земле очень медленно ползут яркие жёлто – зелёные солнечные пятна, а невдалеке справа темно,  бушуют ливни и бьют молнии, как будто мы допущены со стороны понаблюдать сотворение жизни. 
Командир берёт управление, мы снижаемся и очень низко проносимся над дедовым двором, немного кренимся вправо, и с набором высоты уходим на Овсяновку. Задрав голову, переглядываюсь с папой – он тоже успел заметить и деда Николая, стоящего у дверей гаража, глядя верх и с ладонью, козырьком поднесённой ко лбу, и бабушку Алевтину возле виноградного навеса. Взбираемся до привычных в этом полёте ста пятидесяти метров, ложимся на эшелон. Командир вновь говорит с местным аэропортом, в конце желает всем хорошего настроения, произносит: «До свидания». Всё, идём к овсяновскому дому. Скорость, что показывают кабинные приборы, кажется мне не слишком высокой для самолёта. Я говорю об этом. Окружающие смеются, КВС поясняет: «Сто шестьдесят семь выбрана не просто так, а с целью экономии топлива. К тому же, если мы пойдём чуть быстрее, примерно на двухстах, перкалевая обшивка заревёт так, что лететь дальше не захочешь. Перкаль мы должны вскоре перетягивать, сейчас нам лучше его поберечь. И топливо тоже надо бы поэкономить. Хорошо бы». Я не против. В конце концов, у всех свои обстоятельства, если быстрее нельзя, значит, нельзя.
Между тем - надо же, как всё стремительно, ладно, что наша скорость всё – таки довольно высокая, мы ещё и летим напрямую, минуя извивы дорог. Справа невдалеке маячит залитый солнцем холм у Двухколодезного, внизу - слева вьётся Холзан, за ним темнеет широкое зелёное займище. Даже отсюда видно, что под деревьями явно прохладнее, чем на нашем берегу, голубоватая дымка поднимается над лесом и далеко от нас переходит в небесную синь. Чуть выше ползут белые облака. Командир громко сообщает, что к четырнадцати - тридцати здесь тоже обложит,  пасмурно будет как минимум неделю. Переглядываемся с папой. В крайнем случае, если здесь станет сильная непогода, я отправлюсь к деду, а там, может быть, родители заедут и заберут меня в Степной.
Под нами уже кочковатый длинный холм и Круглое - заливное озеро рядом с Холзаном, впереди видна Овсяновка. Папа указывает командиру крышу бабушкиного дома, КВС берёт управление и широкой петлёй заходит справа, над выжженной солнцем жёлтой степью. Потом он кренит самолёт так, что мне хочется заорать от неожиданности, кажется, машина вот – вот перевернётся, но я смотрю на авиагоризонт, а там всего – то двадцать шесть градусов и КВС сегодня уже говорил, что угол максимального крена для них – тридцать. Самолёт разворачивается к реке, мы соскальзываем под гору, к станице.
Проходим, едва не касаясь колёсами вязовой листвы и жестяной крыши, над нашим домом в сторону пляжа. Бабули, кажется, нет, во всяком случае, мы её не видим. Разворачиваемся над займищем, снова низкий проход над домом. Теперь видно, что бабушка здесь, вышла на лестничную площадку, стоит, приложив руку козырьком ко лбу, другой машет знакомым зелёным газовым платочком. Узнала нас. Почему – то мне такое очень важно, хорошо, что узнала. Хотя, с другой стороны, сделать это несложно – самолёт надвигается в её сторону от самого займища, есть время увидеть через большое кабинное остекление и двух пилотов в тёмных очках, и нас с папой, стоящих между лётчиками. К тому же мы оба оживлённо размахиваем руками, посылая бабушке приветственные жесты. Низко проходим над серебристой крышей, разворачиваемся над станицей в сторону пляжа. Снова летим над нашим жильём, но бабушки с этого курса уже не видим. Папа смотрит на часы:
- Коля, тебе для воздушного хулиганства минут пять – семь, сколько точно – сам решай. Но учти, мне в Степном ещё надо будет доехать до дирекции и желательно, чтобы хоть какое - то время осталось для страховки. Приступай. И повнимательнее.
- Хорошо, Саша. К воздушному хулиганству приступаю. Внимателен. Начали, и – рраз.
Машина сильно кренится, снижается к деревьям. В течение нескольких минут мы ходим прямо над поверхностью Холзана, поселковыми крышами и займищем, разворачиваемся с большими кренами. Папа потом утверждает, что мы едва не касаемся колёсами то воды, то листвы, но я такого не запоминаю, я больше высматриваю на реке знакомых ребят, гляжу, кто и что делает ввиду приближающегося низколетящего самолёта. Иногда я посматриваю на правого – он сидит, убрав ноги с педалей и положив руки на колени, напряжённо глядит перед собой, в любую секунду готовый подхватить управление. Командир тем временем «отрывается на всю катушку».   
Время, выделенное на воздушное хулиганство, заканчивается, снова проносимся над нашей крышей, бабушка со двора машет рукой, отвечаем. Уходим «в гору». Взрослые заметили там покинутый сельскохозяйственный аэродром, попробуем сесть, мне будет ближе добираться домой. Дважды проходим рядом с площадкой, второй смотрит вниз, наконец, говорит: «Чисто. Можно садиться». Приземляемся, самолёт пробегает, взревает движком, доворачивается на полосе. Обнимаемся с отцом, выпрыгиваю на вытоптанную и раскатанную колесами жёлто - серую пыльную землю, папа подаёт мне сумку, потом второй пилот закрывает дверь. Машина снова ревёт и уходит на взлёт, отрывается. Гляжу вслед, пока Ан-2 не превращается в тёмную точку над горизонтом.
Осматриваюсь. Площадка, видимо, покинута временно, её явно продолжат использовать и, судя по всему, скоро. Отсюда до перекрёстка и того места, где я вышел из автобуса месяца полтора назад, метров триста пятьдесят. Бегу. На дороге останавливаю «газовиковский» «Урал - 375», который идёт через Овсяновку, и доезжаю прямо до бабушкиного дома. Через небольшое время уже заброжу с удочкой по косе.
ГЛАВА 26
В небе пока только отдельные белые облака и совсем не похоже, что примерно через час оно затянется сплошной облачностью. Вода в реке августовская, прозрачная и холодная, поверхность Кичуги абсолютно ровная, ветер сюда с этого направления не заходит, но настроение на отмели за сутки поменялось на осеннее, может быть, временно, или мне так кажется. Кроме меня, никого, хотя с воздуха я видел здесь Сергея  и ещё одного местного мальчика. А рыба, между прочим, клюёт, как сумасшедшая. Быстро вываживаю восемь подустов, за которыми сюда и шёл. Кроме них, теперь насадку хватает плотва, крупная и толстая. Мне такая ещё не попадалась, на взгляд рыба даже чуть больше, чем та крупная плотвица, добытая Владиславом этим летом. И поймались мне сразу четыре.
Хочется кому – то немедленно показать добычу, но вспоминаю вчерашнюю историю с язем и как – то больше не особенно стремлюсь к внешнему одобрению, поймал, и хорошо. Думаю, может быть, я слишком эмоционально накануне отреагировал на слова Сергея, но почему – то встречаться с ним желания сейчас не испытываю. Хотя надо бы, завтра утром он уезжает вместе с родителями.
Несу садок наверх, показываю бабуле. Подустов, понятно, сразу в засол. Плотва костлявая и обычно я её отпускаю, но тут рыбины крупные, таких не взять я не мог. Бабушка говорит, что плотву пожарит и всё будет в порядке. Местные хозяйки, чтобы избавить едоков от необходимости вытаскивать из рыбьего мяса мелкие кости, после чистки и потрошения делают множество глубоких вертикальных наружных надрезов в хвостовой и верхней передней частях, потом жарят, мелкие косточки в результате и не ощущаются. Раньше мне думалось, что такое возможно лишь с некрупной рыбой, но бабушка сейчас говорит, что и с сегодняшней плотвой такое точно возможно. После этих её слов я начинаю сомневаться, так ли крупна пойманная мною сегодня рыба. Бабуля смеётся и сообщает, что всё в порядке, это очень крупная плотва. Говорит, этим июнем они с Ириной Игнатьевной прошли бреднем вдоль дальнего берега Изотовой ямы, вытащили полведра карасей примерно такого же размера, жарили именно так, и косточки «исчезли», а карась, наверное, самая костлявая здешняя рыба. Немедленно соглашаюсь, коли так, бабушка права, впрочем, как и всегда.
Через сад сбегаю вниз, надо успеть искупаться и немного позагорать до того, как солнышко так надолго закроется тучами. На бегу вижу в небе перед собой только многочисленные белые облака, где – то над займищем то ли они сливаются между собой и уплотняются, а может быть, просто тонут в подножье - синеватой лесной дымке. С верха, из степи, вниз идёт  попутный мне быстрый и относительно прохладный ветерок.
Наша компания, за некоторыми заметными изъятиями, на месте, загорают. Всем привет. Привет. Разбегаюсь, прыгаю с пляжного берега в воду, сразу иду на глубину. Чёрт, ледяная. Брр. Ныряю, плаваю саженками, быстро согреваюсь. Никто из ребят ко мне не присоединился, все продолжают валяться на горячем пляже.
Выскакиваю на мокрый прибрежный песок, смотрю в небо над займищем. Белых облаков, пока я плавал, стало поменьше, но они увеличились. «С горы» тянет ещё более холодным ветерком, пляж накрывает плотная облачная тень, она распространяется и через реку, в лесную равнину. Оглядываюсь. От направления чуть западнее Устьинской подошла почти сплошная облачность, вдали в одном месте едва заметно фиолетово - синее и косое к земле пятно слабого дождя из тёмной тучки. В редких горизонтальных разрывах серых облаков стоят солнечные лучи. Есть ощущение, будто небесная картина неподвижна, хотя, если приглядеться, на самом деле тучи движутся сюда, и довольно быстро.
Наши встают, прыгают в реку, смывают с себя песок, становятся рядом, сохнут. Приезжих сегодня, кроме меня, трое, включая Сергея, местные все здесь. Слышу, как справа Костик, уезжающий на днях вместе с родителями домой, в Москву, уверяет, что вода в Холзане и сейчас тёплая, в Клязьме рядом с их дачей даже в солнечный день будет гораздо холоднее. Одновременно слева доносится разговор местных, что всё, купаться в этом году уже не придётся, наступила осень. В общем, всё как обычно, с вариациями темы те же, что и год назад. Приезжие отправляются рыбалить на косу, местные уходят по домам, бродить в такой холодной воде им кажется неправильным. Ничего, очень скоро станут забредать, начнут привыкать и продолжат так рыбалить до сентября, а, скорее, и позже.
Отправляюсь домой за удочками, по дороге беседуем, в основном с братьями. Оказывается, никто не заметил моего быстрого вчерашнего отъезда и никто, кроме только, наверное, Сашки и - немного – Сергея,  не верит в сегодняшний прилёт. Рассказывают, что утром возвращался «сельхозник» Ан-2, ранее работавший здесь и пару дней назад улетевший на областную базу, так все лётчики были пьяные, больше получаса гонялись за людьми на реке, над самыми верхушками деревьев переворачивали самолёт и ходили вверх колёсами, а потом, достаточно набезобразив, отправились к себе назад, наверное, в областной центр.
Мои слова о том, что ничего подобного не было и не могло быть даже по непреодолимым техническим причинам, почти не вызывают изменений в утверждениях спорщиков. Сталкиваюсь с таким недоверием впервые и нахожусь в замешательстве. Я просто не знаю, что говорить и, кажется, проигрываю в борьбе с только что образованной легендой. Надо хороше’нько подумать, отстаю от товарищей и иду позади.
Когда проходим через рощицу, ко мне подбегает Сашка и говорит, что несколько раз видел нас с папой в кабине того самолёта. Чуть позже, на подъёме в проулок, о том же и в другой форме мне сообщает Сергей. Ну, и что, поздно пить боржом - легенда об Ан-2 с пьяным экипажем уже создана и пошла в народе. Начало ей явно положено вовсе не ребятами, а находившимися в тот момент на пляже взрослыми, с рассказами моих сверстников она только обретает некоторые ужасные подробности.
Сергей уедет домой завтрашним утром и, может быть, сохранит воспоминание о реальных обстоятельствах, Сашка будет помнить действительные события и не станет, если услышит легендарное изложение, опровергать совсем уж невероятные вымышленные детали, он к такому привыкнет.
Бабушка во дворе, рассказываю ей о крайнем случае. Она смеётся и подтверждает итоги моих размышлений: «А что ты хотел, в нашей глухомани бывает скучновато, а коли нет реальных происшествий, нужно выдумать новые и желательно кошмарные, вроде таких. А потом ещё и пугать такими историями окружающих, особо выделяя свою очень правильную, лучше немного отстранённую, роль в этих событиях». 
Понимаю, я нехорошо потрясён. На моих глазах, да что там - с моим начальным участием - формируется дикая и глупая легенда, я наблюдаю подробности её возникновения, мне всё это не нравится, но я никак не могу даже помешать дурному процессу, он разовьётся всё равно, с моим противодействием или без такового.
Бабуля говорит, что с дурацкими сообщениями можно бороться только глупыми и себя опровергающими существенными добавлениями, чтобы, когда кто – нибудь захочет такое рассказать, для окружающих всё это выглядело бы глупой байкой, в общем, говорит всё то, что я уже обдумал. Пока я не знаю, что можно досказать для такого случая, да и бабушка предлагает подождать развития событий.
Переодеваюсь и одеваю обувь, идём в центр, в магазины. Пока бабушка занята в продмаге, забегаю в книжный, перебираю разноцветные томики, с удовольствием просматриваю наиболее содержательные, часто уже знакомые, странички. На отдельном стеллаже – стопка книжек толстого тетрадного формата, перелистываю, открываю, обнаруживаю отличный текст. Закрываю, смотрю обложку. Внизу, на белом фоне – красная надпись: «На крыльях АДД», чуть выше, чёрным: «Б. Тихомолов». Не читал. Издательство «Детская литература». Верх лицевой страницы занимает не слишком грамотный акварельный рисунок Ил - 4, на заднике – в облаках идут такие же фантазийные советские бомбардировщики. Плачу шестнадцать копеек, книжку забираю. Листаю, выхожу на крыльцо магазина, а на нём под крышей стоят местные и отдыхающие разных возрастов – начался дождик, мелкий и нудный. Местные ждут молча, приезжие граждане рассуждают, что вот, лето кончилось, дождь грибной, уже осенний, возможно, будет идти до самой зимы. Дождик резко обрывается. Иду через дорогу в продовольственный. Помогаю бабушке донести домой авоськи.
Входим в дом – возвращается дождь, такой же мелкий, как и раньше, похоже, затяжной. Стою у открытого окна. Снаружи по небу гуляют серые тучки, проёмов в них больше нет. Обложило, как и говорил Николай Иванович. Бабушка на веранде заваривает чай с местными травами в большом фарфоровом чайнике, приносит в комнату. Пьём с печеньками. Дождик за окном усиливается, под невесть откуда взявшимся порывом ветра даже чуточку брызжет на подоконник. Говорим, бегу во двор, выставляю под водостоки большие эмалированные ёмкости -  пыль с крыши уже смыло, грязь стекла и можно запасать «мягкую» воду для ополаскивания волос. По приставной лестнице поднимаюсь в окно. Бабушка берёт зонт и уходит к Полуниным, я бросаю на диван подушку, укладываюсь и разворачиваю только что купленную книжку.
На третьей странице, перед основным текстом, хороший чёрно – белый рисунок, не в пример обложечной акварели. Написана книга очень хорошо, ерунды и пустого нет, чувствуется, человек очень близко знает профессию. Углубляюсь в текст, с удовольствием читаю «до корки» и ещё разок почти до конца. Книга маленькая, страниц всего – то шестьдесят с небольшим. Остаётся ощущение, что автор издал и другую версию, размером побольше, а я читаю сокращённый для детей вариант. Но всё равно хорошо. Надо идти рыбалить, пора. Беру удочку и снасти, иду вниз, к реке.
На Кичуге собралась вся наша компания, за исключением уезжающих завтра отдыханцев. Местные, как и год назад, уже стоят в холодной воде и больше не переговариваются о том, что вот, второе минуло, река ледяная и лето кончилось, всё пропало. Рыбаки заняты ловлей. Снова начинает моросить, но никто не обращает на это обстоятельство никакого внимания. Дима сообщает, что поймал трёх необычно больших плотвиц и крупного подлещика. Рассматриваю сетку, плотва размером как «мои», подлещик довольно серьёзный, скорее уже лещ.
Смотрю - на косе никого, все знают, что ход рыбы после второго августа поменялся, прежние места стали неинтересными. На всякий случай забредаю, за мной аккуратно, чтобы не испугать осторожную рыбу, заходит Сашка. На первом же проходе тащим по стандартному июльскому подусту, на втором – тоже, летние приключения продолжаются. Только Холзан под низкими облаками вечером становится совсем чёрно - зелёным, тонкий верхний слой тёплой дождевой воды сильнее ощущается. Клюёт активно, немного необычно наблюдать знакомое место без солнца – и темновато, и нет привычного волнения, поверхность реки абсолютно гладкая, иногда накрывается несильным моросным кипением под очередным зарядом мелкого дождика.
Увидев, что мы таскаем подустов, и где – на привычной с июня косе, вся рыбацкая компания молча и не сговариваясь, осторожно ступая, перемещается к нам. Клёв подуста немедленно прекращается, хорошо, мы с Сашкой уже успели поймать аж по пяти рыбин. Темнеет, вдвоём уходим на глубину ниже по течению. Донченков идёт чуть впереди и, высоко подняв поплавок на удочке,  забрасывает первым. Ещё через пару – тройку секунд едва уже видимый чаканный столбик выскакивает из воды и ложится на поверхность, Саша подсекает, на поверхности появляется широкое плоское тело очень большого леща. В немедленной ажитации кричу, чтобы вытаскивал быстрее, пока лежит, сейчас ударит и уйдёт. Но лещ уже на песке, Сашка прижимает его коленкой, спокойно сообщает: «Меньше, чем у Сергея. Три – три сто будет гарантированно. Крючок, скотина,  оторвал, хорошо, уже на берегу».
Понимаю, Донченков следит за собой и старается, особенно  после вчерашней Сергеевой удачи, не демонстрировать окружающим своих эмоций, но Сашка прямо после произнесения своих равнодушных слов срывается и возбуждённо орёт бегущим к нам братьям: «Больше трёх! Жирный, аж жёлтый! В сетку точно не пройдёт»! Подбегают наши, первые – Анатолий и Димка. Лещ в садок проходит, если только сжать гибкое пластмассовое кольцо на входе, застревает и бьётся посредине сетки, но это уже неважно, рыба поймана и никуда не денется. Сашку заметно «колотит», он сбивчиво отвечает на вопросы подбежавших ребят и одновременно пытается связно и по возможности равнодушно изложить подробности приключения, получается чёрт знает что. Но он хотя бы знает свои реакции, старается подавить излишне эмоциональные выплески, сразу видно – человек избрал будущую профессию, готовится к поступлению в профильный ВУЗ, действует. А я? До сих пор не знаю даже примерного будущего направления в собственной жизни, всё жду каких – то внешних сигналов. От таких мыслей временами мне становится немного не по себе, и Сашкина поимка почти не радует.
Темнеет окончательно, идём по домам через слегка белеющий пляж. Не моросит, мокрая «корка» на песке совсем тонкая, под облаками довольно тепло, если даже не жарковато. Позади не прекращаются, постоянно прерываемые короткими вопросами, возбуждённые рассказы о том, как забросил, как подсёк, как вытащил и как потом, уже на песке, здоровая рыбина играючи оборвала леску у самого крючка. Наверху братья отправляются к бабушкиному дому - надо взвесить добычу, безмен, обеспечивающий самое точное взвешивание, содержится на полке в Сашкиных «низах». Домашним ручным пружинным весам никто такое важное дело не доверит, а вдруг пружина ослабла? Да и шкала там с крупными делениями, никак не для такого серьёзного случая. 
С нашего двора сразу иду в «подземелье», засаливаю подустов, поднимаюсь наверх, ужинаем с бабушкой, выхожу на площадку. Дождя нет, вокруг то ли тёплая, то ли жаркая темень, сейчас невидна даже очерченная пляжем привычная лента Холзана. В дедалёшкиной половине слышна беготня, доносится решительный голос Полины Алексеевны - там собираются, завтра рано уезжают домой. Сергей тоже готовит вещи и даже не рыбалил сегодняшним вечером.
ГЛАВА 27
Выхожу из нашего дома на улицу, прохожу к соседнему строению - дому Донченковской бабушки. Над калиткой и во дворе горят желтоватые фонари в уличных колбах, освещённая вьющаяся зелень декоративного винограда здесь, наверное, самая яркая деталь тёмного сейчас пространства. Вход в Сашкино «подземелье» отдельный, со стороны реки, с улицы дом смотрится как одноэтажный на мощном каменном фундаменте, на самом деле белёное каменное основание – это и есть «низы», просто их окна в эту сторону не выходят и двери устроены с обратной стороны пригорка. Громко здороваюсь, в ответ слышу из дома голос Сашкиной бабушки, что он у себя, на первом этаже. Обхожу здание, на тропинке сталкиваюсь с младшим Донченковым, тот немедленно сообщает: «Три сто пять. Хорошо, он в воде не успел ударить, леску наверняка бы порвал. Уже засолил, хочу повялить».
Идём в «подземелье». По короткой каменной лестнице спускаемся вниз, Саша включает настольную лампу. Тут хорошо, прохладно, На диване замечаю книжку Тихомолова, только немного затёртую, она явно куплена раньше моей. Немного говорим - об акварельных рисунках на обложке и о чёрно – белом на третьей странице. Сашка согласен со мной, только подход у него другой, технический, он не рисует, но как должны выглядеть самолёты, знает лучше меня, и, по его мнению, машины надо изображать именно такими, как были, а не иначе.
Привычно по широким крашенным рыжей масляной краской половицам подхожу к книжным полкам. Этим летом я у Донченкова впервые, не то что не приглашали – просто сам не забегал. За зиму, а Сашка здесь подолгу проживает и летом, и зимой, на полках сильно прибавилось книг, большинство новых у меня есть и я их уже прочёл, но вот некоторые из них нам, наверное, пока вообще ни к чему – для понимания текстов всё равно не хватит общей подготовки. Это, например, стоящие с краю и придавленные знакомой сине - голубой «Целью жизни» Яковлева серая «Аэродинамика самолётов» и толстая чёрная «Конструкция летательных аппаратов».
На дальней стене рядом с привычной по прошлым годам фотографией улыбающегося Гагарина появился большой чёрно – белый фотопортрет в деревянной рамке, снятый в конце прошлого или начале нашего века, кто – то знакомый. «Жуковский, Николай Егорович», – из – за плеча подсказывает Донченков. Я и сам читаю, портрет подписан. Видел такой же в школе, когда забегал в «физическую» лаборантскую. Это «отец аэродинамики», если не ошибаюсь, больше о нём пока ничего не знаю.
Физику мы будем изучать только с шестого класса, но, по привычке в конце лета прочитывать все учебники вперёд за год, я прошлым летом уже брал и Пёрышкина, прочёл его, понял целиком далеко не всё, при этом вовсе не могу сказать, что даже понятое хорошо запомнил. Собственно, вот этот учебник, стоит крайним на Сашкиной полке, с рисунком и чёрно – красной надписью на обложке: «Физика, 6». «Читаешь»? Спрашиваю и беру учебник, листаю. Сашка смеётся: «Читаю, конечно. Но не всё ясно, это всё – таки для шестого класса, пока рановато».
Шлёпаюсь на диван. Здесь хорошо, здо’рово иметь такое жилище в полном собственном распоряжении. Чисто, свободно, всюду вещи на своих местах. Донченков сам поддерживает порядок, моет, чистит, а зимой топит печку. Правда, этаж почти полностью под землёй, только выходящая к Холзану стена относительно велика, открыта ветрам, но там садовые деревья и некоторое затишье, поэтому зимой на первом этаже достаточно немного протопить дровами, в то время как Сашкина бабушка наверху сыплет в печку уголь. «Наши», по рассказам моих бабушки и папы, до революции и в войну зимами тоже жили в «низах», закрывая второй этаж до весны, теперь же у нас «в подвале» что – то вроде склада старых вещей.
Потолки здесь, как и во всём «Сашкобабушкинском» доме, высокие, и единственное, чего в этом «подземелье» для меня явно недостаточно, так это дневного света. Полноценные окна отсутствуют, только со стороны реки четыре высоких окна выходят на поверхность почти полностью, остальные, особенно ближние к улице, сильно утоплены в специальные, обложенные кирпичом, белые ниши, кое - где совсем близко к уровню земли, днём в них едва проникает солнце. В ближней к «горе» комнате окон нет вообще, там всегда темно и у Сашки фотолаборатория.
Поза - позапрошлой весной, когда в здешней фотографии меняли оборудование, папа Донченков привёз в эту комнату хороший стационарный увеличитель и кучу остального фотографического добра. Скорее он делал это для себя, но Сашка сразу перестал пользоваться прежней «Невой», начал печатать, кроме обычного, средний формат, прикупил соответствующие книжки и часто произносил непонятные окружающим специфические термины. Примерно тогда же в самом начале лета он получил в подарок от родственника, служившего в ГДР, роскошную цейсовскую среднеформатную камеру, правда, продолжил снимать и на узкую плёнку, но, как и я, навсегда забросил на шкаф свой неисправный среднеформатный аппарат «Любитель – 2».
Потом оказалось, что в Овсяновку к бабушке, в дом по соседству, иногда приезжает другой юный любитель таких же штуковин и терминологии, а это и был я; выяснилось, что можно бросаться сложными терминами и тебя поймут, или произойдёт нечто близкое к пониманию, окружающие не станут озабоченно прикладывать ладонь к твоему лбу и обсуждать необходимость срочного врачебного контроля молодого поколения. В ту давнюю пору я снимал на узкую плёнку, и понятия не имел об особой красоте изображения, которую может дать увеличенный кадр, начиная со среднего. Подбил меня снимать на средний формат именно Сашка. Он сообщил, что надо обязательно делать фото того, что мимолётно, временно, красот и подробностей, ведь красивое «вдруг» может случиться только однажды, а попозже, когда мы вырастем, подробности уйдут, заменятся другими, нас будущих уже никто и не поймёт. Тогда меня поразили верные слова, сказанные таким же мелким гражданином, как я, и неважно, услышал он их от кого – то взрослого, где – то вычитал, или это было трансляцией собственных Сашкиных мыслей.
Донченков тащит меня в лабораторию, щёлкает выключателем: «Смотри. Вчера подарили». На столе разложены части деревянного ящика, объектив рядом с потёртой блендой, какие – то деревянные пластины, рядом на полу стоит сложная деревянная тренога. Похоже на разобранный аппарат большого формата. Так. Повезло Сашке. Спрашиваю, что это. «Подарили. Восемнадцать на двадцать четыре, наш, старый, сорок восьмого года. Стоял без дела лет пять уже. Меха немного протёрлись и объективная пластина плохо поворачивается. Ну, да я всё порядком заклею и смажу, там все детали хорошие, уже посмотрел. До конца недели точно соберу и настрою».
Сказать, что я ошеломлён, это слабо, это как промолчать. Да что же это за место такое, Овсяновка, где этакие вещи просто так дарят, даже не в день рождения, а вообще просто так. У нас в Красной, когда меняли списанную технику в фотоателье, мастер всё унёс домой, никакие мои интриги не помогли получить в свои руки любую тематическую вещь. А здесь – пожалуйста, просто подарили. Вначале – студийную технику, теперь – большую камеру. Мне, вообще - то, прошлой зимой соседи тоже подарили «Зоркий -2», только сломанный. Правда, я его в следующий же вечер починил, но всё равно, дарили – то сломанный! Сашка сообщает, что камеру вчера притащил старший Локтюков, его я знаю и даже не подозревал, что дед мог быть владельцем такой машины. «Узнал, что я фотоделом занимаюсь, и принёс». Донченков возбуждённо рассказывает: «Геннадий Михалыч притащил и приспособы для проявки широкой плёнки или стекла, смотри, и разные бленды, и даже сменную пластину в студийный увеличитель. Теперь можно печатать хоть в контакт, качество всё равно будет выше, чем обычное».
Снаружи слышны голоса, судя по всему – по тропинке вдоль дома идут Анатолий и Дима. Спускаются по лестнице, входят. Сашка сразу же говорит, что леща уже засолил и под гнёт поставил в погребе, будет вялить. Братья обсуждают результаты сегодняшней рыбалки, потом Дима сообщает, что днём он смотрел у клуба киноафишу и завтра в одиннадцать утра детским сеансом будут крутить «Зелёные цепочки». Оказывается, братья уже смотрели этот фильм – Толик с Сашей два, а Дима – вообще три раза, и опять собираются в кино. Я этой ленты не видел, но название очень знакомое. «Матвеев, «Тарантул». – подсказывает Сашка, говорит: «Сейчас», - и убегает к книжной полке. Теперь понятно. Кино, видно, по части книги, а сочинение это, особенно для нас замечательное, год назад перед самым отъездом я отдал книжку почитать как раз младшему Донченкову. Сашка возвращается с «Тарантулом», отдаёт мне. Привычно, как всегда, когда принимаю литературу, отданную на время, пристально оглядываю выполненный в лаконичном ленинградском стиле коричневато - жёлтый плотный переплёт с чёрной надписью, перелистываю на весу. Сашка говорит, что фильм интересный, мало того – он исходно чёрно – белый, оператор весьма достойный, надо идти.
Больше года назад мы довольно много говорили о восприятии человеческим глазом. Тогда Сашка купил себе карманный экспонометр «Ленинград» и, кажется, всех, кроме меня, достал своими «теориями». В результате многочисленных обсуждений тогда мы пришли к выводу, что только чёрно – белое фото, киноплёнка или монохромный рисунок относятся к настоящему искусству, ведь самое главное для глаз – плотности отражённого света. Достаточно недодержать или передержать экспонированную фотобумагу в проявителе – и всё, фото уже ни на что не похоже, его можно выбрасывать, а всё из – за этого самого восприятия тональностей. Сашка прошлым же летом ездил с бабушкой в Ленинград и, по его словам, видел в Русском музее картину Шишкина, на которой художник «нахулиганил» -  нарисовал один камень иным, чем другие, цветом, при том нужной плотности, и вроде бы никто из зрителей такого хулиганства по сию пору не замечает. Да, в кино надо идти, тем более что оператор, по Сашкиным словам, очень хорош.
 Прощаемся, выхожу на улицу, иду домой. Что – то к ночи я иногда стал уставать, наверное, так приходит старость. Смотрю на светящийся циферблат наручных часов – второй час заполночь. Заговорились с братьями. Быстро в душ, по лестнице через окно в тёмный уже дом и в постель. Сразу сплю.
ГЛАВА 28
Едва светает, когда за стенкой на той половине поднимается еле слышная нам возня. Уезжают. Быстро одеваюсь, выбегаю на улицу, обхожу дом. Обложная серая облачность, дождика нет, но мокро, проезжая часть дороги грязная, со скользкими свежими колеями, кое – где даже стоят лужи. На травке у дедалёшкиных ворот - чисто вымытый, но с уляпанными сегодняшней мокрой грязью колёсами, зелёный соседский «ЛуАЗик». Водитель, Константин Николаевич, помогает грузить вещи. Здороваюсь, присоединяюсь, тащу какие – то сумки.
Пожимаю руку Сергею, желаю удачи, прощаюсь с остальными. «ЛуАЗ» выкатывается из зелёного проулка в водянистую тёмно - серую дорожную грязь и, завывая трансмиссией, уходит в сторону горы. «Всё, уехали. Теперь до следующего лета», – произносит Анастасия Ивановна, глядя вслед машине. Мы стоим вдвоём посреди проулка и наблюдаем, как дальняя зелёная букашка поворачивает из посёлка и уверенно катит вверх по белой «дождевой» дороге. Прощаюсь, бегу домой.
Бабушка уже во дворе, занимается скотиной. Помогаю, говорим, что вот, дождя особенно сильного и не было, а дорогу так развезло, что Сергеево семейство уехало, а теперь бабке Анастасии жить одной до самого следующего лета, и хорошо, что мы иногда приезжаем зимой к нашей бабуле. Выгоняем животных в ворота, стоим на улице, переговариваемся с другими владельцами мелкорогатых и наблюдаем, как наши овцы и козы маленьким островком движутся к горе в общем стаде, благополучно теряем их из виду, возвращаемся во двор. Бабушка уходит по делам, я иду в низы, разбираю бумажки на кастрюлях с солёными подустами.
Одной из них сегодня срок, я снимаю гнёт – старинную маленькую гирю с литой надписью «20 фунтов», тащу ёмкость во второй двор и налаживаю проточную промывку тушек. Здесь считается, что солить рыбу надо в холодном месте и трое суток, потом три часа прополаскивать в подвижной, лучше зимней - воде, и только затем можно развешивать её на проволоки. Вялить – обязательно без доступа солнечного света - надо вроде тоже трое суток, но у меня до полной готовности подустов получается от трёх до пяти дней. Содержимое кастрюли довольно весомое, одиннадцать крупных тушек. Я тщательно промываю всем рыбёшкам жабры и, опустив в ёмкость шланг со слабым водяным напором, оставляю отмокать в эмалированном баке с дыркой внизу. Мою руки, иду наверх и заваливаюсь с книгой на диван. Почему – то сразу засыпаю.
Просыпаюсь, когда до выемки подустов остаётся пять минут. Иду вниз, осматриваю каждую рыбину. Все хорошие, цвет правильный, в подробностях серебристый, жабры розоватые –можно развешивать. Бегу наверх, под крышей над входной площадкой открываю марлевую от мух и ос коробку, развешиваю засоленное. Проверяю то, что висит давно, дней этак пять – шесть, забираю с десяток крупных рыб. Самое главное – продуваемая марля, мама с работы приносит мне такую, тонкую, но прочную. Прошлой осенью нам снова привозили с Северов «корабельного» ерша – вот там всё просто, насекомых на корабле и вообще в море не бывает, рыбаки развешивают тушки, оставляя их вялиться в солёном воздухе.
Взламываю одну готовую рыбину. Всё, как надо, мясо тёмно – красное, плотное, снаружи рыбёшка серебристая, без жёлтых пятен. Наверное, подуст - самая вкусная «вяленка» из тех, что я пробовал, так же хорошо отзываются о ней и другие, более опытные любители рыбы. Добиваю подуста, включаю настольную лампу, ставлю на стул розовую бабушкину вазу с конфетами, беру «Тарантула», заваливаюсь на диван. Читаю, поедаю конфеты, выбираю «Мокко» и ириски «Кис – кис». За окном пробежал мелкий дождик, повлажнело, но в доме сухо и уютно, светится настольная лампа, «Тарантул», конфеты и вообще хорошо. Иногда посматриваю в окно. Звук открываемой калитки, голос Анатолия: «Привет, мы идём. Ты с нами»? Куда идём? Мы что, вчера о чём - то договорились? Стоп. Кино. Смотрю на часы – через десять минут. Кричу во двор, чтобы минуту подождали, быстро переодеваюсь и спускаюсь из окна.
До клуба недалеко, успеваем купить билеты. Билетёрша провожает в уже тёмный зал, садимся в первый ряд. Начало фильма так себе, вызывает у нас улыбки и переглядывания. На экране пионеры запускают одну за другой одинаковые планирующие модели, потом бегут за ними через поле. Далее слышен невозможный звук, символизирующий приближающийся самолёт, звучит хорошо узнаваемая очередь, почему – то из немецкого пистолета – пулемёта, и одна моделька с пробитыми гвоздём бумажными крыльями трагично падает в кусты. На экране возникает заставка с названием фильма.
После начальных титров нам показывают дорогу, по которой в Ленинград тянутся беженцы. Налетают, видимо, «Мессершмитты», в кино изображённые нашими спортивными «Як – 18». Проносятся над дорогой в «бреющем полёте», активно «стреляют» и «бросают бомбы». Даже я без Сашкиных пояснений понимаю, что так не бывает. Но дальше действие переносится в Ленинград осени 1941, в кадре появляются, кроме относительно неплохо играющих мальчишек, популярные и опытные Луспекаев и Белов, картинка чёрно – белая и местами просто замечательная. Ребята рядом больше не крутятся в креслах, сзади на нас уже не шикают, кино полностью захватывает наше внимание.
Фильм заканчивается, выходим из зала на улицу. Полпервого, светлее, чем утром, хотя над нами по – прежнему нависают сплошные серые облака, дождя, пока сидели в зале, не было. Идём по домам, позади – мы с Сашкой, Анатолий и Дима ушли вперёд. Мы оба увлечены только что увиденным и говорим о фильме, забыв о достоинствах черно – белой картинки и об операторской работе вообще. Сашка смотрел эту ленту не в первый раз, поэтому больше задерживается на «ляпах». Конечно, он тоже заметил стрекотание МП – 40 в самом начале фильма, те же странные звуки, когда пара «Як – 18» - «Мессеров» летит по сторонам дороги на бреющем, и тут же «разрывы» сброшенных ими почти под себя «бомб». Рассказывает мне то, что и так ясно - оружие неподвижно устанавливается по оси самолётов, и стрелять тут они могли только «в белый свет, как в копеечку», бомбы, чтобы не попасть в свои осколки, бросать не могли, тем более, что Сашка не знает, была ли вообще на «Мессершмиттах» летом сорок первого возможность подвешивать бомбы.
Я, когда смотрел кино, ещё подумал, что на такой высоте любой истребитель можно просто сбить с земли из любого оружия, да хоть палкой, это же не бронированный штурмовик вроде «Ил-2», предназначенный специально для «хождения по головам» противника. К тому же только что прочёл описание практически аналогичной опасности, только для нашего большого самолёта - бомбардировщика, в книжке Тихомолова.
Догоняем Анатолия и Диму, обсуждаем увиденное вместе. По моему мнению, Луспекаев очень сильный актёр, я видел с ним три фильма – «Белое солнце пустыни», «Республика ШКИД» и этот. Был бы непротив и ещё посмотреть. «Так он умер, и давно, года три – четыре назад. Догнали военные болячки». – говорит Анатолий. Не знал. Говорили, что актёр в юности воевал в партизанском отряде, вроде там обморозился и заболел, а что он умер, мне никто не сказал, и я нигде об этом не читал. Странно, но в Красной, в киоске «Союзпечати» среди актёрских открыток, что покупали и мои бывшие одноклассницы, портретик Луспекаева продавался даже этим летом. 
Останавливаемся у скамейки перед бабушкиным домом. Немного болтаем, прощаемся и расходимся. Брякнув калиткой, вхожу в первый двор, лезу в окно. Сегодня никуда больше не пойду, буду читать и поедать конфеты. Включаю настольную лампу. Беру книгу, ставлю на стул рядом вазу с ирисками, ложусь на диван. Иногда начинает звучно накрапывать, тогда я встаю и подхожу к распахнутому окну, смотрю на низкие сплошные облака. Тепло, несмотря на отсутствие солнца, только чуть прохладнее обычного. Облака  днём понижают температуру за счёт блокирования солнечного света, а ночью, если небо пасмурное, отражают инфракрасное излучение. В общем, когда днём ясно и по темну облачно, температура у земли повысится или сохранится, в противном случае - наоборот. Я об этом читал ещё прошлым месяцем в журнале с бабушкиной книжной полки, там же описывались и свойства этого излучения как таковые. Математическую часть текста я почти всю пропустил под предлогом «мне такое ещё рано», а остальную статью и пояснения прочёл весьма внимательно. К сожалению, быстро выяснилось, что местным жителям про  облака и так уже известно, мои журнальные «знания» оказались почти бесполезны.
Под низкой облачностью проводим несколько дней. Моросит с перерывами первых двое суток, потом дождик прекращается совсем. Валяюсь на диване, читаю, поедаю конфеты, солю, промываю и сушу рыбу, иногда помогаю бабушке или рыбалю. В самом конце недели, после полудня, когда стою с удочкой на Кичуге, по воде прокатывается длинный ветер, в облачную прогалину проникает солнечный луч, освещает слева недальний холм и реку. Оглядываюсь – облака стремительно рвутся и истончаются, в просветах сквозит синее небо. Видимо, к вечеру или максимум к утру небо совсем почистится, следующий день снова будет знойным, насколько, конечно, это возможно во второй половине августа. 
На часах без десяти пять. Мне пора. Выхожу на берег, сворачиваю удочки. Поднимаюсь вначале пляжем, потом в проулок, огибаю бабушкин палисадник – прижатый боком к высоким воротам, стоит рыжий «Москвич». Родители приехали. Или один отец. Бросаю удочку и снарягу с добычей во дворе, скорее подымаюсь через окно. Папа и мама. Обнимаемся. Папа сообщает, что ему надо отъехать по делам на полчасика, не больше. Я, конечно же, еду с ним. Спускаемся, отношу рыбу в «низы», садимся в «Москвич», катим в центр.
У здания правления ставим машину рядом с «новой» председательской «Волгой», папа повторяет, что идёт минут на двадцать – двадцать пять, отбирает какие – то бумажки, суёт  в портфель, входит в правление. Остаюсь в машине, сижу.
Иду в книжный рядом, сегодня он работает до шести. Роюсь на полках и стеллажах. Ничего нового. Вижу в окно – папа и здешний председатель, переговариваясь, выходят на крыльцо. Бегу к ним. Опередив меня, к папе подходят двое местных, один, высокий и усатый, обнимается с отцом, говорит, поворачиваясь ко второму: «Представляешь, Сашка»! - и спрашивает у папы: «Сколько же мы с тобой не виделись? Два года»? Оказывается, что они втроём, включая председателя Игорь Петровича, одноклассники, учились сразу после войны в местной школе и потом, с пятого класса, в Устьинском интернате. А ещё я узнаю, что мой папа, человек, никогда, как я видел раньше, ни на кого даже не повышавший голоса, здо’рово умеет драться и с ним предпочитали не связываться соперники гораздо крупнее сложением и выше ростом. Вот это новости. «Отъявленный был, просто отъявленный» - повторяет усатый Миша. Приглашает всех домой, «По пятьдесят граммчиков за встречу», но оба бывших одноклассника за рулём и у них ещё работа, ни у кого нет времени, Миша и сопровождающий с сожалением прощаются с нами и уходят.
Папа с Игорем Петровичем продолжают: «Тогда мне твои заметки касательно орошения нужны будут к середине ноября, не раньше. Если сам буду здесь – передашь в руки, нет – пошлёшь почтой на адрес дирекции». Председатель говорит, что обязательно, и разговор переходит к текущим делам, оба смотрят на старую церковную колокольню за новым клубом.
- Кто у тебя наверху?
- А шабашники. Разрушить взрывом не получилось, разбираем вручную. Некоторые особо древние аж дореволюционные бабки по этому поводу потихоньку утверждают, что именно я и есть как есть сам антихрист.
- А твоя прабабка Зина что? Кстати, как она? Сколько ей сейчас?
- Да девяносто восемь. Она, ты же знаешь, особо не богомольная, больше на себя надеется. И в порядке, здоровье точно пока в порядке. Скандалит, как всегда. Я во всём неправ, мама с Машкой вообще всегда неправы, всё надоело, ну и так далее.
Спускаются с крыльца, смотрят за клуб, в сторону белой с разобранным верхом церковной башни, наверху которой копошатся люди.
- Падает?
- Падает, зараза. Только с первого января крен ещё вырос почти на шестую градуса, фундамент там, понимаешь, короткий, плюс, похоже, карст. И похилилась точно на жилые дома, просто обидно. Никто из наших не согласен лезть наверх. Несмотря на положительное инженерное заключение; пришлось нанимать шабашников. А это – деньги, да ещё и прошлый год, ты же знаешь, для нас был не особо урожайным, потом новую школу строили, в общем, от этого дурного минарета одни проблемы.
Здание колокольни осталось стоять после разрушения основного здания церкви ещё в двадцатых. Года полтора назад давно заброшенное сооружение начало крениться в сторону частных домов. Обследовали, выяснили, что несколько месяцев до возможного падения есть точно, в мае вызвали сапёров, те начали готовить взрыв – хотели расколоть башню на большие куски и вывезти. К определённому часу вывели население из назначенного радиуса, старшина соединил готовую цепь. Бахнуло. Но колокольня не развалилась на части, как планировали подрывники, а сработала, как гигантский орудийный ствол, подняв у дверного проёма тучу пыли и «выплюнув» далеко на улицу конструкцию ободранного купола, в свою очередь взбившую посреди проезда серую пелену поменьше.
Когда пыль осела до видимости оставшейся почти в прежнем виде, только без купола, колокольни, старшина сообщил, что башню теперь надо рвать по - другому, бризантности в этот раз было маловато, а фугасности многовато, и видно, что в своё время богомольные бабки бросили в раствор немало куриных яиц, а в таком случае кладка получается очень уж прочной и с годами крепость раствора только растёт.
Председатель же, немедленно получив от окружающих широкую личную славу ненормально увлечённого борца с религией, остановил работы, временно переселил людей из двух опасных домов, вызвал специалистов для определения оставшегося до падения сооружения времени, а следующим летом нанял шабашников для разборки вручную.
Вверху пыльное облако, там активно работают ломами. Летят вниз, бьются и поднимают пыль  красные кирпичи, а иногда и белёные или разрисованные куски стен. Чем быстрее снесут верхи колокольни, тем менее вероятно её падение. Подходим. В нижнем проёме башни видны закопчённые изнутри стены. Навстречу выходит шабашечный прораб в запылённых белым зелёной строительной робе, сапогах и оранжевой каске. Говорит Игорю Петровичу, что ещё неделю точно провозятся, раствор просто зверский, разбивать стены очень непросто. Хорошо, после прошлогоднего подрыва кладка кое – где разошлась.
Папа смотрит на часы, говорит, что надо ехать. Прощаемся с Игорем Петровичем, через минуту тормозим у бабушкиных ворот. Отец поворотом ключа глушит двигатель, отвечает мне: «Нет, историко – культурная ценность отсутствует, конструкция типовая прошлого века, такие же церкви в те годы понастроили и в других окрестных станицах. Только в Подгоренской иначе, там, хотя конструкция храма тоже типовая, церковь и видом другая, и старше этой лет на сто пятьдесят». 
Входим во двор и в дом, минут через пять я принимаю решение немедленно уезжать с родителями, ведь на носу поход в новую, совершенно незнакомую мне школу, надо подготовиться, а как я подготовлюсь здесь, в Овсяновке, так далеко от Степного. Собираю вещи, отдельно укладываю в деревянный ящик сушёную рыбу, прощаемся с бабушкой, минут через пятнадцать рыжий «Москвич» уже уносит нас троих из посёлка в сторону Устьинской. «Надо обязательно заезжать осенью – зимой, бабушке одной трудно», – говорит папа. Я тоже сейчас об этом думаю.
ГЛАВА 29
Мы вышли на гору и едем теперь по прямой и тёмной, без пыли, дороге к дальнему ещё повороту. Мама сидит справа впереди, контролирует папу, чтобы он не уснул на скорости. Я, как обычно, сижу сзади, посредине сиденья, положив локти на спинки передних кресел и глядя вперёд. Дорога и машина освещаются солнцем, оглядываюсь, приникаю к боковому стеклу, смотрю вверх. Облаков не так много, всё – таки они, похоже, окончательно уйдут уже этим вечером. Солнце, пусть уже августовское и вечернее, довольно сильно припекает, приопускаем все оконные стёкла. Видно, что дождик «на горе» полоскал сильнее, чем в Овсяновке, но давно.
В какой – то момент мама поднимает шум: «Саша, ты что, опять спишь»? и, развернувшись ко мне, объясняет, что папа недавно приобрёл привычку дремать в машине с открытыми глазами, чтобы окружающим его сон был незаметен. Папа быстро отвечает, что не спит, хотя явно вздрагивает и пробуждается. Приободряется, просит маму налить кофе из термоса и пьёт из чашки, не замедляя быстрого движения. Перемен, что обычно идут «за поворотом», в этот раз нет – здесь дождь тоже был, сильный и давно. Грейдер довольно старый, без выбоин и песчаный, ехать по нему сейчас одно удовольствие. Горка, Двухколодезный, отсюда заметна голубоватая по окружающим лощинам дымка, в больших солнечных пятнах земля после дождей «парит».
Вот и Устьинская, спускаемся с горы и вскоре папа дважды коротко сигналит у ворот, крашенных «парижской зеленью». Лают и выбегают в приоткрытую калитку, ластятся к нам, приопускаясь на лапах, крутят хвостами и задирают морды Валет и Белая, видно, как во дворе на цепи подпрыгивает от нетерпения Малыш. Выходит дед, от веранды торопится бабушка. Обнимаемся, папа решительным шагом проходит во второй двор и со словами: «Обязательно разбудите ровно через двадцать минут, только обязательно», показательно уверенной походкой идёт в дом. За ним торопится бабушка. Через пару минут она возвращается, коротко совещаемся. Будить отца не будем, пусть спит хоть до утра, у него первый с уборочной официальный выходной день, можно выспаться, а завтра рано утром поедем домой. Если проснётся раньше, его покормят, а то отощал вконец. Мама говорит, что он и сегодня до полчетвёртого был на работе, в ответ бабушка, вздохнув, рекомендует: «Надо отдыхать. И побольше кушать».
Идём кормиться под виноградный навес, так как, по словам бабушки, мы все худые, как черти. Кормят меня, слава богу,  несильно, от обжорства спасает мамино присутствие, она часто и постоянно упоминает, что с медицинской точки зрения всё должно быть в меру, еда тоже. После ужина все, кроме меня, уходят в дом. Выбегаю за ворота. Солнце свалилось за горизонт, на улице светлые сумерки, мимо нашего забора проезжает на велосипеде с подвязанными к раме удилищами знакомый по рыбалке в Степном Слава, у него, оказывается, и в Устьинской тоже дед с бабушкой. Он ездил на рыбалку на подгорное озеро, показывает в садке здоровых карасей, два просто очень большие. Говорим, подходят местные знакомые ребята. Болтаем, смотрим Славкину добычу. Он, к сожалению, уже уезжает домой, пора готовиться к школе, завтра утром ребята прикормят его «секретное» место, а к вечеру попробуют там половить.
Мимо нашей компании проходит длинный коротко стриженый человек с ведром и удочками в руках, пробует заговорить с нами. Словно по команде, мы замолкаем, Слава уезжает домой, а из ближних ворот быстро выходит сосед Григорий и говорит человеку: «Не приставай к детям. Давай, давай, иди отсюда вон». Человек уходит. Никто из нас не знает его имени. Никто из людей не общается с ним вот уже почти тридцать лет. Мне кажется, он был рад даже таким словам Гришки, наверное, будь я взрослым, на месте последнего не стал бы произносить слов, действовал бы молча. Может быть и даже скорее палкой, чтобы человека не касаться. Его называют в станице редко и просто – Дезертир. В военные годы, когда стране было трудно и отсюда на фронт уходили мужчины, Дезертир умело изображал из себя сумасшедшего, прекратив своё «представление» только в победном мае. Видимо, ему показалось, что после войны станичные уж непременно поймут негодяя и возобновят с ним отношения, так поступят все односельчане, пусть даже через какое – то время. Но этого не случилось. Люди, прошедшие фронт, и женщины, потерявшие близких, ждавшие, день и ночь работавшие для Победы в тылу, а потом - их выросшие дети не простили Дезертира, и не общаются с ним до сих пор. И у меня к этому человеку нет жалости, и я не скажу ему ни единого слова, тем более, что имя своё я получил в честь папиного двоюродного брата, погибшего в сорок четвёртом году в Белоруссии.
Того Павла до сих пор ждёт мать в Подгоренке, ведь в извещении было написано: «Пропал без вести», значит, есть надежда, хотя всем остальным, кроме неё, давно известны обстоятельства этой смерти - младший брат Павла Кирилловича Александр, тоже ушедший на фронт добровольцем и прошедший всю войну, много лет назад «раскопал», как и где погиб старший, даже ездил на место, под белорусский город Рогачёв. Этого предать нельзя. И я не предам.
Некоторое время назад вышел срок давности в двадцать пять лет по таким преступлениям, в соседнем районе нашёлся такой же человечек - дезертир, который с войны прятался под печкой у матери, она с сорок четвёртого года стала жить одиноко, чуралась людей, кормила и по ночам выгуливала в своём отшибном сарае родную мразь. В семидесятом году тварь выбралась к людям, не встретила сочувствия, а потом подолгу одиноко лежала под солнцем на холмике у деревни, и люди обходили тот холм стороной. Потом мразь повесилась в доме, предварительно написав на стенке: «Жизнь прошла зря», а его матери было уже всё равно. Появились журналисты областной молодёжной газеты, и накропали об этом случае душещипательную статью, только публикация в газету оказалась «проходной» и после издания не вызвала в людях никаких положительных чувств ни к самой твари, ни к укрывавшей его матери. Я даже читал это «произведение», статья имела название вроде «Двадцать пять лет под печкой» или какое – то схожее в таком же духе.
 Быстро темнеет, расходимся с оставшимися на улице ребятами, бегу домой. Бабушка, с вязаньем в руках, с красного дивана смотрит телевизор, лежащий за её спиной дед Николай, надвинув на нос очки, читает газету. Мама из кухни тихим, чтобы не разбудить отца, голосом сообщает, что папа во второй комнате не просыпался, спит «за всё лето», поедем домой завтра утром, часов в восемь.

Назавтра в семь с небольшим утра мы уже стремительно проходим Семёновку и катим в Степной, родители сидят впереди, я, под покрывалом и с маленькой подушкой под щёку,  полусплю на заднем сиденье. Сквозь прерывистый сон спереди доносится: «Чёрт знает что. Я же просил разбудить».., «Выспался, и хорошо».., «Мне надо было».., «И сегодня не поздно. Мы могли и остаться, сегодня ведь тоже выходной. К Матвеевым вчера хотели зайти, так и не зашли. Тебе кофе налить»? Останавливаемся, папа пьёт горячий напиток и нажимает кнопку микрофона: «Даша, доброе утро. Сводку по гречихе и по просу дайте, пожалуйста». Что – то записывает в свою книжку. Это - минут на пять.
Выхожу из машины, разминаюсь. Утреннее солнце ещё косое, в стороне от нас солнечно, машина стоит в длинной синей тени холма справа. Здесь по ночному прохладно, чувствуется скорая осень. На небе ни облачка, оно высокое, голубое и холодноватое с виду. Мама права, папе надо отдыхать. Ну хорошо, с традиционными зерновыми закончили, людям объявили выходные. А дальше? Гречка, просо, посев озимых, потом подсолнечник, ремонт и подготовка техники, опять сев, только весенний, опытные участки и прочее. Отпуск в ноябре – январе. И к дяде Володе не сходили, а, по словам мамы, должны были. 
Владимир Иванович – устьинский участковый, капитан милиции. Капитан, при том, что даже звание начальника районной милиции – старший лейтенант. «Анискин, настоящий Анискин», - говорит о нём папа. И правда, самую чуточку похож – наверное, тем, что такой же высокий и умный, а Жаров в кино играет именно умного деревенского человека. Правда, Матвеев - здоровый и широкоплечий, но, в отличие от актёра Жарова, он сухой, атлетически сложенный. Владимир Иванович - заметное в поселковой жизни лицо, участкового знают все. Если местные власти для станичников представляют порядок, то капитан – их защита. Матвеевский милицейский «Урал» с коляской можно встретить и у колхозного правления, и у ворот дома «неблагополучного» семейства, и на дороге между посёлками. Крайний раз я видел его давно, почти год назад, потемну и в дрянную погоду, в длинном милицейском плаще с капюшоном, покручивая в руке полосатый жезл, он стоял тогда рядом со своим мотоциклом на повороте к московской трассе, провожал домой помогавшую сельчанам на уборке городскую технику. Тогда мы остановились на обочине рядом с «Уралом», папа и мама говорили с дядей Володей, а потом, покачивая жёлтыми фарами, пошла длинная колонна, и мы уехали.
Два года назад, тогда у меня заканчивались первые в жизни летние каникулы, мы ходили к Матвеевым на «день рождения» Аленкиной младшей сестры, отмечали её первые восемь месяцев жизни. Вообще – то мы хотели приехать двумя месяцами раньше, на полугодие, но у папы получилось выбраться сюда только в конце лета. «Именинница» стояла в кроватке через комнату от праздничного стола и требовательно орала. Никто, даже ребёнкина мама, не могли понять, зачем Софочка так голосит и чего ей хочется. Когда папа стал открывать шампанское, пробка после бутылочного хлопка косо ударилась в потолок, отразилась от него и странным образом точно и вовремя попала в открытый в крике рот  виновницы торжества. Хорошо, моя мама была рядом, она быстро и аккуратно извлекла инородный предмет, так внезапно заткнувший безудержно оравшую Софочку. После экстракции пробки ребёнок больше не орал, а только тихо и немного испуганно улыбался в кроватке, что всех, конечно, и устроило.
Взрослые сидели за столом, потом Владимир Иванович встал, прошёл через комнату и, отодвинув Софочкину подушку, достал из – под детского матрасика свой табельный ПМ, привычно разрядил его, заглянув в патронник, передал мне. Я тогда с трудом и сразу двумя указательными пальцами едва выжал спуск боевого пистолета, после чего дядя Володя, озабоченно подумав, сказал, что мне пока стрелять можно только из «Марголина» или из «Браунинга» не выше второго номера, а папа от стола весело заметил, что мы так и делаем. 
Матвеев тогда, взяв у меня пистолет, вставил в рукоятку магазин, вернул машинку на место, присел к столу и рассказывал, как много ему приходится изымать старого огнестрела у местной детворы. «Фронт в сорок втором долго стоял совсем рядом, тут всего столько осталось, слов нет. И меняют на всякую ерунду, недавно забрал очень дорогой перламутровый дамский пистолетик в потрясающе отделанном белом кобу’ре, так здешние «клопы» планировали получить за него велосипедную цепь».
Со старшей - Алёной мы выходили играть во двор. Под виноградным навесом, подпёртый от ворот сине – жёлтым мотоциклом с коляской, стоял запылённый белый «Запорожец» со спущенными от времени шинами, купленный давно, одновременно с нашим. Перед машиной – потемневшие доски, ворота, короче, будущий гараж, который, как печально сказала умудрённая семейным опытом Елена Владимировна, «Уже, наверное, никогда не будет построен». Да и сам «Запорожец» использовался только один раз, для поездки к морю по папиному наущению, а потом был совершенно заброшен.

Со стороны Степного, по прямой, как стрела, меловой дороге, стремительно приближается мотоцикл с коляской. Родители, увидев встречного, выходят из «Москвича», сдвоенно хлопнув дверьми, мама машет руками. 
Смотрю, за рулём мотоцикла – Владимир Иванович. Надумал, и вот он, пожалуйста. Подхожу, жду, пока закончится первая и обязательная часть встречи: обнимания, рукопожатия, взаимные вопросы - ответы: «Володька, откуда ты, да ещё так рано? Как Светка, как дети»? «А я еду, смотрю, твоя машина, неужели вы? А потом вы вдвоём выходите. Дома всё в порядке, Светланка окончательно перешла делопроизводителем в контору, Алёнка определилась, пойдёт в медучилище, Софья Владимировна в детском садике. Я по делу, из Рядников, всю ночь пришлось провозиться, только недавно смог уехать. У дедов бываете, когда к нам заедете? Договаривались же на вчера. Как вы? Вы в Степном»? Пожимаем руки: «Как дела? Как вырос, сколько мы не виделись»? Отвечаю, что дела – хорошо, а не виделись мы давно, с прошлого года.
Минут через десять, дав обещание в сентябре обязательно приехать на день рождения Светланы Игоревны, садимся в машину и, посигналив дяде Володе, трогаем. За спиной Владимир Иванович в ответ на сигнал машет рукой из седла, затем слышно, как милицейский «Урал» ускоренно хлюпает движком и стремительно выруливает с обочины в сторону Устьинской.
Быстро едем по ровной белой дороге. Папа на ходу говорит с кем – то по рации. Скоро останавливаемся у знакомых ворот, мы с мамой выходим, отец уезжает. «Ненадолго». Это понятно.
Входим в дом, я прохожу в свою комнату. Сажусь к письменному столу. Скоро школа, новая и совершенно мне незнакомая. Как – то всё сложится, особенно в важных для меня направлениях -  меня сильно беспокоят будущие отношения с одноклассниками и собственно учёба. Понимаю, что старшие по возрасту хулиганы, отбирающие карманные деньги у младших – придумка досужих писателей либо обычай, существовавший во времени ограниченно и давно канувший в Лету, но всё же, как там будет? В Краснянской школе, например, я уже привык, что от меня не требуют выучивания правил русского языка – я в любом случае не смогу их запомнить, правда, при этом пишу довольно грамотно. Всё, что я помню, это «Жи - ши пиши с буквой «И», и «Ча - ща» пиши с буквой «А», но знаю только такое, больше ничего. Как отнесутся мои новые учителя к такой странности? Директор, как сказала мама, здесь очень сильный, школа хорошая, а значит, учителя будут требовать информированности по всей программе, а не по каким – то доступным мне кусочкам. И что делать? Чем такие обрывочные «компетенции» обернутся? На столе стопочкой – учебники, это мама, знает мою привычку прочитывать в конце августа «вперёд» школьные книги и заранее их подготовила. Беру верхнюю, «математику», в удовольствие читаю, решаю задачи.
ГЛАВА 30
Второе сентября, первое в этом году падает на воскресенье. Пойду в первый раз в Степнянскую школу. Спал сегодняшней ночью плохо, зато поднялся в половине восьмого легко, оставив ночные сомнения. Вперёд, на торжественную линейку с новым классом, потом на уроки. Здесь, как и в Красной, занятия в школе начинаются ровно в девять,  торжественная линейка – за полчаса до занятий. Делаю зарядку, умываюсь холодной водой у колодца – зачем он на этом участке, непонятно, разве что пожарники так требуют. Завтракаю, переодеваюсь. Мама срезает розы, астры, гладиолусы, сооружает букет. Беру портфель в одну руку, цветы в другую. Готов. Поздравляет меня с первым днём в новой школе. Говорю «спасибо», выхожу из дому. 
Иду через плотину и парк. Солнечные тени косоватые – уже осень. Впереди и позади меня торопятся ученики и ученицы разных классов и возрастов. Большинство мальчиков, примерно моих ровесников, идут в костюмах и с букетами, некоторые, в основном постарше, в белых рубашках и костюмных брюках, без цветов. Девочки все как одна идут в коричневых или – реже – синих форменных платьях и белых фартуках, колышутся белые банты и сияет новая обувь, несут особенно большие букеты – тут и розы, и пышные георгины, и осенние астры, и чего только не встретится в этих праздничных разноцветных вязанках, наблюдаю даже белые лилии. 
Я шагаю один – пока ни с кем не знаком. Вышел немного раньше, чем следовало, теперь иду довольно медленно, иногда меня обгоняют разных размеров компании мальчиков и девочек. Наблюдаю, пока ничего, что сильно отличалось бы от ранее знакомых обстоятельств. Если  обгоняют школьники с родителями или бабушками, меня поздравляют с первым – вторым сентября, отвечаю. Ближе к середине парка сзади слышу: «Привет. Ты в школу»? Оборачиваюсь, это Геннадий, один из мальчишек, с которыми летом рыбалил на плотине. Теперь его не узнать – он в новом синем костюме, белой рубахе с пионерским галстуком, чёрные ботинки начищены до зеркального блеска. За спиной – голубой ранец, в руках – большой букет из астр и хризантем.  Говорим, оказывается, будем учиться в одном классе. Спрашиваю о другом летнем рыбаке, Алексее, Геннадий отвечает, что Лёшка учится уже в пятом, живёт с той стороны пруда и мы с ним встречаться до школы не будем. На пересечении аллей к нам присоединяется пока незнакомый мне мальчик Женя, новый одноклассник, дальше идём втроём. Геннадий говорит, что сегодня праздничный день, будет только три, ну, может, четыре, урока, а уже завтра за нас возьмутся как следует. Для меня сегодняшние три – четыре урока в новость, в школе я пока не был и расписание не видел. Наверное, для первого посещения сокращённые занятия – это хорошо.
Входим в калитку в невысоком штакетнике. Слева, за редким строем деревьев – двухэтажное серое здание здешней десятилетки, скорее всего, относительно новое, справа – огромный двор, и в нём уже строятся ученики. Здесь, в отличие от Краснянской школы, нет параллельных классов, разделён только первый. И вообще, учеников меньше. Знакомимся с нашей классной руководительницей. Елена Константиновна. Примерно ровесница родителей, может, только немного старше. Тихо говорит мне «на ушко», что всё будет хорошо и что «стесняться не надо». Похоже, хороший человек. Новичок я не один, в классной колонне неприкаянно стоят с букетами ещё один мальчик и две девочки. Нас собирают, линейка начинается.
Коротко говорит директор школы. Крепкий, постарше остальных учителей, внешне немного напоминает московского деда Александра Кирилловича, только в притемнённых диоптрийных очках. Мама и – позже – папа говорили, что директор хороший, сильный, но сейчас меня больше интересуют мои будущие учителя, ведь с директором я, скорее всего, никогда и не встречусь, а вот с преподавателями предметов буду видеться постоянно, от них зависит многое важное для меня.
Завуч, низкорослый крепыш в круглых очочках, сильно похожий на уменьшенную копию директора, говорит практически то же, что и его начальник, правда, больше обращаясь к первоклассникам, что стоят на левом от нас фланге двумя радостными цветасто - бантастыми колоннами.
Потом недолго говорят историк и преподавательница языка и литературы, Геннадий толкает меня в бок и сообщает, что это – «наши». Рассматриваю внимательнее. Историк – высокий и крепкий, с тонкими и простыми чертами лица, на лоб постоянно падает длинная прядь светлых волос, он её движением ладони заправляет назад, зовут историка Пал Палычем Поляковым. Выходит учительница русского и литературы. В узких «учительских» очках, красивая. Высокая, темноволосая, тонкая. Речь хорошо поставлена. Евгения Михайловна. Моё заключение – судя по тому, что и как они говорили, хороши и тот, и другая. Мне даже кажется, что в движениях эти люди чуть похожи друг на друга, сразу сообщаю своё мнение Геннадию, тот отвечает, что вообще – то историк и «русский и литература» - муж и жена. Так. Это не совсем удобно, но только для совсем уж дрянных учеников, я же к таким, кажется, не отношусь. Пока, во всяком случае.
Линейка заканчивается, проходим в здание, идём  в свой «кабинет». Строение изнутри отличается от вида снаружи и больше походит на старого, «сталинского» типа, школу. Высокие потолки, довольно узкие каменные лестницы с фигурными перилами, крашенные коричневой масляной краской полы, синие высокие бордюры на коридорных стенах. Наш класс – биологии - на первом этаже. Уютно, большие окна, шкафы, пособия, на стенах – уже известные мне портреты. Подошли перемены: начиная с этого класса у нас будет не одна учительница, как раньше, а много преподавателей, мы станем иногда переходить в другие тематические кабинеты. И привычных парт здесь нет, только двухместные столы и стулья.
Первый урок – классный час. Рассаживаемся, нас пересаживают. Я попадаю за третий стол в центральном ряду, справа от меня садится весьма сурового вида маленького роста блондинистая девочка, представляется: «Лена». Мрачная и деловитая. Однако, стоит мне довольно сложно и, кажется, удачно, пошутить, как она прыскает в кулачок и беззвучно, прячась от учителя за раскрытой книгой, смеётся. Ну и хорошо. Думаю, найдём общий язык. Слева и впереди от меня, через проход, усаживается Геннадий. По месту, куда его отправили, понимаю, что Гена, наверное, в прежние годы учился довольно слабо или отличался «странным и нестандартным поведением». В ходе классного часа немедленно подтверждаются и первое, и второе предположения. 
Новичков, кроме меня, оказывается необычно много – пятеро. Кроме верно угаданных мной на линейке, ещё двое – привычные к переездам и перемене школ дети каких – то газовых начальников. Рядом «тянут» газопровод, и сколько времени дети газовиков проведут в этой школе, неизвестно, до Нового года останутся точно. Учительница поднимает новых учеников поодиночке и кратко рассказывает, кто откуда приехал, в какой школе учился и насколько успешно. «А вы уже познакомитесь с остальными в свободное от занятий время». Это нам.
Заполняем зеленоватые страницы дневников расписанием уроков на неделю вперёд. Выясняется, что историю у нас будет преподавать вовсе не Пал Палыч, как предположил Геннадий, а совершенно другой человек, Леонид Макарович Пряхин, и его урок – следующий за классным часом.
Прямо после перемены и начинаем. «Рассказы по истории СССР», которые мы изучаем, и есть настоящая история, с контурными картами и условием запоминать даты. С последним у меня сейчас всё в порядке, я и так немало читаю книг нужной тематики, по крайней мере, в состоянии вспомнить, когда и что случилось, часто даже могу пояснить, почему. Учитель, объясняя урок, много ходит по кабинету, часто оказывается рядом с любым из нас, видит, кто чем занимается и как кто относится к занятиям. Рассказывает интересно.
Может быть, мне тоже стать историком? Или археологом, что почти одно и то же. Я ведь уже собирался в археологи. Надо посмотреть, где и какие ВУЗы готовят историков. Ещё и карточки с датами, чувствую, впоследствии нам сильно достанется от этих бумажек. Уже сейчас Леонид Макарович поднимает картонку с цифрами и нам надо рассказать, что произошло в этот год. Или в промежутке между годами, такие карточки тоже есть, даты на них написаны через дефис. Звонок, Александр Макарович ещё раз проговаривает наши оценки, собирает портфель, за ним заходит какая – то учительница, они прощаются с классом и вместе исчезают за высокими дверьми в коридор.
Большая перемена. Звонок, возвращается Елена Константиновна, Природоведение, последний год. Живая, неживая природа, тело, вещество – всё это уже знакомо, повторяем выученное. Звонок.
Домой идём с Геннадием через парк. Жарко, несём пиджаки на руках. Несмотря на почти летний зной, сквозь него ощущается прохладная влажная осень – иной, чем летом, свет, и есть какая – то ненадёжность,  я бы сказал – временность, в этой жаре. Листья на деревах пожелтели, стали прозрачнее, чем раньше, наступила золотистая пора. Лимонные, рыжие и красного цвета крупные опавшие листы под ногами, на желтовато – сером песке  дорожек, сентябрьское солнце теперь свободно проникает к подкошенной и набитой опавшей листвой траве, идёт сквозь высоко и аккуратно опиленные стволы деревьев, свет будто бы отовсюду. Есть тут и небольшая странность – красные и жёлтые листья встречаются по отдельности, только на границах таких разноцветных участков они смешаны движением по дорожкам или, может быть, ветром.
Вспоминаю песню, которую поёт популярный сейчас Высоцкий: «Клёны, вы одели город колдовским каким – то светом», немного даже напеваю себе под нос, почти беззвучно. Конечно, классе в третьем, как и все, я пробовал писать стихи, только выходило так же глупо и неинтересно, как и у других – у нас нет жизненного опыта и знаний, в том числе поэтически применимых, понимания, как и что, почему происходит. Поэтому получалось просто рифмование, в лучшем случае - правильное сложение слов, а выглядело полной ерундой. Тогда, просидев несколько вечеров над бумажками с почёрканными строками, я бросил такое занятие, как минимум до взрослого времени, о чём теперь нисколько не жалею.
Иногда беседуя, а в основном в молчании, проходим парк, плотину, Геннадий идёт дальше, я поворачиваю домой. В своей комнате сажусь за новый, купленный в августе светлый письменный стол – из старого я вырос, как выяснилось, впервые и особенно я «рванул» за это лето – и вообще, и нога тоже, родители были вынуждены к нашему сентябрьскому празднику обновить почти весь мой гардероб. Так, дописать домашнюю работу. Само задание, по краснянской традиции, предпочитаю выполнять сразу, в школе, на перемене или – при случае - на уроке, сейчас всё доделываю и читаю учебники на завтра. 
Спустя время с улицы доносится автомобильный сигнал. Бегу на двор. Папа. Заезжал за мамой на её работу, они вместе приехали на обед. Идём в летнюю кухню, мама разогревает еду и собирает на стол.
- Ну, как в школе? – спрашивает отец.
- Нормально. В классе верховодят девчонки, они здоровые, выше нас, и их больше – мальчиков девять, девочек шестнадцать. До конца не осмотрелся, друзей пока нет, познакомился почти со всеми.
- Девочки будут выше и сильнее ещё года три, потом всё переменится, – говорит мама, - а пока привыкай. И мальчики с этих лет будут агрессивнее, чем раньше. В классе явных хулиганов нет?
Отвечаю, что на первый взгляд откровенно задиристых нет никого, среди учеников двое тупых, в общем всё стандартно, девочки у нас явно сообразительней и спокойнее, хотя по развитию тоже разнятся. Ничего необычного.
- Ну и хорошо. Учись. Папа с тобой говорил? – спрашивает мама.
Отвечаю, что да, вчера. С некоторыми изменениями - традиционное ежегодное под первый школьный день заклинание. «Помни, на какой должности твой отец, на работе я начальник для родителей абсолютного большинства твоих будущих приятелей. Учись и веди себя лучше всех, никому не доставляй проблем, у меня и своих забот хватает. На родительские собрания я всё равно ходить не буду, так что побереги мамины нервы».
Папа, поглощая борщ, тоже подтверждает: да, вчера побеседовали. Тут же выясняется, что он отдал мои документы директору школы только вчерашней ночью, для чего и заезжал к нему домой. На мамино: «Саша, ну как ты можешь так поступать, ведь получается, что Димкины бумаги пролежали у тебя в машине всё лето», отвечает, что времени забежать в школу у него пока не было, а тамошний директор сам узнал о существовании у Александра Павловича  сына десяти лет, и загодя выделил место в четвёртом классе. «Видишь, в результате всё в порядке, ребёнок пристроен, учится». Маме в ответ сказать нечего, остаётся только показательно критически вздохнуть, раскладывая по тарелкам второе блюдо.
Золотая осень в этом году длиннее, чем обычно. Дождей нет. Папа «отсеялся», ему нужен полив, ждёт «бабьего лета» с его тёплой моросью. Наконец три дня дождливых. Отец по – прежнему дома бывает редко, но, когда такое случается, ходит довольный, потаённо улыбаясь. Говорит, правда, что ненастье продлится недолго, дальше наступит как минимум ещё одна «сухая» неделя.
В один из дождливых дней после обеда захожу с мамой на её работу, это в парке на другом берегу большого пруда. Красиво - жёлтые, лимонные, красные листья липнут к надетым по случаю мороси чёрным резиновым сапогам, над головой – низкая серо - синяя «обложная» облачность, по сторонам посыпанной песком аллеи – мокрые высокие деревья, цветные, листвы на них ещё очень много, ниже уровнем - зелёно – жёлтые и красные кусты. По дороге говорю маме о странности, которую заметил ещё в первый учебный день – палые листья в парке, кажется, делятся по цвету на участки. Мама отвечает, что это естественно, породами деревьев в парке «автором» выделены две надписи – «Ленин» и «Сталин», даже летом они хорошо заметны сверху, с самолёта. А за насаждениями здесь постоянно ухаживают, обрезают лишние ветви, и надписи остаются чёткими, не «размываются».
Место маминой работы – медицинский пункт – расположен на окраине парка, в домиках, потемневших сейчас от дождевой влаги. Медпункт постоянно расширяется, рядом отведены места под новые здания, есть и небольшой собственный стационар, приезжают работать специалисты, а недавно вместе с оборудованием своего ужасного кабинета прибыл новый стоматолог, и называть медицинский пункт прежним названием стало уже совсем сложно. Но всё равно врачи говорят, что это - не больница, поэтому в трудных или необычных случаях пациентов по возможности отправляют в район или дальше, в область. Или нужные специалисты приезжают из райцентра. Входим с широкого мокрого крыльца в дом, внутри сухо и светло, ощущается характерный «больничный» запах и сильный контраст с уличной непогодой. Мама выносит в приёмную большую коробку, плотно обмотанную светло - коричневой обёрточной бумагой. Забираю коробку, выхожу на крыльцо – пошёл ветерок, сплошной облачности уже нет, в сером небе появляются голубые разрывы, вижу, как участки на дальней улице и пруд освещаются ярким жёлтым светом.  Завтра тучки наверняка развеет, солнце высушит небольшие лужи и изменит успевшие появиться совсем уж осенние настроения. Несу «коробок» домой, ставлю на родительский шкаф, как и договаривались с мамой.
Учимся пару недель. Отношение ко мне со стороны Геннадия вдруг меняется, в школе он старается придумать мне обидные клички, обязательно срифмовав их с фамилией, у него ничего не получается, он никак не может подобрать такой вариант даже не в городе, а в деревне, где удачное прозвище липнет к человеку на всю жизнь. Но старается. Я знаю, как это сложно, и вряд ли вообще возможно при моих имени и фамилии, да ещё и при отсутствии явных, известных всем привязанностей, плюс при несомненной туповатости Геннадия. Смотрю на такое почти равнодушно, и с некоторым ожиданием: «получится – не получится». В результате Гениных стараний совершенно без моего участия, силами только его возмущённого соседа слева, он сам получает кличку, которая явно нравится окружающим и прилипнет к нему надолго, если не на всю жизнь – «Тупой». Несмотря на появление новых возможностей, я по – прежнему, даже «за глаза», продолжаю называть его Геной.
Тем не менее, приятельские связи между нами быстро портятся, почти целиком усилиями Гены, иногда на первый план даже выходит некоторая враждебность. «Масла в огонь», не зная важных подробностей, постоянно подливают учителя, в основном – Леонид Макарович. Когда Геннадий оборачивается ко мне через проход с хитро - весёлым выражением лица, я так понимаю, сейчас будет очередной вариант прозвища, историк просит его рассказать, о чём он только что говорил, или прерывает отвечающего ученика и просит продолжать с этого места пересказ прошлого урока. Гена ни разу не смог успешно ответить на предложение учителя, и каждый раз Леонид Макарович следом задаёт тот же вопрос мне, я, как положено, отвечаю. Историк просит меня сесть и, немного раздражённо, обращается к Геннадию:  «Заенко, ну что ты с ним связываешься? Он же и за уроком следит, и рисует, и с тобой болтает, и всё это одновременно, а ты не можешь даже пересказать, о чём я только что говорил». Заметно, Гену эти комментарии сильно задевают, тем более, что в классе смеются.
Домой мы, как раньше, ходим вместе, но некоторое время назад поток «подорожных» вопросов «А как думаешь, почему» со стороны Геннадия резко уменьшился, в основном мы молчим. Однажды в субботу, когда мы проходим аллеей, закрытой кленовыми кустами от посторонних взглядов, Геннадий оглядывается по сторонам, а потом нападает на меня и сильно избивает. Совсем не хочу драться и, кажется, даже не наношу ему ни одного удара, мне почему – то жалко не себя, а так странно поступающего Заенко. Как понимаю, в результате события, согласно  местным обычаям я «теряю лицо».
Вечером мама застаёт меня дома с разбитой, постепенно приобретающей прежнюю форму под воздействием примочек физиономией, начинаются вопросы и тяжкие для меня женские вздохи. Отвечаю, что первые пятнадцать - двадцать минут прикладывал холодное и умывался из колодца, потом наложил пропитанную вату, со всем разберусь сам, мне помощи в таком деле не требуется. Мамина реакция на мои слова предсказуема.
Когда – то следы побоев должен увидеть и папа, но он появляется дома поздно, не успевает меня разглядеть или распросить – уже «сплю». Ещё днём я проанализировал происшедшее, связал случившееся с изменениями в поведении Геннадия, характер его ударов именно в лицо, как для отчёта перед кем – то сторонним, «на всякий случай» присовокупил сюда летние овсяновские «приключения» Анатолия и считаю теперь, что эта драка – не последняя и вообще, видимо, пришло время драться, надо готовиться. 
Поднявшись утром, на все папины вопросы стандартно отвечаю, что разберусь сам и сторонняя помощь не потребуется, кроме одного случая – завтра я в школу не пойду, отцу или маме надо оговорить такое с Еленой Константиновной. Папа обещает поговорить, понимает, что мне предстоит хорошая драка, учит меня бить противника «наповал». Вспоминаю овсяновского Мишу и его летние восклицания о папиных бойцовских талантах, понимаю, что такое мне излишне. «Как лошадь копытом» - это для меня слишком, надо поберечь оппонента. Тем не менее, учусь, «наноношу» удары.
Всё – таки своими уверениями, что разберусь с этим делом самостоятельно и отказом назвать бывшего противника огорчаю папу, после нашей беседы, впервые в моей жизни, он не разговаривает со мной до самого вечера, когда сообщает, что с классной руководительницей он поговорил по телефону и в школу я завтра могу не идти. С другой стороны, если отвечу на папин вопрос, кто меня побил, что – он будет бить Геннадия? Или, может, его отца? Глупость какая – то, ситуацию могу разрешить только я. Лично.
Готовлюсь, отрабатываю удары, на всякий случай – «с упором на ногу» и «как лошадь копытом», сомневаюсь, что такое понадобится, но вдруг сейчас я неверно определяю будущего оппонента, и противостоять мне станет какой – нибудь гигантский пятиклассник, а то и кто – то постарше?
Во вторник иду в школу один, Геннадий, наверное, отправился через другую плотину. Синяки под глазами и следы побоев на лице за два с половиной дня совершенно прошли, мама сегодня утром сообщила, что «Когда надо, у тебя хорошее кровоснабжение». Конечно, она быстрыми движениями всё равно немного поработала над моим лицом какими – то душного парфюмерного запаха средствами из своей сумочки, но всю основную работу уже сделали холод и примочки. Теперь я не доставлю всему классу удовольствия видеть моё разбитое лицо, а значит, один пунктик из плана настоящего оппонента, если таковой план и сам оппонент, конечно, существуют, я вычеркнул. Есть ещё один момент, и очень важный. Явившись в школу с побитым лицом, я непременно столкнусь с вопросами от учителей, и самое главное – от классной. Непременно будет организовано разбирательство – кто да за что, когда и где, наверное, потащат к директору. С серьёзными последствиями для Геннадия, и, возможно, для моего, пока невидимого, настоящего оппонента. То есть, как минимум Гена здесь сильно рискует, но уверен, что я ничего учителям не скажу. Такое доверие, вероятно, важное для дела обстоятельство, но мне на него сейчас наплевать.
В течение всего школьного дня наблюдаю за Геннадием. К кому подходит, с кем говорит. По окончании занятий, когда вообще уже не знаю, чего и думать, я, кажется, ошибся во всём, в чём только можно ошибаться, у входа в парк меня прогнозируемо догоняет Сережа Ляшников, наверное, самый высокий и сильный мальчик в нашем классе. Идём вместе, молчим. Серёжа явно собирается и никак не может начать драться, ему нужен повод, а откуда его взять, если мы даже не говорим. У выхода из парка, в аллее с рябиновыми кустами, понимая, что мы вот – вот пройдём на открытую местность и там ему обязательно помешают взрослые, Серёжа оглядывается, делает плаксивое лицо и одновременно бьёт меня «в пятачок». Жду и готов, вовремя отскакиваю и чуть склоняюсь вниз - вправо, Сергей промахивается. Парень он очень уж здоровый, мне надо держаться от оппонента подальше и не давать зацепить себя – если подомнёт, не смогу вывернуться. С перепугу действую, как показывал папа: коротко подскакиваю к оппоненту и отработанными «лошадиными» ударами точно бью его в поддых, слева в корпус, справа в голову. Серёжа, согнувшийся после сильного удара в солнечное сплетение, получив ещё в неприкрытую печень и в ухо, закатив глаза, валится на спину, в набитую цветными листьями траву, под красно – фиолетовые рябиновые заросли. Понимаю: всё закончено, а в этой школе меня больше никогда не тронут.
«Ты что же делаешь, гад, а? Ты за что так человека бьёшь»? Через плотные кусты от дороги в мою сторону продирается крепкий невысокий молодой человек в лиловатым с синим отливом костюме, постарше и явно покрупнее меня, вроде бы он учится в пятом классе и живёт тоже за прудом, где – то недалеко от нашего дома. Отскакиваю к дальним кустам, кручу перед собой кулаками, готовлюсь к продолжению побоища. Но пятиклассник, разглядев Серёжу и, смерив быстрым и косым взглядом мой рост, произносит: «Понятно. Сам первым полез»?
Говорю, что да, только он, кажется, без сознания, а я не знаю, что мне делать. Молодой человек снимает ранец, достаёт оттуда бутылку «Боржома», одним движением сбивает пробку о пряжку своего ремня, наклоняется к павшему, грамотно говорит мне: «Помоги, надо приопустить голову, поднять ноги. И расстегнуть ворот». Не успеваю приблизиться, как он начинает поливать минералкой Серёжино лицо. Ляшников почти сразу крутит головой, фыркает, вскакивает, бросается в сторону пруда, потом в другую, потом опять в сторону пруда и, наконец, постоянно оглядываясь, странно виляя, убегает по аллее, почему – то в сторону школы. «Подожди, «чемодан» забыл»! – кричит ему вдогонку пятиклассник, но Серёжа не останавливается. Молодой человек выставляет ляшниковский портфель на середину аллейки, суёт мне ладонь: «Вадим». Пожимаю руку: «Павел». Обнаруживаю, что кисти у меня сильно болят, кожа местами сбита, особенно на костяшках правой.
Дальше идём вместе. Поясняю ситуацию, стараясь не называть имена и фамилии Гены Заенко или даже Серёжи Ляшникова, но Вадим прерывает меня - оказывается, он и сам может хорошо представить себе ход прошлых событий. «Сергей, наверное, предварительно кого – то посылал попробовать отлупить тебя, например, в пятницу или - даже лучше - в субботу. С этой стороны пруда живут трое твоих одноклассников, но, мне кажется, дрался с тобой именно Гена, он Ляшникова сильно боится, а другие драться и не станут. Дрейфит Заенко совершенно зря – Серёжа только с виду здоровый и страшный, а дерётся на самом деле так себе, поэтому и посылал Гену попробовать, опасен ты или нет. Похоже, у Гены получилось или он так рассказал, что Сергей понял: тебя можно легко побить. Только драться вы должны были вчера, а сегодня уже вторник, видимо, у Ляшникова что – то не сложилось».
Вот так. Я тут трачу значительное время на анализ ситуации, толком не сплю ночью, а стороннему человеку с самого начала уже почти всё ясно. Может, конечно, Вадиму лучше известны местные условия, но всё же, похоже, я до этого дня сильно преувеличивал свою способность делать выводы, раскладывая происшедшее по внешним признакам. Вадим, заметив такие перемены в моём настроении, как бы между делом сообщает, что для полноценного понимания событий очень требуется знание местной ситуации, иначе анализ может занять совсем уж долгое время, да и его результаты могут быть не очень достоверными. Ну что же, так полегче. За плотиной расходимся, поворачиваю домой.
К этому дню в школе у меня успешно сложилась довольно скандальная ситуация. Не могу запомнить правила русского языка. Вообще. В Красной Прасковья Алексеевна знала такие мои особенности и не требовала заучивать правила наизусть, а здесь я с ходу наполучал за пару недель кучу двоек по русскому языку, причём у меня сейчас семь двоек и девять пятёрок, промежуточных оценок при этом нет вообще. В субботу Евгения Михайловна забрала мои «сочиненские» тетрадки, а самого посадила писать тексты с целью рамочно определить словарный запас. Сегодня она объявила, причём всему классу, что мой лексикон даже несколько больше, чем у неё самой, несколько раз ей была повторена фраза «первый в моей учительской практике случай проявления врождённой абсолютной грамотности». Почему так торжественно, да ещё прямо перед моими одноклассниками, непонятно, хочется спрятаться под парту, или просто убежать, пока учительница говорит. В общем, к такому развитию событий я не готов. От коллег немедленно получаю стойкое, в отличие от Гениных неудачных вариантов, с некоторым стандартным для наших мест издевательским оттенком прозвище - «Абсолютно грамотный». С протяжённым акцентом на первой букве. Такое поименование мне не слишком нравится, я предпочёл бы что – нибудь более смешное и одновременно героическое. Сегодня же к шестнадцати часам, говорит учительница, я должен вернуться в школу, приедут «люди из района» и будет комиссия.
Комиссия «гоняет» меня в течение полутора часов, я пишу, отвечаю на вопросы. Возглавляет комиссию, как я вижу, Виктор Андреевич, кажется, он заведует РайОНО.  Раньше мы с ним встречались в Красной, теперь он, видимо, меня не помнит, максимум вопросов исходит как раз от него. Через какое – то время меня удаляют из класса, комиссия совещается, наконец, часов в шесть вызывают обратно. Становлюсь перед длинным, составленным из учебных, столом. Виктор Андреевич, поднявшись из середины учительского собрания, сообщает мне, что теперь я могу не заучивать правила, но уроки русского языка посещать всё – таки обязан и четвертные оценки мне будут выставлены в том числе по итогам этих визитов. Кроме того, по литературе должен писать не одно тематическое сочинение в неделю, как все, а два. Чего – то я не понимаю в таком решении: предполагалось, что меня просто освободят от посещения уроков русского и заодно литературы, а в реальности забот только прибавляется. Выхожу в коридор.
Думаю. Два сочинения по три листа в неделю – да это же ад какой – то. Если бы других уроков не было, такое ещё нормально, но мне же придётся и готовиться, и отвечать по другим предметам. Освободили от русского, называется. Дверь открывается, выходят учителя. Виктор Андреевич спрашивает, как дела у родителей, получается, он всё – таки меня помнит. Отвечаю, просит передать, что в октябре, числа девятнадцатого - двадцатого, заедет к нам вместе с Марией Николаевной, я её знаю, она преподаватель химии в Краснянской школе и жена Виктора Андреевича. Говорю, что родителям непременно передам, добавляю, что все будем рады. Спешу домой.
Мама уже пришла, рассказываю, как для меня прошла комиссия, она почему – то итогам не удивляется. Вскоре появляется отец, сообщает маме, что только сейчас на выезде из Степного встретил Виктора из РОНО, тот обещал вечером двадцатого октября заехать к нам вместе с Машкой. Меня папа спрашивает: «Как»? Повторяю в общих чертах, что только что рассказал. «Понятно. А с обидчиком разобрался»? Говорю, что да, немного поясняю, опять переживаю некоторое боевое возбуждение.
- Молодец. История закрыта?
- Думаю, да. Скорее всего, больше не повторится.
Сажусь за уроки. Домашнее задание небольшое, к тому же основное всё уже сделано во время школьных перемен. С улицы от наших ворот сигналит машина. Отец говорит, что это, наверное, нам привезли кур. Папа и мама выходят на крыльцо, мама возвращается одна. «Бройлеры, сто штук». Интересно, куда их разместят – у нас даже и курятника – то нет.  Не спрашиваю, доделываю математику.
Слышу, на веранде открывается дверь, шаги, в прихожую входит папа. «Семьдесят петухов, тридцать курей. До лета яиц и мяса на лапшу точно хватит. Плюс, конечно, принесут с бойни   тамошнюю говядину и свинину». На вопрос мамы, сколько белоногих, отвечает: «Немного, штук десять - двенадцать. Ничего, покормим недельку, тогда уже будем смотреть на ноги». На мой вопрос, куда приезжих разместили, говорит, что в курятник. Но у нас же такого нет, в этом я уверен. Папа продолжает: я должен буду кормить кур в обеденное время или утром – вечером, если его не будет дома, поэтому мы сейчас же идём смотреть, где и что мне для такого случая брать, какой и куда сыпать корм, сколько его надо, во что лить воду. Надеваю пиджак, идём. Такое ощущение, что мне предстоит серьёзное предметное открытие.
Выходим на крыльцо. Улица и двор освещаются фонарями, уже осень и рано темнеет. Слабый холодноватый ветер теребит в траве жухлые листья. Папа поворачивает выключатель под крылечным козырьком, на столбах загорается ламповая дорожка по направлению к пруду и чуть вправо.  Выходим со двора и шагаем по едва заметно проезженной автомобилями дороге, скорее по двум равноудалённым друг от друга тропинкам под фонарями, болтаем. Оказывается, вот та часть хозяйственных помещений, что выходит к воде и которая прячется за другими, наша. Говорю отцу, что за всё лето ни разу там не был, даже считал до сих пор, что эти сараи – чужие. Папа смеётся. Идём смотреть, сараи недалеко, метров сорок от дворовой калитки.
Папа один за другим поворачивает выключатели, вспыхивают лампы. Ничего так. Дровяной сарай, большой гараж, в котором вижу какие – то коробки, опознаю сложенные в углу знакомые по Красной «круглые» желтовато – розовые кресла, ножки их выкручены. Курятник с затянутым металлической сеткой выгулом, какие – то пустые клетки, похожие на кроличьи. Куры только недавно приехали с птицефабрики, им на время ознакомления с новой обстановкой в помещении оставляли свет, они осторожно утробно поквохтывают, привыкают и крутят головами, разглядывая нас, часть уже принимает зольные ванны в низком корыте, некоторые шумно взлетают на насесты. Папа говорит, что, в принципе, лапки бледноваты у всех, но ничего, немного покормятся и побегают, потом будет видно, кого и в какую очередь в суп, а кто дотянет здесь, может быть, до самого лета, или вообще, по  отцовским расчётам  до следующей осени.
Я знаю, жёлтые лапы у птиц – признак хорошего здоровья, а на фабрике они особенно не перемещаются и кормятся очень уж однообразно, здесь им будет вольнее и еда получше, поразнообразнее. А потом, через несколько дней, посмотрим. Отец говорит: «Не будем беспокоить, пусть привыкают», подсаживает оставшихся внизу петушка и трёх курочек на насест, щёлкает выключателем, выходим. Папа выключает остальные лампы и в накатившей темноте закрывает навесные замки.
Идём домой, несём по охапке дров, захватили по случаю. Слышно, как за нашими спинами в соседнем сарае совсем не вовремя и дерзко орёт какой – то петух – абориген, наверное, перевозбуждённый недавним прибытием такого количества соплеменников. «Наши» отвечают стройным угрожающим хором, с этой стороны пруда доносятся редкие крики птиц, подключаются обитатели запрудовых курятников, на нашем берегу процесс усиливается, мощно перекидывается на ту сторону, в общем, на короткое время в посёлке устанавливается совершенное акустическое безобразие. Останавливаемся, поворачиваемся в сторону пруда и слушаем. Небо чёрное, звёздное, слева, на Западе, над горизонтом стоит широкое и низкое розовато - синее пятно – след недавнего заката. Поворачиваемся, идём к нашим воротам. Папа говорит, что куры различают цвета почти как человек, но в сумерках раньше, чем мы, «теряют зрение», поэтому попервой каждый вечер надо проверять, «все ли зашли» и расселись по насестам, если надо – помочь взобраться, особенно поначалу. Вот так.
Сегодняшним вечером я, с одной стороны, приобрёл знание о существовании у нас хозяйственного двора, с другой, похоже, кормить – поить птиц, а также вечерами «загонять» и потом подсаживать на насесты, буду в основном тоже я. Да ещё и два сочинения в неделю вместо наивно ожидаемого полного освобождения от русского и литературы. Хороший день. Одновременно понимаю: наверняка в будущей реальности всё легче, чем в сегодняшних планах, и времени хватит на всё. 
ГЛАВА 31
Начало октября. Учусь, в школе у меня появились приятели и приятельницы, дружу с Вадимом. Сегодня суббота, сижу на крайнем уроке, уже предвкушаю, как буду лопать замечательные мамины коричные плюшки и «вертушки’» - фигурные трубочки из теста с изюмом. За окном идёт ветерок, класс то освещается Солнцем, то светило закрывают  белые облака и синие тучки, погода явно меняется. Через окно слева смотрю на небо – кажется, ветер дует в одном направлении, а тучки бегут в другом. Это верный признак близкой зимы и так будет, пока не придёт весна. В середине месяца уже должен лечь снежок, но это мы ещё посмотрим, это «бабушка надвое сказала», «золотая» осень пока длится себе и длится, не переходя в «грязную».
Ленка Сидельникова, моя соседка по парте, заметив, что я смотрю в окно, тихо, не мешая окружающим слушать учителя, говорит, что сегодня утром видела перистые облака, и погода теперь точно сменится. Вроде говорит едва слышно, но Геннадий, сидящий с другой стороны прохода через ряд впереди меня, на секунду оборачивается и подтверждает: да, сменится, и прямо сегодня. Гена не говорил со мной и не обращался ко мне примерно неделю после моего мордобития, после чего продолжил общение почти в старом стиле, разве только, что домой теперь ходит в одиночку. Мне всё равно, я общался и продолжаю общаться с ним довольно ровно, меж тем его «боевые» успехи теперь, после моей драки с Серёжей, уже не выглядят для него однозначными, да и меня он, кажется,  побаивается.
Звонок. Вадим выходит из здания школы в одно с нами время, на ту сторону пруда мы идём вместе. Болтаем, иногда смотрим вверх. Облака над нами бегут стремительно, солнце среди них то вспыхивает в синих проёмах, то, закрываемое тучками, плавно и стремительно угасает. За плотиной пожимаем руки, я поворачиваю к своему дому, Вадим идёт дальше, он живёт выше нас. Его улицу мы иногда в разговорах называем «птичьей» - справа от дома Вадика живут  Шульпековы, слева от них – участок стариков Коршуновых, а наискось через улицу, через два дома от него обитает местный участковый Стрепетов, фамилия же самого Вадима – Соколов. Если учесть, что «шульпек» - старое, неиспользуемое и забытое сейчас местное название коршуна, то после поворота от «площади» на эту улицу оказываешься среди «птичьих» фамилий.
Причём видно, кто из домовладельцев исторически местный, в данном случае это точно Шульпековы и Стрепетовы, а кто пришлый из Москвы больше полувека назад ещё при организации совхоза, это, например, семейство Соколовых. Правда, дальше в глубину улицы «птичьих» фамилий больше не встречается, за Коршуновыми сразу живут Чегановы. Наш историк говорил, что эта фамилия тоже казачья, но уральского войска, по имени реки, а её носители пришли сюда вместе с двадцатипятитысячниками уже в нашем веке и до того жили в Москве. Впрочем, сегодня такие подробности никого из окружающих особенно не интересуют, все перемешались, люди, если и разделились между собой, то по характерным профессиям, мои школьные коллеги часто даже не знают происхождения своих фамилий.
У нашего забора стоит белый «Запорожец», проскочив калитку, заглядываю в гараж – сейчас в нём папин служебный «Москвич». Так, что – то происходит, похоже, ждут меня, куда – то поедем. Вбегаю на веранду, там мама, вдумчиво выбирает банку соленьев. Оказывается, приехал Михаил Алексеевич, у нас он в этот раз не остановится, везём его в Овсяновку, как только я пообедаю и сделаю уроки. Прохожу внутрь, встречаемся, обнимаемся, жмём руки. Через час мы уже на дороге. Отправляемся втроём, мама остаётся дома, у неё сегодня ещё ранее оговоренные дела.
Едем на нашем «ушастом», видимо, папа опасается в эти выходные дождя и грязной дороги. Если придётся побегать по грязи, равных «Запорожцу» среди неполноприводных машин нет. Как говорит отец, двигатель сзади, над «рабочей» осью, короткий двухдверный корпус с плоским днищем и особая подвеска дают возможность «ушастому» успешно пройти по любым нашим дорогам почти в какую угодно погоду. Пока дождя нет, южит «турбина», по чуть влажной дороге мы быстро катим на Овсяновку. Я посредине заднего дивана, как всегда, положив локти на спинки передних сидений, гляжу на дорогу, иногда вступаю в разговоры  с сидящими впереди папой и Михал Алексеичем. Рядом со мной на сиденье стоит эмалированный тазик с мамиными плюшками и «вертушка’ми», я часто обращаюсь к этой ёмкости сам либо предлагаю содержимое сидящим на передних креслах.
Поверху, по меловой объездной дороге, проносимся мимо Устьинской, к деду заедем, наверное, завтра, сегодняшняя наша цель – Овсяновка. Серые клочковатые облака уже сгустились, небо почти полностью затянуто. К дороге впереди – слева бежит большое солнечное пятно – солнце светит в синий прогал между серыми тучками, мне ошибочно кажется, что этот облачный разрыв - самый последний в этом году, ведь лето явно закончилось. Папа, поглядывая в степь, видимо, неосознанно, прибавляет скорости, и вскоре мы ненадолго встречаемся с солнышком. Впереди одновременно довольно вздыхают и опускают противосолнечные козырьки, говорят о чём – то несущественном и хорошем. Вскоре  после поворота солнышко убегает, небо быстро и окончательно затягивается серо – синим осеннего вида плотным небесным одеялом. Дождя нет. Впереди подымают козырьки, из протянутого мной тазика берут плюшки. У тополёвой лесополосы останавливаемся, выходим из машины и под деревами раздвигаем палую листву, высматриваем и собираем грибы.
Папа находит на пашне рядом с лесополосой большой обломок чёрного камня,  оплавленного и немного похожего на куски «козьей» соли в бабушкиной овчарне, весь в округлых углублениях – «пролизах». «Такого камня в наших краях нет. Похоже, метеорит, здесь зона старого «хондритового дождя». И на сломе структура очень уж характерная, здо’рово напоминает хондры». Недолго совещаемся, брать или не брать «метеорит» с собой, можно отдать его в школу или музей, приходим к выводу: «Местные школы уже закрыты до понедельника, ближний краеведческий музей только в райцентре, отсюда это километров двадцать пять, а скоро начнёт темнеть. И нам неизвестно, когда музей сегодня закрывается. Пусть лежит, кому надо - подберёт». Оставляем чёрный камень на месте, где его нашёл отец, быстро собираем под тополями покрытые палой листвой островки подпесочников, едем дальше.
После поворота дороги влево, к Овсяновке, папа говорит: «А здесь был дождь. Похоже, прошёл вчера вечером, или сегодня ранним утром, дорога уже вязкая». Да, по краям грейдера стоят лужи, впереди длинная балка, а как обстоит дело в её низах, отсюда не видно. Понижаем передачи, движок южит сильнее, но двигаемся мы по – прежнему быстро, впереди только чуть напряжённее жуют плюшки и «вертушки’». Низ балки ничем особым в этот раз не отличается, мягко «пролетаем» его и стремительно поднимаемся на длинный холм, разделённый грейдером и лесополосой пополам.
Через несколько минут съезжаем с дороги и останавливаемся в ковылях над Овсяновкой. Выходим. Тихо и как – то мокро. Полевые птицы в траве не переговариваются - осень, их стаи ушли из наших краёв ещё в сентябре. Я тогда видел в «Степном»: птахи сбивались в огромные стаи и кружились, кружились в воздухе огромным серым водоворотом, а к ним всё присоединялись стайки, парные и одиночные птицы. Потом все ушли, ведомые вожаками, в южную сторону, и всё вокруг затихло до весны, только в посёлке иногда скрипуче перекрикнутся во влажном воздухе серые вороны или зачирикают стремительно налетевшие воробьи.
- Красиво. Я даже не понимаю, как смог отсюда уехать. С другой стороны, учиться обязательно было надо, да и у нас во Владимире тоже здо’рово в любую пору. Супруга и дети   вообще предпочитают проводить лето прямо там, здесь им жарковато, поэтому и редко появляемся у бабки  вместе.
- А я, в общем, даже и не пробовал уезжать. Теперь уже совсем не представляю, как можно эти места покинуть.
- Зима, наверное, будет ранней, лист с деревьев почти совсем сошёл, и птицы давно улетели. 
- Вообще – то уже Покров на носу, числа четырнадцатого – семнадцатого - самое время для первого снега. Надолго ляжет или быстро уйдёт – неважно, это второй вопрос. У нас, как и раньше, обычно на следующий день потает, а потом, дня через три, ляжет надолго, скорей всего, до весны. Или засыплет через недельку, это как выйдет, год на год не приходится. Едем?
Садимся в машину, спускаемся по «дождевой» дороге в станицу. Папа сигналит у знакомых ворот, выходим, на серой калитке изнутри поворачивается металлическая щеколда, появляется бабушка. Обнимаемся, говорим приветствия и ещё что – то пустяковое, но хорошее. Михаил Алексеевич спрашивает, дома ли мама, и, получив утвердительный ответ, убегает в проулок. Идём в дом, бабушка в первой комнате быстро готовит стол. Я смотрю в плотно закрытое на зиму окно, провожу пальцем по белой линии шпатлёвки – бабушка к холодам уже поставила изнутри вторую раму и заделала её по кругу. Вижу – во дворе какой – то необычный свет, предметы как будто светятся изнутри. Снимать, надо снимать на чёрно белую плёнку, минимум на средний формат. Спрашиваю бабушку, как «младший» Донченков. В августе он возился с новым фотоаппаратом и даже не успел в срок его доделать.
«Нормально Сашка. После школы таскается по станице с огромной, по высоте чуть меньше его самого, деревянной фотокоробкой и штативом. Снимает. Сейчас у себя, наверное, на улице вроде не видала». Появляются Михаил Алексеевич с Анастасией Ивановной, садимся за стол.
Быстро ем и убегаю к Сашке, взрослые остаются «праздновать». «Младший» у себя. Фотоаппарат собрал ещё в середине сентября, работает, по его словам, очень хорошо. Показывает осенние фотографии. Здо’рово. Через увеличительное стекло рассматриваем негативы, Саша рассказывает, как делал фото и что хотел передать. Идём снимать – лист облетел, тучи нависли, влага проявила всё вокруг, света особые, прозрачные, предметы будто светятся, пора делать фото. Лучше, хотя таскать неудобно и тяжеловато, взять с собой новый аппарат, он большого формата, там гарантировано будет качество и вообще. Берём, Сашка – ящик, я закидываю за спину штатив, выходим.
Едва успеваем сделать совместное фото с займищем и тучами за спинами, Сашка всё повторяет, что «размытие фона будет просто потрясающим», как из соседнего двора меня зовут. Все спустились к машине, в руках у папы – немецкая мелкашка ещё военных времён. Не та, с которой он охотился совсем маленьким, той больше нет, а другая, она новее, её мой дядя Александр Кириллович выиграл в Праге в сорок пятом сразу после войны, на офицерских стрелковых соревнованиях. Я знаю, когда – то давно такая винтовка называлась «ружьё «Монте – Кристо» и, судя по надписи, выцарапанной на прикладе, конкретно эта принадлежала некоему Вилли Бидерману.
Папа и Михал Алексеич едут в лес пострелять, приглашают меня. Бегу наверх, достаю из бабушкиного комода бумажную пачку немецких патронов, которые мне подарила два года назад Екатерина Васильевна, мама Александра Кирилловича, тороплюсь к машине. Садимся, едем просёлочной дорогой «понизу», не поднимаясь «на гору». Куда, интересно. Проезжаем от станицы за Зотову яму, становится понятно, что мы едем к старице. Вот, как это здесь называют, «Угол» - справа возвышается «гора» - древний берег Прадона, слева тускло поблёскивает водная гладь старого речного русла. Папа тормозит, выходим. Давно я тут не был, а в осень – никогда. Всё густо усыпано глубокой палой листвой, в основном красно – коричневой, пожухшей ещё в конце лета от высоких температур. Ни традиционной летом паутины между ветвями и даже деревьями, ни дымящих от небольшого прикосновения огромных и круглых грибов – дождевиков, или, по – местному, «пушек». Чисто и вблизи гулко.
Цепляем мишени под земляной обрыв, по очереди ложимся на пышный, чуть влажный слой опавшей листвы, стреляем. Я, конечно, «модными» немецкими патронами «DWM», папа и Михаил Алексеевич берут из другой пачки наши целевые. Что за чёрт – у меня патроны не стреляют. Вообще. Выбираю - ни один. Мне говорят, что они кольцевого воспламенения и старые, наверняка вся пачка негодная. Выбрасываю немецкую картонку, беру снаряд из другой. Эти работают безотказно, быстро стреляю десять раз, открываю затвор и вывожу ствол в сторону мишени, идём смотреть. «Ну что же, очень неплохо». «Умеешь». Спасибо, я стараюсь. Мы отстрелялись, папа «добивает» оставшиеся в пачке патроны. Стреляет стоя, расставив ноги и довернувшись левым плечом к стволу. Выстрелы хлестко и ограниченно гулко разносятся во влажноватом воздухе, звуки отражаются от склонов и возвращаются эхом.
Отхожу назад, к протоке, падаю в листву, смотрю в серое небо. Немного беспричинно грустно. Осень. Оглядываюсь по сторонам. В траве рядом - какие – то круги. Неглубокие, замытые весенними водами и забросанные осенней листвой углубления примерно одинакового диаметра, сантиметров восемьдесят. Привстаю на локтях, смотрю. Ямок немного, всего шесть, пять полосой в сторону склона, одна в сторону. Непонятно, что это. Поднимаюсь, стряхиваю листья, подхожу поближе, смотрю. Лунки ровные, довольно чётко очерчены в поверхностном слое грунта и замыты речным песком, видимо, в ходе речных наводнений. Глубиной разные, примерно от пяти до пятнадцати сантиметров. «Шурфы смотришь»? Михаил Алексеевич, бродит рядом и палкой раздвигает листву в поисках грибов, любуется лесом в ожидании, пока папа достреляет патроны. В горле у меня почему – то слегка пересыхает, как перед серьёзной новостью.
«Это бандюки в сорок третьем дырки били, искали нижний вход в пещеру, она как раз спускается сюда, а там», – он указывает наверх, в сторону «горы», - «Старый городок». «Витя Полунин с местным участковым потом всю бандгруппу положили на реке выше станицы, тогда это место называлось «Старый пляж». А как сейчас называется? Тогда там было мелководье, машины мыли». Отвечаю, что там по – прежнему мелководье, иногда местные моют машины, а место по сию пору так и называется Старым пляжем, иногда Меловым, там давно уже расширился, особенно - после весенних наводнений, белый «язык».
Оглядываюсь – позади меня у самой старицы засыпанный листвой огромный, не в пример остаткам шурфов, круг. «А это следы старого дуба, другой такой же стоял на том берегу старицы, тут местные разбойники за деньги пропускали вверх и внизпо Холзану торговые караваны и перед судами натягивали цепь, накрученную на барабан, закреплённый на дереве. Там, ниже по старице, метрах в ста отсюда, цепь тоже поднимали в случае, если судовые не хотели платить и начинался бой, чтобы цепью рассечь или застопорить караван, но, как и здесь, там сохранились следы одного только дуба - на нашем берегу, вторые сейчас под Холзаном, русло сместилось».
Вот так. Летние бабушкины страшные рассказы, «Чёрная рука», разбойники, цепи на деревах – всё это было взято из жизни, ничего не додумано и не прибавлено. Вообще – то я и не сомневался в её словах, но хотелось думать, что в том рассказе есть присочинённое, мне так было спокойнее – тогда ночью много раз снилось, что прямо сейчас воруют наш велосипед, и кто – то страшный, с чёрными усами и бородой, поднимается по моей лестнице в окно.
Выстрелы смолкают, к нам подходит папа. Он слышал почти весь наш разговор. Говорит, многое в Углу изменилось до неузнаваемости, но место входа в пещеру, что они с друзьями подорвали в сорок втором, найдём быстро и обязательно. Втроём поднимаемся в гору, папа говорит, что здесь когда – то была тропинка, и она действительно недолго читается по относительно молодым деревам, потом исчезает, или же мы незаметно сходим со старой тропы на другую. До чего дикие и страшные места, я ничего подобного раньше не видал, хотя и жил летом совсем поблизости. Огромные, с дом, обросшие мхом, камни, в плотном, наверное, летом совсем непроходимом и тёмном лесу, стволы деревьев чёрные, как будто мы попали в страшную сказку. Мне даже немного не по себе.
Папа обгоняет нас, поднимается в гору, возвращается: «Нет, не могу найти. Всё сильно поменялось, попробовал зайти сверху, тоже не нашёл». Спускаемся по тропинке.  Михаил Алексеевич говорит, что эта пещера всегда терялась, иногда на целые века. Никому она счастья не принесла, и бог с ней. Спрашиваю:
- А как же старик Донченков?
- А что Донченков, ты думаешь, большие перемены в его жизни были только приятными? Отстроился богатой усадебкой на найденные денежки, посадил садик, стал разводить овечек? Он просто поднялся классом «выше», попал в «совсем дородные», а там свои обычаи, им надо соответствовать, иначе конец. Вот и стал, как все богатые, давать деньги в рост, в основном казачьей голытьбе и иногородним, завёл себе банду должников - подкулачников - выбивать долги, тем более, что прямо с начала шестидесятых подобное поведение поощрялось, тогда, сразу после реформы, в стране становился настоящий, без шуток, капитализм. Ты думаешь, в первую революцию зря сожгли его хутор, мельницу на Каменских, и ещё четырежды поджигали остальные зернотёрки просто так? Не мстили ему? Я, помнится, студентом сиживал летом в районном архиве, видел его записки в жандармерию, там и местные городские виноваты, и казачки, все. Скотина был этот человек до своей находки, скотиной и вошёл в старость. На родного внука даже писал, называл «ненадёжным» и «неказачным». Да ты у отца спроси, он тоже эти документы просматривал, те, что остались «в живых» после пожаров в феврале 1917, а там по нашим местам уцелело очень многое.
Папа кивает: «Да, видел». Пролазаем под угол большого камня и низкие ветви крепкого карагача слева, дальше обнаруживается старая тропинка. Сквозь облетевшие деревья внизу, на полянке, белеет наша машина. Папа и Михаил Алексеевич теперь идут впереди, говорят о детских впечатлениях, о давнем и больше понятном им двоим, чем окружающим, я немного отстаю и оглядываюсь, вдруг увижу признаки потерянного входа в пещеру. Начинает темнеть, под ровным слоем серых облаков это происходит чуть раньше, чем обычно, и быстрее. Мрачно, очень мрачно здесь. Тёмные влажные стволы почти облетевших деревьев, самых разных размеров серо – зелёные мшистые камни, которые, кажется, вот – вот, ломая всё на пути, пойдут вниз, а уклон горы на первый взгляд, чуть не в пятьдесят градусов, пальцы ног при спуске сильно упираются в носки ботинков.
Но так только видится, на самом деле мы спускаемся по длинному пологому склону горы, тут не больше, чем градусов двадцать семь – тридцать, при большем угле камни давно скатились бы к воде. Когда – то давно, два года назад, в начале осени я подъезжал на велосипеде к работавшим за Красной геодезистам, смотрел их приборы, и с удивлением обнаружил, что уклон очень крутой, на первый взгляд, зелёной горки поблизости от дороги – всего – то тридцать два градуса, а не больше сорока пяти, как я думал раньше. Опытные работники лопаты и буссоли тогда смеялись над моими представлениями и объясняли: «Сорок пять – практически отвесная стенка, не неё без приспособлений и не подняться, почва на такой горе не образуется, будет голая скала, это если есть каменная подложка, если нет таковой – подъём довольно быстро осыплется, со временем обязательно осыплется». Тогда очередное искажение собственного восприятия стало для меня маленьким открытием, а сейчас я смотрю на действительно вертикальные «утёсы» справа и слева от нашего пути, перевожу взгляд вперёд, на дорожку, и ясно вижу, что тропинка наклоняется совсем не так уж сильно.
 Спускаемся с горки, подходим к машине. Взрослые стоят спереди и роются в багажнике, я прохожу к берегу старой протоки. И сразу вижу – в прозрачной воде у самой её кромки лежит створка раковины необычной сейчас формы и окраса, поверхность в основном хорошо сохранила цвет, и при ближайшем осмотре заметно, что он отдаёт в фиолетовый. Мо’ю створку в холодной воде, смотрю изнутри – сохранилась хорошо, маленькими чертами чётко выделены места прикрепления давно исчезнувших мышц. Полощу и вытираю платком, заворачиваю, аккуратно кладу в нагрудный карман.
В прошлом году, ныряя во время «гонки» на местном пляже, я уходил поближе ко дну и неожиданно для себя вдруг врезался головой в песок и ещё в какой – то торчащий из него предмет, после столкновения несильно рассекший мне кожу на лбу. В глубинной темноте я захватил в руку вражескую штуковину, чтобы никто больше на неё не наткнулся и, всплыв на залитую Солнцем поверхность, обнаружил в ладошке не острый камень и не кусок обкатанного водой и песком стекла, а странную на вид створку какой – то раковины. Прасковья Алексеевна, которой позже, в начале того сентября, я показал свой речной трофей, сказала, что это створка жемчужницы возрастом не меньше восьмидесяти миллионов лет, а может, и старше. Тогда я был потрясён миллионолетьями, минувшими от жизни речной находки, никак не мог представить себе такую прорву годов «за спиной» маленькой розовой с одной стороны и жемчужно – белой, перламутровой изнутри выгнутой толстенькой пластиночки, что когда – то даже содержала в себе живое. Это для меня было неосознаваемым, реакция сложилась сравнимой с той, что у меня случилась, когда  учительница на практическом занятии сообщила нашему классу, что расчётная «денудация», то есть естественное понижение высоты гор, в основном за счёт осыпания породы, составляет в среднем восемь метров за миллион лет, на что я не среагировал никак. То есть никак вообще. Миллион лет – это что – то непонятное, я и сейчас – то на уроках Леонида Макаровича больше запоминаю исторические даты по обстоятельствам, чем осознаю их возраст, а там всего – то изучаем одно тысячелетие, миллион ещё в тысячу раз больше, и к пониманию вообще не годится.
А интересно, сколько времени придётся считать до миллиона, если, предположим, делать такое по восемь часов в день? Пробую тихо произносить, обязательно быстро, но понятно и чётко: «Девятьсот семьдесят девять, восемьсот тридцать пять тысяч сто шестьдесят восемь», замеряю время по секундной стрелке часов. В среднем, с учётом передышек, получается одна цифра в две секунды, это в самом лучшем случае.  В минуту – тридцать, в час – тысяча восемьсот, в течение рабочего дня, умножаем на восемь – четырнадцать тысяч четыреста, миллион делим на четырнадцать четыреста, тут раздвинем палые красно – коричневые листья палкой и нарисуем на мокром песке счётную «косынку», получаем шестьдесят девять с половиной дней. Ничего себе, в реальности, наверное, дней семьдесят с лишним, если, конечно, «испытатель» через неделю счёта с ума не сойдёт, а это ведь возможно. Думаю, для такого дела надо брать нескольких «счётчиков», и работать по очереди.
«Что считаем»? Михаил Алексеевич и папа смотрят на выведенную в мокром береговом песке «косынку». Объясняю. Смеются. Согласен, предположенный «эксперимент» дурацкий, никому не нужный, никто такого не разрешит, да и сами люди не согласятся. Недолго молча стоим на берегу протоки. Быстро темнеет. Садимся в машину, едем. К бабушкиным воротам подъезжаем уже почти в полной темноте. «Загоняем» машину во двор, идём в дом. Внутри светло и тепло, растоплена печь, пока дровами, без угля. Михаил Алексеевич сразу же уходит на половину Настасьи Ивановны. Ужинаем и вскоре ложимся спать, завтра поутру нам рано уезжать, сначала в Подгоренку, а потом в Устьинскую и домой.

Ночью идёт довольно сильный дождь, к утру дороги развозит. Нам стоит ехать посветлу, так надежнее. Пьём чай с печеньками, беседуем с бабушкой и смотрим в окно, не собирается ли новый дождик. Папа идёт во двор, разогревает и выгоняет машину. Спускаюсь вниз, помогаю ему закрыть ворота. Прощаемся, садимся в «Запорожец», трогаем и с зеленовато - пожелтелого сейчас домашнего пригорка плюхаемся в дорожную грязь, завывает «турбина», едем к «белой горе». Михаил Алексеевич остаётся у матери на пару – тройку недель, потом позвонит и мы приедем, наверное, уже по морозам, заберём его.
В «гору» поднимаемся без проблем, дорога наверху ровная и ещё не разбита грузовиками, мы, кажется, почти первые, кто сегодня катит «верхами», перед нами только пара следов протектора – выходной и слякотно, все сидят по тёплым домам или вообще ещё спят. Замечаю, в разговоре с отцом опять произношу слово «достаточно», а откуда оно взялось? Спрашиваю папу, он говорит, что не знает, но происхождением термин явно обязан процессу наполнения закрытой ёмкости, и то, что в эту самую посудину насыпалось или наливалось, можно было замерить только через специальное отверстие, может быть, сверху, достав мерной палкой или рукой поверхность продукта при уже окончательном заполнении, а вообще подробности нужно посмотреть в этимологическом словаре. На мои слова о том, что в словаре уже смотрел, там указывается о происхождении от «достаток», причём с пометкой «вероятно», отвечает, что его версия, скорее всего, всё – таки верна, происхождение слова выяснят и опишут, просто нужно недолго подождать.
По крутой каменистой и грязной дороге спускаемся в Подгоренскую. Эта станица до Революции была крупнее и административно стояла выше Овсяновки, со временем всё переменилось. Едем в улицу, справа «уходит назад» дом папиной тётки, через пару сотен метров останавливаемся под огромным раскидистым вязом. Минувшим летом мы уже подъезжали сюда, к глухому крашенному синим забору, и папа ненадолго заходил в этот же двор. Как и в прошлый раз, он говорит: «Пятнадцать – двадцать минут», берёт коричневую кожаную папку и выходит из машины. Стукает синяя дворовая калитка, я остаюсь один. Смотрю. Осенью я здесь никогда не был. Улицы тут, во всяком случае, в этом месте, явно шире, чем овсяновские, метров по шестьдесят, не меньше. Мокро, невысокая трава пожухла и больше не зеленеет под дождём, короткий век её в этом году закончен. Палая листва преет в костровых кучах и немного разметается ветром – мокро, ночью всё – таки прошёл дождь. Терпкий дух сгоревшей вчера листвы ещё висит над улицей, мешается с деревенскими, смешанными с водой, запахами и проникает в салон машины.
Выхожу, смотрю вверх. Сквозь чёрные ветви карагача, почти совершенно лишённого листвы, проглядывает серое низкое небо. Осень, скоро лягут снега, а следующей весной или вообще летом мы оставим машину в подвижной тени кипящего зеленью сильного дерева. Интересно, как видят годовую смену времён горожане? Там ведь путь, который человек проделывает едва ли не каждый день, однообразен, от дома до места работы и назад. Я уже слышал от городских тётки и дяди слова о том, что у них два времени года –  жаркое и холодное. И никакого наблюдения, как лета перетекают в осени, как зимы сменяются вёснами, и приходят замечательные летние дни.
А как буду я сам, ведь мне наверняка придётся уехать отсюда в какой – то город, вначале учиться, а потом и работать. Почему – то  вижу себя будущего в какой – то залитой светом комнате, за кульманом, считаю и черчу. Наверное, я – «технарь», да, точно, я – инженер. Всё понятно. Надо готовиться, упираться - пока в математику, а потом - в физику и химию процессов. Немного отхожу и плюхаюсь спиной в кучу листьев, сметённых из – под карагача, лежу, смотрю в неподвижное облачное небо. Да, точно, стану инженером, может быть, даже конструктором. Хорошо. Немного смущает, правда, обстоятельство, что инженером я уже собирался стать два или три раза, но это же было другое, совсем другое. Теперь – то я уверен.
Звякает затвор синей калитки, выходит папа в длинном сером пальто с коричневой папкой в руках и хозяева, мужчина в накинутой куртке и женщина, она в серой фуфайке, синей юбке и галошах, кутается в серый пуховый платок. Смеются, прощаются. Женщина говорит, что через неделю уже ляжет снег. Папа идёт к машине. Сажусь в листьях, вскакиваю и бегу навстречу. «Теперь к тётке Кате». – говорит отец, – «Не замёрз, в листьях лежучи? Дождь всё – таки почти всю ночь полоскал». Отвечаю, что листья намокли лишь сверху, и то чуть – чуть, здесь, наверное, проморосило пусть и долго, но несильно. Садимся в «Запорожец» и едем, тут рядом.
Большой, но меньше бабушкиного, дом с низами дикого камня, обратные от улицы частые окна смотрят через большой сад с облетелыми сейчас деревами на Холзан. Тут до реки метров сто пятьдесят - двести, не больше, и пляжей, как в Овсяновке, нет. Улицы и дома на этой стороне, как и в других прихолзанских станицах, бегут по пригорку под «горой», вниз от жилья спускаются к реке облетевшие сейчас сады.
Идём, на веранде нас встречает баба Катя, до сих пор красивая, высокая и сухая, в женской «летней» одежде, характерной, наверное, для посиделок пятидесятилетней давности – длинная серая юбка, сатиновая рубашка в мелкий цветочек с рукавами «буфф» и обязательный белый платочек на голове, из зимнего только тёмная «мутоновая» жилетка и наброшенный  к выходу «на холод» серый пуховый платок. Обнимаемся, говорим, «Не стойте на веранде, тут холодно, проходите в дом». Переступаем через высокий порог – внутри тепло, привычно блестят широкие крашенные коричневым половицы, кое – где по ним скользят красные отсветы печного пламени, приятно слегка пахнет сгоревшими дровами. Ощущение всегдашней чистоты и тепла в жилище.
Из комнаты слева доносится голос деда Кирилла: «Кто там? Лександр? С Павло’м»? В прихожей скидываем пальто, проходим на голос. Кирилл Андреевич лежит в постели у окна, крайние три с лишним года он парализован. Свежая белая рубаха, снизу до пояса прикрыт цветастым одеялом. Деду Кирилле уже восемьдесят четыре, и у меня в голове такие цифры сейчас не укладываются, когда я вижу людей лет ста, я воспринимаю их возраст, как равный дедовому, и заодно немного пугаюсь.
Говорят, в основном  с папой, я сижу на стуле у печной стены, думаю, смотрю в окно напротив, изредка отвечаю. Давно – давно, четыре с половиной года назад, я тогда ещё даже не ходил в школу, на день Победы мы с папой и мамой приезжали к деду Кириллу и бабе Кате. Кирилл Андреевич, сухой и высокий, ходил по этой же комнате, говорил с сидевшим в кресле моим отцом, я смотрел тогда из окна в соседней комнате на залитый солнцем цветущий бело – розовый сад, зеленеющий пригорок и подошедший к нему разлив «второй воды». Было здо’рово.
Потом все выходили к подступившему Холзану, вода подступала под нижний ряд  белых и розоватых, в полном тогда цвете, деревьев.   Папа и дед Кирилл осматривали высаженные осенью поверху несколько молодых, тогда уже цветущих, черешен, вишен и груш, а я бродил внизу, у кромки мутных весенних вод. 
Говорили, что плодовые растения из питомника хорошо прижились, а пик «верховой» или «второй» воды, видно, сегодня. Уже завтра, похоже, река начнёт убывать. Палило солнце, было жарко, воздух был наполнен жужжащими насекомыми, наперебой звучали птицы, но  недавно ушедшая зима ощущалась нервным холодком в синих тенях, и лёгкий ветер с воды тащил к нам  прохладу.
Сижу, через комнату смотрю в окошко, меня посещают полезные мысли. По всему видно, человеку дано прожить свой срок на земле, вплетая его во временны’е обстоятельства, и последние для разных людей совершенно разные. Всё остальное определяют личные воля и желания. Можешь взять всё, что хочешь, и профессию, а вместе с ней судьбу. Понимаю, так было не всегда, примером этому тот же дед Кирилл – до революции надо было упираться в зарабатывание денег, на дворе был конкурентный капитализм, и при нём иначе нельзя, поэтому дед стал военным, а потом и местным судьёй, но сейчас – то всё по - другому. Выбираем мы сами, или жизненные дороги выбирают нас, либо всё вообще происходит одновременно, предоставляя свои возможности? Скорее всего, последнее. Баба Катя приносит чай с пирожками, пьём и заедаем. Ещё немного говорим, потом едем  в Устьинскую. Ночуем и утром катим домой.

Дома, только скинув пальто, первым делом беру из вазы «старую» створку раковины, соединяю с «новой», найденной вчера у старицы, складываю толстые и бугристые, розовато – серые снаружи жемчужные створки. Один в один, словно это была одна ракушка. Возраст жизни, похоже, одинаковый, как я ещё давно насчитал - примерно в шесть лет. Да, но там ещё и восемьдесят миллионов лет, а такого я просто осознать не могу. Стою у письменного стола и  стараюсь понять, или хотя бы прочувствовать, что такое короткая жизнь ракушки так много времён назад.
В соседней кухне мама рассказывает отцу, что ей, наверное, следующей весной, в мае, придётся какое – то время побыть на работе главной, старый врач уходит на пенсию, а больше на эту должность и ставить некого. Побаивается, что не справится. Папа уверяет, что управленческая работа очень простая и в будущем для неё проблем не составит - надо только понять, чего хотят конкретные сотрудники, и незаметно для них предлагать соответствующие, обязательно развивающие людей, задачи, а потом просто выделять результаты и каждому предлагать оглянуться во времени, сравнить, что они были тогда, и как выросли сейчас. Мама выслушивает и вздыхает.
За окном поднимается ветер, начинается сильный дождь, мы, кажется, добрались домой очень вовремя. Валяюсь на своём диванчике, читаю «Это было под Ровно» Медведева. Книга читана и десять раз перечитана, но это ничего не значит, погружаться в текст всё равно хорошо. Особенно, когда в комнате сухо и тепло, из - за головы светит настольная лампа, за окном шумно бушуют и стучат по стеклу перемешанные осенним ветром струи холодного дождя и цветные, липнущие к окнам, листья, а ещё слышно, как родители иногда поглядывают изнутри в кухонное окно, интересуются, не сменяются ли капли снежинками – на улице очень промозгло, почти морозно, и обсуждают увиденное.   
Следующей ночью в стылую грязь на дорогах и жёлто – зелёную траву падает несильный снег, потом довольно быстро, за два дня, полностью и без следа стаивает. В Степновской школе, в отличие от моей прежней, не требуют сменной обуви, и мы в основном ходим по классам в мытых у входа резиновых сапогах. Дождливыми, как эти, днями, полы обоих этажей засыпают толстым слоем приятно пахнущей сосновой стружки и таких же опилок, а после занятий, чтобы вымыть полы в классах, технички вначале выталкивают и выметают душистую массу в коридоры.
В среду на большой перемене прихожу к Леониду Макаровичу в учительскую и демонстрирую ещё одну створку жемчужницы. Историк сразу относит её происхождение к тому же времени, быстро спрашивает: «А та, которую нашёл вначале, левая или правая? По возрасту и размерам, случайно, не подходят»? Достаю первую, прикладываю. Леонид Макарович поздравляет меня с удачной находкой, к нам подходят остальные учителя, «русский и литература» берёт левую створку, говорит, что видела такую в прошлом мае после весеннего разлива Холзана, Пал Палыч крутит правую створку в руках, разглядывает: «Ну что ты, та была поменьше размерами, возрастом всего года четыре, я её подобрал, у нас дома на полке за трилобитом стоит. Общий возраст, конечно, приблизительно тот же». Наша руководительница говорит, что следующей весной, в конце мая, мы всем классом поедем на разлив и посмотрим, что нам вынесет река. В основном раньше собирали белемниты, их летом очень много на Холзанских каменных косах. Отвечаю, что видел находки на полках в классе, но таких раковин не заметил. Звонок, учителя разбегаются на занятия, я тороплюсь в соседний класс.
В воскресенье снег ложится на замёрзшую землю надолго, до начала апреля.
ГЛАВА 32
Седьмое ноября. Сегодня вечером празднуют у нас. Мама ещё днём предупреждает, что, возможно, пригласят и  учителей, поэтому порядок в моей комнате должен быть идеальным. Думаю, что ещё здесь осталось неидеального, на всякий случай и специально на радость маме вытираю несуществующую пыль с подоконника и на книжных полках.
На улице темнеет и загораются фонари, появляются врачи и медсёстры, все с супругами, по отцовскому приглашению подъезжают на розово – серой директорской «Волге» ГАЗ - 21 отделенный агроном, а потом и сам директор, тоже с жёнами, а потом вместе, к моей лёгкой панике, действительно приходят наш завуч Плешаков с супругой, которая преподаёт старшим классам математику – физику, и историк Пал Палыч под ручку с «русским – литературой». Стол накрыт в зале, но учителя действительно сначала отправляются в мою комнату, посмотреть, «как я устроен», приходят к выводу, что «хорошо», а Пал Палыч и «русский – литература» сразу же после поверхностного осмотра моего рабочего места подходят к книжным полкам, смотрят, какие – то книги снимают и перелистывают. «Сколько же здесь»? – просматривая томик «жёлтого» О’Генри, спрашивает Евгения Михайловна. Отвечаю, что на первое октября шестьсот сорок шесть, но это не всё моё, это с родительскими, мои в основном разрозненные, а у них очень много в собраниях сочинений. «Всё читаешь»? Такой вопрос – это от книгочея, нечитающий человек спросил бы, все ли книги я прочёл, и я с удовольствием обсуждаю с учительницей знакомые тексты. Прихожу к выводу, что знает очень многое.
«Рисунки твои»? – спрашивает от стола Пал Палыч. Сегодня я купил в «Культтоварах» папку потрясающей двуслойной белой бумаги А3 с бледно - фиолетовым задником, под мягкий карандаш, на такое я падок и не удержался, опробовал листок, а когда пришли гости, я ещё дорисовывал иллюстрацию к Гоголю, и бумажку просто не успел убрать со стола. Отвечаю, что да, мои, да, рисую, но, кажется, не слишком хорошо. Непрофессионально, да и в плотностях чёрно – белых тонов иногда путаюсь. Смотрят работы, обсуждают композиции, говорят, приходит папа, приглашает к столу. Беседуют, идут в зал. Только сейчас, после их разговоров, до меня доходит, что мои семейные знакомы с Поляковыми давно, ещё в Красной отец работал в райкоме вместе с матерью Пал Палыча, я её знаю, несколько лет назад, не припомню точно начальной даты, но всё было ещё до школы, больше года ходил к Поляковой по вторникам и пятницам за домашними сметаной и сливочным маслом «за речку», и даже помню, как в самом конце лета дважды встречал там высокого худого студента.
Мне приносят тарелки с едой, стакан чаю и кусок маминого торта, сижу, ем, рисую, иногда поглядываю в окно, наблюдаю сад, яркий отсвет окна на ровном снегу и темень. Думаю. Кажется, я расхвастался о количестве книг, это нехорошо, придётся ещё раз поговорить с Евгенией Михайловной. В зале дым коромыслом, неявно слышу тосты и смех, около одиннадцати уходят Плешаков с супругой, ещё через полчаса приезжает водитель, забирает директора и отделенного агронома с жёнами, уходят по домам медработники, из гостей остаются только Поляковы, ко мне в комнату доносятся звуки неспешного разговора.
Выходят в коридор, надевают пальто. Какое – то замешательство, выхожу. Пал Палыч в коридоре, уткнувшись в слегка подсвеченную  темноту куда – то себе под ноги, повторяет, что Плешаков такой гад, такой гад, что на работе, что здесь. Оказывается, завуч ушёл в ботинках историка и оставил свои новые туфли сорокового размера, а у Пал Палыча – сорок четвёртый. Ищем, подходящего размера находим только утеплённые изнутри красной байкой галоши деда Николая, забытые им в майский приезд.
Провожаем гостей до калитки. Папа, глядя вслед, говорит, что на месте Пал Палыча так и ходил бы на работу в дедовых галошах: «И весело, и красиво блестят, и всем врагам страшно». Возвращаемся. Звонит телефон, мама снимает трубку, это Плешакова. Говорит, всю дорогу муж запинался и ругался, что новые туфли какие – то уж очень большие и нужно шагать вначале внутри, а только потом и снаружи. Кроме того, на туфлях невесть откуда появились шнурки и на них иногда в темноте приходится наступать, что приводит к частым падениям. Она думала, что Семён Иванович просто слишком много выпил, тем более, что он постоянно ругал треклятых немцев, производителей обуви, припоминал им всякое, но по приходу домой всё прояснилось. Они готовы вернуть неразмерные ботинки, только желательно уже завтра, так как Сёма сразу от двери прошёл к дивану и уснул. Мама успокаивает «физику – математику», говорит, что «всё завтра» и кладёт трубку.

День моего рождения. Одиннадцать лет. Просыпаюсь с ветеранским ощущением и немедленно окидываю взглядом комнату в ожидании подарка. На письменном столе - большая коробка, закрученная в обёрточную бумагу, та самая, которую не так давно забирал с маминой работы. Немедленно подбегаю, срываю бумагу, раскрываю, только сейчас длинно выдыхаю - внутри коробки стоят пара «высоких» хоккейных коньков. Коричневые кожаные ботинки, поблёскивает металл. Читаю, чешские. Входят родители, поздравляют, несут чай и мамин тортик. Спасибо, спасибо. Я счастлив. Пьём чаёк с тортом, одеваюсь, бегу на пруд и быстро опробую обновку. Всё здо’рово. Пора в школу.
Вернувшись, немедленно беру новые коньки, клюшку, щитки, бегу на лёд – коллеги уже разбились на две команды, вот – вот начнут игру. Успеваю присоединиться. Играем, через три –три с половиной часа темнеет и в ближней улице зажигаются фонари. Коньки работают весьма неплохо, только ноги всё равно устают, хотя гораздо меньше, чем в коротких старых. А ещё конечности мёрзнут. Прямо отмерзают через несколько часов, в первый раз за часа за три – три с половиной, не больше.
Окончательно темнеет, пора расходиться. В этот момент я получаю шайбу прямо в левый глаз, хорошо ещё, она приходит не ребром, а плоскостью. Удар серьёзный, не смотри, что через всё поле, а не в упор. Я даже не уворачивался – в темноте да на фоне деревьев летящую шайбу, как ни старайся, не рассмотришь. Прикладываю к глазной впадине смятый в ладони снег. Автор травмы бегает вокруг и спрашивает игроков, нет ли у кого «юбилейного» серебряного рубля, ни у кого нет и приходится обойтись просто прикладыванием ледышки. Игра мгновенно заканчивается, кто – то торопится домой, кто – то остаётся до выяснения, что с моим глазом. А с глазом ничего, нормально, заплывает, видимо, синяк будет большой и надолго.  Наконец, я почти адаптируюсь ко временно одноглазому способу существования, переобуваюсь, и, ведомый под локоть виновником печального события, начинаю свой путь к дому.
Выходим под фонарь у забора – скрипя снежком под колёсами, и слегка подвывая «подключённой» трансмиссией, подкатывает защитного зелёного цвета новый УАЗ – 469, наверное, подвозит отца. Мой коллега тоже такое понимает, немедленно оставляет локоть «безвинно пострадавшего» и очень разумно исчезает в сторону своего дома. Смотрю правым глазом - так и есть, папа. Выпрыгивает с высокого переднего пассажирского кресла на расчищенную и уже немного заснеженную дорогу. Хлопая дверями, достаёт сзади две книжные связки. Подходит ко мне, явно собирается передать книги, но видит мой, по ощущениям, прямо сейчас особенно заплывший и текущий скупой слезою левый глаз, говорит: «Да-а. Это уже на новых коньках? Не опасно? Сотрясения нет»? Отвечаю, что вроде нет, признаков никаких, но явно будет знатный «фингал». Папа берет у меня клюшку, сообщает, что синяк для мужчины – это ничего, это даже хорошо, главное – чтобы неопасно, а так – ничего, пойдёт, мы входим во двор и идём к дому. Папа говорит, что книжки – это мне, подарок на день рождения от Пал Палыча и Евгении Михайловны. Дома следует короткое объяснение с мамой, характерные печальные вздохи, забираю у папы свёртки и прохожу к себе. Разворачиваю белую обёртку. Громко, счастливо вздыхаю. В большом свёртке – моя мечта, полная, в 10 томах, «Школа изобразительного искусства» шестидесятого года издания, такая есть только в местной библиотеке, в том, что поменьше – старые, сороковых – пятидесятых годов «исторические» книги в хороших тяжелых переплётах. Сказать, что я сейчас доволен – не сказать ничего. День рождения удался. И коньки, и столько давно желанных книг, и, в конце концов, фингал вокруг глаза – нет, свой день я провёл просто прекрасно, и ведь он ещё не окончен. Умываюсь, мама осторожно накладывает примочку, бегу домой к Вадиму, там намечается продолжение моего банкета.   

 На следующий день левый глаз немного приоткрывается, хотя и выглядит жутковато в багрово – синем окружении. Самое главное – постепенно возвращается бинарное зрение, а то я за вечер уже умучился смотреть одним правым. Между уроками отлавливаю рядом с учительской Поляковых и благодарю за подарки, особенно – за «Школу изобразительного искусства». Евгения Михайловна спрашивает, что с глазом, смеётся и сообщает, что основной подарок меня, видимо, ожидает после 23 февраля, может быть, даже в начале марта. Пал Палыч серьёзнеет, кивает и говорит, по - прежнему глядя на Евгению Михайловну: «Да, возможно, и раньше, если успеет». Кто успеет, почему, не спрашиваю, всё равно не скажут.

 Приходит Новый год, на каникулы отправляюсь к деда’м в Устьинскую. Второго весь день ожидаю, когда папа освободится от работы, в результате выезжаем довольно поздним вечером. Небо свободно от облаков и над нами ярко горят звёзды, а вокруг, за отвалами расчищенного грейдера, до самого горизонта, лежат никем не тронутые белые снега. Изредка мелькнут в зимней степи желтоватые огоньки домов – и опять подсвеченная фарами белая дорога, Луна и звёздное чёрное небо. И темень. В машине тепло, мы редко говорим с отцом, и всё и о какой – то ерунде, я в полусне. Вдруг вспоминаю, что всё это уже было, и сейчас оно почти такое же – и белые снега, и дорога, и сияющее ночное небо. Только это всё происходило давно – давно, я даже не ходил тогда в школу.
Просыпаюсь, из термоса наливаю себе кофею. Как – то, далёкой зимою, я, тогда совсем маленький, проживал посленовогоднее время в Устьинской, а деду в конце того января пришлось по работе отправиться в тамошний райцентр.  Поехали втроём вместе с бабушкой, поехали поздно, дед весь день был занят, и на штатном служебном транспорте – запряжённом в сани мерине Дружке. От дедова дома до дома семейных друзей, у которых мы собирались остановиться в райцентре, не слишком далеко, и дед уверенно сообщил бабуле, что к семи – тридцати вечера точно будем на месте, но посредине дороги, поднимая «пороховой» снежок, пробежал ветер, потом установился нежданный хороший морозец.
Дед иногда в приближении редких вечерних машин останавливал лошадку, проходил вперёд и в пробегающем свете фар поправлял пышущему паром Дружку тёплую попонку, я же лежал в санях под чёрным овчиным пологом, мне было тепло, и я смотрел в ночное небо, впервые в жизни остро осознавая Бесконечность. Так же, как сейчас, под Луной сияли снега, тогда, правда, кое – где ограниченные тёмным займищным лесом по краям больших белых полян, вверху сияло звёздами небо, а поверх картинки плыло голубоватое и роскошно полное ночное светило. Тогда я крепко ощутил, как мы одиноки и стремительно несёмся на маленьком шарике в чёрном и мёртвом холодном пространстве, иногда освещаемые звёздами и отражённым светом Луны, а единственное наше спасение во мрачной бессмысленной пустоте – это домашние островки тепла и близкие нам люди. Наверное, я никогда не забуду ту ночь, ведь помню и сейчас, хотя так много времени прошло – лет пять или даже шесть, никак не меньше.   
Кофе приводит меня в привычное бодрое состояние, сажусь в кресле повыше и смотрю на дорогу, допиваю напиток из алюминиевого стакана. Кстати, недавно на уроке литературы нашему классу объясняли, почему «кофе» мужского рода – потому, что вначале это называлось кофеем, «чужое» название со временем сократилось, причём к такому событию приложили руку те же, кто и способствовал популярности напитка в России, а род незагадочным образом остался.
Вот уже впереди, в зимней темени, появляются огни Устьинской, мы едем по центральной улице и сворачиваем в дедов переулок, становимся перед зелёными с белой планкой поверху воротами, сигналим и освещаем желтоватым светом фар их створки. Лают и завывают собаки, выходим, открываем проезд, проводим рукой по спинкам торопливо выбежавших «погладиться» собак, загоняем машину. Из дому торопится дедушка Николай в чёрном овчином тулупе, с ним бабушка Алевтина в накинутом синем пальто и сером пуховом платке. С хозяйственного двора ржёт Дружок, мычат коровы, квохчут куры, под ногами орут собаки, в общем, идёт «ступенчатая» паника и я сильно сомневаюсь, что такое связано именно с моим появлением, просто животным во дворе зимой  скучновато, покричишь – станет веселее.
«Ну – ка, тихо, разорались тут»! – кричит всем дед, и «припадок» голосистого коллектива привычно успокаивается. Дружок берёт мокрыми губами сено, коровы продолжают пережёвывать жвачку, петухи, показательно хлопая крыльями, сдержав положенный в таких случаях выкрик, прерывают «концерт» и начинают поиск наиболее интересных куриных жемчугов в соломенной подстилке вольера. Обнимаемся с бабушкой, вслед за папой пожимаю руку деду, идём в дом. Нас кормят, и довольно «беспощадно». Мы ещё успеваем в колхозную баню, ложимся спать.
Утром папа уезжает рано, по темноте, я ещё сплю. Встаю часов в девять, просыпаюсь привычно раньше, но надо же поваляться в постели, всё – таки каникулы. И – начинаем весело проводить внешкольное время. По утрам подолгу, иногда до девяти, валяюсь в кровати, потом во дворе помогаю деду, играем с собаками, с бабушкой однажды идём на Русскую гору, почти всё остальное световое время «летаю» на подгорном катке, «рубимся» с местными и приезжими коллегами в хоккей, вечерами, сидя за круглым столом в первой комнате и включив настольную лампу, рисую, иногда хожу «на горку», там канцелярский магазин, за красками, карандашами или бумагой. Погода благоприятствует достойному ходу зимнего отдыха – устанавливаются морозы, днями в синем безоблачном  небе полыхает ярчайшее белое солнце, слепят глаза снежные отражения. Даже на катке всякий раз мы вынуждены жребием решать, какая команда играет «по свету», а какая против, в ходе игры раза три или пять меняемся воротами, главное, чтобы общее за день количество «переходов» было нечетным.
Наконец, как – то вечером сижу за столом, рисую, и вдруг меня начинают посещать мысли, что две недели зимой – это довольно долго, из головы уже вылетело слишком многое важное для школьных занятий, а папа приедет за мной только послезавтра вечером. Дед, лежащий с местной газетой на красном диване, двигает к переносице  очки и зачитывает на последней странице: «Завтра будет сильная метель и повышение температуры, до минус трёх – минус двух». Странно, никаких признаков изменения погоды сегодня днём я не отметил. Смотрю в щель между ставнями – темно и, кажется, облачно. Сколько же я сидел за рисунком, сколько сейчас времени? Накидываю пальто, выхожу на холодную веранду, смотрю в большое окно напротив: действительно, небо с этой стороны тоже затянуто облаками и, вроде, на улице сильно потеплело. Скоро ложусь на полчаса раньше, чем обычно, сплю «без задних ног» до момента, когда бабушкин голубой круглый будильник со слегка  желтоватым полем уже показывает восемь – сорок утра.
Свет в комнате несильный, смотрю в окно справа: дед уже открыл ставни, вижу облачное небо, по серому фону пробегают низкие белые снеговые тучки, на улице, по которой ранним утром прошёл трактор с чистилкой, снежный покров уже в пару сантиметров. Ещё и сейчас сыплет едва заметным глазу белым порохом. Понятно. Играть сегодня не идём – хоккейное поле на озере засыпало снегом и чистить его пока бесполезно, значит, переключаемся на домашние дела. Всё, встаю, завтракаю. В течение дня помогаю деду и бабушке, рисую, немного читаю.
Вечером, часов в восемь, видим, как желтоватый длинный свет фар ложится на нетронутый машинами тонкий слой уличного снега, в повороте проносится через наши окна, слышим лай собак и громкий автомобильный сигнал. Бегу во вторую комнату, к окнам, выходящим в хозяйственный двор, смотрю. Там в щель между створок ворот с улицы прорываются лучи света, тут же гаснут. Папа приехал. За мной.   
Минут через сорок мы на дороге, едем в Степной. На день раньше, но, по прогнозу, завтра пойдёт сильная пурга, дороги занесёт и, если не уеду прямо сейчас, к началу занятий я могу не попасть в школу. Доезжаем быстро, дома хорошо. Буран сюда приходит назавтра к вечеру, и с небольшими перерывами продолжается  почти двое суток.
ГЛАВА 33
Февраль, скоро День Советской армии. Солнце уже ходит высоко, днём на дорогах кое – где на тротуарах, пока очень редко, появляются длинные лужицы, к вечеру они напрочь замерзают и по ним хорошо прокатываться. Погоды, за исключением довольно редких в этом году метелей, стоят великолепные. Три воскресения подряд и в те же субботы  после школы, выхожу в одно местечко неподалёку, в парке за прудом, там по - особенному, на фоне других деревьев, выстраиваются берёзы и скрещиваются их чёткие синие тени, сияние снегов красиво распадается на цветные пятна. Пытаюсь, подражая Грабарю, по – новому изобразить берёзы на фоне сияющего февральского неба, получается не особенно хорошо – то ли техника не та, то ли я вообще неспособен к рисованию. Наша классная говорила, что художнику для этой картины специально выкопали яму, из которой он писал «Февральскую лазурь», но я ведь и так делаю эскизы из – под крутого бережка, откуда в свое время, когда мы играли в хоккей, и заметил эту картинку. Но не получается. Сегодня двадцатое, я вернулся из школы, быстро доделал домашнюю работу и теперь смотрю эскизы. Бред, это надо немедленно выбросить и не позориться. Впрочем, карандашные наброски можно оставить. И цветные тоже, наверное. Пригодятся. Может быть. Из прихожей доносится телефонный звонок.
Бегу, снимаю трубку. Звонит папа, говорит, чтобы я вышел к плотине, он будет проезжать мимо и меня подберёт, мы с ним поедем куда – то, наверное, ненадолго. Беру пальто и шапку, выхожу на дорогу. Тепло, я даже не надеваю верхней одежды, так, в «расписном» свитере и стою на обочине, греюсь, держу пальто на руке, щурюсь от солнца. Через минуту подкатывает папа на рыжем «Москвиче», едем через плотину и мимо парка, объезжаем школьный двор, становимся вплотную у снежного вала на краю дороги.
Из калитки в низком штакетнике выходит наш школьный учитель истории, Пал Палыч. Дымит сигаретой, следом идёт большая охотничья собака по кличке Буря. Нас она знает, с ходу тычется мокрым чёрным носом мне в пальто. Унюхала. Достаю из внутреннего кармана карамельку, раскручиваю бумажку, отдаю, собака хрустит конфетой и крутит хвостом. Она, кажется, очень хорошая. Давно прошу у родителей подарить мне щенка, тем более, что прошлым летом мы переехали из квартиры в дом, но пока никакой положительной реакции на мои запросы с их стороны не было. Поляков говорит, что уже можно забирать, идём за ним по расчищенной вдоль дома дорожке в сторону сараев. Чего забирать, зачем, я пока не понимаю, и ни о чём не думаю и не спрашиваю, но внутри меня оживает надежда. Входим в сарай, подходим к огромному ящику с пропиленным внизу входом. Всё ясно, зачем мы приехали.
Пал Палыч снимает, как с пчеловодного улья, большую крышку, считает, тыкая в ящик указательным пальцем: «Один, два… шесть, девять… одиннадцать, двенадцать, все здесь. Подходи, бери любого на выбор». Заглядываю в ящик – щенки, и много. Спят. Один на другом, высоким пушистым комом. Чмокают, иногда поскуливают во сне, дышат, поднимается парок – сейчас в сарае заметно холоднее, чем на улице. Наверху живой кучки устроился самый большой, посапывает во сне.
Рядом стоит Буря и, когда я отворачиваюсь, опускаю руку в ящик и наудачу ищу «своего» щенка, собака в какой – то момент коротко скулит, я сразу хватаюсь за пушистую холку кандидата в «мои собаки» и тащу его из ящика. Смотрю – тот самый, что спал наверху. Крупная голова и несоразмерно большие лапы, серо - желтоватый разной плотности окрас недлинной шерсти, тёмная спина, болтается толстое каплевидное брюшко - я понимаю: это – мой. Теперь у меня будет собака. Пал Палыч берёт у меня сонного щена, говорит Буре: «Ну вот, начали раздавать. Первый уже пошёл», вертит в руках и осматривает. «Кобель. Здоровый. От мамы будут небольшие брыли и, может быть, позже вперёд чуть наклонятся кончики ушей, у матери они вислые. Вырастет большим, скорее даже очень большим, смотри, как бы не стал капризным, здоровый и своенравный пёс – самый плохой вариант. Хотя… У Бури это третий помёт, и дураков пока не случалось». Обещаю воспитывать пса и быть с ним строгим. Прощаемся с Бурей, подношу к её носу спящего щенка, она быстро, как будто «на удачу», лижет щенячью морду. Кажется, она принимает расставание за обязательное. «Сажай в карман пальто, как раз поместится», - говорит папа. Выходим на улицу, прощаемся с Пал Палычем, папа едет дальше, я иду домой. Щен пригрелся в большом внешнем кармане, не просыпается.
Иду через парк, примерно посредине пути до меня доходит: у меня теперь есть собака. Моя, о которой мечтал. Всё должно перемениться, прежде всего я сам, ведь теперь к моим прежним обязательствам прибавится ещё и забота о живом существе.
Существо, впрочем, просыпается только дома, в тепле, гоняет по квартире, маму Бурю и вообще собак не ищет, как будто уже готово к таким серьёзным жизненным переменам. Минут через двадцать «скачки» прекращаются, щенок на ходу обессиливает, засыпает и падает на ковёр в зале. Когда приходит с работы мама с младшим братом Сергеем, по дороге она заходила ещё и в детсад, юный кобель продолжает спать. Впрочем, с первой же маминой попыткой погладить собачку, та вскакивает и начинает носиться по комнатам, неуклюже шлёпая несоразмерно большими лапами, таская по коврам толстое брюшко и высунув от напряжения язык, а минут через двадцать опять падает на ковёр и мгновенно засыпает. Мама приходит из кухни, осматривает снулого животного, пальпирует круглый животик, говорит: «Всё в порядке. Здоров. Лапы, голова и живот большие, видимо, будет очень крупной собакой. Старайся дрессировать его прямо с этого времени, потом с таким не справишься». Обещаю.
Пора, и я привычно надеваю пальто и шапку, иду на крыльцо, включаю фонари, через улицу прохожу к сараю, насыпаю курам корм на утро и меняю воду, завтра и вообще перед школой, по холоду мне ходить сюда совсем не хочется. Возвращаюсь во двор. К участку подъезжает грузовик, сигналит, подхожу, вместе с шофёром выгружаем огромную утеплённую собачью будку, несём и ставим недалеко от ступеней, в угол между стенами дома и веранды. Бегу обратно к сараям, приношу охапку соломы, выкладываю подстилку внутрь собачьего домика. Водитель уезжает, за воротами появляется папин рыжий «Москвич». Вытаскиваем из багажника и несём в дом большой ящик с песком, это туалет для собаки, ставим его в угол тёмной прихожей. По словам папы, пока на улице не станет прочное тепло, щенок поживёт в доме. Последнее сообщение приводит меня в восторг, чего, конечно, я не показываю окружающим, вот только из – за необходимости соблюдать условие внешней суровости я, как потом оказывается, не расслышиваю важное окончание папиной фразы: «Если будет себя достойно вести».
Папа ужинает, затем все садимся в зале на диван и обсуждаем, как назвать собаку. Щен «без задних ног» спит перед нами на ковре и не подозревает, какой важный для него разговор происходит сейчас между людьми. Родители приходят к выводу, что собаку нужно назвать Бам – он родился в прошлом декабре и в том же году началась постройка БАМа.
Надо сказать, давно, в мае почти два года назад, ещё в Красной, из репродуктора недалеко от нашего двора из радиоколокола неслось «Колёса диктуют вагонные» и папа, с которым мы, как обычно по воскресеньям, работали в гараже, сказал, вытирая тряпкой руки и прислушиваясь к трансляции: «Наверное, железнодорожники будут строить что – то эпохальное. Очень большое. Думаю, это будет молодёжная стройка. Примерно через годик, скорее, весною - летом, и начнут».
Я совсем не против такого поименования, но давно штудирую литературу по собаководству, снимаю с полки книжку «Твой друг», вслух зачитываю фрагмент, где написано, что в имени собаки обязательно должен присутствовать рычащий звук, такие клички псам больше нравятся, предлагаю «Барм», но это не проходит, и в результате вскоре мы гладим по тёмной полоске на спинке проснувшегося щенка, повторяя «Бам, Бамка» для приучения к новому имени. Кажется, собаке всё равно, он счастливо захвачен  новой жизнью, тёплым домом и добрым окружением, впрочем, как мне видится, я вряд ли сумею достойно его тренировать, щен уже сейчас «себе на уме» и не особенно реагирует на мои команды. Выходим с отцом наружу, включаю дворовое освещение, он достаёт из промасленного бумажного пакета и крепит к кольцу на тяжёлой будке новую длинную цепь, щёлкает карабином крепкого брезентового ошейника. Натягиваем, привязь с запасом достаёт до ступеней. Папа, улыбаясь, говорит, что раз появился такой защитник, дом теперь окончательно в порядке. Это да, у нас теперь полный деревенский комплект – домик, садик, огородик, надворные постройки и собачья будка.
Идём в дом, откуда – то длинными скачками по сугробам несётся Мурка, на веранде кошка обгоняет нас и первой привычно стремится в открытую дверь. Недоумённо крутится в коридорчике: в доме кто – то чужой, и это не люди. Чужой не замедливает появиться у двери и немедленно вцепливается в кошачью холку. Мурка угрожающе урчит и шипит, в панике бежит в зал. Щенок, будучи только немного меньше её размерами, продолжает стискивать челюсти, тащится рядом по полу. Отец сурово окликает кобеля по имени, тот немедленно разжимает зубы, бросает кошку и, как ни в чём не бывало, доброжелательно помахивая пушистым хвостом, цокая по полу когтями, подходит к нам. Выслушивает папины порицания, продолжая крутить хвостом, тычется в ноги ему, потом мне, вдруг бежит к своей миске, быстро – быстро глотает еду, пьёт водичку, бежит в зал, на ковёр. Падает, спит. Переглядываемся. «По – моему, щенок ничего не понял», - говорит папа, - «Да, видно, и не желал понимать. Волкособаки вообще слабо приручаются. Как бы он раньше, чем положено и навсегда не переехал в будку, на привязь. Кстати, тебе не кажется, что щенок улыбается, когда ему выговариваешь? Я понимаю, у собак нет мимических мышц, но он вроде бы посмеивается над нашими поучениями». Пожимаю плечами.
Приношу большую картонную коробку, прорезаем низкий вход, ставим в прихожей, укладываем на дно тёплый клетчатый пледик. Щен немедленно забирается вовнутрь, и сворачивается калачиком. Принял. Этой же ночью во сне ощущаю неудобство, просыпаюсь, смотрю – в ногах, зарывшись в одеяло, спит Бам. Снова засыпаю.

Начало марта. Февральские и мартовские неожиданные метели совсем закончились, весна у нас ранняя и быстрая, днём солнце яркое, день нынче длинный, и заснеженные дороги сильно подтаивают, а к вечеру снова замерзают. В субботу возвращаюсь из школы, ещё на дороге, у калитки, меня охватывает чувство, будто дома что – то произошло. Вхожу во двор, вижу – справа от веранды перед своей будкой на цепи сидит, греется на солнышке наш кобель, заметно, что он в состоянии лёгкого одурения от постигших его перемен. Надо прояснять ситуацию.
Иду в дом, мама сообщает, что щенок своими привычками её сегодня совсем умучал, и переведён из дому на дальнейшее жительство в будку. Ещё мама говорит, что нужно немедленно вынести на мусорку ковёр, на который он постоянно гадил, часто игнорируя ящик, полный песку и предназначенный специально для таких дел. Припоминает и то обстоятельство, что Мурка ещё дня четыре назад покинула нас, видимо, окончательно, и уже не вернётся, а она ушла из – за дурацкой собачьей привычки вцепливаться в кошачью холку и так «кататься», а пёс за две недели сильно вырос, а зубы у него вообще немаленькие, так далее и тому подобное. Одеваюсь, выхожу, присаживаюсь на горячее от солнечных лучей крыльцо. Собака, оглядываясь на непривычно волочащуюся позади тяжёлую цепь, приходит, ложится рядом на деревянную ступеньку, кладёт мне голову на колени. Думаю. Преувеличения, преувеличения. Но в основном мама права, тем более, что длительных холодов уже не предвидится, будка тёплая, а щенок сильно подрос.
Встаю, волоку с веранды скрученный в длинный рулон ковёр. За дорогу, на «большую» мусорку. Тяжёлый, зараза. Затолкав бахромистую «колбасу» в металлический ящик, недолгое время стою рядом. Не то, чтобы я привязан к вещам, но этот китайский ковёр я помню с рождения, вспоминаю, как давно, ещё в Красной, перед Новым годом на нём мы с Игорем после рытья подснежных ходов во дворе, валялись на животах под переливающейся огнями ёлкой, и слушали радиоспектакль «Остров сокровищ» по Стивенсону. На этом ковре ещё вчера играл со щенком мой маленький брат Сергей, а теперь в зале лежит купленный мамой новый жёлто – серый палас, брат уже ползает по нему, и собака сидит на цепи рядом с домом. Какая разница, раньше или позже, по поводу или без него, с ковром, как частью жизни, надо будет проститься, в будущих обстоятельствах, старый, он будет неуместен. Стоп, это уже полная ерунда. Ковёр – дело не основное, дело наживное, он никак потом «вживую» не пригодится. Размышлять об этом, по крайней мере, странно, прекращаем.
Возвращаюсь в дом, мама вручает мне традиционный эмалированный тазик с субботними  плюшками и «вертушка’ми» - запечёнными трубочками с изюмом. Иду во двор, на «субботнее место». Пару недель назад я обнаружил, что на чёрной толевой крыше угольной пристройки снег совсем стаял, теперь там удобно сидеть, прислонившись спиной к дощатому чердаку летней кухни, и поглощать плюшки и вертушки. Поднимаюсь по поленнице и плотному снежному наносу на чёрную крышу, сажусь, запускаю руку в тазик, жую плюшки, смотрю вокруг. Всюду слепящие белым снега, на дороге впервые отмечаю не только лужи, но и – наискось проезжей части – небольшой, но в чётких ледяных границах, ручей, бегущий откуда – то сверху, со стороны мастерских,  в сторону пруда. Небелые предметы, особенно с южной стороны, уже обтаяли, и даже стволы деревьев внизу окружены неровными проталинами, а на крыше тепло, даже жарко. Просто какой – то природный сюрреализм, правда, повторяющийся, наверное, каждый год. С крыши виднее гораздо лучше, чем снизу, предо мной дорога от плотины, по которой, разбрызгивая лужи, иногда проносятся машины. Правее меня, почти за спиной - заснеженный пруд, на котором мы из – за опасности игры на тонком льду давно уже, пару недель как, не расчищали хоккейной площадки. А если смотреть прямо перед собой - наш двор, собака завывает на цепи и рвётся в мою сторону, в окнах дома раздёрнуты занавески и там часто проходит мама, идёт обычная субботняя уборка. И над всем этим великолепием – голубое, даже синее, небо и полыхающее в нём белое Солнце. 
Маме быстро надоедают собачьи завывания и лай рядом с домом, она выходит и спускает кобеля с цепи, тот серым пушистым шаром проносится по двору в сторону моей крыши и очень быстро непостижимым образом оказывается рядом, я едва успеваю прикрыть рукой тазик с плюшками, отталкиваю от посудины весёлого прожорливого конкурента, возбуждённого коричным запахом из огромной миски. Потом сидим и смотрим на посёлок, я приобнимаю левой рукой собаку, кобель доволен. Холодает, солнце скоро уйдёт. Пора. Спускаемся с крыши, проходим к будке, щёлкаю цепным карабином под горестные псиные вопли, всё, собака на привязи. Иду в дом.

Начало мая. Снега окончательно сошли чуть больше месяца назад, водосборос на дальней плотине прекратился, отцвели и облетают сады, закончились первомайские праздники. Пронеслась жара, но сейчас относительно прохладно, второй день небо затянуто ровным слоем серых облаков, дождя не было. Сегодня День Победы, потихоньку подступает лето. В середине дня надеваю тёмно - синие брюки, белую пионерскую рубашку с коротким рукавом, эмблемой и жёлтыми металлическими пуговицами, повязываю красный галстук, чищу до лакового блеска чёрные ботинки, обуваюсь. Несмотря на выходной, вместе с Вадимом идём в школу к установленному часу. Нас уже ждёт военрук, проверяет одежду, выдаёт зелёные с красной звездой пилотки, нам, младшим, мне и моей «бело - бантастой» однокласснице, вручает автоматы ППШ, старшеклассник Вадим получает красное знамя.
Строимся, Вадим со знаменем впереди, строевым шагом по команде военрука отправляемся в парк, к обложенному венками и букетами цветов памятнику воинам Великой Отечественной войны. Сменяем прежний караул, мы должны отстоять здесь двадцать минут. Малознакомый мне девятиклассник проходит мимо нашего построения, поправляет пилотку на голове Вадима, стоящего впереди нас. Вижу, на поселковой дороге в конце аллеи останавливается на полминуты рыжий «Москвич», в салоне машины – папа и мама, смотрят в нашу сторону. Уезжают. В облаках образуется большой разрыв, всё освещается белыми, совсем по – летнему горячими лучами. Стоим. Время караула заканчивается, нас сменяют, таким же строевым шагом, оттягивая носки, отправляемся к школьному зданию. Сдаём военруку автоматы и пилотки, идём домой.
Болтаем с Вадькой. Я, кажется, другого не помню, держал ППШ в руках сегодня впервые. Длинный и тяжёлый, даром, что  без патронов в дисковом магазине. А каждый такой патрон весит десять с лишним граммов, там их больше семидесяти, значит, в снаряженном состоянии и с диском это ещё как минимум граммов от семисот пятидесяти до полутора кило. А ведь «дед» Александр Кириллович говорил, что «машинка» эта короткая, удобная для окопной драки, её тяжесть способствует хорошей прицельности, во всяком случае, немецкая разведка самостоятельно вооружалась именно нашими автоматами, деду такие немцы на фронте попадались, и неоднократно.
Вадим говорит, что мне, наверное, рановато высказываться на тему размеров и веса оружия, я пока ещё только заканчиваю четвёртый класс, мне ещё расти и расти до армейского возраста. А вот на самом деле очень важные преимущества нашего автомата перед немецким – бо’льшая на пятьдесят метров дальность стрельбы, то есть командиру можно «поймать» дистанцию, при которой автоматчики врага окажутся «разоружёнными», плюс высокая прицельность и кучность ППШ в пику немецкому MP - 40. К тому же, Вадим, помявшись, сообщает, что «только слышал о таком, нигде не читал», наши патроны вроде были всерьёз помощнее и подходили не только к отечественным ТТ и автоматам, но и к немецким пистолетам «Маузер», а те до существенных поломок могли стрелять такими боеприпасами совсем уж недолго.
Разговор переходит с оружейной тематики к насущным бытовым сюжетам. Выходя из парка к плотине, мы уже говорим о том, что моя собака послушнее Вадику, чем мне. Вадим утверждает, что так и должно быть – он старше меня почти на год и вообще выглядит значительно солидней, а животные предпочитают выбирать в вожаки именно превосходящих жизненным опытом и силой. Согласен, видно, кто крупнее и умнее – тот нашему псу и старший, пусть временно. Рассказываю, что у нас во дворе перемены: Бам, волоча за собой на цепи огромную конуру, объезжает дом строго по часовой стрелке, так месяц назад успевал за день со множеством остановок «по солнцу» то на лужайках, то в клубнике. А вечером в эту среду я заметил, что в течение дня он теперь трижды обегает жильё, и всё по прежнему пути. Чтобы пёс не бегал с будкой по участку, папа, сегодня утром, перецепил его на вбитый в землю лом с проушиной.
 Вадим говорит, что Бам - собака замечательная, только дрессировать его бесполезно, а в нашем случае даже вредно. Коротко спорим. У Вадькиных родителей тоже есть пёс, только Тапа коротконогий, маленький и пушистый, в морозы из будки его, в отличие от совсем уж дворовых, даже приглашают в комнаты. Тапа – известный в верхней улице специалист по краже обуви, выставленной на крылечки, в доме же он особенно опасен, работает по тапочкам и носкам, но что поделать – пёс домашний, «собачка на улице в плохую погоду может и простудиться». Вадим говорит, что одни деревенские собаки исполняют только функции звонков, предупреждают хозяев о возможной опасности, приходе гостей или движении в улице, а другие сами являются опасностью для незваных гостей. Характерные примеры для обоих противоположностей – Тапа и Бам. В общих чертах согласен, но от кого нас защищать кобелю, откуда здесь опасные хулиганы, непонятно. У всех ключи под ковриками у входа, а если вдруг случается кража, весть о таком ужасном случае, украшенная несомненно ложными подробностями, мгновенно разлетается далеко за пределы района и обсуждается в разговорах ещё лет десять. Вадим отвечает, что всё действительно так, но всё же… В общем, опять спорим. За плотиной пожимаем руки, расходимся, иду домой.
Ближе к вечеру стукает калитка, беснуется Бам: нас посещает Пал Палыч. Вначале в летнюю кухню, там накрыт стол и сидят гости, через окно вижу, как он трижды «переворачивает по пятьдесят за Победу», закусывает и беседует с другими застольниками, потом идёт  смотреть, как поживает собака. Домашние из кухни предупреждают, что кобель сильно вырос за крайние почти четыре месяца и очень не любит запаха алкоголя, но историк сообщает, что всё в порядке и собака его точно узнает, «Другие же щенки узнали», всё равно идёт к будке. Бам действительно за это время здо’рово подрос, лапы и голова уже выглядят почти пропорциональными к телу. Вижу с лужайки: кобель перестаёт лаять, склонив голову, впервые в пёсьей жизни с интересом наблюдает, как сторонний человек идёт прямо к нему и не боится. Не удерживаюсь, говорю, что подходить не стоит, собака очень крупная, опасная и ей уже полгода, наверняка Бам уже забыл детство, маму Бурю и первого хозяина, но Пал Палыч говорит: «Всё в порядке» и продолжает движение. Кажется, кобель действительно помнит свои зимние приключения, молчит и не рвётся с цепи, стоит, вытянувшись на длинных лапах, большой, поджарый, доброжелательно смотрит на Пал Палыча, крутит хвостом.
Историк подходит к собаке, кобель радостно поскуливает и, натянув цепь, встаёт на задние лапы. Поляков, за чьей спиной я больше не вижу собаки, подойдя к ней, сразу говорит: «Ой»! Быстро идёт к калитке и дальше к плотине. На всякий случай зову маму во двор. Впрочем, историк уже и сам возвращается, лицо его немного бледнее, чем обычно, под прижатой к корпусу рукой расплывается кровяное пятно. Мама быстро приглашает Пал Палыча пройти в дом, он, странно поджимая правую руку, поднимается по ступеням, старается держаться левее, подальше от собаки. Кобель, ограниченный цепью, не в силах достать оппонента на дальней стороне ступенек, лает и щёлкает зубами, с чёрных брылей летит слюна вперемешку с пеной.
Через небольшое время Пал Палыч с рукой на перевязи, осторожно ступая, спускается с дальней от собаки  стороны крыльца, прощается со всеми, папа предлагает подвезти его домой. Поляков говорит: «Конечно, конечно, если нетрудно», оба садятся в машину и уезжают. Мама выходит, садимся на ступени, Бам рядом, насколько позволяет цепь, привычно крутит хвостом, лезет лизаться и обниматься.
Спрашиваю, как Пал Палыч. «Ничего, всё в порядке, но с недельку, может, меньше или дольше, будет ходить к нам домой  на перевязку. А так всё хорошо, да, обормотина кусачая»? Мама треплет собаку между ушей, пёс, покачивая хвостом, радостно стремится к ней гладиться.
- А почему Пал Палыч вернулся?
- Подумал, что не дойдёт до медпункта. Да и там он обязательно бы начал получать каждый день уколы от бешенства, а это долго и больно. Ладно, мне к гостям. Встретишь папу?
Жду, через пару минут за воротами тормозит рыжий «Москвич». Спрашиваю, как, получаю ответ «Всё в порядке, семейные чего – то такого даже ожидали. Кстати, Пал Палыч говорит, что наш кобель в декабрьском помёте точно самый крупный. Ты братьев – сестёр его видел»? Отвечаю, что да, например, на нашей улице почти рядом живёт такой пёс, только окрасом он темнее нашего, маловатый какой – то, бегает с поджатым хвостом, сгорбленный, шерсть дыбом и на людей скалит зубы. Папа сообщает, что это, видимо, нормально, волкособаки вообще плоховато вписываются в людскую среду, а не дрессируются, похоже, и вовсе.
Подходит к Баму и быстро командует: «Сидеть, лежать, дай лапу». Тот убирает язык и захлопывает челюсть, приказы исполняет немедленно, с готовностью и преданно глядя отцу в глаза. Папа остаётся доволен, но я – то помню: меньше часа назад собака не выполнила ни одной из моих команд, тогда эта хитрая псина наморщила лоб, выразительно выкатив вперёд «валик» над левым глазом и недоумённо смотрела на меня, как на законченного дурака.   
ГЛАВА 34
Пролетают летние каникулы, я в основном в Овсяновке или в Устьинской,  купаюсь, загораю, ловлю рыбу, иногда помогаю родственникам. Здо’рово. Но вот лето подходит к концу, наступает первое сентября, всем классом стоим на школьной линейке. Белые рубахи и манжеты контрастируют с загорелыми до черноты кистями рук, торчащими из белых воротников шеями. Обращаю внимание на разноцветные отливы утреннего солнца на загорелых руках моих одноклассников – синеватые, красноватые, зелёные, у себя  давно нашёл то же самое. Интересно, с чем связана разница в этих цветах? Может быть, так проявляются отличия в группах крови? Вечером спрошу у мамы. Ещё я отмечаю, что у людей с синеватыми, как у меня, бликами под солнцем явно сильнее выцветают волосы, такое хорошо заметно, хотя многие мои одноклассники и «подстриглись к школе».

Во второй половине субботнего дня, накануне осенних каникул, я возвращаюсь из школы, забегаю в гараж, и обнаруживаю его пустым, нашего ушастого «Запора» там нет. Вечером всё проясняется. Папа говорит, что мы с ним уезжаем в Москву к Александру Кирилловичу, можем пробыть там неопределённое время, едем забирать машину, а старая уже продана, и стоит теперь во дворе у нового владельца на той стороне пруда. Мы выезжаем в понедельник во второй половине дня, отправляемся на время моих каникул, а если немного задержимся, ничего, отец меня в школе на такой случай уже отпросил. Папа сидит за столом у кухонного окна, пересчитывает деньги – их нужно отнести в сберкассу, в дорогу мы возьмём только тамошний чек, им и рассчитаемся. Под яркой настольной лампой мелькают жёлтые сотенные, фиолетовые двадцатипятирублёвые купюры, зелёные полтинники и красные десятки. Наконец, пересчёт закончен, сумма точная, пять тысяч. Папа смотрит в окно, сообщает: «Опять дождь. А в Москве уже лежит снег. Ждите, скоро буду». Надевает куртку, уезжает. Сидим с мамой и Сергеем в зале, ждём отца, слушаем, как редкий дождь барабанит по крыше и временами с порывами ветра бьёт в оконное стекло. Минут через пятнадцать возвращается папа. Получаю инструкции на следующий и – частью – послезавтрашний дни, иду к себе.
Послезавтра нас уже в вечерней темноте водитель директорского «УАЗика» подвозит к станции, краткое время ожидаем проходящий поезд, садимся в свой вагон, занимаем места в купе. Поезд трогает, колёса всё чаще выстукивают своё «впе – рёд, впе – рёд». В тёмных окнах, искажаемые каплями и струями холодного дождя, плывут редкие линии дальних огней, а здесь тепло, включён несильный нижний свет, проводник принёс чай. Вскоре укладываюсь, слышу слова отца о том, что дождевые капли за стёклами мешаются со снежинками. Не могу ответить - засыпаю.   
Просыпаюсь на час позже, чем обыкновенно, в девять, от странного ощущения приходящего со всех сторон утреннего света, смотрю за окно – снег, плотным ровным слоем, видно, что лежит как минимум пару недель. Солнечно, голубое небо, несильный морозец. Выглядит необычно, в газетах я уже прочёл о здешних погодах, но у нас пока осенняя грязь, дожди и нет даже намёка на метели. Север, здесь много севернее, чем дома, снег ложится раньше.
Поезд прибывает на Павелецкий вокзал, выходим, бежим в музеи, по времени успеваем только в один, Исторический в начале Красной площади, на метро здесь совсем недалеко. В начале экспозиции ненадолго задерживаемся у большой, длиной метров семь с половиной, чёрной долблёной лодки - она была найдена на Дону, в наших местах. Возраст челна - несколько тысяч лет, граница неолита и бронзового века, пока для меня это неосознаваемо. Вижу, папа принимает такие цифры гораздо легче, чем я. Проходим дальше. Когда заканчиваем осмотр и, застёгивая на ходу одежду, спускаемся с крыльца, уже стемнело – осенне - зимний день короток, на улицах светят яркие белые фонари. 
Опять едем на вокзал, смотрим расписание и грузимся в электричку, нам ещё за город. Катим к деду. В вагоне холодно и стынут ноги, хорошо, что в эту поездку мы оделись по - зимнему. Выходим, пересаживаемся на автобус, снова перемещаемся, теперь уже совсем недолго. Автобус проезжает мостик через маленькую речку, ворота в заборе и КПП, останавливается на «круге». По заснеженной, подсвеченной яркими  фонарями улице тащим дорожные сумки к дедову дому. Папа на ходу сообщает, что автобус теперь может проезжать КПП без проверки, раньше пассажиров там обязательно осматривали, опрашивали, кто из незнакомых к кому из местных, даже могли «в крайнем случае» и задержать. Скорее всего, вольный режим продлится очень недолго, тут всё же «почтовый ящик», но мы, во время пребывания здесь, точно поездим свободно. Пробегаем сияющее окнами здание конструкторского бюро, справа мелькают школа и жилые пятиэтажки, быстрым шагом, под морозный хруст тонкого подножного слоя свежего снега, выходим в длинную, упирающуюся в тёмный лес, аллею жёлтых двухэтажных домов. Тот, где живёт с семейством Александр Кириллович, стоит в самом конце аллеи. Когда – то совсем давно, после войны, эта улица двухэтажных и двухквартирных, с двумя большими коричневыми верандами, домов была построена пленными немцами «для местного начальства», теперь правую половину  одного из зданий и занимает дедова семья.
Нас ожидает «Москвич». Такие машины выпускаются двумя заводами – московским АЗЛК, как этот, и, с небольшими изменениями во внешнем виде, а также в конструкции – заводом в Ижевске. И у одного «Москвича, и у другого, есть свои сторонники. Те, что говорят в пользу московской машины, утверждают, что, конечно же, московская машина лучше ижевской – всё – таки АЗЛК - головное предприятие, а их «противники» готовы убеждать окружающих тем обстоятельством, что «Иж» собирается на оборонном производстве, а значит, проходит военную приёмку, и надёжнее московских авто. И ещё фары, у одного круглые, другой с прямоугольными и вообще они иностранного производства, плюс в это же время началось какое – то очередное безобразие со «Знаком качества», и это обстоятельство спорщикам тоже пришлось ко двору, в общем, полемика приобрела совсем уж фантастические черты.
Папа давно хотел сменить семейную машину на бо’льшую, но, по нашим законам, ему пришлось бы, продав «Запорожец», полгода ходить без авто до покупки следующего. В отцовских обстоятельствах такое посчиталось неприемлемым, а тут как раз, для нас совсем уж вовремя, московскому деду в КБ распределили несколько «Москвичей», снятых с экспорта по причине совершенно незначительных дефектов, и отец понял: это – выход, надо немедленно брать машину по доверенности. Тем более, что Александру Кирилловичу свой автомобиль не нужен. Потому так быстро и исчез из гаража белый «Запорожец», а потом и мы примчали сюда столь стремительно.
Теперь мы идём втроём то освещёнными, то - реже - тёмными улицами и проулками, когда единственный тускловатый свет исходит от подъездных фонарей, понимаю, что посёлок побольше, чем мне виделся до этого похода, причём больше всерьёз, раза в три – четыре. Папа и дед впереди меня, говорят о чём – то, вполне понятном только им двоим, часто смеются. Александр Кириллович – чуть ниже и крепче, весь в тёмном – чёрное полупальто с фантазийно намотанным красным шарфом, чёрная же кепка с волосатыми «ушами», тёмные брюки и поблёскивающие под фонарями ботинки. Отец чуть повыше, поуже в плечах и одет, с моей немосковской точки зрения, применительно к этому времени года гораздо практичней – длинное тёплое пальто, ондатровая шапка, зимние брюки и обувь. Правда, я не знаю, как здесь принято одеваться зимой, может, так, как дед, тут экипироваться и правильней.               
Приходим к дальним гаражам, изнутри открывает дверь и впускает нас бабка в синем халате. Через коридорчик идём в бокс. Ямы пусты, только на крайней, у противоположной стены, стоит наш новый автомобиль. Обегаю, смотрю. Ничего так, вполне симпатично. И цвет сложный - «белая ночь». И салон чёрный. Дед открывает дверь, заводской дефект виден сразу – под панелью криво установлена мягкая оболочка «бороды». Отец ищет в багажнике набор инструментов, берёт «крестовую» отвёртку – через полминуты недостаток исправлен. Это - всё. Идём домой.
Следующие почти две недели в основном занимают поездки папы и Александра Кирилловича куда – то в город, для оформления документов, а в крайние дни, когда мне уже сказано, что «всё, послезавтрашним утром выезжаем», отец с ключами и отвёртками «проходит» в машине все ответственные соединения, перетягивает всё и смазывает: «Путь нам предстоит дальний, а машина новая, нам незнакомая». Я в гараже вместе с папой, помогаю, приношу и держу. Крайним вечером пускаем движок и выезжаем из гаража на скрипучий снег, прогреваемся и движемся к дедову дому, оставляем автомобиль на улице рядом. 
В семь утра прощаемся со своими, садимся в машину, едем. Загадочный зелёный свет новой приборной панели, впереди освещённая фарами белая дорога, похрустывающий под колёсами снег и пролетающие извивы подмосковного леса, над нами чёрное звёздное небо. Вскоре выходим на трассу, едем на четвёртой передаче не быстрее восьмидесяти километров в час и так пройдём первую тысячу – обкатка, тут особенно ускорять машину нельзя. Вторая тысяча тоже будет обкаточной, но скоростные режимы там полегче, на них можно не обращать такого уж пристального внимания, главное – избыточно не «крутить» двигатель.
До рассвета по времени довольно далеко, включаю со своей стороны салонный фонарик, пытаюсь читать, но не получается – машина часто вздрагивает на дорожных стыках, освещение для такого случая слабоватое, кроме того, постоянно отвлекаюсь на дорогу и разговоры с папой. Трасса красивая, по мёрзлому серо - розовому бетону в желтоватом свете фар завиваются легкие белые вихри, по сторонам - голубоватые, уходящие во тьму, пелены. Небо затянулось плотной низкой облачностью, отец говорит, что после обеда, скорее всего, здесь пойдёт снег.
Выключаю ещё свет, осматриваюсь. Иначе, чем в папином «рыжем», приборная панель вообще другая, под стеклом разделена на три чёрных пластмассовых «кругляша», обивка цветом «под антрацит» и мягкая. Пробую пальцем чёрное торпедо перед собой – пожёстче, чем остальное, но тоже мягкое. Совсем новое в машине – привязные ремни, до этого момента я их нигде не встречал. Осматриваю, на пластмассовой рамке обнаруживаю надпись – «Норма», у кресла чёрная лямка уходит в такого же цвета коробку – здесь, конечно же, спрятан инерционный механизм. Спрашиваю у папы, как он устроен, отец, не отвлекаясь от дороги, рассказывает. Понятно. Папа говорит, что с этого года, если в машине установлены ремни, мы обязаны ими пользоваться, поэтому мы пристёгнуты, а если их нет, то можно и не ставить, в рабочем «Москвиче» их устанавливать не будут.
Катим. Рассвело, идёт слабый пушистый снежок. Останавливаемся, завтракаем в большом придорожном кафе, стилизованном под огромный деревенский дом. Выходим, садимся в машину - снегопад прекращается. Вскоре, за  очередным отворотом направо, проезжаем церковь с высокой колокольней и синими куполами, здесь примерно половина нашего пути. Едем медленнее, чем обычно, обкатываемся, сегодняшняя цель довольно скромна – добраться до Плёсовска, а завтра утром, как рассветёт, тронемся домой, дороги нам оттуда останется только на час, может, при такой скорости, с небольшим. Снегопад усиливается, темнеет – уже половина четвёртого, пора. Папа смотрит вперёд чуть напряжённее, чем раньше, стараюсь не мешать ему, включаю фонарик на передней панели, проглядываю карту, читаю инструкцию по эксплуатации машины. Так, мощность двигателя тут семьдесят пять лошадей, а на отцовском «рыжем» - только шестьдесят восемь, но там «семьдесят шестой» бензин, а здесь мы льём высокооктановый «девяносто второй».
Говорю папе о разнице между автомобилями, в основном в салонах и оборудовании, он отвечает, не отрывая взгляда от дороги: «Ну, чего ты хочешь, рабочему «Москвичу» уже почти два года, за это время воды много утекло, а конструкторы работают каждый день». Молчит, через время добавляет: «Ощущение от этой машины совсем другое, как будто в ней есть вообще всё, что нам требуется, всё красивое, новое, и действует, как должно». Выключаю свет, некоторое время едем молча. Мгновенно засыпаю.
Просыпаюсь – вокруг морозная темень и вообще нет ставшего столь привычным снега, а ведь, когда я неожиданно заснул, он лежал от горизонта до горизонта. Спрашиваю папу, где мы едем, сколько времени, и куда девался снежный покров. Отвечает, что до Плёсовской нам осталось километров сорок, примерно полчаса, времени почти семь вечера, а снега на полях нет с момента, когда отъехали от Тамбова километров сто пятьдесят. «И мороз - градусов десять есть и ночью ещё усилится - небо совсем освободилось от облаков». Оглядываюсь – над тёмной равниной полыхает звёздами чёрное и совершенно безоблачное небо с маленьким и слабым закатным следом впереди – справа. «Уже девятый день без осадков вообще, морозы ночами до минус двенадцати, днями четыре – шесть.  А сегодня к утру, судя по всему, может ударить до двадцатки, а то и ниже». Молчим, словно в ожидании. Въезжаем в Плёсовск, оставляем машину под окнами гостиницы, заселяемся в номер и, не в силах спуститься к ужину, немедленно засыпаем.
Просыпаюсь. Солнечно, в комнате я один, снаружи, кроме шума проезжающих автомобилей, доносится ровный негромкий звук греющегося «москвичовского» мотора. Лежу положенные пять минут. Звук двигателя за окном исчезает, через минуту входит папа. Сообщает, что на улице минус семнадцать, ночью доходило до двадцати с половиной, пора вставать и ехать дальше. Завтракаем на первом этаже, быстро собираемся, выходим к машине и едем.
Так, сейчас уже половина двенадцатого, примерно к часу точно будем дома. «Москвич» быстро идёт по трассе, внутри тепло, стягиваю свитер и остаюсь в слегка фиолетовой «школьной» рубашке. На дорожной насыпи индевеет трава, по сторонам дороги промерзают зелёные поля. Минус семнадцать, говорит папа, это в городе, а здесь никак не теплее минус двадцати. Проезжаем через Красную, мимо «старого» дома, с дороги хорошо видны «наши» гаражи.
По дороге через плотину подъезжаем к Степнянскому  дому. Морозно, ни снежинки, грязь замёрзла как была – горбатыми безобразными колеями и лужами на дорогах, смешанными с кривыми полосами заледеневшей воды - «меандрами» на пешеходных тропинках. Оба пруда рядом с домом надёжно «стали», на нижнем видны хоккейные команды, в сильном солнечным свете разноцветные игроки живо скользят по льду, летают шайбы. В стороне от хоккеистов, чтобы «шайба не попала», и на вернем пруду гуляют семейные, в основном с детьми и собаками.
Останавливаемся у ворот, отец сигналит, идём открывать. Непривязанный с ночи пёс с разбегу прыгает к нам через забор, лает, скулит и лезет целоваться. Серо – жёлтая промороженная трава на нашей лужайке, от калитки к крыльцу протоптана тёмная дорожка. По ней, с по - зимнему одетым братом на руках, в тёплом зеленоватом пальто и круглой пуховой шапке уже спешит мама. Обнимаемся, говорим, с отцом загоняем машину в гараж. Папа что – то объясняет, родители смотрят машину, а я бегу в тепло. В коридоре аккуратно и медленно, как мне кажется, снимаю и вешаю пальто, шапку, ставлю ботинки, прохожу к себе и плюхаюсь на диван, беру крайний журнал «Пионер». Всё, мы дома, авто в гараже. 
Во второй половине дня облака, потом – тучи, быстро заволакивают небо, попозже нас сильно заметает, снег ложится, похоже, до самой весны. Поздним вечером сидим в тёмном зале. Света, падающего снаружи из окна и через коридорчик из кухни, нам достаточно, в углу сменяет кадры чёрно – белый экран телевизора. Говорим, прислушиваемся к завываниям вьюги за стенами дома, отвлекаемся на программу «Время», папа увеличивает громкость, когда диктор сообщает, что «на АЗЛК выпуск «Москвича - 412» с сегодняшнего дня прекращён, начинается серия новой модели -  2140».
ГЛАВА 35
Папа уходит на работу, как всегда зимой, к восьми; я бегу в школу к девяти, чуть раньше меня уходит мама – по дороге в медпункт ей надо ещё зайти в детсад и оставить там Сергея.
Созваниваемся с Вадимом, встречаемся у плотины, и идём в школу. День хороший, давно не видел одноклассников, школьных приятелей и приятельниц, я всё – таки на несколько дней опоздал к началу занятий после каникул, теперь мне придётся отвечать по пропущенным темам и готовить домашние задания. Если рассмотренные в моё отсутствие вопросы мне знакомы, эти разделы в учебниках уже прочитаны, и не по одному разу, то домашние задания придётся выполнить полностью и дома, что для меня, наверное, впервые - я привык всё, или основное, делать на уроках или переменах.
Прихожу домой, ем, назначаю время для выполнения домашних заданий – пятнадцать – ноль – ноль и сразу заваливаюсь с книгой на диван. Вот наступает заявленное мной время, продолжаю валяться на диване и переношу начало занятий на пятнадцать минут, потом – ещё на пятнадцать и дальше опять на столько же. А через час выясняется, что я не хочу даже подходить к письменному столу, более того – просыпаются новые для меня противоречивые ощущения – с одной стороны, понимаю, что задания надо делать, и сейчас, с другой – хочу отнести этот момент как можно дальше, по возможности на завтра или на послезавтра, короче – внутри сумбур и неприятные чувства.
Больше не назначаю время, решительно откладываю книгу, встаю, прохожу через комнату и сажусь за стол, приступаю к домашним работам. Понимаю, что гадкие желания к переносу событий могут повториться в дальнейшем и единственный способ борьбы с ними – немедленно встать с дивана, отправиться на рабочее место и начать действовать. Не вставать, пока не доделаю всё и очень качественно. Сижу, читаю учебники, пишу. В шесть – пятнадцать приходит мама с братом, в семь – десять возвращается папа, а я продолжаю работать.
Отец ни минутку заходит в мою комнату, я вижу – лицо его выглядит чуть – чуть иначе, чем обычно, если внимательно присмотреться, то по его движениям заметно, что он сдерживает необычно сильные эмоции. Говорит, что во второй половине дня ездил сегодня в Красную. Понятно. Заканчиваю писать, проверяю сделанное и на всякий случай пролистываю тетради и учебники. Всё в порядке. Выключаю настольную лампу, иду в комнаты. В зале на ковре играет с машинками брат. Спрашиваю, где родители. Отвечает, что ушли погулять на улицу, сказали, что ненадолго. С веранды доносится шум открываемой уличной двери, шаги и звуки разговора – они вернулись. Папа, войдя в прихожую, сообщает, что в пятницу на три месяца уезжает в Москву, на курсы, на Новый год приедет. Я должен помогать маме, остаюсь на это время главным мужчиной в семье. Ясно. Говорю, что всё будет в порядке, а три месяца – ерунда.
В десять вечера откладываю книгу, выключаю свет, лежу в темноте. Думаю. Похоже, сегодня всё решилось, наверное, весной мы снова будем куда – то переезжать. Опять новая школа, здесь только что привык, и вот – пожалуйста Вам. Надо сказать, ещё прошлым летом, когда директор совхоза совершенно неожиданно в такое неподходящее время ушёл в двухнедельный отпуск, а папа стал его замещать, не только отцу, а и мне, юноше, уже искушённому в сторонней оценке административных движений, стало понятно: «Это «жжж» неспроста». Теперь же ситуация становится яснее, отец сегодня ездил в райцентр и там ему, видимо, настойчиво предложили новую работу. Сегодня вечером родители, похоже, эту тему и обсуждали, когда уходили «погулять». И командировка на курсы. Непонятно только, куда конкретно мы отправимся. Вызывали в райком, не в область – хорошо, скорее всего, мы останемся в пределах Краснянского района, мне здесь нравится.
В Степном не оставят – директор в совхозе крепкий и ещё относительно молодой. Переведут явно с повышением, понятно, а это уже административная должность, другая, чем сегодня. Мне кажется, что папа как профессионал здесь счастлив, и переход снова к администрированию, да ещё и в другом месте, сейчас ему может показаться ненужным, однако время идёт, то, от чего отказывался вчера, может оказаться желанным уже завтра. К тому же, если есть управленческие навыки, с точки зрения папиного начальства, обязательно и немедленно такое надо реализовывать.
Вон мама, в прошлом мае её назначили здесь главным врачом с компромиссным условием «ненадолго, до прибытия нового специалиста». Тогда на нашем кухонном столе, кроме привычных красных книг врачебного справочника, обосновалась стопка медицинских журналов, управленческие сборники, и мама, если раньше время от времени и засиживалась с книгами до одиннадцати – двенадцати ночи, то прошлым летом её чтения до двух часов и постоянные вопросы папе стали почти обыденными. Заметные изменения произошли в её характере и выражениях лица, так иногда бывает, когда человек занят не своим делом и знает, что окружающие, а особенно - подчинённые, видят его несостоятельность.
Только через три с лишним месяца, в самом начале сентября, прибывший специалист заступила на должность, и мама с облегчением вернулась к своим прежним обязанностям. До недавнего времени, в особенности – до этого семейного происшествия, я относился к управленческим занятиям, за редкими явными исключениями, в общем, как к естественным, в своё время достижимым, наверное, всеми специалистами, а прошлым сентябрём как – то, лёжа перед сном, даже вспомнил на эту тему очень давнишнюю отцовскую фразу, сказанную им по случаю ещё в Красной: «Тут некий парадокс. Власть лучше всего осуществляется людьми, которым она вообще - то не нужна». Есть, о чём подумать, особенно с учётом маминого опыта. Тем более, что некоторые из моих приятелей собираются, со временем, естественным образом, безо всяких к тому специальных усилий, преобразоваться в хороших управленцев, гражданских или военных.
В конце недели папа уезжает, вечером провожаем его до «УАЗика» за калиткой, иду в свою комнату. Домашние задания уже выполнены, сегодня нет занятий в «музыкалке», достаю из чехла гитару, выключаю в комнате свет, подставляю под левую ногу специальную табуреточку, ровно усаживаюсь на стуле. Играю «на память» «Анданте» Каркасси, нам говорят, на экзамене мы будем музицировать перед комиссией, сидя в тёмной комнате, это - чтобы у нас не возникало соблазнов посмотреть на свои руки и гитарный гриф, вроде бы в музыкальной среде это самое страшное преступление, за которое, согласно ученическим легендам, могут и отчислить от обучения.  Даже немного хочу себе такого ужаса, в ДМШ мне неуютно, кажется, я «не на месте» и хорошо, если бы меня выгнали из музыкальной школы с существенным позором, дабы у родителей даже не зародилось мыслей вернуть меня к этой учёбе.
 Всё закрутилось вокруг «музыкалки» ещё в самом конце августа, когда в нашу домашнюю калитку вошёл школьный учитель музыки и по совместительству – преподаватель в таинственной тогда для меня и располагавшейся напротив нашей десятилетки «Муз. школе». Мы с мамой, временно оставив возню с помидорными банками, наблюдали с веранды, как он осторожно, опасаясь бешено лающего и рвущегося в его сторону пса, поднялся по левой стороне ступеней и согнутым длинным пальцем постучал в дверь. Папа к случаю тогда как раз был дома, Олег Владимирович и родители недолго побеседовали в зале, потом учитель один прошёл ко мне в комнату, достал из карманов светло – зелёного пиджака маленькие камертончики, стукнул по металлу желтоватым полированным ногтем и задал мне несколько вопросов. Я, естественно, ответил, преподаватель сказал: «Ага», попрощался со всеми и ушёл, а ко мне вошли папа и мама.
Оказалось, почти всё уже решено, родители к месту вспомнили, что вот, четыре года назад я собирался научиться играть на аккордеоне, так как раз сейчас время пришло, и на вопрос: «Будешь учиться в музыкальной школе»? автоматически отвечаю: «Да». Так, понятно, «Ребёнок идёт учиться в ДМШ», из главных вопросов теперь остался один: фоно или щипковые? Несколько ошарашенный, я ответил, что, наверное, щипковые, клавишные уж больно габаритны, скорее всего, гитара, на том и договорились. На следующий день я сбегал в музыкалку «на беседу», потом в магазинчике рядом со школой мне купили за восемь рублей шестиструнную «испанскую» гитару, и вечером мама пошила к ней чёрный плотный чехол, в общем, со второго сентября я хожу в местную Детскую Музыкальную Школу.

День рождения. Мне дарят целый ящик мандаринов с марочками «Марокко» на каждом оранжевом фруктике, мама приносит «с холода» «деньрожденьский» торт своего исполнения, говорит, что основной подарок я обнаружу днём, возможно, для себя неожиданно. Интересно, что это будет, получается, он уже со мной? Непонятно. Но интересно. Сыплю в портфель мандаринов, хватаю гитару в чехле и бегу к плотине – время, без двадцати, у дамбы мы встречаемся с Вадимом, там меня тоже явно ждёт подарок. Вадькина фигура уже маячит на снежной площадке под ярким фонарём сбочь дороги – недлинное серое пальто с капюшоном, валенки, громадная кубообразная заячья шапка, в руках коричневый портфель. Красный шарф повязан, как у маленького, поверху поднятого капюшона, и завязан сзади – явно к ним приехали «неграмотные» родственники, не знают, что мы, взрослые, повязываем шарфы исключительно под пальто, и в основном кладём их крест – накрест спереди. Привет, привет. Вадик поздравляет меня, дарит роскошную финку с чёрной эбонитовой рукоятью и в тёмно – коричневом чехле – Вадим собирает ножи, а в коллекции, по его словам, есть дубликаты. Я достаю финку из кожаного чехла, кручу в руках и осматриваю под фонарём, проверяю, как ложится в руку. Наша, уральская, довоенная, наверное.  Ухватистая, удобная, садится в ладонь, как влитая. О таком ноже я и думал. Здо’рово, спасибо за подарок. Идём в школу.   
Сегодня сразу после занятий мне надо идти в музыкалку, оставляю гитару в кабинете у Олега Владимировича, после занятий забираю её и бегу в ДМШ. Первый урок – сольфеджио, в начале – традиционный нотный диктант, когда преподаватель играет на пианино небыструю и незнакомую нам пьесу, а мы записываем её «на слух». У меня такое получается хуже других, я слишком часто промахиваюсь с записью, не распознавая ноты, иногда получаю «двойки» и «тройки», такое меня сильно печалит. Вон Светка, учится ещё только в третьем классе, а вообще никогда не допускает ошибок, да ещё и здо’рово играет на всех клавишных и струнных, хотя и готовится только по классу аккордеона. Смотрю в её сторону, она спрашивает: «Ну что, лучше? Главное в этом деле – постоянный прогресс, тогда точно хорошо научишься». Киваю в ответ, да, прогресс есть, но думаю другое: «Всё так медленно и как – то слабовато, ненадёжно». В очередной раз осознаю, что музыка – это не моё.
Следующим уроком после сольфеджио и небольшого перерыва идёт специальность, я кладу гитару на стол, расстёгиваю чехол. Стоп, гитара чужая. Это вообще роскошная «Кремона», рублей тридцать пять – пятьдесят стоит, наверное, а у меня обычная наша учебная шестиструнка. Где я мог поменяться с кем – нибудь инструментами? Подождите, чехол точно мой, другого такого здесь нет. Между гитарными струнами – открытка, вытаскиваю, читаю. Поздравления от родителей, это – подарок ко дню рождения. Ясно, гитара появилась у нас дома ещё до папиного отъезда, я узнаю его почерк в подписи. Подскакивает Светка, сообщает окружающим: «Кремона. Хорошая. Подарок», оборачивается и подходит Олег Владимирович, берёт мою новую гитару, идёт к пианино, настраивает. Садится, играет что – то быстрое, я опознаю фламенко. «Звук хороший, но пока не разыграна. Со временем будет работать ещё лучше. Струны - капроновые, если что, я тебе принесу, у меня есть. Так, всё, все занимаем, каждый - своё место, начинаем урок».
Пока не могу осознать «Кремону» как свой инструмент, такой в нашем классе есть ещё только у преподавателя. Тембры другие, красивые, более полные и сложные. И играть можно сразу, струны не брякают по ладам, прежнюю мою гитару Олег Владимирович даже забирал домой выравнивать ступеньки на грифе, и на этой жилы стоят пониже, их легче прижимать. И вообще, если подумать, даже с нотными диктантами у меня сейчас значительный прогресс, среди оценок появились и «четвёрки», а недавно меня поставили в пример после оркестрового исполнения. Всё, кажется, не зря, я точно буду продолжать здесь учиться, постараюсь быть более настойчивым и внимательным. Теперь мне кажется, что музыка – это всё – таки моё, причём едва ли не всё.
После ДМШ бегу домой, чехол с новой гитарой стараюсь держать повыше. В аллее уже давно темно, горят фонари. Парк огромный, и, по слухам, здесь живут и сюда приходят лисы, иногда бешеные, говорят, одного мальчика из третьего класса уже покусали и он лежит в районной больнице, причём исход пока неясен, возможно, впоследствии обязательно взбесится.
Хорошо знаю третий класс, больных и готовых обязательно взбеситься учащихся там точно нет, тем более никто не лежит в райбольнице, но в голову лезут всякие мысли типа «А если на самом деле бешеная лиса? А чем, кроме «Кремоны, тогда отбиваться? А если больная скотина искусает новую гитару, может быть, даже откусит кусок деки или вообще, хрустя фанеркой, перекусит пополам весь новый инструмент, как тогда объясниться с родственниками, они же на меня надеются»? Поднимаю свою ношу ещё выше, выбегаю на плотину. Бешеная лиса так и не появилась, зато после поворота с дамбы под фонарём встречаю собственного кобеля, видимо, сорвавшегося с цепи довольно давно и, судя по его довольному виду, ещё до темноты успевшего счастливо и безнаказанно погулять по окрестностям.
Идём домой. Собаку на цепь, молотком подбиваю карабин, вхожу в дом. Оставляю новую гитару в своей комнате, грею и наливаю чай, беру кусок маминого торта. Хорошо в день рождения. Доделываю уроки. Однако, время. Одеваюсь, выхожу на улицу. Пса на поводок и в намордник, собака обиженно сопит в кожаную оплётку – ничего, потерпит, неудобную собачью «маску» одеваем не каждый день, сегодня надо. Идём к детсаду, встречать маму и Сергея. Благодарю за подарок, вместе недолго гуляем по заснеженному пруду, в разрывах тонких облаков высматриваем знакомые созвездия. Идём домой. Бегу к Вадиму, тут совсем рядом.
Что здо’рово зимой в деревенских домах – это спокойно тлеющие в оконных стёклах света’ настольных ламп. Стоит людское жилище, большое, надёжное, ограждает внутреннее желтоватое тепло от тёмной наружной стужи, большинство домов отбрасывает ещё в уличные снега подвижные бледно – синеватые мерцания телевизионных экранов, в отдельных окнах сияют не только чуть притушенные занавесками яркие комнатные люстры, но и слабые настольные лампы – явно там учатся, готовят уроки или читают. У Вадима в окне виден именно такой свет, понятно – он дома. Вхожу, Вадькины родители поздравляют меня с днём рождения, спасибо, спасибо, постараюсь, в прихожей скидываю обувь и пальто с шапкою, выходит Вадим, идём к нему в комнату.
Обиталище чуть больше моего, но другой формы и здесь два дивана – раньше в этой же комнате жил ещё старший брат Вадика, Игорь, сейчас он закончил Качу, старший лейтенант и служит там лётчиком - инструктором, на стене его с женой небольшой фотопортрет в «старом» стиле – выбеленное изображение с обилием ретуши, наклонённые к центру головы, Игорь в форме с лейтенантскими погонами, похоже, фотография сделана в день выпуска из училища.
Комната обклеена тёмно – зелёными обоями, стены закрыты книжными полками – когда попал сюда в первый раз, я даже слегка вздрогнул от удовольствия – тут огромное количество книг, общим числом под тысячу, наверное. Книги частью старые, до – и послевоенные, многие - когда – то мне совершенно неизвестные или известные только «понаслышке».. Над «взрослым» письменным столом, у окна в противоположном входу конце комнаты – полка с Вадькиными книгами, учебными и историческими – он, в отличие от меня, уже определился, кем станет, будет историком. Каким конкретно – археологом, школьным или институтским преподавателем, сотрудником музея, он ещё не решил. В прошлом октябре, когда мы здесь же обсуждали возможное будущее, он говорил, что сейчас главная цель – отлично учиться и поступить в университет или пединститут, а там уже легче определиться. Тогда я понял, что Вадик уже обсуждал свой послешкольный путь с кем – то из историков, похоже, с Пал Палычем, тот как раз преподаёт историю их классу. В ту беседу я ещё приметил, что Вадим иногда использует слова и выражения, которые раньше я уже слышал  от «начального владельца» нашего кобеля.
Прохожу в комнату и привычно плюхаюсь в старое, синей бархатной обивки, кресло у письменного стола, Вадька садится и продолжает писать, быстро заканчивает и убирает учебники и тетрадки. Выкладывает из тумбы на стол коллекцию ножей в толстых хабэшных и льняных связках, раскручивает «кляссеры», разбирает, что – то поправляет в рукописных бумажечках, вложенных в матерчатые кармашки. Особо не мешаю, продолжаю тихонько сидеть. Спрашиваю: «Сколько сейчас»? «Пятьдесят девять, до четырнадцатого года – семнадцать».
Вадим собирает ножи выпуском только до пятидесятого, в отдельной мягкой «скрутке» лежит сильно, до полной зелени, ручка, патинированная, с необработанными цветными каменьями рукоятка, из неё торчит гнилой осколок бронзового лезвия – то, с чего семь с половиной лет назад началась коллекция, эту ручку маленький тогда Вадик нашёл в грязи у таза под умывальником, когда однажды утром мылся в саду. Такое совсем неудивительно, места у нас к подобным находкам располагают, для примера, мой папа в своём детстве, во время войны, расковыривал гнёзда ласточек – береговушек коротким бронзовым мечом.
Привычно смотрю книги, на полке проём между обёрнутыми в коричневую бумагу большими «довоенными» томами «Капитала» переместился вправо, значит, Вадим читает следующий том. Он сказал недавно, что «История – наука общественная, нужен систематический подход, а такой может дать только чтение Маркса и Ленина». Этих двух я пока не читал, такое мне рановато, хотя история меня интересует, только пока мне кажется, что для оценки исторических событий лучше приложимо, пусть в виде начального, какое – то другое образование, вроде физико – математического либо инженерного, что ли. Мне немного жаль упускать из будущей жизни и естественные науки, и инженерное дело. На столе у Вадьки лежит бежевый томик Аристотеля – две с лишним тысячи лет писаниям, какая давность, но уж если всерьёз  взялся за историю, надо читать - и, отдельной стопочкой, старые, совсем старые, судя по внешнему виду, книги, в основном без названий снаружи, в прозрачных полиэтиленовых обложках.
Беру верхнюю, открываю: пожелтевшая от времени бумага с кофейным, похоже, пятном на первой же странице, читаю: «Капитал» в общедоступной обработке Ю. Борхардта. Перевод с немецкого». Листаю, Двадцать пятый год издания. Очень давно. «Хорошо написано и переведено. Или только грамотно переведено. Здо’рово помогает». – говорит Вадим.
Помолчав немного, сообщает: «Ты знаешь, я недавно наткнулся у Аристотеля на такую вещь… До того похожее читал у Ленина, там это выражено в законе неравномерности развития… Так вот, кажется, контрреволюция у нас почти неизбежна». Какая контрреволюция? Мы что, откатимся назад? Как после смерти Петра Первого и до февраля семнадцатого, там было почти двести лет контры, флот сгноили. Даже столицу переносили из Петербурга обратно в Москву, пусть в результате только на пару – тройку лет? А как же то обстоятельство, что глобус и так давно наполовину красный? А кто будет делать эту контру – тут нужны высокопоставленные предатели именно внутри СССР, а таких нет и на их стороне некому выступить, кем они будут поддержаны, никем? «Я просто говорю о том, что вероятность контрреволюции до установления коммунизма по всей планете очень высока, это по науке так выходит, а как решится в реальности… Но почти открытые или видимые всем попытки будут, это точно».
Иду домой, замечаю, что мне сильно не по себе, из головы не выходят Вадькины слова. То прихожу к выводу, что такое невозможно, общество целой шестой части земной суши уже давно и навсегда, как кажется, прошло эпоху потрясений, обязательно сопровождающих переход от одной формации к другой, более развитой. То мне вдруг становится понятно, что Вадим прав и практические подтверждения этой теории налицо.
Вспоминается прошлая зима, мы тогда готовили в местном ДК небольшую драматическую сценку, я играл белого офицера, почти все остальные – красных, «восставший народ». Так вот, тогда меня сильно раздражало, что коллеги, в основном девочки, выделяют из всех и слушаются именно «белого», у меня даже возникали глупые мысли, что мои одноклассники такие маленькие, а уже половине из них, или даже больше, нужен хозяин – распорядитель. И ещё – мне давно кажется, что коллеги в основном воспринимают нашу и предыдущую системы как нечто равноценное, в эти юные годы имея минимум двойственное сознание – в торжественных местах говорят одно, в частных беседах – другое, такого они могли «набраться» только от родителей, мужская часть которых при этом служила в армии и точно конспектировала там труды классиков марксизма, значит, поймут, как в таком случае велики будут наши перспективные потери.
Неужели Вадим прав и впереди откат в «благословенные» времена? Надолго ли? Насколько всерьёз разрушат среду нашего общего обитания? Понимаю, что мои коллеги в будущем и составят общество, живущее по «новым» законам, а я, наверное, в плохом случае, буду просто поджидать возвращения прогрессивного движения. Ждать. И долго ли? Так и жизнь может пройти в ненужности.

Конец декабря. В «музыкалке» промежуточные экзамены. Моя очередь, вхожу в оркестровый зал. Темно, перед помостом у дальней стены в зашторенное чёрным окно светит мощный фонарь на тонкой ножке, установленный справа от входа. Ставлю на подиум подставку под левую ногу, обустраиваюсь на стуле. Действительно, грифа я не вижу, темно и немного слепит глаза, это если направить взгляд влево или прямо перед собой. Всматриваюсь за линию света – никого из комиссии не вижу, только слабые очертания голов и слева от них вдруг высвечивается жёлтым дверной проём, быстро входит Олег Владимирович, протискивается к своему месту, отчего в невидимом мне коллективе возникает некоторое возбуждение, звучат голоса, в том числе и совсем незнакомые. Наконец, голос Олега Владимировича: «Ещё повернись вправо. Так хорошо. Начинай».
Встаю, придерживая гитару: «Маттео Каркасси. Анданте». Слегка наклоняю голову, присаживаюсь, начинаю. Тишина полная, только звуки гитары, темень в зальчике и косой свет прожектора. Заканчиваю, выхожу в коридор, жду оценки. Открывается дверь, выглядывает Олег Владимирович, приглашает следующего из очереди, сообщает мне: «Молодец. Четыре балла».
Собираюсь, иду домой. Не понимаю, почему именно четвёрка, а не пять или, например, два балла? С моей точки зрения, я играл лучше, точно и эмоциональней обычного, инструмент и руки всё время держал правильно, где ошибся и чего сделал не так, что всё – таки повлияло на мою сегодняшнюю оценку? Думаю о разном, от своих вероятных ошибок до субъективности членов комиссии. «Под горячую руку» вспоминаю, что как – то папа в ответ на мою летнюю попытку вклиниться в застольный хор, склонившись в мою сторону, тихо и тактично сообщил, что мне необязательно петь со всеми. Когда позже я постарался разобраться с таким отношением к моему вокалу, услышал от отца, что голос у меня довольно противный, сейчас, наверное, «ломается», может, таким и останется навсегда, в общем, не сто’ит мешать окружающим. Да, не стоит.
Тогда меня эти слова меня совершенно удивили, ведь казалось, что вокалирую я весьма неплохо, и тонкости воспроизведения могу легко запомнить не то что в небольшой песне – в длинной опере, а точное звучание, как думаю, в таком деле оно и есть самое главное. Кроме того, мои казачьи корни располагают к песенным упражнениям – здесь иногда поют и за общим столом, и в дороге – ещё чаще, в общем, мне такое надо и уже пора, а теперь именно я и должен молчать. В результате подорожных размышлений и воспоминаний этим вечером опять прихожу к выводу, что музыка и пение – они, видно, не моё дело, ох, не моё, и нашу калитку открываю уже с почти полной уверенностью в этой правоте.
Сегодня попозже первый в моей жизни школьный вечер, ещё вчера мама учила меня правильно вальсировать, в своей комнате я танцевал на счёт и надеюсь сегодня не ударить в грязь лицом. По освещённой аллее топаю в школу через заснеженный тёмный парк. В классе оказывается, что предновогодний вечер сегодня, одновременно со школьным, ещё и в музыкалке, я немедленно сбегаю в ДМШ. А там мы пьём чай, едим торты и болтаем под номера учеников, которые попеременно отрываются от чая и разговоров, поднимаются на небольшой подиум и что – то музыкальное исполняют, то на клавишных, то на струнных, в конце мы каждый раз аплодируем, танцевать никто и не собирается. Я поднимаюсь на эстрадку дважды за вечер, играю «Полюшко» и «Анданте». Вечер хороший, но и он заканчивается, расходимся, по дороге домой я вдруг осознаю, что коллектив у нас в музыкалке просто замечательный, а музыка для меня сейчас – хорошее и нужное занятие, хотя впоследствии я вовсе и не собираюсь преподавать в музшколе или становиться учителем пения.

Под самый Новый год приезжает папа, его отпустили на праздники на целых двенадцать дней, это с учётом выходных. Вечером тридцать первого они с мамой уходят в гости до самого утра, а я остаюсь дома и встречаю год в одиночку, за накрытым в зале столом и поглядывая в телевизор, иногда оставляя в тарелке маминого цыпленка табака, чтобы пройти через комнату и гулко пощёлкать переключателем каналов. Поздравления с Новым годом, бой курантов, я думаю, как провёл год и какие ошибки допустил. Почему – то почти сразу думаю о музыкалке. И в школьные кружки я не хожу, а там есть и технические, очень интересные для меня. Опять же учиться я стал хуже, в ведомости появились «четвёрки», такое надо исправлять.
Двенадцать лет, а веду себя, как ребёнок, такое называется «безответственностью». Ничего, всё поправим, всё решим, Новый год принесёт новые задачи и укажет ключи к их решению, всё сделаем. Часовой бой в телевизоре заканчивается, звучит гимн, желаю всем счастливого времени, пью залпом стакан холодного лимонада. Звенит телефон, бегу. Поздравления - Вадим, родственники, одноклассники. Поздравляю в ответ и желаю новых успехов. К четырём утра приходят родители, через небольшое время ложимся спать, первого выходной.

Самое начало января.  Отец пока на «каникулах», днём он почти всё время проводит на работе, а поздними вечерами мы с мамой и папой гуляем по тёмному льду верхнего пруда, недавно совершенно обдутого в этом году от снега ранними предутренними ветрами. С нами, естественно, собака. Морозно, тёмно – синее, почти чёрное небо усыпано яркими звёздами, вокруг по берегам в глухой неподвижной мгле лежат снега, прерываемые кое – где ближними очертаниями одиночных деревьев и дальним тусклым маревом замёрзших садов. В начале прогулки, когда мы с родителями ступаем со снежной тропинки на лёд, кобель в ужасе завывает, лает, сообщая на простом и всем понятном собачьем языке, что гладкая поверхность под нашими ногами – это просто замёрзшая вода, которая в любую секунду может снова растаять, бросается в сугробы вдоль береговой кромки, показательно паникует.
Недоходя до середины, традиционно останавливаемся, папа зовёт собаку, вой и укоризненный лай на берегу немедленно прекращаются, мы слышим цоканье когтей по ледяной поверхности, и в темноте или под Луной заметно, что в нашу сторону бежит большой пёс. Ежедневный собачий концерт закончен, дальше мы гуляем вчетвером, иногда впятером, когда к нам ещё дома присоединяется мой младший брат.
Кроме нас, по пруду гуляют другие компании, некоторые с собаками, в основном крупными. К нам подходят родительские хорошие знакомые, их сопровождает здоровый мохнатый тёмно - коричневый кобель, пока люди говорят между собой, собака на некотором расстоянии аккуратно присаживается справа от хозяина. Наш обормот делает то же самое. И никаких взаимных обнюхиваний, оскорбительного лая или приветственных покачиваний хвостом, здесь действует свой собачий этикет – на гладком льду легко сорваться с когтей, поскользнуться и позорно плюхнуться на бок, а такое положение может сразу отдать всю инициативу неизвестному и потому потенциально злобному противнику.
Вот родители прощаются со знакомыми – женщины покачивают ручкой «пока – пока», мужчины делают шаг навстречу пожать руку, и такое действие вдруг воспринимается обоими псами как долгожданная агрессия. Кобели страшно рычат, скребут когтями по льду, но одновременно поскальзываются, падают на сторону и скулят, загребая лапами по гладкой поверхности. При этом наш обормот даже не пытается принять привычное ему положение «голова с зубами и хвост колечком - вверху, остальное – внизу», на боку старается придвинуться к мохнатому оппоненту, а тот, перевернувшись из бокового положения, на животе переползая в сторону своих хозяев, и уже крича в голос  – немедленно удрать прочь от такого агрессивного амбала.
Хозяева реагируют быстро, и не только словесно - наш дурень немедленно оказывается в наморднике, а коричневую собаку поднимают и цепляют ей к ошейнику поводок. Ещё раз прощаются, уходят. Гуляем ещё полчаса и, надо сказать, Бам больше не падает. Даже когда я оказываюсь рядом и привычно толкаю его бедром в бок, в подзвёздной темноте слышен только очень короткий скрежет когтей по  льду, потом меня сильно дёргают зубами за полу или рукав пальто. Прихожу к выводу, что может быть,  наш орёл или вообще никто из псов и не собирался выяснять отношения, а «в столкновении» кобелей сработала какая – то тайная, надёжно скрытая от нас собачья политика.

Пятого января в середине дня папа везёт меня в Устьинскую. Мои зимние каникулы продолжатся до десятого, но впереди ещё выходные и мы пойдём в школу только двенадцатого, поэтому впереди у меня почти неделя свободных дней, я решил провести их у деда с бабушкой. Как всегда, вечером четвёртого планируем выезд не позднее десяти утра, но, как получается обычно, на следующий день папа пару раз звонит с работы, что задерживается, и мы стартуем «к деда’м на новой машине» сильно после двух пополудни.
Набегает и уплотняется, наконец, быстро становится обложной белая зимняя облачность, мы резво катим по заснеженной и обледенелой дороге, папа включает ближний свет. Зимнее солнцестояние недавно уже прошло, но день увеличивается пока неявно, темнеет рано, под облаками ещё быстрее. Развилка, нам направо, а прямо - в Красную. Папа поворачивает и спрашивает, не хочется ли мне в старый краснянский дом. Думаю, как ответить. В общем, мне туда не хочется практически никогда. Но в отдельные моменты, когда приходят подробные воспоминания, я совсем не отказался бы очутиться в старой квартире, посидеть у окна, слушая вьюгу и глядя на скользящие по стенам зала ёлочные огни, или - в другую пору - выбежать из прохладного подъезда в горячее лето. Но вот уже полтора года с лишним, как у меня другая жизнь, а возвращение обратно – это возвращение в совсем иной возраст и состояния, пусть немного более весёлые и безответственные. Повторяю то, о чём  думал раньше, проезжая Красную: с этими временами навсегда закончено и ностальгии по тем обстоятельствам я, в общем, не испытываю, мне и сегодняшних забот достаточно. Так и отвечаю. Папа смеётся.
Молчим. Темнеет, и несильный зеленоватый отсвет приборной панели освещает черный руль и папины лицо и руки, пару раз салон заливается светом фар встречных машин – ещё вчера здо’рово морозило и сегодня слегка заснеженное полотно почти пустое. Полгода назад, летом, мы ехали ночной дорогой, и тогда мне в голову снова пришла вполне очевидная мысль, что наше движение по степи – это, кажется, путь от огня одного дома до света в другом дворе. Сейчас, когда мы ещё более одиноки на заснеженном грейдере, правильность случайного летнего суждения кажется заметнее.
На горизонте появляются огни Устьинской, вот мы проезжаем по центральной улице, поворачиваем в дедов переулок, становимся у высоких зелёных ворот. Папа сигналит, из калитки выходят дед и бабушка, привет, привет, осматривают машину, папа показывает им в свете уличного фонаря новое авто, по дедовой просьбе открывает капот , а я в стороне играю с собаками. Идём в дом, отец быстро ужинает и уезжает, сообщив мне, что в воскресенье приехать уже не сможет, будет в Москве, а за мной по пути из Областного города заедет наш старый семейный знакомый, главврач больницы из Рядновки. По этим обстоятельствам я понимаю, что папу, вероятней всего, планируют перевести в совхоз «имени Октябрьской революции», с другой стороны, тамошний директор ещё совсем нестарый, явно непенсионного возраста человек, но собственную карьеру ему развивать поздно, Егорову уже слегка за пятьдесят и, как я предполагаю сейчас, он никуда со своей должности незамедлительно перемещаться не собирается.

Наутро сразу после завтрака иду «наверх», к магазинам. Закупаюсь в «канцелярии», беру блокноты, альбомы, акварельку, чёрные и цветные карандаши. Покупаю десяток «итальянских», угольных, без характерного для графитовых блеска. 
Угольные карандаши я набираю в этот раз из интереса, а вообще делаю их сам, это просто: надо взять жестяную банку, я каждый раз беру из – под сгущёнки, насыпать туда речной песок и воткнуть в него очищенные от коры ровные деревянные палочки, потом закрыть и поставить банку в печь, а утром достать из остывшей жестянки готовые длинные угольки. Делаю их по надобности, разных толщин и длин, потом обёртываю проклеенной бумагой, чтобы не пачкались, и затачиваю, получается нечто самодельно - оболочечное, очень подходящее для рисования. Рисунок на бумаге сильно мажется, фиксирую его, опрыскивая свои «произведения». Особенно часто – вначале, маминым лаком для волос, расход «закрепителя» получается большим, прошлой зимой пару раз по утрам возникали лёгкие скандалы с вопросами: «Почему банка пустая, на прошлой неделе только начала» или «Мне к девяти на работу, как я теперь пойду без укладки», поэтому сейчас покупаю баллончики в ближних «Промтоварах» самостоятельно и храню у себя в комнате.
 Забираю купленное, прохожу по длинным половицам деревянного, крытого блестящей рыжей краской, пола, вдоль витрин: когда – то давно моя бабушка, ещё до выхода на пенсию, работала здесь продавцом. Иногда я, тогда очень маленький, сидел вот в этом, сейчас для меня недоступном, углу позади прилавка, и с шумом катал по полу пластмассовые и металлические игрушечные машинки. Здесь тогда торговали и сегодня продолжают торговать почти всем на свете: в углу стоят мотоциклы «Иж» и «Ява», мопеды «Верховина» и «Рига», в витринах вдоль стен освещаются желтыми потолочными лампами рыболовные блёсны, катушки, крючки и удочки, лежат мелкие авто – и мотозапчасти, гитарные струны, на полу стоят лодочные моторы и мотоциклетные двигатели, в отдельной стойке красуются спиннинговые и поплавочные удилища, на задней стене - полки с детскими игрушками, под потолком висят резиновые лодки, у входа – стойка с открытками и товарами для письма и рисования, а всё вместе это почему – то называется «Канцелярские товары». Иду на улицу, перебегаю по длинному крыльцу, крашенному той же масляной краской, что и внутри, в соседнюю дверь с вывеской «Книжный», роюсь на полках. Ничего нового, в результате покупаю только нужные мне для учёбы две тощие книжицы из «Школьной библиотеки».
Выхожу наружу. На заснеженную площадь выкатывается новый «Москвич – 2141» такого же, как наш, цвета, водитель помогает выгрузиться незнакомой бабке. Смотрю внимательно. Сзади машина совсем как наша, только у нас другие молдинги и нет чёрных полос, водитель садится в авто и уезжает, в повороте видно, что от «старого» отличается только передняя часть, крыша и двери те же. Подождите, получается, этот автомобиль – модификация «четыреста двенадцатого», что, в ближнее время надо ждать следующей модели? А двигатель здесь тот же? Надо сейчас рассказать деду и потом, когда мы встретимся с папой, распросить его о движке и вообще, наверняка он знает. Бегу домой.
Зимние каникулы провожу как обычно, только в этот раз я у дедов недолго и неполной недели для меня в эту пору, оказывается, маловато. В хорошую погоду играем на озере с местными в хоккей, в дрянную – занимаюсь своими делами дома, иногда поглядываю за окошко, как там, вьюжит ли, и сколько на градуснике. Много читаю и рисую, иногда бегаю «на горку», когда нужно докупить бумагу или, к примеру, акварельную краску.
В воскресенье, часов в одиннадцать, с улицы слышен звук подъезжающей к дому машины, бабушка выглядывает поверх занавесок в окошко, говорит, что к нашему забору притирается зелёный медицинский УАЗик. Надеваю верхнюю одежду, обувь, бабуля тем временем набрасывает пуховый платок, шубу, влезает в валенки. Дед, появившись из второй комнаты, обгоняет нас: проходит через комнату, быстро влазит в галоши, накидывает длинный чёрный тулуп, берёт мою сумку, толкает дверь, уже ступает через высокий порог на холодную веранду со словами: «Давайте быстрее, не задерживайте людей». Бежим за дедом к воротам, приветствуем приехавших, прощаемся. Открываю дверь и сажусь назад, быстро едем.
В Степном меня подвозят к самой нашей калитке, но к нам не входят, «Надо побыстрее ехать домой». Размахивая сумкой, бегу к веранде. Мама дома, не виделись целую неделю, встречает меня на входе. Прохожу к себе, сажусь за стол. Всё, каникулы закончились, пора трудиться.   
ГЛАВА 36
Начинается февраль. То морозы, то вьюжные оттепели, всё в быструю перемежку. Шестого вечером у нас ежегодный отчётный концерт, выберемся в местный ДК, сыграем для публики, сольно и в коллективе. Олег Владимирович говорит, что в зале, кроме наших односельчан, непременно будут присутствовать контролирующие музыканты из области, просит не подвести. Собираемся оркестром в зальчике, репетируем и репетируем. Я сижу на «басухе», это электрогитара, она тяжелее, но кажется удобнее моей акустической, что в моём возрасте особенно приятно - она меньше моей, хотя и тяжелее, у неё относительно тонкий корпус. Потом расходимся по классам, репетируем соло, кто будет такое играть на концерте. Впрочем, от сольного исполнения отстранён всего один мальчик и, к моему удивлению и разрушению планов на свободное время, это почему – то не я. Сижу после оркестра в классе, готовлю написанную мне Олегом Владимировичем гитарную композицию на тему «Вечера трудного дня» из репертуара ансамбля «Битлз».
 Перерыв, из соседнего класса к нам заходят фоношники – так здесь называют пианистов, из оркестрового зала чуть позже подтягиваются домристы и балалаечники. Всеволод, молодой человек в круглых очках на длинном носу, в темно – синем костюме и ярко начищенных ботинках, в школе он учится в восьмом классе, а здесь он клавишник, берёт мою «Кремону», проигрывает легко узнаваемые начальные такты «Дома восходящего солнца», подстраивает гитару. Еще со времён Красной я знаю, это - «Энималз», английский ансамбль. За роялем уже обосновалась мелкая Светка, она громко повторяет сыгранное Севой. Вот он повёл мелодию, Светлана аккомпанирует, в какой – то момент в тему входят домры, подключаются балалаечники. Музыка идёт волнами – то сильнее звучит гитара, то рояль, то все работают тихо, солирует балалаечка. Здо’рово, слов нет, как здо’рово.
И долго – минут пятнадцать проходит, прежде чем звуки смолкают, а от входа раздаётся голос Олега Владимировича: «Молодцы. Хорошо. Даже очень хорошо». Ему тут же предлагают включить музыку в репертуар предстоящего концерта, но преподаватель сообщает, что нельзя, в зале будут члены музкомиссии, а текст у песни похабный, пусть и на английском. В общем, исполнять это послезавтрашним вечером нельзя, категорически нельзя.
Не очень понимаю, почему, это же моментная музыкальная переработка, так её и можно объявить, а текст тут вообще не участвует, только подозревается, и то знающими английский язык людьми, таких, мне кажется, в зале вообще не будет. Происходящее сейчас в классе меня полностью не занимает, я опечален тем, что вот, Всеволод или Светлана так легко и с верными вариациями играют воспринятое «на слух», а мне такое недоступно, я могу только что – то жалко «пилить» с нотного листа, и уж точно не надо ждать от меня таких быстрых и красивых аранжировок. Видно, всё же музыка – это не моё занятие.

Шестого сразу после школы мы переносим инструменты в ДК неподалёку и репетируем на месте. Всё вроде неплохо, Олег Владимирович нами доволен. На улице темнеет, зал уже полон. Из – за кулисы выглядываю в зале «музыкальных комиссаров», но бесполезно, они мне незнакомы и теряются среди местных. Наконец, время. Играем три вещи в оркестре, нам аплодируют, воспринимают «на ура». Делаем соло, я пятый в очереди. Выхожу на освещённую сцену, ставлю под левую ногу скамеечку, устраиваюсь на стуле. Как говорил на репетициях Олег Владимирович, у меня «сложная музыкальная задача»: «Надо, чтобы вещь в этих темпах была воспринята залом сразу же, первыми звуками», потому, наверное, мой выход и поставили после длинного, сурово классического произведения, исполненного коллегой на местном пианино, дополнительно настроенном нашим преподавателем. Играю я с удовольствием, даже где – то, как мне кажется, очень сильно, мелодия «заводная», поэтому по её окончании зал мне аплодирует практически весь. Встаю, чуть склоняю голову, быстро бросаю взгляд в слегка подсвеченную темноту. Так, вот здесь в первом ряду с краю трое и двое в глубине, у задней стенки, аплодируют едва – едва, одеты иначе, чем остальные, понятно, наверняка это и есть «комиссары». С краю в первом ряду прямо рядом с тремя подозреваемыми в причастности к комиссии – пустое место, это явно для нашего преподавателя, но он сейчас у нас, за кулисами.
Заканчивается сольная часть, небольшой перерыв, мы стаскиваем на сцену оркестровое оборудование, расставляем стулья, Олег Владимирович возится со звуком, зрители собираются, раздвигаем кулисы, начинаем работать в оркестре. Играем аранжированную народную музыку, обработку песен военного времени, современные мелодии. У меня настроение после сольной программы просто замечательное, я готов оставить все глупые размышления о том, что музыка, вероятно, не моё занятие, работать в ДМШ и готовиться дома, работать, работать. «Докатываем» оркестровую часть, и тут из зала поступает предложение сыграть «Раскинулось море широко». Никто из нас ничего подобного не знает, все смотрят на преподавателя, он быстро подходит почти ко всем музыкантам, что – то говорит. Нам, басистам, коротко и на ходу бросает: «Знаете – помогаете. Нет – слушайте грамотных, угадывайте как получится, всё равно работайте». Начинаем, играем чуть больше, чем полпесни. Эх, как же мы врезаем, у меня у самого аж мурашки по спине! Кажется, я даже «попадаю» несколько раз. Варварская мелодия сыплется в зал, и наверняка позорно слышна за пределами ДК, однако с каждой секундой она приобретает привычные слуху очертания. Впрочем, в зале полный восторг и ликование, только хорошо видимые мне трое «музыкантов» в первом ряду не аплодируют, кривятся и, наклонившись друг к другу через подлокотники кресел, переговариваются между собой. Вдруг оттуда поступает предложение: «Исполните, пожалуйста, что – нибудь на тему песни «На тот большак, на перекрёсток».
                Оглядываюсь, большинство «из наших» смотрят на Олега Владимировича. Светка сидит на стуле с огромным зелёным аккордеоном на коленях, над инструментом торчат только задранный нос, карие глаза и тёмная чёлка, машет нашему преподавателю рукой, что – то знает. Всеволод, повернувшись на круглой табуретке от фоно, тоже ему сигналит, две балалаечницы и трое домристок по – школьному держат ладошки вертикально, стараясь попасть в поле зрения Олега Владимировича. Тот обходит «сигнальщиков», они договариваются, Светка бежит к пианино, Всеволод берёт из – за кулис мою гитару, подстраивает, подходит к переднему микрофону, вызвавшиеся домристки и балалаечницы смещаются к фоно, перецепляются к ближним пультам. Олег Владимирович объявляет: «Джазовая композиция на тему песни «На тот большак, на перекрёсток» из кинофильма «Простая история», спускается со сцены и впервые за вечер садится, переглянувшись с «комиссарами», на своё место в зале, до этого он почти постоянно дирижировал нам или во время «сольников» стоял рядом за толстым бархатным занавесом.   
То, что мы слышим, длинно – минут десять – двенадцать, и просто здо’рово. Всеволод изредка поёт, иногда рычит в микрофон, Светлана, когда надо, тоже поёт и подвывает, мелодия временами медленно угасает, как дневной свет зимним вечером, потом становится мощной, как полая река. То ведёт гитара, то усиливаются клавишные, вычурно и методично работают балалаечки и домры. Музыка стихает окончательно, на подсвеченной желтоватыми прожекторами чёрной сцене Всеволод опускает голову, несколько секунд стоит молча. В тёмном зале полная тишина, потом, коротко – редкие рукоплескания, потом как обвал, о каком я доселе и не слыхивал, наверное, именно про такие случаи в газетах пишут: «шквал аплодисментов». Смотрю в первый ряд: проверяющие выглядят довольными, стоят со всем залом, увлечённо бьют ладонью в ладонь, крайний справа пожимает руку Олегу Владимировичу, по губам читаю: «Очень хорошо. Спасибо».   

Собираем вещи, уносим наше оборудование и инструменты обратно в ДМШ. На улице темно, под ногами громко хрустит снег, несильно морозно, путь к музыкалке ярко освещают белые фонари.
- Облака набегают. – слышу рядом девчонский голос, это Ленка, балалаечница из восьмого класса. - Наверное, потеплеет и опять будет метель.
- Нет, облачка слишком тонкие, снега в них точно не будет. – отвечает голос Всеволода, - Кстати, облака очень странные, непонятно, то ли к утру уплотнятся, то ли их вообще снесёт. 
Поднимаю голову – действительно, облачка странноваты, раньше я таких, наверное, и не видел – как прозрачная серовато – голубая вязь, подсвеченная в чёрном звёздном небе полной холодной Луной. Недалеко впереди качается круглый помпон над плотной тёмной шапкой и объёмным воротником длинного пальто – это Светка. В руках скошенный кверху чёрный чемодан с аккордеоном, едва тащит. Догоняю, но пособить и понести ящик даже не предлагаю – в ДМШ распространён здоровый предрассудок, что каждый должен таскать свой инструмент самостоятельно и чужую помощь никто никогда не принимает. Спрашиваю, делали они раньше со Всеволодом и струнными «На тот большак», может быть, при этом их уже видели проверяющие? Моя догадка оказывается верной, играли в оркестровом зале этим декабрём, а из нынешней комиссии слышал их вот тот очкастый, который с дурной прической и в белой рубашке с чёрным верёвочным галстуком. Говорит, в этот раз Сева вообще работал иначе, ей сегодня пришлось заново подстраиваться, и тогда, в декабре, пела только она, у Всеволода микрофона не было вовсе.  Да они много чего такого – джазового – делают в ДМШ, потом увижу, но всё вне программы. Светка пыхтит, говорит прерывисто и часто меняет руки – аккордеон тяжёлый и размерами чуть не с неё, мне неудобно не помочь, я протягиваю пальцы к ручке ящика, но она поспешно перекидывает инструмент на другую сторону и выразительно смотрит на меня, как на дурака.
Приходим в музыкалку, в коридоре скидываем пальто, расставляем оборудование, берём инструменты с собой, садимся в классе, болтаем и ждём Олега Владимировича, он задерживается.  Потихонечку расчехляю гитару, играю «с листа», готовлюсь к следующему дню занятий. Вокруг коллеги делают примерно то же самое. Минут через двадцать приходит преподаватель, рассаживаемся по местам и готовы слушать. Говорит, что за концерт нам ставят «четыре с плюсом», некоторое время молчит, потом продолжает, что для нас это очень точная оценка, хотя на неё, несомненно, и повлияла крайняя композиция. Разбирает с каждым учеником его сегодняшнюю работу, потом мы пакуем инструменты, выходим на крыльцо.

Вот это да. В небе уже всё преобразовалось и выглядит очень необычно. Маленькие, словно рисованные, похожие каждое на соседнее, подсвеченные кроваво – красным, трёхвершинные облачка равномерно покрывают чёрное звёздное небо. Обсуждаем с коллегами загадочную небесную картину, расходимся по домам. Мне отправляться через парк одному, все остальные живут на этом берегу прудов. Привычной дорогой топаю в сторону лесного массива, аккуратно и высоко задрав гитару в чехле над сугробами, смотрю в небо. Да, непонятно. Облачка очень похожи друг на друга, маленькие и странные, расположены строго в шахматном порядке, перекрестными линиями. «Примерно с северо – востока на юго – запад и с северо – запада на юго – восток, почти под прямым углом». – оцениваю я. Диковинная кучёвка равномерно покрывает небо, сверху - сбоку освещается красным светом, низы облаков чуть косовато уходят в синее, а между «барашками» спутанными волнами стоит на тёмном фоне тонкая серебристая, кое – где ударяющая в красный, дымка. Вхожу в парк, останавливаюсь у заметённой снегом скамейки, ставлю на неё уголок чехла, смотрю в небо, не могу оторвать взгляда. Наконец, осматриваюсь по сторонам. Белые снега отражают красноватый свет луны, особенно заметный вне освещённых белым светом аллей, сине – багровые тени лежат под деревьями, над нами нависает странное небо.
Бросаю взгляд вверх, и тут мне в первый в жизни раз резко становится по настоящему жутко. Колотится сердце, кажется, вот – вот вырвется из груди. Хватаю гитару в охапку и бегу, очень быстро бегу по заснеженной аллее в сторону дома. Вижу себя как – то со стороны: маленький человечек в чёрном пальто и почти такой же шапке, с огромным чёрным гитарным чехлом в обнимку, летит что есть сил по широкой и ярко освещённой белой алее, под ним, то сокращаясь, то удлиняясь, неотрывно скользит чёрная же тень. Проношусь через парк, бегу, спотыкаясь, к неосвещённой плотине, вдруг уже во тьме передо мной вырастает что – то серое, огромное и местами мягкое, ударяюсь в него и лечу в скользкую дорожную колею, наклонив голову вперёд, стараясь упасть на спину, чтобы «Кремона» осталась сверху. Во время падения уже понимаю, что столкнулся с животным, в голове  проносится дурацкая мысль: «Гигантская бешеная лиса. Они что, существуют»? Только её до полноты картинки и не хватало.
Большое и мягкое взвизгивает - в падении я нечаянно бью его ботинком по ноге, тычется мне в лицо тёплой и мокрой шерстяной мордой, лижет в щёку. Бамка, опять оторвался, гад. Встаю, обнимаемся, говорю что – то укоризненное, уже хорошо заметный в темноте пёс, как положено в таких случаях, кратковременно изображает крайнее  раскаянье, ну, в общем, так получилось, сам он, конечно же, не виноват. Вместе идём домой, здесь уже совсем рядом. Думаю. Чего я так испугался, непонятно. Просто очень редкое атмосферное явление, плюс парк, и в нём некоторое одиночество. Мне давно известно, что я – трус, в критических случаях рот и губы у меня пересыхают, а такое есть верный признак личной трусости, окружающим видно, что по происхождению я совсем не хищник. Чтобы не маяться, «признавать или делать вид, что ты бесстрашен», я давно принял это обстоятельство и действую, зная, что – да, трус, пусть губы пересыхают или руки вдруг «заходят ходуном», не обращаю на такое внимания, поэтому внешние признаки  не мешают мне действовать в критических случаях хладнокровно и правильно. А сейчас, в парке, почему я вдруг побежал? Зачем? Такое надо обдумать. Смотрю в небо и вокруг. Красиво, и ничего страшного. Наверное, потому, что я больше не один и всё стало обычным. Всё, кроме неба.
Поверху большей частью облетевших осенью кленовых зарослей пробивается слепящий луч белого приплотинного фонаря, подходим к нему. Останавливаемся в световом круге, отсюда рядом и хорошо виден наш дом, такой обжитой и надёжный, бросает окнами жёлтые занавесочные и световые отсветы в окружающий сад, на снег, под голые сейчас деревья. Проходим, стукнув калиткой, во двор, я меняю разогнутый карабин на собачьей привязи, цепляю обиженно взвывающего от такой нежданной несправедливости кобеля, бегу в дом, привет, привет, скидываю верхнее и разуваюсь, прохожу в свою комнату, включаю настольный свет и аккуратно ставлю холодную гитару в чехле к тёплой внутренней стеночке, пусть потихоньку согревается. Хорошо.

Следующая неделя сильно отдаёт событийным сумасшествием – я перестаю посещать музыкалку, тяжело болеет Вадим, на выходные приезжает отец и со мной проводят «откровенный разговор», впервые в жизни и единственный раз получаю в школе «единицу», а одновременно с такой редкой и замечательной оценкой ещё и двойку, кобель, в свою очередь, радостно присоединяется к безобразиям, и на полчасика блокирует выход из мужского отделения совхозной бани.
Олег Владимирович ещё в ноябре, как учитель пения в нашей школе, организовал к будущему мартовскому районному конкурсу хоровой ансамбль. Естественно, первыми в его список попали учащиеся ДМШ, в том числе я, и нестранно, что в школе новый коллектив сразу же получил прозвище по аналогии с поведением котов в этом ответственном месяце. Мне петь, как я уже упоминал выше, в принципе противопоказано, тем не менее, я был прослушан, и определён «вторым голосом» в «мартовский ансамбль». Занятия в хоре начинались через час после окончания школьных уроков, я должен был три раза в неделю после школы бежать домой, кушать, а потом возвращаться и петь, иногда в течение полутора часов, а потом топать в музыкалку, и снова работать, теперь уже на гитаре, под руководством того же Олега Владимировича. В общем, с моей стороны всё это виделось крайним безобразием, я начал частью пропускать хоровые упражнения ещё с середины  января, с последующими, естественно, разбирательствами в ДМШ, но «морально - карательные» мероприятия мало помогали, мои непосещения стали всё более частыми.
   Сегодня я присутствую в хоровом коллективе. В музыкальный кабинет входит Олег Владимирович, перекличка по списку, преподаватель говорит, что утром в райотделе ему сказали: мы должны на конкурсе обязательно исполнить песню «Здесь, под небом чужим». Заглядывая в записную книжку, переносит текст на классную доску. Как всегда, включает проигрыватель с «эталонным исполнением», в данном случае оно не хоровое, а сольное. Я нехорошо поражён: нам предлагают спеть истерический эмигрантский блатняк. Оглядываюсь, все уткнулись в тетради, активно переписывают с доски. Преподаватель закончил с текстом, идёт по рядам, когда оказывается поблизости, тихо сообщаю ему своё мнение. В ответ неожиданно для себя тоже шёпотом слышу, что не все эмигранты оказались вне пределов Родины заслуженно, к отдельным из этих людей мы должны отнестись уважительно, пусть они и были врагами наших дедов, но это зачастую крупные интеллектуалы, которых сейчас так не хватает на Родине. А стихи здесь Алексея Жемчужникова, поэта девятнадцатого века. Громким шёпотом отвечаю, что это неверно, стихи не Алексея Михалыча, я его читал и знаю.
Говорим громче, за нами с интересом наблюдают всё больше учеников. «Ага, конечно, нам не хватает, это интеллектуалы редкостные, ресторанного типа, любой «на ура» сможет заменить Яковлева или Курчатова, но лишь у ресторанной стойки. «Простите - с, это не ваша – с тарелка – с», – в такое верю, но не больше. Кстати, «с» в данном случае - сокращение от «сударь» или «сударыня». Какая связь между этими чёртовыми тарелками, Яковлевым с Курчатовым, текущей ситуацией и ресторанными «интеллектуалами», не знаю, но вижу, что Олегу Владимировичу, а к нему я всегда относился с уважением, такие приключения буквы «с» неожиданно для меня совершенно незнакомы, сразу прекращаю бессмысленный спор, нескандально досиживаю до конца занятий, забираю гитару, иду домой. 
Больше я не появлюсь ни в ДМШ, ни на хоровых занятиях. Полагаю, преподавателю станет полегче, «отвалился» неожиданно конфликтный ученик, а мне… надо подумать. Играть я, в общем, научился, спасибо Олегу Владимировичу и музыкалке, во всяком случае - азы ремесла подконтрольно освоены, «большой рыжий» гитарный самоучитель стоит дома на полке, всё остальное, чего захочу, смогу сделать самостоятельно.
Иду через парк один, размышляю. Вот, недавно поговорил с Вадимом, выслушал его замечание о возможности будущей контры и она мне видится теперь всюду, даже в поступках преподавателя музыки. С другой стороны, кто – то же придумал нам такой репертуар. Олег Владимирович сам, что маловероятно, или от него потребовали, значит, возможные перемены очень недалеко по времени, от этого становится немного печально, хочется «замерзания» и продолжения нынешних обстоятельств, хотя понимаю: жизнь подвижна и не может стоять на месте, она напоминает пламя свечи – кажется, этот огонёк всегда одинаков, в то время как маленькая огненная стихия всегда, в любые доли секунды, разная - хотя бы потому, что в ней пылают различные по времени образования продукты, или разные слои горючего материала.
А наука об обществе нам говорит, что человечество постоянно развивается, проходя обязательные стадии, и приближение следующей фазы неизбежно, вопрос только во времени, в том смысле, не случится ли впереди очередной контрреволюции и не откатимся ли мы назад, чтобы заново и с новыми жертвами преодолевать те же препятствия, что уже были когда – то пройдены нашими дедами, или даже прадедами. Чего на этом возможном шаге возвратного движения хорошего, так это то, что оно может оказаться и недлинным - время контры постоянно сокращается от древнейших стадий развития к нынешней. Конечно, капитализм – последняя фаза царства общественных хищников, только вот она может прервать наше развитие навсегда, потому что уголовники, легально представляющие власть в некоммунистических и потому «военноактивных» странах, держат в руках очень уж могучую силу – им подчиняется самое тяжёлое оружие за всю историю – ядерное, тут совсем нельзя откатываться  по спирали, всё может закончиться очень и очень плохо.
Если для случайно взятого понимающего человека наступит контра - ничего не поделаешь, планы на проживание сломаны, придётся терпеть, ждать, что всё, может быть, разрешится ещё при твоём существовании, а такое от личности не зависит, ведь ты – только часть общества, живёшь в нём и по его законам. Ну, и, конечно, придётся работать на будущее, хотя в такую пору это дело для «разбирающегося» в любом случае опасное. 

В четверг после уроков бегу к Вадиму домой – он заболел, со вторника не ходит в школу. Его классный руководитель подошёл ко мне на большой перемене и попросил отнести Соколову домашнее задание. Солнечно, на дорогах в тёмных длинных «накатышах» появляются проталины, бегу через плотину, поглядывая под ноги и избегая наступить в длинную лужу. Солнце припекает, в тёмном, даже расстёгнутом, пальто жарковато. На мой решительный стук в дверь веранды Вадикова дома неожиданно появляется Вадимова мама, и не пускает меня в дом. По её словам, мой друг болен всерьёз, с утра к нему приходила врач и сделала кучу назначений, а Вадькин отец ушёл сейчас в аптеку за лекарствами. Оставляю листок с домашним заданием, иду домой.
Так, это серьёзно. Мы болеем нечасто, ну, пропускаем один, редко – два школьных дня в учебном году, а перерыв в учёбе больше, чем недели в три - четыре, как ни старайся, как ни образовывайся самостоятельно, скорее всего, повлечёт за собой оставление «на второй год». Давно, ещё в Красной, в середине третьей четверти второго класса, я вдруг остро ощутил, что за зиму привычно не проболел ни дня и безалаберная жизнь вообще проходит мимо меня, срочно надо что – то делать. Следующим утром не захотел идти в школу и «накашлял» горло до красноты. Слегка поднялась температура, плюс я натёр градусник, мама потрогала мой лоб, посмотрела на стеклянный прибор и категорически запретила поход в школу, в результате у меня получилось в конце учебной четверти обманом устроить себе однодневные каникулы. Полноценного отдыха, правда, я не смог себе «организовать», всё равно пришлось работать, только на дому, плюс «лечение», плюс неприятные ощущения от собственной лживости – я так и не сумел тогда признаться не то, что в школе, даже родителям, в том, что всех обманул.
Из дому звоню Вадиму, он говорит, что, кажется, болеет нешуточно и сильно температурит, хрипло благодарит за доставку листочка с домашним заданием. Сажусь обедать. С веранды входит мама, сегодня во второй половине дня она обходит болеющих на дому, говорит, что Вадик тоже заболел и что вообще хворых в достатке, особенно пенсионеров, по всем признакам, в основном – вирусное, приходится побегать. Обедает, уходит на работу. Я не тревожусь о друге, наверное, он почувствует себя довольно тяжко, особенно в кризис, но, знаю, в результате всё будет в порядке, и быстро, мне такая болезнь видится даже где – то желательной. Как говорит мама: «Болеть полезно. Перегорит, уйдут шлаки, это хорошо».
Вернувшись около шести, мама листает справочники, что – то пишет. Присаживаюсь к столу, спрашиваю, когда она прогнозирует кризис для Вадима. Отвечает, не особенно отвлекаясь от письма, что ночью, сегодня или завтра, говорит, что всё будет в порядке, пациент сильный и без патологий, к тому же получил и получает правильное лечение. В общем, «выйдут шлаки, организм обновится». Кстати, сегодня попозже, ближе к восьми, мама отправится к ним домой, если хочу, смогу её сопроводить. Говорю, что обязательно сопровожу.
Через пару – тройку часов идём домой к Вадиму. В этот раз меня без разговоров пропускают в большую кухню справа от входа, мама сразу же надевает маску, берёт в руку белый халат, и поворачивает налево, в комнату к болящему. С Вадькиной матерью мы молча сидим у стола, ждём, что, выйдя из комнаты Вадима, скажет мама. Поверх  марлевой повязки я иногда посматриваю на Викторию Петровну, внешне она изменилась с начала недели, видно, что Вадькина мама очень тяжело переживает его болезнь, и, кроме мужа, ей сейчас надо с кем – то поговорить. Николай Иванович сидит на диване в соседнем к нашей комнате зале и показательно тщательно просматривает «Сельскую жизнь».
Наконец, мама выходит от Вадима, плотно прикрывает за собою дверь. Николай Иванович быстро складывает газету и перемещается к нам, присев на низкий подоконный выступ. Мама меняет маску, присаживается к столу, сообщает: «Температура 38.4, перелом в ходе болезни случится сегодняшней ночью, вряд ли завтрашней. Всё возможное уже сделано, надо ждать. Кушать не хочет, пока давайте тёплую водичку, растворите в литре воды шесть ложечек  малинового варенья, и поите. Всё будет хорошо, мальчик крепкий. Таблетки я вам отдала, если что – то покажется или пойдёт не так, сразу звоните мне домой». Я впервые наблюдаю свою маму во время работы. Говорит аккуратно и строго, только о деле, привычно мягко с родственниками о рекомендациях. Виктория Петровна начинает быстро – быстро сообщать моей родительнице, что Вадим – последыш, младше трёх своих старших братьев на двенадцать лет, его особенно жалко. Выхожу на улицу, тут явно будут произнесены слова, которые меня не касаются.
Обхожу дом и подхожу к несильно желтеющему настольным светом Вадькиному окну. Оно прямо надо мной, мне не хватает роста заглянуть вовнутрь, но я стучу в стекло и поднимаю к нему левую руку, сжав пальцы в кулак, мою подсвеченную конечность. Вадим обязательно её увидит, будет полегче, всё – таки он теперь не один. Судя по звукам от веранды, мама уже выходит и её провожают, слышу: «И - покой. Главное – не забывайте поить - кормить, как договорились, и давать таблетки, а ещё - следить за температурой», отвечают голоса обоих Вадькиных родителей, включают «садовый» свет. Бегу.
Идём домой. Думаю. Виктория Петровна переживает так, потому что Вадим так сильно раньше не болел, никогда или много лет, я не знаю, да ещё и её возраст – этим летом будет пятьдесят, а Николаю Ивановичу уже сейчас очень много лет – пятьдесят три, его день рождения праздновали осенью. Получается, они старше моих родителей лет на пятнадцать - семнадцать, это, наверное, одна из причин такой независимости в Вадькиных взглядах и поступках, чем старше воспитатели, тем правильнее, чаще всего, результат. Чёрт, знаю, что с ним всё будет в порядке, как мама и сказала, но всё же внутри есть какой – то перепуг. Надо убрать.
На следующий день сразу после школы бегу домой к Вадиму. Ночью у него поднималась температура, мама наставляла Викторию Петровну по телефону, потом, правда, зашла ко мне в комнату и сказала, что, видимо, кризис наступил прямо сейчас, но всё пройдёт хорошо, беспокоиться не о чем, утром мой друг будет «как огурчик». Вхожу в их двор – сильно схудавший за эти дни «огурец» сидит на широком деревянном крыльце и греется под сильными уже солнечными лучами. Привет, привет. Сажусь на другую сторону крыльца, спрашиваю, как? «Нормально. Всё, вроде, прошло, только в школу ещё в следующую среду, это если всё хорошо пойдёт дальше». Передаю очередной листок от Вадькиного классного руководителя. Смотрит, бормочет: «Так, это уже готово, это надо читать и разбираться, так, математика, здесь сегодня много». Откладывает задание, сидим, греемся на солнышке, смотрим в полузаснеженный сад перед собой.
Вадим вдруг говорит: «Пал Палыч звонил - договорился, в начале каникул, сразу после мая - месяца, я уезжаю в экспедицию, будем копать скифский «похоронный» курган под Никеевкой». Я знаю Никеевку и там бывал, это крупное село километрах в сорока юго – западнее нас. «Производственную практику мне зачтут. Прямо побаиваюсь, ещё понравится и остановлюсь на археологии». Непонятно. Чуть больше двух месяцев назад вообще не знает, кем станет, собирается только поступать на истфак, дальше как получится, а сейчас вдруг специальность археолога, одна из желанных, не устраивает. Наверное, я что – то пропустил. Спрашиваю. И верно – совсем недавно, перед самой болезнью, Вадим встречался у Пал Палыча с директором школы из Кружиловки, тот, вроде бы, поговорив с будущим историком, решил лет через семь – восемь, по окончании ВУЗа, взять его преподавателем. А Кружиловская недалеко, всего в двадцати семи километрах отсюда, очень удобно будет посещать папу с мамой и вообще - совсем рядом будут родные места. Кружиловка - это соседний с нами райцентр, стартовая позиция для будущей учительской карьеры Вадима в самый раз. Молчим минутку.
Говорю, что с нашей ноябрьской беседы я, наверное, пригляделся к окружающему миру и временами вижу вокруг сплошные признаки будущего бедствия – это и двойственность сознания людей, и непонятность, часто - непривязанность к жизни объявленных целей, и, зачастую даже незаметная окружающим, взаимная противоречивость надписей на кумачовых лозунгах. И оттого у меня возникает вопрос: когда всё произойдёт и как? Вадик отвечает, что на такие темы как раз теоретических – то ответов и нет, вариантов море. Рассказывает что – то о законах, связанных с Косыгиным и каким – то недалеко от нас проживающим учителем, о какой – то реформе шестьдесят пятого года, из сказанного я совсем немного понимаю и подготовительно запоминаю только основные моменты в расчёте на то, что беседа о таком между нами ещё состоится.
В разговоре Вадим неожиданно спрашивает меня, что, история – наука о прошлом? Думаю. Если события в прошлом, они уже закончились, их нет, оснований для реализации научного подхода никаких. А вот если рассматривать исторические события как моменты для становления настоящего, тогда – да, и наука есть, и сама история необходима. Отвечаю, оказывается, примерно верно.
Сидим на крыльце долго, полчаса, не меньше. Лениво переговариваемся. Выходит Виктория Петровна, здрасте, здравствуйте, говорит Вадику: «Ты же собирался на крыльцо минут на двадцать, а сидишь здесь уже почти час. Холодает, скоро солнце совсем отсюда уйдёт, даже в зимнем пальто, как у тебя, прохладно станет, давай – ка в дом». Прощаюсь, беру портфель, тороплюсь к себе.

Суббота. Сегодня приедет папа, и после школы я спешу домой. Вбегаю на веранду – навстречу выходит мама. Отец, оказывается, приехал ночным поездом и до сих пор отсыпается, меня просят не кричать и вообще говорить потише. Беру на кухне субботний тазик со свежими  плюшками, забираюсь на крышу угольной пристройки, греюсь под сильным февральским солнцем, ем мучные изделия и думаю, как бы мне помягче рассказать родителям о сегодняшних школьных «успехах».
Дело в том, что к среде я пишу сочинение на свободную тему, они у нас раздаются в понедельник - вторник, а к субботе пишу тематическое. Все остальные, как нормальные люди, получают задание в понедельник и сдают результат в субботу, один я, «освобожденец», пишу тексты не единожды, а дважды в неделю. И к этой субботе я впервые написал только чуть больше одной страницы из трёх, даже думал именно сегодня немного побунтовать и покачать права из – за такой нагрузки, но с этим, как всегда, не сложилось.
В результате в самом начале урока Евгения Михайловна пробегает по списку, выбирает моего одноклассника Геннадия и просит его зачитать классу своё сочинение. «Произведение» этого балбеса звучит ниже всякой критики, учительница вызывает меня, чтобы Геннадий прослушал для примера возможные письменные обороты по теме. А у меня только страница текста. И незнакомая мне дотоле эмоциональная усталость. Я читаю написанное вслух, а потом, когда текст заканчивается, начинаю сочинять на ходу, делая вид, что продолжаю читать. Слышу: «Что – то ты запинаешься, опять твой дрянной почерк? Передай тетрадь, я сама зачитаю». Немедленно по передаче тетради получаю «единицу» в журнал, испытываю сложную гамму чувств: вижу довольно ржущих одноклассников, понимаю, что эта оценка «политическая», больше импульсивная, скорее всего, она останется в моей ученической карьере единственной, сильно переживаю свою попытку обмануть учительницу. На следующем уроке – математике - я рассеян и веду себя несоответственно серьёзности занятия, не представляю собой положительного примера для окружающих, в общем, мне влепливают ещё и «двойку». До кучи, что называется, чтобы слишком не грустилось. У меня такое очень уж нечасто, теперь надо идти и объясняться с родителями.
Спрыгиваю с крыши, топаю в дом. Папа уже поднялся, сидит на кухне, мама тут же. Сообщаю о сегодняшних оценках. Смеются и говорят, чтобы не расстраивался, сегодняшний день ничего не определяет. По их словам понимаю, что уже позвонила классная, похоже, вместе с «русским – литературой». Наверное, у меня вид немного обалдевшего от неожиданностей человека, поэтому мне вообще не говорят дурного. Папа приглашает меня пройти в зал, понимаю, предстоит получение важной информации. Иду, сажусь на диван. Говорим.
Мы переезжаем. Первого марта отец окончательно возвратится из Москвы, а с пятнадцатого он будет директорствовать в соседнем с нами совхозе «Октябрьской революции». Мне обязательно дадут закончить год в этой школе, жить мы пока будем здесь, отец отсюда каждый день будет ездить на работу. С первого апреля в Рядниково, там центральное отделение совхоза, освободится директорский дом, нам будет попроще. Полностью переберёмся туда в начале июня, сразу по наступлении моих каникул. Понятно. Спрашиваю, куда отправляется бывший директор совхоза Егоров. Папа отвечает, что тот переводится в Москву, и это его личная  инициатива. Больше вопросов не имею.
Вечером, после восьми, в разное время отправляемся с отцом на другой берег большого пруда, в совхозную баню. До восьми по телевизору традиционно крутят детские мультики, я смотрю. Папа уходит чуть раньше меня, сижу у окна и слышу со двора его голос: «Ветер хороший, направление – то, что надо». Мультфильмы заканчиваются, надеваю коньки и верхнюю одежду, беру с собой валенки, выхожу на крыльцо. Стемнело, и вечерний февральский ветер довольно студёный, иногда сильными порывами. Заснеженной тропинкой ковыляю к пруду. В этом году сильные ветра сдули снег со льда, а ночные морозцы делают его всё толще и звонче. Местные и сейчас ходят в темноте по разным направлениям через пруд, так всерьёз короче, надо быть осторожнее, не сбить бы кого с ног и не попасть бы в лунку – рыба, в основном впервые, переносит такой холодный февраль, ей сверлят отверстия во льду.
Выхожу на лёд, расстёгиваю пальто, беру за углы и растягиваю его в стороны, как парус. Пара толчков, и я быстро «по диагонали» качусь через нижний пруд, к дальнему от нашего участка заливчику, на берегу которого и стоит баня. Движение комфортное, безо всяких усилий, только напряжённо выглядываю во тьме пешеходов, не столкнуться бы с ними. Ветер, похоже, юго - западный, в принципе, в спину. Вижу, как впереди папа, освещённый белым входным фонарём, поднимается по ступеням. Регулирую пальтовый «парус», лезвиями коньков компенсирую возникшие от него усилия, движусь быстрее. Так, здесь уже лёд хорошо освещается чуть желтоватым прожектором и опасности налететь на пешехода нет. Бросаю полы пальто, в крутом повороте торможу и даже пару раз вращаюсь перед сугробом. Снимаю коньки, прыгаю в валенки, бегу. Поднимаюсь по ступеням.
 В предбаннике встречаемся с Пал Палычем, вижу, он уже наслышан о моём сегодняшнем «подвиге», причём, явно вначале в учительской, а потом уже и дома, но молчит, школьные дела мы здесь не обсуждаем. Идём мыться, моемся долго и с удовольствием, только в парилку я забегаю трижды. Наконец, с шайками в руках выходим в предбанник. Что за чёрт – на скамейках у выхода сидят полностью одетые люди, и много, смотрят на нас. Папа наскоро вытирается, обматывается полотенцем, проходит через раздевалку и открывает дверь. Слышу: «Опять. Ну, как ты это делаешь, обормотина? Завтра же принесу монтажный карабин, больше не отцепишься. Ну – ка сюда, лежать. И пропусти людей». Подбегаю к выходу. Точно, наш. Сидит. Оторвался и прибежал за нами. Одетые люди выходят наружу, спускаются с крыльца, говорят между собою, прощаются и расходятся. Выясняется, этот дурак не то, чтобы никого не выпускал, просто крайние минут двадцать – тридцать он сидел снаружи строго напротив выхода и, когда очередной желающий уйти домой приоткрывал дверь, слегка приподнимал один чёрный брыль, приобнажая белый клык и ряды зубов, почти неслышно рычал, в общем, желающих выйти так и не нашлось. Собаку узнали и хотели вызвать нас, но кто – то сказал, что «Не надо, сами потом подойдут, пусть люди побанятся в удовольствие».
Одеваемся и выходим, прощаемся с Пал Палычем, идём домой в обход пруда, через плотину. Бам с нами, пока дорога хорошо освещается фонарями или прожекторами, он носится вокруг, а когда входим в темноту, как воспитанный в строгости кобель, идёт с небольшим интервалом справа от папы. Болтаем с отцом, с плотины смотрим влево, там, в отличие от ровного высокого льда с правой стороны, провал в огромный овраг, и почти вровень с плотиной видны верхушки самых больших деревьев, с пригорков под ними мы иногда катаемся на санках. Заглядываем влево – далеко, очень далеко внизу тускло светится снег.
Прошлым летом с довольно широкой дороги на плотине ни с того, ни с сего упал вниз военный «Урал», солдат – водитель в падении пытался выскочить из кабины, хорошо, у него не получилось, только дверью ему отрубило ухо, а машина почти сразу зависла на близких вершинах. Говорят, солдат остался лопоухим на одну сторону, отшибленную дверью часть организма засушил, и возил в кабине грузовика, в набитой ватой небольшой металлической коробке из – под чая. Вечером, после тогдашнего происшествия, я проезжал здесь на велосипеде и видел, как военные, тремя ярославскими тягачами, разворачивали на ветвях и вытаскивали машину на плотину.
Выходим в улицу и поворачиваем направо, в сторону дома. Идём заснеженной дорогой, впереди в свете фонарей иногда появляется Бам, деловито вынюхивает на столбах и снежных углах новые обстоятельства, с удовольствием задирает ногу, опять скрывается в темноте. Зову его, собака слышит, но не откликается, я посылаю в адрес кобеля различные проклятия и обещаю страшные кары. Впрочем, на отцовские команды реагирует немедленно, прибегает, садится впереди и преданно заглядывает родителю в глаза. Понятно, сейчас для этой псины главное лицо – папа, а вовсе не я.
Спрашиваю отца о том, что уже обговаривали с Вадимом, о реформе шестьдесят пятого года. Он переспрашивает: «Это что, Косыгинские мероприятия»? и коротко рассказывает, что действительно, тогда ввели понятия прибыльности предприятий и рентабельности, что взялись решать проблемы роста коммунистической экономики капиталистическими методами, но положительный эффект от таких действий, естественно, продлился недолго, а вот печальные последствия просматриваются и теперь, особенно заметны они в виде снижения качества каждодневно наблюдаемой нами продукции, например, автотехники, и появлении «экспортных» модификаций. Вообще, такое дело добром не кончится.
«Да ещё чертей этих, изобретателей, развели», - почему – то эту категорию людей отец упоминает отдельно. На вопрос, что с ними не так, папа говорит, что от неграмотного «изобретателя» получить «ценное» предложение изменить состав материала в сторону удешевления, или, к примеру, назначить к обработке деталь с нанесенным уже покрытием гораздо легче, чем от профессионального инженера, хорошо знающего, чем подобные фокусы чреваты. И ведь такие дурные планы сейчас иногда действительно реализуются. Понимаю, эта тема – текущая в папиной работе и, видимо, очень больная.
Быстро проходим мимо нашего забора, собака ждёт нас под фонарём впереди. Мы поднимаемся на плотину и выходим на лёд верхнего пруда. Традиционно гуляем пятнадцать минут. Папа смотрит в небо: «Подтягивает облачка, видимо, к утру обложит, морозец спадёт и станет непогода». Вот только какая и надолго ли, надо знать, завтра к вечеру отцу уезжать. Папа выкликает убежавшего вперёд, в прудовую темноту, Бама, тот быстро прибегает и показательно садится перед нами, неожиданно суёт лапу, почему – то не папе, а мне, наверное, ошибся или этот поступок политический, неясно. Пожимаю и слегка потряхиваю волосатую конечность, идём домой. Поднимаемся на веранду и входим в комнаты. Оставленный всеми кобель от обиды коротко взвывает у крыльца – уже вечер, и собаку на цепь не сажаем, до утра ему, как и каждой ночью, бегать в границах нашего участка.
Воскресное утро, долго валяюсь в постели, читаю, часам к десяти только выхожу на кухню. Доброе утро, доброе утро. Сажусь за стол, завтракаю. Мама говорит, что к девяти приезжал отец, перецепил собаку на монтасигююжный карабин, больше не оторвётся. Одеваюсь, выхожу на крыльцо. На улице мокреть, небо закрыто низкими серыми облаками, но явной непогоды нет. Сажусь на ступенях, немедленно подходит Бам, за ним по волнистому сегменту волочится цепь. Ложится рядом, кладёт голову мне на колени. Явно утром он опять пытался разогнуть карабин, не получилось. Говорю собаке, что такого больше и не выйдет, пёс громко вздыхает.
ГЛАВА 37
Середина мая. Вчера родители окончательно переехали в Рядниково – мама должна быстро выйти на работу в тамошней больнице вместо ушедшего на пенсию специалиста. Меня на оставшиеся две недели учёбы поселили к родительским друзьям Поляковым. Я стараюсь не мешать их семейству, в «свободное время» часто ухожу в гости к друзьям и приятелям.
Сегодня суббота, уроки закончились и я жду машины, на выходные меня забирают в Рядниковскую. Брожу по улице рядом с калиткой, сумку с вещами поставил на скамейку у входа. Солнечно, зелено, но вчерашними днём и особенно вечером было облачно, прошёл слабый дождик, теперь не слишком жарко. Посматриваю в конец улицы. Вот из – за дальнего поворота появляется старенький серо - бежевый ГАЗик. Неместный, явно за мной.
Здороваюсь с очень маленьким пожилым водителем, он представляется: «Иван Иванович», забрасываю назад вещи, едем. Только как – то медленно, едва выползаем из Степного, на грейдере не ускоряемся. Смотрю на спидометр – стрелка словно прилипла к сорока пяти. Хочу спросить Иван Иваныча, не случилось ли чего, почему так медленно, но он, заметив мой, направленный к приборам, взгляд, привычно сообщает сам, что никогда не ездит выше сорока пяти, быстрее гоняют только сумасшедшие, он знает, потому что ему как – то однажды пришлось ехать со скоростью шестьдесят, и долго такую гонку обычному шофёру выдержать невозможно. В дополнение к этим словам он ещё успевает объявлять ненормальными и смертниками всех обгоняющих нас водителей, в основном мотоциклистов. Мелькает мысль, что я в лапах у сумасшедшего, но понимаю, папа никогда не пришлёт за мной такого, скорее для межпоселкового путешествия это очень надёжный шофёр. Оглядываю идеально чистую кабину, спрашиваю, где Иван Иванович работает, тот довольно загадочно отвечает: «В системе главного механика».
Считаю, сколько нам ещё ехать, получается не меньше получаса. Чего в это время делать, не знаю. Пытаюсь уснуть, не получается. Сижу, смотрю на медленно проплывающие мимо пейзажи. Потихоньку завязывается разговор. Иван Иваныч, внимательно глядя вперёд, говорит: «Наверное, как переедешь к нам, так родители сразу и купят тебе мопед? «Ригу - двенадцать»? Отвечаю, что жду такого не раньше, чем через год, мне пока рановато. И я бы предпочёл «Верховину». Обсуждаем технические подробности, водитель делает вывод: «В общем, красивее «Риги» и больше похож на мотоцикл. А что там со скоростью»? Говорю, что максимальная шестьдесят, как у «Риги». Иван Иваныч, по – прежнему не отрывая взгляд от дороги, крутит головой: «Многовато для мотовелосипеда. Я бы ограничил сорока пятью, так надёжнее». Мы уже въехали в Рядники, поворачиваем в короткий широкий проулок, и останавливаемся у высоких, крашенных в голубой цвет, ворот. Выгружаюсь, прощаюсь с водителем, толкаю широкую синююю калитку.
Вхожу, мама во дворе, поливает цветы. Привет, привет. «Папа обедать пока не приезжал. Переодевайся, надо покосить в саду». Здесь планировка участка лучше, чем в Степном – штакетником выделено внутреннее пространство, остальное место в основном занято старым садом. В дальнем углу за промежуточной  оградой радостно мечется на цепи и завывает кобель, с внешней стороны частокола ему поставили будку. На секундочку подхожу к собаке, бегу в дом, ставлю сумку в своей комнате, меняю одежду к работе, и выхожу на крыльцо, осматриваюсь. Уютно. В большом внутреннем дворике белый жилой дом на границе с садом, летняя кухня, внешне «металлический», но с внутренней деревянной обивкой гараж на пару – тройку машин, в левом углу за малиновыми зарослями – большой и «стильный» срубный бревенчатый сарай, всё остальное вынесено в сад. Мама перекладывает шланги, здесь два огороженных маленькими заборчиками цветника, узнаю пересаженные сюда ранней весной степнянские кусты красных и розовых, белых и жёлтых роз. Иду в сарай, беру «литовку», через калитку рядом с летней кухней прохожу в сад.
Лебеда, вроде бы покошенная мною недавно, опять весело торчит как ни в чём ни бывало, только теперь сорняки потоньше, и пробиваются они сквозь пересохшие, недельной давности, скошенные травяные дорожки. Сгребаю старую траву, кошу сорняки два с лишним часа, иногда прерываюсь провести оселком по лезвию, однажды «отбиваю» литовку на маленькой, вбитой в пень, наковаленке. Через время замаялся, и коса опять уже ни к чёрту, надо ещё раз отбивать. Отобью, и всё, сегодня больше продолжать не буду. Смотрю – я и завтра закончить точно не успею, сад большой, по плану останутся длинные клочки у огорода и у дальнего забора, придётся их вычищать через неделю, наверное, важно, чтобы трава не упрочнилась и не задеревенела, но такому быть ещё рано, весна всё – таки. Заканчиваю в саду, наскоро пью чаёк с печеньками в летней кухне, отцепляю собаку и выкатываю велосипед, едем гулять, заодно познакомимся с окрестностями, а если повезёт,  то и со сверстниками.
В новом доме я в третий раз, а в посёлок ещё не выезжал. Качу по центральной части, здесь толком никогда и не был, рассматриваю снаружи будущую школу, тут придётся учиться. Здание новое, большое и одноэтажное, учат здесь, по мнению родителей, хуже, чем в степнянской, но вроде ненамного. Конечно, важно, что за класс попадётся, какие учителя, что представляет из себя директор, но это потом, со всеми проблемами, если они вообще сложатся, будем справляться в порядке поступления. Проезжаю библиотеку рядом, большое «сталинское» здание местного ДК в парке, еду к серому двухэтажному дому поселковой больницы. Вижу мамины окна на новом месте работы, опять ей будет дальше всех нас ходить, метров триста пятьдесят – четыреста. На обратном пути проезжаю мимо закрытых уже магазинов – сияет закат и время к темноте, все промтоварные лавки давно уже дремлют под навесными замками на металлических полосах поперёк косоватых зелёных дверей.
Понимаю, что так ни с кем не познакомлюсь – справа от моего велосипеда бежит, иногда отвлекаясь на столбы и заборы, здоровенная и с виду бескомпромиссная молодая собака, настороженно поводит острыми стоячими ушами и выглядывает для меня опасности, ну и ладно – проведу это лето почти в одиночестве, так даже лучше.
Солнце закатилось, но на улицах пока светло. Возвращаемся домой, ставлю велосипед в гараж, иду ужинать в летнюю кухню, кобель убегает в сад. Темнеет, над нами проявляются звёзды, приезжает папа. Ворота не заперты, он слегка их толкает бампером белой «Волги», так распахивает и проезжает во двор. Выкручивает «звук» автомобильной радиостанции на полную громкость, идёт мыться, потом ужинать. Я закрываю за ним ворота, сажусь на скамейку рядом с машиной и слушаю. Эфир спокойный, редкие переговоры. Да, понимаю, такой стиль работы, когда человек старается всё уконтролировать сам, происходит чаще всего от управленческого бессилия и неумения делегировать полномочия, но в нашем случае отец просто пока незнаком с людьми, ему надо выяснить, кому можно поручать принятие решений, а кому нельзя. Ясно, что папа с такой проблемой справится, но за какое время, неясно, а пока он должен проверять все исполнения, это нормально в начальный период работы. Наконец, на дорожке от летней кухни появляется отец. Спрашивает, как радио. Отвечаю, что всё спокойно, без происшествий, и о нём не говорили. «Ну и хорошо». Уменьшает громкость радиосвязи. Идём в дом, папа сразу же уходит мыться, повторив мне: «Как лягу - до пяти утра не трогать, только по описанным поводам», я ухожу к себе, в комнату напротив. Родители к переезду купили новую мебель, но моя осталась почти та же, что и в Степном – старые, хорошо знакомые стол и диван, только книжные и платяной шкафы, а ещё комнатное «убранство» типа ковров, новые. Бегу в ванную, потом со свежим, нечитанным мною, номером журнала, плюхаюсь в накрахмаленную постель. Мгновенно сплю, так и не успев открыть даже первой страницы.

Просыпаюсь, на улице косое утреннее солнце. Смотрю на будильник – семь пятнадцать, вставать рано, особенно сегодня. Снаружи в оконной выемке начинает топтаться и утробно ворковать синий, ярко отливающий фиолетовым, здоровый голубь - понятно, что за звуки меня разбудили в такое время, да ещё и в воскресенье. Громко орёт, озабоченно бегает по внешнему подоконнику, резво разворачивается в углах. Встаю, взмахом руки спугиваю с окна засомневавшегося от неожиданного возникновения движений в комнате пернатого друга, надеваю шорты, беру журнал и выхожу на крыльцо, присаживаюсь на широкие деревянные ступени. Сейчас хорошо здесь посидеть босым – чисто и тепло, ещё утро и не жарко, в синих косых тенях ощущается недавнее присутствие холодной весны. Мама выходит из летней кухни, доброе утро, привет, говорит, надо посмотреть, у себя ли папа – он звонил уже больше получаса назад, сказал, что в принципе собирается завтракать, если успеет до отъезда, но просил пока ничего не греть.
Выходим за ворота, отсюда, из широкого проулка, видна дирекция и папины окна на втором этаже. Удобно. «Волга» стоит рядом, видно, как на водительском месте в ней, сидя и открыв дверь, спит водитель дядя Серёжа, отец явно пока у себя в кабинете. Из дому слышен звонок, бегу, снимаю трубку. Это папа, говорит, что сейчас же будет, у него времени на всё про всё не больше пятнадцати минут. Мама идёт в кухню разогревать завтрак, я сажусь на ступени веранды и, наконец, разворачиваю небольшую журнальную книжку. «Искатель», второй номер. Пришёл он давно, но так получилось, что я эти тексты ещё не читал. Так, фантастические рассказы, пробегаю по диагонали. В общем, чушь. Окончание «Лекарства против страха». Читаю плотно.
Брякает замком и открывается глухая калитка, входит папа. Закрываю и  бросаю журнал на деревянную скамейку.
- Привет.
- Привет. Что так рано поднялся?
Объясняю, что меня разбудила птица. Отец смеётся, говорит, тут этих горлинок что в нашем саду, что в парке рядом, что в лесах у местной речушки, очень много, гораздо больше, чем в Степном, они крикливые, и мне надо привыкать. Беседу прерывает кобель, он пока не привязан у будки и с разбега показательно красиво прыгает к нам из сада через высокий штакетник, чуть только «лениво» коснувшись забора задней ногой. Крутится рядом, лезет лизаться, в общем, у него отличное настроение, и он готов этим настроением поделиться. Папа отправляется завтракать, я иду привязывать собаку. Щёлкаю карабином – Бам привычно взвывает от моей жестокосердности. Поздно. Сидим, сторожим участок. А я иду косить, пока относительно прохладно, может быть, за сегодня успею всё закончить.

Утром в понедельник я опаздываю на первый урок, с восьми часов жду водителя, он не появляется. Наконец, в нашей улице вижу тот же, что и в субботу, светло - бежевый ГАЗик. Забираю со скамейки сумку, подхожу. Представляю, как мы понесёмся в Степное с бешеной скоростью в сорок пять  километров в час, этак мы и ко второму уроку можем не поспеть. Иван Иванович сообщает, что «он старался приехать к восьми, но в системе главного механика были утренние проблемы, слава богу, теперь всё уже утряслось». Отвечаю, что очень рад счастливому рахразрешению проблем в системе главного механика, закидываю сумку на заднее сиденье, сажусь. Несёмся мы к дому Поляковых со страшной для Иван Иваныча скоростью, в целых пятьдесят километров в час, временами стрелка спидометра едва не доходит  до пятидесяти двух. Шофёр напряжённо крутит руль и следит за дорогой, заметно, что с такой сумасшедшей резвостью он почти никогда и не ездил. Немного не успеваем к началу занятий, наскоро поблагодарив его за доставку в Степное, забрасываю в дом сумку, быстро собираю портфель, бегу в школу, тут совсем рядом.
Занятия заканчиваются, иду за пруды, визитировать Вадима, он всерьёз готовится к археологической экспедиции. В прошлую пятницу мы с ним ходили в «Культтовары» покупать рюкзак, фонарик и спальный мешок. Заодно приобрели плоский, как армейский, только некрашеный, анодированный алюминиевый котелок и металлические миски. Взяли мы и большой складной нож, Вадька принципиально, несмотря на мою попытку уговора, не берёт с собой никакой из своих старых финок: «Коллекционные, их использовать нельзя».
За дамбой останавливаюсь, смотрю в бывший «наш» двор. Там ходят женщины в светло – серых и синих, забрызганных извёсткой и мелом халатах, носят в дом вёдра с краской и валики на длинных деревянных рукоятях, идёт ремонт. Рядом с воротами стоит свежий салатовый «Иж – комби», приехал новый хозяин. Странно, но дом, в котором я прожил так долго, практически два года, больше не вызывает во мне никаких эмоций, кажется чужим. На его крыльце появляется новый домовладелец, человек лет тридцати двух, странновато толстый для этих мест. Здешние жители имеют разное телосложение, от хлипкого до очевидно крепкого, но жирных среди них я пока не видел, все хорошо «выжарены» летним южным солнцем. Новый главный агроном носит довольно бесформенную белую полотняную кепку, имеет большую раннюю лысину, часто снимает головной убор и промакивает платочком голову и шею. Вижу его всего во второй раз, и сейчас испытываю дрянное чувство, будто тайно заглядываю в чужую жизнь. Немедленно поворачиваюсь и иду дальше, к дому Вадима.
Он в гараже, возится с отцовским «Днепром», говорит, что уже заканчивает. В тёмном углу большого деревянного сарая, на чисто выметенном и сбрызнутом  водой цементном полу, стоят новая «Ява» без номера и прикрытая брезентом Серёгина колясочная «Паннония». Сергей – самый старший из братьев Соколовых, выпускник военно - инженерного авиаучилища и служит сейчас рядом, на аэродроме в Саратовской области, он уже капитан. Двое братьев помладше, Валя и Игорь, заканчивали Качинское, оба уже старшие лейтенанты, оставлены в Качинском училище инструкторами, летают на МиГ – 21 неподалёку друг от друга и от родителей, я часто вижу их с жёнами у мамы с папой. Вадим вытирает руки тряпкой, раскрываем двери гаража, распахиваем штакетные ворота, младший Соколов выбирается в улицу и катит, рывками набирая скорость между переключениями передач, по дороге между домами. Разворачивается, заезжает в ворота, сообщает: «Всё в порядке, теперь на нём опять можно куда душе угодно».
«Днепра» пропускает в ворота, прижавшись к забору на служебном «Урале», местный участковый Стрепетов,  знакомый окружающим по прозвищу «Жестокий Стрепеток», понятно, что у Вадима мотоциклетных прав ещё нет, но он явно занимался ремонтом и теперь на непроезжей дороге в переулке проверяет машину. Препятствовать такому приличный милиционер, а Стрепеток хороший участковый, никогда не станет. Закрываю ворота, поворачиваю щеколду, Стрепетов трогает и, немного проехав, оставляет мотоцикл у своего дома, входит во двор. Мы с подошедшим к забору Вадиком смотрим ему вслед. 
«Не поймает». – довольно нерешительно говорит Вадька, у меня другое мнение, Стрепетов умный и дотошный, решил отловить Вадима – отловит обязательно, вопрос только во времени.
Дело в том, что Вадиму в начале этого года родители обещали купить давно желанную «Верховину - 5», но отец, отправившись в магазин, вдруг купил сыну и привёз мотоцикл. Мы тогда с Вадиком у его ворот напряжённо ждали, когда, наконец, привезут мопед, чтобы немедленно его собрать и опробовать. Вот у дома остановился магазинный развозной грузовичок, и, не успели мы подбежать к машине, как Николай Иванович с помощью водителя уже выкатил из фургона красный с серыми крыльями полностью собранный мотоцикл. «Ява», – выдыхаю я. Это мечта. Вадькин отец, прокатывая мотоцикл в калитку, сообщает нам, что всё равно мопед Вадим забросит, как только ему исполнится шестнадцать, и он получит мотоциклетные права, а платить двести рублей за два года покатушек он не готов, поэтому решил купить сразу «Яву», пусть сын учится, а со Стрепетовым он как – нибудь договорится, чтобы тот Вадика пока не ловил.
Договориться не получилось. Вадим через недельку, когда окончательно просохло и дороги выровняли грейдерами, сразу начал «учиться» ездить, а Стрепетов так же быстро начал гоняться за ним. Впрочем, бешеные заезды милицейского «Урала» за «Явой» хотя и радовали некоторых, и даже многих, юношей, получающих таким образом сигнал, что «Стрепеток на улице» и надо временно прекратить эксплуатировать собственную, частью тоже незаконную, мототехнику, заканчивались у любого подходящего к случаю заборного проёма, который Вадик на одиночном мотоцикле проскакивал на скорости и в который колясочный милицейский «Урал» пройти не мог. Особенно часто Вадим предпочитал в такой гонке, если уж она начиналась, проезжать в постоянно распахнутую калитку школьного двора, дальше через пустое в это время дня футбольное поле и в другую калитку, потом по кругу через плотины, или шире, возвращаться домой, заезжая не со стороны улицы, где легко можно было повторно нарваться на милиционера, а со стороны двора, от совхозных амбаров. Стрепетов пару раз пытался задержать «Яву» на пути к дому и становился с мотоциклом «в засаду» в кустах у одной из плотин, но Вадим был настороже, в случае попадания в такие обстоятельства он стремительно разворачивался и повторял историю со школьным двором. В общем, всё для Стрепетка пока складывалось неудачно. Сказать об этих обстоятельствах могу точно, я тоже «учился» ездить на этой машине и пару раз именно мне пришлось удирать от участкового.
- Сколько раз ты сматывался от Стрепетова?
Вадим шевелит губами, зажимает пальцы на левой руке.
- Трижды, и дважды ты сам.
- Вот видишь, а это всё лишь за месяц с небольшим. И сейчас твоя «Ява» стоит в сарае, потому что к Стрепетову приехали люди из района, тебя на мотоцикле теперь точно смогут перехватить. Не проще ли за лето заработать на мопед? Если денег от экспедиции не хватит, может, в августе пойти на ток, поразгружать машины с зерном? Там заработки больши’е.
Вадик отвечает, что уже решил так и сделать, до уборки он в экспедиции, а потом, наверное, пойдёт на ток. «Два года я так не прокатаюсь. Лучше ездить легально, а то сил уже никаких не осталось, Стрепетов загонял окончательно. Никуда всерьез не поехать, даже на пруды, и да, ты прав, он всё равно поймает, раз взялся за это дело».
ГЛАВА 38
В следующую субботу после занятий жду Ивана Ивановича, но за мной приезжает папа. Оставляет «Волгу» рядом с поляковским домом и идёт в школу, а по возвращении объявляет, что крайнюю неделю я доучиваться здесь не буду, мой учебный год уже закончен, а сейчас я должен быстро собраться, мы едем в Рядниково насовсем. Пять минут мне на сборы, через тридцать пять у папы совещание в его кабинете.
Иду в дом, укладываю в сумки повседневные вещи, думаю. Не успеваю ни с кем попрощаться - ни Поляковых, ни их ребёнка дома сейчас нет, у Вадима тоже сейчас идёт урок. Я уезжаю, наверное, навсегда, а ведь, кроме друга, хорошо бы зайти к моим школьным приятелям и приятельницам, принести чего – нибудь этакого к чаю, посидеть, поболтать напоследок, но этого не получается. Вроде всё собрал. Прохожу в зал, останавливаюсь у книжных шкафов, у Пал Палычевой «археологической» полки. Там красуется чья – то огромная челюсть, по - разному окаменевшие куски древних деревьев, разноразмерные аммониты и, внавал в углу полки, особенно многочисленные, «чёртовы пальцы» - белемниты.  Поправляю стоящую отдельно маленькую розово - серую раковинку жемчужницы. Больше недели я прожил у Поляковых, и, несмотря на необходимость вставать по утрам, как это всегда делает Пал Палыч, в невообразимые для меня шесть часов, делать зарядку, тягать гантели и гири, потом мыться холодной водой у садового колодца, здесь мне было хорошо. Спасибо всем. С ощущением, что никогда здесь больше не появлюсь, иду в «свою» комнату, забираю сумки и, закрыв входную дверь, прощаюсь с гуляющей по участку Бурей, выхожу к машине, папа уже посигналил.
Стартуем, выскакиваем из посёлка и стремительно движемся по дороге. Отец быстро ведёт машину по недавно чищеному грейдеру, иногда перескакивая в сложных местах на длинные межколейные полосы, в одном месте до поворота замедляемся, медленно проезжаем дорожную грязь и лужи, опять ускоряемся.  Смотрю на спидометр – скорость устойчиво больше ста десяти, так мы доедем быстро, не как с Иван Иванычем.
Продолжаем беседу, осуждаем за техническую нерадивость уже известного мне отделенского механика из Рядниковской, тот на собственном авто прошёл известную ему дорожную яму так, что все двери его синего «Москвича», багажник и крышка капота одновременно открылись, а при этом он вёз на переднем сиденье непристёгнутую тёщу, которая от внезапности приключения заорала дурницей, намертво вцепилась в правый рукав водителя и потому не выпала из машины. Папа говорит: «Не видишь и не помнишь дорогу – езди медленно, правило простое - имей всегда не меньше, чем десятипроцентный минус по скорости автомобиля к текущим обстоятельствам». Согласен полностью.

В Рядниково за три дня в очередной раз выкашиваю сад, катаюсь по улицам на велосипеде, рыбалю на Тихой, которая здесь участками чуть шире, чем выше по течению, в Красной. Тут даже есть один «широкий омут», правда, оказывается, что самая большая глубина в нём шестикласснику по шею, да и водная поверхность через реку тут никак не больше пятнадцати метров, но это ничего, для такой речки вполне сойдёт, зато в ямке, у камышей, хорошо ловятся тёмные полосатые окушки, размером чуть больше моей ладошки. На  рыбалке знакомлюсь с местными, но из них нет никого, кто будет учиться со мной в одном классе.

В середине июня «вечером» родители везут меня в Устьинскую, здесь теперь совсем рядом, за Семёновкой, «понизу» километров двадцать пять, «поверху» короче. Едем поздно, когда уже темнеет, я лежу на красном заднем диване, неудобно свесив ноги, и через стёкла смотрю в сине – чёрное небо, в нём высыпают звёзды и поднимается жёлтая и полная, чуть ущерблённая справа луна. С передних сидений доносится неспешный разговор, что вот, натаскивает тучки, наверное, завтра пройдёт дождик, хорошо бы несильный и ненадолго, не дай бог, непогода станет прочно, из зерна тогда вымоет клейковину. Смотрю вправо – действительно, треть неба уже затянута тёмно – синими тучами. Вот неприятность – то, я отправляюсь к деда’м отдыхать, а тут намечаются дожди, это что, запланированные купания, рыбалки и пляжи исключатся?
Сажусь, смотрю на тучки, спрашиваю родителей, надолго ли может стать непогода. Папа говорит, кто его знает, может ночью маленький дождик пробежит, а может, и на всё лето с перерывами станет, «мокрого» лета уже года четыре не было. Но ему видится, что это всё только максимум на пару дней, и дождь, если вообще пройдёт, будет слабым. К тому же прогноз говорит только о несильной мороси в следующие два дня. Думаю, отец не слишком доверяет синоптикам, хотя их предположения его ни разу не обманули, ни дневные, ни сезонные.
Едем «поверху», крупными просёлками, здесь дороги мягкие и мы движемся быстрее, чем на нижнем грейдере, да и машины ночью встречаются много реже, чем там. В темноте справа, в углублении балки, мелькает статичный огонёк, он может быть только из Семёновки. Быстро доехали. Думаю. Какое же большое в «Октябрьской революции» хозяйство, наверное, в четверть или даже в треть всего Краснянского района, вот мы сейчас «на горе» напротив Семёновки, а за границы нашего совхоза пока не выехали. И живут здесь, по всей видимости, много людей. Спрашиваю у папы, сколько, отвечает: «Работающих? Две тысячи пятьдесят всего, это примерно, точно на сегодня не помню, надо смотреть утреннюю сводку». Много, очень много. Конечно, люди обитают в разных селеньях, но всё равно – очень много. Наблюдаю, как в свете фар мелькает зелёными колосьями поле справа от нас, летит под машину освещаемая фарами ровная сероватая  лента просёлка.
Выезжаем к трём курганам на высоком холме, отсюда идёт длинный пологий спуск в сторону Устьинской,  днём открывается хороший вид на поля, лесные полосы, станицу и Холзан вдалеке. Если едем посветлу, здесь мы часто на короткое время останавливаемся, просто так, посмотреть. Сейчас же Устьинская видится как скопление дальних огней, а Холзан не просматривается вообще, в этот раз папа притормаживает вовсе не из – за красоты пейзажей – с дороги, прямо из под колёс, взлетает куропатка и, в свете фар, летит в сторону лесополосы, другая  бежит вправо – назад, теряется в пшеничных колосьях, для обоих наше появление вроде бы выглядит неожиданным. «Петушки», – говорит отец, - «Куры, наверное, там, в траве, с выводками. Смотри, впереди – слева, под деревьями, вот они бегут». Я смотрю вперёд, только увидеть ничего не могу, я даже не смог понять, что на дороге именно петушки, а не куры, тем более, что их различия очень незначительны, но папе, который, будучи маленьким, охотился на куропаток, всё понятно и заметно.
Спускаемся вниз, на длинном склоне степь не распахана и ещё вдоль дороги лесополоса, с её стороны перед машиной неожиданно выбегает тушкан, впереди на дороге носится вправо – влево белая «метёлка», так в прыжках он балансирует хвостом. Отец ещё притормаживает «Волгу», едем небыстро, разговариваем, ждём, пока зверёк выбежит из света фар и снова исчезнет в темноте.
Отец говорит: «Что же поделать, степь за это время распахали почти полностью, где теперь зверям укрываться - только на таких склонах, в оврагах и лесах. Зато есть плюсы – змеи исчезли давно и без мала совсем, я такому рад, меня, например, в моём детстве сразу после войны серая гадюка кусала в левую пятку, страшная штука, ну, ты знаешь».
Знаю, правда, больше от бабушки. По её рассказам, дело было в июне, всё, слава богу, произошло недалеко от дома, врача тогда в Овсяновке не было вообще, бабуля успела наложить на место укуса «правильную повязку», потом шестилетний тогда папа трое суток «лез на стену» от боли, а попозже, когда сильные ощущения прекратились и повязку сняли, творог и яйцо – основное содержимое примочки – оказались уже чёрного цвета, яд же выделился из раны в виде желтоватого кристалла.
Мне и самому змеи очень неприятны, я их опасаюсь, хотя в своей жизни видел только трёх гадюк – двух совсем редких здесь чёрных водяных и одну степную серую, причём, по словам папы, со стороны наблюдавшего наше прошлогоднее свидание с серой в смородиновой лесополосе, она оставила место встречи не менее быстро, чем я, стремительно убежавший вдаль от перепуганной ползучей скотины. Летом в Устьинской я часто встречаю другую, безопасную, змею - под водяной ёмкостью у деда уже два года живёт здоровенный, непонятно откуда взявшийся в центре большой станицы, одинокий полоз, но он оливково – желтый с сероватым рисунком и вообще не похож на ядовитого гада, не боюсь его совершенно. По утрам до вечера он уползает по своим змеиным делам в картофельные грядки и часов в шесть возвращается домой. Мы иногда сталкиваемся на дорожке, так на бегу я просто перескакиваю через него, а полоз такому не обижается, привык.
Внезапно, сидя и глядя в окно, засыпаю, просыпаюсь от громкого автомобильного сигнала только у дедовых ворот, я теперь лежу, подогнув ноги, на заднем сиденье, с маленькой подушкой под ухом и укрытый клетчатым зелёным пледиком. Папа ещё раз жмёт подвижную плашку на руле, звучит сигнал, с небольшим разрывом в доме выключается, а во дворе загорается свет. На дорожке от дома к летней кухне появляются высокая сухая фигура деда и – пониже, поплотнее – бабушки. Смотрю на запад – тяжёлые чёрные тучи уже покрывают половину неба, ночью или завтра точно будет дождь. Выгружаюсь с вещами, родители выходят, встречаемся с дедами, недолго говорим, отец с мамой снова садятся в машину, уезжают – папе завтра рано вставать на работу. Втроём идём в дом, бабушка повторяет, что вот, поехали, даже не кушали, а сами – то худые какие. Очень темно, дело к полуночи, быстро признаюсь, что ужинал, и много, ещё дома, укладываюсь и сплю. 
Просыпаюсь поздно, на циферблат круглого голубого будильника падает солнечный луч, стрелки показывают ровно десять. Встаю, надеваю шорты, топаю босиком через прохладную пока веранду, выхожу на крыльцо. Небо над Устьинской синее, но слева по горизонту лежит облачное полукольцо, разорванное в сторону Рядновской и чуть правее «нашего» направления. Бабушка неподалёку от крыльца, что – то прилаживает в грядке с зимней капустой. Привет, привет. Смотрю, в косых тенях дома – взрыхлённая огородная земля в высохших уже следах ночного дождя, впереди к дорожке подходит тёмный отпечаток ручейка, примерно в том же месте рядом с бетонной заливкой чернеет бывшая длинная лужица, даже с небольшим –сантиметра четыре - следом пены. Помогаю бабушке, пора кое – где посмотреть капусту, у входа в дом устроена грядка с ранними приплюснутыми кочанчиками, бок о бок и параллельно ей грядка, велочки с которой понадобится попозже, дальше растёт откровенно «длинный» зимний сорт. Знаю, часть выращенного пойдёт в супы, но в основном будет порезано и отправится в бочки, на засолку. В прошлом году дед специально закупил высокую бочкотару из нержавейки – её не надо так тщательно, как деревянную, мыть и потом несколько дней высушивать в прохладном, без прямого доступа солнца, месте, но я предпочитаю голубовато – белую, с тонкими оранжевыми стружками моркови, капусту из старого дубового бочонка - мне кажется, так получается вкуснее.
 Бабушка говорит, что ночью прошёл дождик, что дед уже больше двух часов как запряг лошадь и уехал на покос, посмотрит, а при случае – поворошит ряды, что мне в этом году косить и пасти не придётся – завтрашним утром всем семейством в отпуск приедут городские, они с сеном помогут, их детвора уже достаточно подросла, и Слава пособит, а в прошлом году мы поменялись и отпасли за нынешний, в общем, я могу заниматься только своими делами. Отвечаю, что, коли тут работы для меня нет, просто отдохну, послезавтра вечерним автобусом уеду в Овсяновку к бабушке Елене, как раз в моих планах на лето – купания и рыбалки, а там пляж прямо за огородом. Бабушка Алевтина сомневается, что мне повезёт с погодой, в местном газетном прогнозе - два дня незначительных осадков, вон и облачка уже проявились. Смотрю в небо, кажется, непогода приближается.

К вечеру всё небо затягивается сплошными облаками, слегка моросит тёплый дождик. Выхожу на крыльцо, смотрю вверх – посветлее только в стороне Рядновки, здесь же серая облачность уже «обложная» и стала, видимо, надолго. От Елисеевны приходит Слава, спрашивает, начался ли по телеку футбол. Говорю, что да, и киевское «Динамо» ведёт со счётом «1-0». Вячеслав, довольный, он как раз «болеет» за эту команду, быстро переобувается из галош в домашние тапочки и, обеспокоенный, бежит в комнату. Он живёт у нашей приятельницы Елисеевны, а та телевизора не держит.
Сегодня мы с Вячеславом на мотороллере поехали «в луга»  помогать деду, но, оказалось, косить пока не надо, нужно только поворошить ряды и кое – где собрать траву, чем мы со Славкой часок и занимались. Этой зимой к одиночному и ранее простаивавшему в гараже мотороллеру «Тула – 200М» справа пристроили коляску в виде трубчатой металлической рамы с деревянной тележкой, электропроводкой и фонарями, так вот, мне кажется, либо заднее колесо мотороллера, либо тележное обязательно порвётся, на них стала приходить значительная боковая нагрузка, а колёсные диски мастер оставил неусиленными, обычными, очень тонкими. Вячеслав утверждает, что, прежде такого разговора надо посчитать всё на бумаге, но выразить критические усилия или нагрузку в цифрах мне пока невозможно, я и физику – то, пока только в школьном виде, начну изучать только с этого сентября. Просто, когда управляю мотороллером, ощущаю появившуюся боковую силу и понимаю, откуда она взялась. В Устьинской мы едем прямо по центральной улице, я за рулём, а Славик в «коляске», здесь не как в Степном – участковый Владимир Иванович нас ни разу не ловил, у него очень большой участок и нам точно известно - капитан сейчас не дома, а в разъездах «по хуторам».
Вообще, Слава – «химик» в возрасте двадцати одного года, откуда – то из чувашской деревни, после армии - таксист в Чебоксарах, у какого – то тамошнего ресторана подрался пьяным и за хулиганство получил год, поэтому теперь работает на строительстве газопровода рядом со станицей, живёт у Елисеевны и помогает то самой старушке, то моим деда’м, с которыми дружит, как и с самой Елисеевной. Дедушка сегодня сказал, что «хорошего человека зазря засудили, побитый сам виноват», но, как я понимаю, эти слова – лишь повторение каких – то Славкиных пояснений, в жизни наверняка всё иначе и несколько сложнее, чем итоговое «Славик невиновен». Дед, впрочем, относится к Славе с уважением, говорит, что «человек правильный, работящий», заметил, что после того печального происшествия в городе Чебоксары Вячеслав вовсе не употребляет спиртного, даже на чужой свадьбе в начале месяца за два дня не выпил ни рюмки, это, по словам деда, говорит о многом. О чём, я пока не могу сказать, с моей точки зрения, вся эта история – естественная череда событий вслед за глупым проступком. Слава мне понравился,  похоже, действительно, человек хороший.
Когда просыпаюсь следующим утром, редкий дождик барабанит по жестяной крыше, смотрю в окно – там рассеянный подоблачный серый свет, на будильнике только девятый час, вставать рановато, поворачиваюсь на бок, подтягиваю одеяло и снова засыпаю. Вторично просыпаюсь через часок. Дождь прекратился, ставлю подушку повыше, беру со стола книгу, читаю в несильном оконном свете. Хорошо.
Во дворе шум, слышны голоса городских родственников, деда и бабушки. Приехали. Встаю, одеваю шорты, выхожу на крыльцо. Дядя и тётка, кажется, за год внешне совсем не изменились, зато их дети всерьёз подросли и выглядят просто незнакомыми мне молодыми людьми чуть младше меня. Такое впечатление держится недолго, только до первой их взаимной перебранки, потом всё становится привычным, почти как в прошлые годы. Относим вещи приезжих в дом. Бабушка говорит, что дождика, наверное, уже не случится, скоро облака разбегутся, можно будет косить. Будто в подтверждение её правоты, в окно ненадолго заглядывает яркий лучик солнца. С дядей идём в гараж, смотрим мотороллер, рассказываю ему об опасных колёсных дисках, он соглашается: «Да, буду посматривать».
Облачка потихоньку разбегаются, и через пару часов после приезда «городских» толстых белых и серых «пуховичков» как не бывало, над нами снова синее небо и солнце опять палит, быстро высушивает следы двухдневного, пусть и слабого, дождика. У взрослых – традиционная для этих мест послеполуденная «сиеста» - она так здесь и называется, в самое жаркое время дня здесь спят, я же не ложусь и «выполняю задание на сонное время»: срезаю в палисаднике охапку люцерны, несу во двор,  рубить траву курам и кроликам. Из громкоговорителя через дорогу, от здешнего «Дома колхозника», доносится очень характерный голос Окуджавы: «Дождусь я лучших дней и новый плащ надену, чтоб пред тобой проплыть, как жёлтый лист, кружа». Мне не нравятся тембры исполнителя, по – моему, они вовсе не для пения, но мелодия и текст замечательны, «пахнут недавними шестидесятыми», по радио эту песню почему – то довольно долго не «крутили». Когда – то давно, почти три года назад, когда был в гостях у «московского деда», меня переспросили: «Что, так и написано – участник войны? Булатик? И «ранен при боевых действиях»? А дальше что будет - «фронтовик»? Ну что же, время прошло, время».
И были ещё другие, тогда тоже сильно «ударившие» меня слова «Поэт талантливый, человечек так себе» - в ту свою пору я ещё обязательно связывал качество стихов и личность поэта, потом как – то, почти сразу после той беседы и тоже очень давно, понял, что это совершенно разные вещи. Сейчас, конечно. Временно, надеюсь. «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», видно, сказано в другое время и в других обстоятельствах.
Кормлю кроликов, Глеб мелко рубит на пеньке траву, Ольга собирает травяное крошево в эмалированный жестяной тазик, сыплет в куриные кормушки. Всё, закончили, садимся на гаражную скамейку, под теневой навес, лениво болтаем. Со стороны дома во двор идут дядя Андрей и тётка Наталья, садятся рядом с нами, говорят – в доме под жестяной крышей жарко, уснуть без привычки невозможно.

Ольга проводит пальцем по недавно крашенной синим стене гаража: «Новая». Дядя отвечает, что на этом месте ничего и не было, кроме времянок, всё капитальное тут строили попозже, только в конце пятидесятых, а двадцать лет – не возраст для этого сооружения. Дядя моложе мамы на целых девять лет, по себе знаю – в совсем юном возрасте всё, что видишь, кажется естественным и существовавшим в таком виде давно и почти неизменно, за исключением прибавлений, но, по маминому рассказу, здесь так было не всегда.
Летом сорок второго вся большая станица была забита фронтовыми пополнениями, в школьном здании и сельской больнице обосновался госпиталь, по дорогам бежали армейские машины, иногда ночами по центральной улице проходили в сторону моста редкие танки, на горе разбили небольшой резервный аэродром, а в доме колхозника, через дорогу от старого бабушкиного жилища, размещались зенитчики. По утрам и вечерам во дворе напротив пожилой усатый старшина или невзрачный молодой офицер выстраивали расчёты и читали поверку, а на день или по тревоге артиллеристы закрывали входную дверь на висячий замок и уходили на позиции. Бабушка тогда днём работала, вечерами стирала и штопала госпитальную одежду, ждала писем от деда, во время бомбёжек все прятались в отрытых рядом с каждым жилищем щелях или в домашних погребах, закрывали на ночь заклеенные крест - накрест окна, рыдали или каменели от горя, получая «похоронки», в общем, жизнь мирного, в основном тогда женского, населения нашего переулка, как и в улицах других прифронтовых селений, во время войны текла своим чередом.
Для наших семейных, как мне рассказывали, так катилось ровно до воскресенья двадцать второго августа. Бабушка с маленькой тогда мамой отсидели это время в «летнем» погребе, прислушиваясь к дальним разрывам авиабомб и стрельбе зенитных орудий, а когда об окончании воздушной тревоги через дорогу прокричал ревун, побежали со двора в дом – там к завтраку была растоплена печь, и, сидя в подполе, бабуля всё сокрушалась – если бомба упадёт рядом,  «Домик погорит, что тогда делать, где жить и во что одеться».
На «домашней» кухне бабушка сразу же принялась готовить, а трёхлетняя в те годы мама стояла рядом, дёргала её за одежду, и капризным голосом требовала наделать лакомств – маленьких блинцов с вишнёвым бескосточным вареньем.
В этот момент почти одновременно с новым рёвом о воздушной тревоге опять затакали зенитки, и бабуля успела не до конца произнести что – то вроде «Второй за утро, наверное, опять в основном по мосту и артиллеристам, в погреб не по»..., как стекло окна в торце кухни побилось в мелкую крошку, сорванная рама влетела внутрь, одновременно дом содрогнулся, их обоих швырнуло за печку, а ещё через пару - тройку секунд оглушённые ближним разрывом ребёнок с матерью уже открыли крышку погреба под ковриком в зале и стремительно спускались вниз.
Налет был довольно несильным и закончился быстро, но, как два с половиной года назад сказала мне мама, «С тех пор я маленьких блинов не просила и сама не делаю, и тем более вишнёвого варенья не ем, да и мой характер немножко переменился. В лучшую сторону, конечно. Во всяком случае, с того времени я, наверное, и не капризничала ни разу».
По «отбойному» гудку немного посидели в погребе, пошли смотреть ущерб. «Дома колхозника» через дорогу не было, на его месте слабо дымилась огромная воронка. Наших сараев, раньше, как и сейчас, выходивших к улице, тоже. «На берегу» воронки стоял усатый старшина и объяснял прикатившему на зелёном автомобиле военному начальству, что попадание случайное – наблюдатель видел, как к строю «Ю-88» на высоте в тысячу триста метров над степью и примерно тысяча четыреста с лишним над поймой подскочила пара невесть откуда взявшихся наших «Яков», бомбардировщики не дошли до моста, рассыпались и, беспорядочно бросая бомбы, пошли на правый разворот, при этом одна из «чушек», калибром килограммов 500, влетела в крышу этого дома прямо рядом с трубой. Жертв нет, дежурного и дневальных они не оставляют, не хватает людей, все на позициях. Вот там, в станице, юго – западнее отсюда, сегодня жертвы есть, в том числе и в щелях,  один убитый, один – тяжело - и пятеро легкораненых, из последних двое детей восьми и тринадцати лет, все местные, поувеченных уже забрала госпитальная машина. Один вражеский самолёт сбит зенитчиками «на новых позициях» подразделения в 9 – 31, ещё два сбиты неизвестными пока «Яками». Один немецкий экипаж в полном составе погиб, один пленён и содержится под охраной на территории пехотинцев, один сейчас разыскивается в степи. Все «Юнкерсы» упали вне пределов станицы, вторичных пожаров не зафиксировано.
Постояли на краю воронки, пошли смотреть своё жилище. Дом устоял, это главное, выбиты стёкла и рамы да чуть раскрыта чаканная крыша - это ерунда, до дождей всё можно починить. В нашем, тогда больше длинном, чем широком, дворе – завалы, всё забросано сеном, битыми вещами из закрытых раньше помещений, досками и брёвнами, со стороны улицы больше нет ни сараев, ни забора, но от переулка дальняя треть штакетника, слава богу, осталась цела. Подошли соседки, бабушка рассказала им, что надо делать, женщины принялись за работу.
Гараж и хлева дедушка соорудил заново только в пятидесятые, одновременно со строительством нового «Дома колхозника». На месте построенных в середине тридцатых временных сараев и гораздо лучше погубленных взрывом, тогда со стороны улицы появился низкий заборчик и за ним - широкие полосы поливной люцернской травы, «газоны» были разбиты «в помощь» нашим кроликам и курам. Конечно, дядя Андрей помнит, как строились гараж и пристройки, даже наверняка сам помогал деду и другим работникам, но вот видеть самые первые сараи он, в отличие от моей мамы, естественно, не мог.
А Дом колхозника отстроили на том же месте спустя несколько лет, местным он требуется как резервное жильё и на всякий случай, сейчас тут гостиница, живут приезжие, незнакомые мне, люди. 
ГЛАВА 39
Этим же вечером семичасовым автобусом уезжаю в Овсяновку. Дорога хорошо укатана, пыли почти нет. Сижу прямо за водителем и посматриваю по сторонам, в основном, чуть отклоняясь вправо, в лобовое стекло. Все окна открыты, впереди под коричневым листом кожзама натужно работает двигатель, по сторонам дороги во множестве испуганно перелетают и потом спокойно возятся в траве мелкие степные птахи, светит вечернее жёлтое солнце. Любуюсь панорамой от Двухколодезного, после левого поворота очень пристально смотрю в небо – оно тоже голубое и в нём  нет ни облачка, даже где – нибудь далеко, на горизонте. Всё хорошо, с завтрашнего дня полноценно отдыхаем - купаемся, загораем, рыбалим. Думаю, хорошо бы вечерком в Овсяновке снова посмотреть «Землю Санникова», этот фильм мне очень понравился, видел его уже давно, на премьерном прокате и вот сейчас что – то опять захотелось «глянуть, как там дела».
Пусть сценарий кино местами нелогичен, один из актёров временами, кажется, просто пьян, зато «в кучке», особенно с музыкой Зацепина и исполнением песен «от Анофриева», фильм смотрится очень даже хорошо и цельно, чего только стоит самое начало, когда по экрану на пригашенном тёмном фоне парусного корабля в серебристом мелковонующемся море бегут титры и звучит потрясающая, очень подходящая к случаю, электронная музыка. В книге Обручева, которая, читанная много раз, стоит сейчас на полке в Рядновке, правда, всё иначе, но это же текст, а тут – кино.
Въезжаем в Овсяновку по «белой» дороге. Когда внизу поворачиваем  в центр, вижу рукописную афишу: сегодня вечерним сеансом в клубе демонстрируется фильм «Земля Санникова». Надумал, что называется. Обязательно схожу. Прошу остановиться у нашего дома, выбегаю в рыжую створчатую дверь, открываю калитку – бабушка во дворе, готовит животным корм, скоро «придут козы». Приветы, обнимаемся. «У нас тут с четверга шли  дожди, я даже подумала, что ты приедешь попозже». Рассказываю, что в Устьинской было только два моросных дня, правда, небо было обложено, оглядываюсь, смотрю, как здесь.
Несмотря на бабулино утверждение, что со вчерашнего обеда, когда появилось солнышко, в общем уже просохло, вижу - во дворе под деревьями пока влажновато, читаются следы ручейков и луж. Бабушка Елена смеётся: «На улицах сухо, даже грейдер сегодня под вечер пригладил дороги. Кроме ручейной грязи по улице от нас к центру, во дворах, и, особенно, в садах, мокреть до сих пор осталась, но сегодня совсем уйдёт. По прогнозу до хорошего дождика как минимум неделя. Ну, или две – там неясно». Хорошо я попал сюда, вовремя. Говорю, что в моих планах, как всегда, купания, загары и рыбалки, в ответ слышу: «Пожалуйста, это всё у нас есть».
Бегом во второй двор, бросаю сумку на лестничной площадке, теперь обратно в первый и в гараж, проверяю снасти, они в порядке, привычно вытаскиваю из овинной крыши светлую чаканину и традиционно делаю к началу рыболовного сезона новый поплавок, приставляю к окну лестницу, ставлю внизу ведро с водой и кладу тряпку, в общем, обустраиваюсь. Хорошо. Оставляю бабушке футболку, беру удочку, снасти, теперь вниз, к реке, ещё успею сегодня порыбалить, может, даже искупаться.
Выбегаю в калитку и быстро спускаюсь проулком, гляжу вверх – высоко в синем небе ходит белая птица, вряд ли это прежняя, по летам почти наверняка другая, но там же. Как – то здесь я проходил всё лето босиком, понял, как это неудобно потом, особенно поздней осенью, когда давно ходишь обутым, а мозольная подошва начинает отставать от розовой ступни и приходится подрезать её ножом, чтобы побыстрее «отвалилась». Теперь я в обычных рыжих сандалетах на прочном резиновом ходу, поверху с ремнями крест – накрест, и ходить, и сбегать с нашего пригорка мне сейчас довольно комфортно.
Внизу беру левее, к Кичуге. Почти вся наша компания в сборе, забродят по косе. Пока раскручиваю удочку на берегу, выбредают на песок по одному и подходят ко мне старые приятели, пожимают руку. Выходит Сергей, он старше нас всех и за прошедший год подрос меньше остальных, но всё равно сильно изменился, мне немного даже странны такие метаморфозы в людях, только – я уже знаю – это первая за год встреча, дальше всё пойдёт привычнее, «за эту зиму» я ведь тоже вырос. На берег, поочерёдно зашумев водой, выбредают братья Донченковы, говорим с ними и с Серёжей. Костика и Ильи пока нет, приедут на следующей неделе. Скоро, по словам Сергея, подъедет и средний из братьев Ада’ричей, Владислав.
Подуст берёт хорошо, как и в прошлом году, мерный, но граммов на тридцать пять – сорок меньше прошлогоднего, на этом месте запросто можно брать голов по двенадцати - пятнадцати за вечер. Изменения? Хищника сейчас развелось – просто завались, помнишь, в прошлом году всюду, кроме косы, донимали клёвом мелкие уклейки и коньки, Анатолий тогда ещё сказал, что в следующем году будет много «немирной» рыбы. Ловят её сейчас и на спиннинг, и на «поставушки». На донку тоже хорошо идёт. Отец Сергея на две недели задержится на работе, они пока приехали с мамой. Владислав служит теперь на Налайхе, это в Монголии, у него отпуск с того понедельника, значит, точно появится в ближнее воскресенье. Либо в «этот» понедельник. Ильи Иванцова из нашей пляжной компании и в этом году опять, наверное, не будет. Вот так, родственники так сказали.
Захожу в воду - нехолодная, уже прогрелась после дождей. Иду против течения, забредаю на косу. Привычно, как в прошлые годы, ведь даже очень сильный весенний разлив здесь ничего и поменять не может – перед нами глубокое русло, а за спиной – Кичуга. Вниз по течению иду «в очереди», справа от меня бредёт Сергей, слева – «младший» Донченков. Смотрим на поплавки, общаемся приглушёнными голосами. Потише, чтобы не испугать рыбу, говорю, что видел афишу, сегодня вечером «Земля Санникова». Оказывается, сегодня после рыбалки все идут в кино, собираемся без пятнадцати одиннадцать на скамейке у нашего дома.
Услыхав наш разговор, с левого фланга, через брата, к беседе подключаются Анатолий и Дима. Сегодня идут обязательно, а завтра все собираются на детский утренний сеанс, будут «крутить» «В бой идут одни старики». Кино Анатолию и Диме очень нравится, уже смотрели по два раза, «младший» – один, но он в этот раз не пойдёт, будет занят. Сашка, не отрывая глаз от поплавка, говорит мне: «Сходи, но тебе не понравится». Это, интересно, почему? Отвечает, что фильм глуповатый, и это сразу замечаешь. «Ничего не глуповатый, хорошее кино» - братья, все трое, немедленно схватываются в обсуждении достоинств и недостатков картины, говорят всё громче. Сергей громким шёпотом прерывает их: «Вы будете рыбу ловить или орать»? Донченковы замолкают, забродим ещё часок. Наконец, Дима смотрит на часы, говорит: «Пора», выходим на берег и собираем удочки. У меня семь подустов, в размерах отличий от прошлогодних не замечаю, по – моему, рыба такая же. Ребята взяли больше, но они сегодня и рыбалят подольше, в Сергеевой зелёной сетке штук двенадцать – четырнадцать. Бежим наверх, по домам. Быстро засаливаю добычу, ставлю недалеко от входа в холодные «низы». Моюсь в душе, поднимаюсь на жилой второй этаж. Бабушка готовит на веранде, ужинаем, переодеваюсь к кино, выхожу на улицу.
Собираться к походу в центр ещё рано, но на нашей скамейке уже расположились одетые по - вечернему трое братьев и Сергей, с ними беседует стоящий перед нашей лавочкой  Шлёп – нога, явно сидевший с компанией на лавке через улицу и перебежавший к молодым людям в ходе недавно завязавшегося разговора. Деда интересует, что нам дают в школе, что там с математикой или физикой. Как и совсем давно, лет пять назад, а я такое помню, к случаю Шлёп - нога упоминает, что мы первые, кто учится по новой программе, с его точки зрения это важно. Дед садится на скамейку справа, поближе к Сергею, слушает, задаёт пару вопросов, смолкает. 
Бабушка: «Добрый вечер, Виктор Антонович». Я: «Вечер добрый», дед: «Добрый». Шлеп - нога подвигается от внешней стороны скамейки, мы с бабушкой присаживаемся. Сидим, смотрим вдоль улицы. Временами бабуля, улыбаясь, что – то отвечает Анатолию, не отрывая взгляда от перспективы повечеревшего проезда перед нами. Шлёп – нога часто вскакивает со скамейки, размахивая руками, что – то рассказывает всей компании, вновь садится на скамью, продолжает говорить, и я вдруг обнаруживаю, что дед, судя по его постоянным «скачкам», не то, что умнее окружающих, здесь такое давно признаётся, а и довольно молод. Это суждение со мной впервые, раньше я старшие поколения не оценивал, наверное, дорос теперь до потребного возраста, такое грустно. В прошлом году, сразу после окончательного отъезда Яковенок из синего дома через две улицы на постоянное жительство в Краснодар, бабушка говорила, что сейчас Виктор Антоныч – самый молодой инвалид войны в посёлке, и, думаю, в этом году всё так же.
Виктор Антонович ушёл воевать в начале января сорок третьего, сразу, как только ему исполнилось восемнадцать, а после обучения отправился западнее этих мест, с направлением на Харьков. Повоевал меньше двух недель и был ранен, попал в госпиталь, а оттуда, с медалью «За отвагу» – домой, в Овсяновку. Стопа правой ноги с тех пор «шлёпает» при ходьбе – пулей перебито пяточное сухожилие, отсюда же появилось и его деревенское прозвище. После войны дед обучался в Плёсовской на бухгалтера и трудился по этой специальности в колхозе, а сейчас лет десять уже как ушёл с работы на пенсию, рыбалит и читает, библиотека у него большая и очень хорошая, я бывал у них, брал книги, в основном у его внука Виктора. Виктор с уважением относится к деду, считает того большим умницей. Сам же внук наивен до чрезвычайности и учится плохо, с трудом переползает в следующий класс, а в конце почти каждого мая его отец ходит в школу беседовать с классной и завучем, это всем в посёлке известно и для некоторых особо острых на язык односельчанок за пару лет стало обязательно ожидаемым ежегодным событием.
Иногда дед увлекается и переходит к общеполитическим темам, такое многим из нас не нравится, но Шлёп – нога не склонен в этих местах прерываться, особенно в угоду слишком коротко мыслящей молодёжной публике. Кроме того, некоторым малолетним гражданам, а мы с Сергеем явно в этом числе, нравится, как Виктор Антонович делает многоступенчатые выводы из, казалось бы, незначительных газетных подробностей, почти каждый раз получается, что о таких вариантах мы и не думали.
Время, поднимаемся со скамьи и идём в клуб. Сегодня доярки приехали с работы вовремя, поэтому вечерний сеанс начинается точно в одиннадцать. Смотрим журнал с новым мультиком «Весёлый цыплёнок» и сам фильм - «Землю Санникова». Показ завершён, выходим на заднее крыльцо к часу ночи. Чёрная и относительно прохладная после дневного зноя темнота, недвижные очертания парковых деревьев перед нами, цепочки фонарных огней вдоль улиц. Выходим, кратко стоим на подиуме, говорим, теперь – по домам. Идём с Сергеем впереди, говорить не хочется, несмотря на горячее обсуждение фильма в задних рядах нашей небольшой колонны. У дома пожимаем руки, расходимся. Теперь – спать.
Утром, часов с семи, я на рыбалке. В одиночку, Сергей здесь обычно спит до десяти – одиннадцати. Сейчас половина десятого, пора бежать домой. Тащу из воды сетку, смотрю утреннюю добычу – сегодня получилось весьма достойно, на «закладку» в засол точно хватит. Поднимаюсь через наш огород, из – за Донченковского плетня Сашка, пробегающий к реке по садовой тропинке с удочками и коричневой сеткой, напоминает об утреннем походе в кино, я вчера договорился с его «старшими» братьями. «Привет, помню, буду на месте вовремя. Хорошо, четырнадцать размерных подустов, две больших плотвицы. Тоже посолю. Нет, клёв при мне не затихал, как сейчас – не знаю. Давай, удачи».
Солю и выставляю рыбу у входа в «низы», ещё стылые, как всегда в июне. Омываюсь под душем, лезу наверх и быстро завтракаю с бабушкой, одеваюсь к походу в кино, выхожу на улицу – оба брата и Сергей уже сидят на нашей скамейке, ждут. Идём в клуб. У входа в кинозал я обнаруживаю ещё одну, в этот раз подробную, афишу, с фильмами на эту неделю.. Получается, мне ещё раз придётся сходить в кино сегодняшним вечером – в прошлом году, ещё в Степном, я не смотрел «Звезду пленительного счастья», это о декабристах, сегодня в двадцать три – ноль - ноль его будут здесь «крутить», надо идти.
Занимаем свои места, не успеваю оглянуться, как гасят свет, на экране тут же возникает синяя заставка студии имени Довженко, журнала не будет. Титры на экране возникают дважды, между ними «лётчики» играют и поют, лежат на травке, вот возникает «тревожно - военная» надпись: «В бой идут одни «старики», и фильм как таковой начинается. Смотрим, после разговора с Сашкой я почему – то настроен очень уж критически, замечаю такое, но ничего с собой поделать не могу, да и не хочется.
Кино заканчивается, топаем домой. Идём с Сергеем впереди, в «арьергарде» нашего построения Анатолий и Димка яростно обсуждают фильм, судя по всему, картина им очень нравится. «Как тебе»? – спрашивает Серёжка, я отвечаю, что: «Так… Во второй раз не пойду». Он чуть приотстаёт и молча слушает братьев, потом вновь догоняет меня.
- Там понравилось.
- Ну и хорошо, не зря сходили. Мы сейчас как будем?
- Переодеваемся и на реку, купаться. Сашка, небось, уже там? Ты идёшь?
- Конечно.
Через десять минут берём снасти и сбегаем к пляжу переулком. Уже жарковато, небо синее и высоко в нём привычная белая птица. На пляже горячий песок сыплется в сандалии, пока добираемся по белой раскалённой поверхности к берегу, Сергей спрашивает: «А как ты раньше здесь босиком ходил»? Отвечаю, что не знаю, не представляю, как тут можно босым даже пробежать. Наша компания в воде, уже «гоняют», быстро ставим удилища и снасти в кусты, присоединяемся. Ныряем друг за другом до половины пятого, когда «слабину даёт» один из приезжих. Откровенно синий и дрожащий всем организмом, он поднимается из воды, за ним выходят и молча ложатся на песок остальные. В глазах у меня пока небольшое голубое марево, я думаю, что ещё полчасика смог бы просидеть в Холзане, но не знаю, как долго до нашего прихода купались люди, и вместе со всеми выхожу из воды.
Падаю на песок, смотрю вокруг. На старой ветле через реку от нас, по – прежнему, большое неаккуратное гнездо и в нём сидит огромная рыжая птица, временами оттуда же кричит маленький холзанчик, в этот раз он, похоже, один. В позапрошлом году, в ответ на единогласное требование приезжих мамаш через белый пляж, где купались в том числе их дети, перестали гонять коровье стадо, и уже год назад слева от него, чуть выше «детской лужи» и напротив Шлёп - ногинской засетки, выбились из песка тонкие ивовые деревца. Сергей тогда ещё сказал, что «пляжу, наверное, конец». Я не особенно в такое поверил, но теперь вижу - в этом году деревца уже зашелестели небольшой рощицей над новым песчаным холмиком на берегу. Ещё в этот разлив за каменную гряду прямо напротив пляжа зацепилось огромное дерево, основной массой коряга притопилась, а частью торчит над водой, и в её ветвях сейчас сидит, держится за вертикально торчащий толстый обломок, радостный, тёмно – коричневого цвета, мелкий местный житель в синих плавках.
Сергей уже обсох, сидит сзади, нагрёб под себя кучу песка, перевернулся на спину, теперь комфортно лежит, закинув руки за голову, и наблюдает за мной. «На следующий год будет остров», - говорит он, когда я смотрю на песчаный холмик, поверху украшенный молодыми ивами, - «И, наверно, сразу же, по весне, сюда глубоко промоет, а на лето зайдёт вода. В общем, конец и пляжу, и Кичуге, это всё недолго и однозначно». Самое печальное, что он прав, уже в следующем году всего этого великолепия мы можем и не увидеть. Чёртовы мамочки, и те, кто, послушав их,  согласились не гонять здесь стадо – понятно же, что если здесь не будут проходить коровы, попутно оставляя на песке ненавистные активным родительницам редкие навозные лепёхи, всё изменится, природное равновесие установится совсем по - другому, и, скорее всего, пляжа здесь уже не будет. Может, надо довольствоваться тем, что есть и не стремиться к совершенствованию окружающей среды, иначе в действие вступят совсем иные факторы, сработает та самая диалектика и всё установится в пока неизвестном мамочкам равновесии? И, наверное, не стоит так сильно упираться в странную борьбу с навозом КРС? Грустно всё это, и как – то глуповато.
Голубоватый туман, последствие длительных ныряний с открытыми глазами, ещё несильно держится в поле зрения. Правой щекой лежу на песчаной горке и наблюдаю синий отблеск на своей загорелой до тёмно – коричневого цвета кисти, тонкий белый, переносимый моим дыханием, песок. Прогреваюсь. Сашка спрашивает откуда – то справа, я его не вижу: «Ну, как кино»? Отвечаю, что так себе, скорее, приторная ерунда на постном масле да ещё и с хорошо видимыми ошибками. Спрашиваю, что за самолёты в фильме. Говорит, что для руления по земле использовались спортивные Яки, для них сделали хвостовые колёса, закрыли носовые стойки и загружали задник фюзеляжа песком, так изображали Ла – 5. «Непохоже. А «Мессершмитт» из чего делали, он там тоже есть, исходник очень уж несильно напоминает»? Говорит, поступили очень просто - взяли современный чехословацкий спортивный самолёт и нанесли характерную окраску с крестами. Понятно. В «характерную» окраску верю, с этого момента фильм кажется мне совсем полной ерундой. Лежим, греемся, редко переговариваемся.
Минут через двадцать наши встают и уходят рыбалить на косу. Остаюсь один. Продолжаю прогреваться под косоватым вечерним солнцем. Нагребаю под голову побольше горячего песка. Кажется, ненароком засыпаю. В полусне слышу крик: «Помогите»! Это со стороны реки. Сажусь, смотрю – чуть ниже каменной «мельничной» гряды у противоположного берега стоит «озерцо» с неподвижной поверхностью, там как ни работай руками – ногами, с места не сдвинешься, мы туда просто не заплываем, и именно в этой ловушке пытается плыть приезжий мальчик, кажется, он четвероклассник и его зовут Олегом. Здесь, на пляже, уже никого нет, песок остывает после высоких дневных температур, а поверхность Холзана по - вечернему посерела. Надо торопиться, вскакиваю, разбегаюсь и прыгаю с высокого пляжного обрывчика. Вначале под водой, а потом саженками быстро оказываюсь в стоячем озерце рядом с тонущим.
Я видел возмутителя моего покоя в пляжном омуте и он вроде бы плавает очень даже неплохо, а сейчас, наверное, просто впал в панику после тщетных попыток выплыть к берегу. Успокаиваю, напоминаю, что вообще – то он хорошо плавает. Наконец, Олег ложится на спину, а я как раз этого и добивался, плаваю рядом и рассказываю, что заплыть сюда просто, а вот выйти можно только глубоким нырком, и сейчас мы так и сделаем. «Всё понял? Как можно глубже и просто стоим, течение всё сделает само. Готов? Пошли». Погружаюсь в тёмную вечернюю глубину, сколько же времени сейчас, наверное, много, порыбалить с ребятами сегодня явно не успею. Вода исправно выбрасывает меня, потом Олега, пониже омута, саженками мы добираемся до берега и выходим на пляж.
Стоим, сохнем, смотрим на закатные красоты, вечернюю, без единой волны, речку, молчаливое тёмное займище на той стороне. Из – за спины и дальше через Холзан, не оставляя следа на воде, пробегает вечерний ветерок, небо, дотоле голубое, синеет, солнце скрывается за «горой». Олег, а он оказывается моим ровесником, просто физически мелковат, говорит, что, когда летом остаётся дома, купается и рыбалит на Великой или ездит с родителями на тамошнее озеро. А эта река, как ему раньше ошибочно думалось, большая и, значит, существенно коварнее нашей. Что только что упустил дедову удочку, утопил сетку с рыбой, шлёпки и банку с червями.
Снизу, от моста, проходит домой от моста совсем молодой местный юноша, отдаёт нам только что выловленное между понтонами Олегово удилище с аккуратно намотанным по длине снарядом. Это главное, а сетку и шлёпки «утопленец» завтра потихоньку от родных закупит в местных магазинах, такое ерунда и никого беспокоить не придётся. Благодарим сильно смущённого «спасителя». Вижу, от Кичуги к роще пошли наши ребята, быстро пожимаю Олегу руку, теперь к приречным кустам, достаю снасти, и бегом догоняю своих. Надо двигаться побыстрее, сегодня ещё мыться, одеваться, потом - в кино. Немного грустно, это, наверное, потому, что впервые в жизни непонятно проспал рыбалку, да и где – прямо на пляже, а потом - стоя насмотрелся на закат.

Купаюсь, рыбалю, примерно через неделю ловлю себя на мысли, что в каждый вечер, когда поднимаюсь по тропинке к дому, жду появления на нашей улице папиной белой «Волги», мне почему – то лучше так, чем заметить появление машины прямо от горы. Но никого нет, меня, наверное, просто забыли. Как – то, поворачивая из проулка к бабушкиным воротам, вдруг вспоминаю, что очень давно, глубоко в том августе после окончания первого класса, я точно так же поворачивал к дому и вдруг понял, что не смогу пойти во второй класс, потому как забыл всё, чему меня учили в первом, и через два дня была гроза, а потом, когда дорога просохла, приезжали родители и забрали меня домой, но это ещё не всё – в мой первый же после овсяновского случая августовский поход в Краснянскую школу я поговорил с Прасковьей Алексеевной, больше всего меня тогда интересовало, куда я могу писать, чтобы летние каникулы сократили с трёх месяцев до хотя бы одного - двух, учительница смеялась и уверяла меня, всерьёз встревоженного, что с самого начала года мы будем заниматься повторением изученного в предыдущем классе. Улыбаюсь. Как давно и хорошо это было! 
Приезжает Вячеслав, говорим и рыбалим, по его наущениям начинаю ловить чуть больше при меньших затратах времени, это мне нравится. В одно традиционно жаркое четверговое утро за завтраком бабушка говорит: «Сегодня после обеда будет гроза». Не вижу к такому повода, но знаю местные климатические особенности и её деревенскую чувствительность к переменам погоды, молчу. К пятнадцати часам небо быстро затягивается кучевой облачностью, вдали гремит гром, начинается постоянно усиливающийся дождик. На косе нет рыбаков, а на пляже купающихся – все исчезли ещё время назад, теперь, наверное, сидят по домам и смотрят в окнах «мокрое кино». На реке я остаюсь в полном одиночестве. Забрасываю наживку вдоль подводной косы, у меня отвязывается и уплывает привычный чаканный поплавок, привязываю к лесе пластиковый, слишком яркий для нашей реки, флуоресцентный. Иду на каменную гряду ниже нашего традиционно рыбацкого места, но выше пляжа, там серьёзная глубина и в этом году стоит вторая засетка Шлёп – ноги.
Моя идея – пока никого нет, поймать во время дождя непременно огромную, даже, может быть, для этих мест рекордную, рыбу. На такой выдающийся трофей, а он, говорят, клюёт только на большой глубине, строго во время дождя и в грозу, нужна серьёзная снасть, но я свою не меняю, уверен, что любую рыбу и так «умотаю» на мой «шнурок» в ноль три миллиметра, не то, что не порву оснастку, даже крючок не разогну. К тому же, с обычной леской и крючком, результаты этой рыбалки будут эффектнее выглядеть для окружающих.
Бреду по течению, иногда захожу в воду по пояс – прибрежная глубина сильно меняется, доставать поплавком определённого удаления обязательно, надо вести насадку строго по подводному свалу. Налетает дождь, в серой клубящейся мгле исчезает не то, что займище на противном берегу, даже река невдалеке - от середины - мне уже невидна. На небольшом расстоянии в дождевой круговерти вижу, как ливень разбивается в водяную пыль, падая на гладкую поверхность реки, иногда в сгустившемся вокруг сером мраке сверкают молнии, гремит гром. Хорошо, что я зарыл сандалии, шорты и рубашку достаточно глубоко в сухой песок, под приметными ивовыми кустиками, вещи наверняка не промокнут. Вот только, кажется, я всё – таки ошибся и не предвидел такой, очень сильной, грозы. Становится немного не по себе – торчу тут из ровной воды, наверняка могу «притянуть» молнию, но, если сейчас побегу домой, на пляже и наверху обязательно представлю из себя такой же привлекательный для электрического разряда прыщ на длинных пустых поверхностях. В общем, лучше остаться на месте и положиться на статистику – согласно ей, если не поднимать удилище, попадание в мою мелкую личность маловероятно. Но страшно, как же страшно.
На втором заброде клюёт. Поплавок медленно и надёжно уходит в воду, подсекаю, чувствую сильное сопротивление, как будто крючок удочки на суше зацепился за проезжающий мимо автомобиль – это большая рыба, очень большая. Отпускаю леску, подтягиваю, опять отпускаю, в нужный момент натягиваю снова. Рыба задвигалась в моём направлении, вот – вот её голова покажется из воды, я дам ей наглотаться воздуха и заодно увижу, кто там на крючке. Хочется, чтобы это был гигантский подуст, хотя я знаю, что больше килограмма с небольшим они не растут. Ну, или огромный лещ, эта рыба мне пока на удочку не попадалась. Или вообще какое – нибудь осетровое – в Холзане живут очень большие, длиной сильно больше полуметра, стерляди, Шлёп – нога иногда их целенаправленно ловит. И поднимаются из Дона другие хрящевые рыбы, в прошлом году появлялась даже больше чем трёхметровая белуга, её тут видели многие, но поймать так и не смогли.
Кажется, я освоился в условиях грозы на реке. Не так уж и страшно, надо только почаще сбрасывать воду с лица, иначе сильный дождь заливает глаза. Пора выбрести на берег, я собираюсь вытянуть неизвестную пока рыбину на отмель, потом, если повезёт, сразу же выброшу её на песок. Удочка в правой руке, леска натянута, выхожу из воды. Молния лупит совсем уж невдалеке, в вершинку свежей песчаной дюны, намытой на месте прошлогодних деревцев. Меня слегка бьёт, мышцы всего тела непроизвольно сокращаются, рука с удилищем дёргается, и леска рвётся. Оглушённый, я сажусь в мокрый песок.
Гроза заканчивается минут через пять, солнышко освещает щедро политые дождём берега и сияющее займище, а я всё сижу на том же месте и рука с удилищем и обрывком лески так же отведена в сторону, кончик «палки» уже опустился в воду. Сквозь громкий и тяжкий звон в ушах слышу бабушкин голос, как будто она зовёт меня откуда – то с дальней стороны пляжа. Проверяю, могу ли встать, всё в порядке, поднимаюсь, откликаюсь. С правой стороны лица что – то мешает. Из – под глаза, точно из того места, куда меня когда – то давным - давно, ещё в детском саду, укусила Маргарита Николаевна и куда позже въехал пистолетный затвор, вытягиваю глубоко воткнувшийся проволочным хвостиком зелёно - красный пластмассовый поплавок, умываюсь в Холзане, и смываю со щеки небольшое, уже просохшее кровяное пятнышко с нижним потёком. Понимаю, белый шрамик на этом месте точно возобновится, и, наверное, надолго.
Бегу к бабушке, обнимаемся, рассказываю ей о важных последних событиях, обещаю в грозу больше никогда не выходить на реку. Она уходит домой, я остаюсь рыбалить на Кичуге. Бегу к будущему острову и откапываю одежду. Однако, дождь был очень сильным, дюна за небольшое время, пока длилась гроза, размыта и успела промокнуть на глубину около шести сантиметров, на пляже наверняка то же самое. Осматриваю зону падения молнии – деревца на этом месте погорели, а песок вокруг одного из чёрных остатков стволиков спёкся кольцом. Замечаю, что звон в ушах уже прошёл, я вновь хорошо слышу.
Бабушка сказала, что от меня довольно сильно пахнет палёным, поэтому быстро купаюсь, смываю запах, чтобы избежать ненужных вопросов от друзей и приятелей, они скоро должны прийти на наше место. Ремонтирую удочку, нахожу свою сетку с добычей - до грозы я всё – таки кое – что поймал, надеваю шорты и рубаху,  бегу к заливчику.

Воскресным вечером поднимаюсь проулком к дому – по улице от горы движется белая «Волга». Папа? Я останавливаюсь, смотрю, не повернет ли машина в один из переулков справа – там живет некий механизатор, я его не знаю и это может быть он, у него такое же личное авто. Или это катит местный председатель. Нет, в этот раз не поворачивает, едет к нашему дому, тащит за собой облако меловой пыли, и это не Игорь Петрович, теперь уже ясно вижу за рулём знакомый силуэт. Всё – таки папа, наверное, сейчас меня заберут в Рядновку. Останавливается у нашего палисадника, выходит. Брякает калитка и за ворота выбегает бабушка, обнимаемся и недолго стоим втроём. Выясняю: отец заехал только навестить меня, посмотреть, как я тут, а заодно и посетить свою маму.
По дальнему кругу, от моста, едем купаться. Пройти напрямую от дома на пляж сейчас можно лишь пешком, и дорожка сузилась только в этом сезоне. Раньше, пусть и очень редко, машины спускались к пляжу нашим проулком, а теперь одна разбитая автомобильная колея через рощицу заросла крепким молодым карагачем, другая превратилась в пешеходную тропинку. Выезжаем к реке, огибаем пляж слева, проезжаем вперёд и останавливаемся у воды на нижней каменной гряде. Говорю, что там, где будем купаться, дно песчаное и чистое, коряг нет, отец реагирует кивком головы. Оставляем одежду в машине, бежим выше, на место, откуда прыгают все «гонщики». Папа на ходу сообщает мне: «Гоню», я выбегаю вперёд и косо ныряю с песчаного обрывчика в тёплую вечернюю реку.
Под водой темнее, чем обычно, утром или днём, это на гладкой сейчас поверхности лежит слепящий свет заваливающегося «за гору» солнца, а на глубине я бегу по дну в темноте и в основном «по памяти». Делаю «скидку» и толкаюсь на течение, осторожно всплываю – где «гонщик», я не вижу. Вот и он, довольно медленно всплывает значительно ниже по течению. Крутит головой, видит меня, на лице появляется недоумённое выражение. Выбирается на пляж, бежит по береговой кромке  и вновь ныряет, почти на меня. Я тоже погружаюсь, только чуть – чуть раньше, быстрее и вновь оказываюсь значительно выше по течению. Папино недоумение усиливается, он делает ещё пару таких же неудачных попыток догнать меня и выходит на пляж. Его озадаченность понятна – мужчина под сорок не может настичь нырком в очень знакомом месте тринадцатилетнего ребёнка, я же не могу и даже не пытаюсь ему объяснять, что с той замечательной поры, когда он гонялся здесь, прошло много времени, игра усложнилась и ужесточилась, теперь мы действуем много быстрее.
С края пляжа к отцу подходит местный механизатор «Тракторист Миша», невысокий, атлетически сложенный и загорелый до ровного тёмно – коричневого цвета, в длинных чёрных трусах и с тлеющим окурком толстой гаванской сигары в зубах, пахнущий коньяком и слегка «поддатый», они улыбаются друг другу, говорят и пожимают руки. Как понимаю, бывшие одноклассники. Со стороны встреча кажется очень показательной – практически незагорелый, неспортивный, совершенно непьяный папа и уже в июне опалённый солнцем до синеватого оттенка, с выступающими через тонкую кожу сильными мышцами, низенький и немного «под газом», Михаил Афанасьевич.
Я знаю Тракториста Мишу, в каждый летний вечер по хорошей погоде он обязательно купается здесь, приезжает то на синем колясочном мотоцикле «Урал», то на колхозном грузовике ГАЗ - 53, а его двое сыновей, Коля Местный и Миша Маленький, «наши», мы вместе рыбалим, загораем и «гоняемся». Бабушка говорила, что «Миша – Тракторист» просто копия его покойного отца: «Тот тоже предпочитал брать, что есть рядом, ничего и никогда не откладывая на будущее». Наблюдаю сейчас две разных модели поведения, папину и дядимишину, и первая, «своя» мне нравится больше, может, потому, что она более привычная. Когда Коля Местный, старший ребёнок в семье, год назад захотел стать агрономом и для того собрался поступать в сельхозтехникум, его отец не сказал ни слова против, но как – то в разговоре с Мишей Маленьким произнёс: «Хорошо, что хоть ты останешься дома». Маленький, в ответ, конечно, промолчал, ведь не скажешь же ты в такой торжественный момент, что уже принял решение уехать от родителей и поступить в Плёсовское медучилище, да ведь ещё и неизвестно, как «заводной», вечно слегка подвыпивший, папаня на такое сообщение отреагирует.
 Думаю, Маленький и не будет возвращаться сюда, как сейчас планирует, если всё случится по его задумкам. Понимаю, такие долгие прогностические сроки в связи с личным малым возрастом – пока не для меня, но, когда я гляжу с исторической точки зрения, мне видится, как мало мы прожили при Советской власти, как недостаточно поменялся человек и не вырос в массе своей очень нужный новый, просто пока не успел. Раньше, до Революции, люди делились по сословиям, на бедных и богатых, тут можно вписать любое нужное, что помогало обязательно подчеркнуть высокий статус индивидуума, конечно, изначально обеспеченного денежкой, по отношению ко «всем остальным».
Теперь, сохранившись через годы, старое проросло в новом виде, как неуважение и где – то даже презрение «городских» жителей к «деревенским», а также некоторых обладателей высшего, в основном непонятного качества, образования к «пролетариям». Миша, тут я почему – то почти уверен, легко пропитается городским духом и перед выпуском мёртвой хваткой вцепится в тамошние подробности быта, громче всех крича: «Спасите, в колхоз распределяют», провозглашая о несовершенствах деревенских перед городскими и прочую такую ерунду, стараясь любыми путями уехать именно в каменные джунгли, пусть даже маленькие и неважно обустроенные. Такова страшная сила превосходства тёплого городского клозета над его деревенским садовым аналогом, и сейчас мне кажется, что Миша Маленький не особенно будет ей противиться.
Говорят, расходятся, Миша Тракторист прыгает в реку и сплывает по течению, мы с папой стоим, сохнем, потом идём к машине и едем домой. Отец кушает, спит на диване традиционных двадцать минут, уезжает. Сказал, что в следующее воскресенье меня заберут в Рядники, мама одна пока не справляется с увеличившимся хозяйством и просит меня приехать, хотя бы ненадолго. До отъезда ещё полная неделя, успею покупаться и позагорать. Только вот почему – то мне кажется, что это, обычное сейчас, лето – последнее, такого я больше не увижу. Ну и ладно, будут другие занятия, соответственно возрасту, кажется, важно помнить то, что уже случилось и тех, с кем события связаны, быть благодарным окружающим людям за учёбу.
ГЛАВА 40
Рыбалю, купаюсь, загораю. Через неделю воскресным вечером с горы спускается, клубя синеватой послезакатной пылью, редкая здесь «новая Волга» - приехали родители, на коленях у мамы сидит брат Сергей. Быстро ужинаем, едем в Рядниковскую. Останавливаемся ненадолго в Устьинской, там нас срочно усаживают за стол напротив летней кухни - всех непременно пора кормить, потому что на нас смотреть страшно, настолько мы все худые. Приходят и садятся за стол тётя с дядей, Глеб и Ольга, дед Николай.
Ужинаем под навесом, затянутым «синей» виноградной лозой, вверху где – то в тёмных листьях пристроены две желтоватые «строительные» лампы в длинных стеклянных колбах. Совершенно неожиданно наши семейные разговоры о поездке дальше, домой, вызывают удивление у остальных.
Оказывается, сегодня, когда стемнеет окончательно, мы должны забродить с сетью на местном пляже, папа нужен обязательно, он пойдёт «от глубины». Решение, собственно, принял дядя, как говорят, он сегодня под вечер выставлял на солнце бредень и ремонтировал его, все остальные согласны, что мы тоже должны, как стемнеет, немедленно ехать на пляж и там рыбалить. Соглашаемся, не огорчать же родственников сообщением, что дядя Андрей просто забыл сказать папе о предстоящей рыбалке, когда он и мама с Сергеем ненадолго останавливались здесь, проезжая за мной в Овсяновку. До полной темноты ещё больше часа, отец уходит в дом, поставить будильник и спать.
Через часок мы укладываем в багажник бредень и ведро под будущий улов, едем к реке. Мама с Сергеем, дед и бабушка остаются дома, остальные отправляются с нами. На месте высаживаемся под прибрежной ивой, бросаем на сиденья верхнюю одежду, и, крутя босыми ногами ямки в пляжной сыпучке, идём к реке. Тишина. Никого. Вверху – звёздное небо, со стороны станицы поднимается и слабо светит над деревьями голубоватый месяц, на той стороне реки молчаливо темнеет займищный лес, в черноте ночи вокруг нас синеватым пятном светится белый песок. Непонятным образом ощущается обрывистый противоположный берег. Дядя объявляет нам разработанный им план на начало этой ночи: «Заходим выше середины пляжа, идём вниз. Повторяем заходы, пока не наберём с полведра».
Разматываем бредень. Папа входит в прогретую за день воду, идёт «от глубины», дядя Андрей забродит чуть глубже, чем по пояс, они быстро и согласованно тащат бредень по течению. Мы, иногда бегом, иногда останавливаясь, сопровождаем их по пляжу.  Выход, мы с Глебом и Ольгой торопливо выворачиваем сетчатую «мотню», собираем крупную рыбу – «на берегу» договорились брать от килограмма, если меньше – множественную серебрящуюся под месяцем мелочь тут же бросаем обратно в реку. Надо же, за недлинный проход – три больших рыбины, судак и пара подустов, мне бы так да на удочку и днём в Овсяновке.
Недалеко по дороге, рядом с которой осталась «Волга», проезжает мотоцикл. С коляской, «Урал» или «Днепр», на фоне леса видны два слабо подсвеченных силуэта, один за рулём, второй – в боковом прицепе. «Рыбнадзор»? Бросаю взгляд в реку: едва различимый в темноте отец стоит по грудь в воде, удерживая шестик, ждёт – надо понять, не повяжут ли прямо сейчас, рыбалка с бреднем незаконна, а отвечать из нас, получается, лишь ему, мы и вышли – то с сеткой в полную темень только, чтобы избежать такой неприятной встречи. Хорошо, если только бредень отберут, дело может и до суда дойти, и скорее всего, дойдёт, а удасться ли отцу всё «разрулить» на месте - это ещё под вопросом. 
Тётя стоит невдалеке со скрещёнными на груди руками, иногда с её стороны слышатся редкие звонкие хлопки – она бьёт комаров, их этим летом немного и больше никого из нас не кусают вообще. Тётка Наталья сообщает: «Не «Рыбнадзор». Силуэт в коляске – женский, просто причёска короткая. И полог на коляске задёрнут. Наверное, местные, едут купаться ночью». Тут же, после этих слов, все начинают двигаться, отец переговаривается с дядей, уходит чуть глубже, делаем следующий заход.
Вытряхиваем на берег сетку, собираем рыбу. Ольга выбрасывает в реку «мелочь», я занят крупной. Вот и совсем большая, кило на шесть. Что за чёрт – в темноте я не пойму, что это. Трогаю – скользкая, без чешуи, кожа. Но не стерлядь, это точно. По ощущениям напоминает водяную змею. Змея?!! Непохоже, тело слишком толстое, да и гадов тут давно не бывало от слова «вообще».  Смело, может быть, даже излишне смело, хватаю непонятное под голову обеими руками, поднимаю вправо, к месяцу. Тут у меня по спине пролетает счастливый холодок: на фоне звёздного неба, а особенно неполного месяца, я вижу характерные очертания головы и торчащие вперёд – в стороны усы. Сом, да по размеру ещё и съедобный, наверное, даже очень вкусный.
Сообщаю о таком улове окружающим, по пляжу сразу подбегают: «Покажи», а из воды доносится: «Ну и хорошо, рыбацкий план, считай, уже выполнили». «Он ударил меня по ноге, я думал, выскочил из сетки и ушёл». Тащат сеть ещё дважды, в результате ведро почти полно крупной рыбой плюс на травке рядом с машиной лежит настоящий большой сомёнок, теперь точно можно  ехать домой, рыбалка удалась. Напоследок, насколько можем этой тёмной «прохладной» порой, сушим бредень. Купаемся, одеваемся, выезжаем с пляжа. Желтоватый свет фар освещает влажную прибрежную лесную дорогу, бульдозером «врезанную» в окружающие ивовые заросли. Мне почему – то кажется, что эту ночную рыбалку и чёрный силуэт усатой сомовьей головы, проявившийся на фоне голубовато – серого месяца в тёмно – синем звёздном небе, я запомню надолго, даже, может быть, навсегда.
Проезжаем луга, потом едем станицей, наконец, световым пучком упираемся в дедовы ворота, калитка почти тут же распахивается, первыми выбегают собаки, крутят хвостами и ластятся к нам, потом выходит мама, ведёт за руку Сергея. Высаживаемся, демонстрируем добычу всем остававшимся дома и не видевшим такого рыбного изобилия. Я активно «кручусь под ногами» и особенно упираю на оптимальный, в кулинарном смысле, размер большой рыбы.
Вскоре верхней дорогой быстро едем домой, в Рядновку. Сижу, как почти всегда, на краешке заднего сиденья, положив локти на передние кресла и глядя вперёд, по ходу движения. За местным аэродромом, с одиноко стоящим в темноте у КДП Ан-2, с зачехлённым на ночь движком, пересекаем мелкую песчаную речку в крутых берегах, дальше медленно едем по волнистому заливному лугу, поднимаемся в крутую горку.
Когда об такую пору мы медленно проезжаем приречный луг, я обычно лежу на заднем сиденье, глядя в звёздное небо через заднее стекло, но сегодня моё место занято Сергеем, он спит за спиной, правым ухом на маленькой дорожной подушке и заботливо прикрытый клетчатым зелёным пледиком. Впрочем, сидеть по центру машины и смотреть вперёд на лугу мне тоже хорошо, тем более, что спать этой ночью пока совершенно не хочется. Вот уже начинается ровный просёлок. Ускоряемся, мчимся быстро. Я знаю, примерно каждые три – четыре месяца такой быстрой езды по местным летним «ухабам» превращают автомобиль в гремящее «ведро с гайками», машина начинает звонко дребезжать даже на относительно ровных участках. Папин водитель дядя Серёжа, по рассказу отца, недавно уже ставил «Волгу» на день в мастерскую, «протягивал» и менял всё, что пора или нужно поменять. 
Несёмся в звёздной темноте по мягким грунтовым дорогам, фары освещают серые ровные просёлки, позади клубится облако пыли, несильно подсвеченное красными задними фонарями. Здо’рово. Во тьме слева уносится назад лесная полоса, где днём мы обязательно останавливались, рвали разноцветную «местную» смородину. Едим только такую  – чёрную, белую, рыжую или красную, её ягоды вкуснее и слаще обычной «душистой», листья которой хозяйки кладут вместе с корешком «позднеосеннего» хрена в закрутки. Я даже задумываюсь – а пробовал ли я хоть раз ягоды душистой смородины? Получается, ни разу, надо бы попробовать, получить собственное мнение. Тем более, что раскидистые кустики такой ягоды зеленеют во всех легко доступных мне дворах, и дома, и у бабушек.
С «горы» спускаемся к нашему посёлку, едем улицами, вот уже автомобильный  свет, сократившись в яркое пятно, упирается в наши ворота. В машине слышится громкий и басовитый собачий лай, доносящийся со двора. Отец аккуратно трогает голубые створки бампером, они распахиваются, свет фар заливает внутренний двор, цветник, штакетный забор, и за ним - скачущего на цепи кобеля рядом с будкой, мы въезжаем.
Так папа делает всегда, когда не хочет выходить из машины, недели три назад он приехал «из полей» очень поздно, привычно толкнул ворота бампером и, въехав, запутался колёсами автомобиля, в велосипеде, брошенном мной во дворе, в траве у ворот. В результате такого происшествия сейчас у меня средства передвижения по Рядновке нет, как сказал тогда сонный папа, проходя мимо меня к ужину в летнюю кухню, теперь надо ждать весны, когда мне купят мопед. Честно говоря, следующей весной я больше рассчитывал получить мотоцикл, причём не один, ну да ладно, для начала и мотовелосипед сойдёт, а там посмотрим.
Бегу в дом, сейчас быстро мыться и спать.

Просыпаюсь: в прихожей резко звонит телефон, мама берёт трубку, говорит. Несмотря на закрытую в мою комнату дверь, слышу весь разговор, это отец, понимаю, скоро папа может прийти из конторы завтракать. Смотрю на будильник – восемь – сорок пять. Мама уходит, она оставит Сергея в детском учреждении, оно прямо через калитку за нашим садом, потом отправится дальше, к себе, в местную больницу. Встаю, делаю утреннюю зарядку в быстром варианте, надеваю шорты и босиком выхожу на крыльцо. Солнце ещё не палит, хотя и стоит уже довольно высоко. Через садовую калитку сюда, во внутренний дворик, прыгает кобель. Красиво, даже не опёршись о забор. Подходит, изображает неожиданную приятную встречу при текущей собачьей независимости и личной занятости. Показываю, что рад именно такому рандеву, глажу по большой голове, чешу за ушами. Поняв, что я в этот раз не собираюсь перемещаться по собачьим делам, Бам уходит в сад, так же красиво перемахнув через штакетник.
Папы пока нет, обуваюсь и выхожу на улицу, смотрю в сторону дирекции. «Волга» стоит в тенёчке под деревом у конторского здания, водительская дверь открыта, видно, что за рулём спит дядя Серёжа. В окнах папиного кабинета видны люди, значит, он появится позже или вообще приедет только вечером. Возвращаюсь во двор, подсоединяю шланг к крану, поливаю высокие выложенные серым квадратным камнем дорожки, лью воду во все цветочные грядки. Заканчиваю, набираю ведро тёплой воды, теперь мою полы в доме. Завершаю эту работу, иду в сарай, проверяю косу, она отбитая и точёная, беру с собой отбойник и точилку, иду в сад, косить. По дороге зову псину и сажаю, несмотря на привычные завывания и грозный лай в окружающее пространство, на цепь. Осматриваю садовые заросли. Кошу теперь привычнее, гораздо быстрее, чем в прошлые разы, и часа за полтора уже скашиваю траву больше чем в трети сада. Жара становится слишком явной, надо прерваться до вечера. Иду в дом, у калитки сталкиваюсь с папой. Обедаем вместе в летней кухне. Потом за ним приходит машина, во дворе появляется дядя Серёжа, отец уезжает.
Иду, принимаю душ, беру в руки библиотечный сборник Кассиля, заваливаюсь на диван, читаю. Откладываю книгу, думаю. Кажется, за время моего отсутствия здесь образовались собственные порядки и теперь мне мнится, что так будет всегда – просыпание от телефонного звонка строго в определённое время, омывание дорожек во дворе и мытьё полов в доме, собаку на цепь, потом косить, появление папы и завтрак – обед, потом мыться, читать, опять косить. И, хотя перемены обязательно придут с первым сентября и походом в школу, первая мысль прочно сидит в моей голове и не допускает других, даже смешно такое наблюдать.
Приходит мама, обедаем, она убегает на работу, читаю, иду в сад, кошу. В шесть возвращается с работы мама, попутно забрав брата из садика, оба где – то в доме, я продолжаю косить. Солнце падает за крыши, у меня остаётся недокошеным лишь небольшой участок вокруг второго огорода, но силы мои не бесконечны, всё, на сегодня заканчиваю. Вхожу во внутренний двор, слышу мяуканье. Слышал его и ночью, но тогда в кошачьем голосе было меньше отчаянного хрипа, а мама вчера из темноты сообщила, что кричит, наверное, кошка, забралась куда - нибудь и не может выбраться. Иду проверить, кто орёт, мама говорит, что ходила посмотреть, кто это, но никого не нашла – кошка сразу же замолкала, как только к ней приближались.
Крик явно разносится из первого огорода, что сразу за домом. Вхожу, закрываю за собой калитку – как мама и рассказывала, крик немедленно прекращается. Выхожу с участка – кошачьи вопли тут же возобновляются. Ну что ж, «разумно», так я вряд ли кого – то смогу найти. Не входя в огород, прохожу вдоль штакетного заборчика и смотрю в сторону криков, мяуканье явно раздаётся откуда – то сверху. Присматриваюсь к вершине большого дерева, что нависает над огородом до самой его середины, и, наконец, вижу в пучке листвы на длинной ветке маленькую перепуганную физиономию. Котёнок. Не может слезть. Понятно.
Устал, медленно забираюсь на дерево. Ветка, в конце которой сидит «спасаемый», довольно высоко, я уже на уровне чердачного окна в нашем доме напротив дерева, если полететь вниз, в помидорные грядки, «костей не соберёшь». К тому же, что особенно неудобно, после развилки я вынужден хвататься сразу двумя руками, как же я в таких условиях заберу котёнка? Наконец, поднимаюсь к нужной ветке, вижу – в небольшом разветвлении, в пучке листьев сидит совсем маленький кот, глаза по малолетству ещё голубые, сам - тёмно – серый, чернополосатый с белой мордочкой, грудкой  и такими же «носочками» на лапах. Хрипло орёт куда – то вниз, тонкий кончик хвоста дрожит от напряжения, давно кричит, наверное.
Котёнок оглядывается на меня и радостно бежит по горизонтальной ветке навстречу. Это несмотря на мои крики, что нужно подождать, у меня пока заняты обе руки и я не смогу сейчас его забрать, что я быстро спущусь за сачком на длинной палке и потом из развилки сниму его по - другому. Кот пробегает по плечу, лезет на голову, больно вцепливается когтями под волосы, громко и с явным удовольствием «трещит». Очень больно, я ничего не могу поделать, сразу же отправляюсь вниз, к развилке, и тут полосатый «спасанец», оставляя когтями  длинные кровавые полосы под моими волосами и на лбу, с криком почти срывается с моей головы. Соскальзывает ниже, «там очень высоко, если упадёт, точно разобьётся», но кот, беспорядочно размахивая руками, успевает одним когтем очень больно вцепиться мне в лицо. Собственно, в левое нижнее веко. И висит, болтается. Больно, веко вывернуто слизистой наружу и растянуто, слёзы заливают глаза, у меня один выход – скорее спуститься к развилке, освободить руки.
Быстро, очень быстро лезу вниз. Котёнок, вероятно, сообразив: здесь что – то не так и «спасителю» очень больно, когтями левой лапы вцепливается мне под правый глаз, в только что зажившую ранку от вонзившегося в это место поплавка. Потом, слава богу, вытаскивает коготь из моего левого века, но тут же цепляется, тоже когтем, рядом с другой лапой. Спускаюсь в развилку, немедленно снимаю со щеки и укладываю умеренно протестующего и беспрерывно «трещащего» юного кота в карман рубашки, теперь - на забор и на землю. Высаживаю мелкого «спасанца», бегу в дом, к маме.
Меня усаживают на кухне, дезинфицируют мои свежие раны, приговаривая: «Да где же ты так, да разве же так можно». Поясняю, что снимал с дерева маленького котёнка. «Этого»? Кот, действительно, рядом, на кухне - напряжённо подрагивая хвостом, ест из маленькой миски. Его уже зовут Василием, он хороший и принято решение оставить его у нас. Котёнок, наконец, наедается, громко лакает воду из стоящей рядом посудины, падает рядом и спит.
Поздним вечером, когда открыв ворота бампером, во двор въезжает отец, отцепляю радостно беснующегося пса – «папа приехал, я немедля должен его приветствовать, пустите меня скорее, а то я порву новый ошейник, прямо как в прошлый раз, тут я за себя не отвечаю» – обнаруживаю, что в собачьей будке, ближе к задней стенке, свернувшись в подстилке маленьким клубочком, мирно дремлет Василий. Бам принял кота, теперь надо поговорить с отцом. Тот, проходя к летней кухне, устало и довольно равнодушно, он не любит кошек, произносит: «Ну и хорошо. Пусть будет, раз нравится». Всё, с котом устроено.
Захожу в летнюю кухню. Папа ужинает. Кот здесь, уже покушал, крутится под мамиными ногами, громко «трещит». Папа от стола наблюдает за Василием, говорит, что это – кошка. Смотрим с мамой – повадки другие, точно, это не он, это она, просто голова большая, крупнее, чем у кошек обычно. Поднимаю котёнка, смотрим подробности – да, папа прав. Но что поделать, кошку, пусть и замаскированную под кота, уже приняли и, хотя маме совсем не хочется через годик раздавать по знакомым котят, кошка у нас остаётся и тут же получает новое, «богатое» имя - Василиса.
Идём в дом, «бывший кот», теперь кошка Василиса, прыжками несётся впереди нас, входим - сразу бежит на кухню, потом немелодично орёт у моей комнаты, открываю дверь – с ходу прыгает на постель, устраивается на подушке, и немедленно засыпает как убитая.
Ложусь, какое – то время читаю. Пора спать. Откладываю книгу, выключаю надкроватный свет. За окном тишина, в комнате абсолютная темень, через некоторое время там синим пересечённым квадратом возникает звёздное небо и на его фоне почти чёрные недвижные ветви деревьев, а вокруг себя я начинаю видеть предметы. Закрываю глаза и перед сном привычно «чищу голову», перебираю и «раскручиваю» дневные мысли. Обнаруживаю, что сегодняшнее моё предобеденное представление о бесперспективности собственного тут существования и каждодневной заданности событий никуда не делось, оно по – прежнему здесь. Добавляю в него реально происшедшее во второй половине дня - получаю, что кроме поливов и покосов, каждодневно, обязательно на большой и опасной высоте, мне будут больно царапать голову, угрожать выколоть глазик и особо больно подвешиваться за веко, а также каждый день мы будем приобретать по новой кошке Василисе. Это смешной бред, не удерживаюсь от короткого хохота. Вредные мысли совершенно исчезают, сладко зеваю – я сегодня явно «убегался», проваливаюсь в сон. 
ГЛАВА 41
Вечером следующего  воскресенья меня отвозят в Овсяновку, весь июль и самое начало августа я провожу то в Овсяновке, то в Устьинской, рыбалю, купаюсь, загораю, немного помогаю дедам на покосе. Ещё до двадцатого августа меня окончательно забирают в Рядниковскую. Кошу в саду, мою полы, кормлю животных, по утрам и вечерам поливаю дорожки. На носу сентябрь и новая школа, посмотрим, как всё там сложится. К тому же мной уже принято решение - в этом году буду «успевать», как «господь на душу положит» - одно дело внешние оценки твоего труда, а другое – реальные знания, кроме того, так я смогу не выделяться излишне в коллективе «плохой» школы, впрочем, выяснить, насколько она «плоха», наверное, смогу, только какое – то время поучившись в ней.
Утром первого сентября мама нарезает мне букет из Степнянских роз, что растут теперь в нашем палисаднике у дома, надеваю новый форменный синий костюм с небольшой эмблемкой на рукаве – белая книга над жёлтым «геометрическим» солнцем, всё это на красном фоне, беру собранный с вечера портфель и сумку со сменкой, отправляюсь на линейку в школьном дворе. Иду, в соответствии с маминым наставлением, не через детсад, где явно ближе, а улицей - наверное, все соседи, у которых потомство уже выросло из моего возраста, должны увидеть, что «дети идут в школу», а значит, наступила очередная осень.
  На линейке становлюсь к своему классу, знакомлюсь с соседями, ничего для меня удивительного, обыкновенные, как и в прежней школе, молодые люди. Впервые так всерьёз обращаю внимание на девочек, делю их на красивых и некрасивых, «головастых» и не очень. Наверное, я дорос до возраста, когда гормоны начинают определять внешнее поведение, теперь надо повнимательнее следить за собой.
День знаний, и сегодня только три урока, первый из них – урок мужества. В класс приходит совхозный кадровик, как его представляет классу моя новая руководительница, преподавательница русского и литературы Ирина Сергеевна. Смотрю на «кадрового специалиста» внимательно. Сухой, старательно выбрит, вихрастая с богатой сединой чёрная шевелюра, в синем парадном костюме и надраенных до лакового блеска тёмно - коричневых ботинках, немодный тонковатый галстук на белой рубахе, двубортный пиджак с широковатыми сегодня отворотами звенит «иконостасом» из множества медалей и четырьмя орденами. Сейчас он – работающий пенсионер, а в военном прошлом, по словам классной – майор и командир батальона. Привычно, видимо, не в первый раз, рассказывает о войне, главный смысл: «Это страшно. Больше не допусти’те». Заканчивает официальное изложение, отвечает на вопросы и рассказывает явно бодрее, сообщает о нескольких «смешных» случаях, при этом по классу прокатывается явное оживление. Звенит звонок, урок окончен, он выходит на крыльцо, в синий ещё утренний тенёчек и с удовольствием закуривает «Казбечину».
Я рядом:
- Мне кажется, вы кое – о чём умолчали. Сами сказали, что войну начали офицером, а орден Славы – солдатский. Штрафбат? Осенью сорок второго или позже?
- Позже, в самом начале весны сорок четвёртого. С моей стороны - чистая дурость. Нахамил ни с того, ни с сего там одному начальнику и отказался извиниться, только потому, что дурак был, а ссорились вообще по непринципиальному вопросу. Получил месяц, через три дня – госпиталь и ещё через недельку - орден, всё, как положено. Сам чей же такой шустрый будешь, что – то я тебя раньше здесь не видывал? Алексан Палыча? Это хорошо. Откуда знаешь, какой орден офицерам не дают?
Говорю, что знаю такое по книжкам, плюс мне в Овсяновке говорил тамошний прежний секретарь парткома, Бондарников, – он бывший командир штрафного батальона во время войны. Но видел я его в крайний раз очень давно, ещё когда жили в Степном.
- Семёна Валериановича в своё время знал хорошо, бывал у него – и по делам, и так, дома. Уважаемый человек, храбрый и понимающий, в войну и сам зря под пули не лез, и подчинённым не позволял. Вот только в последние лет пять слаб он, вроде, на выпивку, а ведь такое не шутка, тут легко можно и совсем докатиться.
С таким я согласен, хотя в этом почти ничего не понимаю. Овсяновская бабка Бондарникова говорила, что «Семён после войны, в сорок седьмом, запился на годик, а потом совсем бросил. Зачем пьёт опять – непонятно». Я же думаю, что так проявляется потребность организма в алкоголе – у всех он должен вырабатываться внутренними органами и концентрироваться в печени. Те же люди, у которых этанол по какой – то причине не вырабатывается, как раз и склонны к «исправлению» такой ситуации постоянным приемом водки. Тем более, что, как говорит мама, спирт служит материалом для получения одного из «гормонов счастья».
По рассказам папы, несмотря на то, что после войны умных и опытных мужиков осталось немного, их «толкали» вверх, Бондарникова с определённого момента наоборот «понесло вниз» - «дело делает, и толково, но пьёт, иногда даже на работе появляется пьяным, это уже тяжкая болезнь». Что там сейчас у него, не знаю, со слов Семёна Валериановича папа мне рассказывал как – то, что тот всё чаще видит во сне случай из ноября сорок третьего года: Бондарников идёт по окопам, и вдруг на прямом участке ему чуть не под ноги падает прилетевшая «с той стороны» немецкая тёрочная «колотуха». Бежать некуда, до взрыва он только успевает криком предупредить шедших за ним командиров, те прыгают в ближнюю стрелковую ячейку. Граната взрывается, его легко контузит и опрокидывает на стенку окопа, но, как ни странно, он остаётся в сознании. Мысли идут поодиночке: «Я на этом свете или так всё выглядит после смерти», вторая – «Куда попало»? Самое страшное, что Семён Валерианович вообще не может пошевелиться, а потом быстро набегают товарищи и оказывается, что осколки отсыревшей немецкой «колотушки» прочно «пришили» его шинель к боковой стенке траншеи, сам же Бондарников каким – то образом остался полностью невредим. 
И вот несколько лет назад возникли дурные мысли об отсрочке тогда и о том, что сейчас «пора». Это у человека, во время войны командовавшего практически офицерским батальоном, только с большой текучестью состава, подразделением, изначально действовавшим лишь на «сложных» участках. С другой стороны, было тяжёлое время, и, может случиться, Бондарников отработал своё предназначение как положено, до конца, а теперь, когда ему давно перевалило за шестьдесят, хорошо позволить себе немножечко объективного идеализма и даже в таком незатейливом проявлении, раз он уж так понадобился. Мне кажется, я при таких обстоятельствах не сдамся, но между нами пройденные страной полвека, я другой человек.
Звонок, бегу в класс.
После уроков – домой, через небольшое время приезжает на обед папа и забегает мама. Не припомню, чтобы они вот так собирались в будний день здесь, в Рядниках, понимаю: будут вопросы. Собираемся в летней кухне. «Ну, как школа»? Отвечаю, что всё в порядке и довольно обыкновенно, откровенно тупых в классе пара человек, девочек больше, чем мальчиков, не дружу пока ни с кем, приятельствую со всеми, касательно качества обучения ещё непонятно. Директора школы видел, он лет сорока – сорока пяти и очень неплохо, чуть по – домашнему, одевается. Выглядит по отношению и к степновскому, и краснянскому  школьным руководителям немного слабоватым.
Отдельно я упоминаю, что с этого года мы начинаем изучать физику, нашего будущего учителя я уже рассмотрел и в толпе учителей на линейке, и потом в коридоре – по моему, нас будут «гонять», но это то, что надо. На вопрос о математике отвечаю, что у нас математичка, мне пока непонятна, уроков не было, знаю только, что она – жена директора школы и что, судя по его внешнему виду, в одевании мужа на работу принимает непосредственное участие. «Ну, и хорошо». Родители обедают и уходят на работу, я привычно иду поливать дорожки. Думаю.
Сегодня по дороге домой я забегал в местную библиотеку, и теперь отчётливо понимаю, что читать БСЭ мне всё – таки придётся. Там два издания, первое и второе. Первое – это ужас – шестьдесят пять томов, второе – пятьдесят, но во втором ещё больше статей, по словам библиотекарши, их сто тысяч против шестидесяти пяти тысяч в первом. Она же советует читать именно второе издание, выпуск ближе по времени к нам и, соответственно, там меньше всяких, особенно -  технических, ошибок. Это сколько же времени уйдёт на такое чтение – полтора, два года, и в это время я не смогу даже прикасаться к столь любимой мною художественной литературе? Да это жуть. Но надо. Читать я должен только на месте, в специальном зале, пока иного мне не доверяют. Думаю, такое не навсегда, через какое – то время станут выдавать книги на дом, тем более, что в Рядниках никто особенно не читает старые энциклопедии.
ГЛАВА 42
Воскресенье, за окном относительно светло и дождь. Утро, лежу в постели, читаю, отвлёкся на заоконную картинку. «Мокрая» осень, лимонно – жёлтый лист приклеился к стеклу с внешней стороны, видно, как от несильного порыва ветра с деревьев во дворе срывается куча таких же пропитанных влагой листьев и, не особо кружась, падает в такой же мокрый, ровный и толстый слой листвы, сброшенной чуть раньше. Как выглянет солнышко, мне всё это надо будет сгребать в большие кучи, вывозить на тележке, сушить  и жечь в саду. Встаю, смотрю в окно через письменный стол. Вот это сгребу к гаражу, это – к дорожке, здесь – к сараю или левее, к малиннику. Вывезу вот туда, по тропинке к детсаду, там как раз меньше деревьев, подожду, пока кучка просохнет, и сожгу.
Подхожу к окну, опираюсь. Э, да у нас батареи совсем тёплые, родители включили обогрев, видно, на улице уже совсем прохладно. Надо подниматься, времени чуть не десять. Убираю постель, выкладываю на стол развёрнутый примерно посредине том БСЭ. Большая книга, размеры впечатляют, но в реальности с чтением Энциклопедии всё пошло быстрее и легче, чем я предполагал в начале сентября. Иногда для сравнения и понимания почитываю и первое издание, и на художественную литературу времени, в общем, хватает, думаю, в таких темпах за год – полтора, а то и быстрее, чтение закончу. Иду в ванную. Прохожу мимо кухни, мама тихонько, чтобы не  помешать «моему сну», накрывает на стол, пора завтракать. Говорит, что папа уехал в Бессоновку ещё в семь, там, на отделении, сегодня что – то торжественно запускают. Завтракаем.
Выхожу на веранду. Холодно, за стёклами дождь, у забора мечется под тяжёлыми каплями невысокое фиолетовое деревце рябинки с остатками листьев. Думаю. Этот дом и двор, такое заметно, делали в шестидесятые и «под себя» - вставили внутренний дворик, жилые и хозяйственные помещения в большой и старый поповский сад, окружили его осмысленно переменной высоты и качеств заборчиком, хорошо спланировали внутреннюю территорию, поставили высокие внешние ворота и, вокруг них, плотный дощатый забор. Стены дома здесь толщиной никак не меньше полуметра или даже сантиметров шестидесяти, внутри тепло и мне не надо носить уголь для печки – всё нагревается электричеством, температура поддерживается автоматом. Такое я, правда, уже видел, и у многих знакомых и в разных вариантах, но чтобы самому выставить потребную температуру «крутилкой» на щитке – это для меня впервые.
Когда – то, совсем давно, ещё до Революции, на этом месте стоял дом станичного «молодого» попа. Приход был большой и обильный, за каждое действие – а церковь тогда была аналогом сегодняшнего ЗАГСа – надо было платить. Если батюшка не получал положенной мзды, то и вообще не регистрировал брака или рождения ребенка, или права на имущество, особо не у казака, а нищего иногороднего, «пока не внесут». Наверное, такое могло продолжаться годами, потому что в этой местности в небольшом количестве до сих пор встречается фамилия Незаконнов. Потом настала Революция, по рассказам местных бабок, поп разом лишился привычного дохода и «пошёл по ненужной линии» - стал хулиганить, потом вообще вступил в банду. На какое – то время уходил за границу, и «ажник в двадцать восьмом» его убили при неудачном налёте на колхозное правление и магазин в одном из недальних хуторов. Дом попа завалился ещё в двадцатые, его отец, тоже в своё время священник, до 1931 года жил на этом же месте в небольшом «новом» флигеле, потом двор практически в центре посёлка долго не застраивался, к тому же сильно помешала война. В пятидесятые соседний участок покинули жильцы, старые умерли, а молодые перебрались на новую улицу, примерно в эти годы флигель окончательно и обрушился. В середине шестидесятых одновременно с новой дирекцией неподалёку на этом месте «с историей» и построили дом, в котором мы сейчас живём.
Сажусь доделывать уроки – основную часть домашнего задания пока по – прежнему успеваю сделать в школе. С этого сентября я начал изучать физику, и многое сразу стало на свои места. Математика, в некоторых моментах мне совсем уж непонятная, объяснилась просто - как изначально расчётный придаток физики, уже потом заживший самостоятельно.
Пока не могу сказать, как в этой школе с преподаванием, гораздо легче определить самоответственность учеников, а она здесь явно ниже, чем в других «моих» школах. Отдельные предметы почему – то поставлены моими коллегами в ряд «вторичных» по отношению к «базовым» – русскому, математике и физике. С другой стороны, если хорошо подумать, учителя сами, своим отношением к наукам, и делают свои предметы не особенно нужными учащимся - такое хорошо заметно по урокам иностранного языка, которые, наверное, раньше, к примеру, здесь же и в прошлом году, тоже причислялись учениками к «проходным».
Теперь у нас новая, молодая и очень строгая «немка», она нагружает подопечных школьников так, что «нету никакого продыху», как выразился один мой коллега, а один из двух «классных дебилов» никак с таким изменением смириться не может и уже четыре раза за месяц с небольшим «летал» посреди урока к директору – это, наверное, когда учительница считала, что сама дальше не справится. Причём все разы его таскали к школьному руководителю за ухо, сам видел такое. Интересно, до этих уроков я думал, что знаю немецкий и говорю на нём, а теперь оказывается, что всё, что было – неклассическое и вообще похоже на поволжский суржик, язык надо учить, и почти заново. Странно, но в Степнянской школе мой уровень считался весьма достойным, проблем не случалось, а я был уверен, что говорю на чистом немецком. Тем не менее, доверяю, тут мне хочется доверять – впервые без всяких сильных подтверждений её позиции - новой учительнице, тем более, закончившей языковый ВУЗ, долго работавшей переводчицей, и я старательно «учусь заново», зубрю падежи, запоминаю длинные, как мне видится, иностранные тексты. 
В деревенских школах у нас практически везде дают немецкий, в городских можно изучать по выбору немецкий, английский или французский. В Степном со мной в классе учился один мальчик, он с родителями переехал в наш посёлок откуда – то с Дальнего Востока, и говорил, что у них, в прежней школе, в качестве основного иностранного языка был китайский, но тут я ничего лично подтвердить не могу, за Байкалом и даже ближе пока не бывал.

Поздний предновогодний вечер. Неожиданная в такое время, пусть и кратковременная, как указывается в газетном погодном прогнозе, оттепель. Пятница, выходной, а потом первое и второе придутся на субботу – воскресенье, взрослых впереди ждут выходные, у меня же вообще начались зимние каникулы. Родители уходят встречать праздник в контору и – потом - к знакомым, мама уложила Сергея на диване в его комнате и приготовила мне всякие вкусности – от цыплёнка табака до торта, сижу за накрытым и придвинутым к дивану столом в зале, смотрю телевизор с «прикрученным» звуком, чтобы не помешать спящему за высокой белой дверью брату, читаю. В этот раз с Новым годом советских граждан снова поздравляет не сам Брежнев, а диктор ЦТ Игорь Кириллов. С телевизором я не очень часто общаюсь, но сегодня у них в телестудиях, наверное, такой день – в 10 утра транслировали новый детский фильм, это прибалты расстарались и сняли фильм по иностранной книжке, «Приключение Калле – сыщика», автор - одна из самых мной любимых сказочниц – Астрид Линдгрен. А после шести вечера «крутили» новые серии «Ну, погоди!», я обязательно должен был такое видеть, хотя и разочарован в результате вечернего просмотра, в мультике ничего нового и умного, творческий коллектив, видимо, просто продолжает успешное, как им кажется, занятие и снимает, снимает, а все «идеи» фильма остались в прошлом.
Из угла, где переливается огнями новогодняя сосенка, доносится громкое довольное чавканье. Смотрю за диван. Там кошка Василиса, в быту просто «Васька», широко открывая рот, лопает с «ёлки» длинные алюминиевые полосы «дождика». Не в первый раз, иду, аккуратно вытаскиваю «дождины» из кошки обратно, потом отгоняю настырное животное от сосны. Васька тут же просится на улицу. До Нового года остаётся несколько минут, можно выйти, иду из комнаты на веранду, открываю «тёплую» входную дверь, выпускаю, выхожу, жду. Осматриваюсь: довольно тепло, на улице лёгкий туман, вероятно, плюсовая температура, вокруг – «присевшие» в оттепель и слегка посеревшие, будто покрытые ровным водяным лаком, сугробы, под ногами - совершенно обтаявшее крыльцо. Едва Василиса исчезает за углом дома, как тут же ко мне подбегает отвязанный «на ночь» кобель. Глажу большую серую голову, чешу за ухом, говорю приятное, сам думаю: если Вадим Соколов прав и нас ждут нехорошие перемены, очень хотелось бы, чтобы всё это минуло побыстрее. Как Новый год, волосатая морда? Какие ощущения?
Бесшумным скоком из – за угла возвращается кошка, пробегает под собакой, между лапами, громко орёт у двери в дом. Да, да, уже иду. Кобель убегает «по делам», мы входим в тепло. Васька немедленно усаживается в прихожей и, вывернувшись, лижет  спину – Бам всё – таки успел дружески провести по ней языком, когда кошка бежала по крыльцу к двери. Прохожу в зал, выключаю верхний свет, к наступлению праздника пусть всё таинственно освещается только торшером и ёлочными огнями.
Кириллов в телевизоре ещё говорит, без двух минут полночь. Ну что же, подведём итоги: год был хорошим, движение вперёд было явным и у членов семейства, и у наших родственников, и у знакомых. Удачи всем добрым людям, здоровья и радостей. И спасибо за это совместное время, такое долгое. Кстати, тебе, Васька, тоже. Придвигаю к дивану стол, наливаю себе лимонаду. Звучат куранты. Прощаюсь с прошедшим, загадываю счастливые изменения на следующий. Кремлёвские куранты заканчивают бой, приходит Новый год. Ура, всё началось. Выпиваю стакан лимонада, приступаю к маминым вкусностям. Параллельно смотрю программу телепередач, из них впереди остаётся только три и все традиционно знакомые по прежним новогодним праздникам. Напротив каждой передачи в программке – маленькая пометка в конце объявления: «(Цв.)»,  это в последний раз, с наступившего года все передачи будут только цветными.
Время, раскручиваю бумагу с родительского новогоднего подарка, ещё вчерашним вечером я подумал, что, судя по формату и строгим очертаниям, это – книга. Да, она. Астрид Линдгрен, «Малыш и Карлсон». Три повести. Здорово, то, что нужно. С трудом удерживаюсь от немедленного чтения, это всё завтра, когда проснусь.
На экране мелькает характерная заставка - сейчас «закрутят» «Голубой огонёк». Смотрю. В телевизоре – новая ведущая, и это певица Пугачёва. Давно, ещё в «Степном», я ждал маму у медпункта, было мокро и под порывами ветра летела холодная листва, а где – то рядом в парке прятался радиоколокол, оттуда неслись звуки новой для меня песни - так получилось, что, выйдя на крыльцо, я попал на самое её начало и прослушал «произведение» до конца. Пела как раз Пугачёва, это была «Арлекин», и тогда меня смутили как строка «Арлекину, Арлекину есть одна нога  на смех», так и странный хохот, явно специально разученный и подготовленный. Тогда вышедшая ко мне на деревянное крыльцо через пару минут мама объяснила, что я неверно расслышал слова, там «Есть одна награда – смех» и это никакое, как я почему – то уверен, не издевательство над инвалидами.
Позже я услышал дома по радио же рассказ о том, как тяжело и обязательно было разучивать Пугачёвой «весёлые» идиотские звуки в каждом куплете, такие слова оставили во мне тяжкое недоумение.
Кроме Пугачёвой, в студии ещё двое ведущих – Игорь Старыгин и польский актёр из сериала «Ставка больше, чем жизнь». Я видел один фильм из этой серии, смотреть больше не буду. Старыгин обращается к своему соведущему, называет по имени: «Стани’слав», и я вспоминаю фамилию: Микульский. Да, точно, так и есть, а в фильме – капитан Клосс.
На веранде слышны шаги и голоса мамы и папы, смотрю на часы, времени пол – второго, бегу открывать. С Новым годом, с Новым годом. Спасибо за подарок. Пожалуйста. Идут на кухню, из холодильника забирают две тёмно – зелёные бутылки шампанского, какие – то большие кастрюли с плиты, просят помочь донести всё до конторы. Надеваю пальто, беру покрытую расписной крышкой белую ёмкость и выхожу из дому. Папа открывает калитку, первым, конечно, на улицу выбегает прыгающий вокруг нас пёс, потом, нагруженные, выходим мы. На улице тепло, и за крайний час ещё несильно потеплело. В широком переулке стоит туман, подсвеченный фонарями, не рассмотреть даже недальнего здания дирекции, посреди дороги под ногами хлюпает мокрый снег. Папа говорит, что эти погоды ненадолго, уже сегодня к вечеру вернутся морозы. Мама утверждает немного другое: «Новый год пришёл, а «Новый год – к весне поворот». Я же вспоминаю и не припомню такого мокрого январского праздника. Тащим кастрюли, торопимся. На середине пути нас «перехватывают» вышедшие из дирекции покурить, поздравляют меня с наступившим, забирают из моих рук тяжёлую, похоже, салатную, ёмкость, вдвоём несут в контору.
Зову собаку, отправляемся домой. Иду посредине дороги. Тишина и снега вокруг, над головой облачная темень, и впереди – чуть желтоватый подсвеченный туман, привычная собачья беготня по сторонам с целью обследования заборных углов в этот раз отдаётся в переулке громким снежным хрустом – под Бамкиными ногами проваливается внешняя ледяная корка подсевших сугробов. Подхожу к дому. Открываю калитку, кликаю собаку – пёс бежит ко мне через улицу, трещит вчерашним настом, «шмыгает» внутрь, на ходу «слегка» придавив меня к калиточному столбу, зараза такая. Теперь до утренней посадки на цепь будет перемещаться только в пределах дворовой территории, так приучен. Закрываю воротца, иду в дом. Родители вернутся к четырём или к половине пятого, я точно уже усну.
ГЛАВА 43
Вторая половина апреля, солнечно, слегка ветрено, всё вокруг зеленеет – и трава, и деревья, воздух наполнен гудением насекомых. Прохожу через широкий школьный двор, выхожу за калитку, лезу в модных коричневых ботинках на платформе в дорожную грязь. Здесь этим месяцем стало модным приходить в школу со сменкой, а обратно отправляться, прихватив свои резиновые сапоги в «сменный»  мешок. Уже третий день, как мы приходим в школу без курток, и позавчера для такого даже требовалось определённое мужество, особенно об эту межсезонную пору. Взрослые одеты совсем уж по – разному, на улице можно увидеть человека и в осеннем, и в зимнем пальто, и вообще без них, последние - «наши люди», чаще всего такие носят свитера и зимние брюки, заправленные в резиновые сапоги.
Я, например, сегодня в синей школьной форме, голубой рубахе с пионерским галстуком и коричневых полуботинках на платформе, на улице тепло и одёжка «к месту». По дороге к дому мне надо пересечь две грязных дороги, дальше побегу по плотным пешеходным тропинкам. Неожиданно оказывается, что, пока мы сидели на уроках, сильное солнце и лёгкий порывистый ветерок сделали своё дело, глубокие колеи почти совсем просохли, в них можно ступать, без проблем перебираюсь через ранее непереходимые дороги, бегу домой, это рядом.
Вхожу через садовую калитку, иду под цветущими деревьями. Хорошо, только шмели и пчёлы летают в каком – то невообразимом количестве, просто толпами, и это началось только сегодня, ещё вчера их было резко меньше. Впереди, у собачьей будки, прыгает Бам, то крутит хвостом, поворачивается в мою сторону, то лает во внутренний двор, понятно, там - кто – то чужой. Надо бежать, посмотреть, кто и зачем.
Неожиданно собака прерывает свои занятия и с громким воплем бросается в будку, через секунду я слышу тяжёлое гудение и вижу пролетающего впереди – слева от меня большого чёрного шершня. Бросаюсь по тропинке во внутренний дворик, хлопаю калиткой, бегу к домашнему крыльцу. «Ты куда? Привет». «Привет, что случилось»? У синих ворот папа и Сергей Иваныч, а ещё обнаруживаю рядом с ними «Верховину - пять» странного для неё рыжего цвета, ещё в «магазинной» деревянной обрешётке, масляной бумаге и со снятым колесом. Понимаю, это – мне, привезли и разбирают упаковку. Привет. Смотрю на мопед, довольно сбивчиво поясняю, что в саду летает чёрный шершень, может и цапнуть. Отец, с топором в руке, отвлекается от разборки упаковки, говорит, что «В детстве у нас одного лупил шершень, правда, не чёрный, а обычный жёлтый, бил «с налёта», так тот мальчик просто упал без сознания. Страшная штука. Вроде, чёрный ещё больнее кусает».
Доразбирают обрешётку, ставят колесо, дядя Серёжа «протягивает» соединения. Оказывается, это не «Верховина – пять», а пока неизвестная мне «шестая», поэтому она и выглядит немного иначе. Папа говорит, что педалей здесь нет, запуск кикстартером, а глушить надо декомпрессором - вот этой манеткой справа на руле. Интересно. Вообще я катаюсь на «Яве», «ЧиЗете» или «Иж - спорте» и надеялся получить совсем не такую мелочь. Но мокик, а именно так его надо называть, это «мотовелосипед с кикстартером», похож на настоящий мотоцикл и мне нравится. Рассматриваю. Рама оранжевого цвета, хром повсюду, длинная и приятная на ощупь светло – коричневая седушка с некрупной надписью сзади, а на серебристой фаре – спидометр с максимальной циферкой «60» - всё сделано хорошо. Теперь у меня будет возможность кататься легально, на мотоциклах до шестнадцати лет я так ездить не смогу. Папа смотрит на часы: «Я в конторе, закончишь – приезжай». Дядя Серёжа крутит гайку и кивает: «Да тут быстро. Всего работы на полчаса или по самой крайности минут на сорок, не больше».
Папа забирает с забора серое демисезонное пальто и уходит, водитель крутит гайки и заливает жидкости, я помогаю ему и обтираю новый мопед пробензиненной ветошью, удаляю техническую смазку с поверхностей. Сергей Иванович постоянно заглядывает в небольшую белую книжицу, беру её, читаю. Это «Руководство по эксплуатации», ищу самое для меня интересное - «сроки обкатки». Вот оно, 6.3, «Обкатка нового мопеда». И сразу же печалюсь: целую первую тысячу километров я не смогу превышать скорость в тридцать километров в час, откручивать ручку газа больше, чем наполовину, ну, и прочие ужасы. Всё это, конечно, мне известно, но внутри всегда теплится надежда: может быть, на очередной новой машине такого не будет. С другой стороны, тысяча километров на такой скорости – это всего – навсего тридцать три с небольшим ходовых часа, да я за неделю такое откатаю.
Выставляем на дорожку и в первый раз запускаем мокик, газуем, слушаем, смотрим, вроде всё работает, и работает правильно. Дядя Серёжа приносит из стоящего на улице УАЗика пятилитровую пластмассовую канистру – это мне, смешивать бензин с маслом, тут двигатель двухтактный, говорит, что на период обкатки частично блокирован дроссель, вот так снимается блокировка, прощается, брякает замком калитки и выходит на улицу.
Поворачиваю замок, иду за Сергей Иванычем. УАЗик переезжает к дирекции, отсюда видно, как водитель останавливает машину на лужайке, в тени зазеленевшей ивы, приоткрывает дверь, берёт книгу, читает, по впечатлению, первую страницу, и, «повесив голову», засыпает. Брожу рядом с домом, осматриваю дорогу в переулке. Вывод - сегодня ездить на мопеде пока рано, дороги грязные, разбитые и колейные, а где – нибудь завтра - послезавтра ночью или ранним утром скреперы приведут станичные и межпоселковые пути в порядок, а там уже можно будет и опробовать «Верховину» по полной программе. Это, конечно, если всё пойдет согласно газетному прогнозу, солнечные погоды установятся и не случится дождей.

Ещё через неделю с лишним, ранним утром, я останавливаю мопед на дороге под холмами, за посёлком. Глушу двигатель, устанавливается тишина. Здесь сейчас никого, утреннее солнце ещё не палит, под ненаправленно бегающим лёгким ветерком слегка колышется зелёная степная травка.
«Верховина» мне нравится, впервые я ощущаю под собой мотоциклет, который мне удобен и подходит по росту – обе моих ноги прочно и ненапряжённо, чуть подсогнутые, плотно касаются земли, тяги, даже пока ограниченной, мне хватает, и, единственное, что неправильно – в окошке на фаре пока только 289 километров и, кажется, я не успею пройти обкаточную тысячу и за три недели, а не как планировал, за одну. А так – я где – то даже впервые осознаю правильность дорожных требований, немного трудно в этом самому себе признаваться, но мне уже надоело кататься на «больших» мотоциклах, свешиваясь то вправо, то влево, это в зависимости от необходимости затормозить или переключить передачу. Здесь же всё по моему размеру, пусть даже резко меньше мощность и скорость, зато никакой мотомилиционер меня больше не остановит и ловить не станет, всё законно.
В степи хорошо, в траве поют и перелетают мелкие птицы. Солнце ещё несильное, в общей поутру прохладе и влажности, в синеве моей тени слегка видна недавно ушедшая зима. Вдалеке на дороге возникает зелёный УАЗик. Папа, едет быстро, один, без водителя – сейчас только восемь с небольшим, Сергей Иваныч, если не на дальних выездах, работает у папы от девяти до шести вечера, иногда, правда, «немного задерживается». Ну, часа на три. Или на сутки – двое, это смотря куда они поехали. Жду. Привет, привет. «Домой»? «Да, пора. Едем». Катим к дому. Сегодня суббота, собираюсь в школу, а завтра уже первое мая, в воскресенье и понедельник отдыхаем, предполагаю в эти дни посетить дедов в Устьинской и Овсяновке, впервые сделаю это самостоятельно и на мопеде. Укладываю портфель, бегу.
В этой школе у меня всё складывается довольно благополучно. Правда, появляются четвёрки и я не получу по итогам года привычной похвальной грамоты, но я и так не смогу её заработать – в графе «поведение» явно обоснуется что – нибудь не выше «уд.». Подсчитал недавно – за всё время учёбы здесь у меня 19 визитов к директору, и я ни в одном случае не виноват, просто так дико сложились обстоятельства.
Характерное приключение: прошлым октябрём я только вышел из директорского кабинета, где со мной совершенно необоснованно проводилась воспитательная беседа, и тут оказалось, что перемена почти закончилась, а мои классные коллеги всё никак не могут попасть из рогатки в вертикальную деревянную плашку, установленную на «коньке» крыши. Я взял орудие, осмотрел его, выстрелил небольшим камешком и попал с первого раза. Потом опустил взгляд, посмотрел перед собой – напротив огромное окно учительской, там стоят и глядят на меня наши преподаватели, некоторые из них приникли носами к стеклу, а справа – директор школы согнутым пальцем приглашает меня прямо сейчас к следующему посещению своего кабинета.
Такое событие можно только посчитать крайней неудачей, я так и делаю. Даже думал об этом, пришёл к выводу: просто действует долговременное стечение неприятных обстоятельств, надо разумно переждать. И другое – кажется, здешние учителя пока ко мне не привыкли и опасаются конфликта с моим отцом, поэтому предпочитают всё «свалить» на директора школы Сергея Алексеевича.
Что хорошо – здесь мне не пришлось и уже не придётся - участвовать в выяснении, «кто самый сильный мальчик в классе». В этот раз я – «директорский сынок», стою немного в стороне от классных процессов, мне не до конца доверяют, но такое меня очень даже устраивает, отпали многие неприятные необходимости. За время обучения сложилось впечатление, что тут действительно преподают хуже, чем в Красной или Степном, но такое мнение обманчиво, скорее, здесь присутствует общая для учеников и учителей некоторая безалаберность, свойственная, похоже,  всем местным жителям.
Из значимых плюсов в этом году - я, слава богу, больше не считаюсь освобождённым от русского и литературы, не пишу по два сочинения в неделю, вместе со всеми зубрю бессмысленные для меня Правила. Такое, правда, может быть связано и с тем обстоятельством, что папа передал директору школы мои документы лишь к октябрю, до этого я встречал их то в перчаточном ящике «Волги», то в красной кожаной папке они валялись, в основном, на серой «волосатой» площадке у заднего стекла. Я же сразу, ещё первого сентября, поговорил с Ириной Сергеевной о своём неисправимом сочетании крайне слабого уровня знаний правил русского языка и хорошей грамотности, ей тогда было принято решение: мне – зубрить правила и выполнять задания вместе со всеми, а она когда – нибудь меня спросит. Почти прошёл учебный год, получаю только отличные оценки, но меня пока не «спрашивали». Я честно учу правила, потом по очереди их забываю, в общем, мне такое невпрок, но куда деваться, раз обещал, надо, и ведь спросят, это пока ещё не спросили, жду.
После школы бегу домой, надо собираться в дорогу – сегодня поеду «к деда’м». Конечно, ехать здесь недалеко, но мопед ещё не обкатан и вообще – еду в первый раз, мало ли чего в пути может случиться. Когда по настоянию мамы прикручиваю к багажнику резинками от эспандера розовое пластмассовое ведро с продуктами, до меня доходит вся комичность моего поведения. Несмотря на мамины протесты, отношу ведро с продуктами в летнюю кухню, выкладываю всю еду в тамошний холодильник, вяжу на багажник небольшую сумку с совсем уж необходимыми на выходных вещами, прощаюсь и стартую в сторону Устьинской. Еду горой, тут дорога на начальном участке совершенно сухая, «обкатанная» машинами, но «нечищеная», её не проходили скреперами. Соблюдаю «обкаточную» скорость, она очень небольшая и я перемещаюсь по колеистому иногда пути безо всяких проблем. Выхожу к трём курганам, торможу и на краткое время останавливаюсь.
Хорошо здесь. Ветерок гуляет в траве, жарко, но пока ощущается какая – то ненадёжность майских горячих погод, может быть, так напоминает о себе только что ушедшая зима, а может, холодом веет от не особенно дальних отсюда разливов Холзана. Стою на возвышенности, смотрю на разлив, смотрю, как отдалённо внизу бегут по речному займищу и окрестным лугам, несутся по руслу вниз «холодные» разли’вные воды. Тихая, что впадает в Холзан ниже по течению, старается не отставать от «старшего брата»: глубокое русло речки, волнистый и проезжий ле’тами луг, который вообще – то пересечен привычной мне дорогой, глубоко залит мутным весенним паводком. А ведь пик наводнения, как и всегда, придётся только на восьмое – девятое, когда к нам опустится «тёплая» и особенно  грязноватая «верховая» вода.
Девятого, кстати, у бабушки в Устьинской день рождения, через недельку к ним поедем ещё раз. У деда такой праздник в этом году уже минул двенадцатого апреля, в День Космонавтики, мы ездили в Устьинскую, теперь поедем праздновать бабушкино рождение и День Победы одновременно.
До меня прямо сейчас вдруг доходит, что деды’ родились очень давно, ещё до этих праздников и, наверное, Победа и первый полёт человека в космос стали для них самыми большими и запомнившимися в жизни подарками, это не наши, в большинстве своём бытовые, сюрпризы. Впрочем, если у деда это реальный день рождения, то бабуля «потерялась» во время гражданской, была удочерена и получила девятое мая в качестве собственного праздника только в восемнадцатом, когда обоим дедам было уже года по три. Но всё равно, вышло, как я теперь понимаю, здо’рово.
Внизу, на гладком подножии холма, копошатся люди, монтируют поливные установки, досаживают какие – то зелёные кустики, там стоят пара владимирских тракторов и ГАЗ-53. Почти каждый раз, когда мы летом проезжаем этой дорогой, папа рассказывает мне, какой это замечательный участок, какой молодец здешний председатель и как легко монтируются эти трубы на колесах, ну и так далее. Скоро лето, там что – то уже происходит, и не за горами время, когда я снова услышу отцовские восторги, даже жду их, хотя почти ничего в этом деле не понимаю. Трогаю по дороге направо, к Семёновке, там мост и я смогу переехать разлившуюся Тихую.
Через часок ставлю мопед в дедовом гараже. Быстро гощу у родственников и тем же вечером, когда движение солнца к закату становится явным, а тени удлиняются, выезжаю в Овсяновку. Не жду утра, когда солнце может засветить в глаза, еду сейчас, и свет у меня то справа, а то вообще позади. Я дал родителям слово ездить только в этом зелёном шлеме с опускающимся стеклом, и поездка «на солнце», особенно низкое, в таком случае – полный кошмар. Тепло, а по этой причине слишком много в воздухе насекомых, и «получить в глазик» не вопрос, а последующее почти неминуемое падение после хорошего такого вот удара совсем не входит в мои планы. Под сиденьем «Верховины» лежат специальные бутылка с водой и тряпка для помывки нашлемного стекла, примерно в середине пути останавливаюсь, мою стекло и шлем, они уже в следах ударов насекомых. Теперь всё видно, можно ехать дальше.
Солнце уже совсем низко над горизонтом, когда я останавливаюсь на «Овсяновской белой горе», выключаю движок, смотрю вниз и слушаю неясные доносящиеся сюда звуки. В посёлок подо мной уже набежали синие сумерки,  меловые улицы приобрели фиолетово - пепельный оттенок. В конце нашей улицы, приближаясь к дому, несильно пылят остатки козьего стада. Видна и бабушка у открытой животным калитки. Крыши домов без солнечного освещения погасли, в них добавились сумеречные оттенки. Красиво. За станицей – разлив Холзана, займище на многие километры покрыто талыми водами. Огороды не затоплены, может быть, затопит позже, «верховым» паводком. Какое – то время стою в освещённых последними сегодня лучами «нагорного» солнца прошлогодних ковылях, потом завожу двигатель и выезжаю на дорогу. Снова глушу, дальше почти к самому дому спускаюсь на тормозах.
Ворота, некрашеная калитка, брякаю затвором, вхожу. Бабушка во дворе, кормит животных. Привет, привет. Обнимаемся, минутку стоим. Обхожу «первый двор», в эту пору я здесь пока не бывал. Сценарий другой, нежели когда я приезжал сюда летом – обустраиваться не надо, рыбалка сейчас невозможна, пока не соображаю, что мне делать. Даже выглядит всё немного чужим, почему – то слегка грустно, как будто в моей жизни «закончилась прекрасная эпоха». Понимаю, что с обретением легальной мобильности многое теряю, при доступных мне сегодня путешествиях я больше не буду надолго «заперт» в том или ином доме, а, значит, упущу возможность полноценно проводить лето. Ну, да я так и предполагал, ведь новое приобретение предполагает потери, такова наука диалектика.
Из – за ворот раздается писклявый сигнал, такой же, как у моего мопеда. Выхожу. Братья Донченковы. Все на новых мопедах. Анатолий и Димка – на вишнёво – серых «Ригах-12», Сашка – на зелёно – жёлтой «Риге – 16». Приветы. Молча выкатываю за ворота свою «Верховину». Сашка сразу «набрасывается» на мой мопед: «Это тоже мокик, как у меня, только выглядит лучше. И двигатель такой же, и подножки складываются! Где тебе такой купили? Сколько стоит? У нас в «Культтоварах» продаются только «Верховины» с педалями. На «Иж – спорт» несильно, но похоже». Отвечаю, что купили в Красной, стоит двести двадцать шесть рублей. Да, немного походит. Но чуть – чуть. В гору тянет нормально, хотя пока и ограничен по оборотам.
На самом деле я немного ошеломлён, слишком много впечатлений – во первых, ребята сильно подросли и в очередной раз выглядят почти незнакомыми людьми, а потом - стоило мне приехать на «Верховине» - они уже на «Ригах», а Сашка – практически на похожем на мой мокике, просто другой марки и чуть  - чуть попроще. Немедленно вспоминаю, что ребята в прошлом году во время уборки работали помощниками комбайнёров, зарабатывали на мопеды и приходили на пляж сильно к вечеру. «Младший» Донченков тогда демонстрировал окружающим проявившийся бицепс, правда, почему – то только на одной, правой, руке. Прошлой осенью, когда я с родителями приезжал в Овсяновку, Сашка опять, теперь на свежезаработанные деньги, уже начал покупать объективы, экспонометры, плёнки и фотоаппараты, и мне тогда подумалось, что он растратит на фотодело всё полученное летом, но вот, купил же мопед, и явно интересней, чем у братьев.
Сашка и сам рассказывает, как часть денег, заработанных летом, потратил на фото, приобрёл светосильные объективы «рыбий глаз» и два новых фотоэкспонометра, для чего ездил в специальную комиссионку аж в областной Город, плюс всякую ерунду, как потом бабка добавляла на покупку этой машины восемьдесят семь рублей, а его братья купили свои мопеды прямо осенью, почти сразу только лишь получили деньги, и они ещё с педалями, а ему купили недавно, весной, новую «Ригу -16» и уже без педалей, а обкатывать технику они начали совсем недавно, думали, дней за десять обкатают, но не получилось, на одометрах только в среднем где – то по 320 километров. Нет, на велосипеде он продолжает гонять, только на зиму прерывался, каждое утро обязательно, вчера уже получилось проехать гораздо дальше середины пути до Подгоренской, примерно до конца лесополосы.
«В кино идём?» Сегодня в одиннадцать вечера – «Звуки моря», фильм неновый, но здесь его не крутили, его вообще никто из моих знакомых не видел. И я не смотрел. А завтра утром, в одиннадцать – «Они сражались за Родину». Тоже пока не видел, идём. И сегодня, и завтра. Встретимся тут, на скамейке, минут за пятнадцать до начала. «Сгоняем в Подгоренскую»? Конечно, тут же рядом. Включаю фару, на этом мопеде, похоже, во второй раз. Свет вполне достаточный, особенно для такой низкой скорости.
Приезжаем «с горы», ужинаем, собираемся на скамейке, идём в кино. Очень темно и звёздно, однако, мне как – то даже неожиданно, я привык здесь к другому. Хотя до самого длинного дня в году, а это 22 июня, ещё больше полутора месяцев, так и должно быть, у нас же, в конце – то концов, по вечерам в такое время тоже темно.
Приходим к местному клубу, ещё до входа в кинозал читаю на подсвеченной фонарём афише: «СССР – Румыния», понятно, фильм, скорее всего, ерундовый. Хотя многим нравятся тамошние кино «про комиссара Миклована», в школе даже слышал, как двое моих одноклассников обсуждали «Комиссар полиции обвиняет» - собственно, единственная лента, которую я видел из этой серии, и мне она не понравилась. И сегодняшний фильм действительно смотрится диковато, наверное, костюмер «модно» одел участников, а затем вступили в действие режиссёры и началось привычное «все опять воруют, пляшут и поют», причём пространство вокруг задрипанное и сильно потёртое. Единственное, что хорошо в этом фильме и уже знакомо мне в исполнении Магомаева – песня «От зари до зари». В общем, смотрим это убожество полчасика и уходим почти сразу после этого псевдороманса, в этот раз в исполнении местного певца Дана Спэтару, уже одетого в модные джинсы и батник с длинным воротником.
Идём по освещённой фонарями улице, над нами – звёзды. Задираю голову, набегают полезные мысли. Сашка, после пары попыток разговорить меня, перебегает вперёд, к братьям, там что – то яростно, с размахиванием руками, обсуждается. Думаю, теперь в одиночестве. Мне рифмовые строчки нравятся, там всё коротко и полно смыслов. В новогодней стенгазете почти полгода назад я даже попробовал написать назначенные тексты четверостишиями и пришёл к выводу, что стихи – не просто рифмованный текст, а нечто совсем другое, таинственное, сбитое по смыслу  и хорошо согласованное. В результате написал, конечно, но потом и вообще о другом. Когда – то давно, классе в первом или втором, когда мы жили ещё в Красной, я отказался писать стихи за отсутствием личного опыта, который тут нужно было переносить на бумагу, и вот - почти полгода назад всё равно сделал эту гарантированную глупость. Видимо, тут есть «эффект заманивания» и он действует, иначе объяснить случившееся я не могу.
А сейчас я вижу именно тематические строки, типа «напиши для кино, там румынский герой поёт на стремянке, внизу ему аккомпанируют гитары и барабан». «Герой точно румынский? А кто композитор? А размер? Точно «любой»? Пять минут здесь подождите, я быстро набросаю». И получается. Текст просто странный, чего только стоит: «Так пишу: я гитару настрою на лирический лад, и знакомой тропою уйду в звездопад. Хорошо? Подходит?» - как её, собственно, на такой лад настроить? И в звездопад нельзя уйти, даже с настроенной всё – таки «на лирический лад» гитарой, звездопад - это когда в нашей атмосфере сгорает метеоритный дождь, он до земли точно не долетит. А вот если долетит, то только в виде раскалённого булыжника на бешеной скорости, и по уху треснет – не обрадуешься, вместо тебя останется только глубокая и, возможно, широкая ямка,  мечтать и писать о таком как – то странновато. Метафоры? Аллегории? Аллюзии? Может быть, здесь только последнее, и то не соответствует определению.
С другой стороны, вдруг песня изначально писалась «под Муслимчика»? Тогда «обкатка длинного текста на румынах» с целью выделить «самый певучий вариант» вполне естественна, и то, что Магомаев поёт сейчас в сокращённом варианте, свидетельствует именно о таком случае. Думаю. У меня после прерванного просмотра совершенно нет никакой жалости к румынам, а ведь они тоже люди. Это, наверное, неправильно.
Слышу, как Сашка впереди говорит братьям: «Да это кино - чушь, можно и не смотреть». О чём он так, не знаю, но «младший» тут же приотстаёт и идёт теперь рядом со мною. Говорим о песне, Саша утверждает, что, с его точки зрения, у Муслимчика получилось хорошо, лучше, чем в исходнике, мне тоже так кажется. Да, я с ним согласен, тем более, что считаю этого певца очень хорошим профессионалом, плюс автор музыки – Фрадкин, автор текста - другой мастер, поэт Роберт Рождественский, к тому же Магомаев всегда использует очень хорошие оркестры, а под него делают и, весьма неплохие, аранжировки.
Валяемся на нашей скамейке под огромным вязом, в этом году его размеры больше, чем в прошлом, может быть, так кажется потому, что молодые ветви ещё не опилены и своей листвой перекрывают путь свету прожектора на углу бабушкиного дома. С утра надо опилить, маленькую пилу я видел в гараже. Димка и Анатолий на другом конце скамьи продолжают спор, теперь, понимаю предмет – Дима утверждает, что фильм надо было досмотреть, раз уж пошли в такую даль, тем более купили билеты. Анатолий, временами яростно, даже как – то озлобленно, отвечает, что фильм – полнейшая чушь, двадцать потраченных на кино копеек ему не жаль, а отсюда до центра всего – то полкилометра, говорить не о чем. Дима отвечает ему, явно с целью «всё поотрицать», на каждое законченное утверждение Анатолия у него есть ответ. Мы с Сашкой молчим, смотрим на звёзды, в разговоре не участвуем.
Анатолий и Дима смолкают, тоже смотрят в небо, потом Толик говорит, что хорошо бы в карагаче над нами прорезать ход для прожектора, тогда ночная улица и скамья через дорогу подсветятся, напротив нас сядут местные деды и бабки, всё будет, как в прошлые годы. Дима, конечно, против, во - первых, потому, что дерево пострадает, во - вторых: «Без бабок лучше, никто не мешает», а в - третьих, насчёт погоды он не уверен: «Может и тучи натащить». Последнее – это лишь из чувства противоречия и потому, что Сашка только что сказал мне: «Ночь, а жарко, завтра по газетному прогнозу тоже ясный день. Вообще - то, на неделе дождя не обещают». Понимаю, в отношениях братьев грядут перемены, то, что «средний» так живо и бескомпромиссно спорит со всеми, вовсе не показатель его уверенности в правильности или неправильности своих и «братских» утверждений, а просто повод для словесной перепалки.
Ну что же, пора – рядниковская классная не так давно обмолвилась другой учительнице, что у нас начался «сложный возраст», и если даже взаимоотношения между братьями не изменятся, то попытка поменять их будет точно.
Небольшое время мы болтаем ногами на скамейке, говорим с Сашкой, он утверждает, что конечно, песня из только что недосмотренного фильма вначале явно заказная, писалась, наверное, для денежек, но конечный зффект уж больно хорош. Отвечаю, что согласен.
Становится поздно, пора домой. Расходимся.

Просыпаюсь к девяти. Бабушка дома, готовит завтрак. Беру в гараже пилу и секатор, лезу на карагач в палисаднике, пропиливаю и прокусываю в ветвях расширяющийся канал для фонарного света. Завтракаем, собираюсь, иду с братьями в кино на одиннадцать. В фильме мелькают знакомые «меловые» пейзажи, снимали, насколько мне известно, недалеко отсюда, на Дону, рядом с Вёшенской. Анатолий говорит, что ему говорил приезжий, вёшенский чабан, как – то во время съёмок к ночному пастушьему костру вышли актёры этого кино, и у них с собой «было». По словам чабана, Шукшин повёл себя «слишком горделиво», а вот Никулин сразу присел к костру и почти до утра рассказывал анекдоты. Не думаю, что покойный ныне Василий Макарыч так уж плохо отнёсся к пастухам, просто по иному моментно сложились обстоятельства, или чабан как человек был полной ерундой, или вообще компания не понравилась. В общем, я не склонен винить Шукшина, как нужно было Анатолию, такое и выглядело бы глупо.
«Они сражались за Родину» в целом мне понравился, несмотря на назойливые попытки игравшего режиссёра «добавить привычной слезы». Фильм заканчивается, выходим на заднее крыльцо, смотрю на часы – тринадцать - сорок. Надо бежать.
Ровно в два пополудни прощаюсь с бабушкой, стартую в Устьинскую. К половине третьего я на месте, меня снова кормят, «время обеда давно прошло, а ты вообще не емши». После еды, немного отлежавшись, выезжаю домой. В пути без приключений, к пяти - двадцати я вкатываюсь в синие ворота. В окошке одометра – 403 километра, теперь думаю, что в мае точно обкатаюсь. Подкашиваю в саду, закончу косить, наверное, в понедельник, потом делаю уроки, рисую. В школу только послезавтра.
ГЛАВА 44
Лето. Накатал первую тысячу километров ещё 21 мая, теперь могу ездить в два раза быстрее, и, что оказалось чуть ли не самым главным приобретением, особенно хорошо прыгать со всякого подходящего пригорка. Едва ли не каждым утром, когда я в Рядниках, часов в девять привычно выкатываю мопед за ворота, стремительно стартую и разгоняюсь в переулке, качу к своим приятелям – одноклассникам, во двор зелёной двухэтажки, рядом с очень похожей на этот дом больницей. Там, на выезде к самому дому, есть, непонятного происхождения, очень удобная горка – и расстояния до неё хватает, чтобы хорошо разогнаться, и сам холмик достаточно высокий, чтобы относительно далеко прыгнуть.
В общем, некоторая часть и «больничных», и посетителей всякий день терпеливо и настойчиво сообщают маме, что «ваш – то ребёнок едва не сбил меня сегодня, когда прыгал на мопеде с пригорка на той стороне дороги», я сам не меньше раза в неделю выслушиваю от неё замечания по этим поводам, хотя все описываемые случаи – враньё чистой воды для каких – то своих личных целей.
Думаю, это связано с жёсткой позицией мамы в случае сезонных гриппозных эпидемий – тогда она действует, не давая людям никакого послабления, и потенциальным пациентам хочется заранее быть готовыми к таким случаям. Да, такой вариант зависимости, когда под сообщением ничего нет, самый тяжёлый, не «распутывается» обычными усилиями мозга, но на мамины старания я и не рассчитываю, а посетители больницы действуют так в каждый день. 
На «месте горки» я обычно появляюсь утром и потом ещё раза два - три за день, но в каждом таком «заезде на горбик» я внимателен, а в случае чего принимаю меры вплоть до неисполнения прыжка, чтобы не слишком обеспокоить людей в переулке, или избежать столкновения с машинами, иногда проезжающими по улице впереди. И уж точно никакой опасности окружающим из себя на мопеде я не представляю.
Качу, проскакиваю в школьную калитку, впереди никого - разгоняюсь, прыгаю, поворачиваю влево, проскакиваю оставшийся участок дороги, поворот, на ходу выключаю движок и вкатываюсь в широкие штакетные ворота зелёной двухэтажки. Тихий, плотно покрытый тёмно – зелёным гусятником двор, в углу Серёжа Рядников и Олег Зуенко сидят на лавочке, смотрят на стоящую тут же, у дома, Серёгину «Ригу -  11»». Этот мопед, в отличие от моей «Верховины», односкоростной и медленный, педальный и больше напоминает велосипед, просто большого веса и с двигателем. Ставлю «Верховину» на центральную подножку, подхожу. Пожимаем руки.
- Что случилось? Мы едем?
- Да не хватает бензина, на гору не подымемся, заглохнет ведь, дрянь такая. Сольёшь немного?  А «Минска» сейчас нет, отец уехал по работе.
Подходим к мопеду. «Рига – 11», крашенная «металликом» зелёная рама, сияющие на утреннем солнце золотистые крылья. Главный минус этого аппарата – плоский горизонтальный бензобак под багажником, прямо над задним колесом. Если бензина в нём недостаточно, ехать в гору невозможно – бачок перекашивается, и на подъёмах или спусках трубка перестаёт брать  топливо, дальше, до конца горы, надо на подъёмах пользоваться педалями, а вес конструкции – сорок пять килограммов плюс один – два седока, «горка» может быть крутой или длинной, до двух – двух с половиной  километров, в общем, это нереально.
Открываю крышку бака, покачиваю, смотрю.
- Литр, чуть больше. Литра три ещё надо, немного меньше.
- Литра два.
По дороге заезжаем к нашему дому, я выношу пятилитровую канистру, там «семьдесят шестой и масло», заливаем Серёгин аппарат доверху. Входит пара литров. Едем дальше, на «верхних прудах» надо снять поставленные вчера вечером «закидушки». Здесь есть традиция ставить такие удочки на пару суток, но мне сегодня уезжать, поэтому снимаем их пораньше. Дороги уже «обкатались» и почищены грейдерами, мне неудобна Серёжина скорость в тридцать, временами до сорока километров в час, даже с Олегом за моей спиной «Верховина» даёт и шестьдесят, в общем, к дальним прудам мы сильно опережаем Сергея и спускаемся первыми. Проверяем, у меня – пусто, наживки нет и рыбы тоже, у Серёги и Олега толстый зеркальный карп килограмма на полтора с лишним и усатый жёлтый сазанчик примерно под два кило. 
Подъезжает Сергей, оставляет «Ригу» наверху, на покатом, уже успевшем слегка зажелтеть под сильным южным солнцем меловом косогоре, спускается к нам. Он явно не ожидал такой добычи, немного суетится и даже, кажется, не особенно верит такому успеху, зачем – то повторяет, что в конце мая здесь вытащили сазана на восемь четыреста, поглаживает «своего» карпа по голове. Мы с ним уже дважды ставили здесь в прошлом месяце закидушки, тогда всё было, как сейчас у меня – крючки пустые, наживку объели. Впрочем, если бы сегодня я поймал что – то приличное, всё равно отдал бы ребятам – я так и не научился есть прудовую рыбу, мне кажется, готовая, она всё ещё пахнет тиной, хотя в «верховых» прудах таковой поменьше или нет вовсе. Рыбку предпочитаю проточную Холзанскую или, на худой конец, океаническую. Или  осетра. Или вообще стерлядь, хотя её мясо для меня и сладковато.
Прощаюсь, красиво, с одного «тычка» завожу и седлаю «Верховину», оставляю ребят и уезжаю – мне надо до наступления категорической жары добраться до дедова дома в Устьинской, а скорость моего мопеда после обкатки значительно выше, чем штатная у Серёгиного.
У нашего дома в Рядниках не въезжаю в ворота, оставляю мопед на улице, торочу уже собранную сумку к багажнику, сбочь рамы подвязываю телескопическое стеклопластиковое удилище, выруливаю на дорогу, еду к дедам. Хорошо, солнце жарит ещё несильно, ровный проселок вдоль лесополосы залит чуть боковым светом, слегка прохладный ветер дует спереди, исправно ревёт двигатель, просторы вокруг – закачаешься.
На высоте у трёх курганов останавливаюсь, смотрю вниз. Разливная вода давно ушла, дороги накатаны, этот год явно будет жарким, а до сего дня крайний дождь прошёл ещё одиннадцатого мая, и несильный - степь ещё не изжелтела окончательно, всё вокруг зелено, в траве и в воздухе щебечут полевые птицы, при этом самое зелёное видимое мне пятно – пересечённые прямой серой дорогой луга вдоль Тихой. В несильной синей дымке и одновременно залиты солнцем сама станица и холзанское займище, ближние ко мне аэродром и дорога. Ищу в станице дедов дом и нахожу, до него отсюда километров одиннадцать, не больше. Какое – то странное настроение, сравнимое с весенним.
Трогаю мопед, качусь, не включив двигателя, набираю скорость по дороге вниз. Хорошо. Завожу только километра через полтора, на просёлке к лугам, сразу резко набираю скорость. Скоро подъезжаю к знакомым, крытым свежей «Парижской зеленью», воротам. Сигналю, открываю калитку, закатываю мопед. Выбегают собаки - пятнистый гладкошёрстный Беляш и чёрная кудреватой шерсти Жучка, крутятся и прыгают вокруг меня. За ними, вывалив на сторону язык, солидной походкой топает пушистый, рыжий в редких белых пятнах, маленький двухмесячный щен. В прошлый мой приезд он был совсем крошечным, лежал вместе с братьями – сёстрами у мамы в будке, совсем редко появлялся во дворе, теперь пришло время познакомиться. Гладимся, раздаём знаки внимания. Из кухни выходит  бабушка, обнимаемся и говорим. Выясняется, что вчера приехали «городские», часика полтора назад все уехали с дедом на покос, нового кобеля зовут Шарик, остальных щенков уже закончили раздавать, а завтрак для меня как раз готов. Сначала от еды отказываюсь, но потом всё равно довольно плотно кушаю. В ходе процесса понимаю, что здесь нужна моя помощь и решаю остаться, вероятно, на пару дней или – максимум - на недельку.

В этом году наши участки с этой стороны реки, недалеко от пляжа. Сегодня косим вдвоём с бабушкой, дед со взрослыми «городскими» пасут скотину далеко от нас, в степи «наверху». Делянки в лесу, здесь мы вначале идём в будущие прокосы убирать упавшие с деревьев сухие ветки, потом косим. И всё же в высокой траве я довольно часто засаживаю косу в напа’давшие только что, или не найденные мной заранее, тёмные и светлые лишаистые дубовые палки. Я довольно сильно подрос за прошедший год, коса у меня теперь взрослая, большая, траву подрезаю низко, как зацеплю в ней металлическим комлем незаметную мне ветку, так немедленно приходится точить или вообще отбивать лезвие, за три - четыре часа такой работы упариваюсь окончательно. Пора обедать. Обедаем. Сажусь на мопед, качу на пляж, тут совсем рядом. Даже отсюда, с нашего участка, слышны плеск воды и звонкие крики. Бабушка отправляется туда же пешком и напрямую через прибрежный лесок.
Еду в объезд, выскакиваю на сыпучую песчаную дорогу к реке, и спускаюсь вниз, к пляжу. Сегодня воскресенье, отмечаю: людей много, в тенёчке под раскидистой ивой стоит милицейский «Урал» с коляской, а невдалеке, под другим деревом – какая – то  древнего вида светло – коричневая, скорее кофейного цвета, машина, наверное, иностранная. Оттуда приветственно и явно в мою сторону покачивают ладонями, но этих людей я, кажется, не знаю, похоже, они ошиблись. Немного странно. Ставлю мопед к дереву, раздеваюсь. Разбегаюсь по горячему песку, прыгаю в воду, далеко ухожу нырком, потом плаваю и бегаю по дну на глубине «у того берега». Минут через двадцать выхожу, иду к мокику.
Меня окликают, поворачиваюсь. У милицейского мотоцикла расстелено на песке цветастое покрывало, на нём сидит Светлана Игоревна Матвеева, рядом – мокрый, только что из воды, Владимир Иванович, уплетает с эмалированного блюда вареники. «Кушать будешь»? Отвечаю, что сыт надолго, меня кормит сейчас бабушка, а кушать ещё и на стороне сил никаких вообще нет. Светлана Игоревна понимающе кивает в ответ. Спрашивают, как в школе, как родители, что – то давно не заезжали. Говорю, что в школе всё в порядке, а родители заедут обязательно, просто им сейчас времени ни на что не хватает. Просят передавать приветы.
Пожимаем с Владимир Иванычем руки, прощаюсь со Светланой Игоревной, иду к тенистому дереву, за которым стоит кофейно - коричневая иностранная машина, оттуда мне призывно машут, а теперь на светлое покрывало с ближней стороны пересаживается ещё и моя бабушка, она тоже сигналит мне рукой. Подхожу, оказывается, это новые родственники Елисеевны, которая в этот раз сидит рядом с бабушкой и раньше мне, скрытые Елисевниной роднёй, они обе не были видны. Вблизи, в цветастом купальнике, рядом с высоким черноволосым парнем, стоит её внучка Елена. Понятно. В прошлом году Ленка вышла замуж в Болгарии, теперь оттуда приехали её новые родственники.
Привет, привет, здрасте, здрасте. Глава болгарского семейства заметен сразу – это полноватый черноволосый мужчина с острой чёрной бородкой и тонкими усиками на загорелом лице, в нашу жару он полностью одет в просторное чёрное, сидит на покрывале в коричневых, как и его брючный ремень, «дырявых» сандалетах, меня спрашивает на русском - он звучит у него, как родной - хорошо ли ездит «Верховина» и потом, когда я отвечаю, что хорошо, вдруг заявляет, что она – дрянь, на Западе мопеды лучше. Спрашиваю, какие – затрудняется ответить. Бородатый мне не слишком нравится, но, может быть, у него просто плохое настроение.
Зато с удовольствием болтаем с Еленкой, она знакомит меня со своим Ванькой, тот тоже, как и его отец, свободно говорит по русски. Вообще, они смотрятся хорошо – Ленка красивая, поплотнее, светловолосая и пониже, Ванька чёрный, сухой и повыше, оба часто и похоже улыбаются.
Смотрю машину, это «Фольксваген – Жук», пока известный мне только по журналам «За рулём», автомобиль сделан не по - нашему и смотрится с первого взгляда интересным, но не слишком надёжным, ощущается чужая и сразу непонятная школа. Наверное, такое впечатление ложно. Бабушка недолго говорит с Елисеевной, потом прощается и уходит на наш покос прямиком через лесок, я тоже прощаюсь и уезжаю по дороге.
Пока кручу рулём в длинных песчаных холмиках, думаю на ходу. Я быстро вырастаю, лет через несколько и у меня появится семейство. Но пока никого не вижу рядом, это точно будет кто – то не из моих сегодняшних одноклассниц, мне никто из них не нравится, скорее «этой» станет какая – то женщина из моей дальнейшей жизни. Ленка, опять же, как сказала года полтора назад Елисеевна, посещая той зимой моих дедов, «девка и фигуристая, и головастая, в медицинском учится», а я пока не знаю, как смогу найти себе и красавицу, и умницу, и образованную одновременно. Да и с женскими мозгами могут прийти проблемы – голова работает, значит, плотно займётся своим делом, может и забросить дом, что тогда, как быть? Лучше хозяйственная дура? Нет, такая точно не подойдёт. Хотя мне ещё рановато об этом задумываться, это, видимо, тоже, как и определение в будущей профессии, со временем придёт само.
Слева мелькает лесок, вот и наш участок. Бабушка уже на месте, точит блестящее металлическое острие, под ним, то справа, то слева, мелькает розовато - серый брусок. Ставлю мопед на подножку, переговариваемся, снимаю с дерева свою косу и иду в намеченный перед обедом прокос. Валим траву примерно до шести, потом проверяем уложенные недавно и подсохшие за это время рядки, другие полосы, оказывается, пора - смётываем две копёшки. Готово. Солнце падает к горизонту, собираемся и едем домой. С непривычки руки – ноги несильно, но ощутимо постоянным фоном зудят, эти ощущения иногда кратковременно перебиваются привычными толчками в руль в колеях или при выезде на грейдер.
Проезжаем по центральной улице, бабушка сзади кричит мне в ухо, скорее, просто в длинную причёску: «Дед сидит». Смотрю в зеркало – позади на скамейке знакомо сидит старик, в светлом тулупе – в такую – то жару, с поднятым воротником, в треухе с опущенными ушами, вперёд торчит седая, как мел, борода. Ну, слава богу, а то вчера его не было, мало ли что может случиться в таком возрасте. И мама, и бабушка, рассказывали, что дед сидел на скамейке у этого штакетника всегда, летом и зимой, даже в войну во время бомбёжек не уходил в погреб. И выглядел одинаково, как и сейчас. Папа говорил, что раньше тоже видел этого деда, когда маленьким жил в Устьинском интернате. «Ему, похоже, лет сто с лишним, никак не меньше».
Интересно, что некоторые мои родственники прожили здесь всю свою жизнь, ну, или почти всю, общаются почти со всеми жителями станицы, особенно активно - вечерами и на выгоне, и на своей скамье, но вот сказать, кто живет в этом красивом, ухоженном доме за дедовой спиной, кто заботится о старике и так изящно подрезает деревья в саду, не могут. Ну и ладно, мне этого знать и не нужно, главное – дед сидит на своей скамейке, жизнь вокруг движется своим чередом.
Сворачиваем в наш переулок, подъезжаем к зелёным воротам с белой планкой поверху, и останавливаемся. Глушу двигатель, устанавливается тишина. Солнце уже совсем закатилось, в посёлок набежали быстрые сумерки. Наши уже отпасли, все дома. Дедушка встречает у летней кухни, замешивает кашу животным, говорит, что дядя и тётя сегодня убегались за стадом, быстро поужинали и свалились спать. Хлопает зелёная дверь  веранды, к нам наперегонки, время от времени поглядывая на ходу друг на друга, бегут Ольга и Глеб. Бабушка уже «кружится» в летней кухне, скоро садимся ужинать.
Опасливо, но твёрдо сообщаю, что не голоден и объем только два говяжьих ребра вот из этой большой кастрюли, на гарнир я буду только немного вот того салату. Странно, но бабушка вздыхает и кладёт мне на тарелку лишь то, что я попросил – отсюда наивно заключаю, что уже достаточно вырос и могу теперь диктовать свои условия даже в таком «серьёзном» деле.
За столом бабуля рассказывает деду, как дела у Елисеевны, и как у её родственников, потом говорит, что видела на пляже Вовку и Светлану Матвеевых, но толком с ними и поговорить не успела, надо было идти. Дедушка спрашивает, как они, давно не виделись. Бабушка общалась со Светланой пару недель назад и сообщает данные полумесячной давности: «Да вроде в порядке. Софа учится только на «отлично», Алёнка определилась, пойдёт в медучилище, Светочка так и сидит в лесхозовской конторе, сам Володька сейчас в основном на хуторах, у него «забот полон рот», двадцать пять лет выслужит уже года через три, сказал, вроде на дембель майора дадут, денег всё – таки побольше, в общем, как только отслужит, так сразу же и уйдёт на пенсию, гараж строить и машину из руин подымать».
Дед задумчиво кивает над тарелкой борща со сметаной. Судя по тому, как он это делает, дедушка не совсем верит в отложенный пенсионерский покой Владимира Иваныча, и сопутствующее ему непременное майорское счастье. Скоро заканчиваем с ужином, теперь в душ и баиньки, с непривычки я сегодня подвымотался. Бабушка говорит, что на покосе уже смогут справиться и без меня, пасти в это лето больше не придётся, я могу ехать в Овсяновку. Посмотрим, может быть, прямо завтрашним утром и «рвану».

Три дня мы косим и стогуем, потом набегает несильный дождик, и дедушка объявляет вынужденный выходной. В этот день поутру, сразу после завтрака, выхожу за ворота, пробую дорогу – в самый раз, не скользит, дождём не развело, только пыль прибило. Съезжу - ка я на денёк в Рядники, навещу своих. Говорю об этом бабушке и деду. Бабушка сразу же смотрит вверх, «Дождя нет», идёт собирать клубнику: «У вас, там, наверное, она совсем закончилась, а у нас ещё кое – где осталась, если привезёшь, вам понравится». Дед, узнав о моём сегодняшнем отъезде, сильно сомневается, что я вернусь уже к сегодняшнему вечеру. По его мнению, я могу пробыть в Рядниках, может, чуть меньше недели, а по минимуму - дня три точно. Я не согласен, часам к десяти выкатываю мопед за ворота, и уезжаю.
ГЛАВА 45
Дорога плотная, ровная, не пылит, висят низкие тучи, дождь вроде бы идёт, но очень редкий и слабый, я ни разу не останавливаюсь даже стекло на шлеме протереть. Иду горой. Хорошо, относительно прохладно. Поднимаюсь к трём курганам, на минутку торможу, выключаю движок, мо’ю «забрало», смотрю вниз. Тишина, птицы не поют. Вижу, над Устьинской, пониже верхнего серого уровня, повисло темно – синее облако, там идёт сильный дождь, возвратиться к дедам сегодня мне действительно не судьба. Надо поторапливаться, как бы меня дождик не настиг прямо на дороге. Стартую, еду, стрелка спидометра упирается в «шестьдесят». Мотор ревёт, на дорогу никто из лесополосы справа или из зеленоватого поля слева не выходит, ни лисы, ни зайцы - ну такого, яростно дребезжащего мотором, к чёрту, ему ещё и показываться. Понимаю. Вскоре спускаюсь с горы и быстро проскакиваю через центр посёлка, упираюсь в наши синие ворота. Смотрю на часы – весь путь, если не считать традиционной остановки у курганов, занял тридцать четыре минуты, это неплохо и сравнимо со временем поездки на автомобиле. Схожу с мопеда, открываю проезд во двор.
Вижу: на площади за нашим переулком пересекаются две дороги, навстречу друг другу по ним несутся «ЧиЗет» с двумя седоками и крытый брезентом грузовик, мотоцикл первым, «в упор» к автомобилю пролетает перекрёсток. Здесь довольно редки попутные и встречные машины, именно в таких условиях и можно увидеть летящих навстречу друг другу, на скрещение дорог, например, этот гружёный КамАЗ с прицепом и мотоцикл. При этом мне, кажется, ведомо, какая мысль сейчас пробегает в головах обоих водителей, наверняка она одинакова: «Надо проскочить первым. Чтобы ни случилось, надо успеть». Отсюда и последствия столкновений у нас часто более страшные, чем в городах.
Я в начале прошлой осени так однажды выходил «на соревнование» с «прицепным» ЗиЛ - 131, тем более, что по Правилам, и по справедливости, конечно, тоже, мне должны были уступить дорогу. Но в середине пути к перекрёстку я вдруг подумал, как это должно выглядеть сверху: тяжёлый грузовик и «Иж – Спорт», один - оставляя за собой вьющийся пыльный прямой след, другой – поднимая такие же пепельные клубы, несутся к перекрёстку, где их встреча уже подчинена только вероятности. Тогда я сбросил скорость,  пропустил зерновоз, и больше так грубо уже не ездил. Впрочем, и до этого случая тоже особо рискованно не катался, а теперь и подавно такое делать не буду.
Въезжаю во двор, закрываю синие створки. Кобель молчит в будке, наверное, спит. Я дома. До прихода родителей к обеду почти два часа с половиной, беру из своей комнаты приёмник, очередной том БСЭ, выхожу в калитку и сажусь на синюю скамейку у ворот, но радио пока не включаю, не к месту это – на улице тишина, никого нет, все, и от конторы тоже, разъехались по работам, солнце сегодня не пробивает серый облачный слой. Поднимаю голову – облака явно поднялись, слева от себя я даже вижу в них небольшой разрыв, там сквозит кусочек голубого неба. Хорошо. Солнце пока закрыто, довольно прохладно, всё зелено. Ощущается, как рады короткому бессолнечному перерыву все растения, от уличных трав до оживившейся листвы деревьев.   
Опять, только в обратном направлении. На перекрёсток летит мотоцикл «ЧиЗет» с двумя теми же седоками, с другой стороны к пересечению дорог приближается тот же крытый брезентом «КамАЗ», мотоцикл снова успевает первым, проезжает перекрёсток и останавливается невдалеке. Водитель без шлема, его я не знаю, позади – Виктор, учится в параллельном классе. Переговариваются между собой. Видят меня, снова говорят, едут сюда.
Становятся рядом, Виктор знакомит меня с водителем, это его двоюродный брат Евгений, «из Области». Евгений прекрасно длинноволос и одет, как здесь одевается небольшая компания Серёжи – дурачка: узкие светло – коричневой кримпленовой ткани клешёные брюки, белая в мелкий цветочек рубаха, в обтяжку и завязанная узлом на животе, при этом выше аккуратно застёгнутая на три пуговицы, красно – чёрные ботинки на высоком каблуке. Дополняет картину обязательная пачка сигарет, торчащая из маленького горизонтального карманчика на брюках.
Евгений ставит на подножку мотоцикл и подходит к скамейке, смотрит на мой приёмник, читает металлические буквы под динамиком: «Горизонт. Океан – двести девять. Не видал такого. Можно»? Я киваю, он присаживается на корточки, щёлкает красной кнопкой, крутит каналы, на средних волнах находит песню Пугачёвой, слушает. Иногда подпевает: «И понапра - асну не надо, разные причи - ины не на - адо». Пение заканчивается, начинает говорить дикторша, но Евгений выключает приёмник. «Пугачёва. Наши пацаны крутят». Что за «пацаны», что значит «крутят», не спрашиваю.
Мне не даёт покоя причёска Евгения, он, наверное, предвидя традиционный в таких случаях вопрос и уловив направление моего взгляда, отвечает сам, что это «сассун», модная сейчас стрижка, а чёлку вырезали, чтобы было «как у Криса Нормана, «Смоки» знаешь? Ну, вот». Да, на Мирей Матье немножко похоже, но только немного, это всё равно мужская стрижка. Во время объяснения Виктор продолжает сидеть на мотоцикле, отворачивается, смотрит в сторону, заметно, что такой разговор происходит не в первый раз и ему он не нравится. В ходе  дальнейшей беседы выясняется, что Евгений живёт «в области» второй год, учится в железнодорожном ПТУ, а до того жил в Рядниках, после восьмого класса его не перевели в девятый, «тут особо директор с русским – литературой постарались». Да, Серёжа – дурачок -  Женин старый друг, так обидно его называть при Евгении не надо, их вместе не взяли в девятый, сейчас они с Виктором как раз поедут к Сергею. Уезжают, я включаю радио.
Думаю, я правильно не сказал ни о том, что Евгению такая причёска не идёт и при его картофельно – глупом лице вообще неправильно так стричься. При этих словах он наверняка бы полез драться, а конфликт, да ещё со старшим по возрасту, мне совершенно не нужен, тем более – у собственных ворот, и когда я сам буду виноват в печальном событии. Да, я где – то и могу сейчас даже понять его возможные действия - сам, наверное, стремительно свёл бы любой мирный разговор к капитальной драке, если бы мне вначале сделали причёску, как у Мирей Матье, выстригли челку, а потом бы её ещё и осуждали за это.
Копаюсь в частотах, ищу что – нибудь подходящее к настроению и погоде, гоняю стрелку и кручу диапазоны. Наконец, набредаю на «Одинокого пастуха», причём с самого начала. Джеймс Ласт. Классная флейта. Слышно, как за её мелодией дышит оркестр. Здо’рово. Мне даже хочется, чтобы название такой многоствольной деревянной штуки – я видел её «вживую» в «Утренней почте» - было как – то связано с картиной Врубеля. Конечно, понимаю, что картина написана позднее, что такая флейта была известна очень давно, что художник, судя по изображению, ни черта’ не понимал в таких музыкальных инструментах, но всё равно хочется.
Звуки музыки угасают окончательно, когда в проулке слева я слышу знакомое негромкое урчание движка и ровное шуршание шин. «ЧиЗет», только в этот раз Виктор, по – прежнему позади Евгения, везёт на левом плече большой серый радиоприёмник. Евгений поворачивает ко мне, останавливается. Виктор слезает с сиденья, подходит ко мне: «Дебила нет, он на рыбалке. Вот, заехали домой, прихватили с собой Женькин приёмник». Смотрю на водителя, тот не реагирует. Ага, Виктору, значит, как «своему», можно называть Серёжу дебилом. «Слушай, мы сейчас прямо сходу нашли в приёмнике обалденную музыку, там явно солировала поперечная флейта, как  можно так прозвучать на простом пастушьем гудке, мне не совсем понятно. Но я, в принципе, всё запомнил и постараюсь отрепетировать».
Смотрим настройки на их ВЭФе – то же самое, что у меня на «Океане». «Ласт, Одинокий пастух», - говорю Виктору, - «У меня есть магнитофонная запись, потом принесу». «Витя играет на любых инструментах, прямо как его отец». – сообщает Евгений, он сидит на мотоцикле, наклонившись вперёд и скрестив руки на руле. Его брат подтверждает, да, играет, в основном на аккордеоне и на гитаре, а так – на всём, исключая пока только духовые. Спрашиваю Виктора, где же он учился, ведь музыкалки здесь отродясь не бывало. «На аккордеоне и на пианино, а ещё на гармошке отец помогал, но это поначалу, а потом уже – сам. Да, он мне ещё кое – какие вещи на гитаре подсказывал». Вот такого я понять не могу, мне если учиться музыке, то в ДМШ, не иначе как по заранее известной «программе» и с учителем, а ещё обязательно только на одном инструменте. Я в этом деле совсем несостоятелен и знаю, что рядом живут и мне могут встретиться совсем другие люди. Например, здесь явно наблюдается случай сочетания положительного отношения к музыке вообще с умением играть на всём подряд. Исключая, конечно, духовые. 
Иду в дом, забираю маленькую бобину с записью Ласта, выхожу за ворота, отдаю плёнку Виктору. Они с братом сравнивают наш приёмник со своим ВЭФ. Вывод – да, ВЭФ выполнен грубее, по линейным размерам он чуточку меньше, но явно легче, а функционал практически тот же. Не возражаю, впервые смотрю, где делали «Океан». Минск, сделано очень хорошо, мне кажется, наш приёмник лучше прибалтийского.
Сидим на скамейке, болтаем о том – о сём. В какой – то момент Евгений произносит: «Дадут двадцать пять лет – и в урановые рудники, оттуда уже не выйти». Виктор недовольно  отворачивается, по фразе его родственника уже понятно, что «в области» тот общается с «нехорошей компанией», и его высказывание – в чистом виде «уголовная легенда». Спрашиваю, по какой же статье наш суд может назначить такое нестандартно длительное и суровое наказание. Евгений затрудняется назвать статью, но уверен – она точно есть. Не возражаю, лень и к тому же за пять минут мне явно не переубедить человека, который согласен верить в такую чушь.
Евгений, не обращая внимания на реакцию брата, продолжает беседу. Оказывается, местные жители, по его словам, все без исключения, прямо сейчас страшно враждуют с краснянскими. О таком я ещё не слыхивал, может быть, от меня даже что – то потребуют для безусловной победы над врагом, поэтому внимательно прислушиваюсь к его высказываниям. Виктор опять смотрит в сторону, похоже, он выслушивает речи брата не в первый раз и, вроде, не слишком им доверяет.
Евгений сообщает, что главный его противник в Красной – Васька Антонович, и так получается, что я того знаю, когда мы жили в Красной,  именно из его окна прямо напротив моего  новогодними вечерами разбегались по уличным снегам отражения ёлочных огней. Василий лет на шесть – семь старше меня и одевался в пору моего пребывания в этом посёлке очень редким для тогдашней Краснянки образом, похоже на Евгения сейчас, только стригся коротко и даже жарким летом носил странную для нашего времени кепку - восьмиклинку. По словам Жени, Антонович работает сейчас водителем на нефтебазе и готовится к армии, а параллельно представляет жуткую угрозу всем жителям Рядновки. Я невольно улыбаюсь, вспомнив «Васю – клоуна», его летние одёжные предпочтения – синие или плотно – бежевые кримпленовые брюки – клёш с горизонтальными маленькими кармашками спереди, из правого торчит обязательная пачка сигарет, завязанную на животе узлом мелкоцветастую рубаху и эту всегдашнюю серую кепку. Женя сейчас одет примерно аналогично Васе, получается, мы наблюдаем битву краснянских и рядновских дебилов, почему – то уверенных, что за ними стоит всё без исключения население этих посёлков.   
Евгений, не обратив внимания на мою неосторожную усмешку, продолжает рассказ. Оказывается, Василий с его помощью недавно на несколько дней попадал в больницу, но только уже вышел и снова представляет для Рядников серьёзную, даже бо’льшую, чем ранее, опасность. Дело, по рассказам обладателя модной причёски, обстояло так: Вася стоял на автобусной остановке у бывшего нашего дома, а мимо с горы проезжал Рядновский автобус. Так как Василий героически отступил всего на полметра от мчащейся в центр машины, это дало Евгению, сидящему в автобусе сзади у правого окна, возможность немедленно высунуться в открытый проём и нанести оппоненту удар в левое ухо, после чего Василий, как подкошенный, упал и уже не шевелился. Белый рядновский «ПАЗик» тем временем уже стремительно поворачивал на перекрёстке налево, к автовокзалу, унося к новым, таким же полезным,  свершениям виновника Васиного приключения. Думаю. Какая же сложная жизнь у этих дураков – только вышел на остановку, и сразу в ухо, а потом в больницу.
«Ты понимаешь, автобус шёл со скоростью не меньше шестидесяти, это добавка к удару метров семнадцать в секунду, Витя посчитал, в  общем, хорошо я его приложил. Очень удачно». Виктор сидит на скамье рядом с братом и, кажется, совсем не рад такому его творческому успеху.
Солнце заглядывает в большой облачный разрыв, вдоль улицы прокатывается ветер, хлопает порывами, за первой воздушной волной устанавливается медленный, но относительно постоянный поток. Смотрю вверх – облака побелели, разредились и поднялись, уходят восточнее. Как опытный энциклопедист, читающий уже сорок первый том БСЭ, вслух оцениваю облачность: «Шесть - семь баллов с тенденцией к уменьшению». «Похоже, опять надолго установится солнечная погода». – тоже посматривая в синеву теперь уже полупустого неба, говорит Виктор.
В конце переулка появляется забрызганная грязью белая «Волга», это папа. Ребята забирают со скамьи свой приёмник, уезжают. Отец ставит машину снаружи и боком к воротам, значит, он ненадолго, только на обед. Обед. Смотрю на часы – уже время перерыва. Ничего себе, посидели, поговорили. Объясняюсь с папой.
 - Как съездил? Там дождь капитальный просадил в Семёновке, дальше не знаю, как, но в Устьинской и на горе, скорее всего, тоже. Я два раза чуть не сел под Липовкой. Если тебе так приспичило ехать, то лучше не раньше, чем дня через три, а коли совсем понадежнее – через недельку или минимально дней через пять. Мама дома?
- Хорошо съездил. Теперь поеду, как высохнет, наверное, сразу к бабушке в Овсяновку, без заезда в Устьинскую, но это сегодняшние планы, потом всё может поменяться. Мамы пока не было.
- Это кто на мотоцикле были, не младший Биленков за рулём? Поосторожнее с ним, это дурак и хулиган известный, на сегодня у него вызов к участковому. Недавно кого – то беспричинно ударил в Краснянской, так тот на сутки попал в реанимацию, а этого быстро нашли. И да, поедешь в Овсяновку – смотри внимательнее, там, в районе поворота из Устьинской, строят новый мост и асфальтовую дорогу к нему, всё перекопали.
- Я всегда осторожен, ты же знаешь. А дорогу недавно уже видел, там всего – то перерыто километра полтора - два, и объездная по степи довольно хорошая.
- Ну, ладно. Пойдём в кухню.
Открывается калитка, к нам выходит мама – она, как обычно, прошла с работы через территорию детсада. Привет, привет. «Там я привёз от дедо’в клубнику, поставил в «летний» холодильник». Идём обедать.
После обеда папа традиционно спит двадцать минут, уезжает. Чуть позже мама уходит в больницу. Занимаюсь домашними делами, жду вечера – за обедом отец предложил попозже съездить в Красную, а меня после сегодняшних посиделок как раз вдруг впервые обуяла ностальгия,  и как раз по тем местам –другие мне пока неизвестны.
Уже поздний вечер, стемнело и скоро выйдут звёзды. Подтянув под себя ногу, сижу на скамейке, жду папу, читаю в свете фонаря энциклопедию и слушаю джазовую программу из приёмника рядом. Подъезжает папа. «Я быстро». Бегом отношу книгу и «Океан» на веранду, сажусь на переднее сиденье. «Волга», мазнув по заборам дальним светом, с громким шорохом провернув заднее колесо, трогается – мы едем в Красную. По тёмной пустой дороге доезжаем быстро, отец оставляет машину на освещённой стоянке напротив райкома и идёт по своим делам, я отправляюсь через двор в дом, в котором мы когда – то жили.
Странное ощущение, такое у меня, пожалуй, впервые. До подробностей знакомый двор, «наши» окна освещены, знакомый подъезд, но теперь уже не вбежать, цепляясь на поворотах за фигурные перила, по крашенной коричневым цветом деревянной лестнице на второй этаж, не постучать в высокую дверь. Нет, войти – то я могу и меня, конечно, пустят, я даже хорошо знаю тех, кто в квартире сейчас обитает, но какой в этом смысл, я вырос и мы там больше не живём. Стою в подъездном тамбуре, потом выхожу и иду во двор. Всё родное, и тёмные деревья, и подсвеченная фонарём волейбольная площадка, и красноватая кирпичная стена котельной, обращённая во двор от соседних райкомовских гаражей, и бледно - коричневая металлическая труба рядом с ней. Мне даже ошибочно кажется, что именно здесь и только в то время я был по – настоящему счастлив. Ну, это я увлёкся.
Через освещённую улицу перехожу на автостоянку, ночью здесь, кроме папиной, только одна автомашина. Слева от «Волги» стоит большой «Хорьх». Я знаю, на нём ездит военный пенсионер, нынче он работает рядом, в военкомате. Подхожу к сияющему свежей полиролью и хромом немецкому автомобилю – наверху на столбе светит белый фонарь, в его свете удобно рассматриваю машину. Двухцветная – серый корпус, чёрные крылья и капот, тёмная дерматиновая крыша отброшена назад. Как новая, даже с радиаторной решётки за эти годы, пока мы здесь не жили, краснянские хулиганы не сняли накладную эмблемку с изображением четырёх колец и плашкой посредине: «Auto Union». Обхожу автомобиль, наблюдаю блестящую в темноте эмблему «Хорьх», ничего не изменилось.
Осматриваю левый борт, на переднем крыле прямо над блестящим бампером обнаруживаю то, чего не замечал раньше, когда жил здесь: аккуратно закрашенную чёрной краской маленькие короткую вмятину и дырку примерно калибром 7,62, рядом с отверстием крыло чуть порвано на самом краю и тоже закрашено. Неужели та машина, и это – следы пуль из автомата Виктора Парфёновича? «Нравится»? – слышу голос за спиной, оборачиваюсь. Крепкий невысокий человек в тёмных брюках, лаковых штиблетах и белой рубашке с закатанными рукавами, годов не больше тридцати - тридцати двух. Пожимаем руки, представляется: «Лунякин, Андрей». Отвечаю, что «Очень», называю своё имя, спрашиваю, где старый хозяин. «Батя умер в этом феврале. Лечащие врачи сказали – старые раны, у него всё – таки было два тяжелых». Говорю, что соболезную, коротко беседуем, да, машина та самая, отец Андрея получил её в самом конце сорок восьмого, когда перевёлся домой с Западной Украины.
«Мы с батей специально не заделывали автоматные дырки, только подкрашивали. Всё – таки память». Недолго молчим. «Как Полунин? Давно видел»? Отвечаю, что Виктор Парфёнович умер перед этим Новым годом, повторяю слышанное от взрослых: пришёл вечером с работы, сел в кресло – и всё. «Сильный был человек. Тяжёлое осколочное в лёгкое, ноги лагерными овчарками порваны. Не видел его года два и ничего не знал о нём. Года на два был старше отца. Светлая ему память». Молчим, стоим, опустив головы.
 Подходит папа, открывает дверь «Волги», бросает на сиденье большую коричневую папку с документами, идёт к нам. Привет, добрый вечер. Они, оказывается, давно знакомы с Андреем, тот года три уже как заведует хирургическим отделением в Краснянской больнице. Говорят, прощаемся, Лунякин садится в свою машину, выруливает на Ленина.
Мы стартуем направо, «к горе», в сторону Рядников. До поворота к нам, это от нас километров восемь, проложили свежий асфальт, основные улицы Красной тоже покрыты ровным и твёрдым, светло - серым от вездесущей пыли, битумным слоем. «Асфальтовый завод поставили», - говорит папа, - «Теперь весь район покроют, отсюда и до самых до окраин. С осени по весну с подъездами и к жилью, и к производственным помещениям будет особенно хорошо».  Едем.
ГЛАВА 46
Через пару дней отправляюсь к дедам, оттуда к бабушке, рыбалю, купаюсь, снова отправляюсь к родителям, опять в Устьинскую, и вновь в Овсяновку. В какой – то момент ближе к обеду валяюсь на Овсяновском пляже, прогреваюсь после «гонок», а в голову вдруг приходит мысль, что сегодняшняя излишняя мобильность мне лишь во вред, я, получается, пока нигде не задержался больше недели, а только за июль переехал из посёлка в посёлок так вообще шесть раз.
Сообщаю о таком Сергею, он лежит рядом на животе, повернул голову в мою сторону и традиционно разглядывает шевелящийся от дыхания голубоватые песчинки перед глазом. Подгребает под себя песок, переворачивается, оперевшись на кучку, садится в ямку поудобнее: «Просто время прошло, теперь всё будет по – другому. Надо привыкать. Детство кончилось, мне тоже скоро поступать, и сюда я вряд – ли вернусь когда – нибудь ещё». Опять он всё переводит на свои обстоятельства. Но прав, даже с пляжа заметно, как изменились очертания берегов, крайним наводнением снесло с противного берега «орлиное» дерево, белопесчаный пригорок в начале пляжа разросся и зашумел крепкими уже деревами, а в синем небе не видно больше белой птицы. И в нашей пляжной компании изменения – двое ребят уже не приезжают отдыхать, их родственники говорят, что «и  не приедут, выросли, у них свои дела».
Сергей в ответ на мои слова о переменах говорит, что «ничего, покупаешься, порыбалишь, вечером сходишь в кино, и всё такое пройдёт», но, думаю, он неправ, это сильное ощущение явно останется со мной надолго. Купаемся, рыбалим, вечером идём смотреть кино. Сегодня «крутят» «Аты-баты, шли солдаты». Его, вроде бы, показывали здесь в прошлом году, но меня и братьев на премьере не было, поэтому сходили сейчас - вместе с Донченковыми и Сергеем. Мне кино не понравилось, остальные тоже категоричны: «Чушь», Сергей добавляет: «Очень слабо».   
Встаю рано, в шесть, иду рыбалить. К девяти от реки поднимаюсь наверх, засаливаю пойманных подустов, выгоняю из гаража мопед, сегодня хочу съездить на пару дней в Устьинскую. Бабушка провожает меня за ворота, говорю ей, что собираюсь сегодня же возвратиться,  «в случае чего» второго – третьего августа точно вернусь в Овсяновку, мне надо быть именно здесь. Собираюсь ехать береговой дорогой, «через хутора», тут путь короче и мягче. 
Стартую, мимо старого сада поднимаюсь на холм, еду по кусочку совсем уж древней дороги, лет ей примерно семьсот. Справа ковыльная верхушка «горы», под ней, если спуститься вниз по очень крутой глинистой тропке, среди деревьев, неплотно переплетённых ежевикой, увидишь озеро Круглое. Я там бывал и летом, когда на рыбалке  можно забыть, зачем ты здесь, с лодки заглядеться в прозрачно – синюю, с отражением неба, воду, наполненную жёлтыми цветами и зелёными стволами кувшинок, а крупная рыба в это же время может медленно подняться из глубины и пустить безмолвный одинокий круг по лаковой поверхности воды. Был и поздней осенью, когда вода становится тёмной прямо с верхнего уровня, с деревьев слетает почти весь лист, провисают побитые утренними заморозками ежевичные лианы, воздух над кругом озера среди полуоблетевших дерев приобретает невыносимую, чуть ли не физически ощутимую, плотность и прозрачность, а чёрные долблёные лодки, вытащенные в ожидании зимы на сушу, лежат на берегу, усыпанные рыжей листвой.
Здо’рово здесь всегда, я останавливаюсь и немедленно подавляю возникшее у меня желание спуститься вниз, минуя огромные камни песчаника, а потом постоять у озера, полюбоваться красотою, и немного подумать.
 Диалектически, тут должна быть хотя бы маленькая противоположность этой тихой красоте, и она здесь есть. Внизу, как спустишься к озеру, на каменной стене слева, ещё в дореволюционное время, с характерными «ятями» и «ерами», аккуратно выцарапана неприятная надпись, сообщающая, что здесь в июне 13 года, такого – то числа, застрелился гимназист такой – то.  «Из – за двоек, наверное». – заметил Сергей, когда мы с ним приезжали сюда ещё очень давно, может быть, в первый раз. Я тогда ответил, что да, стреляться здесь, наверное, очень уж приятно, но можно было и об окружающих подумать, пойти и сделать такое, раз уж так захотелось или так припёрло, подальше в степи или в лесу, там тоже есть симпатичные места.
Стоп, нет каменной бабы. Вот здесь, у зелёной боковой дорожки через ковыльное поле, она и стояла. Подъезжаю поближе, неширокая земляная проплешина в траве и ковылях говорит о том, что именно на этом месте был установлен резаный камень, долгими столетиями обозначая направления по Астраханскому шляху. Когда – то я обнаружил на каменной руке, обращённой в сторону Москвы, там, где прорезанные вглубь камня когда – то давно кресты, сохранившийся в верхней части одной впадины белый камушек размером с пшённую крупинку и маленький следок белой краски. Давно, ещё в Степнянской школе, наш историк Леонид Макарович рассказывал, что красочными белыми крестами монголы обозначали московское направление. И вот каменное изваяние исчезло. Простояло чуть не тысячу лет, и исчезло. Понятно. Наверняка утащили овсяновские.
Несмотря на наличие рядом с посёлком песчаникового карьера, причём, гораздо ближе к станице, чем стояла эта баба, невзирая на копеечные расходы на фундаментные сваи, здесь, очень давно, лет десять назад, пошла идиотская «мода» вкапывать «баб» в углах фундамента, дескать, «так дом подольше простоит». И на каждое новое жилище потребуется никак не меньше четырёх камней. Судя по тому, что в этот раз дорожную бабу забрали так далеко от Овсяновки, а тут больше четырёх километров, доступные дуракам каменные изваяния на шляхе вблизи посёлка, наконец, закончились, и теперь можно надеяться на то, что следующие строители домов купят песчаниковые сваи в местном карьере.
Со стороны Овсяновки приближается тяжёлый мотоцикл, вот только пока не вижу источника звука. Из недальней балки, наконец, сразу громче и быстрее зачавкав двигателем, выскакивает милицейский «Урал», катит в моём направлении. Теперь вижу - это Владимир Иванович, в летней милицейской форме и белом форменном шлеме. Почему он здесь, не на Устьинской территории, непонятно. Подъезжает, останавливается рядом, расстёгивает шлем. Вопрос первый: «А где баба»? Отвечаю, что сам только увидел, но предполагаю, что это – овсяновские.
Говорим. Оказывается, вчерашним поздним вечером за танцплощадкой у ДК в Устьинской «маханулись два дурачка». Один, побитый, сразу после сражения уехал к родителям в Овсяновку, а второй, устьинский, ни свет, ни заря, на следующее утро побежал к участковому подавать на «проигравшего» заявление. «Приняли»? Владимир Иванович быстро взглядывает на меня, объясняет, что заявление не принял, ведь главное – не наказание, которое, кстати, способно сломать человеку судьбу, а исправление ситуации. Поэтому сегодня утром он поговорил с одним сражавшимся, а потом поехал к другому «бойцу» в Овсяновку. К сожалению, оба оказались очень уж примитивными и пришлось их немного запугать, показав будущие подробности движения заявления. Теперь за хулиганами придётся немного понаблюдать, чтобы не наделали глупостей, а потом ещё и напугать вторично – такие граждане обычно после первого разговора возьмут, да и «задумаются», а со временем склонятся к преуменьшению последствий сегодняшних собственных действий, и ничего другого, кроме как не принять заявление и с обоими поговорить, для них сделать сейчас нельзя: «Это люди, пусть примитивные, но люди, с ними надо работать».
Оглядывается: «Красиво здесь, хорошо». Да, здо’рово. Косое Солнце путается в ковылях, тут же мечется несильный ветерок, с нашего места, из – за горы, виден дальний обрез Круглого в обрамлении высоких точёных деревьев, потом – Холзан, лежащий в длинном песчаном плёсе после недальнего и видного отсюда поворота, за рекой – молчаливое влажное займище в дымке, вдали плотно - синей и переходящей в бесконечное небо. «Вроде здесь, на этой горушке, стояли в своё время царь Пётр и его воевода Апраксин, смотрели на плывущие вниз по течению плоты с повешенными казаками». Отвечаю, что это – местная легенда, я разбирался. Здесь действительно после восстания выжгли все казачьи городки, а население уничтожили, но только Петра здесь точно не было, Апраксин же ходил по Тайчику, это минимум километров на двадцать – тридцать повыше, у него была вообще другая задача, здесь зверствовал другой царский назначенец – Долгоруков. Да и такой плот по течению вниз, скорее всего, не пойдёт, задержится о берега. «Согласен. Ну, мне пора». Пожимаем руки, Владимир Иванович затягивает белый яйцевидный шлем с желтоватой «курицей» МВД, надевает тёмные очки, дёргает ногой кикстартер и трогается к Устьинской, а я пока остаюсь. Постою ещё немного. Смотрю вслед.
Когда – то давно, почти четыре года назад, Матвеев тогда уже был в капитанском звании, ранним утром из района сообщили по телефону, что на одном из хуторов его участка сегодня поздней ночью обосновались сбежавшие из Плёсовской ИТК бандиты, почти весь райотдел уже выехал на место во главе с начальником, сейчас проводят операцию с целью либо уничтожить бандгруппу в полном составе, либо взять кого – то живым. Капитан немедленно погнал свой мотоциклет на тот самый дальний хутор. На месте обнаружил, что большой дом на отшибе плотно окружён милицией и между сторонами идёт ленивая перестрелка.
 Лейтенант, начальник райотдела, не выходя из укрытия, сообщил, что преступникам уже не раз предлагали сдаться, каждый раз они не реагировали, а теперь вообще начали стрелять по оцеплению из ТТ, лупят примерно раз в минуту, не понимая, видно, предельной дистанции прицельной стрельбы и характеристик пистолета вообще.
- На контакт больше не идут. Штурмовать их сейчас – кого – то из своих там точно положим, может, и не одного, и, скорее всего, не только раненными. Пусть даже у наших АКМСы – там плохо известный дом, четверо бандюков, у них аж три ствола ТТ и куча патронов. Да, извини, чуть поздновато тебя вызвали, всё для нас невовремя и – ты же видишь - покатилось очень быстро.
- Да ничего, главное – поспел. Дайте мегафон.
Ему передали трубу, и Владимир Иванович сообщил в дом на отшибе, что, внимание, он – капитан Матвеев и лично обещает всем находящимся в здании жизнь до исполнения судебного приговора. Не стрелять, сдать оружие, выходить по одному. На положительное общее мнение у них только одна минута. В противном случае – штурм, никого в живых из преступников, скорее всего, не останется. Он оставляет пистолет здесь и идёт выслушивать ответ. Из окна «бандитского» дома бахнул выстрел.
Капитан встал в полный рост, показательно положил в траву табельное оружие и пошёл к дому. Выстрелы прекратились. Подошёл – дверь приоткрылась, мелькнула незнакомая небритая физиономия, её владелец вовсю старался быть вежливым: «Владимир Иванович, здравствуйте. Наши уважаемые люди  решение уже приняли, подождите, пожалуйста, здесь, сейчас выйдем, только вот в карты доиграем, может, играем в последний раз, и сразу все сдадимся».
Матвеев подождал на крыльце, принял у преступников оружие и всех их отправил в серый металлический кунг подъехавшего к крыльцу милицейского ГАЗ – 51 с решётками на окнах.   
Тем же летом, примерно через неделю после этих событий, мы приезжали к Владимиру Ивановичу на день рождения и тогда он произнёс похожие на свои сегодняшние слова: «Надо уметь говорить со всеми, даже если собеседники с твоей точки зрения – законченное зверьё». 
Правда, тогда я пропустил эти слова мимо ушей, меня больше заинтересовало другое обстоятельство: получается, бандиты знали Матвеева, если один из них обратился к капитану по имени – отчеству? Папа объяснил мне вечером, что Владимир Иванович и в милицейской, и в «подопечной» среде хорошо известен как единственный из участковых в области, кто, изначально работая в милиции, имеет такое звание, в то время как даже его районное начальство не носит погон выше лейтенантских. И в случае с бандюками на хуторе главное было даже не то, что он лично известен преступникам, а то, что им было хорошо ведомо: как капитан сказал, так и будет, он слов на ветер не бросит. Из папиных ответов меня заинтересовало другое: что значит «изначально работает в милиции», и отец терпеливо объяснил, что после «хрущёвского разгона» в милицию вынужденно пошли в том числе и бывшие армейские, оставшиеся без содержания, жилья и пенсии, а Матвеев начинал здесь же.
Про «хрущёвские безобразия» мне известно, всё это катилось довольно долго, враньё в речах «вождя» перемежалось с массовыми сокращениями армии и закрытием военных училищ, в нашей школе - трудовик, а в Степном – один из математиков, я точно знаю – как раз такие «уволенные до срока».
Всё, уезжаю в Устьинскую. Пускаю движок и трогаю к основной дороге. Ехать здесь недолго, минут через двадцать пять уже закатываю мопед в нашу зелёную калитку.
Дед выходит меня встречать, по улице «от ерика» идёт «белокарпеточник», подходит и приветствует его. Белокарпеточник – стремительно исчезающий здешний вид, раньше, я помню, их было больше. Эти, очень странно выглядящие в наши времена люди, редко, но могут и теперь встретиться где угодно – вечером на выгоне или на обочине дороги днём, когда мы въезжаем в станицу, иногда они пасут коз.
 Одеты белокарпеточники довольно странно – на голове – чужая, нередко старая, «дембельская» фуражка с красным околышем и вынутой из верхушки тульи пружиной, кокарда почти всегда снята, любая рубаха, в основном белая, иногда в мелкий цветок, может быть подпоясана по моде прошлого века тонким кожаным ремешком или – чаще – просто заправлена в штаны, сатиновые синие домошитые шаровары с широким красным лампасом внизу вставлены в обязательные козьей шерсти белые шерстяные носки - карпетки, дополняют картину «чувяки» - кожаные тапочки без задников, или галоши.
Дедушка, в общем, с такими и не общается – вот и сейчас он произносит: «Добрый день», но руки не подает. Меня отвлекает вышедший со знакомыми мне вислоухими собаками «на охоту» дедов сосед. Беседуют о чём - то, дед отвечает с усмешкой, белокарпеточник уходит. Подхожу к деду, извиняюсь, что прерываю беседу, спрашиваю, чего хотел этот, так странно одетый, человек. Кто такой, не выясняю – мне это ни к чему. «Говорит, проходил вчера под вечер Овражной улицей, так ты на мотоциклете у него над головой пролетел». Понятно.
«Я сказал, что вчера тебя здесь и не было, наверное, сильно расстроил». Снова недолго молчит, потом произносит: «Глупой Анисимыч человек, зачем врал, непонятно». Здесь говорят слово «глупой» в начальном варианте, оно происходит от «глухой», мол, слушает, но не слышит. Я человек современный и в основном при случае говорю «глупый», хотя помню правильное произношение и «при своих» стараюсь использовать верный термин. В Овражную, которая в месте пересечения с нашей улицей на метр -  полтора промыта весенними водами, я действительно прыгаю на мопеде, но ни разу не пролетал у кого – то над головой, да и невозможно это, малая глубина сухой канавы не позволит. Действительно, зачем такое нужно говорить, и дед «отшил» белокарпеточника абсолютно правильно и нежестоко. Примерно аналогичная ситуация происходит сейчас и в Рядниках, у мамы.

Вечером следующего дня выезжаю обратно в Овсяновку, несколько раз за август оказываюсь то у бабушки, то у дедов, и, наконец, августа с двадцатого, в ожидании школы, плотно оседаю в Рядниках. Оба моих приятеля, Серёжа Рядников и Олег Зуенко, уже два дня как проводят вечера в поселковом клубе, учатся играть в ансамбле, Олег – на соло, а Сергей - на бас – гитаре. Дело в том, что в середине лета в рядниковском ДК объявился «художественный руководитель ВИА», который для начала сообщил о создании самого’ «вокально – инструментального ансамбля из наиболее талантливой в музыкальном отношении деревенской молодёжи». По привычке я немедленно заявляюсь на тамошний конкурс и прохожу его, меня принимают, только почему – то в качестве барабанщика. Гитару, даже басуху, мне не доверяют, ну и ладно. Несколько смущает отсутствие у художественного руководителя ансамбля половин мизинца и четвёртого пальца на правой руке, но, когда он берёт гитару, всё становится на свои места – Анатолий Валентинович даже «перебором» играет просто великолепно. Как и на рояле, и «стучит» он тоже отлично.
Дома, за ужином, сообщаю отцу, что буду играть в местном ансамбле. Папа задумывается перед ответом, и мне такое не нравится. «Понимаешь, я думаю, это всё ненадолго. И вряд ли ты там чему – то успеешь хорошо научишься». На вопрос, почему так, говорит, что на позапрошлой неделе с клубной директоршей уже обсуждался вопрос приёма этого гражданина на работу, она тоже понимает, что надолго Анатолий не задержится, но ей необходимо, хотя бы временно, взять человека на эту должность. А всё дело в том, что Анатолий Валентинович пару лет назад уже работал в местном клубе, и тоже худруком ВИА, но как – то летом уехал в областной город, там в театральном буфете напился водки, а пить ему совсем нельзя, он становится «ненормальным», в общем, побоями заставил такого же пьяного местного помрежа пописать в розетку. Ну, исход понятен, рядниковский художественный руководитель отправился на два года в Забайкалье, в ИТК, а сейчас вернулся и снова хочет работать, причём тоже худруком.
На следующий день, забежав по делам в наш гараж, смотрю на брезентовые мешочки, пошитые в местной мастерской, которые я лишь вчера днём набивал песком и долго стучал по ним палочками, поглядывая на метроном. Пора на репетицию, иду в клуб.
Теперь мне кажется, что я здесь только зря теряю время. Ловлю себя на том, что больше прислушиваюсь к словам Анатолия Валентиновича, чтобы уловить характерные для «сидельца» выражения, но таковых нет, его речь чистая и вполне гражданская. Примерно в середине репетиции встаю с места и говорю, что музыка, наверное, «не моё», я, пожалуй, пойду отсюда. Час репетиции уже прошёл впустую, мы слушали только рассказы художественного руководителя «о жизни», он и сам понимает, что в управлении не силён, поэтому никак не возражает против моего ухода. На место ударника тут же забирается «резервный» мальчик, до сих пор сидевший в тёмном зале, репетиция продолжается. Иду домой, тут рядом. Скоро в школу.

 В начале осени, в субботу, иду через наш сад к дому. Довольно сухо, дождь прошёл вчера и уже «развеивается», над головой проносятся большие белые облака. Сегодня день рождения у папы, взрослые «гуляют» в летней кухне, к нам съехались и новые, и старые семейные друзья, я стараюсь никому не помешать и потихоньку пройти через двор. Кобель, посаженный на привязь, как и обычно при моём появлении, начинает натягивать цепь, несчастно завывать и лаять. Из летней кухни появляется знакомый мне по Степной главный совхозный экономист, пошатываясь, идёт в мою сторону, по дорожке к нужнику. Хлопает штакетной калиткой, говорит мне что – то, чего я понять не могу и просто говорю ему «Здрасте», одновременно оттесняя к будке кобеля, беснующегося в ответ на «проникновение чужого». «Чужой» решительно, чуть запинаясь на выложенной камнем дорожке, проходит мимо нас к садовому туалету.
Я даже не пробую запомнить имени этого человека, но знаю от родителей, что его в самое ближнее время переводят в райцентр, руководить районной торговлей, предложение это почти ультимативное, типа «не хочешь – клади партбилет на стол», наверное, ввиду своего видимого будущего он напился сегодня гораздо сильнее других. Как сказал папа по этому поводу, «Года два, ну, максимум три проработает, потом «торговая мафия» его всё равно посадит». Думаю, похоже на то, что мой степнянский друг Вадим всё – таки был прав, и «эти времена» не за горами, а такие люди почему – то стали «расходным материалом» нашего странного времени.
Оставляю собаку, тихонько иду к крыльцу через внутренний двор, но у ворот слышу, как по нашему переулку подъезжает «Волга», останавливается, и в калитку быстро проходит Сергей Иванович, идёт к летней кухне. Через секунды он выходит вместе с папой, отец говорит в закрытый тюлью проём двери: «Минут тридцать – сорок, не больше. Ждите, буду обязательно». Отца провожают за ворота знакомые мне по «Степному» тамошний главный инженер с супругой, какие – то местные мамины сослуживицы, здешний энергетик с женой, другие люди, некоторые из которых мне незнакомы. «Волга» резко стартует, едет, кажется, в сторону конторы. Гости идут обратно в летнюю кухню. Что – то там случилось. Ладно, всё равно в этом случае моя помощь даже не будет рассматриваться, это дело строго отцовское и вечером мне всё расскажут. Рисую, валяюсь на диване, читаю у себя в комнате.
Вечером, за ужином, узнаю’: сегодня, часов примерно в четырнадцать, водитель Сальников на своём «КамАЗе» крепко сел в поперечной канавке по дороге отсюда  на Федоровку, в той самой, которую не объедешь и что рядом с рекой. Со встречного направления почти сразу появился гружёный ЗиЛ – 130, его шофёр подъехал по скользкому грязному просёлку поближе, остановился, вышел и отправился говорить с Сальниковым. Водители обсудили,  что, вот, проехать «ЗиЛу», объехав машину Сальникова, не выйдет, «дёргать» «КамАЗ» тросом ему бесполезно, «сто тридцатый» в результате таких усилий обязательно сядет и сам, в общем, надо ждать тракторов - «Кировца» или «Т-150», они должны пройти здесь минут через сорок или чуть быстрее.
В момент, когда шофёрская беседа завершалась и стороны, «прощаясь», пожимали руки, пассажирская дверь «сто тридцатого» распахнулась, и на весело поднявшуюся после «слепого» дождя травку молодцевато спрыгнул уже сильно героический худрук нашего поселкового ансамбля. Как он нашёл бутылку «Пшеничной», запрятанную в кабине между сиденьями и укрытую тряпками, как выпил её в один приём и вообще без закуски, водитель сказать не может, но «Толик», а именно так называет его сейчас мой папа, немедленно «потерял сознание» и его «понесло», что, собственно, и выразилось в быстром путешествии героя прямо в светлых спортивных тапочках по грязной от дождя дороге к «КамАЗу», немедленном распахивании водительской двери, вытаскивании водителя и его избиении.
Стоп, а вот это странно: Сальников известен в станице как самый физически сильный в совхозе молодой человек, я как – то видел, как он в одиночку «вручную» разворачивал в ремзоне папин «УАЗик», и никого такое не удивляло, в то время, как худой, лопоухий и белобрысый Толик ростом, наверное, с меня или только чуточку повыше.
«Глиста эта», - повторял потом нашему участковому водитель «сто тридцатого», - «Била Сальникова, потом меня, потом обоих трактористов, непонятно, за что, и где он вообще научился так здо’рово драться». Может быть, шофёр в запале так и называл на «месте битвы» Анатолия Валентиновича, когда отбивал водителя «КамАЗа» у осатаневшего Толика, потому что ему самому тоже здо’рово досталось – «фингалы» во всё лицо, да ещё местная фельдшерица зафиксировала множественные гематомы по всему телу, правда, обошлось без переломов. Сальников, по словам папы, вообще «в мясо», на работу выйдет не раньше, чем недельки через три – «Толик» бил его до прибытия участкового, периодически отвлекаясь на другого водителя, чтобы тот не сбежал, и уж совсем ненадолго – на приехавших трактористов.
«В общем, ваш Анатолий Валентинович уже в Красной, сидит в райотделе, а у меня на следующей неделе не выйдут на работу два шофёра и механизатор с бригадиром. Дёрнул же чёрт согласиться тогда с Евгеньевной и взять такого человека на работу. Нет, если по молодости один раз сел, второй точно не за горами. Не так, возможно, быстро, как сейчас, но случай точно невдалеке».
Видно, этим сегодняшний «вечер откровений» не закончится, и «напоследок» папа сообщает: «Все трое – ровесники, учились в параллельных классах, а Коля Сальников и Анатолий – вообще восемь годков подряд всегда за соседними партами, дружили, семь лет назад школу закончили, и вот он – результат».
 Чуть позже стелю постель в своей комнате, думаю «на сон грядущий». Мне жаль побитых шофёров и трактористов, а больше их всех – драчуна и хулигана Анатолия Валентиновича. Наверное, это неправильно, но вот так.
ГЛАВА 47
Несколько дней спустя, днём, я только что вернулся из школы. Папа приезжает на обед и за столом приглашает меня «быстро сгонять наверх, в сторону Красной, посмотреть подсолнечник на горке и обратно». Едем. Поднимаемся на «гору», проезжаем пару километров, отец останавливает «Волгу», сообщает: «Хочешь набрать воды - вон справа овраг, там метрах в двадцати от верховья есть родник, вода хорошая, вкусная, проверено нашей станцией», хлопает с металлическим звоном дверью машины и отправляется в поле, смотреть подсолнечник.
Иду к «бараку». Для начала меня поражают его глубина и видные только с начала тропинки мощные деревья внизу. Вроде с виду – простая неглубокая балка, ну, немного слабого лесу по краям, а вот потом, когда схожу ниже, среди бела дня начинается темень от густо растущих раскидистых дубов и карагачей, спустившись же к самому роднику, я чувствую сильный холод в противовес внешней послеполуденной жаре.
Оглядываюсь, мне кажется странное: думаю, именно здесь и сейчас меня поломает давно несуществующий в наших краях медведь, ну, или прямо из ветвей этого густого дуба на моё плечо вдруг упадёт притаившаяся в ветвях и специально настроенная против меня огромная змея. Или из этой вот чащи выскочит по мою душу чёрный, как уголь, леопард - меланист. Быстро пью и набираю во фляжку такой холодной, что зубы ломит, воды, собираюсь подниматься по крутой и кое – где совсем неясной тропке, замечаю, что чуть ниже родника с северного борта что – то белеет. Немного спускаюсь, прыгая среди плоских камней, разбросанных, наверное, талыми водами, смотрю – это снег, огромная стена снега, кристаллы крупные, раньше я такого и не видывал. Трогаю пальцем. Холодно. Бегу, придыхая, наверх, из холодной темени к такому светлому, жаркому и привычному миру.
Папа уже в машине, говорю ему про снежный бок оврага внизу, в ответ слышу: «Это - вечный снег. Ты что, никогда не был летом в большом бараке»? Нет, не был, лазал в таком только в Степном, за плотиной, причём зимой, и катался внизу на санках, а что там происходит в летнее время, я себе даже не представляю.
Папа разворачивает машину, я смотрю в сторону барака. Тропинка к роднику, по которой только что бегал, отсюда уже незаметна, в заросшей балке дерева вершинами стоят почти вровень с нашей поверхностью, только немного припадая вниз по центру, но мне уже ведомо: там – иной, чем снаружи, тёмный и холодный мир. Теперь я знаю о местной природе чуть больше, чем раньше. Могу найти студёные родники и даже снежные стены в жаркой степи.

Осень, к середине сентября. Суббота, у нас занятия в школе только до часу, потом, до понедельника, мы совершенно свободны. Погоды стоят прекрасные, солнечно и в посёлке тихо, а если предстоит дорога ранним утром, то и не жарко. Бегу домой, выгоняю из гаража мопед, еду к деду. В Устьинской доделываю уроки к понедельнику, рисую, привычно много ем, немножко помогаю деда’м по хозяйству – поливаю люцерну, рублю её кроликам.
Ранним утром, сразу после шести, отправляюсь в Овсяновку. Здо’рово. Еду «верхней дорогой», по водоразделу, солнце уже над головой, но совсем не жарко. Небо синее, в нём – ни облачка, дорога мягкая, больше песчаная. Лесополоса справа пока ещё отбрасывает на старый серо – жёлтый грейдер синеватые тени деревьев, я высоко,  мне видны сквозь лесополосу и дальний берег Холзана, и холмы, а вон какое – то неведомое мне селение, там тоже живут, справа бескрайние поля и холмы, огромные залешеные овраги и участки ковыльной степи с редкими посёлками. По – моему, сегодняшний «барак» справа на горизонте всерьёз крупнее того, в котором я не так давно побывал.
Я уже одет по – осеннему, куртку захватил вчера из дому в расчёте на возможность утренней поездки «по холоду», и угадал, сегодня утром перед поездкой её надел. По стеклу шлема «барабанят» тени деревьев, словно на дорогу выбежали вечерние очертания недальнего и очень высокого деревенского штакетника.
Вот и левый поворот, прохожу его, как в своё время учил папа, «по максимальному радиусу». Такое движение по внешней песчаной кромке – отдельное удовольствие, становятся заметны и моя, ставшая такой привычной, скорость, я даже немного сбрасываю её, и обязательный наклон машины в широком, как потом окажется, дорожном изгибе. 
Совсем недалеко от этого места начинаются поля овсяновского хозяйства, а здесь пока – территория колхоза имени Карла Маркса, в просторечии – «Кырла – Мырла». В том овраге, справа, много лет назад, ещё до моего рождения, насмерть разбился на тракторе папин одноклассник, тогда он только что женился и переехал в соседний колхоз. Разбился пьяным, и с тех пор, по словам отца, за рулём он не пьёт. Правда, по словам бабушки, папа и до этого случая пьяным за руль никогда не садился.
Солнце бьёт в глаза, почти ничего не вижу, нашлемное стекло вдруг становится бело – пятнистым. Поднимаю «забрало», надеваю тёмные очки. Однако, нехолодно, похоже, день будет довольно жарким. Еду недолго, скоро останавливаюсь в ковылях на овсяновской «горе». Когда – то давно, ещё маленьким, я выходил здесь из автобуса, тогда ещё меня подвозил к бабушкиному дому упорный утренний велосипедист Сашка Донченков.
Как много изменилось за это время, вот и я уже совсем не тот маленький человек, в конце концов, пролетели годы, а такое серьёзно. Так же, как и тогда, в воздухе висит тишина, на недальней нагорной ферме поёт движок, в траве бродит слабый ветерок и слышны голоса из станицы подо мной, всё, вроде, как раньше, и только я другой. Задумываюсь об этом, стою.
Когда – то давно, в том дальнем от меня сегодняшнего, августе, я ночью вбежал в свою комнату в бабушкином доме, ещё работало радио и шла какая – то передача, наверное, «Встреча с песней», что – то замечательным негромким голосом говорил ведущий, и вдруг зазвучала старая, ещё из шестидесятых годов, музыка, запела Эдитка  – «Где – то есть город, тихий, как сон».
Я зачем – то быстро пробежал к окну, потом гостиную по кругу, затем вышел на середину комнаты и так стоял до самого конца, слушал музыку до самых последних тактов. Тогда впервые подумал, что взрослые, наверное, всё – таки правы, детство – это лучшее, что с нами происходит, и то, что останется дорогим навсегда. Помню, той ночью пришёл к странному для меня даже в те далёкие времена, но верному, как уже оказалось, выводу – надо меньше спать и больше читать, а то, что будет впереди – мы как - нибудь в своё время осилим.
Еду вправо, куда вдоль лесополосы ведёт небольшая зеленая дорожка. Доезжаю до большого поля справа, торможу, выставляю на мопеде подножку, схожу с машины, и безо всякого смысла отправляюсь по дороге куда – то вперёд. Недалеко, впрочем, – почти сразу под ногой из сухой, слегка потрескавшейся колеи торчит какой – то смятый, изначально, наверное, крашенный с одной стороны голубым, металлический листок. Тащу его из земли, отряхиваю, теперь вижу - это потёртый до «звёзд» на его поверхности алюминиевый самолётный лючок, аккуратно загнутый по краям. Понятно.
В сорок втором тут упал немецкий Ю-88, подбитый нашим истребителем в правый двигатель, он тянул со снижением, оставляя тонкий дымный след, из самого района Серафимовича, от недальней в то время линии фронта, на северо - запад, наверное, к аэродрому куда – то под Воронеж. Двое из экипажа по приказу командира, увидевшего опасность столкновения с «горой», покинули машину, а лётчик и штурман не дотянули до «верха» метра три - четыре, врезались в «гору» и взорвались чуть левее этого места.
Маленький тогда, папа прибыл сюда с некоторым опозданием, и самая главная добыча – пистолет командира в роскошно отделанном и помятом после столкновения кобуре – уже достался некоему «Витьке – «Негодяю» из Подгоренской». Папа получил тогда в результате раздела только кусок приборной доски со штурманской стороны, в ней среди остатков приборов торчали хорошо вбитые золотые коронки. Впрочем, «Негодяй» из Подгоренской недолго радовался редкой в те годы удаче – обладанию настоящим ПС - 38, уже к вечеру приехавший из райцентра пехотный лейтенант отобрал у Виктора «модный»  пистолет.
А двоим немцам, прыгнувшим до «горы», в пойме Холзана, повезло ещё меньше – для полного раскрытия парашютов не хватило высоты, после частичного выхода куполов фашисты поломали ноги при падении и были убиты дедом, который пас рядом маленькое козье стадо. Дед этот в начале войны потерял на фронте всех четверых своих сыновей, и забивал он пастушьим посохом врагов, возможных виновников гибели своих детей, один из экипажа к тому же яростно отстреливался из «Вальтера», но, слава богу, ни разу не попал - дед имел хороший боевой опыт и грамотно уклонялся.
Сажусь в ковыли у кромки «обрыва», смотрю вниз, на станичные «низы» - так местные называют ту часть посёлка, что ниже по течению. Из головы не выходит многолетней давности песня Эдиты Пьехи и я тогдашний, тот, что стоял, опустив голову, посреди комнаты в ярком лунном, с длинными чёрными тенями, освещении.
И ещё раньше – тогда мне было, наверное, лет шесть, приезжал московский дед, мы встречали его на станции и потом возили к бабушке. У Александра Кирилловича, кроме всех его наград, есть и звание «почетного железнодорожника», это даёт ему право раз в год ездить в СВ к месту отдыха и обратно. Я пока не ездил в СВ и не знаю, в чём там состоит особенное удовольствие.
По поводу его приезда, на «званый обед» к бабушке Елене приходили и Полунины. Я в этот день старательно «крутился под ногами», иногда  пробегал с крыльца через первую комнату, и помню, что, когда за столом пели «волховскую застольную», на словах «Выпьем за тех, кто командовал ротами», все подсознательно поворачивались к деду, а если «Кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу» - к Виктору Парфёновичу. Дело в том, что дед до тяжёлого ранения в 1944 с начала блокады командовал артиллерийской разведкой на Пулковских высотах, и об этом все присутствовавшие знали, а Полунин страшной для Питера голодной зимой 1941 – 1942 года с партизанским продуктовым обозом вошел в город, это тоже было известно всем нашим. 
Как объяснил мне папа, в сорок первом Полунин трижды бежал из немецких лагерей, каждый раз проходя всё ближе и ближе к линии фронта, так получилось, что он вышел вначале в Новгородскую область, а потом в рядах партизан пришёл в блокадный Ленинград. На мой вопрос, «Как же его немцы не расстреляли, ведь он уходил аж от самой границы, потом он - довоенного призыва офицер и член партии, это уже гарантированный расстрел, плюс за вторую попытку побега из концлагеря у гитлеровцев полагалась та же казнь», отец смеялся и отвечал, что на Полунине была одежда и документы убитого красноармейца, партбилет он прятал зашитым в сапоге, свои медали зарыл и откопал, проходя теми же местами, только в сорок четвёртом, а бежал он из разных лагерей, в сорок первом ещё можно было так сделать.
Уже в мои годы, любитель поплавать, купался Виктор Парфёнович в стороне от пляжа, между мостом и каменным мысом, чтобы на пляже никого, особенно своих учеников, не смущать видом дважды порванных немецкими овчарками ног, и даже со мной разговаривал, стоя по пояс в воде. И вот прошлой зимой Полунин ушёл навсегда. Немного грустно. Я ведь мог так и не познакомиться с ним, в принципе, меня связали с учителем только контакты через близких родственников да уважение, которое испытывали к директору братья и вообще его ученики. Смотрю внутрь себя – вижу, что потерь в моей жизни становится всё больше, и эта – наверняка не последняя. Опять думаю: как же переменились мои времена, как изменился я сам, и как поменялась окружающая меня среда.
Завожу мопед, еду к повороту, на ковыльной горке опять останавливаюсь, смотрю на посёлок подо мной. Вдалеке видны наши дом и сад, в первом дворе совсем маленькая отсюда бабушка Елена проходит в овин. Овчарня по времени поставлена вместе с основным зданием,  а участок с постройками куплен нашими ещё до революции, в далёком двенадцатом году, до этого все родственники жили в маленьком по здешним меркам домике, там, ниже по этой же улице. Пришли они в казачий край не так давно, в 1864 году, из Тамбовской губернии, носили фамилию Беловы и числились до 1861 года не крепостными крестьянами, а свободными ремесленниками, «дед», например, как называет его папа, был «чеботарём», то есть шил  в основном лёгкую выходную обувь, а «бабка» пошивала модное женское платье.
Видимо, семейство «не вписалось» в объявленный в годы после «освобождения» капитализм, и довольно быстро вынуждено было бежать вместе с бывшими крепостными на недальний оттуда Дон, а в результате прижилось на Холзане. Тамбовские «кулаки», как и другие получившие в новых условиях свободу действий, были прежде всего ростовщиками, крепко связанными с бандами «подкулачников», в основном из тех, кто не смогли вовремя оплатить высокие проценты. «Кулаки» давали большей частью «натуральные» кредиты – «Вот тебе мешок зерна – осенью, с урожая, отдашь два», или три, такие случаи тоже бывали - внимательно наблюдали за «клиентами», те должны были платить всегда и много, другими словами, не смогли бы расплатиться никогда. В другом случае заёмщики поменяются, а ростовщику такое невыгодно. Похоже, наши тогда связались именно с такой гадиной, и в результате побежали на Дон, тем более, что степью здесь не очень далеко. 
В «новых краях» у наших всё сложилось даже лучше, чем в прежних местах – если раньше они были «одними из многих», то в Овсяновке они оказались чуть ли не единственными, кто так хорошо и красиво делал обувь и одежду. «Бабка» быстро подружилась с женой войскового атамана, часто наезжавшей в Подгоренскую и которой понравилось, что новая модистка шьёт только по свежим французским журналам с последними парижскими выкройками. Быстро выяснилось, что «бабкин муж» делает очень хорошую обувь, в том числе лёгкую, и женскую, и мужскую, в общем, когда приблизительно через год нашим пришлось «вступать в казаки», о них просил уже сам атаман. Зачем они вступали в казаки, почему не остались «иногородними», такое происшествие давно забыто, и я не предпринимаю действий для его обнаружения в пыли столетней давности, а другим уже всё равно - времена теперь новые, надо жить сейчас, и какая там разница, как было когда – то.
Тем более, что даже в короткое течение моей жизни происходят серьёзные перемены – полтора года назад в Подгоренской умер дед Кирилл, и Александр Кириллович забрал мать к себе в Подмосковье, теперь с нами нет Виктора Парфёновича, и у многих других, которых я не знаю, тоже закончился жизненный срок. Есть основания, конечно, смотреть на такое довольно отстранённо – все мы здесь гости, и для меня всё невечно, я такое уже хорошо понимаю, и всё – же почему – то немножко грустно. Вот они были – и сегодня их больше нет.
И ни в какое другое время они не могли бы так реализоваться, как во временные промежутки, отпущенные им. А я? Как реализуюсь я? Пока мне неведомы даже примерно будущие мои пути, я всё чего – то жду, а вон Сашка, например, он уже готовится, сказал – значит, тренируется, учится, и даже спустя годы слово держит. И я тут же - чёрт знает, что. И сбоку бантик.
ГЛАВА 48
Пускаю движок, по белому вырезу в «горе» спускаюсь в станицу. В самом начале улицы нагоняю велосипедиста, это Сашка. Останавливаемся. Объясняет, что сегодня припозднился с выездом, но отработал на «велике» хорошо, успел доехать аж дальше середины пути. Сейчас идёт плавать. Не мешаю, пожимаем руки и едем вниз. Вот и наш дом. Глушу, вкатываю мопед в калитку. Бабушка во дворе, обнимаемся, стоим. Помогаю по хозяйству.
«По делам» захожу в «низы». Темно, я даже не знаю, есть ли здесь работающее освещение, вспоминаю: в прошлом году выкручивал из тутошнего патрона большую лампочку с надпечаткой на колбе: «1938», так она и сейчас исправно служит наверху. Через наполовину утопленные в землю окна льётся яркий и контрастный солнечный свет, почему – то особо не распространяющийся вокруг и больше мешающий разглядывать предметы на первом этаже. Постепенно глаза привыкают, теперь вижу: большая русская печь, в темноте, слева от неё, стоит моя детская коляска – сегодня такие, низкие, с длинной ручкой и хромированными колпаками на маленьких колёсах, не встречаются ни у магазинов, ни на улицах, время их тоже закончено.
Две плетёных полки с книгами у внешней стены – это, собственно, и есть цель моего путешествия на первый этаж. Перебираю книги и бумаги на левой, здесь в основном всё дореволюционное, с «ятями» и «ерами», откладываю в сторону, чтобы не мешала, стопку чистой «водяной бумаги» - это старые судебные дедовы бумажки из Подгоренской, если посмотреть их на просвет, там будет изображение короны и надпись. Нетолстая пачка «катеринок», перевязанная истрёпанной верёвочкой - как объясняла Екатерина Васильевна - такие  песочного цвета сотки, с одноцветным рисунком с одной стороны и раскрашенные – с другой, были очень популярны в обмене после революции и в Гражданскую. Правда, она почему – то не упоминала или, может, просто забывала сказать, что в основном эти купюры участвовали в таких процессах в зависимости от времени, конечно, пачками не меньше, чем по 1 000, а то и больше, штук.
На этой же полке – две зачитанных книги, в кофейных и чайных пятнах, практически пачки листов без обложек. Это – ещё дореволюционные «Приключения Карла Фрейберга, короля русских сыщиков» и «Похождение Шерлока Холмса в России». Рядом, тоже без обложки и в таком же виде, «Тао – те – кинг, или писание о нравственности» под редакцией Льва Толстого». Но меня сегодня интересует тонкая голубая книжица, что стоит чуть ниже, привалившись за пожелтевшей от времени брошюркой «Будь готов к ПВХО». Это – «Путешествие на аэроплане» двадцать четвёртого года, страниц в ней всего тридцать, как раз хватит времени быстро перечитать за завтраком.
На соседней полке поправляю готовую свалиться на пол перетянутую шпагатиком пожелтевшую пачку квадратных листовок с красной отметкой «1943», изображением черепа в немецкой каске и с рюмкой в руке, надписями по - немецки: «Хайль Гитлер»! и «Выпьем за Новый год»!, приваливаю стопку бумажек скучной книгой начала пятидесятых о мальчике, получившем в Великую Отечественную медаль за службу во флоте. Бегу наверх, там бабушка уже приготовила завтрак.
Попили чай с травами из синего керамического чайника, покушали, бегу рыбалить. Бросаю спиннинг, осень всё – таки, здесь считают, что в такое время подусты совсем не ловятся и надо переходить на хищника. Закидываю блёсны «на всплески» и вдоль береговой травы, тащу пару щук, похожих как две капли воды и килограмма на полтора каждая, потом «на всякий случай» забрасываю поплавковое удилище, быстро вытаскиваю трёх подустов, немного крупнее и сильно темнее «стандартных» летних. Значит, всё – таки ловятся. И рыболовная нагрузка на реку сейчас резко ниже, особенно в связи с распространённостью неверного мнения. Смотрю на часы – около одиннадцати, пора ехать. Сматываю удочки, укладываю добычу, бегу наверх. Отдаю щук и одного подуста бабушке, подвязываю удочки к «Верховине», выкатываю мопед на улицу. Прощаемся, говорю, что поеду условными «низами», вдоль Холзана.
Вперёд. На горке у Круглого вижу, как впереди и ниже меня лунь скользит вдоль склона, явно охотится. Завидев меня, лениво отворачивает и, сильнее ударяя по воздуху большими крыльями, постепенно превращается в точку за рекой. Ну, наконец. Вот и правильное занятие, такая птица должна таскать добычу со здешних косогоров, а не маячить весь день в небе, как в прошлые годы. Хотя, наверное, то был другой лунь, даже два или три, времени всё – таки с тех пор прошло довольно много. Качу просёлком, то поднимаюсь на холм, то спускаюсь к подножию, как всё – таки здесь здо’рово.
На горке останавливаюсь, смотрю влево – хорошо различимы «водораздельная» дорога, овраги и распаханная степь. Справа – река с песчаными пляжами, в основном на крутых поворотах,  и за ней - парящее синеватой влагой займище.
Трогаюсь. Скоро коротко останавливаюсь в Устьинской, надо передать рыбу. Громыхает замком калитка, выходит дедушка, передаю подустов. В распахнутые ворота вижу – в подвижной тени винограда у летней кухни бабушка Алевтина, с безменом в руках, принимает у соседа Гришки «утренний улов» - метровых щук и тёмных полукилограммовых окуней. Мой подуст по весу сравним, наверное, только с чёрно - полосатыми «горбачами», но дед Николай говорит, что «мою рыбу пожарят прямо сейчас, не дожидаясь обеда». Машу рукой бабушке, она отвлекается от торга с Григорием  и отвечает,  пускаю движок и через Овражную, где обязательно прыгаю, уезжаю домой.
Еду «ве’рхом», по хорошо накатанной грунтовой дороге, такое ощущение, будто продолжаю утреннее путешествие -  просёлок то бежит по холмам, а то я быстро качу длинными равнинами. У «Трёх курганов», конечно, останавливаюсь, смотрю на окружающие красоты. Снова трогаю и через небольшое время съезжаю с «горы», через минуту – две после спуска я уже торможу у синих ворот.
ГЛАВА 49
Зима, декабрь. Около полудня воскресного дня. Сижу за письменным столом, рисую, иногда поглядываю выше, за окно. По двору гуляет вьюга, я постоянно слышу её голос. Рисую с девяти, успел уже понаблюдать и  перемену ветра на северный, и то, как низкие серо – синеватые облака пошли в новом направлении, и смещение свеженадутых  сугробов, и облетание последнего листа с одного из высоких вязов у давно занесённой песочницы во дворе. Стоп, всё убираем в ящик стола, времени – почти двенадцать, вот – вот подъедет папа, мы с ним поедем в Степной, там у отца свои дела часа на полтора - два, а меня он на это время забросит к Вадиму, мы с ним не виделись уже больше года.
Слышу, как по проулку к воротам подъезжает папин «УАЗ», брякает затвором калитка и отец у крыльца оббивает снег с сапогов. Быстро надеваю пальто, завязываю перед зеркалом шарф, выскакиваю из дома. Папа перед крыльцом чешет подбородок набежавшего из сада отвязанного сейчас кобеля, приговаривает, что наш он – хорошая собака. Оглядывается на моё появление, говорит, что погода меняется, вьюги, похоже, сегодня уже не случится, треплет Бама по голове. Идём к машине, нас провожает пёс, тактично не выходивший с нами, а нелегально перепрыгнувший забор где – то левее, там, где мы не можем его увидеть. Папа открывает калитку и со словами: «Бам, место, иди на место» пропускает собаку вовнутрь.  Кобель, опустив голову, покорно идёт через двор к своей будке, плечом  открывает штакетную калитку с пружиной и исчезает за ней. Мы садимся в машину, выскакиваем на дорогу, едем.
Зимний путь между посёлками, тёмные тучи быстро бегут над головой, вокруг за горизонт лежит старый, покрытый толстым настом, снег, по его ледяной поверхности несильный позёмок гоняет свежие, пока морозные и рассыпчатые белые пушины – совсем недавно, наверное, вот из этого уходящего плотного облака упал слабый снежный заряд. «Нам надо ехать побыстрее, не хочется возвращаться по темноте. Не дай бог, ещё снега насыплет», – это папа поясняет, почему мы так быстро едем по обледенелой дороге, хотя, я помню, только недавно он же и говорил мне, что ненастья сегодня не ожидает.
Поворот, отсюда уже начинается асфальт до самого Степного. Скоро мы в посёлке и за плотиной проскакиваем «бывший наш» дом, папа посматривает на меня - у меня никаких эмоций, кроме обусловленных действующими обстоятельствами – мы уже подъезжаем к штакетным воротам Соколовых. Выхожу, отец тут же разворачивается и трогает, машина исчезает за поворотом к новой дирекции. Иду к дому, у веранды оббиваю с ботинков налипший снег, вхожу внутрь.
Встречает Вадькина мама, говорит: «Он пока в поселковом ДК, но скоро придёт». Жду, пью в его комнате чай, поглядываю в окно и на часы. Тучки расходятся, в разрывах появляется синее небо и солнце. Наконец, Вадим появляется, и не один – за ним по садовой тропинке к крыльцу идут три девчонки, я их знаю, они учатся в вадькином классе. Первое впечатление – «господи, ну какие же они все здоровые». Сам я тоже довольно быстро расту, но у меня год за годом сохраняется идиотское «детское» мнение, что всё в оставленных нами местах  остаётся прежним, а жизнь – то движется, друзья и бывшие коллеги вырастают, тем более – они старше меня на год, целый школьный год. 
Входят, приветствуем друг друга, Вадим заваривает на кухне чай – и мне «новый», и одноклассницам, но разговора меж нами не получается, мешают девчонки и почти полтора года, в которые мы не встречались. Приносит кру’жки в комнату, ставит на стол, по очереди крутит в них ложкой. Девицы тем временем набрасываются на меня. «Какой маленький, ути – пути, Вадик, а ты правда раньше с ним дружил»? Вадим, такой же, как и они, неожиданно огромный, отвечает от стола, что «Да, тогда года два – очно и, надеюсь, сейчас тоже».
За окном сигналит УАЗ, подъехал папа, чуть быстрее - это очень хорошо, такое прерывает бессмысленную встречу и избавляет меня от объяснений с девчонками. Накидываю пальто, надеваю ботинки, со всеми прощаюсь, выхожу к машине. Едем домой. Отец задаёт мне пару вопросов, как всё прошло, и замолкает – видно, из моих пояснений ему становится понятно, что «не очень». Вслух предполагаю, почему именно так. Папа толком не отвечает, из чего я делаю вывод, что меня как – нибудь завезут сюда минимум ещё разок. Похоже, со стороны заметно, что в Рядниках друзей у меня нет, одни приятели, и отец старается обратиться к моему прошлому, достать друга оттуда, но, мне кажется, такое почти бесполезно, время уже ушло.

Проходит Новый год, идёт январь. Оказывается, в Рядниках остались живы традиции «святок», в эту ночь молодые люди собираются толпой аж до двухсот человек, и нападают на отдельные дома, особенно те, владельцы которых «насолили» им летом, или вообще успели «надоесть своими нравоучениями» за целый год – забивают тряпками печные трубы, снимают и уносят ворота, могут бросить в трубу зажжённый взрывпакет, побегать по жестяной крыше – в общем, в уличной темноте катит «народный праздник непослушания и хулиганства». Хорошо, что эти обстоятельства действуют сейчас только в одну ночь, под седьмое января.
У нас тоже пытаются снять ворота, в результате этого не удаётся - либо сами деревянные плоскости тяжеловаты, либо их опоры «разбиты» молотком в расчёте именно на такой случай. Тогда приступают к большой и тяжёлой калитке, быстро снимают её с петель, тут же обнаруживается следующая неприятность: внутри, прямо у входа, на заснеженной дорожке сидит наш кобель и, склонив голову набок, тихонько наблюдает за людьми – с его точки зрения, происходит что – то захватывающе интересное и непонятное. Обнаружив прямо за входом огромную собаку, авангард толпы аккуратно приставляет в проём только что снятую тяжёлую голубую створку, и его люди молча разбегаются по домам, остальной народ, чуть позже, бежит за ними, не зная, собственно, причин побега. В какой – то момент с улицы доносится удаляющийся крик: «Валим отсюда»!
Бам понуро бредёт через двор и прыгает через забор обратно в сад. Весь его вид говорит о том, что он ожидал чего – то необычного и обязательной генеральной драки в конце действия, но вот, опять ничего не вышло, люди быстро приставили калитку обратно и, судя по уличному топоту, куда – то убежали, наверное, по неотложным делам.
Я стою за кухонным окном, наблюдаю за «хулиганами» - идут новогодние каникулы и сегодня мне разрешено не спать, если захочу. Вчера днём удалось разведать, когда примерно толпа придёт в наш переулок, я поставил будильник на час ночи, и по его звонку, не включая света, вышел на кухню. Теперь можно идти спать, больше ничего интересного явно не случится.
 На следующий день, за обедом, папа рассказывает, что вчерашней ночью забили ветошью девять дымоходов, у нашей «угловой» соседки – тоже, в посёлке сняли ворота в количестве тринадцати, у нас – калитку, проникли в автомобили, и в государственные, и частные, что стояли без присмотра, всего «скрутили» и бросили на водительские сиденья шесть рулей. Утащили от Мариенкова забора сани и катались с горы, Генка видел, но побоялся подойти. Двое несерьёзно покусаны дворовыми собаками, в больнице им сегодня ставят в пупок уколы от столбняка. «Вот такой итог сегодняшней ночи, наши опять отличились, у других веселья было сильно меньше». У других – это, видимо, в соседних хозяйствах, исключая, наверное, «Степное», в котором такие традиции вообще не развивались.

ГЛАВА 50
Начало марта. Мне и части моих одноклассников пора ехать в Красную, вступать в ВЛКСМ. К этому времени я немного «заигрываюсь» -  для меня главное в этой школе – не текущие оценки, а реальные знания, я уже привык к некоторому удивлению учителей, когда «мимоходом» решаю очень уж непростые, как оказывается, задачи, а определить такие сразу для меня бывает сложновато. И вот у меня в результате такой «политики» в один «прекрасный» день появились в дневнике две, целых две «двойки», и обе - без какой – либо возможности быстрого исправления.
С перепугу, иначе такие поступки не определить, по совету более опытных товарищей делаю сменный вкладыш, подделываю учительскую подпись и исправляю обе дрянных оценки на более привычные «четвёрки». Сделано, по мнению узкой группы ознакомленных с моей ситуацией «профессионалов», очень хорошо, я даже несколько успокаиваюсь. Папе в такие сложные для меня дни необходимо срочно проверить дневник, что он обычно и делает раза два – три в год, обман немедленно вскрывается, отец обещает сообщить о таком в школу, а тогда меня точно как враля не примут ни в какой комсомол, в общем, идёт сплошное безобразие.
Кроме всего прочего, наша «классная» Ирина Сергеевна неожиданно собирает наши дневники на проверку, и я каким – то чудом успеваю прямо в классе поменять в своём вкладные листы. Понимаю, как сложно проживать биографию жулика – надо врать и помнить, где чего соврал, ни в коем случае не перепутать в разговорах и не сводить между собой людей, которым выдал разные версии. И ещё это всё очень противно, нет, уж лучше совсем без таких приключений. Отец ещё дважды в течение крайней недели перед поездкой напоминает мне о возможности не двинуться в Красную, потом его, кажется, отвлекают рабочие дела.  Ну, или, во всяком случае, так мне самому удобнее думать.
Мы едем совхозным автобусом по «нижней», сейчас уже грязной, дороге. В день отправления рано утром, ещё до начала занятий, собираемся в школе, но автобуса для нас всё нет, в результате становится известно, что мы стартуем с опозданием на полчаса, и отправимся «верхним» коротким путём, в открытых санях, которые потянет трактор.
Некоторые бегут домой, одеться потеплее. Я никогда не ездил в санях за трактором, и для меня такое составляет новые приключения. Рядом со школой останавливается старый гусеничный «ХТЗ» с длинными санями,  мы забираемся в постеленное в деревянный корпус сено и рассаживаемся вдоль бортов. Трактор трогается в сторону «горы», непривычно для меня небыстро едет. Светает сейчас рано, на «горе» искрится под солнцем бескрайняя белизна, здесь вообще всё в сугробах. «Будет серьёзный разлив, снег прошлой осенью падал в мокрую землю», – говорит сидящий слева от меня Аркадий Оленчуков. Я ничего не понимаю в таких вещах, но грядущее наводнение уже дважды обсуждалось родителями, поэтому киваю.
Аркадий учится в нашем классе, ещё в первый школьный день, во время линейки, я обратил внимание на ученика, который выглядит чуть иначе, чем другие, говорит гораздо реже остальных, я ещё тогда подумал, что, наверное, в моих интересах с ним подружиться. Такого, правда, не случилось, думаю, по той причине, что родители Аркадия – запойные алкаши и он стесняется приглашать одноклассников к себе домой. С родителями Аркадия постоянно происходят характерные для таких людей приключения, и с ними часто разбирается местный участковый Леонид Петрович. В прошлом месяце я приходил к отцу вечером в контору, папа вышел тогда в приёмную и не пустил меня, как обычно, в свой кабинет. Оттуда через высокую глухую дверь доносились перепуганные голоса родителей Оленчуковых и временами всё покрывал раскатистый бас Леонида Петровича: «Да как же вы ребёнка нормально воспитаете, хотелось бы знать, если вы оба негодяи такие»?
«Вчера «эти двое» «обнесли» бильярдную клуба в Федотовке, в той, что на Холзане, на водку им, понимаете ли, не хватало. Во время демонстрации фильма собрали из комнаты, что смогли, и по простоте душевной отправились прямо в тамошний ликёро - водочный», – сообщил мне отец, быстро возвращаясь к себе.
Спустился вниз, иду домой, у ворот оборачиваюсь, смотрю – в контору входит высокий молодой человек, похоже, Аркадий – он «ухаживает» за родителями и в критических случаях обязательно ходит их «освобождать».
Едем. Замечаю: некоторые из нас достали книжечки с изображением значка ВЛКСМ на обложке и, шевеля губами, просматривают Устав. «Перед смертью не надышишься, надо было учить раньше», - произносит Аркадий. Киваю, согласен. Достаю такую же книжку, смотрю. «Говорят, там всё просто и в тексте даже можно несильно ошибаться, это не в школе». Такое, конечно, хорошо, ну, а вдруг «завалят»? Сам – то Оленчуков, известный в нашей школе круглый отличник, наверняка уже всё выучил наизусть. Нет, мне с моими способностями к запоминанию текстов лучше пролистать книжку ещё разок.
  В Красной проезжаем нецентральными, обильно покрытыми укатанным снегом, улицами, останавливаемся напротив райкомовского здания. Местные жители смотрят на нас, как на диких людей – конечно, приехали на тракторе, в открытых санях, «портят наш» асфальт. Надо сказать, почти всем нашим, за очень редкими исключениями, «наплевать» на такое отношение. Выбираемся из тёплого сена, идём. В райкоме оглядываюсь - в хорошо знакомом первом этаже ничего особенно не изменилось, стоим в том же белом коридоре. Нас вызывают по списку, сейчас моя очередь. Отвечаю на вопросы, выхожу обратно, жду, пока пройдут остальные. Спустя время, когда из нашей компании через комиссию в крайней справа комнате проходят все, дверь приоткрывается, появляется председатель, сообщает, что мы приняты в полном составе, поздравляет с таким важным для нас событием и говорит, что через два часа нам выпишут и раздадут членские билеты, а пока мы можем погулять. Через коридорное окно мне уже давно видна коричневая форточка бывшей нашей квартиры, иду туда.
Прихожу на заледенелую волейбольную площадку. И – ничего, никаких эмоций. Ни когда прохожу по тропинке в сильно заснеженном дворе, посматривая на такое знакомое окно, ни когда стою в «нашем» подъезде, куда иду, пытаясь вызвать в себе «ностальгические» ощущения. Слегка удивляюсь собственной бесчувственности, топаю в новую школу, она тут, рядом, за парком и утонувшим в снегу заборчиком, низенький штакетник глубоко заметён, но, как местный старожил, я помню – забор летом здесь был, и такое знание приятно.
Вхожу внутрь, обхожу здание, высматриваю интересные мне подробности. Большая школа, и в три этажа – я сейчас учусь не в такой большой и вообще у нас этаж только один, мне кажется, тут просматривается явное преимущество обучения в Красной, здесь, разумеется, удобнее и вообще симпатичнее. У входа в спортзал лицом к лицу сталкиваюсь с Мишкой Букашиным, он вырос и его почти не узнать. Бог ты мой, какой же он здоровый и как стал похож на своего отца – просто копия, пока ещё, наверное, незначительно уменьшенная, но уже копия, особенно в повадках. Не  узнаёт меня или делает вид, что не знает, я политично отвечаю тем же. Букашин мельком бросает взгляд на часы, я их вижу – сам получил на день рождения почти такие же, противоударные и с подзаводом, только они у меня, это очень важно, другого производства, рифлёные на верхней крышке и циферблат модный - бело - желтоватый, а не красный, как у Букашина.
Миша проходит мимо по коридору, я захожу посмотреть спортзал. Несмотря на то, что я здесь был когда – то, давно и совсем маленьким, в ощутимых размерах зал не уменьшился, он по - прежнему просто огромный. Кроме того, оказалось, я уже забыл некоторые его подробности. У шведской стенки справа разминается какая – то девица примерно моего возраста. Брюнетка, тёмно – зелёный спортивный костюм, светло - салатовые кеды.  Кажется, очень красивая. Подхожу ближе – нет, не показалось. Болтаем, в какой – то момент моя рука сама тянется под правый глаз. Спрашиваю нерешительно: «Маргарита Николаевна»?
Оказывается, она. Говорит, что сразу меня узнала, что я сильно вырос и вообще уже выгляжу как вполне взрослый молодой человек. Вспоминаю свой недавний визит в Степное, и что – то сомневаюсь в её словах. Марго активно излагает, что она чемпионит в области по бегу на короткие  дистанции среди юниоров, учится в «В» - классе, его образовали давно, по осени после начала четвёртого, набирали и из «А», и из «Б», вначале у них было только семнадцать человек, а теперь уже двадцать шесть, учатся во вторую смену, с трёх часов дня, а она ходит в спортзал до трёх раз в день, бегает и занимается и утром, и, как сейчас, в обед, и вечером – тогда со школьным преподавателем физкультуры, а наши все в порядке, спасибо, только Серёжа Нашлёпков в четвёртом классе что – то украл на маслозаводе и в феврале его отправили в детскую колонию, а Светка Зимовейскова выиграла этой зимой все олимпиады по математике, включая московскую, уже определилась и будет поступать в МГУ, на мехмат. Да я и сам могу с нашими повстречаться, до перемены всего двадцать минут, они сейчас в триста четвёртом. Мне некогда вставить даже вопрос, и я, наконец, «вынужденно» прерываю её рассказ, сообщаю, что мне уже пора бежать в райком.
По тропинке среди высоких сугробов быстро прохожу через «наш» двор, внутри теперь ощущение, как будто я продолжаю жить в этом доме на втором этаже, и только что столкнулся со знакомой «болтушкой». Господи, кому же такой словообильный кошмар достанется? Стоп, такой мысли у меня раньше не возникало, это – однозначный признак взросления. Быстро «разбираю» нынешнюю встречу – вначале обратил внимание только на внешние данные, они меня и привлекли, похоже, пора, а потом получил раскрытие сегодняшнего «внутреннего мира» оппонентки, и вот оно меня уже не слишком обрадовало. Надо запомнить это несоответствие, оно явно стандартное и впоследствии такие встречи в общем сценарии могут повториться.
В райкоме торжественно и индивидуально получаем комсомольские билеты, нас поздравляют и пожимают руки, желают удачи на новом пути. Теперь – домой, этот день довольно короток, солнце явно закатится ещё на пути к Рядникам. Перебегаем через дорогу, на стоянке забираемся в тракторные сани. Здесь в два ряда вдоль бортов уже лежат кошмы, а пожилой тракторист, усатый водитель «ХТЗ», сам одетый по – тёплому, в волосатой шапке, стёганых фуфайке и штанах, даже в валенках, говорит нам, что людей возил, но очень давно, если не понравится, как он едет, чтобы ему кричали – в общем, повторяет то, что уже говорил сегодня рядом со школой в Рядниках. Обещаем в таком случае предупредить его голосом, уверяем, что сегодня он тащил сани в Красную очень хорошо, если так же потащит и назад, будет то, что надо. Тракторист напоминает, что под вечер сегодня наверняка «в полях» ударит мороз, рассаживаемся, «ХТЗ» трогает.
Мы пока на дороге и совсем недалеко от Центральной усадьбы «Октябрьской Революции», когда солнце падает за горизонт и устанавливаются совершенно удивительные и ясные сумерки. Вблизи и вокруг хорошо видно, снега и небо примерно одной плотности и отражаются друг в друге, а на белом настовом поле вокруг большими жемчужными сполохами дробится небесный свет.
Солнце закатилось – набегает мороз, мы одеты в расчёте на  холод, но поплотнее укутываемся в кошмы – по опыту, лишней тёплая попонка в мороз не бывает. «В голове» саней сидит девочка из параллельного класса, наверное, сильно похожая на мою устьинскую бабушку Алевтину в этом же возрасте. Ведёт, обращаясь сразу ко всем, разговоры о только что произошедшем и наших будущих поступках – с её точки зрения, от этого момента мы должны жить по – другому. Становится понятным, кто в последующие годы будет, вероятно, в нашей школе комсомольским вожаком, только, мне кажется, она иногда немножко «перегибает палку». А в принципе я с ней согласен, несмотря на то, что, как противовес её словам, в голове крутится сказанное в своё время моим детским другом Вадиком.
Здо’рово. Лежу в санях, тепло, смотрю в небо, а в нём, ясно – голубом, очень холодно, светло и прямо сейчас, почти днём и как – то совсем невовремя, яркими голубоватыми пятнышками проступают звёзды. Когда сегодняшним днём мы ехали в Красную, видели на небосводе ещё и белую ущербную луну. Её бы сюда, в дополнение картины, но к вечеру лунный серпик уже закатился.
Завтра воскресенье, и тракторист останавливается в недальних деревнях, на снег из саней выходят ученики, что живут в школьном интернате, идут по домам. В «той Федотовке, что степная и у самой дороги», сходит и «активная девочка». Едем дальше, останавливаемся у нашей школы. Выходим, уже темно и «натянуло» облаков, бегу домой.
ГЛАВА 51
Конец апреля. Сошли снега, пошли сильные дожди, и наводнение на Холзане все – таки состоялось, впервые такое мощное на моей памяти. В прибрежном краю Устьинской, несмотря на относительно большое удаление станицы от воды - огороды и некоторые приусадебные участки залиты весенними водами. Сильное подтопление в центре Подгоренской, Овсяновка лежит высоко, в ней относительно проблемно только в низковатом центре. В той Федотовке, что на Холзане, как поздним вечером сообщает нам папа, ситуация «ой, какая нехорошая», станица идёт по невысоким холмикам вдоль реки, и правее центра, там, где спуск и выезд к пляжу, вода вышла на улицы, она покрыла уже одиннадцать участков, семь из них со стороны реки. «И это ещё не пришёл «верховой потоп», накатит - нам всем тут небо с овчинку покажется». «В Федотовке у нас в начале наводнения ещё и умер учётчик на ГСМ, жалко человека, и вроде должность так себе, нового поставили, но он пока «не очень справляется».
Через два дня, ближе к обеду, еду с папой в Федотовку, ту, что на сильно разлившемся Холзане. Отец останавливает «УАЗик» на горке, смотрим вниз – да, тут, похоже, всё серьёзно, как бы в мае не пришлось эвакуировать жителей прибрежной и центральной частей посёлка – там уже подтоплено, в огородах под низкой облачностью тускло поблескивает вода, вижу, как между домами даже ходят две лодки, папа говорит, это местные так добираются домой после работы. Зато левая часть станицы – на пригорке, там сухо и никаких опасений по поводу «верхового наводнения» совершенно точно не возникнет. Улиц в посёлке всего две, обе длинно вьются вдоль Холзана, то поднимаясь, то опускаясь в воду, отсюда видно, что там, в центре, довольно глубоко. 
Завывая двигателем и трансмиссией, спускаемся по грязной и разбитой дороге «с левого края», подъезжм к большому дому на пригорке, хлопнув калиткой, входим на участок. Папа говорит, что здесь и жил умерший учётчик. «Пойдём, кое – что покажу». В доме здороваюсь с нашим участковым, он сидит за круглым, покрытым скатертью столом, что – то пишет. Пол, раньше чисто вымытый, местами грязный, нетоплено. Понимаю – обнаружилось что – то необычное, тем более, что учётчик умер уже два дня назад, и не здесь, а на работе. Посреди дома, опёртая верхним концом в потолочный люк, стоит лестница, поднимаюсь за папой. Чердак традиционно для наших мест тщательно побелен, и только у слухового окна навалено старое сено.  Папа подходит к окошку, сбрасывает верхний клок в сторону. Старый брезент. Отбрасывает. Зелёный «Максим» направлен в окно, справа две большие жестяные  коробки с патронами, тоже зелёные. Лента заправлена, пулемёт чуть пыльный, видно, что изначально он новый и стоит здесь очень давно. «Слева тут был ещё кожаный портфель со списками всех совхозных активистов за пятьдесят с лишним лет Советской власти, наверное, Петрович забрал. Лёня, портфель у тебя - здесь нету? Всё в порядке, у него. Иди сюда, посмотри».
Подходим к слуховому окну – видно, что отсюда отлично простреливается весь посёлок, особенно его центральная улица. Спрашиваю, в каком году выстроен дом. «Да в двадцать седьмом, когда человек здесь и появился. Кто он, этот учётчик, пока непонятно. Я посмотрел записи в его тетрадках – крайняя в шестьдесят девятом году, похоже, что человек убедился – всё это надолго и явно не может закончиться при его жизни. Но вражина крепкий, надо же, столько лет ждать своего часа, прикидываться «своим» и все эти годы верить в реставрацию старых порядков, это каким зверем надо быть. Впрочем, это уже не наше дело, сейчас должны приехать из Красной, из госбезопасности, вот, кажется, уже и подъезжают».
На верхней дороге слышны завывания движка, рядом с нашей машиной останавливается забрызганный грязью зелёный ГАЗ – 69, передняя пассажирская дверь открывается и в калитку проходит человек в повседневной военной форме с голубым просветом на погонах - старший лейтенант ВВС. «Сейчас, поговорим с ним минут десять – пятнадцать, и отвезу тебя домой. Через Красную, очень даже может быть. Пока будем говорить, погуляй, пожалуйста, рядом с домом». Спускаемся, в дверях здороваюсь со старлеем, выхожу к машинам. С пригорка смотрю на Федотовку – да, подтопление уже сильное, особенно в центре и в дальнем от нас конце, когда придёт «вторая вода», тогда, пусть ненадолго, всё станет очень серьёзным.
Думаю. Мне кажется, агрессивность человека, чей дом мы только что осматривали, папой преувеличена – ведь в крайние годы он даже не вносил записи в свои тетрадки, я глянул в прошитые листки и мне повезло - увидел крайнюю дату – «17.02.1969», когда проходил мимо участкового, «Максим», судя по запылённости, не только не чистил, а даже и не поднимался на чердак.
Наша страна до революции была очень бедной, и наверняка уже в тридцатые «реставрацию» некому было бы поддержать – улучшения в каждый день наверняка определили бы базу такого «восстания» в один - полтора процента от общего населения, не больше, это если включать в эти доли «вечно обиженных» людей, моментно переживших или, как большинство из них, вообще придумавших себе «страшные обиды от большевиков». А когда против тебя одного – сорок или пятьдесят крепких парней, поневоле задумаешься, стоит ли начинать, к тому же, что ты можешь им пообещать? Бесправие? Бесполезный и постоянный хомут на шею? Вечную антисанитарию и голод? Да здесь всё это было, и давно уже забыто, и вот ты расскажешь окружающим о возвращении тех «благостных» времён.
Беседовал прошлым летом в Устьинской и Овсяновке со сторонними и не родственными мне стариками – они говорили, что «только в тридцатые по – настоящему и наелись». Надо понимать, что курица, например, это она сейчас такая крупная и её приятно скушать, а раньше – это дворовая мелочь, от которой выгоднее брать только яйца. И если тогда убить семейное животное, например, курицу, это не то, что такое сделать сегодня, это, скорее всего, означало бы для семьи серьёзнейшее ухудшение положения, или даже голодную смерть.
Но всё равно, от скрытой зверюги и пулемёта с боекомплектом уходит след в прошлое, понимаешь, что такое животное опасно, и поневоле оглядываешься, есть ли среди нас те, кто сможет забороть негодяя прямо сейчас, и приходишь к выводу, что таких всё меньше. Возникают мысли, что «контра» всё ближе, и люди вскоре будут готовы предавать свои старшие поколения даже не ради копеечки, а просто из - за пустозвонных обещаний такого «дохода».   
Выходит папа, садимся в «УАЗик», придётся ехать в Красную, только потом мы отправимся домой. Припоминаю, как давно, когда мы жили ещё в райцентре, в субботу мы как – то ездили по району, в основном в районе пляжей, чтобы не пропускать возможности покупаться на Холзане,  и собирали старое оружие. Тогда мы поставили собственный рекорд - из одного только двора вынесли четыре ржавых, с потресканными прикладами, винтовочных ствола. На вопрос, есть ли боевое оружие, в частности, винтовки, пистолеты, сабли или шашки, хозяйка, ковыряясь во дворе, ответила, что «отродясь такого не бывало», но отец быстрым шагом подошёл к дворовому стожку, в него были воткнуты четыре палки, а на этих жердях растянута клеёнка и сушились резаные яблоки, отвернул ткань на одной «дубинке».
«Резанина уже высушилась, переносите клеёнку, а «рамки» мы забираем», – сказал он хозяйке. Тогда мы забросили в машину целых четыре старых трёхлинейки – ржавых в металле и с серыми от многих непогод потресканными ложами, без затворов, но с примкнутыми штыками. С тех пор я внимательно смотрю на такие клеёнки в Овсяновке или Устьинской и кое – что даже успел обнаружить.

Папа говорит, что мне пора посетить в Красной милицейскую конфискатную «оружейку», просто так, посмотреть. Об этой «оружейке» с придыханием говорят все мои знакомые, называют её просто «комната», говорят, там есть даже казачьи шашки, украшенные чистым золотом. Интересно, немедленно соглашаюсь ехать туда прямо сейчас.
По «горе» выруливаем правее и вскоре мы оставляем машину на автостоянке в Красной, напротив райкома, идём в милицию, здесь рядом. Для начала я путаю здания, стремлюсь в центральное, то, в котором, по рассказам «знающих людей» и содержится «комната». Оказывается, нам нужно идти в здание в глубине двора, туда, где сидят ОБХССники и ОУРовцы. Идём. Ждём. К выходу из здания подъезжает заляпанный грязью знакомый зелёный «ГАЗик», наш участковый высаживается из машины и бежит к дежурному.
Из машины выходит женщина лет сорока пяти, я её знаю, это председательница нашего Сельсовета. Болтаем, вскоре Леонид Петрович появляется обратно, теперь уже в сопровождении незнакомого мне сержанта с красной повязкой на рукаве, и старым, ещё МООПовским значком «Отличник милиции». Переговариваются с вышедшим из авто КГБшником, обходят машину. Сзади расстёгивают брезент, откидывают борт и, крякнув почти одновременно, выставляют на асфальт только что виденный мной в федотовском доме пулемёт, ставят к нему патронные ящики.
Папа говорит участковому: «Лёня, молодому человеку склад конфискованного вооружения покажите». Леонид Петрович спрашивает сержанта: «Можно? Он мирный. Просто постоит». Сержант искоса и оценочно взглядывает на меня: «Точно мирный? Тогда пошли за нами, покажу». Участковый и сержант тащат по ступеням тяжёлый пулемёт, папа несёт патронные ящики, мы с Верой Андреевной идём позади.
Сержант звонит по телефону и, пока взрослые на посту предъявляют документы, открывает глухую коричневую дверь в торце коридора, за ней - решётка, закрытая на такой же «пробойный» замок, которым, я помню, когда – то, в моём далёком раннем детстве, когда мы уходили на обед, бабушка запирала «свой» деревенский магазин. Милиционер смотрит на бумагу внутри замка и быстро открывает решётку, вкатывает пулемёт, ставит справа, берёт у папы патронные ящики, относит в соседнюю комнату. Выходит, поворачивается ко мне: «Заходи. Как зовут»? Представляюсь, через открытую дверь заглядываю вовнутрь.
Так вот она какая, местная «пещера Лейхтвейса». Комната неожиданно небольшая, даже очень небольшая. Полки вдоль всех стен, кроме правой. Слева, на обычных, как у нас в кладовке, металлических вешалках, висят в деревянных кобурах «Маузеры», дальше, в кожаных – «Наганы», ещё дальше, в основном, в необычных кабурах, «Браунинги», больше «дамские». Справа – зарешёченное окно, занавешенное поблёскивающей вертикальными полосками рыжей шторой, под нишей - колёсные пулемёты «Максим», «наш» стал  шестым в их ряду. Посреди комнаты стоят в два ряда, направленные  «дулами от входа», «ручники» - наши ДП и немецкие MG. И все «стволы» «украшены» бумажками с синими печатями, на многих их сразу несколько – к примеру, на ложе, на затворе, на штыке. Слева на полу свалены в кучу охотничьи ружья, по внешнему виду вполне действующие – наверное, конфискованы из – за отсутствия документов.
Игорь Федорович, так назвался сержант, показывает максимально, с его точки зрения, интересное: берёт из груды сваленных на полке шашек одну, потряхивает темляком, достаёт из ножен: «Вот георгиевское оружие, время – первая мировая, производством тринадцатого года, не раз подтачивалась. Вот ещё «Маузер», в крашеный деревянный кобур вклеены настоящие жемчужины, и крупные, вот «Наган» с костяными рукояточными накладками в расшитом бисером кобуре, был ещё рево’львер «из ваших мест», «шикарно» покрытый золотом и с перламутровыми накладками на ручке, но в начале года мы его отправили под пресс».
В отдельной большой коробке лежат «Парабеллумы», в основном времён Первой мировой войны, рядом на полке, «навалом», куча «офицерских» «Вальтеров» Р-38 – это след уже Великой Отечественной. Вот на вешалке, в разной степени «красивости», по разному «разрисованные» дамские пистолеты в кобурах, кожа с вышивкой или изначально крашенная в разные цвета, тут, например, есть и «переливчатые» кобуры, расшитые жемчугами. Вот Р-38 с большим плохо полированным рубиновым камнем в рукоятке, оружие явно прошло Африку, и вообще, чего здесь только нет.
Стою в дверном проёме, внутри справа – стойка с «мосинками», сержант достаёт оттуда винтовку с чеканенным серебряным полем по прикладу: «Вот из свежих поступлений, четырнадцатого года, стреляная и ствол опилен. Но «дерётся», зараза, при выстреле. Похоже, из – за плохого ствола. Сюда можешь не смотреть, всё ржавое и стандартное, всё под пресс и будем ломать». На последних словах сержант указывает на кучу старых кавалерийских карабинов, сваленных в большой деревянный ящик в дальнем от меня углу, оттуда же косо торчит и ржавый «фигурный» ствол немецкого ручного пулемёта с отгнившими сошками, то ли MG-34, то ли MG – 42, отсюда не разобрать, да мне и не надо. Подходит к полкам: «А вот настоящее оружие, маленькое, убойное и опасное, как чёрт». В ящиках – «Браунинги» второго номера и полицейские «Вальтеры», калибром, судя по словам сержанта, не меньше, чем семь шестьдесят пять. «Тоже боевые. Оболочки пуль в основном  мельхиоровые».
«Что я себе из комнаты взял бы, будь такая возможность? Ты, конечно, этого уже не поймёшь, но я точно забрал бы себе вот это». Он снимает с вешалки старую шашку, полувытаскивает из ножен, вглядывается в лезвие с аккуратно наклеенной бумажкой, оно точено и слегка выношено от середины к «гарде»: «Восемьсот сорок девятого. Участвовала и на Кавказе, и в Севастополе, и в Первую мировую, и с правильной стороны в Гражданскую».
Спрашиваю о скифском оружии. «Нет, такого не бывает, это не наше, да и откуда – археологи сразу же, как откапывают, так и увозят всё в свою Москву. Или в Ленинград. Это если оно хоть частью сохранилось, чаще от «акинаков» остаются только ржавые следы. А местным, понятно, нужны только сохранные вещи, иначе какое это оружие».
Говорю, что прошлым летом разыскивал колодцы в брошенных станицах, опускал туда сильный магнит, собирался достать оружие, но получил только ржавчину, иногда сальную, в тряпках и ящиках, а ведь с момента, когда всё это выбрасывалось, прошло не так уж и много лет. Сержант кивает, говорит: «Так и будет», смотрит  лезвие «той самой» шашки «на ламповом свету». В коридоре слышны голоса папы и Веры Андреевны. Освободились, можно ехать. Прощаюсь с Игорем Фёдоровичем, иду к выходу из здания. Теперь на стоянку, к машине.
На парковке папа открывает Вере Андреевне переднюю пассажирскую дверь, я забираюсь назад и сажусь посредине дивана. Стартуем в сторону «Октябрьской революции», уходим в «гору». Отец спрашивает о складе конфиската - как впечатление. Отвечаю, что однозначно ответить пока не могу, но совсем не то, чего ожидал, и уж совсем непохоже на описания «свидетелей комнаты»; похоже, эти граждане в помещении и вовсе никогда не были.
Папа соглашается со мной: «Возможно, так и есть». Говорим об истории, спрашиваю об оружии у скифов. Говорю, что не заметил в комнате и знаменитых, описанных всеми «свидетелями», сабель с золотой инкрустацией, отец смеётся: «Как ты себе это представляешь? Золото – очень тяжёлый металл, раза в два с половиной тяжелее стали, а шашка весит всего ничего, может до килограмма или килограмм с небольшим, точно не знаю - надо спросить. Если инкрустировать шашку золотом, получим чёрт знает что, и если центр тяжести уйдёт назад, это даже не такая большая беда – гораздо хуже, коли человек из – за повышенного веса не сможет ей размахивать в течение всего боя – тут уж конец неминуем, лучше вообще сразу выбросить такое оружие и спокойно подождать, пока тебя зарубит кто – нибудь из противников, так хотя бы умрёшь свежим и отдохнувшим. Думаю, инкрустированных золотом шашек вообще не было, разве что применялись они не для боя, а для каких – то ритуалов».
Согласен. Какое – то время после посещения «комнаты» прошло, и теперь у меня внутри сложилась уверенность, что абсолютно все слышанные мною ранее сообщения о том, как выглядит склад конфиската внутри, ложны. Зачем совершенно разные люди выдавали желаемое за действительное, мне непонятно, предполагаю – для повышения своего статуса в случайно сложившейся компании. Говорю с папой, он считает, что я прав в таком выводе, только упоминает, что мне, наверное, не стоит рассказывать о том, что я «тоже» побывал в «комнате», и тут я с ним очень солидарен, тем более, что, как мне понятно сейчас, склад оружейного конфиската не произвёл на меня такого уж «особенного» впечатления.
По дороге папа и Вера Андреевна обсуждают текущие дела, и я вновь задумываюсь. Получается, на территории нашего Сельсовета главный отец, хотя «в жизни» главной должна быть именно председательница, ведь папа – только руководитель производства на этой территории, пусть и крупного, но все значимые для окружающих деревень решения должны приниматься только Советом, а лишь потом передаваться тамошним организациям как обязательные. Тут я опять вижу шаг в сторону возможной будущей реставрации «старых» порядков и немного грущу.
ГЛАВА 52
Середина мая. Сидим на уроке, довольно жарко и окна кабинета открыты. Сегодня суббота, завтра не учимся, папы нет – он ещё вчера ранним утром уехал в Область, сам я сегодня никуда не собираюсь и предвкушаю некоторое безделье, через часок порисую у себя в комнате, а завтра мы вообще отправимся  с приятелями на рыбалку – перспективы видятся только прекрасные. Неожиданно в класс молча вбегает наша техничка, закрывает окна на замки и бежит куда – то дальше, явно в следующий кабинет. Возмущённые вопли учеников едва успевают разнестись только от дальнего, почти закрытого угла, как на улице исчезает солнечный свет, темнеет и вдоль совершенно высушенной солнцем улицы несётся яростный снежный вихрь. Класс, как положено, радостно взвывает – всё нестандартное нами немедленно приветствуется. Математичка требует тишины и быстрыми шагами выходит в коридор. Подбегаем к окнам, стоим, смотрим на заоконную вьюгу. У нас пока тепло, но вскоре заметно холодает – вторые рамы давно сняты, окна большие, и теперь негерметичные.
Возвращается математичка и сообщает, что на сегодня уроки окончены, буран продлится до конца дня, за интернатскими сейчас придёт тёплый автобус, остальных тоже развезут по домам. Почему – то из её слов окружающие делают «смелый» вывод, что «снежную бурю прошляпили», немедленно предполагают виновного, у того среди нас оказывается младший родственник, который говорит, что все одноклассники неправы, и вот почему, в общем, в дурной разговор вмешивается математичка и «наводит порядок». Хорошо ли, плохо ли получается в результате, но порядок восстановлен. Мы рассаживаемся «по своим местам», двери класса распахиваются и появляется водитель автобуса, забирает интернатовцев, продолжаем сидеть, теперь в уменьшенном составе.
Классная дверь слегка приоткрывается, в щель протискивается голова в ушастой сероклетчатой кепке, украшенной поверху небольшой и какой – то особо беспорядочной снежной шапкой. Голова озирает класс и здоровается с математичкой, она отвечает: «Здрасьте, наконец – то, Сидоренков, мы уже заждались». Понимаю, это – водитель автобуса, года три – четыре назад он учился здесь, в классе нашей математички, и, похоже, не совсем хорошо успевал. Под повелительные выкрики учительницы выходим в коридор, ко входной двери, по одному – двое забегаем в поставленный «в упор» к нашему крыльцу автобус. В машине уже тепло, отогреваемся. Нас быстро развозят по домам.
Мама на кухне, сообщает: «Электричества нет, наверное, снежная буря где – то порвала провода, надо топить печь, в комнатах уже холодновато». Бегу в сарай, мелко накалываю растопку, набираю из поленницы коротко нарезанные дрова, в ведро нагребаю уголь, несу всё на нашу кухню. Впервые открываю эту печную заслонку, укладываю поленья, разжигаю, печка гудит и бросает красные отблески на кухонные предметы. Ощущается, что по комнатам побежало тепло, а может, такие чувства возникают от близкого разглядывания гудящей пламенем горячей печи. Минут через пятнадцать прохожу по комнатам, трогаю батареи – нагрев идёт всюду, в доме явственно теплеет. Мама говорит, что отец, вероятно, поедет из Области не раньше, чем завтра, на трассе «от самой Корендеевки ничего не видно даже в двух шагах» и вообще там «полное безобразие».
Телефонный звонок. Это папа. Звонит из гостиницы в Корендеевке, говорит, что он только что проехал в метели полтора - два километра и вернулся, выедет в Рядники, как только буря закончится. Ожидать, как мы все понимаем, очень недолго – нестандартно холодный воздух, по сообщениям синоптиков, быстро уйдёт из наших краёв. Замечаю в разговоре с мамой, что телефон у нас работает, реакции нет.
Темнеет, хотя для такого ещё совсем уж рано, всё – таки – май и по времени пора только начинать вечереть, в обычных условиях должно быть ещё солнечно, зрелище это вообще невообразимое  – за окном продолжается слабо светящаяся изнутри снежная кутерьма, понимаю: темнеет – значит, буранные потоки уплотняются.  Мама приносит из кладовки пачку свечей, устанавливаем в подсвечники и зажигаем несколько, какое – то время ничего не делаем, просто сидим, глядим на огни.
Мама встаёт из - за стола и проходит к печи, коротко открывает чугунную дверцу, смотрит, говорит: «Пора добавить угольку». Совком нагребает в ведре уголь и, открыв дверцу, подкидывает его в топку, закрывает. Яркие отблески на кухонной обстановке на время приугасают, чтобы спустя минуту - две вспыхнуть ещё ярче. Думаю: так и в жизни – хочешь сделать теплее, готовься вначале получить «угасание» и «похолодание», иначе и быть не может. Хорошо.
Сидим здесь, смотрим на огни, а на улице бушует ветер вперемешку со снегом. В белой круговерти иногда коротко вспыхивает жёлтым, мама смотрит в окно: «Кажется, ещё и гроза». Похоже, природа совсем рехнулась – майские холода с бураном и снегами, плюс молнии в белой пурге – это маркеры климатических изменений, а для некоторых, в наше время очень редких, мистически настроенных граждан –  несомненные знаки будущих перемен. Знали бы они, что ничего неподвижного вокруг нас, как и в нас самих, нет в принципе, может, им многое увиделось бы иначе, но пусть лучше они останутся в сегодняшнем счастливом состоянии неведения, иначе с новым их «вооружением» нам всем здесь покоя от них не будет вообще.   
Из переулка слышится звук «Кировского» двигателя. Вот он ближе, уже слышен и хруст снега под большими колёсами. «Это к нам», – говорит мама, быстрым шагом проходит в коридор, накидывает пальто, выходит из дома. Я остаюсь на кухне, прислушиваюсь к происходящему рядом, за калиткой. Слышу незнакомый хрипловатый голос:
- Где директор, на ферме уже полчаса, как нет электричества, всё стоит. Так и телята передо‘хнут.
- Александр Павлович в Области, вернётся после окончания бури. Вам лучше отъехать, Вы стоите на нашей выгребной яме. И, мне кажется, Вам не надо больше садиться за руль трактора, да ещё такого большого – Вы сильно пьяны. Уходите пешком к конторе, там стоят разъездные машины, сможете уехать обратно на ферму. И за руль я Вас больше не пущу, и ожидайте будущих оргвыводов со стороны директора, я всё ему обязательно расскажу. Главный инженер сейчас официально замещает директора, звонил, сказал, что восстановлением сетей занимаются три бригады. Скажите своим: на ферме пусть ждут или переходят на резервное питание, если оно есть, ничего другого сделать сейчас нельзя. А теперь быстро садитесь обратно за руль и съезжайте с выгребной ямы назад. 
За мамиными словами следует некоторый перерыв, понимаю: тракторист  с «задуренными» мамой мозгами поднимается в кабину. Дальше через пару секунд запускается двигатель «Кировца», тут же следует страшный грохот и до меня доносится мамин вскрик, потом она же, на фоне вьюги, движок опять заглох: «Куда, куда побежал»? В коридоре хватаю своё пальто, скольжу по верандным половицам, потом с разбегу пролетаю по следам в снегу на дворовой дорожке, автоматически отмечаю: буря стихает, уже почти закончилась. Бегу за калитку, там вижу проваленную выгребную яму и застрявший в ней «Кировец», причём наклонённая вперёд кабина его уже пуста, только под порывами стихающего «мокрого» ветра раскачивается жёлтая входная дверь. Двигатель выключен. При ближайшем рассмотрении оказывается, что пьяный тракторист тронул не назад, а вперёд, и передним колесом продавил в огромный подземный бак его крышку, которая, упав вниз плашмя, и наделала столько шума.
Трактор же, провалившись в купольную бетонную яму, теперь не сможет выбраться самостоятельно, потребуется помощь ещё одного, а, может, и сразу двух «Кировцев». Ну что же, такое полегче – звук был настолько сильным, что я подумал: провалилась одна из плит перекрытия. Идём в дом, через пять минут звонит папа из Корендеевки: буря на дороге закончилась, они с дядей Серёжей выезжают и через три – четыре часа, если по дороге больше ничего не случится, наверное, будут дома. Здо’рово.
К десяти вечера надлежащий черед событий восстановлен и всё принимает разумные формы: снег на улицах тает, свет горит, отопление работает, у нас на выгребной яме – новая крышка, а трактор вытащили и увезли на рембазу. Я сижу за столом у себя в комнате и в карандаше изображаю дневные и вечерние события. Получается, с моей точки зрения, не слишком хорошо, но маме и забегавшей к нам соседке понравилось – она смотрела и мои наброски, и портрет мамы со с отражениями печного пламени. Вот только сами женщины не рисуют, и положительная оценка от таких зрителей ничего не значит.
Приключения этого сумасшедшего дня для меня так просто не заканчиваются. Главный инженер, оценив, что в хозяйстве уже всё отрегулировано и надо ждать только появления директора, а сегодня, между прочим, суббота, выезжает на охоту – для неё самое время, зайцы сегодня уже посерели и хорошо заметны на белом. Часам к одиннадцати он выбрасывает нам на заснеженное пока крыльцо двух крупных только что застреленных зайцев и уезжает домой, делать рагу из оставшихся в его «УАЗике» убитых зверей. Инженер с отцом приятельствуют, зайцы – явный подарок папе к возвращению.
Отец скоро подъедет и убежит, не меньше, чем на час, в контору, мы завтра не учимся, я уже взрослый – в общем, всё складывается: меня поднимают с постели, я получаю пару хорошо отточенных охотничьих ножей и отправляюсь в ванную комнату, свежевать только что убитую скотину. Делаю это впервые, и лишь через полчаса, весь в кровище розовой, передаю маме для готовки первую тушку.
Кроме всего прочего, сразу выясняется, что зайцев я слишком жалею и сильно надеюсь, что свежую их в первый и последний раз. Ванную после моей разделки приходится мыть от крови чуть не полностью, причём – мне же, я сам – в некотором шоке от происходившего, но к приезду отца тушка одного зайца готова и пари’т соусом, а другая лежит в морозилке, я сплю.
Воскресное утро. Снег уже почти стаял, о вчерашней буре напоминают только высокие сугробы под стволами деревьев в саду, с северной стороны, и тёмноватые, пропитанные влагой снежные валы в тенях домов и заборов.
Иду к турнику, в сад. Прошлой осенью я осознал, что в школе у меня слишком много спортивных неуспехов, проложил между стволом старой яблони и деревянным столбиком железную трубу с загнутыми концами, прибил окончания труб гвоздями к дереву. Стал активно подтягиваться и делать всякие подъёмы переворотом, мне понравилось, и в этом апреле я включил свои занятия на турнике в комплекс утренней зарядки. В саду вдруг обнаруживаю – почти стаявшие сугробы у яблонь, груш и вишен состоят в основном из крупных градин, слегка пересыпанных мокрым теперь снегом – понятно, вчера и такое было. Иду к дому и пользуюсь кратким возвращением зимы - растираюсь снежком из сугроба взамен холодных обливаний. Хорошо.
Иду в дом завтракать – мама временно, на сутки, вернулась из летней кухни. Надо есть зайца. Кушаю, замечаю – пока не могу избавиться от тягостных впечатлений вчерашнего позднего вечера, когда мне пришлось свежевать убитых животных. Я, похоже, не охотник. Совсем.
В моём раннем детстве, когда ночью мы ездили степными дорогами, иногда я видел, как с одной стороны дороги сидит лиса, часто со своими щенками, а с другой – заяц. И если лиса в приближении машины может уйти, то косой этого, скорее всего, не сделает. Из такого я сделал «полезный» вывод: серенький зайчик, кажется, вовсе не такой уж трусишка, как мы распевали в родном детсаду под Новый год. Много позже папа рассказал мне, что заяц в приближении опасности ложится на спину, «пронзительно орёт» и бьёт ногами, а удар его такой силы, что когтем он может раскроить лисий живот или вообще убить рыжую оппонентку, попав по голове.
И вот части этой «машины смерти» лежат передо мною под соусом. Кстати, даже вымоченное в ягодах мясо, несмотря на мамины ухищрения, традиционно чуть суховато. Но вкусное. Доедаю, прошу добавки. 
ГЛАВА 53.
Лето, к середине июня. Папа предлагает мне в компании Вадима Соколова выехать на выходные с палаткой на Холзан. Он, наверное, видит, что у меня здесь до сих пор нет друзей, только школьные приятели, и хочет пригласить из Степного моего старого друга. Тем более, что после крайней «встречи друзей» я какое – то время был опечален, и отец ошибочно чувствует передо мною некоторую, с моей точки зрения несуществующую, вину. Соглашаюсь, вечером звоним Вадиму, он готов ехать хоть завтра, в субботу.
Назавтра во второй половине дня заезжаем за Соколовым и едем на Холзан, в окрестности Федотовки. В основном, как ни странно, между собою с Вадимом мы молчим, только когда проезжаем симпатичную равнинку, нехарактерную для этого берега Холзана, я указываю место, где когда – то давно стояла усадьба местной помещицы Рядниковой, сожжённая крестьянами в девятьсот пятом, и говорю, что мне такое точно известно, потому что её правнук учится со мной в одном классе. По этому поводу  между нами, совсем как раньше, возникает короткая беседа, папа тоже принимает участие. Отец многое знает об этих местах, но мне уже почти всё существенное рассказал, Вадим задаёт ему вопросы и разговор потихоньку из общего переходит в диалог, потом смолкает.
Высаживаемся за «речной» Федотовкой, внизу, там, где на Холзане острова. С отцовской помощью ставим палатку и надуваем лодку, папа уезжает. Мы отчаливаем от берега в сторону ближнего острова, рыбалим. Бросаем в протоках, выезжаем ниже и выше островов, спиннингуем. Ловим немного мелкой и только мирной рыбы, относительно «богатой» Овсяновки это вообще рыболовный кошмар. Тем не менее, на завтрашнюю уху точно хватит. Удочки ставим к ближнему дереву, лодку укладываем недалеко от входа в палатку. Лезем внутрь и мгновенно засыпаем, Вадим только и успевает, что поставить будильник на два – ноль - ноль следующего утра.
Просыпаемся потемну, через малое время мы уже на воде, рыбалим. Клюёт активнее, чем вечером, но всё мелочь и какая – то ерунда: коньки, плотвички, ерши, мучает уклейка, подустик только один, да и тот совсем маленький. На спиннинг опять ничего. Уходим на берег, Соколов варит невкусную уху, почему – то с помидорами, обедаем, опять рыбалим, приезжает папа, собираем вещи, уезжаем.
Чёрт, так и не поговорили – как – то совсем не было времени. И сам Вадим какой - то мелкий, не в пример ему же с декабрьской нашей встречи. Ни с того, ни с сего с момента начала нашей сегодняшней поездки он выдал пару совершенно необоснованных тезисов, в общем, чёрт знает, что. Я, конечно, понимаю, что такое возможно, это, вероятно, только короткий период, когда не всё можешь говорить обоснованно, такое бывает, и, может быть, уже завтра будешь произносить только верные слова, но мы давно не виделись с Вадькой, и у меня уже возникло довольно сильное впечатление, вероятно и скорее всего, ошибочное. Подвозим Вадима в Степной, к его дому, он выходит. У меня возникает ощущение, что своего друга я больше никогда не увижу.
На улице рядом с Вадимовым домом папа сигналит салатовому ижевскому «Москвичу», тот останавливается, оттуда выходит «новый» здешний главный агроном, отец выходит тоже, они пожимают друг другу руки. Я тоже выхожу. Папа: «Ну, как, что в райкоме»? «Да всё ожидаемо, предложили или, как коммунисту, остаться и работать, пока мне не найдут замену, или партбилет на стол и можно ехать. На поиски кандидатов отвели себе месяц. Я поеду. Завтра собрание, меня исключат». Понятно. Мне давно неприятен этот толстый человек, неприятно и его желание немедленно отправиться обратно в его родной Узбекистан, не дождавшись замены и так глупо поступившись партбилетом. Я готов такое понять, когда есть, к примеру, личная или семейная необходимость, но у Валентина Михайловича таковой сейчас нет. Они с папой совсем недолго говорят, прощаются и пожимают руки, садимся в машину, едем. «Завтра после обеда, часа в два, мне надо в Плёсовскую. Со мной поедешь»? Я – только «за», в Устьинскую и Овсяновку поеду в следующую среду. Папа трогает «Волгу», мы едем в Рядники, меня предупреждают: «С заездами «в поля», конечно».

Утро понедельника. За окном ветрено, под утренним солнцем шевелится листва на карагачах над песочницей, но я знаю, здесь несильный ветер привычно идёт через станицу и двор всю первую половину дня, по его наличию нельзя сделать дневной погодный прогноз. На часах – девять, дома пусто, все на работе, Сергей – в детском саду, вставать не хочется. На тумбе справа от меня – открытый примерно на середине «серый» матерчатый сборник Кассиля. Беру, перечитываю «Кондуит и Швамбранию». Хорошо. И здо’рово выспался, это ощущается. Но надо вставать. Иду на улицу – подъезжает папа. Оказывается, мои комнатные часы встали и сейчас уже час дня, а сразу после обеда мы едем. «Вчера вы рано вставали, наверное», - говорит отец, я вспоминаю, что накануне мы с Соколовым «на зорьку» действительно поднялись в два ночи, иду в свою комнату, снимаю со стены часы. Жизни они не показывают, даже если их потрясти, несу в починку, это рядом. Через полчаса выезжаем.
Сегодня отец за рулём сам, на мой вопрос о водителе отвечает, что Сергей Иванович до вторника в ремзоне, занимается «УАЗом». Понятно, наверное, УАЗ начал греметь так, что это слышно со стороны, и это не ремонт, это привычное занятие Сергей Иваныча, раз в два – три или четыре месяца. Папа подтверждает: «Да, не ремонтировать, а только «подтянуть гайки». Едем степными дорогами до Красной, потом по прямой асфальтовой – в Плёсовскую.  Дорога прямая, светлая и солнечная, в пути мне доставляет удовольствие разглядывание окружающей степи, прудов с их скоплениями камыша, заливчиками и непонятной глубины водами с отражениями синего неба. Наконец, поворачиваем, проезжаем по мосту через Холзан, ещё через десять минут мы в Плёсовском, в самой его глубине, и ставим машину на стоянку у машзавода.
Папа уходит в заводскую контору, спустя ещё пятнадцать минут возвращается в компании человека, который мне неизвестен, они же с отцом общаются, как старые и хорошие знакомые. Пришедший с папой гражданин говорит мне: «Сиди, я сяду сзади, здесь к тому же недалеко», лезет на задний диван и садится, как обычно я, посредине, положив локти на спинки передних сидений, поворачивается к отцу и сообщает ему: «Сейчас – со стоянки по дороге налево». Едем, они явно продолжают начатый в конторе разговор, папин товарищ говорит, словно меня в машине нет: «Не знаю, что за болезнь у него и что за таблетки ему там дают, но всё это неспроста.  Я часто езжу в Москву и замечаю тамошние изменения, там, кажется, всё хуже и все почти готовы к переменам». Отец, остановив машину на светофоре, отвечает, не поворачиваясь назад и глядя на «красный»: «Или такое его состояние от этих таблеток, такого тоже исключать нельзя». Я понимаю, о ком они – это о Брежневе. И мне становится страшно, наверное, я чуть ли не впервые в жизни так пугаюсь просто от слов. Неясные перспективы, может быть, впереди десятки лет несчастий, контры и обратного движения, вспоминаются давнишние слова Соколова, в общем, в голову лезет всякая ерунда. Подавляю это состояние привычным способом - начинаю раздумывать. 
Всё просто: человечество проходит свой путь к спасению с Земли и к звёздам, эта дорога обязательно ведёт его через революции, с какими – то местными особенностями, но тема госпереворота обязательно присутствует в этом движении. Так, считается, что при родоплеменном строе мы прожили примерно сто тысяч лет, при рабовладельческом - десять тысяч, при феодализме – трудно понять, сколько, только переход к нему занял лет шестьсот – семьсот, капитализм в основном устанавливался на планете примерно с тринадцатого по шестнадцатый век, частью в девятнадцатом, а у нас – окончательно аж в двадцатом веке, по результатам весьма «впечатляюще», и то очень ненадолго.
Крайняя, феодальная, контрреволюция в нашей стране  была почти двести лет – это с окончания Петровских времён и до февраля семнадцатого, а будущая, она насколько затянется? Не дай господь, ещё такое случится при моей жизни да ещё и продлится до невозможности долго. А я тогда как? У меня же планы. Вспоминаю, что жизненных планов – то у меня пока что никаких, но это ведь не мешает, когда – то же планы будут!
После десяти вечера с отцом выходим из Плёсовской, едем домой. Папа рассказывает мне, что в Акимовке, в колхозе имени Первой Коммуны, это на Холзане и недалеко от нас, председатель хочет построить мост через реку, но сооружает его «своими силами», денег у него маловато. Тамошний председатель говорил с отцом, тот посоветовал ему обратиться в районный доротдел и взять в Госбанке кредит, но Роман Константинович тогда только повторял, что «денег нет, хозяйство худое, а строить надо, и быстро, нам очень важен контакт с тем берегом». Сейчас непонятным образом, видимо, «за счёт внутренних хозяйственных резервов» он уже ведёт строительство разводного понтонного моста. Романа, как по - свойски называет его отец, я неплохо знаю по довольно частым визитам к папе, он из «молодых» председателей и старается учиться у старших. Я часто наезжаю с приятелями в его «вотчину» на Холзан именно в район Акимовки, а если там будет мост, мы сможем рыбалить и на другой стороне, в заливных озерах, по слухам, там большущая рыба. Здо’рово.
Ночью, когда в ясном тёмно - синем небе уже устойчиво горят звёзды, подъезжаем к Рядникам. Спрашиваю папу о возможности очередного временного отступления на пути к будущему и в связи с положением Брежнева. «Кто его знает, возможно, конечно, в теории эти колебания в отдельных странах вообще могут принять многоразовый характер, примерно лет по тридцать - пятьдесят от начала деградации, пока коммунизм прочно не установится во всём мире. Всё  ведь зависит не от нашего желания, а от экономического положения целых народов. И тут уж может встретиться разное – от лукавых «уговорщиков» до прямой угрозы насилием. Может, и не один раз качнёт туда - обратно». На вопрос, как же мне быть в таком случае, отвечает: «Просто жить. И делать то, что должен. Не надеяться, что все обстоятельства будут, как в прошлом, а  потом сможешь действовать по отработанным когда – то рецептам - так, как было, уже не будет никогда. Приехали. Ворота откроешь»? Высаживаюсь, бегу, открываю. Папа въезжает во двор.

Лето. Езжу то на мотоциклах, то на всё ещё удобной для меня «Верховине», правда, во втором случае всё реже и реже. Рыбалю то в Овсяновке, то в Устьинской, то в других местах. К концу лета «Верховина» неожиданно  становится какой – то маленькой и мне совсем неподходящей, зато мотоциклы, несмотря на мой всё ещё весьма средний, рост, делаются поменьше и гораздо удобнее. Понимаю: я вырос, и больше не напоминаю циркового шимпанзе в распахнутой ветром рубахе, когда качу, к примеру, на «ЧиЗете». В конце августа впервые ощущаю себя ответственным взрослым, когда мне приятели задают вопросы «о жизни», я почти ничего в ней не понимаю, но отвечаю весьма уверенно, может быть, просто вопросы такие.

Начало сентября. «На воскресенье» мы выезжаем на рыбалку со «строго мужской компанией» нашего соседа. Дело в том, что главный врач местной больницы недавно купил дом напротив нашего и всем семейством переехал в наш переулок из своей квартиры в двухэтажке напротив больницы, он и пригласил меня на рыбалку вместе с остальными. Мы едем на Холзан, в Акимовку, там, по слухам, у деревянных свай давно, ещё в июне этого лета, снесённого моста, появилась большая рыба. В расчёте на поимку крупного хищника беру с собой спиннинг и кучу блёсен. На месте немедленно надуваю пока неопробованную мною маленькую одноместную лодку и, выйдя на течение, слегка наклонившись в сторонку, сразу же зачёрпываю воды через боковой резиновый баллон, понимаю: да, я сильно подрос и прибавил в весе минувшим летом, надо сесть пониже и постараться больше не совершать неосторожных движений, к тому же с недальнего берега, правда, в иной форме, мне громко советуют, в принципе, то же самое.
 Результат моей рыбалки – почти полный ноль, только немного «мирняка» - конёк, ёршик и пара плотвичек, самая большая длиной с мою ладонь. От хищника, сколько ни бросал рядом со сваями и хорошие фабричные блёсны, и «хитрые», «особо уловистые» самоделковые, не встретилось ни одной поклёвки. Наконец, «в очередном проплыве» набрасываю лодочную верёвку на ближайшую сваю, сижу, отдыхаю от здешних безобразий. Достаю новый, подаренный мне недавно родителями модный чёрный  «Зенит - ТТL» с олимпийской символикой, осматриваюсь в объектив, смотрю, как реагирует на перемены в освещённости маленькая стрелочка в видоискателе. Вижу, как по горке над деревней быстро «скачет» «старая» розовая «Волга ГАЗ - 21», это едет местный председатель Роман Константинович. Опускаю камеру, аккуратно закрываю объектив пластмассовой крышечкой, кладу «зеркалку» в большой карман на животе.
Прошлым июнем здешний председатель Роман Константинович «своими силами» построил на Холзане понтонный мост, подвел с обеих сторон дороги, со стороны займища – временную, с нашей – высокую насыпную, и пригласил на понедельничное утро районную комиссию – принимать необходимое здешнему колхозу сооружение.
Ранним солнечным утром машины комиссии и розовая «ГАЗ - 21» местного председателя въехали на мост, после чего тот немедленно «оторвался» от берегов, развернулся и довольно быстро пошёл вниз по течению. Много раз понтоны прибивало к берегу, они садились в песок, сооружение поворачивалось, его опять несло, «экипаж» моста купался и общался с людьми на берегу, но  сгрузить машины никак не удавалось. Среди береговой толпы, что естественно для такой неоднозначной ситуации, оказался и отдыхавший в этих местах корреспондент «Крокодила», по возвращении в редакцию немедленно «накатавший» в журнал большую, с соответствующими рисунками, статью о таком необычном происшествии.
Наконец, часам к четырём дня ставший к этому моменту локально знаменитым мост достиг пределов соседнего хозяйства, к нему, что было Роману Константиновичу весьма позорно, выслали пару «местных» кранов и тракторов, бросили тросы, частично вытащили на берег, спустили по подмосткам все машины на твёрдую землю. «Волги» ушли, оставив председательскую «ГАЗ - 21» и возившегося в понтонах Романа Константиновича, уже успевшего пообещать снять мост с мели, отбуксировать на прежнее место и предъявить транспортное сооружение приёмной комиссии в новые сроки и в технически достойном виде. Там его мы с папой тогда и застали. 
Время к вечеру, ничего толкового мы не поймали, пора домой. Едем, скоро наши белые «Жигули» тормозят у синих ворот, я выхожу. Думаю. Странно, наши жители ловят совсем немного холзанской рыбы, и всё какую – то мелочь, это если вообще ловят даже такую. В Овсяновке же местные таскают из Холзана по сравнению с нами очень много, и только большую, причём ещё выбирают, какую породу сегодня поймать, к примеру: «Нынче берём только подуста». В местах на реке, куда мы ездим, крупная рыба быть просто обязана, тут всё для неё. И не ловим мы её, наверное, только потому, что считаем себя степными Рядниковскими жителями, а Овсяновские привыкли, что живут на большой реке, и, значит, там хорошая рыба просто обязана клевать на поплавочную удочку или глотать блесну. Сегодня я заметил, что некоторые взрослые рыболовы вообще отправились на речную рыбалку с прудовыми снарядами, они, правда, больше всех и поймали, но это же какая – то мелочь, какую в Овсяновке их коллеги запросто выбросят обратно в речку.
Открываю калитку, иду в дом. На веранде дверь мне открывает Сергей, он в новом и очень хорошо сделанном костюмчике, в мелкую тёмно - серую клетку на бело - чёрно - сером фоне. Где – то я такой уже видел. Прохожу в дом, мама из кухни говорит: «Привет. Пожалуйста, примерь, там у тебя на диване, потом обязательно мне покажись». Иду в свою комнату, на диване – такой же, как у Сергея, костюм, размером только больше. Смотрю, чьё производство. Польша. Одеваю, все впору. Хорошо. Иду на кухню, показываюсь маме. Она говорит, что сегодня забрала прямо со склада. Не говорю ей, что такие уже дня три как висят в здешнем одёжном магазине, пусть потом сама разберётся.
Вообще, за исключением того, что специально шьётся портными или явно покупается в других местах, мы все одеваемся в здешнем магазине, просто у членов нашей семьи в небольшой степени присутствует вкус, и что – то негодное мы просто пропускаем. В отличие, например, от мальчика, который старше меня на два года – осенью - зимой и в начале весны он постоянно ходит в купленной здесь же модной сейчас олимпийской куртке, ярко – белой с тремя цветными полосами, но опознаваемо женской. Наверное, он сам уже всё понял, потому всем и хамит постоянно. Вообще, я думаю, в наших сельских магазинах можно стильно одеваться, важно только не «хватать всё подряд».

Зима, декабрь. По прогнозу в районной газете сегодня днём ударит мороз в минус сорок – сорок один, ещё темно и на заоконном градуснике вообще сорок три, в школу мы совершенно явно не идём, но я на кухне у репродуктора, жду официального сообщения об отмене занятий и почему – то нерационально волнуюсь. Понимаю, такое смятение чувств – дело незряшное, ведь, кроме меня, ещё сотни учеников сейчас напряжённо слушают восьмичасовую утреннюю радиопередачу. Наконец, желанное сообщение, я «тепло» одеваюсь и, громко брякнув калиткой, выхожу в наш переулок.
Нестандартно. Крайний раз такое понижение температуры случалось аж года четыре назад. Надо что – то делать, но что делать, я не знаю, не помню. Обнаруживаю, что в переулке я не один – под ярким фонарём как – то неприкаянно стоит, закутанная как капуста, соседская девочка на один – два года младше меня, кажется, она учится в шестом классе. Обсуждаем сегодняшние счастливые обстоятельства, в конце концов Людмила смолкает. Для продолжения разговора спрашиваю, как вообще, и она отвечает, что всё в порядке, перерыв в занятиях – это здо’рово, срочно надо что – то делать, но что конкретно нужно делать, она не помнит, давно не случалось такой погоды, чтобы занятия в школе отменяли. Ничего так, полезно поговорили.
Прощаемся, иду во двор. «Железные» гаражные ворота покрыты инеем, на синих дверях веранды сейчас тоже иней, только иглы покороче и стёрты у блестящей под фонарём ручки. Вхожу в дом, мама на кухне, готовит завтрак. Тепло. Доброе утро, доброе утро. Говорит, что сегодня мне не надо идти в школу,  сама только что слышала сообщение, я могу поваляться в постели, как в воскресенье. На моё важное напоминание, что сегодня четверг, а вовсе не воскресенье, мама внимания не обращает. В коридоре звонит телефон, иду, беру трубку. Это Сергей Рядников. Наши собираются расчистить на замёрзшей речке хоккейное поле, играть будем «двор на двор». Конечно, я войду в их команду. Тогда они с Олегом ждут меня к одиннадцати утра на речке прямо за гаражами. Всё. Кладу трубку. Итак, к одиннадцати.
Без пяти одиннадцать выбегаю со двора. Холодновато, зато очень солнечно. Спешу, к одиннадцати успеваю. На речке ребята уже чистят снег, присоединяюсь. Привет, привет. Подтягиваются остальные. Потом долго «месим» «противную» команду, то есть друг друга, играем допоздна. Ноги замёрзли окончательно ещё часов пять – шесть назад – очень холодно. Местный стоматолог, сейчас отпускник, что стоит у нас на воротах, трижды за этот день сменялся и – каждый раз на полчаса, не меньше - уходил домой греться и кушать. Темнеет, холодает, играем под фонарём, часам к девяти приходит наша школьная завуч, «разгоняет» нас по домам. С учительской стороны в какой – то момент слышится: «Малолетние дурачки». «Я не малолетний», - обиженно отвечает стоматолог Николай Анатольевич, кстати, её муж. Ребята сдержанно смеются. Расходимся.
Отдельная история – добраться отсюда до нашего жилища. Пятиминутный утром, путь вечером занимает у меня чуть меньше получаса. Дома мне привычно растирают ноги, наливают в ванну холодную воду. Сажусь на край, опускаю в воду нижние конечности. Очень больно, ноют. Чувствую, со временем пальцы начинают шевелиться – думал, всё, конец, отмёрзли.
Назавтра ещё один «праздничный день», мы тоже играем, днём случается минус тридцать четыре, а к вечеру приходит циклон и температура, как и сообщается в прогнозе, к послезавтрашнему утру ожидаемо повышается до минус одиннадцати.

Новый год. Вечером я опять один, родители ушли в дирекцию, встречать праздник в компании. Перед двенадцатью часами выхожу на крыльцо. Холодновато, сую руки в карманы штанов, краткое время стою, смотрю.  Снега в этот раз много, даже в углублении под коричневой скамейкой рядом со мной намело небольшой сугробчик, надо вымести. На улице тоже снега сияют под фонарями, морозно. О ногу трётся кошка Василиса, она вышла вместе со мной. Глажу. Кобеля нет, видимо, тоже где – то встречает Новый год в окружении единомышленников. Иду в дом, Васька пробегает первой и укладывается на диван, наверное, в несбыточном расчёте, что когда – то всё – таки случится разрешение есть дождик с новогодней ёлки, а она по случаю как раз тут, рядом.
Сажусь, звон курантов, Новый год наступает. Брожу по комнате, обхватив подбородок, думаю. Вот я учился в трёх школах, но скоро мне придётся идти в ВУЗ, какой – пока не решено, а там, при поступлении, хорошо бы иметь документы, что я поучился и в хорошей и известной городской школе, такое может быть полезным, особенно в случае большого конкурса. Тем более, что родители совсем не настроены мне «помогать».

Самый конец мая. На улице жарко, что сильно ощущается в моей школьной форме. Прихожу в наш двор, сразу иду в летнюю кухню попить, мама и папа сидят почему – то там, и в такое, совсем необеденное, время дня. Вхожу, отец сообщает, что он больше не работает здесь, ему надо искать другое занятие по той же специальности. В ходе дальнейшей беседы постепенно выясняются подробности – Егоров, несмотря на прошлые его возможности «открывать ногой дверь в ЦК», крепко «наработал» в Москве и теперь ищет, куда вернуться, ему готовы предложить только прежнее место. Папу «убирают», он с этого дня в отпуске и у нас есть время до конца лета, дальше отец должен где – то устроиться, а мы все – переехать на новое место. Во время разговора в голове крутится, что вот она, примета наступающих «старых новых времён». Родители говорят, что мама тоже взяла длительный отпуск, а завтра они уезжают на Юг, к морю.
Выхожу, сажусь под деревами на скамейку у песочницы. Сказать, что «оглушён» свалившимися на нас обстоятельствами, это ничего не сказать. К тому же, здесь я уже привык, ведь дольше, чем в Рядниках, я жил только в Красной, ну, и всё такое. Впрочем, для папы, судя по его красному лицу, эти события тоже стали неожиданными. Понимаю, что до сих пор он действовал «по старинке», не интригуя и не создавая прикрытий, так, наверное, действовал бы и я, но времена нынче другие, такого исхода стоило когда – то ожидать. В моменте очень уж неприятно. Ничего, главное – принципы, это если они есть, конечно.
Папа быстро проходит из летней кухни в гараж, открывает металлическую створку. Иду за ним. Открывает капот машины, смотрит двигатель. Говорим ещё, выясняю, что вся деятельность отца за три с лишним года сейчас проверяется. «Что – то раскопают. Что, пока не знаю. Но найдут, у них такая задача – обнаружить. Мы с мамой завтра уедем к морю, по возвращении уже будем думать и разбираться». Садится в «Москвич», запускает, выкатывается из гаража. По поводу машины я уже давно не испытываю такого восторга, как когда – то в Москве и потом, на пути в «Степное». Привык. Теперь смотрю - сделано, в принципе, очень хорошо, и сохранность просто замечательная, что и понятно – машина наездила, в отличие от директорской «Волги», только три с половиной тысячи километров. Помогаю папе обследовать подвеску – дорога дальняя, мало ли, что. Утром, часов в пять, когда я ещё сплю, родители уезжают.
Возвращаются через месяц, папа говорит, что в Краснодарском крае они заезжали в какое – то тамошнее хозяйство, где по слухам, нужен был грамотный главный агроном, но отцу там не понравилось: «Гестапо какое – то, всё через насилие, хотя хозяйство у них и богатое, и знаменитое. И – рис, основная культура – рис. В общем, мы оттуда уехали». Однажды вечером папа «проговаривается», что всё это время занят поиском работы, но в нашей области ему предлагают только мелкую должность в Плёсовском горкоме.
ГЛАВА 54
В середине июля родители принимают окончательное решение, и папа ищет квартиру в Плёсовске. Находит половину маленького домика с участком, но, слава богу, не так уж и далеко от центра города, отцу ходить отсюда на работу не больше восьми минут, мне до школы почти столько же, и даже чуть ближе; маме, правда, придётся идти в конец центральной улицы и потом ехать на автобусе, но всё равно городская больница располагается в противоположной стороне городка и почти на окраине, иначе в городе до неё не доберёшься.
Вообще, меня здесь многое удивляет – и сумасшедшие цены на дома и квартиры, в десятки тысяч рублей, и совсем маленькие участочки в частном секторе, как явно заметные следы разделов совместного ранее имущества. Такое ощущение, что в основном для города частном секторе все «сидят друг у друга на головах». Сегодня заканчиваем окончательный переезд, теперь мы живём в Плёсовске.
Грузовая машина с маленькой частью нашей мебели пришла раньше, чем приехали мы. Поворачиваем с асфальтовой улицы в наш новый проулок, и тут я, кажется, впервые за всё время, вижу конфликт между родителями – когда у нового дома мы выходим из машины, я сразу забегаю на веранду, мельком замечаю, как на улице мама с нервным и неосновательным выражением лица что – то говорит отцу, а тот отвечает решительнее, чем обычно. Думаю, маму можно понять – огромные дом и участок, общее осторожное отношение к супруге главного там руководителя вдруг в одночасье меняются на очень маленький участок в незнакомом пока городке, а на работе ты – просто одна из многих.
Через небольшое время в доме уже всё на местах, в двух маленьких комнатах очень тесно, даже с моего дивана не слезть иначе, чем «правильно» поставив ногу вдоль прохода, иначе «въедешь» в шкаф. Одуревший от неожиданных для него перемен, в своём миниатюрном дворовом пространствице наш кобель сидит, опустив голову, у своей огромной, особенно для этого двора, будки. Оказывается, папа почти два месяца назад по договорённости с хозяевами посадил слева от калитки маленькое поле картофеля, проложил над кустиками по две прочных доски на деревянных сваях, и теперь, сняв и отставив в сторону часть штакетного забора – иначе на участок не въехать, загоняет «Москвич» на доски, укутывает машину брезентом. Вот так, папа начинает всё заново, мы тоже.

Стремительно подкатывает Первое сентября, мне опять надо идти в новую школу. Осенним утром мама режет мне розы в букет, иду, впервые в жизни к восьми часам утра, на линейку. Здесь вообще школьные занятия начинаются в восемь – тридцать, а не как для меня привычно, в девять. Первосентябрьскую линейку, как и в других школах, наши учителя стараются провести вне здания. Дождя и сегодня нет, поэтому ученики строятся во дворе. Становлюсь чуть позади, рассматриваю свой будущий класс. Обнаруживаю, что здесь, как и в «моих» сельских школах, больше девочек, а мальчиков всего десять. Будущие коллеги говорят между собой, становится ясно: класс «держат» две харизматичных девочки, они подруги, «старшую» зовут Аня, она же самая высокая среди прочих, другая – её подруга Светлана, есть ещё девочки непонятного склада мышления, и из всех - человека четыре – пять людей, которые мне не будут, я такое знаю, особенно интересны. Видно, что среди мальчиков я, скорее всего, и здесь не смогу найти настоящего друга.
В праздничной толпе говорят о том, что местные физики и математики устроят девятому классу «весёлую жизнь», как раз с девятого они делают так, что один урок физики следует за другим и на перемену не выпускают, что физик Карпович «очень жестокий человек», о том, что математик нам достался совсем ужасный, он требовательный, и вообще «докапывается» до людей, но всё это ерунда по сравнению с нашей химичкой – та вроде просто способна «разорвать» ученика пополам. Я слушаю, иногда киваю, когда ко мне обращаются, но не особенно вникаю в эти подробности, втайне мне даже нравится, что наши учителя будут обладать «повышенной жестокостью».
Линейка закончена, идём в класс. Ничего так, хорошо. Школьное здание двухэтажное, наш кабинет - на первом, в конце коридора. Девятый – десятый классы проводят этот день по «своей» программе – у других сокращённый день, «уроки мужества» и прочие «удовольствия», нам же сегодня быть в школе до трёх, девятиклассников сразу «берут в оборот» - на первый урок приходят сразу два тутошних физика и тот из них, который маленький и постарше, с характерной черняво - седоватой белорусской головой, заявляет: «Все, кто хочет иметь в табелях «четвёрку», могут выйти из класса и до выпускных экзаменов сюда не возвращаться». В классе остаются все, и «маленький» физик, сняв очки, слегка поморщившись и похлопав веками, продолжает: «Остальные не должны жаловаться на судьбу, хотя вряд ли у кого – то по итогам полугодия будет даже «тройка». Пока есть такая возможность, лучше уйти сейчас». Ну что же, мне такое нравится. Во всяком случае, всё честно. Оглядываюсь по сторонам – все сидят, никто не вышел.
И начинается. Один физик уходит, в кабинете остаётся другой - Сидоренков, огромный по сравнению с Карповичем и любым из класса, он немедленно, явно «по старой памяти», вызывает к доске Аню, ту самую, что сейчас выше всех из нас. Понятно, что далее она будет служить моделью для наглядной демонстрации классу отдельных, конечно, самых жестоких, физических принципов, и сможет рассчитывать на самую для всех нас хорошую оценку в связи с постоянными физическими издевательствами.
Сосед, с которым я сижу за третьим от учителя столом, Алексей, шёпотом сообщает мне, что Виктор Леонидович – бывший лётчик – бомбардировщик, «хрущёвский увольненец», очень дружит с Карповичем. И тот отличается от Сидоренкова только тем, что, демонстрируя физические принципы, не дёргает девочек за руки – за ноги, а тихо читает школьный курс физики, но тут я не должен обманываться – Карпович, несмотря на свой «мирный» вид, тоже «очень жестокий человек». Так же тихо, как и Алексей, шепчу ему на ухо: «А в чём это выражается»? Ответа не следует, Алексей занят тщательной письменной фиксацией всего, что сказано учителем, это немного странно, ведь сейчас идёт повтор прошлогоднего материала. Ну, да ладно.
Звенит звонок, слышно, как коридор наполняется беготнёй и криками младших школьников. Но нас предупреждают: «Звонок – для учителя», и урок продолжается, следующий – тоже физика. Наконец, и второй урок окончен. Сидоренков довольно буднично повторяет, что «Звонок для учителя», а потом сообщает, что «Запишите себе», со следующего вторника, в 17 – 00, начинаются факультативные занятия по физике, «Всем быть обязательно и без исключений, вести их будет Карпович Виктор Иванович. Или я, Сидоренков Виктор Леонидович». Выходим, говорю Алексею, что это «какое – то физическое гестапо», девочки, что проходят мимо и болтают между собой, прерывают беседу и, обернувшись ко мне, успокоительно говорят, что «Факультатив только один раз в две недели». Это всерьёз легче.
Алексей добавляет: «Ты пока всех сегодняшних учителей не видел, сейчас ещё пара уроков математики, а потом – химия». Переходим в другой кабинет, но я, видимо, очень уж впечатлён Карповичем и Сидоренковым, другие здешние преподаватели меня не пугают, совсем наоборот, особенно – химичка, по - моему, очень милая женщина. Алексей, кажется, всё – таки слегка «перегибает палку». По окончании уроков выходим на улицу. Обнаруживается, что с Лёшей мы живём примерно в одной стороне отсюда, и не слишком далеко друг от друга. Вот у меня и есть, наверное, как минимум приятель. Провожаю его до перекрёстка, потом иду к себе.
После шести папа приходит с работы, спрашивает: «Как в школе»? До вечера прошло довольно много времени после школьного дня, я успеваю обдумать происшедшее, поэтому отвечаю: «Нормально. Наверное, даже хорошо. Мне понравилось».

Середина сентября, воскресенье. Мне хочется «джинсы, как у всех». Не у всех, конечно, но у самых «продвинутых» в наших девятых классах они есть, и мне, по сегодняшней ситуации, тоже необходимы. Иду «по адресу». Небольшой, странно «пряничный» по внешнему виду, домик напоминает склад – в комнатах всюду навалены синие штаны, куртки и модные, «в обтяжку», рубахи, под столом навалом лежат жёлтые кожаные ботинки, «с лейблом на шнурках, со скошенным каблуком и металлической обойкой острого носка». Хозяин лет двадцати, мелкий, явно нездешнего вида, очень тупой, с общим его образом явно диссонируют большие, только что подстриженные, бакенбарды.
Штаны моего размера есть, стоят двести рублей, но, если я обеспечу к завтрашней поездке машину, они достанутся мне бесплатно. Ехать недалеко, тут меньше двадцати километров. Сообщаю, что машина есть и обещаю сегодня, часов после шести, обсудить поездку с отцом. Сговариваемся, что не позже семи сообщу торговцу о принятом нами решении.
У нас в семье сейчас серьёзное положение с деньгами, если родители раньше вообще о них не думали, то сейчас они регулярно вспоминают, куда почти год назад могла завалиться в одежде или мебели «синенькая», а то и «жёлтенькая» бумажка, потом ищут и часто, что интересно, находят. «Красненькая» или четвертная, пятьдесят или целых сто рублей для нас сейчас – очень серьёзная сумма. А уж тем более – двести. Говорю родителям о предложении торговца. Отец спрашивает, не к полякам ли ехать, туда тоже километров семнадцать с лишним, родители идут совещаться на веранду, через время входят и мама неожиданно для меня сообщает, что «Да, папа поедет». На моих часах – седьмой час, бегу к торговцу.
К девяти – ноль – ноль наш «Москвич» - у «пряничного» дома. Сижу впереди. Выходит торговец, с пустыми сумками плюхается на заднее сиденье, стартуем «к газовикам». Понимаю, что папе очень даже неприятно везти спекулянта, в пути он даже рассказывает ему какую – то историю, в центре которой – близкое отцовское общение с руководителем областного МВД, но это, как я понимаю, от общего перепуга и необычности ситуации. Тем более, что торговцу, кажется, всё равно.
По дороге всё чаще попадаются газовиковские «Татры», вот одна, без переднего колеса, выскакивает из песчаного карьера и, гружёная, катит по укатанной песчаной дороге впереди нас. Поворачиваем и останавливаемся, всё, мы на месте. Иду вместе с торговцем в ближайший балок. Там спекулянт садится за стол, называет цены в долларах. Тут же появляются польские водители, «упакованные» с ног до головы во всё «модное и заграничное». Рассчитывается торговец в рублях, покупает «мои» джинсовые штаны по тридцать – тридцать пять рублей за пару, я понимаю, как много он, по его же определению, «наваривает», наверное, годовую зарплату очень хорошего инженера за день и вроде бы на «пустом» месте.
В городе подвозим продавца к его «пряничному домику», спекулянт забирает свои сумки с вещами. Выходим, я получаю вожделенную «Монтану», но мне больше грустно после увиденного сегодня, чем я рад получению штанов.  Потом мы с папой «едем к себе».

Зима, конец декабря, воскресенье. Сегодня отец дежурит в горкоме, иду к нему. Вхожу в небольшое двухэтажное здание, поднимаюсь на второй этаж. Папа сидит у телефона в приёмной, говорим. Я сегодня уезжаю со школьной экскурсией в Ленинград, и вряд ли отец успеет увидеть меня до отъезда. Из кабинета справа доносится запах хорошего табака. Там звонит телефон, и папа идёт взять трубку, что – то записывает. Говорит: «Хорошо, я позвоню». Сообщает мне оттуда: «Это кабинет первого». Заглядываю. Желтоватые стенные панели, большие светлые столы, сильный, а мы оба не курим, табачный запах. Ничего необычного, я «на всякий случай» говорю: «Понятно». Отец здесь выглядит немного странно – в воскресный день, в чужой приемной и с зарплатой незначительно больше 100 рублей, остаётся надеяться, что он, видимо, знает, что делает.
Уезжаю в Питер. В этот город я уже ездил из Рядников, в этот раз отправляюсь «по наитию», как будто в моей жизни должно произойти что – то серьёзное. Долго сижу на вокзале, через огромное, в Потолок, окно гляжу на синие огни на путях. Грузимся  в вагон, на промежуточной станции пересаживаемся. Захожу с приятелями к девчонкам в соседнее купе, у меня в руках выпрошенная у родителей бутылка «Советского шампанского» с чёрной – это важно - наклейкой. Вместе встречаем Новый год, и со мной ни с того, ни сего, вдруг случается Первая любовь. Предполагаю, что потом будет всё, как в песне -  и в школьное окно будут смотреться облака, и бесконечным покажется урок, и будет «ревность без причин», и «споры ни о чём», и прочая, и прочая, как положено. В общем, примерно так и случается.

Возвращаемся из Питера, следующим тёмным утром идём в школу, и тут, на входе в здание, Паша Шурупнов из параллельного класса сбивает у меня с головы шапку. Так. Шапку поднимаю, иду дальше, не обращая внимания на угрожающие выкрики в спину. Понимаю, драка всё – таки состоится. Проучились полгода, вроде бы всё в порядке, никому ничего не пришлось доказывать, всё сложилось и складывается само собой, и тут – вот те раз – я понимаю, что в параллельном классе против меня «созрел заговор», это наверняка воду мутит Коля Бражников, он и выставляет против меня Пашу, который и выше меня почти на голову, и вообще «крупный мальчишка». В какой – то момент меня даже возмущает такое «непочтение» ко мне, ведь я могу «пробить» Пашу «на раза», потом я успокаиваюсь и решаю вообще сдаться и не драться совсем, потом опять слегка внутренне буйствую, слыша, какие показательные гадости говорит обо мне Шурупнов.
Так держусь очень недолго - два дня, до среды. Когда во вторник, снова дежурный по школе, Шурупнов во второй раз на входе в школу сбивает с меня шапку, я, совершенно неожиданно для себя, спокойно и по – доброму улыбаясь, сообщаю ему: «Завтра, на большой перемене, у дальних турников». Иду в класс, до начала урока есть время, надо подумать. Конечно, завтра я не буду бить, как когда – то предлагал мне папа, лучше закроюсь и постараюсь оборониться. С одной стороны, будущий оппонент довольно крупный и мне важно с ним не сближаться, ещё подомнёт, что тогда делать? С другой стороны, надо активнее перемещаться, такой «толстоватый» парень не сможет продержаться двадцать минут постоянной «беготни» за противником, вспотеет и ляжет раньше, чем минует большая перемена.  В общем, я думаю, надо продержаться, желательно в хорошей обороне, минут пятнадцать, не больше. Рискованно, но попробуем.
 В среду,  на большой перемене, едва звенит звонок, быстро выхожу из здания, прохожу к дальним турникам. Коля Бражников уже на месте, со своим другом – одноклассником Сашей Семченко они проводят в мокром снегу глубокую полосу: «Деремся до первой крови. Как только есть – расходимся, драться больше нельзя». Согласен. Подходит Шурупнов, выслушивает Бражникова, громко соглашается с условиями. Коля говорит: «Начали», становимся у черты, закрываемся поднятыми от локтей руками, и Паша осторожно начинает перебегать за мной. С удовлетворением наблюдаю, что мой противник сильно и почти сразу потеет, пока всё идёт правильно, по моему плану, может быть, мне и драться с этим огромным дурачком вообще не придётся. В какой – то момент оглядываюсь: вокруг нас большая толпа, в школьном здании – куча прилипших к окнам людей, наш кабинет на втором этаже, смотрят оттуда в основном девочки, мальчики здесь, стоят вокруг и с моей стороны линии, что – то советуют мне, не обращаю внимания.
Звенит звонок, все, кроме нас и Бражникова с Семченко, бегут на вход в школу. Нет, мой расчёт не оправдался, Шурупнов не успел «замаяться» во время перемены. Неожиданно для себя «несильно» провожу ему с правой, потом левой в «открывшийся» нос, на белую рубашку и светло – зелёную жилетку, на брюки, брызгами разлетается кровь. Всё закончено, можно бежать на урок, там, у входа, ещё вытягивает головы, стараясь рассмотреть, когда их впустят, толпа учеников, явно успеваю войти. Но «дурачка» очень жаль, в конце концов, он же не сам вышел против меня, его явно «накрутили» друзья - Коля и Саша. Наклоняюсь взять снегу и передать бывшему оппоненту, чтобы приложил холодное или почистил снегом одёжку – едва успеваю закрыться руками от сильного удара ногой в лицо. Выбрасываю снежок, распрямляюсь, отмечаю внутреннее желание «вырубить гада к чёртовой матери», наверное, у меня в этот момент «дикое» выражение лица, но Бражников и Семченко «спасают» негодяя – тащат за линию со словами «Условились же – до первой крови», и «Ты уже проиграл, хватит». Как ни странно, чувствую к ним некоторую благодарность.
Бегу в здание и в класс. «Прошу прощения, не услышал звонка», меня пропускают на место. По дороге слышу вопрос от Светланы: «Ну, что»? Я чувствую, как между нами «пробегает» первая «чёрная кошка», мне кажется, что за дракой самцов внимательно и равнодушно следила самка, и ей в её расчётливости было очень важно узнать, кто победил. Пожимаю плечами, иду на своё место, сажусь с Алексеем, тот тоже пытается обсудить «сражение», но его «поднимает» химичка, он должен идти к доске, писать и отвечать на вопросы.
Думаю о другом. Ещё прошлым сентябрём я раздумывал, куда пойти и чем заняться в свободное время, в смысле «свободное от школы». В какие – то «прикладные» кружки я не пошёл – клеить бойцовые авиамодели в местном Доме пионеров, а потом трещать ими в воскресенье на площади перед горисполкомом и рубиться с другими такими же с целью «сре’зать их красные ленты»  мне не захотелось, в изокружок я тоже не хочу, музыкой заниматься больше не планировал – в общем, я оказался среди желающих тренироваться в местной спортшколе.
Ещё стоя «в голове» «отборочной» очереди к тренеру, я думал, что, по примеру предстоявших мне троих «очередников», сейчас буду ему рассказывать, как мне необходимо заниматься именно тут, как я с детства мечтал, а в Рядниках крайний год на время бегал по утрам не меньше десяти километров, ну, и так далее. Тренер же, обойдя вокруг предшествующего мне гражданина, даже озабоченно потрогав его разгибатели и сообщив: «Годен. Собрание новичков здесь же, начало - через сорок минут», равнодушно проходит мимо к следующему кандидату, бросив мне: «Свободны, можете идти по своим делам».
Чуть более поздние попытки в подробностях разобраться с тем, что было мне сказано, к изменению ситуации почти не приводят, вот, наконец, тренер сидит передо мною – тёмно – синий спортивный костюм, полусветлые «тапки» в тон, свисток на шее, внимательно рассматривает меня: «Ну почему именно к нам? У тебя же нет ног, ты инвалид. И не спрашивай, «а это что такое», это не обязательные здесь ноги, это обрубки какие – то. Почему ты собрался именно сюда, почему тебе не пойти в другое место, в городе предостаточно таких, где вообще можно сидеть на стуле, там твоих дефективных от природы ног людям не будет видно. Сходи, например, в наш Дом пионеров, это недалеко, и там тебе что – нибудь такое точно подберут, в этой «шараге» все в какой – то степени инвалиды».
Тем не менее, мне удаётся «выбить» занятия в «свободной группе» - я тренируюсь вместе со всеми, но как бы «параллельно» «основным», а в случае моих, обязательно ярких, успехов зачислюсь в основной состав. Теперь же, когда успехи налицо – я вчера наконец «набежал» юниорскую норму КМС на средние дистанции, мне пора уходить из спортивной школы. Не хочу, там хорошо, но я всё себе уже «доказал», пора. Обнаруживаю сейчас, что, кроме личной заинтересованности, мною движет несильное и необоснованное чувство мести к «непрозорливому»  тренеру, с другой стороны, я теперь хорошо понимаю, что норма кандидата в мастера спорта – мой личный предел, да ещё и давшийся такими трудами, я набега’л в общем по тридцать километров почти в каждый день, включая субботы и воскресенья.
В общем, себе всё доказано, тренер же вскоре позабудет обо мне, ему надо будет вести других бегунов, он рассчитывает на чемпионство среди юниоров в России или даже в Союзе, а такие чемпионы и чемпионки, стараниями этого же тренера, среди нас уже есть. Принимаю решение – ухожу, больше в спортшколу – ни ногой.
На перемене идём в другой кабинет, и мой одноклассник Юра сообщает, что в местном ДОСААФ набирают людей на мотоциклетные и автомобильные курсы, он уже записался, а занятия вечерами со следующего понедельника. Вовремя. Отвечаю, что иду вместе с ним. Выходим из школы, ударяет сильный мороз. Юрий говорит, что в ДОСААФе потребуют фото, как на права, я бегу домой, надеваю серый в тёмную полоску пиджак и папин галстук, теперь – к Юрке, фотографироваться. К моему прибытию в комнатах у Юры темновато, потребный свет остаётся только на улице. На бельевой верёвке замерзающими пальцами прищипываем и растягиваем белую простыню, Юрий щёлкает своим «белым» «Зенитом». Убегаю домой.
На следующий день в школе Юрка передаёт мне готовые снимки. Смотрю – на фото я, вконец замёрзший, со втянутой в плечи головой и какого – то странно темноватого цвета, зато на строгом белом фоне, в пиджаке, модной рубахе и в папином, с отливом, галстуке. «По – моему, даже на чёрно – белом снимке здорово ощущается, что я фиолетовый от мороза, в остальном всё получилось очень хорошо». Юра отвечает что – то неразборчивое, он уже занят подготовкой к уроку, сейчас у нас физика и Сидоренков.
ГЛАВА 55
Лето. В основном я провожу его в городе, так уж пошло’ после переезда. Середине лета. В местной газете появляется объявление, подписанное районным ДОСААФ, о наборе будущих парашютистов. Иду. Знакомые по мотокурсам классы, снаружи - прикрытый высокими металлическими воротами двор в самом центре городка. Занятия и сами прыжки – на следующей неделе. Меня записывают в толстую «амбарную» книгу. Готово, можно идти домой. Иду в ДОСААФовский двор. Вот здесь полгода назад на мотоциклах мы «накатывали» «восьмёрки», здесь мы тренировались «выписывать» крутые развороты. Опять захожу в класс, сажусь на своё с Юркой место - за задний стол, сижу, осматриваюсь.
И не нахожу ничего удивительного – столы, стулья, большая коричневая грифельная доска, на которой нам чертили и расписывали конкретные ситуации из дорожной жизни, а мы решали, как действовать в этих случаях. Над доской – свёрнутый сейчас экран, на котором ДОСААФовцы демонстрировали «тематическое кино», проектор в заднем ряду - думаю, сюда меня завело только понимание, что всё это было довольно давно, ещё прошлой зимой - весной. И всё тогда катилось и катится сейчас в единственно правильном об эту пору направлении моей «возрастной социализации», за это время я получил мотоциклетные «права», прошлой зимой я «набежал на КМС», в конце мая мне торжественно вручили паспорт, а сейчас я «на всякий случай» хочу научиться прыгать с парашютом. Раньше таких ответственных поступков в моей жизни не происходило, видимо, пришла пора, и вот оно – время действовать, прямо, как на ладони.
В понедельник начинается теоретический курс, пишем в классе под диктовку какого – то длинного парашютиста в застиранном оливковом комбинезоне, «молния» куртки у него открыта, и прямо на нательной рубахе виден сине – белый значок в виде парашюта, внизу его болтается жёлтая бляшка с надписью «1 500».
Потом надеваем комбинезоны прямо поверх нашей одежды, на головы – красные и белые «пластмассовые» мотошлемы без стёкол и козырьков, получаем под расписку и надеваем «купола», идём во двор и «до шести вечера и полной потери сознательности» под руководством опытной «парашютной» девицы в новом голубом комбинезончике, по очереди прыгаем с метровой ступеньки, крутимся в подвесе, учимся «работать» с запаской и ездим с горки. Я когда – то, прошлой зимой, даже подумал: «А зачем здесь всё это оборудование»? Оказалось – вот зачем.
Ещё один день теории и практических занятий, в четырнадцать ноль – ноль в среду нас по очереди осматривает врач, потом всех везут в автобусе на местный аэродром. Инструкторы выстраивают кандидатов в парашютисты в рядок перед своим Ан-2, рассматривают одёжку и обувь.
С одеждой всё в порядке, а с обувью – нет, одному сообщают, что сегодня он прыгать не будет, потому что у него на ногах – непривязанные сапоги. Человек в коротких кирзовых сапогах и явно старше всех остальных, облегчённо вздыхает. Как цирковой фокусник, достаёт откуда – то из одежды спортивные тапки, надевает их вместо прежней обуви, поясняет инструкторам и окружающим: «Новый тесть посоветовал, это его армейские, он у нас – бывший десантник. Я ещё подумал тогда, что меня точно не пустят в самолёт, взял спортивную обувь. Всё, готов». Пяткой отталкивает сапоги назад, чтобы не портить строй.
Парашютисты делят шеренгу пополам и потом ещё раз, нас – одиннадцать человек, выясняется: прыгаем в первом заходе. В этой группе только мои ровесники, не старше, в основном мальчики, и лишь  две девчонки, мои хорошие знакомые по спортивной школе. Входим в самолёт, садимся. Лётчики на месте, выпускающий инструктор становится у двери, закрывает её, взлетаем. Смотрю вокруг – только печальные лица углублённых «внутрь себя» людей, с общим для всех выражением «ну и зачем я только на такое вот подписался». Машина ревёт и выруливает, разбегается по полосе и поднимается в воздух. Летим.
Снижают загрузку винта, рявкает сирена, за плечом длиннорукого выпускающего в голубом комбинезоне загорается лампа, он даёт нам сигнал «подняться» и открывает дверь, а там всё синее – я и представить не мог, что мы уже набрали такую высоту. Воздух, ощутимо жёсткий, голубоватый, ходит кругами, и, что интересно, я даже не могу определиться, над каким мало – мальски знакомым местом мы летим и где, собственно, лежит аэродром.
Прыгаю первым, задерживаю правые руку и ногу, успеваю правильно стать «против потока». Хлопок, меня дёргает и болтает, пропускаю большие пальцы в условленных местах под ремни, подтягиваюсь, сажусь в подвесной системе. Оглядываюсь, метрах в ста от меня и чуть выше усаживается в подвесную мальчик из соседней школы. Довольно громко окликаю его: «Веня», спрашиваю, где под нами аэродром, не хочется далеко тащить парашют. Отвечает: «Не знаю, всё потом». У меня, в общем – то, такое же состояние. Я сейчас, кажется, временно сошёл с ума. Похоже, от счастья. Привожу себя в относительный порядок, считаю:  парашютировать нам с такой высоты минимум секунд двадцать, можно и помолчать, не в каждый день испытываешь такое удовольствие.
Но помолчать особенно долго не удаётся. Откуда – то сверху – слева раздаётся негромкий голос: «Орлы, просто орлы, как летят – с ума сойти можно». Метрах в пятидесяти перед нами -  я аж дёргаюсь, как бы не «сойтись куполами» - сверху, прижав перкаль и потом резко распустив парашют, на нашей высоте «возникает» Длинный Николай, одноклассник Вениамина. «Хорошо»? – сразу обо всём, спрашивает он. «Хорошо», - отвечает Веня, я несильно киваю ему в ответ.
Николай показывает вправо и говорит, что аэропорт там, мы можем сесть на краю лётного поля или прийти туда, тогда нас точно подберёт автобус и не придётся тащить купола самостоятельно. Планируем в сторону аэродрома, разворачиваемся в подвесных, готовимся встретить землю. При приземлении, как положено, качусь через левое плечо, подтягиваю стропы и гашу купол. Встаю – Николай, в отличие от нас с Вениамином, при посадке не упал и, напевая, уже складывает свой парашют в брезентовый мешок. Рядом с нами тормозит аэродромный «ПАЗик», собираемся, садимся, едем. Завтра и послезавтра ещё по прыжку.

Вечер, темнеет. Иду домой через двор знакомой пятиэтажки, там встречаю Колбасёнка – так здесь кличут «младшего» Колбасина, он учится в соседней с нашей школе, одноклассник Вени и Коли. Колбасин, вообще – то, через год собирается поступать в Рязанское училище ВДВ, причём на факультет военной разведки, а в прошлый понедельник «парашютисты» не взяли его на курсы из – за «малости роста», причём их «опытный» начальник сказал, что и в училище Колбасёнку поступать бесполезно – не возьмут. Собственный рост в сто тридцать сантиметров очень беспокоит младшего Колбасина, он даже ездил «поговорить» в Рязань, и там его вроде успокоили, сказали, что обязательно возьмут, надо только хорошо подготовиться по предметам и обладать достойным здоровьем.
При встрече пожимаем руки, на немедленный вопрос: «Ну как»? отвечаю, что просто здорово, слов нет. Заметно, что Колбасёнок, как всегда, перенапряжён, тем не менее, от следующего его действия я слегка одуреваю и автоматически, с перепугу, становлюсь ему за правое плечо. В ответ на мои слова он неожиданно слегка взвывает, со стоном и очень быстро выворачивает из ограждения  цветочной клумбы кирпич, с натугой и ненавистью к своим обстоятельствам, запускает его за синий заборчик, в окно ближайшего домика слева от меня. В окошке темно и по стенам скользят серо - голубые экранные отсветы – люди, наверное, сидят на диване и мирно смотрят телевизор.
Через секунды после Колбасёнкова броска в разбитом окне появляется седая вихрастая голова здешнего деда, он растерянно спрашивает: «Что это значит»? Я собираюсь уйти, но «метатель» крепко держит мою ладонь: подожди, всё будет в порядке. «Это плохие мальчики бросили, я их не знаю, но по виду все они очень плохие, вон они побежали, вот там» и показывает в сторону, которая деду в разбитом окне точно не видна. После такого приключения я прощаюсь с младшим Колбасиным, иду домой. Пора спать, завтра с утра снова прыгаем.
ГЛАВА 56
Суббота, вторая половина дня. Осень, я только что пришёл после работы - уже пару дней, как началась учёба в моём последнем, десятом, классе, но мы пока не учимся, тут так заведено, что девятые – десятые классы сначала, до плотной учёбы, отрабатывают две недели в ближнем к городу колхозе на картошке или, например, как мы сейчас, на сборе черноплодной рябины для нужд местного консервного заводика.
Сегодня мне ещё надо отогнать деду новый, пока «необкатанный», мотороллер, а это скорость всего в тридцать, и ехать километров семьдесят, не меньше, то есть получится часа два с половиной – три. Изумрудно - зелёного «Муравья» мы позавчера купили в центральном спортивном магазине и поставили в гаражах, оттуда теперь я и начну движение в сторону Устьинской. Кроме прочего, мы должны туда доставить нашего кобеля «на временное жительство» к деда’м, но это уже как получится – в прошлый раз, ещё в Рядниках, от страха он обделался ещё при посадке в «УАЗ», потом его долго «рвало» в стороне от машины, а позже он каждый раз наотрез отказывался ехать.
В половине второго мы уже ставим «Москвич» на улице у нашего дома, а ещё через четверть часа выезжаем к нашим родственникам. Меня довозят до гаражей, я осматриваю  и запускаю «Муравья», трогаю в сторону Устьинской. Поедем «новым путём», по левобережью Холзана, родителям пока ещё активно кажется, что расстояния здесь поменьше, однако, и протяжённость  его практически равна привычной дороге, да и асфальта в сумме здесь столько же.
Выхожу на прямую дорогу, качу минут семь - восемь, и меня впервые догоняет наш «Москвич», пять минут стоим. Заглядываю на заднее сиденье – там, поджав задние лапы и поставив на пол машины передние, посреди дивана, на светло – зелёной подстилке, сидит Бам, смотрит вперёд, и у него, по словам папы, пока не случилось в дороге даже незначительных приступов тошноты.  Рядом, слева от псины, на заднем диване сидит мой брат Сергей. Останавливаюсь, подхожу к машине. Открываю дверь, глажу собаку, говорю, глядя в широко посаженные оранжевые глаза, что мне без него будет трудновато, но кобель уже настроен на переезд и не желает ничего такого обсуждать, тем более «в печальных тональностях». Ну и ладно.
Иду к мотороллеру, запускаю движок, небольшое время стоим с папой у дороги, смотрим на «Муравья», на голубоватый дымок, толчками и со звонами выходящий из выхлопной трубы. Сажусь, «несусь» по дороге с «бешеной» скоростью, часто доходящей аж до тридцати  километров в час, но ничего не поделаешь, это режим обкатки. Минут через пять меня обгоняет знакомый «Москвич», семейные теперь будут ждать меня на дороге где – то впереди, вот так, «рывками», этим вечером мы и поедем в Устьинскую. Вечереет, хотя солнце сейчас и так кружит невысоко, быстро холодает -  сентябрь, однако. Беру из кузова тёплую кофту и шарф, одеваюсь, еду дальше.
Прохожу примерно середину пути, через несколько километров в очередной раз встречаю родителей. Договариваемся, что дальше они поедут без меня, а подождут «Муравья» уже у деда, в Устьинском дворе. Родственники уезжают, в повороте машины хорошо, «на просвет», видны силуэты мамы и папы впереди, перекрываемые иногда головой внимательно заглядывающей по ходу движения собаки, и, совсем позади, верх головы Сергея, приникшего на заднем сиденье к стеклу и машущего мне рукой.
Машу в ответ, запускаюсь и трогаю. Небо надо мной, раньше солнечное, покрывается низкими серыми облаками, становится ещё холоднее, из маленькой синей тучки падает слабый и короткий дождик. Осень, это рано пришла осень. Останавливаюсь, роюсь в кузове, надеваю чёрную кожаную куртку. В ней, в шлемаке с плотно посаженным стеклом, теперь я выгляжу очень красиво и мужественно, как мотогонщик, случайно попавший на «Муравей». И, кстати, «катающий» его почему – то со скоростью «до тридцати километров в час».
Через полтора часа сигналю у неосвещённых в этот раз уже закатившимся Солнцем дедовых ворот, на звук из калитки выходят все, включая нашу собаку – тот вообще протискивается ко мне через открывающуюся створку первым, невзирая на несущиеся изнутри слова: «Что, обязательно проходить без очереди»? «Осторожно, самую маленькую собачку во дворе не прищемите». Говорим, дед садится на мотороллер, рассказываю ему о простом – как заводить, как обкатывать, показываю нанесенные мной отметки на резиновой ручке «газа».
Дед Николай, выслушав мои пояснения, едет в улицу, делает несколько кругов по ближним переулкам. В ворота он въезжает самостоятельно, проезжает к гаражу и сообщает нам:
- Нетрудно, рука не напрягается и не болит.
Дело в том, что даже предыдущий «Тула – 200М» с боковой коляской не был доступен дедушке, его левая рука, сильно раненная когда - то немецким осколком в предплечье, не позволяла ни держать, ни «тягать» на себя его руль, а с «Муравьём» всё получается гораздо легче. «И сцепление я легко выжимаю двумя пальцами».
 - Ездить будешь? – спрашивает папа.
- Да, - уверенно отвечает дед. Ну, и хорошо, что так получилось, значит, мы «угадали» с мотороллером. Все, исключая маму, идём ужинать в летнюю кухню, ночуем здесь, а завтрашним утром ещё «заскочим» к бабушке в Овсяновку, потом - домой.
Устьинская бабушка ещё просит меня сбегать в дом, принести некоторые продукты «из того» холодильника. Бегу. На большой здешней веранде сложена и покрыта от пыли белыми попонками основная часть нашей мебели с самого момента переезда из Рядников. Сейчас мама открывает одёжные шкафы, шарит в карманах папиных пиджаков и рубашек, смотрит в ящиках диванов, похоже, ищет «завалившиеся» деньги. Проскакиваю мимо. Вообще - то, папа с марта этого года уже занимает в городе большую «хозяйственную» должность, ему предложили создать «с нуля» новую организацию. Он опять на привычном директорском месте, как – то в середине прошедшего сентября отец сказал мне, что сейчас в его «конторе» уже работает тысячу сто с лишним человек, и надо «донабрать» ещё почти семьсот. Но привычка к сюрпризам в виде «старых» денег для мамы, а значит, и для всех нас, актуальна до сих пор, и мама ищет. Через некоторое время приносит в кухню «пятёрку», «трёшку» и горсть мелочи. Говорит, что «там больше ничего нет». Папа в ответ поднимается из – за стола, они с мамой говорят бабушке, что сейчас же вернутся, уходят в дом. Через недлительное время родители возвращаются, и мама говорит, что в маленьком кармане серого пиджака нашли ещё две скатанных в один рулончик «десятки», но больше можно не искать, точно ничего не осталось. 

Зима, мы стоим в школьном зале на линейке, в самой глубине построения. Лёшка как – то особенно решительно нападает на меня: «У тебя же одних грамот за чемпионство в пулевой стрельбе – штуки как минимум четыре. И бегать ты умеешь. Давай с нами в училище, поступишь гарантированно. Сходи в этот четверг на «военную» комиссию, а к началу июля поедем». Я до сих не знаю, куда поступаю, и с какой специальностью проведу жизнь, это меня сильно беспокоит, но одно я знаю точно – это не будет военное училище, не хочу почти вечной – двадцать пять лет и в самое активное время - несвободы, если буду поступать, то только в гражданский и, наверное, технический, ВУЗ. В одном Алексей прав – пора, ой, как давно пора определиться, у меня же почему – то такого не происходит, может быть, снова «всё потом» и «вырисовалось почти случайно»? 
ГЛАВА 57
Июнь. Выпускной, на вечернем празднике, почти впервые пьяненький, я чуть не захлёбываюсь в огромном хрустальном блюде с шампанским и клубникой, меня несколько позорно спасают девчонки. Разъезжаемся по ВУЗам, в нашем классе «не едут» только пять «незаметных» девочек, они после школы никуда поступать и не собирались. Я до сих пор не могу определиться с нужной мне специальностью, поэтому еду в Москву, поступать в МАДИ, на факультет, связанный со строительством аэродромов и укладкой каких – то там сложных дорожных покрытий. Жить я буду под Москвой, в семействе Александра Кирилловича, там и готовиться, а по дням, условленным для сдачи экзаменов, выезжать в город.
Приезжаю, мне на эти два месяца – один нужен для подготовки, другой – собственно, я и должен посвятить сдаче вступительных экзаменов – дед уступает свою маленькую комнатку на втором этаже, там помещаются только привычные «покоям» предметы, и с моим огромным чемоданом немедленно появляются сложности. Валяюсь на диване, во второй раз читаю с самого начала задачник Сканави, его я уже дома прорешал полностью и теперь понимаю, какая мысль стоит за любым заданием. Каждым утром, исключая только воскресные, отправляюсь в город, на подготовительные курсы.
Здесь впервые встречаю «местный», типично женский, взгляд на поступление в институт как на жизненный этап, и, естественно, я бегу таких серьёзных отношений -  к этому просто не готов, да и вряд ли когда – либо подготовлюсь.
Ещё в приёмной комиссии, когда  сдаю документы, замечаю – по комнате, по нашей стороне, по очереди подходя ко всем «комиссарским» столам, идёт семейство – это довольно энергичный папа, колобкообразная, чуть старше сорока, мама, и моя ровесница, чуть полноватая их красивая дочь, сегодняшняя абитуриентка. Папа сейчас, наверное, начальник автоколонны или даже, может быть, заместитель директора автокомбината, за ним семья, «как за каменной стеной». Живут, едят, пьют, вовремя медобслуживаются, у их семейного начальника, наверное, есть и дальнейшие планы по собственному «развитию», ведь только чуть больше сорока – ещё не возраст, можно улучшить и собственное жильё, и питание, и медобслуживаться в клинике рангом повыше, и семейство останется довольным: «Папина карьера движется успешно». По разговорам главы семейства я понимаю: он с Урала, учился здесь и женился на однокурснице.
К двенадцати бегу на подготовительные курсы, не совсем для себя ожиданно сталкиваюсь в нашей группе с полноватой и абсолютно белокожей девушкой, которую только что видел в приёмной комиссии, её зовут Вера Чаромина, и у неё ну, очень большие шансы на поступление. Вера вся одета в иностранное, даже золотая оправа в очках «не наша». Так же, как она, выглядели и её родители - папа, насколько помню, был в джинсах «Райфл» и голубой рубашке той же конторы, на ногах – жёлтые туфли «Монтана», о маме даже говорить нечего – вся в лейблах, вся. Я одет гораздо скромнее, но, мне кажется, с бо’льшим вкусом, хотя в таком, может статься, и ошибаюсь.
Сидим в аудитории за длинными столами, решаем задачи по математике, те, что были на вступительных год назад. Обнаруживаю что – то знакомое, я такое уже решал. Говорю сидящей рядом Вере, что всего на письменном экзамене будет несколько задач, пару, наверное, возьмут из «Сканави», одну придумают или заберут из другого источника. Ну, ладно, такое, если я окажусь прав,  будет даже полегче.
Следующим утром еду в институт к девяти, иду в «нашу» аудиторию. Вера, видимо, уже считает меня своим приобретением, я, похоже, незаметно и сильно против. Девушка как бы невзначай упоминает, что «живёт она с родителями на Горького, там рядом - Центральный телеграф, знаешь»? Говорю, что не знаю, хотя не раз бывал на этом месте, а в здание ЦТ заходил только вчера. Ещё меня здо’рово смущает, когда Вера Михайловна считает соседними «папину» Свердловскую и нашу области, хотя «пилить» из Областного города в Областной же город никак не меньше двух с половиной тысяч км, а то и больше.

Сегодня воскресенье, я не иду на занятия. Сижу за дедовым столом, готовлюсь. Прямо передо мною среди других маленьких настенных чёрно – белых фото в деревянных рамках – два, где на первом по тропинке в снегах вдоль леска «след в след» идёт колонна немцев в белых маскхалатах, тащат на плечах тяжёлые части оружия, а на второй – вывернутая артиллерией земля и убитые гитлеровцы. Первый снимок сделан композиционно верно, второй – явно наспех, но, похоже, это одно и то же место, просто последняя фотография сделана позже артналёта, возможно, минут через пять - семь. 
Входит дед, на носу – очки, извиняется за беспокойство, ставит на полку справочник, берёт другой. Спрашиваю, что за фото. Александр Кириллович поднимает очки на лоб, щурится и потирает глаза, рассматривает карточку.
«Это зима с сорок второго на сорок третий, да, это немцы, эсэсманы в своём тылу продвигаются к передовой, снимок сделал их офицер». А вот следующая фотография сделана уже самим дедом минут через семь после нашего артналёта. «На первом снимке мы левее, на подножье горки и среди пеньков, в снегу и хорошо маскированы, на расстоянии в тысяча семьсот - пару тысяч метров, в  общем, в кадр тогда не попали. Ждали с ночи, а потом, честно говоря, поразились такой наглости: вблизи передовой, даже без боевого охранения, гауптман «под фото» дважды прогнал подчинённых по пристрелянному нашей артиллерией лесу, а что тропа пристреляна, сразу было понятно при первом на неё взгляде.
Такое же тебе не в сорок первом году, это дело ведь происходило аж в начале января сорок третьего. Ну, я и вызвал по рации огонь по этому месту. Результат – целых двадцать восемь убитых, у нас потерь, даже увеченными, нет. Да и материалов мы тогда взяли целую кучу, а ещё двоих раненных фашистов  к себе притащили, к тому же в кармане у офицера оказалась уже отснятая в расположении подразделения плёнка и относительно неновая записная книжка. В общем, такое можно считать немецким подарком, и я, и почти все мои ребята получили тогда кто медали, кто ордена, а кто повышения в званиях. Мне дали «Красную Звезду», и всё из – за дурости этого гауптмана, спасибо ему, конечно». А фотоаппарат – вот он, я ещё забрал у них очень красивый никелированный дамский «Вальтер» в «лунном» кобуре, года сорокового - тридцать девятого, но я им рассчитался за армейские долги ещё в сорок восьмом.

Потом добавляет: «Офицер, вроде, до  госпиталя и до переброски на Ленфронт служил где – то в Африке, а потом попросился «к нам». На второй день службы на новом месте капитан отдал душу своим эсэсовским богам, а я забрал его фотоаппарат и прочее, что «нарыл» по карманам. Заметь, специальность гауптмана по документам – «войсковая разведка», да, и такое тоже бывало».
Третьего августа, первый вступительный экзамен, для нас это – письменная математика. Поток, в котором сдаю экзамены, третий и последний в этом году, но я сам его выбрал, кроме того, всё знаю, и очень надеюсь легко поступить. С утра в метро движется масса приезжих в московские ВУЗы иногородних абитуриентов, их довольно легко отличить от окружающих из – за привычной попытки соблюсти правило «белый верх – чёрный низ».  Движутся с родителями, либо с бабушками и дедушками, они всюду – в вагонах, на станциях и в переходах, сегодня их день.
Приезжаю в институт – обнаруживаю полузнакомую по курсам девицу, этакую московскую мещаночку, скуластенькую, с прямыми тёмными волосами и отличной по любым доступным мне меркам фигурой. Перед аудиторией, где предполагается сдача нашего экзамена, она прощается с семейными, брат – дошкольник прыгает вокруг и иногда, отвлекаясь «от дел», громко пробегает туда – сюда по коридору. Отец прощается, как в последний раз, мама что – то вкладывает ей в руку «на удачу», девица, не глядя на «магический предмет», бросает его в сумку. Припоминаю, как зовут – Анастасия Лисовецкая. Время, приглашают в кабинет. Идём, нас рассаживают, я попадаю за один стол с Настей – садимся вначале поодиночке, в результате мест нам не хватает, и «ко мне» ставят стул, подсаживают соседку.
Билет тринадцать. Пара задач действительно из Сканави; одна, на относительность движений, новая и явно придумана самостоятельно. Ну что же, мне всё понятно, сейчас сделаем. «Сканавские» задачи идут просто «влёт» - они хорошо знакомы, я их прорешал пару раз сам, плюс их «мучали» на подготовительном отделении. С удовольствием обозначаю компоненты уравнений через А и Б – в школе нам такое не позволялось, там мы должны были «держать максимум знаков в голове», а здесь можно и так. Теперь задача «из метро», со встречными эскалаторами. Решаю, времени ещё только к середине экзамена, сижу, впервые обращаю внимание на соседку.
 Анастасия списывает, причём делает это виртуозно, стоит только проверяющему отвернуться или отправиться вперёд по нашему кабинету, как моя будущая коллега в задумчивости прикрывает лицо рукой и смотрит вниз, откидывает наверх розово – зелёную плиссированную юбку, а прямо под прозрачными чулками у неё белеют, разложенные по очень даже замечательным ляжкам, листы с отпечатанными и прописанными математическими текстами.
Вижу на ближней ко мне ноге решения тех же заданий, что я только что делал, и результат там другой, чем в моих выводах. И тут же задача на встречное движение, она, оказывается, уже была на вступительных в прошлом году. Я немедленно списываю с Настиной ноги новые для меня выводы. В какой – то момент оказавшаяся такой полезной для меня Анастасия пытается опустить юбку, но я весьма безапелляционно кладу руку на «свой» листок. Девушка бросает на меня быстрый умоляющий взгляд, только я непреклонен и не убираю руки’, списываю дальше. Настя в конце концов соглашается со мной и прекращает попытки прикрыться, ситуация же экстремальная, такое любому понятно.
Прошу новый «печатный» листок, старый отдаю преподавателю, переписываю в него новые решения. Незаметно оглядываюсь, несильно стучу по прикрытой зелёной юбкой Настиной ляжке. Надо проверить, правильно ли всё списано. Девушка показательно вздыхает, оглядывает аудиторию и с готовностью задирает юбку «по самые «не могу». Слегка опускаю платье, проверяю, сдаю, прощаюсь со всеми, выхожу, иду гулять в центр города. Как же хорошо, что такая соседка попалась, с верными решениями, и как раз вовремя. Верными? В моём списывании есть что – то очень нехорошее, но борьба, за «место под солнцем» всегда борьба, как это часто повторяли мои новые знакомые, с их точек зрения списать в такой ситуации вполне допустимо.
В общем, пока не думаю об этом, я еду гулять. Метро «Площадь Свердлова». Пора выходить. До меня вдруг доходит: я сдал неверный вариант, из тех, что, как характерные, рассматривались на подготовительных курсах, а вот мои первоначальные решения были правильными. Немедленно и ненадолго вспыхивает совершенно необоснованная ненависть к «этой дуре». Теперь понятно: даже сюда, в МАДИ, я не прохожу, и по очень глупому поводу. Опять надо ждать, когда объявится «моё» занятие. Или всё – таки искать его самостоятельно? «Ковыряюсь» в себе, выясняю: в этот институт я и поступать – то не хотел, меня интересовала не профессия, которую здесь возможно получить, а только «устроенность», как у всех. Нет, всё правильно, я получил этот пинок очень даже заслуженно.
 Брожу в центре. Был здесь почти год назад, и, мне кажется, за это время многое переменилось, причём, практически всё в сторону «ну и ладно». Молодые сержанты ГосАвтоИнспекции, раскатывающие на больших «олимпийских» «Мерседесах», и при этом капитаны, майоры на «Жигулях», окончательно утверждают меня в такой мысли.
Дома у деда всем говорю, что на экзамене получил двойку по математике, забираю документы и в понедельник уезжаю домой. Через пару дней, будучи проездом через институт, интересуюсь списком «прошедших» экзамен. Смотрю. Меня тут, конечно, нет. Веду палец ниже, «Лисовецкая А. Г. – пять баллов». Вот это да. Настя, видимо, не пропадёт в этом институте. Ну, что же, удачи ей, а я буду ждать профессионального сигнала, только вот когда я найду для себя подходящую работу, придёт ли такое предупреждение достаточно быстро, и придёт ли вообще – это вопрос.   


ГЛАВА 58
Через неделю я дома, в Плёсовской. Папа говорит: «Раз не поступил в ВУЗ, надо идти в местное ПТУ. Оттуда этой осенью и отправишься в армию». Радости, конечно, немного, но что поделать. Папа армейцем не был, консультируюсь со служившими, и первый в этой очереди, естественно, отцовский водитель Костик. Говорю с ним в стоящей рядом с домом машине, он, почти постоянно отвлекаясь на причёсывание специальной расчёской собственных роскошных бакенбардов, отвечает на мои вопросы и говорит такое, что у меня складывается представление об армейских традициях как очень близких к уголовным. Причём тот же самый Константин уверяет, что лично у меня не будет проблем с выживанием в таком проклятом, по его рассказам, месте. Другие, к кому я обращаюсь с вопросами, говорят не лучшее.
Только толстый Николенков из соседского с нашим двора говорит, что «Никого не слушай, всё это бред собачий, их там, наверное, пугали в такой форме наказаниями, а они в ответ почему – то придумывают, что это с ними уже было на самом деле. Готовься к другому – в какие войска ни попадёшь, будет тебе «жизненная школа» по полной программе, бытие сильно изменится. Возможно, даже ценности поменяются, и мысли тоже». Такие высказывания пугают меня ещё сильнее, но я склонен больше доверять Николенкову, чем остальным.
Нам уже дали трёхкомнатную квартиру в хорошем доме, на уютной аллейке в центре города, а сейчас я сижу в своей комнате и жду папу, который пообещал принести мне автомобильные права. В последних классах школы по четвергам я обучался профессии водителя, и теперь, хотя отправлюсь в армию в сильно «недозрелом» возрасте семнадцати лет, присягу приму уже в восемнадцать и смогу законно ездить на грузовых армейских автомобилях. Этот  план, собственно, предложен папой, и мне нравится: иду в армию прямо этой осенью, не жду следующих полгода, к присяге мне исполняются положенные восемнадцать, «раньше сядешь – раньше выйдешь», к тому же после бесед с окружающими  служившими пока моё мнение склоняется к равенству тюрьмы и армии. Или к николенковской версии, она тоже ясности в будущем не добавляет.
Появляется папа, приносит мои права. Скачу и радуюсь, хотя я официально прошёл водительские курсы. Папа спрашивает, как учёба, я неопределённо пожимаю плечами – непонятно.
С начала сентября я хожу в местное ПТУ, во время лекций и семинаров конспектирую устройства сельхозмашин и смотрю в ПТУшных гаражах «натуру», а потом, после окончания занятий, иду в мастерскую – тутошний замполит принял меня художником, работаю на полставки всю вторую половину дня. В нашей группе ещё двое «непоступленцев» - Дима Трамвай номер шесть и просто Дима, человек без примет и особенностей.
Сегодня днём на физкультуре мы сдавали метание гранаты, и Трамвай долго потом повторял одно и то же: «Ну, я же не знал, что оно именно вот так бросится». В ответ на Димкино «Но человек же пострадал, не смейтесь», соученики его в основной своей массе ухмылялись, оглядывались и говорили, что физкультурник, в их понимании, не человек, а попал Трамвай классно, надо ему попробовать ещё раз. Дима несильно подскакивал от такого скотства и начинал орать, а орать, как непоступивший в военно – политическое училище, он мог, и громко.
Дело же было в простом – ранним солнечным утром нас вывели на размеченную белой краской беговую дорожку  в спортивном городке. Молодой физкультурник в синем спортивном костюме и голубых спортивных тапках, со свистком на сильно выделенном брюшке, вышел далеко вперёд и в полный голос  сообщил группе, что сейчас мы будем бросать на дальность спортивную гранату, снаряды в стойке справа, и первым бросает … бросает Шумаков Дмитрий. Понятно, зашёл с конца списка. Дима Трамвай вышел из строя, взял и покрутил в руках «гранату», громко попросил физкультурника отойти в сторону, он, дескать, может и в него попасть. Физрук так же в полный голос и даже чуть грубовато ответил, что ему известно расстояние мирового рекорда в метании такой гранаты и он стоит за его пределами, а также что пока  маловероятно проживание в Плёсовске мировых рекордсменов. Трамвай сказал: «Ну, ладно» и побежал к линии броска, потом как – то странно бросил гранату «от ноги».
Физкультурник Евгений Филиппович как раз громко произносил очень назидательную речь, направленную на цели всеобщего просвещения в области городских физкультурных традиций, а потом вдруг схватился за левое колено, куда с лёту ударила брошенная Трамваем граната, упал на спину и, со стонами переваливаясь влево – вправо, безо всякого перерыва в голосе закричал о несправедливостях судьбы по отношению к молодым преподавателям физкультуры и сверх всяких ожиданий надёжнейшем сокрытии в недрах нашего городка чёртовых мировых рекордсменов по метанию чёртовой гранаты на чёртову дальность, одновременно неожиданно густо перемежая своё высказывание ругательными словами.
Я, как член семьи медработника, понял по ставшему вдруг глубоко фиолетовым и мокрому от слёз лицу преподавателя, что дело обернулось серьёзным образом, побежал в свою художническую каморку, вызывать по телефону «скорую». Остальные, и первым виновник события, рванули к упавшему. У запертой входной двери в корпус я достал свой ключ и оглянулся – физрук, подогнув ушибленную ножку, лежал на траве, а вокруг стояли мои одногруппники, на той стороне толпы желтела баранья шевелюра здоровенного Трамвая, он держал в руках откуда – то взявшуюся бутылку минералки и, наклонившись, наверное, спрашивал у преподавателя, как у него дела, тот что – то отвечал, и явно минимум наполовину нехорошими словами. Через пару минут после моего звонка на нашей территории завыла сирена «скорой помощи».
ГЛАВА 59
Конец октября, на улице моросит. Иду в военкомат, какой – то капитан с красными просветами на погонах собирает сегодняшнюю команду, и в перерыве между дождями строит нас перед зданием комиссариата. Под звуки сборного, невоенного оркестра по одному входим в автобус, рассаживаемся, я располагаюсь в первом за входом ряду, справа от водителя. Капитан, уже в болотного цвета плаще, считает призывников по головам, кричит водителю: «Все», автобус закрывает двери, офицер садится рядом со мною, трогаем в областной город, на сборный пункт. И это – всё? Отправка в армию оказывается донельзя будничной, ни тебе рыдающих родственников, ни постоянно падающих в обморок одноклассниц, ни пьяных дерущихся друзей детства, словом, всё не так, неправильно. В пути довольно рано темнеет, дождь не прекращается, то слегка золотится каплями на запотевших поверху стеклах под желтоватым светом встречных машин, то льёт как из ведра, тогда водитель включает на полную скорость дворники, вода разметается небольшой волной по лобовому стеклу.
Где – то за Антоновкой капитан встаёт, идёт назад, возвращается с только что отобранными двумя бутылками водки. За ним по проходу идёт крепкий парень, о чём – то тихо просит. Военный уверенно и громко, так, чтобы в автобусе все слышали, ему отвечает: «Вы показали склонность к алкоголю, и в десантные войска, как указано в Вашем приписном свидетельстве, больше не попадаете. Предполагаю, Вам надо усиленно готовиться к деятельности разнорабочего в строительном батальоне».
Парень время от времени начинает упрашивать капитана, и так до самого конца поездки, но офицер непреклонен. В конце салона слышится слабое недовольное «гудение», в котором выделяется голос «безвинно пострадавшего». По внешности этого человека хорошо заметна направленность будущих неприятностей, я бы на месте военного с самого начала, ещё до истории с водкой, не давал никаких шансов «большому глупому парню».
Вот, наконец, в заоконной мокрети по обочинам дороги замелькали фонари. Автобус въезжает в областной Город,  недолго крутится под мелким дождиком и, наконец, становится, упёршись носом в ворота со звездой. Изнутри выходит улыбающийся солдат, открывает створки, мы въезжаем на огромную закатанную в асфальт площадку, двери машины раздвигаются. Смотрю на часы – семь тридцать вечера. Так заканчивается моё детство и странно, что у этого события есть не только дата, но и точное, такое хорошо запоминающееся,  время.















ЧАСТЬ ВТОРАЯ





ГЛАВА 59, ПРОДОЛЖЕНИЕ
Автобус останавливается посреди большой площади, ограниченной по кругу двухметровым кирпичным забором, на этой территории - многоэтажное здание и масса спортивных сооружений. Шофёр и капитан выходят, закуривают и ждут, когда подойдёт местный старлей – пехотинец, говорят с ним, после чего «наш» военный кричит в автобус: «Так, все на выход, строимся рядом в две шеренги». Мы строимся, капитан прощается и желает нам удачи в службе, сообщает старлею, что в пути «большой парень» и его компания из двух человек – «Вот этот и этот» - вели себя в автобусе неподобающе, входит внутрь машины. Шофёр забирается в свою дверь. Автобус пускает движок, включает свет и, прерывисто подвывая трансмиссией, трогается в сторону КПП, мы остаёмся одни.
«Напра – во. Ко входу в здание шаго’ - ом марш. Стой, справа по одному… Строимся в одну шеренгу напротив дневального в коридоре второго этажа… Марш».
Ужинаем в углу огромной столовой, причём мяса я не ем, мне оно кажется «ужасным», короткое «личное» время, нам читают поверку, и в десять вечера я ложусь в постель на первом ярусе, кладу руку под голову, привычно задумываюсь. Вот военкоматовский капитан, он уехал вместе  с водителем к другой, такой понятной, привычной и надёжной, жизни, а мы остались здесь. И это ещё только начало двухлетнего «срока», а я уже устал от необходимости всех слушаться и всем подчиняться. Ко мне подходит молодой человек ненамного старше меня, в военной форме с чёрными погонами, со штык – ножом на поясе и с красной повязкой на рукаве: «Почему не спите, постарайтесь уснуть, завтра подъём в шесть – ноль - ноль, хорошо не встанете». Громким шёпотом уверяю, что встану и мне не впервой подниматься так рано, но сержант, судя по эмблемам – автомобилист, настойчиво предлагает мне повернуться на правый бок, руку под голову, а ноги поставить «в замок». Поворачиваюсь, как он сказал, и, не успевает военный отойти, как я, впервые, наверное, в жизни, засыпаю, так и не обдумав происшедшего за день.
Подъём в шесть – это очень и очень рано, жестоко к нам до кошмара, особенно с учётом того обстоятельства, что мы, голые по пояс – это здесь называется формой одежды номер два, потом двадцать минут бежим на физзарядке за сержантом, а тот, я вижу намётанным взглядом, бегать умеет, и умеет хорошо. Надо сказать, это несколько неожиданно, но возможности человека на простой утренней зарядке тут полностью определяют его дневные занятия: «в хвосте» и на расстоянии от нашей утренней колонны после «забега» оказываются несколько человек, включая уже знакомого мне «большого парня, любителя водки и ВДВ» из Плёсовской, а потом я вижу, как все опоздавшие к финишу уже тщательно драят туалеты, и вдумчиво чистят канализацию. Это нас ещё не распределили в части и не переодели, так что же нас ожидает по месту будущей службы?

Трое суток мы на сборном пункте, всех остальных плёсовских уже разобрали «покупатели» из разных мест и войск, только меня не выбрал никто. Вчера уехал на Дальний Восток в составе пополнения строительного батальона крепкими отделочниками «большой парень» Гена, сегодня забрали крайнего «певуна под гитару» Алексея. Последний хорошо заучил всего одну песню – «А в тим - нате садятся на писо – о – ок мальчишки из Москвы и Ленингра – ада», это – песня о десанте на Братиславу во время фашистского мятежа в 1968 году. Офицеры - десантники, а Алексей хотел «прорваться только в ВДВ», принимали песню за уголовную – так «несчастно» она звучала - и равнодушно проходили мимо перспективного певца. Алексей понял, в чём дело, и прекратил появления с гитарой, но уже явно было поздно, «покупатели» из ВДВ больше не приехали, и сегодня некий флотский часа полтора назад забрал его куда – то под Питер, водителем в части обеспечения. Служить там два года, а не три, как во флоте. А я пока здесь, и конца этому пребыванию пока не видать.
На плацу появляется новый УАЗ с военными номерами. Становится в отбитый белыми линиями на асфальте прямоугольник. Подхожу. Не моя смена, но иду. Вижу – машина не новая, просто хорошо содержится. Крепкий толстощёкий водитель лет двадцати говорит, что с машиной всё в порядке, и им нужен призывник Алексеев Д. А. Говорю, что Алексеев – это я. Подполковник, сидящий на пассажирском сиденье рядом с водителем, говорит, чтобы я быстро доложился в своей временной роте, забрал вещи и садился назад, поеду с ними. Бегу наверх, докладываю, хватаю свои вещи, спускаюсь, сажусь сзади. Ну вот, всё тут начинается неожиданно и теперь задвигалось, а я здесь даже немного уже привык.
Заезжаем ещё за двумя гражданами домой, едем в часть. Мои будущие коллеги – совершенно разные люди, хотя и учились вместе, в одном потоке. На «первого», Леонида, в профессиональном плане, а в данном случае это архитектура, я бы не ставил, мне кажется, он во всём – совершенный дебил, выглядит, как идиот, и говорит, как он же. «Второй» смотрится для любых окружающих крепко и надёжно, кажется, сам может и начертить, и выстроить им начертанное. Расспрашиваю, куда нас везут – оказывается, в учебный полк, меня, похоже, в автобат, а они оба поступят в распоряжение командира, и, наверное, войдут в «проектную группу» - в части идёт интенсивное строительство, и архитекторами там «не разбрасываются». В «проектной группе» у них уже есть знакомые, даже однокурсники, а эти двое задержались на гражданке только по семейным обстоятельствам.
На улице давно стемнело, идёт дождик, по уклонам течёт мокрая грязь. Едем недалеко, скоро перед нами открываются очередные ворота со звездой, мы въезжаем в военную часть. Выходим, «наш» офицер показывает в угол здания, там дверь: «Спускайтесь в цокольный этаж, полу’чите форму, потом – в подразделения, вы вдвоём спите в хозроте, Вы идёте в пятую. Удачи». Спускаемся по лестнице, входим. В дальнем торце помещения – окошечко с прапорщиком внутри, в самой «переодевальне», сидя на скамье и откинувшись к жёлтой стенке, чутко спит ефрейтор. «По одному, товарищи курсанты», - говорит прапорщик, - «Подходим по одному, сдаём гражданское, называем имя – отчество, свои размер, рост, полноту, получаем военное. Все помыты, коротко пострижены»? У нас вообще не стрижен «первый архитектор», ефрейтор предлагает ему сесть «вот сюда, в уголочек», Саня получает у ефрейтора механическую парикмахерскую машинку, «странный человек» занимает табурет, «второй» стрижёт его, я уже получаю военную одёжку.
Рост, вес, полноту  называю текущие, какие есть, мне выдают ХБ – брюки и куртку с кучей погонов, эмблем и петличек в новую шапку, вручают какое – то странное в наше время зимнее бельё. Отхожу в сторону, проверяю  размеры – не совпадают с названными, всё на размер – два больше. Беседа с прапорщиком бесполезна, «Придёт зима – будете благодарны, товарищ курсант», то же самое говорит и «комнатный» ефрейтор, когда наставляет меня, куда девать иголку с ниткой, как правильно пришить погоны, и прочей ерунде. Закончив возиться с «аппликациями», одеваюсь и  вдруг отмечаю, как всё это разумно – по внешнему виду я обычный солдат, ну хорошо, товарищ прапорщик, «обычный курсант», и в то же время в моей одежде надёжно спрятана масса нужных вещей, возможно, даже незаменимых в отдельных ситуациях. Напоминаю себе хороший перочинный ножик.
«Перспективный архитектор» Саня мучается с новым в жизни предметом – машинкой для стрижки «наголо», жестоко достригает «перспективного архитектора» Лёню, без привычной длинной причёски тот ещё больше напоминает дебила. По совету ефрейтора я забираю у курящего Леонида четверть коробка спичек, отрываю с одной стороны почти нечирканную тёрку, вместе с несколькими спичками укладываю за передний отворот шапки. Всё, я готов. Спрашиваю ефрейтора, где располагается пятая рота, он объясняет, иду к выходу. В ростовом зеркале справа вижу своё отражение – там проходит малознакомый коротко стриженный и худой «товарищ курсант» местной учебной части, в стоящей колом шинели на размер больше моего. В голове пролетает «полезная и своевременная» мысль: «Неужели таким и останусь в течение всех двух лет»? «Шинель обвиснет уже через неделю», - заметив мой взгляд в зеркало, из окошка говорит прапорщик. – «Не грустите, товарищ курсант, пока ещё рано». Ничего себе здесь шуточки. Выхожу.
Пятая рота – это, оказывается, временное подразделение для проживания «полуторагодичников», которые проходят курсы перед получением лейтенантских званий. В роте уже содержатся два человека из «молодых», они и дневалят сегодня. Моё появление вызывает кучу ничем не обоснованных восторгов, «дембеля» почему – то неправильно уверены, что я сегодня прихожу не последним. Меня наскоро, прямо в коридоре, проверяют в навыках строевой подготовки, учат, что и как докладывать дежурному по части, если он зайдёт в расположение. В общем, я сразу же заступаю в суточный наряд дневальным. Бросаем жребий – мне достаётся «самая неприятная смена» от двух до четырёх ночи, но я пока не знаю, как на такое реагировать, в такое время раньше вставал совсем уж иногда, и только на рыбалку, когда мы жили в Рядниках.
Валится чёрная дождливая ночь. Наконец, меня будят, я «заступаю на тумбочку» в два часа. В казарме тишина, все спят. Снаружи журчит дождевая вода, стою на небольшом возвышении рядом с тумбой, думаю. Похоже, не один я обманулся, приняв эмоциональные речи «служивших» за истину, армия ни в каком случае не равна тюрьме или колонии, здесь, видимо, совершенно другие обычаи. Кстати, мне совершенно не хочется спать. Начинаю ходить по коридору. Неожиданно – ужасный грохот, я ещё интенсивней начинаю шагать в проходе перед тумбой, подхожу и заглядываю в спальное помещение – нет, все спят, никто не просыпался. Приходит офицер, дежурный по части. Бужу нашего дежурного, это кровать у входа в спальню, только растолкать его – проблема, да и беседует он с визитировавшим нас старлеем как – то странно, почти на равных, видимо, сказывается отслуженный срок или скорое получение офицерского звания, а, может, то и другое, взятые вместе.
Ещё два «бабаха» - и всё, моя ночная служба заканчивается, ухожу спать. Не могу уснуть – не прояснён источник такого страшного грохота где – то совсем вблизи от меня. Иду к дежурному, спрашиваю, он сквозь сон цедит: не знает. Ложусь снова и быстро засыпаю. В шесть меня будят вместе с остальными, на зарядку не бегу – я в наряде, поэтому просто выхожу посидеть в курилке, посмотреть, как движутся по плацу остальные. Как я понимаю, временная рота сформирована совсем уж на днях или, предположим, только вчера днём – после «стайерства» в течение 20 минут некоторых из вчерашних моих ротных знакомцев нельзя узнать, настолько они «убиты» простой утренней зарядкой. Сидим на скамейке у входа со старшиной из Воронежа, ещё вчера я заметил с правой стороны его куртки странный значок о высшем образовании – как медицинский, только фон не синий, а красный, спрашивал, что это, теперь знаю: Костя – учёный ветеринар. Сейчас осведомляюсь о непонятном грохоте вчерашней ночью, ему неведомо.
Подходит дежурный, задаёт вопрос, сколько я спал. Отвечаю, что два часа. Говорит, что сейчас самое время «отрубиться» часа на три – четыре, офицеров в роте нет, «никто не помешает». Иду в расположение, у кровати меня догоняют наш дежурный и Костя – ветеринар. Выкрикивают междометия, перебивают друг друга, прыгают, ну, ничего не понятно. Прошу говорить по одному. «Мы вспомнили», – различимо говорит, наконец, Костя. Из дальнейшего потока идей, радости узнавания и ненормативной лексики понимаю, что Слава – дежурный сильно разъелся и «постарел» в войсках, завёл себе усы и «начальственный» взгляд, в общем – сержант сержантом, а Костя «раскачался» и тоже отпустил усы, постарел, в общем, они друг друга вчера сразу и не узнали, а теперь припомнили, что у них с грохотами тоже было, когда они дежурили в первую ночь – вон там, в четвёртом корпусе, на третьем этаже. Источник грохота хорошо наблюдался со стороны, дневальный, когда засыпал и начинал падать, выставлял в сторону падения сапог и так останавливал собственное движение. И этот грохот происходил от битья сапогом в пол.
Криво улыбаюсь, не могу поверить – неужто я слышал звук только от своих сапогов. Мне казалось, что звук по силе был равен звуку разрыва гранаты, а уж никак не грохоту армейского сапога о половицу. Второе, что меня сильно смущает в их объяснении – то, что я засыпал прямо на ходу. Я же не хотел спать! Путём анализа сохранившихся в памяти «следов» прошлого звука прихожу к выводу, что да, похоже, и ребята могут быть правы. Со временем на эту тему складывается однозначное ощущение – так и есть, засыпал на ходу, да, грохотал сапогами.
Вечером нас сменяют, иду «мыться и отдыхать», когда поступает команда: все «новенькие» - в столовский корпус, на третий этаж. Идём. На этаже – третья рота, пустые койки в два яруса, между ними – тумбочки, одна на другой. Здесь мы, скорее всего, и будем жить, следующие два года кажутся, конечно, очень длинным и совершенно выброшенным из моей жизни сроком, но что поделать – в институт не поступил, надо послужить Родине.         
У ближней к выходу стены – несколько кроватей в один ярус, как мне поясняют, здесь живут ротные «заштатники» -  например, батальонный комсомолец или художник. Слышно: «Приехали». Выглядываю в окно – на плацу, рядом с санчастью, сидят, подсвеченные окнами и фонарями, на сумках и чемоданах человек пятьдесят, рядом, заложив длинные руки за спину, покачивается «с носка на пятку» какой – то высокий офицер в шинели и зимней шапке. «Ну вот, будет и вам компания, это явно к нам в роту». Оглядываюсь, за мной стоит и вытягивает шею в сторону окна «наш» ротный старшина, мелкий и морщинистый, как печёное яблоко. Он уже представлялся нам – «старший прапорщик Янкевич, Николай Иванович». «Этот офицер – старший лейтенант Малышкин, наш взводный – второй, у кого – то из вас он будет командиром». Пропускаю прапорщика ближе к окну, сам поглядываю через его голову – сидевшие на площади люди по одному заходят в санчасть, потом идут «сдавать гражданское и одеваться».
После ужина как раз время поваляться на кровати, но нельзя – здесь не в обычае ложиться до двадцати двух, можно получить наряд вне очереди и приходится соответствовать. Слышен лестничный топот, дверь распахивается, с шумом входят те, кого мы недавно наблюдали на плацу.
- Откуда, братья? – негромко интересуется один из нас.
- Из разных мест, - отвечают ему. - Есть и львовские, и киевские, и житомирские. 
- И Донбасс, и Винничина. – проходя мимо, добавляет крепкий блондинистый молодой человек.
- Да, и с Гомельской области двое парней, но оба, похоже, не в нашу роту, по образованию они связисты.
Входит высокий старлей, тот, которого мы видели внизу. Сразу крик дневального: «Смирно, дежурный по роте – на выход»! Мимо меня пробегает дежурный – сержант, становится перед офицером, оба подносят правые ладони к шапкам. Из каптёрки выходит ротный старшина, ждёт окончания доклада и повтора команды «вольно», спрашивает старлея: «Ну, как съездили»? Вместе они уходят в каптёрку, дежурный идёт в спальное помещение.
Старший лейтенант выходит из каптёрки, строит вновь прибывших и сообщает, что к утру рота будет доформирована, а в целом завтра – обычный рабочий день, для нас – первый на службе. Кто не успел обшиться, впереди есть возможность всё исправить сегодня же, в личное время. Или ночью, если не успеешь. И вообще, нам всем стоит запомнить слово «сегодня», это важное в армии слово, просто вслух этого не произносят, но в разговорах оно почти всегда подразумевается, и означает «немедленно». Кстати, если здесь что – то просто рекомендуют, такое может быть «единственным выходом», соответственно, важно всё делать сразу и в установленный «болтовнёй начальника» срок. Ну что же, такое мне нравится, слов на ветер в армии не бросают, единственное – после «гражданки» иногда сложновато согласовать определения.
Ночью действительно мы трижды на короткое время просыпаемся, в роту входят людские пополнения. Утром поднимаемся – во первых, в помещении уже спят, кроме тех, кто легли вечером спать одновременно с нами, примерно сотня народу, во вторых, нам «сходу» представляются сержанты и офицеры всех четырёх взводов. Приехавшие ночью вызывают удивление. Примерно у половины сильно «накачана» правая половина тела, левая же зачастую не развита вообще и сильно контрастирует с другой стороной. «Это Караганда, шахтёры, – слышу  я – «Они в шахте правой рукой вагонетки толкают».
Другие, молдаване – люди самые разные, от деревенских «мулей» до кишинёвских жителей. Вторые – совершенно обычные люди, их действия легко прогнозировать, с «мулями» же я «по совету опытных друзей» с самого начала предпочитаю не связываться вообще, они непременно выполнят всё, что приказал сержант, но внутри этого коллектива настолько странно, что хороший старший никогда не станет разбираться, как и кем конкретно выполнялось его задание.
Малышкин теперь командует нашим, третьим взводом,  в заместителях у него – младший сержант Беленко, обоих сегодня мы наблюдаем с подъёма. К нам выходят командир роты капитан Павлов и комбат полковник Лукьяненко, обоих представляют свежесформированному армейскому коллективу, потом, на новом построении,  перед нами появляются замполит батальона майор Галкин и батальонный комсомолец Тищенко, процедура повторяется. Ротный сообщил ещё, что  наш замполит догуливает отпуск и выйдет с понедельника, пока его замещает старший лейтенант Долженкович, но он сейчас тоже в неожиданной командировке, в общем, ждём понедельника, а пока по всем вопросам – к ротному. На этом знакомство с местными управленцами заканчивается, они, кроме комбата, расходятся по своим кабинетам здесь же, на этаже, а нас распускают «по работам». Комбат уходит « к себе» - его кабинет не здесь, а где – то ещё.
Бегу в бытовку – мне надо достричь человека. Делаю это впервые в жизни, кажется ничего не получается, и это видно со стороны. «Что – то не то» - говорит стриженный мною «воин Красной Армии», и проводит рукой по «лестничному ёжику». «Давай, брат, наголо». Знай он, чем такое действо отзовётся в армейском сообществе, наверное, погулял бы с затылком «лесенкой». Ну, и висками «лесенкой». И темечком.
Постригся он, мы спускаемся на плац. Когда ещё сбегаем по ступеням амфитеатра, «догадливый» старшина снизу спрашивает нас, сам ли, добровольно ли Юра Кареев побрился налысо, что – то говорит подчинённому – сержанту, тот нехорошо улыбается, отходит к своему отделению. В течение дня Кареева вызывают все замполиты по команде, включая полкового, и задают ему один и тот же вопрос: «Сам ли постригся, не было ли принуждения?», а к вечеру, когда походы к замполитам заканчиваются, он вообще отправляется «в каморку» к «товарищу майору» - полковому особисту, где его расспрашивают о том же самом. Основная версия местных властей – некий сержант, в качестве издевательства, заставил Юру нестандартно побриться наголо. Я постоянно хожу «на встречи» в компании Кареева, как свидетель и как человек – «творец» Юркиной лысости. В конце концов, походы завершаются ничем, и расследование, предпринятое политическим руководством, само собой, за один первый день, неожиданно для меня прекращается. Как ответил сразу на все мои вопросы по этому поводу как то утром, пару недель спустя, капитан Сергеев, «Все написали рапорты, отправили по команде. Обстоятельства в рапортах сошлись, они признаны естественными, вы о происшествии рассказали, значит - всё, в продолжении нет ни смысла, ни процедуры. Все, кто интересовался вашим делом, получили ответы».

Матерятся здесь почти все, исключая офицеров – те обращаются к срочникам только на «Вы» и говорят на привычном нам русском языке. Думаю, матерщина тут - от страха, дома «служившие» наговорили призывникам об армии чёрт знает, чего. Этому явлению есть простое доказательство – когда требуется «выполнить дело», мои коллеги автоматически переходят на обычный язык, ведь в матерщине всё ложно, и это заметно, но только со стороны. Некоторые офицеры говорят матом, только будучи в «своём» окружении, это считается признаком взаимного доверия. Даже в таком общественном пространстве стараюсь «не выражаться». Помню «деревенский принцип» – чем больше в человеке возможностей будущего, тем меньше он употребляет мат. Единственное место, где мат, по уверению нашего замполита Сергеева, необходим, это – рукопашная, но для нас, упоминает капитан, до такого ситуацию доводить не стоит.
Сегодня нам дают начала рукопашного боя. К моему удивлению,  рукопашная схватка – совсем не то, что я себе представлял, здесь всё утилитарно – есть отдельные элементы снаряжения – оружие без патронов, лопатка, штык – нож, которые мы должны использовать в борьбе с противником. Но, для того, чтобы применять их грамотно, надо представлять себе уровень воздействия на оппонента. Без криков типа «А-а» и пробных ударов бутылкой по голове. Поэтому сначала мы изучаем элементы анатомии, потом отрабатываем  удары всем, что на нас и при нас гарантированно остаётся. Мне больше всего нравятся упражнения с оружием, когда штык примкнут, и с сапёрной лопаткой. Стараюсь, запоминаю степени повреждений противника после нашего воздействия разными предметами.
 
Я очень надеюсь не стать военным - художником, хочу быть, как все. Работает такое желание недолго - ровно до момента, когда я по поручению сержанта захожу в Ленкомнату. Там сидят двое «молодых», моих одногодков, рисуют и пишут «Боевой листок». Один из них обладает, видимо, склонностями к написанию хороших текстов, другой, судя по его несколько «фантазийной» армейской одежде, достойный художник. Пробегая мимо, я на секунду задерживаюсь у их стола. Что за чёрт! «Так нельзя рисовать голову военного. И ничью нельзя – у тебя здесь вообще нет объёма. И фон не стоит делать таким неярким – у тебя просто не остаётся места для  тональной перспективы, а при этом голова военного выглядит просто оторванной от тела, размалёванной и наклеенной на рисунок. И текст – что за бред такой текст, «Вот ты, ты когда – нибудь пробовал составлять русские слова и выписывать их на бумаге»?
На чистом бланке делаю всё заново - рисую, потом пишу. Надо сказать, несколько увлекаюсь. В какой – то момент, я даже не помню такого, за спиной у меня появляется батальонный замполит, спрашивает у подошедшего нашего сержанта мою фамилию и аккуратно записывает в свою книжку. Об этом событии, впоследствии изложенном мне «художником» и «литератором», припоминаю лишь поутру, когда сержант перед строем зачитывает мою фамилию в отдельности от всех и сообщает, что я направляюсь в распоряжение зама по политической части командира нашего батальона майора Галкина.   
Захожу в кабинет батальонного замполита, он на месте. Говорит, что видел меня за работой и ему нужен новый батальонный художник, старый весной демобилизуется. Это его предложение, могу подумать над ним пять минут в коридоре, могу зайти в этот же кабинет завтрашним утром – от меня требуется только определённое согласие или несогласие с таким приглашением. Беру пять минут, выхожу в коридор, думаю. Мои пожелания «быть, как все, держаться с остальными», «не выделяться и не становиться в армии художником» носили скорее, характер предпочтений и не были привязаны к конкретным ситуациям. Вот только что реальность наступила, и я не знаю, что ей ответить. Скажешь «Нет» - решительно сгорят чьи - то  чужие надежды на спокойную армейскую жизнь и погорят красивым фейерверочным огнём мои прежние «планы», а  сам я буду в течение целых двух лет своей жизни только водителем безо всякой возможности что – то поменять. Думаю, надо соглашаться. Так и поступаю.
Майор сообщает, что «смотрины» ещё не закончены – своим «творчеством» я должен «устроить» Алексан Фёдоровича Рауба - это «настоящий» батальонный художник. Я его знаю, сегодняшним утром мне показывали Рауба умывающимся в туалетной комнате, он тогда брился, внимания на меня не обратил, наверняка такого момента даже и не припомнит.
Понимаю, «посмотреть» меня надо обязательно, это чтобы образовалась некоторая преемственность, прежние «произведения» не должны сильно отличаться от моих поделок. Идём в пятиэтажный учебный корпус, он рядом. Поднимаемся на второй этаж, входим в комнату слева. Интересно. В противоположном конце комнаты – большое окно с широким подоконником, спиной к окну и на некотором расстоянии от него -  тёмный резной, ручной работы стол и такое же огромное кожаное кресло, вдоль стен – столы, верстаки и расставлено барахло.
По просьбе Галкина Саша выдаёт мне загрунтованный сильно разбавленным фиолетом небольшой планшет и некоторое время похаживает за спиной, глядя, как я, поглядывая на только что сработанную Раубом надпись, смешиваю цвет для шрифта, рисую очень контрастный теневой поворот головы Ленина и тру буквы текста через прозрачный трафарет, делаю максимально похоже на Раубовское. Вначале я ощущаю спиной взгляды замполита и хозяина помещения, потом понемногу увлекаюсь работой. Вот и всё, планшетка закончена, ставлю её на батарею, пусть досушится. Поворачиваюсь – всё ясно и без слов, такие лица, что понимаю: меня берут. Саша говорит, мне нужно оставаться здесь и продолжить работу, теперь уже с большими планшетами, замполит напоминает, чтобы я подошёл к нему в кабинет завтра к девяти – ноль – ноль, уходит. Мы с Сашей Раубом работаем дальше – по его словам, не позже завтрашнего дня мы должны повесить в коридоре хозроты два здоровенных планшета, потом примемся за другие.

Уходит октябрь, начинается ноябрь, дело к Праздникам. У нас КМБ – курс молодого бойца, и он закончится только с Присягой, а она намечается в конце декабря. КМБ пока выражается в бесконечных строевых упражнениях на плацу, зубрёжке Уставов, ползании в канавах, и утренней «отработке подъёмов», плюс, как и везде - бесконечной чистке оружия. Здесь какие – то странные традиции – через сорок пять секунд после команды «Подъём!» мы должны стоять, но не рядом со своими кроватями, а голыми по пояс на плацу перед зданием. И туда ещё надо спуститься по лестнице и сбежать по линиям амфитеатра. А ведь в это время другие две роты тоже бегут, причём со всех трёх этажей. Правда, «та половина» пользуется другой лестницей.
Многие из нас, особенно, наверное, я, в эти моменты просто спят, не просыпаются и во время последующего сорокаминутного «бега за лидером» на физзарядке. Сегодня меня будит тупой удар о землю, осматриваюсь в утренней темноте, ищу, обо что я споткнулся, вижу – в паре метров от меня параллельно фасаду здания протянута над землёю новая газовая труба, и она явно временная – ещё вчера днём её здесь не было, а вечером на строевых я уже не присутствовал, работал в «художке».
Позавчера к вечеру Галкин, который носит здесь странное прозвище «Ворона», предложил мне «Подновить к Праздникам «плакатик» с изображением воина Советской Армии на фасаде учебного корпуса». «Плакатик» оказался размерами шесть на десять метров, по воспоминаниям офицеров и прапорщиков, писали его два года назад прямо на стене здания, как об этом говорят «грамотные» офицеры и Рауб, потому что полноценно он не влез ни в одно доступное художнику полковое помещение. Писали с монтажных шнуров, спущенных с крыши. Вчера утром я уже составил «красочный план» картинищи, потом днём долго болтался под холодными ветреными порывами в монтажном поясе на высоте «от шести метров», стремясь в раскачке наносить краску как можно точнее.
Помня о вчерашнем и не вставая с земли, моё состояние явно шоковое, прощупываю руки и ноги, потом для обнаружения повреждений осторожно тянусь прямо в лежачем положении. Ничего, только сильно болят ладони и «снесённые» прямо через брюки колени. Ну, должно же быть что – то такое, что поможет меня спасти от необходимости болтаться сегодня и завтра в «монтажке», да ещё и на ветру. Подношу правую руку к глазам, смотрю в свете прожектора – и вот оно, есть. Пальцы руки вывихнуты, и под разными углами смотрят наружу, а не внутрь, как обычно.
 Аккуратно, мне важно не потерять сознание в таком состоянии, подымаюсь, бреду мимо своей, уже построившейся к зарядке, роты, через подсвеченный прожекторами широкий плац в здание санчасти напротив. По дороге говорю старшине, почему иду в санчасть. Дежурный фельдшер, здоровенный казах в белом халате, надетом прямо на солдатскую форму, правильно выставляет мне выбитые пальцы и плотно бинтует правую кисть, говорит, что так придётся походить две недели, к нему на осмотр – каждые два дня, если повязка запачкается – сразу, а в общем, это несложная ерунда, всё обязательно будет в порядке. Выхожу из санчасти, чувствую – проснулся окончательно, осматриваю в ярком свете окон кисть правой руки. Замечательно, на стенку учебного корпуса как минимум сегодня – завтра точно можно не лазать. Бегу через плац обратно. В роту, в кабинет к Вороне.
Открыто, стучу, вхожу. У окна на противоположной стене два стола. За левым, скрестив руки на груди и надвинув на лицо козырёк неуместной в эти погоды фуражки, напряжённо спит сержант Тищенко, счастливо избежавший сегодняшней физзарядки. За правым столом  в шинели и зимней шапке сидит майор Галкин – явно куда – то ходил. Поднимаю правую руку, молча и торжествующе ей трясу. Замполит задумывается на секунду, вздыхает, потом, покосившись на Тищенко – не разбудить бы его – так же молча, движениями согнутого пальца на вытянутой руке, приглашает меня подойти поближе. Подхожу, майор открывает тумбочку. Роется, достаёт моточек синей изоленты, приматывает мне к указательному пальцу правой руки карандаш, к среднему – пышную колонковую кисточку, к безымянному – длинный ластик. Опять подзывает меня. Наклоняюсь поближе. Громким шёпотом майор спрашивает: «Не больно»? Ошеломлённый, всё складывается не так, как думал в санчасти и позже, отрицательно кручу головой. «Ну, и хорошо. Пальцы, если захочешь, перемотай, как тебе удобно – вот, смотри, кладу тебе в боковой карман изоленту. Посветает – сразу же лезешь на стенку, результат проверю сегодня в пятнадцать – тридцать. Ну, иди. И тише, постарайся в комнате не шуметь». Потрясённый, осторожно ступая, выхожу в коридор.
Сразу сталкиваюсь с ротным замполитом. Показываю руку, ошарашенно объясняю Сергееву, что случилось. Капитан смеётся: «А чего ты ожидал? Всё правильно. Здесь армия, а не сиротский приют».
Через пару неделек морозным и светлым временем пробегаю мимо «плаката», смотрю: нет, правы всё – таки и мои коллеги, и офицеры, когда говорят, что воин Красной Армии на холсте сильно стал внешне сильно напоминать Ворону. Ну и ладно, я не виноват, просто так получилось.

Конец ноября. День моего рождения. Сижу один, в кафе – буфете, здесь его называют «чипок», передо мной на столе – праздничный торт, переданный только что дядей и тётей, в нём была уголком воткнута  поздравительная открытка от мамы с папой. Восемнадцать лет. Большинство моих одноклассников и знакомых уехали из дому и учатся в ВУЗах, а чего добился я? Вот этого? Одиночного праздника? И, что меня сильно удручает, до сих пор не знаю, к какой профессии стремлюсь, всё жду каких – то внешних указаний. А не дурак ли я в этой ситуации? Может быть, мне стоит выбрать какую – то непопулярную специальность, типа какого нибудь банковского работника, до смерти просидеть в сберкассе на проспекте и вдаль не рыпаться, или я вообще должен выбрать работу сантехника, чтобы вечно и по разным городам бороться с засорами канализации? Непонятно.
Ну, да это всё ерунда, главное – сегодня День моего рождения, на два года мне обеспечен перерыв в дрянных мыслях, и вообще – кто – то сюда идёт. С буфетным подносиком в мою сторону движется Миша Зильберович из «проектной группы». По специальности Миша – ПГС (промышленное и гражданское строительство), я почему – то такого совсем не хочу, но решаю: если до конца службы решение о будущей профессии ко мне не придёт, иду в местный «горхоз», на Промышленное и Гражданское Строительство. Или «на архитектуру» – всё – таки худо – бедно, а умею рисовать. 
Говорю Зильберовичу о своём празднике, Миша с готовностью отставляет свой розовый поднос в сторону и принимается за мой торт. Расспрашивает меня, откуда я, чем занимаюсь и как попал в «блатные», почему служу тут, практически дома. Понимаю, что всё это не зря, в нашей  среде Миша считается человеком опасным, поэтому успешно изображаю из себя неграмотного и туповатого человечка, совершенно не понимающего, как он здесь оказался. Специально для Зильберовича, он такое любит, упоминаю, что у отца есть связи и в облвоенкомате. На словах о папиных связях Миша немного оживляется, потом снова принимается за торт, вижу – «короткая» информация «хорошо пошла». Теперь надо ловить ответную реакцию, и я уже знаю, через кого.
ГЛАВА 60
Скоро Новый год. Утро, солнечно, холодно. Идём на Курган, принимать присягу. Топаем по ровно и несильно занесённой снегом широкой дороге. Впереди колонны идёт ротный Павлов, слева от строя, как на праздник, топает замполит Сергеев, иногда пробегают комбат или Галкин. Идти примерно час, внутри меня – замечательные ощущения: временно закончатся полигонные стрельбы, переползания, окапывания и прочая чушь, теперь мы сможем избавиться от «карантина» - так многие офицеры здесь называют КМБ, и сможем – самое главное - выходить в город. А здесь, в городе,  не только квартира моих дяди и тёти – совсем недалеко от части живёт теперь моя овсяновская бабушка. Сегодня на Присяге будут мои родственники, потом мы возвращаемся в часть, и тут же меня заберут родители, увольнительные уже на столе у ротного и всё согласовано, только к двадцати четырём – ноль – ноль я появлюсь обратно. Здо’рово.
Приходим на место. Погода портится, сыплет несильный снег. По широкой лестнице идём наверх, туда, где летом лежит недвижным прямоугольным зеркалом, слитый сейчас на зимнее время,  бассейн. Батальон строится слева. Из подъехавшего УАЗа достают высокую тумбу с резным объёмным гербом спереди, опускают на асфальт справа от входа. Туда же пропускают родственников. На Присягу приехали ко многим, и я, кажется, понимаю, кто к кому. К моему другу Тарасевичу приехала целая кучка родных – типичный западенско - винницкий папа, напоминающий «Юрку в соответствующем возрасте», но - польски внешне ориентированные мама и младшая сестра, характерные бабки и дедки. Жестами меня приветствуют родственники – родители и дядя с тётей и детьми, бабушка, прыгает и размахивает руками брат Сергей. Потихоньку от пояса покачиваю раскрытой в их сторону правой ладошкой, они видят и переговариваются.
Замполит Галкин приносит из машины толстую и мягкую красную обложку с большим изображением герба СССР. Становится перед строем, говорит. Присягу мы будем зачитывать с листа.
По команде – нас выкликают - по очереди выходим из строя, становимся за тумбу, зачитываем текст, расписываемся в ведомости, становимся на место. Я в отделении третий по списку: «Агалеев, Агапкин, Алексеев»… Вызывают. Придерживая руками автомат, строевым шагом прохожу к трибунке, Галкин передаёт мне текст Присяги в красной обложке, зачитываю. Папа – моим чёрным «Зенитом» и Сергеев – своей «белой» «Практикой» - чуть снизу фотографируют меня. «Если же я нарушу эту мою торжественную Присягу, то пусть меня постигнет»… Всё, возвращаюсь в строй.
Идём обратно. Погода испортилась, кажется, окончательно - небо затянуто низкими белыми тучами, сыплет зарядами мелкого морозного снега. Сегодня как – то всё изменилось, появилась определённость – теперь мы такие же военнослужащие, как остальные, возникли даже какие – то возможности. С другой стороны, стало понятно, что безобразие с моим участием гарантированно продлится два года, пути назад, даже неясного и слабопредставимого, больше нет и быть не может. Смотрю по сторонам – в основном у людей вокруг прописаны на лицах примерно те же мысли, что и у меня.
Приходим в часть, я не иду на «торжественный» обед, меня сразу же заберут родители. Когда проходим КПП внутрь части, я опять вижу их и знакомый «Москвич» на стоянке рядом. Нас, тех, кто идёт в увольнение, строят в коридоре, осматривает старшина роты, прапорщик дядя Коля. Первое увольнение, смотрит придирчиво, точно ли у нас всё в порядке. Главное требование в наставлениях дяди Коли – в увольнении мы не должны «позорить погоны», как это выражается в конкретных поступках, неясно. У правофлангового старшина спрашивает нужные ему главы Дисциплинарного Устава. Мишаня уверенно и без запинок отвечает наизусть. Я благодарен дяде Коле, что спросили не меня – я не могу запомнить ни одну статью Устава, потом соображаю, что наблюдательный старшина всё это наверняка уже заметил и именно поэтому спросил о таком Мишу.
После очередного инструктажа на КПП выбегаю к родственникам, едем недалеко, к бабушке. Она живёт в самом центре города, на набережной. По дороге папа передаёт мне свеженапечатанные фото с плёнки, которую он снимал на моей Присяге. Большие чёрно – белые снимки, выбеленное небо за моей спиной и я сам, худой, как чёрт, в шинели не по размеру. «Я, гражданин Союза Советских Социалистических республик, вступая в ряды Вооруженных Сил СССР»… Это читается с фото, по губам или как - то иначе. Понимаю, что это – сильный снимок. Я могу потолстеть или даже облысеть со временем, но картинка останется со мной навсегда, и это – очень «крепкое» фото. Спасибо.
Оставляем машину в заснеженном дворе, поднимаемся на третий этаж, нажимаю на чёрную кнопку звонка. Бабуля открывает, проходим в комнату. В крайний раз я был здесь в начале сентября, во время перехода «золотой» осени в «грязную», за окном вперемежку со звучащими об оконное стекло дождевыми каплями летела несомая ветром мокрая листва, и снаружи было темно. Сейчас на улице самое яркое время короткого дня, к тому же Солнце пытается прорваться сквозь тонкие сейчас нижние облака, иногда у него это получается, и стылый городской пейзаж на недолгое время озаряется призрачными и холодными лимонного цвета лучами. Неожиданно для себя, подложив под щеку ладошки, укладываюсь на старом диване, засыпаю и сплю так часов до семи вечера.
Встаю, бабушка приносит «горячее», мама выкладывает на центр стола маленькую баночку деликатеса – красной икры. Беру в руки, читаю вслух: «Сто двадцать граммов. Цена – четыре рубля двадцать копеек». Это – не на каждый день, но сегодня – другие обстоятельства. Рядом – большие чашки с моей любимой «жёлтой» белужьей, серой и мелкой стерляжьей икрой, но такое мы, как и во всех Приречных городах, едим на завтрак или «по настроению», а вот самая желанная «к Празднику» у нас икра – именно такая, красная. Открываю баночку, намазываю содержимое на бутерброды с маслом, вдумчиво жую. И – неожиданно пьянею. Я не пил алкоголя практически никогда, за исключением двух случаев с шампанским, когда был вынужден «соответствовать моменту», но здесь - ощущения такие, будто выпил много водки, язык во рту не поворачивается вообще. Укладываюсь на диване, засыпаю. К одиннадцати меня будят. Мне много легче, чем раньше, ем и едем в часть, до полуночи успеваю вернуться.
В казарме – Сергеев и какой – то другой, неизвестный мне, офицер. «А, на ловца и зверь бежит. Я – капитан Аникеев, как сегодня? Присягнул? А Тарасевич? Теперь заберу вас к себе, научу хорошо стрелять. Не возражаешь»? Говорю, что нет, ни в коем случае. Аникеев в гарнизоне хорошо известен, как человек, который ходит от части к части, подбирая себе будущих учеников. Или партнёров, это как получится. У него хорошо бы поучиться хотя бы недельку, а здесь всё явно намечается надолго, это очень большая удача.
Говорю с Владиславом Владимировичем, он отвечает, что «Витя Аникеев давно практически живёт у нас в части, уже взял себе троих «прапоров», да ещё вас двоих, ему на полгода пока достаточно. Ты, его, наверное, видел на утренних разводах, он «за штатом» в нашем батальоне, и недавно вернулся из командировки». Припоминаю, что да, точно видел, просто не спрашивал, кто это.
Из слов Сергеева понятно, что капитаны дружат, что нас с Юриком присоветовал «посмотреть» Аникееву именно он. Постараюсь не подвести обоих, я хорошо понимаю удачу и то, что такое – удача, мне хорошо ясно.
Владислав Владимирович вдруг спрашивает: «Сегодня снимал вас на Присяге, пробники уже получил, там ты вышел лучше остальных. Разреши, я зашлю твоё фото в приложение к «Советскому воину»? Немедленно соглашаюсь. «Завтра во второй половине дня принимайтесь за новогоднюю газету, чтобы к среде висела». Понятно, сделаем.

Сегодня после обеда не иду к Раубу, остаюсь в роте, в Ленкомнате мы делаем ротную стенгазету. Вдвоём, хотя основное в газете рисую я, Дима Пенщиков из Кишинёва отвечает только за написание текстов. С Димой я дружу, понимаю, что он использует это время, чтобы хоть немного поспать, и быстро заполняю за него плакатным пёрышком некоторые бумажные листы, их Дима собирается вклеить между моих рисунков. Бумага сегодня – просто восторг. Ранним утром мы с Димкой заходили к ротному замполиту, и он отмотал нам длинную полосу А0 – самого большого формата. Ещё тогда я заметил, что бумага у Владислава необычная, но только, когда  начал набрасывать «графемы», я понял, что материал, кажется, «варёный», я на таком почти никогда и не рисовал. Рисунки, особенно в тенях,  получились просто великолепно, фломастерная «подтушёвка» тёмных мест выходила замечательно и не лезла на первый план.
В общем, после моих «праздничных» рекомендаций батальонный замполит взял двоих наших, пошёл и купил в канцелярском магазине остававшийся там огромный скрученный лист. Рулон принесли в мастерскую, я пришёл туда же, стоял над бумагой и думал: «А ведь я его, наверное, прикончу ещё до конца службы. Это тебе не сколько метров рыбы осталось съесть в столовой до дембеля, это – совершенно реальная и профессиональная вещь, она будет покрыта рисунками и надписями, частью пожелтеет от прямого солнечного света, и в определённый момент я скажу ей: «Всё, прощай, ты заканчиваешься, а я ухожу отсюда навсегда». Вот так. В первый раз в жизни ко мне всерьёз приходят мысли типа «скорей бы», и мне почему – то ужасно не хочется им сопротивляться. 
Прихожу в роту – замполит «загоняет» людей из нашего взвода в Ленкомнату – сейчас будут политзанятия. Беру из тумбочки свои конспекты, вхожу, присаживаюсь за «камчатку», рядом со мной садится Дима Пенщиков, «поехали». Дима сразу спит. Принимает «позу задумчивости» - подпирает подбородок рукой - и спит. Теперь понимаю, зачем он требовал сразу после обеда, чтобы я нарисовал ему на веках открытые глаза – с дальнего расстояния политруку непременно покажется, что человек «буровит его взглядом», а Дима это будет делать с закрытыми глазами и во сне. Но при таком подходе на меня ложится обязанность будить Пенщикова «в случае чего», а у меня гораздо хуже со сном, чем у него. Передо мной на столе стоит набор гуашевых красок, и, в общем, я не могу сказать, зачем потихоньку расписываю ближний ко мне Димкин сапог в стиле «а ля рюсс». Для черного фона выбираю наиболее выигрышные флюоресцентные и обычные цвета – белый, ярко - красный, зелёный, и самозабвенно пишу.
Звонок. Пенщиков вскакивает, с заспанным безумным лицом толкается среди коллег - выходит со всеми строиться в коридор, перед выходом сержанта «подравнивает ряд», в общем, Дима действует в первой шеренге. Появляется младший сержант Беленко, сразу видит Пенщиков сапог, расписанный красными петухами, белыми с красным псевдовологодскими узорами, зелёными вишнёвыми листьями, и немедленно затрудняется. Не знает, что и сказать. Наконец, выдыхает что – то на тему «художественной провокации». Пенщиков непонимающе смотрит на собственную обувь. Проникается, наконец, мыслью, что это – его, не понимает, как это всё случилось, в каких временн’ых условиях, несколько раз вскрикивает: «Ё – моё» и убегает в умывальную, мыть сапог. Ну что, пора выходить мне. Поднимаю руку, говорю: «Разрешите, товарищ младший сержант». Выслушав моё сообщение, Беленко куда – то убегает, потом с ним приходит комроты капитан Павлов, устало даёт мне «наряд вне очереди». На вопрос: «Зачем»? честно отвечаю: «Не знаю». Всё, сегодня вечером «заступаю» на кухню.

Следующий год, начало января. По субботам и воскресеньям, а сегодня как раз суббота, нас обязательно ведут в клуб, смотреть кино. Для меня и многих других это время, чтобы выспаться, «патриотические» фильмы, а именно их нам в первую очередь стараются  продемонстрировать, стали уж очень прямыми и где – то даже глуповатыми. Приходим, рассаживаемся, я немедленно засыпаю. Сегодня «крутят» «В бой идут они «старики», мне этот фильм не нравится. Будит меня громкий смех окружающих. Оглядываюсь. Смеются в основном молдаване. Рядом со мной сидит здоровяк Гриша Руссу, он потихоньку подхихикивает в кулак. Спрашиваю, долго ли до окончания фильма. Говорит, что фильм примерно в середине.
- А чего ржём?
- Там в этой песне – слова: «партизанский молдаванский собираем мы отряд». Не знаю, как раньше, а сегодня немцы бы узнали все подробности об этом плане не позже, чем к вечеру, и все тропинки были бы облеплены указателями «в отряд», чтобы новенький не заблудился.
Киваю, опять прошу разбудить «на конечных титрах», сплю.
Кино заканчивается, меня будят, выходим, рота строится перед клубом. Наш прапорщик дядя Коля знакомит меня со своей «половиной». Как они выбирали друг друга – загадка, но Валентина Григорьевна – точная копия дяди Коли, и по росту невелика – она, как и наш старшина, «миниатюрная», то есть карла, и по морщинистости, скорее всего, тоже чемпионка – просто она моложе Николая Ивановича лет на восемь, может быть, всё ещё впереди. Мелкая, в рост дяде Коле – метр пятьдесят, и в короткой собольей шубке, светлые волосы – в пучок, Валентина Григорьевна не отходит от «Жигулей» шестой модели, явно недавно купленных дядей Колей. Спрашивает, не хочу ли я покушать домашнего, на отрицательный ответ немедленно дарит шоколадку, которую я передаю за спину и каковая тут же разбирается коллегами, в результате мне передают небольшой кусочек в фольге.

 Середина января. День идёт к вечеру, за окнами уже темно – совсем недавно прошло двадцать второе декабря, самая длинная ночь в году, и только в двадцатых числах этого месяца станет заметным ежедневное посветление. Ждём, буквально вот - вот. Сегодня с раннего утра мы были «в полях» вместе с ротой, копали, переползали и проползали под проволокой, а ещё я сегодня впервые закурил.
Дело было в огромном блиндаже, в который «загнали» целую роту, чтобы мы не замёрзли «в поле», сигаретой «NB» поделился со мной Андрей Зубаткин из первого взвода. Ничего страшного – ни кашля, ни противного ощущения, как показывают в кинороликах о вреде курения, потом со мной не случилось. Теперь, наверное, куплю себе в чипке новую пачку, буду носить в кармане куртки и курить. И раздавать сигареты другим. Вот так.
Иду к Раубу, нам сегодня нужно сделать два стенда. В мастерской выясняется, что прямо в комнате и на моём рабочем месте образовалось к нашему делу препятствие в виде «в дощину», «до синевы» и  «потери пульса» пьяного батальонного писаря Иванова. Александр Фёдорович работает над своей частью «торжественного диптиха» рядом, за своим столом, он сообщает мне, что «час сорок три тому назад» звонил в батальон, сказал «Не успеваем», и Галкин разрешил сделать мою сторону завтра, время позволяет.  Подхожу к Иванову, тот садится на моём столе, не обращая внимания на предложение «хотя бы снять шинель», глядя в точку на противоположной себе стене, видимо, продолжает свой рассказ. Сажусь напротив, в кожаное гостевое кресло и, подперев щеку рукой, внимательно слушаю.
Валера рассказывает интересно, не тратя внимания на злобные фразы Рауба типа: «Допился, скотина», «Хотя бы пару граммов с собой принёс, гад, знает ведь, когда никого из офицеров в роте не бывает», «Сожрал здесь всё» и прочие несущественные обстоятельства:
«У нас с мамой в городе Рязани есть «ушастый» «Запорожец», мы на нём за картошкой в деревню ездим. Вот пришёл поза - позапрошлый сентябрь, сели мы, пристегнулись ремнями, и поехали к бабке. Картошки там взяли, прикрутили мешки на крышу, с разгоном спускаемся в овражек, а там местные коровы пасутся. И одну я бью нашей машиной под живот, она перелетает через «Запорожец» и ударяется об дорогу. Так ударяется, что на нашей улице в Рязани, наверное, было слышно, аж земля загудела.  И сразу какой – то цыган под колёса и на корову бросается: «Ой, моя родненькая, да убили всё – таки тебя гады, убили!  Красавица ведь была, а сколько молока давала – почти два ведра»! И я, понимаете, отдал ему все наши деньги - двести четырнадцать рублей, понимаете – за убитую корову, оглядываюсь – а её и нету, ушла, смотрю в другую – а там цыган на мопеде быстро уехал, смотрю перед собою – наша машина стоит. Как новая, натёртая, только без стёкол – вылетели, когда мы корову ударили. Я ведь и в салон положил мешки, и на крышу, и в передний багажник, всё распределил – это для точной развесовки было, чтобы по дороге не петлять. А тут мама ещё раскричалась, как будто не сама мне деньги передавала»!
По его щекам катятся настоящие и немелкие слёзы. Я провожу рукой перед лицом Иванова. Валера, кажется, выпил очень много, кричит: «Кто здесь, кто»? и отчаянно бьёт кулаками воздух перед собой. «Я вызвал Терещенку. По телефону», - мрачно говорит входящий из коридора в мастерскую Саша, он вышел ещё в ходе «рассказа о борьбе животного и «За’ пора» - «Завёл про корову – это всё, допился. Пора его убирать отсюда». Приходит угрюмый, здоровый и прыщавый Терещенко, «сменщик» Иванова – этой весной тому тоже «на дембель», уводит его со словами: «Сейчас уже всё хорошо, а нам осталось только в кроватку и баиньки». Работаем с Раубом.

Рауб отсылает меня за банкой эмульсионки в клуб, к полковому художнику. Через плац иду в клубное здание, поднимаюсь на третий этаж. Вхожу, осматриваюсь. Комната у полкового художника больше Раубовской раз в пять, и вообще, художников здесь сразу несколько – у Вити Сендерецкого я расписываюсь в какой – то ведомости за получение банки, знакомлюсь с остальными. Выясняю, что формальный, обладающий даже соответствующими документами, художник среди них только один – это сам Сендерецкий, конопатый, как чёрт, и очень узкоплечий высокий человек с огромным задом, остальные трое – заштатники в помощь Вите. Среди заштатников, и я сразу знакомлюсь с ним, Саша Бутко, он местный и ему «на дембель» уже этой осенью, он пришёл в часть на полгода раньше, чем мы, но никакой «дедовщины» с его стороны не наблюдается, вообще он называет меня «Алексейчик» и немедленно обещает научить меня пить «шмурдило» по рупь – двадцать восемь. Соглашаюсь, конечно. Здесь же и Левицкий, его я знаю – музыкантам принадлежит соседняя комната.   

Конец января. Иду в караул, и при разрядке оружия у подсвеченного Солнцем стенда слегка прищемляю грязный указательный палец правой кисти затвором. Не обращаю на такое событие внимания, но через пару дней палец распухает, бегу в санчасть. Оттуда, после осмотра и чистки больного пальца у фельдшера, выхожу с дренажом в кисти – панариций, чёрт бы всё побрал. Это, по словам фельдшера, из – за грязи и несоблюдения личной гигиены. А как её соблюсти в карауле? Теперь особенно сложно ночью, приходится спать, подняв палец вертикально, опустить нельзя, сразу - больно. Каждый день мне обновляют дренаж, чистят кость и мажут мазью Вишневского, со вторника хожу в санчасть, как на собственную казнь – операция очень болезненная.

Середина февраля. Метели, ветра, почти без всякого перерыва падают снега – непохоже на «предвесенний» месяц, наверное, переход к лету в этот раз будет затяжным. Сегодня в углу автостоянки установлена большая палатка, нас будут «газировать». «Женя Химик» разливает по ванночкам, установленным внутри вдоль бортов очень большой палатки, хлорпикрин, готовится к нашему «визиту». Задача простая – войти в палатку, надеть противогаз, постоять у входа, «продышаться», потом, затаив дыхание, по сигналу сержанта открутить от маски и коробки гибкий воздушный шланг, прикрутить фильтр к противогазу, постоять у входа и спокойно выйти из палатки к месту построения взвода. У меня ещё и самая маленькая маска, очень неудобная в полигонной беготне, но хорошая здесь, в общем, я для такого «приключения» надёжно снаряжен. Прижимаю к правому бедру зелёную холщовую сумку с противогазом.
Нас вызывают, идём отделением, но по очереди. Закрыв глаза, вхожу в палатку и лезу в противогазную суму. Чувствую, достаю что – то не то, маска мне великовата на пару размеров, наверное. Чёрт, обворовали, подменили. От удивления вдыхаю маслянистый «химический» воздух, который немедленно парализует дыхание. И – глаза, их немедленно «режет», они заливаются слезами. Теперь придётся действовать по - другому, надо прорываться из палатки наружу, и быстро. Приоткрываю глаза, они немедленно начинают болеть и слезиться, смутно вижу стоящего в противогазе у двери и готового к таким «выкрутасам» подчинённых Беленку, бросаюсь к выходу, но сержант удерживает меня. Бью его совсем для такой ситуации неожиданно, головой в «поддых», он ослабляет хватку, а я выскакиваю из палатки. Всё, наваливается чернота с «масляным» ощущением жёсткого паралича лёгких в попытке вдоха.
Очнулся, похоже, сознание уходило на неизвестное мне время, судя по всему – небольшое. Из – за редких туч вышло Солнышко, и подсвечивает беспорядочно валяющихся в свежем рыхлом снегу перед палаткой людей, живописно разбросанные шланги, сумки  и противогазные маски. Переворачиваюсь на спину, смотрю в небо. Хорошо, даже пусть я не прошёл «газировку» и мне через пару дней лезть в ту же палатку ещё раз. «Пришёл в себя»? – слышу справа от меня. Поворачиваю голову – рядом со мной лежит, в отличие от многих, лицом вверх, Карпенков. Ничего о нём не знаю, кроме того, что зовут его Сергей, и он из Минска. «Тоже подмена»? – продолжает Карпенков, - «Непонятно, зачем так долго по полигону бегали честно, в обтягивающих масках, всё равно их выкрали». Встаю, подаю ему руку:
- А я сколько лежал?
- Да недолго, секунд двадцать – тридцать, потом перевернулся на спину.
- Ну, давай, вставай, простудишься, на снегу валяючись.  И холодно сегодня, градусов десять точно есть.
Люди уже шевелятся и обоснуются «на карачках». «Привет» - проходя, говорю я знакомому с одурелыми глазами, что стоит в снегу на руках, коленях и натужно прокашливается. Не в силах меня поприветствовать голосом, он в ответ машет рукой в зелёной солдатской рукавице.
Рота строится, через плац идём в казарму. Посреди плаца по команде сержантов какое - то время стоим на ветру и выбиваем из себя остатки маслянистого газа. Тем не менее, когда все уже в тепле, висящие на вешалках шинели начинают источать острый запах, и мы даже недлительно открываем «в зиму» окна для проветривания ротного помещения.
Карпенков утверждает, что Женя Химик разливал сегодня ядовитую жидкость даже не в противогазе, а просто в небольшой маске – респираторе, с открытыми глазами. В это верю. Говорят, Женя сильно напивается у себя в подвале, в таком состоянии он пишет знакомым женщинам «сильно душещипательные» армейские письма, рыдая над содержанием при их повторном прочтении. А недавно на вверенном ему химическом складе была утечка, Женя не заметил мучений прибившейся к нему бывшей бездомной собаки, и та не выдержала, подохла. Химик порыдал и над нею, продолжил писать письмо, а только потом, через полчасика, после появления своего сильно принюхивавшегося начальника, полкового начхима, быстро  определил и ликвидировал складские неприятности. 
Примерно середина февраля. Сегодня сразу после обеда забегаю к Саше, надо ему кое – что передать. До обеда я работал в «проектной группе», так один из архитекторов, судя по всему – мелкий местный начальник, не знаю, зачем, словесно оскорбил Александра Фёдоровича, а потом внимательно посмотрел на меня -  видно, подумал, что я всё равно передам Раубу сказанное, повторил дрянные выражения в Сашин адрес, и попросил донести до него эти слова. Спешу сообщить.   
Рауб на месте. Открывает мне, вместе идём к столам, передаю и объясняю. Саша переспрашивает: «Кто сказал? Их старший? Сергей, что ли? Он что, с ума сошёл»? Немедленно идём в штаб, поднимаемся на второй этаж. Проектный зал в конце коридора. Будучи «молодым», открываю перед Раубом белую высокую дверь. Саша просовывается в комнату проектировщиков праздничным, по – доброму улыбающимся лицом с хорошо ухоженными чёрными бакенбардами. Его оппонент недлинно матерится, с короткого размаху бросает на свой кульман карандаш и стремительно бежит через комнату. Чтобы выбежать во вторую дверь, ему надобно пробежать перед нами. Видимо, Александру Фёдоровичу это хорошо известно, потому что он совершает навстречу бегущему одно – единственное и очень верное движение, ловит его под руку и скручивает её за спину «проштрафившегося», сурово и ласково бросает окружающим: «А ну – ка, быстро подали мне табуретку, вот эту, да быстрее же, если, конечно, хотите, чтобы я был с вашим старшим дурачком относительно мягок».
Ближний к нам, а это «архитектор» Саня, оценив такие быстрые перемены в диспозиции, торопливо стряхивает с табуретки карандаши в пластмассовой баночке, какие – то листки с набросками, ластики, передаёт её Раубу. Тот одевает табуретку на голову «посягнувшего», садится на неё. Дальнейшая «воспитательная беседа» ведётся сидя и вниз, под табурет, в котором «в три погибели» сжат Серёжа, самый здоровый здесь и главный в комнате проектант. Как я понимаю из речи Александра Фёдоровича, Сергей пришёл в часть позже, чем он, и сейчас должен оказывать «дедушкам» знаки внимания, а не говорить о них окружающим «постыдные гадости». Наконец, короткая беседа окончена, Рауб напоследок требует флакончик зелёной туши и тщательно поливает ею Серёжину голову, потом, сунув руки в брючные карманы и выбросив прямо на чистый пол флакон из – под туши, быстрым шагом выходит из комнаты. Бегу за ним, мы отправляемся в нашу мастерскую. За спиной Серёжа сбрасывает табурет, садится к стене.

Февраль Близится к своей второй половине. Ко мне иногда, когда Рауба нет, обычно пятничными вечерами, заходит в «художку» остроносенький и очкастый, плотненький, небольшого росточка «гражданин из Баку». Он, понимаете ли, закончил театральное училище и теперь тянется в общении к «людям искусства». Из таких, кроме Рауба, тут только я, к тому же я его «одногодок», поэтому Вахид приходит и сидит у нас в художке, у двери, время от времени разговаривает со мной. В крайний свой и предпоследний визиты он активно признавался, что здешняя служба ему не нравится, он вообще хотел служить только в авиации и только  водителем, как его отец, обещал сильно протестовать против естественно сложившегося несправедливого к нему отношения. 
Пятничный вечер проходит, а Вахида нет, я настолько привык такими вечерами видеть его сидящим у двери, что внутри у меня возникает ощущение, будто наша мастерская осталась без охраны.
Следующим утром я бегу от клуба через плац, а навстречу мне знакомый лейтенант – двухгодичник из первой роты - ведёт Вахида к КПП. Очень холодно, ветер гонит по чисто убранной площади снежные волны, я ещё и топаю без шинели, поэтому бегу побыстрее, на ходу отдаю честь, пожимаю офицеру руку, но Вахид вдруг тоже приветствует меня, я останавливаюсь посредине плаца и говорю, в основном с лейтенантом Витькой. Он сообщает, что в среду «этот идиот» Вахид «в умывальнике вскрыл себе обе вены на руках, вследствие чего командир роты принял решение отправить того на наш полигон, обслуживать свинарник, и теперь лейтенант обязан его отвезти «к новому месту службы».  Вахид тем временем демонстрирует две хорошо уже заживленные поперечные фиолетовые полоски на запястьях. Поясняю Виктору, это всё сделано Вахидом так, чтобы не навредить себе, но тот перебивает, говорит, что это же думает и госпитальный хирург, осматривавший «героя». «В общем, на свинарник. До конца срочной службы. Нам такие не нужны и даже опасны». Отдаю честь, жму ещё раз Вите руку, бегу дальше, в тепло мастерской. У входа в учебный корпус оборачиваюсь. «Театрала» уже оформляют на КПП, Виктор стоит рядом с воротами. Мне совершенно не жаль Вахида, но вот совсем не радует «лейтенант Витька», его дальнее путешествие, да ещё и в такую непогоду.

Самый конец февраля. Завтра утром будет учебная тревога. Здесь все об этом знают заранее, вчера встретили проверяющих из округа, кто – то из них «наш» и «раскололся», кто – то нет, но всё, в общем, понятно – зря из округа комиссии не приезжают. Готовимся поутру встать на час раньше, вероятнее всего, тревога состоится в «традиционные» для нас пять часов. Аникеев уехал в командировку «похоже, на две – три недели», куда, никто не спрашивает. Задерживается с возвращением. Я, соответственно, сейчас в роте и в распоряжении батальонного замполита. Вчера перед отбоем нам ро’здали «тревожные карточки», и, согласно написанному в моей, по тревоге я должен выехать в колонне на огромном армейском грузовике системы КрАЗ.
Прочитав такое, я немедленно обратился к раздавшему карты ротному замполиту, рассказал капитану, что на грузовике я ездил всего два раза в жизни, а на таком большом – никогда, что я не сумею не только передвигаться в колонне, но и выехать с территории без разрушения ворот и КПП, а также достижения за время этих  попыток огромного количества жертв среди личного состава нашей части. Сергеев посмеялся над моими страхами и сообщил, что карточку мне перепишут, машина там будет указана «поменьше и попроще в управлении», но заметил, что мне стоит выезжать в пятисоткилометровый марш именно на технике, которая указана в карте.
В пять утра звучит сирена и над выходом в коридор горит табло «учебная тревога». Одеваем шинели, получаем оружие и снарягу, строимся внизу. Бегу в автопарк, ищу «свою» машину. Её нет. Обегаю всю территорию по кругу, нет. Бегу на КПП – там говорят, что такой автомобиль в части отсутствует. Вообще. Тем временем, все наши выскочили за пределы части и отправились на полигон, последним в ворота проезжает «самый маленький» - прыгучий двухдверный ГАЗ – 69 с раритетной пушечкой ЗиС - 3 на прицепе. Всё, мне конец – по тревоге я не нашёл своей машины. Обегаю часть ещё раз, если грузовик здесь, после ухода всего остального транспорта я должен легко его заметить. Нет. Мне кажется, я нечаянно совершил воинское преступление и теперь уж точно должен быть расстрелян, причём лучше – красиво, на фоне «моей» отсутствующей сейчас машины, куда меня непременно должны под руки выволочь теперешние друзья – Юрик и Пенщиков. И потом, разбегаясь в стороны, ещё плюнуть в меня, хотя бы по разу.
Всё, искать бесполезно. Поднимаюсь по лестнице к столовой. Рядом под небольшим углом к горизонту стоит свежевыкрашенная серым и чёрным «ракета» - бочка, куда кухонные сливают помои. Присаживаюсь на недавно крашенное чёрным водило, снимаю одетый прямо на зимнюю шапку металлический шлемак, смотрю в свою бумажку. Тревожная карточка какая – то странноватая, марка и тип машины не указаны, только номер. И этот номер я где – то уже, кажется, видел. Стоп, даже, возможно, неоднократно. Автоматически оборачиваюсь, смотрю на белые цифры по серому заднику «ракеты». Совпадают. Один в один, и это замечательно. Бегу в роту, сдаю Одинцову оружие и снарягу. Выхожу из здания. Полк пустой, на плацу, кроме меня, никого. Приедут не раньше трёх дня, а до этого времени – свобода, полная свобода. Пойду в учкорпус, к Раубу, надо дописать планшетку.

В четверг опять приезжает комиссия, в пятницу ранним утром ожидается тревога и однодневный выезд на полигон. В крайние три недели я работал в нашей роте, в Ленкомнате, «обновлял» стенды, делал новые. Естественно, «выдержки» из совсем дурных к тому времени Брежневских высказываний брал не из газет, а придумывал сам, тем более, что заголовки в прессе тех дней стали совсем уж предсказуемыми. Тем не менее, в компании «проверяющего» генерала двое моложавых сопровождающих с погонами полковников переписывают мои идиотские высказывания с планшеток в свои записные книжки со словами: «Такого у меня ещё не было», и прерывает это написание только смех Сергеева с довольно наглым последующим указанием на меня как настоящего автора высказываний, приписанных «дорогому Леониду Ильичу». Как ни странно, полковники тут же прекращают записи, а генерал похлопывает меня по плечу со словами: «Проникся, пока читал. А в принципе – Ленинская комната сделана очень хорошо, давайте внесём и её, и авторов в список кандидатов на награждение, по итогам осмотра скажу сразу: «У других – хуже, и как бы не Вы победили в этом соревновании». Это всё – ни наказаний для меня или капитана, ни возмущений со стороны генерала и сопровождающих.
Март, с крыш потекло, в ливневых коллекторах ревёт талая вода, аж очень громко слышно через решётки в середине плаца. С утра иду в клуб за банкой «резинового» клея, там ловлю худрука Серёжу, напоминаю: вчера он обещал принести мне сочинения некоего «нового» поэта. Левицкий, оглядываясь по сторонам, передаёт мне небольшую серую записную книжку, в которую мелким, но хорошо читаемым женским почерком записаны стихи. Забираю, иду к себе. Читаю. Да,  поэт очень хорош, на уровне Пушкина, только в наше время. Но есть что – то, для меня неприемлемое в этих стихах, что, сразу не ясно. Смотрю – это, наверное, из книжки, на первой странице тем же почерком, что и стихи, старательно прорисована виньетка, выше – имя поэта: Иосиф Бродский.
Так. Запомнился мне хотя бы один стих, желательно – полностью? Один, тот, который в самом начале и озаглавлен «Стансы»: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать». Припоминаю и проговариваю текст до конца, читаю дальше. Вдруг до меня доходит: он одинок, это смертельно одинокий человек. Я бы так не смог, жить среди людей, и быть им противным. По словам Серёжи, этот человек уже давно уехал в США и живёт там, подозреваю, он заранее готовился к отъезду и целенаправленно писал такие стихи. С моей точки зрения, здесь надо было делать из него «большого поэта» с публикациями везде и всюду, а не судить за тунеядство, как упоминал Левицкий - был бы человек сыт и весел, а это явно для таких людей главное, не пришлось бы и ему отчаливать от наших берегов.
Сергей предлагал мне в своё время и «Архипелаг ГУЛаг» Солженицына, тоже «уехавшего» антисоветчика, я читывал только отдельные, на выбор, места, ничего, смешно. Чуть ли не по каждому слову Солженицына приходилось  конфликтовать с Серёжей и объяснять художникам и музыкантам, в чём откровенная ложь, и что «так не бывает». А вот Бродский обрадовал, я сказал «спасибо» Левицкому, когда возвращал серую книжку.      

Середина марта, снежно и очень холодно. Кажется, весна будет небыстрой. Похороны Чуйкова. Я не участвую, немного простужен и остаюсь в казарме. Замкомвзвода – один сержант Утробин по внутреннему прозвищу «Робин Ут» привозит с Кургана человек двадцать самых замёрзших и пожелавших переодеться в строевую форму, а среди них – Тарасевич. Расспрашиваю, как там. «Х - холодно». Понимаю, лучше подойти попозже. Перед обратным уходом ребят снова задаю те же вопросы. Юрик отвечает уже иначе, холод перестаёт быть главной темой. «Стоим в оцеплении, ждём, когда закончится». Ясно, поговорим ещё позже, сегодняшним вечером.
Машины с оцеплением возвращаются ещё посветлу. Водители ругаются: «Собачья погода», «Ещё и с ветром», «Да там и ветерок небольшой, просто ребятам неподвижно стоять холодновато», «У меня сегодня три ездки в часть от Кургана. Меняли ботинки на сапоги с зимними портянками, утеплялись».
Тарасевич приезжает одним из первых. «Сняли из оцепления прямо сразу, как только поступила команда. Я думаю, это Малышкин больше всех остальных замёрз, поэтому мы сейчас уже здесь. К дяде Коле побежал, у того в столе наверняка «есть». Последнее я, как человек, пока в этом деле не разбирающийся и совсем непьющий, воспринимаю неправильно, готов считать наших старлея и прапорщика  чуть ли не запойными  алкашами.
После ужина подхожу к кроватному ряду, Тарасевич сидит на табурете и подшивает воротничок на завтра. Спрашиваю, как дела.
- Дубак, просто ужас. Мы стояли в оцеплении по лестнице до самого верха. Я чуть не окочурился от холода в первые два часа. Потом мы приезжали, отогрелся и переоделся в сапоги с тёплыми портянками и шерстяными носками, но, как выяснилось, такое на дело не сильно повлияло, я всё равно замёрз. Да, кстати, наблюдал случай, похожий на прошлый, когда мы с тобой примерно там же стояли: какой – то пожилой немец пробовал положить к могиле цветы, лопотал что – то по – своему, плакал, молился там или прощения просил, в общем, я не понял, а некий наш дед ногой сбросил его цветы с могилы и сказал, что прощения тому всё равно не будет, сколько ни болтай. 
- Правильно сказал. Пошли, Аникеев зовёт на пять минут. Откладывай подшиву, идём.
- На пять минут – это можно. Даже в личное время.
Идём, получаем задание на завтра. «Индивидуальный» день, первую и вторую пару часов я выцеливаю людей в проезжающих машинах, опять с поводкой ствола, а Юрка выкручивает мышцы в сидке и лёжке. Потом, перед строем – контроль всего, что взбредёт в голову Аникееву. Понятно.
Через пару дней ко мне приходит бабушка Елена. Встречаемся на КПП. Забираю у неё продукты, она сообщает: нашу Краснопитерскую, на которой и живёт сейчас моя бабуля, переименовали в улицу Маршала Чуйкова.

Март, чуть позже. Захожу в учебный корпус, почему – то необычно долго стучу в дверь батальонной «художки». Наконец, мне открывает какой – то полузнакомый таджик с повязкой дежурного по учебному корпусу на рукаве. Тут же захлопывает дверь и берёт в руки длинную деревянную палку, к тонкому концу которой прикреплена швабра, к завершению её привязана длинная указка, а на тонком конце указки синей изолентой примотана пышная колонковая кисть. И этой кистью таджик, что стоит у входа, через всю комнату водит по левой стороне идеально выбритой могучей шеи Рауба, который лежит в кресле, постелив на широкий подоконник портянки и забросив туда же белые босые ноги, греется в лучах сильного мартовского Солнца. Впрочем, Александр Фёдорович в моём присутствии немедленно вскакивает, застёгивая распахнутый перед тем ворот: «Извини, забылся немного. Дембельская весна всё – таки, могу себе позволить». Это да, я понимаю. Дежурного зовут из коридора, он выходит из мастерской.
Прохожу к подоконнику, опираюсь, стою, гляжу вниз. Там – послеобеденное «личное время», и плац совершенно пуст. Саша рядом, открывает створку окна: «В первый раз в этом году». В мастерскую врывается холодный воздух, но всё равно он уже пахнет весной, дембельской для Рауба и ещё непонятной для меня. Выглядываем в окно, поворачиваем головы влево – из полкового магазинчика выходит толпа казахов, идут в нашу сторону, в её центре – счастливый «свежеиспечённый» обладатель новой электробритвы «Агидель». Под нашими окнами открыт водопроводный люк, толпа точно пройдёт через него, поэтому тут же составляем пари «упадёт – не упадёт». Рауб утверждает, что «нет», и выигрывает – люди проходят над отверстием в асфальте, практически не задержавшись на нём, ни запутавшись в торчащей из него лестнице, даже те двое, что идут впереди, повернувшись спиной к ходу. Отдаю Александру Фёдоровичу рубль, он говорит: «Потрачу уже дома, в Ташкенте», и аккуратно убирает купюру в бумажник.

Поздний вечер того же дня. Вместе с Сашей подходим к закрытому и опечатанному учебному корпусу. Темно и мокро, мы со «специальным» фонариком. Оглядываюсь, говорю: «Никого нет». Рауб тоже осматривается, срывает печать и открывает корпус собственным ключом. Идём на второй этаж, но не налево, в «художку», а направо, и через секунды останавливаемся у кабинета нашего комбата. Александр Фёдорович  снова осматривает пластилиновую печать на двери, вздыхает и срывает её наискось, поворачивает ключ в личинке: «Заходи, и побыстрее». Входим. Паркет, здесь натёртый мастикой дубовый паркет, совсем, как дома. И две зелёно - красных ворсистых дорожки поверх него – одна от двери к столу, другая ведёт от входа к радиоле в левом углу. Что – то не могу представить нашего комбата – «комбатика»,  как ласково называет его Саша – прямо с утра пробегающим к радиоле, чтобы включить любимую музыку, наверное, так и не бывает, а дорожка к радиоле проложена сразу после выдачи приёмников ещё прежним командиром батальона.
Александр Фёдорович говорит мне: «Располагайся», надевает папаху, сняв её с вешалки у входа, оттуда же накидывает на плечи парадную шинель с золотыми полковничьими погонами, садится за стол и разбирает ключи. Вздохнув: «Нашёл», вставляет нужный в сейф, крутит, открывает, вытаскивает оттуда и ставит на стол две бутылки «Столичной». Под слова «Нищаем, раньше тут всегда было сало», достаёт будто из карманов своего ХБ тарелку, настоящую, блестящую жирком тарелку со шпротами, ставит на стол, спрашивает, кивнув головой в сторону водки: «Будешь»? Немедленно плюю на внутренние противоречия и согласно киваю, Сашка лезет в тот же сейф, достаёт две рюмки. Неизвестно, откуда в его руках появляется огромный шприц с тонкой короткой иглой, незаметно, «под букву», пробивается алюминиевая крышка на одной бутылке, оттуда наливается одна рюмка, затем так же поступают и со второй. Потом откуда – то берётся прозрачный медицинский  сосуд с дистиллятом, и бутылки «Столичной» деловито дополняются до прежнего уровня. Эти манипуляции, да ещё в таком облачении, довольно смешны, но мне не до смеха, Саша говорит серьёзные «программные» вещи, затем мы в этот корпус и пришли.
«Понятно, что ты сюда после меня сам и не войдёшь, зачем тебе это? Всё, что я сделал в части за два года, все эти ключи и печати от всех дверей в полку, пойдут псу под хвост, это я уже понял, и это нормально – у тебя своя жизнь, и многое тебе просто не понадобится. Но знай, здесь когда – то был монастырь, полно подземных ходов, несильно тронутых даже в Великую Отечественную, по одному я проходил в сторону реки примерно полкилометра, дальше – залив бетоном, да ещё и воздух там спёртый, к тому же, в основном после ухода наставника, монахи принялись хоронить своих людей в этих «катакомбах», в общем, там, внизу, непонятно, что, и дышать нечем. Кстати, незаметно выйти с территории части, если приспичит, можно и не через эти ходы, поэтому я тебе даже не буду показывать, где туда спуститься. В общем, коли прижмёт – сам быстро найдёшь».
По окончании «воспитательной беседы» Рауб моет в туалете рюмки и закрывает комбатовский сейф, вытирает поверхность стола невесть откуда взявшейся тряпкой. У вешалки помогаю ему снять папаху и шинель. Саша осматривает кабинет: «Вроде, как было». Закрывает его и опечатывает. Держа в руках, Рауб – бумажный подносик, я - одноразовые картонные тарелки, спускаемся по лестнице вниз и выходим из здания. Александр Фёдорович, порывшись в карманах, закрывает и, снова вздохнув, опечатывает учебный корпус. Идём в казарму. Всё, поговорили.
Перед сном, положив правую руку под голову, традиционно быстро обдумываю прошедший день. Нет, я не хочу приходить в кабинет комбата, как Саша, таясь в ночи, садясь с угощением за чужой стол и надевая чужие вещи. Предпочту приходить днём, в свой кабинет, пусть для этого и потребуется учиться и служить довольно долго, может статься, лет двадцать. Зато – всё заслуженное и своё, не надо, как мышь, проскакивать в кабинет ночами, а в итоге смотреть «всё ли там так, как было до тебя». Хотя мне такого попробовать и не придётся, я отдам свой долг Родине, и пойду дальше гражданской дорогой. А другие Раубовские приобретения я, скорее всего, действительно не использую, ни к чему мне это. Сплю.

Март, ещё позже. Утром бегу через плац, навстречу мне, похоже, в штаб, идут майор, начальник клуба, с худруком ансамбля, позади плетётся, весь какой – то сумрачный и словно бы побитый, Старичков – это новый вокалист ВИА. Приветствую майора и Серёжу, пожимаю им руки. Очередь доходит до Старичкова, сую ему ладонь, он оживляется и суёт мне свою, но Сергей говорит: «Осторожно, это – пидор, вчера под вечер выяснилось», и я вовремя отдёргиваю руку. Старичков и выглядит, как хищная Буратина – острые зубки и носик, слишком длинные худые руки на мощном корпусе, с этого момента мне начинает неправильно казаться, что я всегда, ещё со времени его появления в части, подозревал Старичкова в чём – то таком. Его уводят в сторону штаба, отправляют в другую часть, куда – то на Восток, и мы никогда, слава богу, его больше не видим. 
Самый конец марта. Весна идёт, в темноте ощутимо тепло и сугробы интенсивно тают, где –то журчит вода. Очень поздним вечером пробегаю мимо учебного корпуса – в окнах художки горит свет. Поднимаюсь по лестнице, вхожу. Рауб на рабочем месте, перед ним – кружка пива и вобла, Иванов традиционно лежит в шинели на моём столе, когда Рауб открывает мне дверь, автоматически прикрывает рукавом полную пивную кружку и горку раковых очисток.
Сообщаю, сколько времени, в ответ вижу радостное возбуждение, утверждения «Да мы быстро, надо же, проглядели «отбой», выслушиваю рассказ Александра Фёдоровича о том, что Галкин, оказывается, часа два назад здесь уже был, не мог понять, откуда пиво, «незаметно» даже бегал в туалет проверить сливные бачки на предмет наличия в них пивных «чебурашек», а пиво – вот оно, в отмытом изнутри огнетушителе, ну, и так далее, короче, я могу смело в таких целях пользоваться красными баллонами, «Никто ничего не найдёт». 
Насколько я понимаю, Галкин не захотел «проводить по команде» и сажать «в тюрьму» пьяных батальонных художника и писаря накануне демобилизации, пожелал разобраться сам, а пиво в стоящих на виду «опечатанных» огнетушителях он не нашёл. По – моему, радость по поводу такого «исхода» происшествия весьма преждевременна, а Сергей Александрович у себя дома до сих пор может раздумывать, не позвонить ли дежурному по части и не посоветовать ли ему проверить учебный корпус. Говорю об этом Саше. Рауб закидывает голову, глядит в потолок и недолго думает: «Да, ты прав, такая вероятность есть. И тогда он в случае чего ни при чём, нас дежурный обнаружил, да ещё и после отбоя. Валера, давай, быстро убираемся отсюда». Ухожу в казарму.
На входе говорю с Беленкой, он сегодня дежурный по роте, понятно, с утра наш взвод будет драить и натирать казарму, пока остальные на физзарядке вначале будут долго бежать, а потом выполнять упражнения ВСК – военно – спортивного комплекса. Беленко сообщает, что Валеру сегодня дважды носили от забора с огнетушителем, он вроде бы что – то там изобрёл на тему «попить пивка», но, по прибытии в часть, каждый раз, находясь в нетрезвом состоянии, страшно падал с забора внутрь. Я уже знаю, заборы с той стороны  очень уж оригинально устроены – снаружи он вроде бы обычный кирпичный, высотой не больше двух метров, а изнутри – голая бело – красная кирпичная стена метра четыре с половиной – пять в вышину. Валера, значит, дважды падал оттуда. И, по словам Беленки, сверху на него ещё каждый раз падал полный пива огнетушитель. И пакет с воблой и раками. Силён, чёрт. И не поломался ни разу.
А всё это – чтобы устроить для друга небольшую, возможно, прощальную, пьянку. Ну что же, думаю, такая позиция вполне достойна уважения. В роту входит Рауб. Сообщает, что «не бойся, никто не приходил, выпили вдвоём почти половину красного баллона, завтра на зарядку не будите, не встану».   

Вторая половина апреля. В городе – тёплый поздний вечер, «переменного состава» нет, все выехали на практику в войска, наша рота отправилась куда – то в Восточную Сибирь. Мы с Юриком остались в «постоянном составе», он – водителем ЗиЛ -130, я – батальонным художником. Правда, в ближнее время с нами могут произойти какие – то, по словам наших начальников, незначительные, перемены, но и бог с ними, с изменениями, серьёзных всё равно уже не случится.
Сидим у окна. Внизу, в городе, темно, сухо и чисто, только желтоватый свет фонарей освещает улицу, асфальтовую пешеходную дорожку и рослые деревья вдоль неё. Там, на улице, никого. Здесь, в гулкой темноте почти пустого спального помещения, слегка подсвеченного уличными фонарями, тихо звучит магнитофон, Антонов поёт: «Когда я бережно держу твоё лицо в своих ладонях». Смолкает. Тишина. Все сидят у распахнутого окна, каждый думает о своём, мы практически не переговариваемся. Неожиданно внизу появляются две фигуры – это местные «сильно больные» молодые женщины, которые крутятся возле воинских частей в поисках половых «утех». Сидящий у самого окна старший сержант реагирует на их появление словами «Кого мы видим»… ну, и так далее, завязывается разговор.
Из - за его спины смеётся батальонный писарь Валера Иванов. Снизу немедленно следует вопрос, что за чмошник там хохочет, вон тот, белобрысый. Валера отскакивает от окна, как от живого скорпиона, и, судя по его виду, «затаивает». Уходит к себе, в штаб батальона - он рядом, в нашем коридоре. Через недлинное время возвращается с ведром, в котором болтается немного тёмной жидкости, переворачивает его в окно, прямо на двух дур, и ему везёт, он попадает – обе вмиг становятся мокрыми и чёрными, страшно сверкают белками глаз, но как ни в чём ни бывало продолжают так же «лихо», как и до происшествия, беседовать со старшим сержантом в окне, хотя в его временной задумчивости и читается потрясение от столь мгновенных перемен в их облике.
Понятно, что Валера, находясь в ощущениях «всё равно дембель близко», слил в ведро всю имевшуюся в штабе тушь, «для объёма» залил туда литра полтора вонючей воды из давно стоявшей на столе у начштаба банки с полевыми цветами, и вылил всё дурам на головы, даже не подумав, как они от такого состава смогут отмыться. Я, например, думаю, что несколько неожиданный для окружающих радикально негрский цвет лица для этих двух – надолго, может, на денёк или два, а может, и на несколько недель. Валера, наверное, с него такое станется, даже успеет за этот срок отличиться у себя на родине как опытный специалист и, вероятно, начнёт, как он рассчитывает, преподавать начинающим бухгалтерам в тамошнем специализированном технаре. Ну, или принимать экзамены, не знаю, как у них там с расписанием.
Накатывает начало июня с его жарой и ярко – зелёной листвой деревьев. В самом начале месяца уезжают домой Рауб и Иванов. Александр Фёдорович, только выходит за КПП, на глазах у дневальных меняет парадный пиджак с погонами рядового на старшинский, проверяет и кладёт в карман дубликат военного билета. Прощаемся, вряд ли нас судьба сведёт вместе опять. Иванов уезжает тем же днём, ближе к вечеру. Я не провожаю Валеру, он вообще избегает меня уже с неделю - наверное, Рауб чего – то ему наплёл напоследок. Позже на КПП расспрашиваю дневального – говорит, Иванов ушёл «на дембель» в своей старой и единственной форме младшего сержанта.
Поднимаюсь в учкорпус, вхожу в художку. Теперь это всё мое – и столы, и верстаки, и грунтованные планшеты вдоль стен. Немного грустно, здесь уже не пройдётся к выходу «открыть дверь, там стучали» Саша, на моём столе не обнаружу Иванова, спящего и, скорее всего, в шинели. Теперь я один отвечаю за наглядную агитацию в нашем батальоне, майор Галкин даже слушать меня не будет, если затяну с планшетами или «Боевыми листками». Всё, прикрыться некем, «художественный» процесс утрясаешь сам – и сроки, и объёмы.
ГЛАВА 61
Как – то  утром меня ловит в очереди в процедурный кабинет майор – начальник санчасти. Смотрит правую руку, говорит фельдшеру: «Тут поможет только ампутация указательного и среднего пальцев. Готовьте к операции, сделаем прямо сейчас». Так, положение на глазах осложняется. За медбратом, огромным казахом, в торце комнаты открыто окно, там продолжается летнее утро, шелестит листва и вообще хорошо. Без сомнений немедленно бью фельдшера ногой, перепрыгиваю упавшего, он безрезультатно пробует меня задержать, выскакиваю в низкий оконный проём первого этажа и бегу. Скорее, надо взять из художки давно приготовленную там чистую консервную банку из – под тушёнки. И воду. И пачку соли. И, сейчас основное - чтобы «наши» не отловили – запаришься объясняться, решимость может и куда – то исчезнуть. Бегу, теперь можно, здесь и далеко, и от санчасти и вообще с плаца невидно, и почти открыто перелезаю забор, теперь - на пустырь. Собираю дрова, разжигаю костёр и вешаю жестянку с водой нагреваться. Вода вскипает, парит. Теперь – «народный» способ. Снимаю банку с огня, щедро засыпаю и «раскручиваю» соль, ставлю в тенёк, опускаю туда «указательный и средний», от боли бегаю вокруг, пока вода не остынет.
Надо же, рука больше не болит, дренаж вышел, всё, кажется, в порядке. В санчасти больше не появлюсь, и так нанёс слишком большой ущерб их ужасным планам. Никто меня не ищет, наши офицеры понимают причины «побега». Через три дня «снимаю кожаную перчатку» с правой руки. Раны затянулись, молодая кожа на руке розовая, она сильно реагирует на перемены температуры, особенно на ветерок, периодически мёрзнет, и это происходит в такую - то жару. Ничего, потерплю.
Примерно через несколько дней Малышкин в первый раз спрашивает, как рука, и сообщает, что мной по телефону в очередной раз интересовались из санчасти. Показываю ему правую руку, говорю, что в санчасть я больше ни ногой, у меня всё в порядке, только на месте дренажа, наверное, останется шрамик. Малышкин согласен и с моей идеей больше не ходить в санчасть, и с тем, что рука выглядит хорошо. Спасибо.

Переменного состава пока нет, и я хожу в наряды. То по кухне, то – реже – дежурным в штаб части. На кухне просто ужас, как умучиваюсь, в штабе, впрочем, не намного легче. В какой – то момент ночью сижу один, за столом у входа в штабной холл. Обращаю внимание, что моя тесная и модная парадка в используемом мною положении «чуткий сон» перетягивает руки в локтях и ноги в коленях. Но ничего, сижу, сплю.
Сквозь сон через открытую «в летнюю ночь» дверь слышу, как кто – то идёт по плацу в сторону штаба. Идёт один – скорее всего, это дежурный по части. С проверкой «службы». Вскакиваю, встать не получается, падаю на белый мраморный пол рядом со столом, лежу. Самое страшное, что руки – ноги не подчиняются командам мозга и не шевелятся вообще. Руки при этом, правда, начинают как – то странно и очень нездоро’во сгибаться. Хорошо, надо мной останавливается и слоняется ко мне не дежурный по части, а Юрка Тарасевич, он со своей машиной дежурит, только что приехал с полигона, зашёл на минутку по дороге из автопарка. Смотрю на часы над столом – без пятнадцати два ночи, я проспал около часа, пора «просыпаться», и быстро - скоро будет меняться караул у знамени части на втором этаже, к этому моменту я должен быть «в порядке». Юрик сажает меня на стул, вытянутые руки и ноги начинают адски болеть и вообще проявляют признаки жизни, в них наконец – то заметными мне толчками поступает кровь. К моменту прибытия караульных я уже один, лихо перемещаюсь по мраморному холлу штаба и «красиво» отдаю честь быстро улыбающемуся в ответ сержанту - разводящему. Всё – таки хорошо, что так вовремя пришёл Юрик, спасибо ему, а не дежурный офицер, от которого у меня почти наверняка случились бы неприятности.

Нас с Юриком вызывает капитан Павлов. Вместе идём в канцелярию роты. Юрка что – то, видимо, знает по поводу вызова, помалкивает и держится настороженно, на мои замечательные выходки почти не реагирует. Павлов в канцелярии, что – то пишет. Сообщает нам, что мы временно, на предстоящие полгода, введены в штат его роты как заместители командиров взводов, что в Афганистане – серьёзная война, штат будет удвоен, в роте будет двести сорок человек курсантов при прошлых ста двадцати, а сержантов не хватает, вот, значит, Беленку и ещё кое – кого отправили в войска, так, похоже, ошибочно. В общем, минимум ближние полгода мы проведём как «замки». Ничего себе, ведь нам говорилось, что «серьёзных изменений для вас уже не будет».
Спрашиваю, а как же то обстоятельство, что я, например, батальонный художник? Павлов с жаром и немедленно отвечает, что вечерами я обязательно смогу работать в мастерской, оставив в подразделении заместителя, это, конечно, если все текущие вопросы во взводе уже решены. Кстати, мной в таких случаях по – прежнему будет руководить майор Галкин, с ним нынешние кадровые перемещения уже согласованы. На вопрос, когда же я в принципе смогу полноценно отдыхать, Павлов сообщает: «Дома, после демобилизации. Конечно, если захочешь», и быстро переходит к следующей теме.

С этого дня наряды для нас, слава богу, прерываются, такое, как понимаю, сделано, чтобы мы «отъелись» и сделались «красивыми» в ожидании пополнения. Но, к сожалению комроты, в этот ответственный период мы слишком увлекаемся коржиками «из чипка», кроме основной еды я, к примеру, съедаю до пятнадцати штук в день, и все сильно толстеем.
Родители, приехавшие на тёткин день рождения, даже несколько пугаются меня, настолько я, по их мнению, «посолиднел». Я молчу в уголке бабушкиного дивана, сижу в старой майке, она мне здо’рово мала и «режется» в подмышках.

Но ничего, в середине июня получаю взвод, две – четыре хороших пробежки по полигону – и всё в порядке, нежданная полнота куда – то испаряется, Тарасевич оценивает наши сегодняшние кондиции немного по - азиатски: «И были они гибкими и крепкими, как молодой бамбук». Такое заявление кажется хвастливым, но оно точное, я испытываю некоторое удовлетворение от собственной силы и красоты мышц, мнится, что впереди мы сделаем, и сделаем правильно всё - всё – всё.
Юрика позавчера увезли в госпиталь, воспаление аппендикса. Как он там? Иду по плацу в клуб, неожиданно встречаю «болезного». Тот, придерживая правый бок через местный,  из нашей санчасти, характе’рный больничный халат, сообщает: «Из госпиталя меня выгнали, долечиваюсь в части». После подробного допроса выясняется, что из госпиталя, почти независимо от заболеваний, выгнали всех, кто прыгал к девчонкам на улицу через забор и был пойман на месте преступления тамошним главным врачом. Несмотря на то, что Юрке требуется долечивание, сегодня утром он уже укладывался в постель ровно через плац от нас.
- Болит, небось? – интересуюсь я.
- Побаливает. Но меня эти козлы хорошо запомнят: я захватил с собою монетку в две копейки, и во время операции прямо на хирургическом столе им выцарапал надпись: «ДМБ - 83».
Не знаю, что и сказать. Посмеиваюсь, прощаюсь, ухожу. 

Я – замкомвзвода – два, или «замок» в подразделении старшего лейтенанта Малышкина, рота – та же, Павлова, просто удвоенного состава. Идёт КМБ, нам приходится ездить на полигон, и сразу выясняется, что «лучше зимой, чем летом» - несмотря на очевидно присутствующие  климатические плюсы, слишком жарко бегать под палящим солнцем, да ещё и в противогазе. Некоторые, явно обученные своими домашними, вырывают резиновые клапаны или подкладывают к щеке спичечный коробок, приходится следить сразу за всеми пять километров пути от станции, раздавать направо – налево и записывать в сержантскую книжку «наряды вне очереди», при всём том помнить, что сам был способен вырвать этот чёртов клапан даже в благословенное холодное время года.
На полигоне есть сооружение, которое уже нам доставляло кучу проблем – это, конечно, подвесной мост через местную речку. Заставить людей идти согласно команде «Не в ногу» у меня не получилось ни разу. А мостик под топотом наших ног начинает немедленно раскачиваться и грозит вообще рухнуть в небольшую, но в этом месте глубокую, полигонную речку. А потом на горизонте возникает «одноразово действующее» препятствие, но зато как гарантированно оно действует! Если внимательно посмотреть в такие секунды на взвод, то сразу различишь, кто уже способен на бегу смотреть только под ноги, а кто пока довольно весел, ещё и оглядывается по сторонам. Это препятствие – огромный, талантливо нарисованный маслом на относительно плоской жестянке и аккуратно вырезанный по форме ядерный гриб. Чудище стоит в шариковой опоре и поворачивается под ветром. Надо ли говорить что преобладающие ветра здесь летом юго – западные, зимой – северо – восточные, и к дороге сооружение развёрнуто ребром, так, что его и почти не видно. Но стоит подуть ветерку другого направления, как сооружение с натужным скрипом поворачивается, и на привычном зелёном холмике, под которым и бежит наша дорога, возникает пятнадцатиметровый - такова высота странного сооружения - ядерный взрыв.
Зимой отдельные военнослужащие, из числа не до конца измученных перспективой бежать по пересечёнке пять километров, видели впереди возникновение с жутким скрипом «из ниоткуда» ядерного взрыва и бросались влево, несмотря на грязь или лужи, занимали в глубоком придорожном кювете положение как после получения команды «Вспышка справа». Оставшиеся, кто способен был бежать, напряжённо глядя только под ноги, некоторое время топали вперёд, потом останавливались, недоумённо глядя на самостоятельно и очень быстро частично расформировавшееся родное подразделение.
Сейчас, конечно, немного проще – лето, полегче, нет шинелей и прочих зимних радостей, но жарко, на мосту всплывают традиционные проблемы, а после него, зная, что сейчас жуткое изделие под лёгким дуновением «неправильного» степного ветерка со скрипом повернётся и некоторые особо впечатлительные бросятся в левый кювет, я выдвигаюсь слева в голову взвода и бегу по дороге впереди, не обращая внимание на то, что происходит за моей спиной. Оглядываюсь только на следующей горке, всё в порядке, вооружённая «коробка» из шестидесяти с лишним человек, кто уверенно, кто не очень, довольно быстро и рядом перемещается по просёлку. Безобразия, которое, судя по звукам сзади, всё – таки состоялось, я не видел, а с ним позора и отставаний отдельных военнослужащих.
Неожиданно, когда пробегаем мимо исполинских артиллерийских гильзовых терриконов, небо между зелёных ещё холмов затягивается низкими серыми тучами и тихо брызжет мелкий дождик. Кидаешь взгляд на погрузку орудийных гильз из огромной кучи на грузовики – и гарантированно возникает «возвратное» чувство, в памяти всплывают декабрьские картинки, когда все окрестные холмы были усыпаны снегами, на дороге было слякотно, на небе молнией в серых тучках светился косой просвет, а огромные машины в случайных солнечных пятнах между облаками и туманом напоминали иллюстрации к «Войне миров» Уэллса.
Всё, погода меняется. Хорошо, что на полигон я одел не юфтевые Раубовские сапоги, которые в части я ношу почти постоянно, а хранимые мной хорошо разбитые кирзовые, не сданные в последний обмен одежды – они удобнее.
Когда мы пробегаем здесь сегодня, артиллеристы выставляют на позиции в качестве мишеней старые танки ИС-3, и я торможу людей, отвожу на обочину, а потом в одном с нами направлении по дороге идут четыре красивые тяжелые машины. Проходят танки – бежим дальше.
Думаю: ещё одно – с потока Саши Бутко в институте ко мне во взвод приходит Миша Коробейник. Несмотря на то, что они учились с Бутко в одной группе и их связывает совместное студенческое прошлое, Коробейник в одиночку моет по утрам тамошнюю мастерскую и часть коридора – те, кто учились с ним и пришли в армию на полгода – год раньше, проявляют исключительно по отношению к Коробейнику «чудеса дедовщины». Чуть что не так - сразу «в рыло», Мишина супруга даже перестала давать ему «в армию» дорогие очки: «Всё равно разобьют, лучше эти, попроще». Странно наблюдать, как мучится Коробейник, я даже подумал вначале, что в институте «всё было наоборот», но потом оказалось – нет, всё не так. 
Наконец, на месте. Меня ждёт Аникеев, с учётом его постоянных командировочных отсутствий нам учиться у него ещё почти месяц. Сдаю взвод командирам, сам иду с Виктором Андреевичем в недостроенное здание КП напротив невдалеке строящегося трёхэтажного здания столовой. Поднимаемся на крышу. Юрка уже на месте, привет, привет. У меня  принимают оружие, получаю другое, мощусь в левой части незакрытого пока проёма.
Аникеев сам проверяет ствол на наличие патронов, привычными движениями взводит и спускает курок, ставит пустой магазин, пристраивает перископ. Задача простая – правильно обустроиться на месте, в окнах будущей столовой правильно высмотреть себе цель, правильно сопровождать её и после окончательного выжима спускового крючка сообщить о результате стараний. Я выбираю какого – то носатого сержанта и жду, когда он выйдет в угловую, ещё без пола и стёкол, комнату, у входа хорошо подсветится и образует привычную мишень. Мне посматривают сбоку в перископ, подсказывают перспективные события.
Я невыдержан:
- Что – то надолго этот строительный сержант задерживается, он вообще собирается выходить»?
- Выйдет, никуда он не денется. Терпение.
Сержант, наконец, выходит, я дожимаю спуск, Аникеев через перископ фиксирует верное «попадание». Всё, у нас перерыв. Вшестером рассаживаемся в углу крыши под брезентовым навесиком, слушаем капитана.
«Вот сейчас мы все наблюдали охоту сомневающегося за целью. Даже возникал вопрос – выйдет ли стройбатовский сержант во второй раз или не выйдет вообще. Хорошо выбрано укрытие, стрелок упрятан от противника практически полностью, никто в это место смотреть даже и не будет, форс пламени гасится за счёт разделения пространства. Цель выбрана правильно, первым делом – бей руководство, пусть даже нижнего уровня – рядовой не в состоянии поставить верные цели даже самому себе, не то, что подразделению. Плюс после попадания его охватит паническое настроение, а значит, в таком состоянии, прямо сейчас или чуть погодя, он станет нашей очередной жертвой».
Капитан «настраивается», строит нас, говорит перед недлинной шеренгой: «Ещё раз возьмите в толк, это работает и работает хорошо: надо смотреть в развёртке и сразу прошлое, настоящее и будущее – это как вертикальные щели в старой двери, через которую мы смотрим, чтобы ознакомиться с обстановкой на улице. Пусть все на тротуарах и по дорожной части движутся слева направо. Центральная дверная щель – это настоящее, мы видим там пыль, поднятую велосипедом, бабку с коляской, собаку, бегущую «по делам». Посмотрим в правую – это будущее, велосипедист уже там и уезжает из нашего кадра, он, скорее всего, сохранит каждодневную для него скорость, если конечно, проедет сегодня без неприятностей, но на эксцессы мы и не рассчитываем, помним правило: «нестандарт – немедленно убираемся с позиции». Смотрим в левую щель – это наше прошлое, увидим там, если присмотримся, следы и бабки, и велосипедиста, и собаки, и бабки с коляской. У меня всё, вопросы. Вопросов нет, по местам отдыха р – разойдись». 
Сидим, говорим между собой. Оказывается, встреченные нами четыре «старинных» танка не дошли до мишенного места, один из них, шедший самым первым, загорелся и стоит сейчас на дороге – пока, до осмотра комиссией, предполагают, что перетёрлась или сломана топливная трубка. Вроде, у танкистов тоже проблемы с «пересменкой», все курсанты отправились на практику, и экипажи составляли «из того, что было»: в этот «ИС – 3» посадили батальонного писаря, хлебореза и художника. Когда раздался крик хлебореза: «Братья, горим!», писарь – танковод затормозил, затем, не дожидаясь, пока  ему отвернут ствол в сторону и так освободят выход через мехводовский люк, сразу, отбросив все сомнения, «рванул» наверх, на выход через башню, и, пытаясь выйти как можно скорее, успешно и надёжно заклинился в люке с тоже спешившим эвакуироваться хлеборезом. «Расклинил» их, а заодно и вытащил обоих бойцов лейтенант, командир машины, следовавшей в дальнем кильватере погоревшей, при этом отчаянный хлеборез и командир сгоревшего танка в одном лице получил перелом правой руки, пока, до комиссии, в таком обвинили писаря, он же – танковод.
Автоматически спрашиваю, а как художник, хотя мне это, в общем, и неинтересно. Говорят, он первым обнаружил пожар и сразу молча, но, вроде, суетно покинул загоревшуюся машину на ходу, ещё до всей этой истории. Ну что же, вполне практично, если исходить только из мысли, что обществу всегда нужнее люди искусства.
«Вовремя» снова оказываюсь рядом с Аникеевым, задаю «кардинальный» для нас и для него вопрос:
- Товарищ капитан, а зачем Вам мы с Тарасевичем нужны, с Вами же ходят прапорщики, и готовите всегда Вы в основном именно их?
- Зачем? Да я и не знаю. А серьёзно - вот придёт срок, уедете вы по домам. Закончите ВУЗы, станете офицерами запаса. И стрелять вы уже умеете, и ещё кого – нибудь научите. А там, может, и такое умение понадобится. Да, не забывайте, до экзаменов – ровно три недели плюс двое суток. Готовьтесь, готовьтесь.
Такое умение понадобится? Интересно. Не расспрашиваю, оставляю вопросы, вероятнее всего,  до следующего дня.
Вечером идём на станцию, видим – на тёмной дороге под облачным небом светится красноватыми плоскостями «ИС – 3», уже не горит, но раскалён, и воздух вокруг него выглядит заметным - бурлящим, кое – где даже посеребрённым, потоком, он устремляется вверх.
ГЛАВА 62
Начало июля. Утро. Я убежал от взводных занятий, оставил заместителей, и теперь в художке, глажу юфтевые сапоги. Жирно намазываю на головки и голенища крем, кладу тряпицу, беру нагретый утюг и веду по голенищу. Оно становится у’же и блестящее. Рауб явно «подрезал» эти сапоги с курсантского склада, где их так никому и не выдали за излишнюю полноту, а теперь мне приходится время от времени их гладить. После глажки голенища становятся у’же, на них проявляется «зеркало» – я не ношу сапоги «гармошкой», как, наверное, и все в нашем батальоне, предпочитаю «красиво оформленную» обувь.
Неожиданно входит Аникеев. Вернулся из командировки. «Поехали, чего ждём, сегодня «работаем». У нас на полигоне «рабочий день» и совсем скоро экзамены, а я предполагал сейчас заняться личной «текучкой». Бегу. Одеваю разбитые кирзовые сапоги, я теперь хожу в них, как в тапочках, и бегу в машину.
Вечером, после ужина, втроём – я, Тарасевич и Аникеев – на берегу полигонной речушки, ждём машину, сюда к капитану должен подойти водитель. Капитан сидит на травяном бережке, рядом – полевая фуражка, мы валяемся слева от него. Слушаем начальника. Прогноз Виктора Андреевича на ближние времена какой – то совсем неутешительный:
- Вот помрёт Брежнев, а тут явно немного осталось – и всё покатится под откос, вернётся к старым порядкам. В стране будет сразу несколько значимых партий, конечно, они будут прикрываться ложной заботой о населении «в трудное время». Кто сейчас наш основной противник и лидер капитала? Штаты, правильно, Англия окончательно потеряла первенство ещё по итогам второй мировой. Вот, в их интересах и будет действовать одна партия с направлением на «живём, как все, безо всяких марксистских утопий». Другие будут стремиться заработать на падении СССР, на развале промышленности. Проявятся и «патриоты», от них, пожалуй, ущерб будет не меньший. Но и приз просто огромный – «красные» уже полпланеты. И добывать «глубокую» нефть с трёх километров, как сейчас у нас в Сибири, при капитализме невозможно, а тут всё готовое. И войны, на просторах СССР обязательно начнутся войны. Разбегутся все по своим «квартиркам» - республикам, если только не мельче, ну, тут степень дробления будет определять «заказчик» наших будущих приключений, начнётся жуткий национализм, появятся даже свои «герои». Возникнут опять, как черти из табакерки, какие – нибудь дашнаки, мусаватисты и великорусские православные с язычниками. И ещё исламисты какие – нибудь. Тем более, что у них уж течений достаточно много.
«Если посмотреть, сколько будет длиться переход к строительству коммунизма во всём мире, то получается лет тридцать – пятьдесят, крайняя буржуазная контра длилась у нас со смерти Петра Первого до февраля 1917. Это лет двести с лишним. Правда, строй, с которым мы будем  иметь дело впоследствии, требует постоянного расширения, с ним дело пойдёт побыстрее, предполагаю, что Америка надорвётся от своих «приобретений» ещё раньше. Единственная опасность при таком ходе событий – ядерное оружие, но американы, наверное,  побоятся пустить его в ход, к тому же за это время должна проявиться какая – то другая опасность для Штатов, время всё – таки идёт, одни страны разрушаются и нищают, другие становятся сильнее, особенно за счёт ограбления соседей.
Юрик переворачивается на живот, двигает пилотку назад, на причёску, и, немного погодя, спрашивает:
- Вот Вы говорите, что скоро все будут строить коммунизм, а как же коренные противоречия, может, они и при коммунизме тоже есть?
- Может быть, и есть – но сейчас они теоретически, «на кончике пера», не прослеживаются. Поживём при коммунизме - будем их знать, коли они есть, видеть в жизни и бороться с ними. Возможно, в конце концов, коммунизм - это и не последняя стадия развития общества, тогда будем регулировать. Или наши внуки будут что - то делать. Или в развитии вообще все быстро перейдут на следующий общественный этап.  Или не перейдут.      
Я задаю свой «серьёзный, насущный» вопрос:
- Вы сказали в прошлый раз, а в этот даже повторили, что «контра» по времени совсем близко. Как же нам быть, ведь такое скотство может протянуться через всю нашу активную жизнь?
- Жить. И делать своё дело. Какие бы ни были обстоятельства, тут принцип простой: главное – дело, и чем раньше оно сделается, тем лучше. Так, я – в штаб. Сообщите Николай Иванычу, что я – в штабе, на  посадку приду сам.
Оглядываюсь – по тропинке к недальнему холмику, в сторону нового здания штаба, идёт младший сержант Лёнькина. Красивая, ноги, что называется, «правильные» и «от ушей», но она ещё и умная, вдобавок «языкастая», перед таким человеком лучше ничем особенным не «светиться».
Идём в сторону столовой, ищем прапорщика Янкевича. Дядя Коля развалился на травке рядом с  четвёртым взводом, беседует с Ласкиревым. На четвёртый взвод не хватило офицеров, и его командир - сержант Ласкирев, он с Украины, кажется, с Донбасса, ему осталось дослуживать только эти полгода. Мы не особенно ладим, мне он кажется в некоторых случаях излишне мягкотелым, хотя дядя Коля придерживается о нём совсем иного мнения: «Вот это я понимаю, начальник. Во взводе все думают, что всё делают сами, а командира у них будто и нет, он только на «время безобразий», крайний случай, когда все к нему и бегут. И здесь он «на коне», вот это настоящий взводный»! Передаём прапорщику слова Аникеева, старшина  реагирует: «Сейчас уже должны быть машины. Ещё раз, капитан на посадку сам придёт»? Говорим, что «Да», приезжают грузовики, садимся в кузова, нашему взводу достаются три тентованных ЗиЛ – 130. Едем.
Сажусь на скамейку сзади, у незакрытого брезентом выхода, так положено, думаю:              сейчас у нас в стране, наверное, «не всё в порядке». Вот только это ничего не меняет - превосходящему числу населения кажется важным «полноценно» проживать свою жизнь, несмотря на внешние обстоятельства, и в этом утверждении они насколько – то правы. Но, при таком подходе не планировать будущее, в том числе своё, вероятно, очень нехорошо.
Недавно услышал от одного военного в очень домашней обстановке, что нам нужна «открытая конкуренция». Глуповатое представление, и я осторожно спросил его, знает ли он, что целью этой самой конкуренции вообще – то является уничтожение конкурента, и всё равно, какое – физическое или иное, просто конкурент должен «уйти», исчезнуть из процесса. Увидел, что человек остановился в своей речи, «как поражённый громом» – оказалось, об этом он просто «пока не думал». Мне кажется, это – серьёзный сигнал о том, что «не всё у нас в порядке», я ведь туда приходил «поговорить, а, возможно, и поспорить «с заслуживающим внимания человеком». А вышло вон оно как.
Выходим на асфальт, гул шин меняется по тону, со скоростью становится громче.
Привычно обдумываю сегодняшние события, и вообще: как же тут всё здорово устроено: человечество развивается не просто так, а по видимым со стороны общественным законам. И если на определённых этапах надо потерпеть, иначе услужливо подкатят варианты решения «надёжным старым способом», а наши выводы – о них услышим: никуда не годятся, их время ушло безвозвратно. И много более «старые», ещё «домарксовы», решения осуществятся обязательно и приведут к провалу желаний, плюс  покорёжат, искромсают жизненный путь огромного количества народу, но иначе, оказывается, нельзя – мы должны все вместе пройти эти этапы в их развитии.
Сегодня Юрка с некоторым недоверием, как мне показалось, расспрашивал Аникеева, как сможет наша немногочисленная «верхушка» в случае её массового предательства, противодействовать такому количеству людей – явно же больше девяноста процентов, и заставить их выполнять свою волю очень непросто. Капитан тогда засмеялся и сослался на неведомую нам процедуру, мол, что на Западе уже все методики опробованы и отработаны, правда, часть из них – Геббельсовские, «старой школы» ещё времён войны, но они, наверное, за давностью лет в этот раз точно «пройдут». Теперь недоверие возникает и у меня. Непонятно, как уговорить население такой огромной страны, как СССР.
«Будь уверен, не смогут провести документально – тут же обманут, не сомневайся. Раз приз такой большой и давно мечтаемый – им, как они считают, стоит просто соврать, тем более, что они и так постоянно лгут - своему населению, например. Пропагандировать там нечего, остаётся только голая агитация. И – попы, в наших обществах станут действовать попы, куда же тут без них».
Непонятно, как попы будут «действовать», их же вроде много лет назад окончательно поставили на место, среди нас или даже старших родственников и верующих – то нет. «Будут, и обязательно. Не будут – станут изображать верование, так всегда в этих случаях и бывает. Но, я вижу, ты даже не представляешь себе, насколько большие перемены нас ждут и как печально быстро всё произойдёт».
Сегодня Аникеев ещё сказал, что у нас будет изменена сама структура власти, скорее всего, примут что – то по образцу американской с «марионетками», уже использованной в их колониях. Надо же убрать от руководства уже существующую власть в пользу предателей, легче всего это сделать через уже готовые параллельные структуры.
- Это что же, - спрашиваю я, - Они и какого – нибудь «председателя всех Советов» нам «изберут»?
- А ты всерьёз думаешь, что такого не найдут, или они станут поступать не так, как уже получалось? Не забывай, у них естественных союзников в нашем обществе – шиш да кумыш, только уголовники да свихнувшиеся «интеллигентствующие» граждане, а таких в процентном отношении совсем немного, как и фантазии у «империалистов». И если «лагерные» способны дольше продержаться за счёт определённого единства, от них к нам придёт и церковная власть в связи с текущими уголовными «верованиями», то вторые – сообщники очень временные, на них самих постоянно нужно воздействовать словами, поддерживать агитацией. И да, видимо, первые «председатели» будут «накапливать негатив» и уносить его с собой в отставку, а потом, когда всё уляжется, эта функция вообще будет перенесена на сообщество внешне похожих «людей – Председателей Страны», им даже одну фамилию дадут и «легенду» обоснуют, ведь неважно, какие это люди, важно соблюсти процедуру «выборов» - одного из проявлений «старой», буржуазной демократии. Название должности будет здорово звучать, но в настоящем это будут просто несколько похожих друг на друга уголовников с придуманным специалистами  одними жизненным путём и фамилией, воров «на доверии», скорее всего, сходных по темпераменту и роду прежних занятий – поездных, похоже, шулеров. Может быть, и военное звание им придумают. Наверное, генеральское. И образование.
- И, пожалуйста, не распространяйтесь о наших разговорах – моё начальство такого не поймёт. Отвечаю: ждите поглупевших людей, так всегда бывает при исторических «откатах». Да, люди одуреют. Так точно, будут ходить по краю левой стороны тротуара. И будут материться. Все, ну, или почти все. Пожалуйста, не забывайте: грядёт деградация человечества, Вес мозга уже уменьшился на двести граммов, и «учёные люди» не знают – специализировался он или просто так «загибается»».
Неужели власть в стране отойдёт уголовникам? Как это может статься? Так просто – раз, и всё? А такие попытки раньше были? И вспоминаю о времени, когда моя жизнь только начиналась – тогда, малую толику спустя после гибели Сталина, случился Никитка Хрущёв, его дикая ложь на Двадцатом съезде, на который, конечно, подбирали «особенных» людей. В «секретных» материалах, «выданных» Никитой, тогда практически всё было ложью, но при взгляде со стороны хорошо виделось зарубежное происхождение этих «слухов», думаю, они впервые вышли в таком виде ещё до войны, из «конторы» доктора Геббельса, а в сорок пятом «наследие» вместе с его носителями ушло за океан.
В словах Хруща наблюдался явный отход от наших принципов, ведь на вопрос «Что же Вы в тридцать седьмом молчали?» он ответил, что просто испугались, а коммунисты не имеют права на такую слабость, тем более – Генеральный секретарь партии. И вообще, его заявления, что к восьмидесятому году мы все будем жить при коммунизме, каждая семья - иметь телевизор, холодильник и квартиру, они – подмена понятий, коммунизм – не про это. Мне кажется, Хрущёв, из необоримого желания выделиться из «общей массы» аж до роли «главного в стране», нашёл «единственных в этом деле друзей» и стал полностью подконтролен ЦРУ – оно уже в таком виде было, и Госдепартаменту США. Но активно действовать тогда «переворотчики» не стали – их, вероятно, пугало то, что в стране огромное количество совсем молодых ветеранов войны - победителей, предатели могли тогда и потерпеть неудачу. Надо было ждать. А у представителей уходящей формации в борьбе с новой и выбора – то нет – надо ждать, значит будем играть «вдолгую».
И дело вообще не в том, что Америка «плохая» и в наше время, а в том, что в её людях в основном и сейчас, как двадцать лет назад, крепко спит классовое сознание, и просыпаться ему ещё рановато – так действуют законы общественного развития.
Думаю. Неожиданно в памяти возникает «глупый», конечный на сегодня, вопрос Тарасевича:
- Товарищ капитан, а если выставить боксёра против офицера ВДВ, кто победит?
Капитан на какие – то секунды от неожиданности даже задумывается:
- Вообще, наверное, боксёр, особенно, если речь идёт именно о драке. Тут немного разные цели: задача боксёра чисто спортивная – хорошо подраться и так выиграть состязание, а у десантника – немедленно убить оппонента или – тут между драчунами есть общее – желание в некоторых обстоятельствах вызвать у жертвы кратковременное оглушение. В общем, исход такого столкновения неясен, но, скорее всего, особенно если соревнование спортивное, победит именно боксёр.
Вдоль дороги замелькали дома, въезжаем в Город. Скоро останавливаемся у знакомых ворот со звездой, водитель сигналит. Выходит дневальный, проверяет документы и открывает ворота, мы въезжаем. Всё, приехали. Высаживаемся у КПП, строю взвод.
ГЛАВА 63
Заканчивается август. Сегодня я иду в «самоход». Конечно, не один, а с Саней Бутком, увольнительная записка у меня тоже есть, там я числюсь как уволенный до двадцати четырёх – ноль – ноль «с одним человеком», но увольнительная – поддельная, только что на ней лихо расписался батальонный писарь Вовка Терещенко длинной и подробной подписью начштаба батальона майора Коровина по прозвищу «Муму». И ещё мы собираемся переодеться в гражданское платье, а потом сходить в общагу, найти там Саниного обидчика и побить его. «Обидчик» - старый друг Бутко, они вместе учились на втором и третьем курсах в местном «горхозе». Потом Серёжа Махов  опять ушёл в «академку» и снова объявился, когда Саня уже был в армии - женился на четвёртой бывшей супруге Бутка. «Да что же это такое, за что мне такие кары» - говорил Саня, – «Почему - то же они уходят от меня, обычно сразу после академического отпуска по причине беременности, часто сходятся в одной группе и совместно воспитывают детей, так было, к примеру, на пятом курсе – так сошлись в группе сразу втроём.  Сам видел - сидят, понимаешь, в аудитории, все красивые, ресницами, как куклы, хлопают. Ещё они прямо в институте все повторно выходят замуж. Нич - чего не понимаю». 
Собственно, этим вечером я с Сашкой, чтобы он «чего не натворил». Мне такая роль не нравится, но что поделать, надо исполнять – Бутко, как выпьет, «себя не помнит». Переодеваемся, я одеваю старые джинсовые штаны и футболку, заботливо хранимые бабушкой, Сашка уже одет в красиво тёртую рубаху и синие джинсы. Идём в сторону общаги, здесь недалеко. Естественно, через «наш» бар, где под вечер собираются студенты «горхоза» и откуда меня несколько раз «спускали» по широкой и высокой беломраморной лестнице. Входим в бар – с противоположного нам угла начинается драка. Тем не менее, сажусь за свободный столик и жду стоящего в очереди Бутка. Саня, наконец, покупает себе несколько «Шартрезов», мне - кофе и что – нибудь «поклевать». Сидим, пьём, едим, смотрим драку, в неё включаются новые участники. При этом то от одной группировки, то от другой постоянно долетают приветы Сашке. Когда, наконец, врываются милиционеры, разнимают и ведут вниз дерущихся, двое из них тоже приветствуют Бутко.
Несмотря на заметную популярность Сани в этих кругах, довольно быстро уходим, на автобусе едем к общагам. Конец августа - на улице быстро темнеет и уже темно. Когда выходим на остановке у общежития, вдоль дороги с опозданием загораются фонари. Я остаюсь в кустах, Саня бежит спросить на вахте. Прибегает, лезем в кусты вдвоём. «Нету его пока, как я и предполагал. Следи за подъезжающими автобусами, нам нельзя его пропустить, уйдёт, гад». Через пару минут начинаю, несмотря на близость фонаря, различать тёмные длинные стволы и листву, минут через десять Бутко вскакивает с криком: «Вот он, тварь»! и задирает правую штанину, на асфальтовой дорожке слышны шаги убегающего в шлёпках без задников человека. У Сани, оказывается, под правой штаниной – явно прихваченный из дому здоровенный «поварской» кухонный нож с коричневой деревянной рукояткой, острым углом заправленный в чёрный армейский носок. Ох, как же мне становится нехорошо. С другой стороны, Бутко и замешкался, пытаясь вытащить ножик на свободу, а Серёжа тем временем убежал. «Надо в общаге его искать, больше он тут ничего не знает». Сомневаюсь в таком, но эта неосведомлённость мне на руку, бегу вслед за Сашей, вдруг потребуется его остановить, когда придёт время. К моей радости, поварской нож уже отброшен в сторону, как мешающий движению, ещё в кустах, мы вместе вбегаем в общагу.
Надо сказать, все тут моего приятеля знают, приветствуют: «Здоро’во, давно не было. Кого ищете в этот раз»? Обегаем четыре – пять комнат, все умывальные и лестничные клетки на этажах, наконец, на четвёртом Саню весьма профессионально заманивают в диван, садятся сверху: «Минут на двадцать. Или раньше, в общем, должен протрезветь». Сомневаюсь, что отойдёт так быстро, но меня успокаивают: «Опыт, есть опыт».  Бутко стучит изнутри дивана и жутко в нём ругается, по очереди проклиная всех, севших сверху.
Через двадцать минут мы вдвоём с Бутком лезем по пожарной лестнице на крышу общежития. Про Махова, как понимаю, забыли, и слава богу. Саня карабкается первым, выше меня, и на его боку на длинном ремне качается магнитофон. На уровне третьего этажа Бутко останавливает наше движение вверх и стучит в окно справа. Изнутри тут же молча просовывают в форточный проём огромную и старую алюминиевую кружку. Сашка забирает её, форточка мгновенно захлопывается, как будто там, за окном, кто – то постоянно дежурит на раздаче подержанных алюминиевых ёмкостей, снабжённых привязанной к ручке и явно оборванной «у корня» унитазной цепочкой. Поднимаемся к четвёртому этажу – Сашка роняет кружку. Спускаемся, алюминиевая ёмкость лежит, зарывшись в землю верхней частью в только что политой цветочной грядке. Бутко молча подбирает её, лезем на крышу.
Тут, в углу плоской и щедро политой гудроном кровли, Саша деловито ставит магнитофон, включает, окрестность оглашается музыкой «Рикки э Повери». Бутко наливает из бутылки и выпивает полную кружку «шмурдяка» по рупь – двадцать восемь, начинает танцевать на крыше. Мне немедленно вспоминаются обещания научить меня пить «плодово – выгодное», Санины сопутствующие выкрики: «Алексейчик, ничего, кроме натурального и дороже рупь – двадцати восьми за ёмкость ноль - семьдесят пять», и мне сейчас совсем не хочется учиться пить этот ужас. Саша смещается в свет лампы, его длинноватое скуластое лицо с яростным «чёрным взглядом» освещается прожектором, становится особенно хорошо видным грязный, исходящий с обеих сторон рта, неровный полукруг на лбу и лице – это он пил из упавшей в грядку кружки, в общем, всё хорошо. Ничего по такому мелкому поводу не говорю, присоединяюсь, танцуем на крыше общежития под мелодичные выкрики «Пикколо Аморе» из магнитофона. Жутковато, но хорошо же как.

Сегодня воскресенье, я в увольнении, у бабушки, читаю и валяюсь на диване. Говорим о неважном. Неожиданно разговор переходит на «прежние времена». Бабушка говорит, что при Сталине у них в Овсяновке по закону «О пяти колосках» сидела в тюрьме куча народу. Спрашиваю, кто конкретно. Не отвечает, пытается вспомнить. Мне такое важно, задаю вопрос вторично. Не знает, сказать ничего не может.
- Ну, назови хоть кого – нибудь, неважно, кого. Что, никого? 
Бабуля, в очередной пробегая мимо моего дивана, присаживается:
- Получается, никого. Но странно, я будто помнила фамилии этих людей. А самолёт – то был?
- Какой самолёт?
Выясняется, что, когда умер Сталин, люди говорили, что на поселковую «гору» для «ликвидации документов НКВД» тогда прилетал маленький самолёт типа «У – 2» с чекистом в задней кабине, его вроде здесь и убили, а лётчик с документами улетел обратно. Бред, и поясняю, почему.
- Хорошо. Ну, а Киров?
- А что Киров?
- Убийство Кирова? Говорят, Сталин его  и убил.
Это напоминает «последний довод», всякий «записной» интеллигент способен выставить не более трёх «работающих» «умозаключений» зараз, а бабушка – больше, примерно шесть –восемь. Только зря бабуля именно так действует – в вопрос я как раз плотно вникал по доступной мне литературе. Начинаю с того, что Сталин был другом Кирова, а в дальнейшем вообще отвечаю ей «как положено» - только с документально, а не нарративно фиксированными примерами.
Разговор получается длинным, сюда ещё, конечно, вклинивается, посильное конкретно бабушке, теперь по порядку уже четвёртое - история с судом над Тухачевским, и в этом случае я «тоже разбирался», в виде вопросов набрасываю бабушке кучу фактов, несовпадающих с её трактовкой недальних от нас событий. Мои усилия, кажется, проходят даром, и сказанные мною слова не воспринимаются, как что – то важное, меняющее парадигму сознания, мы остаёмся на своих точках зрения, просто у бабушки сегодня, похоже, неудачный день - зашёл из армии критически настроенный внук, не разделяющий однозначных интеллигентских установок. А вот у кого она такого «нахваталась», да ещё так быстро – это, конечно, серьёзный вопрос.
Мне надо сходить в пединститут. Бегу, здесь недалеко. Впрочем, меня уже ждут – на фоне бежевой «Волги» под крайним от меня фонарём – уже поздно и загорается ночное освещение - маячит фигурка Маргариты Николаевны, у меня сразу, как только вижу её, начинает нервно побаливать под правым глазом. Передаю ей пакет, беру денежку для родителей. Марго учится только на втором курсе, но уже сидит и иногда даже что – то пишет в деканате, вот и новую, «деловую» причёску себе завела – всё назад, на голове не пойми что, кажется, шиньон, но очень красиво, ей такое подходит. «Шиньона нет, только свои», - автоматически проговаривает она, заметив, что мой взгляд упирается в её новую причёску.
Говорю, что ей идёт, и Маргарита Николаевна сразу же отходит от привычного ей делового стиля в общении, лицо её расплывается в довольной улыбке, мы начинаем разговоры о совместно знакомых нам людях. Узнаю, что в ВУЗы из «нашего» класса поступили почти все, кто хотел, учатся и пишут ей, особенно девочки. Я многих уже и не помню, но изо всех сил поддерживаю разговор.
В конце концов, Марго садится в машину и уезжает, я в жаркой темноте бегу обратно.  На ходу думаю: «Как там сейчас, во взводе»? Неожиданно для себя прихожу к мысли, что вся наша часть лежит в какой – то странной низине, а вокруг холмов и болотин нет, надо спросить Сергеева – тот заканчивает истфак и наверняка знает, что здесь было до войны.
 Утром Сергеев «присутствует на подъёме», сразу после зарядки я задаю ему вопросы, что здесь было в войну, как образовался наш плац и почему казармы вдоль улицы стоят на местных возвышенностях. «До первой войны здесь был монастырь, потом – «заброшка», а в Отечественную перед очередным «решающим наступлением» немцы устроили в развалинах обители склад артвооружения. Наши, конечно, знали о намеченном штурме и склад искали. А перед самым наступлением наконец – то нашли, и нанесли из – за Реки артудар в этот район. Склад рвался трое суток, и «решающего победного марша к Реке» не состоялось. Основное складское здание стояло в районе плаца и ближе к «нестандартной» ограде, поэтому после войны, когда город отстраивался, просто поставили казармы, штаб и учебный корпус «в рамках сложившегося рельефа», по границе ямы нарастили с одной стороны забор, и к бывшему складу устроили амфитеатр». Понятно, примерно так я и думал. Одно время рядом с казармами «наверху» копали траншею, вскрывали водопровод, и в траншее просматривались могильные плиты священников, разбитые немецкими «болванками», которые тут же и лежали. Именно тогда я и подумал о церкви здесь во время длительного сражения.
ГЛАВА 64.
Лето, у нас лето. Мы «активизируемся» единственно доступным нам образом – ходим в «самоходы». Я даже завожу себе «самоходный пакет» - внутри там, в газетке, молоток, немного шурупов и пила. Если выходить с таким через КПП, надо сказать дежурному, что мы домой к нашему комбату – полочки прибивать. На балконе. На самом деле, нас никто и не задерживает. Дальше мы идём с Тарасевичем в кино – рядом с частью висит огромный рекламный плакат, напоминающий, что «с такого – то по такое – то в таком - то кинотеатре в рамках фестиваля итальянского кино демонстрируется новый фильм Ф. Феллини «Амаркорд» и маслом нарисован какой – то «итальянский» юноша, похожий больше на макаку  в зимнем пальто, чем просто на человека.
Сейчас у Юрки два билета в «Форум», его подруга не пошла, и мне опять пришлось срочно выходить в город с молотком и пилой в газетном пакетике. Сегодня идёт «модный» фильм «Душа» с Софой Ротару в главной роли. В самый морально тяжкий момент фильма – герои встречаются то ли в монастыре, то ли на стадионе, то ли в монастыре, больше похожем на стадион - и я вижу адски вытянутые на коленях Боярского модные вельветоновые штаны, не могу удержаться от громкого смеха, да и как – то надоело смотреть на рекламное кино то Ротару, то Макаревича. «Тише» - говорит Тарасевич, но я остановиться не могу – уж больно «трагично» выглядит всё на экране. «Тише ты. И посмотри назад».
Оборачиваюсь - позади нас сидит патруль. В полном составе – посредине, выше меня, смотрит в экран «голубой» офицер, по краям – рядовой и ефрейтор, тоже с голубыми погонами, видимо, так они решили укрыться от городской жары. Хочу сообщить Таре, что, если они задержат нас в кинотеатре, им сильнее нашего «достанется», но не могу произнести ни слова – мешает накативший смех. Кино заканчивается, патруль исчезает, мы выходим на улицу – солнце стоит низко, но от зданий и асфальта так и тащит накопленной за день жарой.

Лето идёт к концу, у нас близится время ужина. Мы с Сашкой Максимовым сидим в тамбуре передвижной радиостанции на базе ЗиЛ -157, распахнув от жары двери. Смотрю, как отделенные «гоняют молодёжь» на плацу, вижу, что правофланговый Сидоренко опять плохо оттягивает носок, кричу командиру, он спешит исправить. Перед нами залитая асфальтом площадь и вся территория части, отсюда можно видеть даже клуб и КПП. «Из города» на КПП появляется Тарасевич, в руках у него сетка с яблоками. Он довольно нагло отбивает руку какого – то прапорщика, протянутую к авоське, с натугой и крепко обхватывает, прижимает к груди сетку, торопится к нам. В этом году мы с Юриком проходили зимой госпитальную медкомиссию для поступления во Львовское училище, но меня не отпустил комроты, не подписал рапорт, и всё. А Юрка – пожалуйста, съездил и теперь, через пару недель, возвращается. Видит нас, бежит, огибая плац, мимо санчасти в нашу сторону.
«Что – то с правой к нам сумкой у него не в порядке, слишком тяжёлая», - расслабленно говорит Сашка, лениво покачнувшись на вращающемся кресле.
Тарасевич добегает к нам и поднимает снизу авоську с яблоками: «Привет, тащи наверх, там внутри – баклажка с домашним вином». Беру у Юрки авоську, тащу. Действительно, выглядит, как сетка, набитая яблоками, только весит явно побольше. Юрик забирается к нам по металлической лесенке и проносит авоську в основное помещение радиостанции. «Доставайте стаканы». Сашка немедленно выставляет на стол три гранёных стакана, ждёт, пока Юрик нальёт. Пьёт, сообщает мне: «Очень хорошее, красное сухое, двух – трёхлетнее». Где брал, говорит, в Молдавии. «Баклажку яблоками оклеивали и двойную сетку ставили там же? Вино «для себя»?  Юрик просто кивает в ответ на каждый вопрос, режет какое – то мясное, хлеб и угощается вином. Пробую. Действительно, хорошее. У молдаван, знаю, существует градация вин по качеству: самая низкая – «на продажу», выше – «для себя», самое качественное – «на свадьбу». Это, действительно, «для себя», очень вкусное.
Спрашиваю:
- Как съездил?
- Да в училище - неплохо, разве что домой в этот раз удалось слетать только на два дня. А там вообще «налетел» на неприятности, в общем, получилась какая – то ерунда, а не отдых.
- Что за неприятности? Мы можем помочь?
- Нет, ну, а как вы поможете? Прилетаю, дома отец говорит, что Лидка моя скурвилась, хахаля себе нашла, в общем, не дождалась героя из армии. Иду на «зады» её дома, смотрю – сидят «на заборе» - у них задний забор набран из длинных слег, оба смотрят в луга, молчат. «Боец» первым оглянулся на мои шаги и, снявшись с места, очень быстро убежал. Потом я сгоряча дал в глаз Лидии, чтобы она просто пошла кувырком с этого забора, а ещё чуть погодя она домой к нам приходила, говорила, что только один разик ошиблась и теперь точно меня из армии ждать будет. А я к ней и не вышел. Вот такие вот невесёлые дела. Офицеров в роте нет? Ну, за отдых. Закусывайте яблоками, они мытые и их тут до чёрта.
- За отдых.

Наступает ноябрь, нас официально освобождают от должностей. Бегать с Аникеевым мы закончили, я остаюсь только «заштатником» в роте у Павлова, и это – всё. Наконец – то я обычный батальонный художник, как раньше Рауб. В этом году «золотая осень» в городе затягивается, ещё тепло. Только «выкатывается» Солнце, а я уже в мастерской и расставляю стулья вдоль окна – буду греться под солнышком и читать весь день, все задания выполнил, следующее получу не раньше десятого, после выхода Галкина из очередного отпуска.  Кроме того, как старослужащий, в наряды сейчас не хожу – это дело «молодых». Приятно.
Лежу, листаю «Советское военное обозрение» и другие найденные мной журналы, смотрю фото весенней полуторамесячной войны между Аргентиной и Англией, то с одной, то с другой стороны.  Отмечаю костюмы провожающих англичан женщин – «жён» десантников и моряков. Пиджаки и юбки в стиле 30 - х годов немного странны здесь, но подходят к образу, создаваемому костюмами, их дополняют предметы облачения: «шляпы – таблетки» и муфты на ремнях – перевязях. Сцены прощания моряков с такими же разодетыми женщинами фиксированы фотографами. Судя по тем обстоятельствам, что среди женщин одни худые красотки без всякого намёка на лишний жирок, это не настоящие фото родственниц, а реклама военно – морской  или десантной службы. Может быть, наши по незнанию английского и перепутали реальные снимки с агитационными. 
Знаю, в Аргентине, где острова называют Мальвинскими, правит хунта с «батальонами смерти», такое в ситуации империализма довольно привычно. В Англии эти же острова, лежащие в Атлантике недалеко от побережья Аргентины, называют Фолклендами и считают, что «права» на такие «заморские» территории, несомненно, принадлежат Англии, ещё недавно считавшейся в мире «владычицей морей». В общем, не вижу ни одной из сторон, которую можно посчитать хоть немного правой, и мне почти всё равно, что там происходит. Кстати, именно английские пропагандисты пустили «традиционный» слух, что за Аргентину воюет СССР, и вроде бы наши войска уже неоднократно биты англичанами, что, конечно, выглядит ну, очень сомнительно, особенно, как было заявлено, «в условиях многократного превосходства советских в личном составе».
 Вообще, их военнослужащие – солдаты, им нужно ежемесячно платить денежку, кстати, слово «солдат» происходит от итальянского «сольдо», оно впервые было использовано в средневековой Европе. Слово намекает на статус наёмника. Мы – не солдаты и опять же вовсе не наёмники, для людей моего армейского круга служба - «почётная обязанность». Нас называют «товарищ сержант, товарищ рядовой, товарищ курсант». Офицеры других частей, если приходится, обращаются к нам либо по званию, что чаще, либо, что резко реже, в определённых, подходящих под случай, ситуациях слышится полуиздевательское «товарищ военный».
Надо сказать, самой весной, ещё перед присвоением сержантских званий, коллектив полковых писарей постарался, в соответствии с бытовавшей среди них грубой поговоркой, присвоить мне, очень временно, конечно, звание ефрейтора. К удивлению «штабных», я довольно равнодушно заполнил необходимые строки в формуляре, тут же пришил на погоны по одной лычке, а потом, по получении сержантских званий, не стал исправлять свое «положение» в ротной иерархии и клеить на погоны дополнительные нашивки, хотя, пока я не разъяснил капитану Павлову источник своих «ефрейторских бед», мне приходилось по нескольку раз в день выслушивать нотации офицеров по поводу моего явно видимого положения. Представлялся я в это время всё равно как младший, а позже – просто сержант, только не клеил лычки и не вносил записей в военный билет. Павлов же, после того, как я признался ему в целенаправленном «воинском преступлении», впервые открыто согласился со мной, сказал, что я «всё делаю правильно», из чего следует мой вывод, что слишком «весёлое» писарское подразделение слегка утомило и его самого.

Часа в четыре ко мне заходит Миша Коробейник. Прослужил первые полгода, только что получил новое ХБ и уже «обшился», а это значит, и Коробейник говорит мне о таком, что мыть клубные полы в мастерской и прилегающем коридоре будет кто – то другой, а вот совсем не он. Сейчас Миша намерен окончательно отказаться от ежеутренней уборки и просит меня «на всякий случай» сходить вместе с ним в клуб. Крутится перед зеркалом у двери, ему, наверное, нравится, как он выглядит в новой зелёной «стекляшке», отглаженной им или его супругой по такому, явно неординарному, случаю.  Говорю, что хорошо, схожу.
Вообще, я не хожу в клуб довольно давно, мне не нравится заведённая Левицким «традиция», когда художники и музыканты совместно в «художке» читают утренние газеты, они смеются над маленькими статьями, представляющими зарубежные новости, с завершениями вроде: «В результате на производстве погибло четыре человека», или озаглавленные: «В автобусе сгорели трое», и так далее.  Мне такой смех кажется болезненным, тем более, я не хочу слышать, как раскаты хохота завершаются и вдруг вспыхивают с новой силой после недлинного смешка кого – то из музыкантов. 
Идём. На месте один Витя, и Коробейниковы заявления сразу теряют смысл, хотя он и пробует произнести что – то о том, что прослужил первые полгода и «уже не молод». Витя его сразу «припахивает»: пойдём, мол, поможешь принести с «галёрки» пару длинных планшетов, загрунтованных Бутко к подступающему Седьмому ноября. Уходят, остаюсь один. В коридоре какой – то шум. Выглядываю. Ба, да это Бутко, пьяный уже и до ужаса, лупит кулаками в противоположную художке дверь музыкантов с криками: «А вот так не хочешь получить»?
Путём короткого наблюдения устанавливаю, что Саша просто перепутал двери и теперь дерётся с двумя сразу здоровенными чертями, оккупировавшими  коридорчик, ведущий в мастерскую и к музыкантам. Зову Бутко по имени, он оборачивается, неожиданно успокаивается до полного равнодушия, проходит в дверь мастерской и укладывается спать в дальний от входа угол художки, в «песочницу Сендерецкого» - огромное сооружение, устроенное Витей в этом закутке комнаты для работы с «большой чеканкой». Там он сразу залегает за высокими досками, образующими борт песочницы, очень мирно подкладывает ладони под щёки, и спит.
В коридоре слышен разговор – это возвращаются Витя и Миша. Открываю дверь. Понятно, что с таким длинным и узким планшетом в дверь они, скорее всего, не попадут, а влезут, только зайдя «двойным движением» через дверь «музыкалки». Витя кричит, что «чёртовых музыкантов» нет, а планшетка за три дня совершенно не высохла, краска типографская, а Бутко он ничего больше не будет поручать – надо было и грунтовать, и писать прямо здесь. Пытаются втиснуть в художку будущий транспарант, в результате Коробейник вначале довольно бессистемно болтается «на том конце», а потом, будучи прижатым в углу, падает на длинный и широкий планшет. Встаёт. В каком он виде! На передней стороне нового ХБ, на щеке и руках, даже на очках – большие и липкие отпечатки красной краски, у меня такая была и я знаю, что раньше, чем примерно через три недели, Миша от этого кошмара точно не отмоется. Витя перемещается назад, смотрит на Коробейника: «Боже, боже мой». Тот оживляется, наконец – то хоть какие то чувства, направленные в его сторону. Но Витя продолжает: «Всё надо смывать и перекрашивать. Нич - чего нельзя кому – то поручить».
Снизу раздаются гулкие и громоподобные шаги – по лестнице поднимается местный киномеханик Каданцев. Он из Казахстана, из шахтёров, просто при своём огромном росте он совсем не астеник, как остальные, он – как, например, Серёжа, просто увеличенный в разы на каком – то ненормальном пантографе, человек. Входит в дверь – он к нам, несёт в руке пустой «графин» из – под «литрового» одеколона. «Ребята, у меня кто – то выпил весь одеколон. Обидно - вчера только родители прислали». Я, кажется, знаю, кто это мог сделать, но молчу, не делаю публичных предположений. Витя мгновенно «ершинится» в сторону киномеханика: «Почему сразу художники? У нас таких алкашей вообще нет». Каданцев, вздохнув и шепнув мне на ухо: «В третьей роте то же самое, даже «Ленинградский» выпили», уходит.  Лосьон «Ленинградский» - яростно синего цвета, и я, вроде бы, могу предположить, кто его употребил. Но не делаю такого.
Входим в полковую художку, особо пропускаю перед собой сильно окрашенного и расстроенного Михаила, тот снимает заляпанные очки и морщится, вдруг понимает, что в песочнице, против обыкновения, кто – то есть, подходит к краю. Бутко немедленно выскакивает на пол, крутит кулаками в «боксёрской» стойке: «Что, привели своего начальника, красного парня? И теперь втроём на меня? А если так ему»? Какая – то дурная бесконечность. Возвращаюсь к себе, чтобы прервать дурацкий ход событий вокруг.
Через часок прихожу к себе в расположение – там уже Бутко, видимо, бросивший разбирательства с Коробейником, выпрашивает сейчас у ротного художника Гриши Мельникова коробку гуаши – по его словам, им нечем тонировать будущие стенды. Мельников говорит мне, что давать гуашь Бутко не стоит, и, второе - он сам видел - это Саша прошёлся по тумбочкам, выпил лосьоны, пока рота была на занятиях, синие «Ленинградские» тоже. Гриша старался помешать Бутко, и тот «довольно злобно» ему угрожал, а сливал Бутко всё в трёхлитровую банку, её уже нашли. А потом Саша запивал лосьоны водой из стеклянной банки, в которой жил и куда справлял свои естественные надобности ротный рак Эдуард, и Эдуард теперь, хватанув при этом «вторжении» лосьонного запаха, лежит в банке вверх ногами, а Бутко уже извинялся перед теми, у кого украл лосьоны «после бритья» и обещал «всё вернуть», а дядя Коля сказал, что Бутко не вернёт никогда, и уже принёс со склада большую банку «Огуречного» лосьона для завтрашнего утра, сказал: «Разбирайте, у кого какая осталась тара». Опять какая – то тяжкая ерунда, я стараюсь не реагировать на неё и снова иду к себе, в художку.
ГЛАВА 65
 Приходит новое пополнение, опять формируются роты двойного состава, в казарме устанавливаем только двухъярусные койки, занимаем первый «этаж». Вызывает Павлов. Тороплюсь, тут опозданий не терпят. Оказывается, мне придётся походить к Максимову, подежурить и одновременно, в случае общей тревоги, вывозить его «в поля» на ЗиЛ - 157. Из чего, а особенно из слов самого комроты об американских санкциях к нашей стране, я о таком до сих пор и не слыхивал, делаю вывод, что «общие» учения уже не за горами. Тем более, окружная комиссия уже здесь, я сегодня сталкивался с людьми оттуда в учебном корпусе.
Говорят, в этой комиссии есть какой – то маленький ростом «политический» генеральчик, ещё с войны имеющий это звание, и он не терпит усов, считает их неуставными, что, с нашей точки зрения, очень и очень спорно. А я как раз отпустил роскошные и зверские испанские «вибриссы», системы «Викто’р», как сказано в одной полоумной, полуиспанского же происхождения, древней книжке. У нас ходят обоснованные практикой слухи, что «маленький генеральчик» в случае, если встретит человека с усами, немедленно хватает его за левую сторону этого «богатства» и требует себе бритву и помазок, я уже видел в части одуревших от такого хода событий людей с одним правым усом. В конце совещания подхожу к Павлову, объясняю, что не хочу завтра болтаться по полигону и прошу сегодня вечером поставить меня дежурным по штабу, он немедленно соглашается.
После развода отсиживаю в мраморном холле вечер и ночь, наконец, в пять часов утра – тревога. Выносим длинные алюминиевые ящики с документами, опускаем чёрные занавеси светомаскировки. Хожу, проверяю – всё ли в порядке, все ли мы произвели действия, что должны были сделать по учебной тревоге. Садимся с дневальным внизу, в холле штаба, притушиваем настольную лампу, наблюдаем, как последним традиционно выскакивает за ворота «командирский» ГАЗ - 69 с маленькой зелёной пушкой «ЗиС-3» на прицепе.
Дневальный, он очень похож на пробегающего по коридору брата - близнеца, маленький, чёрный и волосатый, как неизвестной мне породы жук, зачем – то откровенничает со мной, рассказывает «историю» своей семьи. У них, оказывается, в династии четверо братьев и ни одной девчонки. Когда они жили ещё в какой – то карпатской деревне, отец и младший брат сели, и надолго, оба «за кражу, о которой даже написали в газетах». Мать решила спасти от такой участи хотя бы старшего и средних в семье братьев – близнецов, они всё продали, в том числе и дом, отправились во Львов, в родные мамины места. Купили домик в частном секторе. Мать устроилась на работу, они пошли в школу, познакомились с дедушкой и бабушкой, всё вроде бы сложилось хорошо.
Хорошо - до того самого дня, когда химичка попросила старшего брата, дежурившего в эту злосчастную пятницу в классе, помочь ей, принести из лаборатории какие – то препараты. И тот, проходя мимо полки с образцами, увидел на полке в комнате «гигантский алмаз» - на самом деле, очень большой и «чистый» кристалл поваренной соли.
Мама в тот день со средними братьями уехала в деревню за продуктами, дома оставался только старший. Ночью, под утро, он вернулся в школу, монтировкой вскрыл на втором этаже химическую лабораторию, забрал «алмаз», зачем – то, он не знает, полил холл учебного заведения из местных огнетушителей, побросал их в центр зала и с «драгоценным камнем», аккуратно завёрнутым в газетку, с трудами и оставив массу следов, выбрался в форточку, хотя мог выйти и в дверь, в конце концов, через неё в школу он и вошёл. Обнаружилось, что «алмаз» крошится уже при пролезании в форточку, но брат предпочёл не обращать на такое внимания – мало ли, что скажут учителя.
Дома, а жильё они купили на окраине города, брат положил завёрнутый в газету «алмаз» на стол в кухне, и взял ружьё. «Этим утром выпал первый снег, и следы на нём привели милицию от школы прямиком к нашему «особнячку» - рассказывал мне взволнованный «близнец», немного шипя и завывая из – за слишком большой челюсти, путая знакомые мне и глубоко тамошние выражения.
Другой время от времени проносился по коридору, отчего возникало лёгкое чувство «раздвоения» военнослужащего. Мне очень хотелось смеяться, слишком идиотская для меня история, но я не мог, был ограничен моим по отношению к «брату» положением дежурного и вообще старослужащего.
Дальше «старшенький» «оборонялся». По словам «близнеца», действовал хорошо – двоих «ментов» тяжело ранил.
Потом родительницу и братьев обидела судья – процесс она вела серьёзно, но потом, когда уходила в судейской кабинет и оставалась одна, видимо, давала выход накопившемуся смеху, сопровождая приступы веселья криками «идиоты» и прочими похожими выражениями, а двое братьев с мамой находились рядом, за дверью, и всё слышали. К тому же, судья «влепила» старшему слишком большой, по мнению его родственников, срок.
Выслушиваю «брата» серьёзно, хватает сил, потом снимаю со стены ключ от финансовой части на втором этаже, говорю, что нужно сходить, проверить, опущена ли там светомаскировка, иду. Поднимаюсь на второй этаж, спокойно, даже не улыбаясь, иду вдоль коридора, вхожу в комнату к финансистам, вставляю в дверь и поворачиваю ключ, ложусь на тамошнюю шерстяную дорожку и начинаю хохотать. Ничего, равного услышанному по накалу идиотии, я пока ещё не встречал.
Чувствую, могу, наконец, встать. Иду. Темнота в холле, лампу мы недавно совсем выключили. Вдруг слева кто – то хватает меня за ус. Могу избавиться от невидимого в темноте оппонента одним ударом, но, слава богу, немного задерживаюсь. Смотрю - в темноте слева, ниже меня, сияет золотом и одинокой звездою генеральский погон. Ну, вот, всё – таки поймался. «Пожалуйста, товарищ курсант, принесите мне бритву и помазок. И больше света. Включайте, я разрешаю. А Вы, товарищ ефрейтор, замрите, чтобы я Вас не поранил. Вот и всё, можете идти». Так, левый ус мне только что сбрили. Сообщаю дневальному, что я быстро – мне надо в роту, добрить правую часть лица.
Прихожу в расположение, нежданно для себя иду в умывальную комнату, стою, рассматриваю своё совершенно обезображенное несимметричным бритьём лицо, потом топаю к своей тумбочке, беру средство для обесцвечивания волос и флакончик зелёной туши. Через небольшое время возвращаюсь в штаб, по - прежнему с правой половинкой усов, но уже «весёлого» изумрудного цвета. По моим расчётам, начальство не появится раньше шести, и с таким странным усом я успею сдать дежурство. Впрочем, незадолго до пяти обстоятельства вновь меняются, опять отлучаюсь в роту, теперь – сбривать с лица зелёные волосы.
Ближе к семи наши возвращаются с полигона, Сергеев выходит из кабины первой машины, смотрит мне в лицо на место, где ещё недавно были усы, убранные владельцем «задолго до всяких приключений  и неприятностей»:
- Ну, что, попался?
- Как сказать, товарищ капитан, как сказать. А Вас когда – нибудь брил генерал?
Секунда задумчивости, потом Сергеев бьёт кулаком левой руки в ладонь правой:
- Никогда. Хорошо, здесь ты выиграл. Один – ноль.

В ноябре, когда дело идёт ко дню моего рождения, в полку неожиданно объявляется полная боеготовность. Через пару часов понимаем причину: умер Брежнев, позже должны объявить, кто будет вместо него. Сидим с Максимовым в радиостанции, ждём приказов из округа. Я рисую общую для игроков картинку и карточки к «монополии», вчера в приборных ящиках Сашка нашёл два кубика, вечером мы собираемся их побросать.
Понимаю: со смертью главы государства наступают те самые «удивительные времена», но вряд ли тут потенции будут проявлены в самом начале. Да, я понимаю, что, скорее всего, в этом деле и на первых ролях будет скрытно участвовать Андропов – «бунтовщикам» на свою сторону прежде всего необходимо перетащить руководство спецслужб, иначе те точно помешают «госперевороту». Когда через денёк объявляют, что Брежневу будет последовать глава КГБ, я понимаю: надо ждать, время «выхода к народу» для настоящих «авторов» переворота ещё не наступило. Если такое время вообще наступит, конечно.
Тем временем, у нас появляется игра, мы приглашаем «к себе» на вечер девочек из штаба полка, знакомых сержантов, благо, очередной набор курсантов уже здесь и никто из нас, отслуживших почти целый год, ни на кухню, ни в штаб не наряжается. Это, наверное, единственное «закрытое» от офицеров место в полку, сюда может входить только начальник связи, а с ним у Сашки – хорошие отношения, кроме того, у Максимова есть очень важное достоинство - он всегда знает, где его капитан, и предупреждает нас, если тот рядом.
ГЛАВА 66
Чуть позже, в том же ноябре. Максимов, наконец, «допрыгался»: влюблён, и всерьёз, в пухленькую и домашнюю девочку Свету, студентку - заочницу и младшего сержанта из строевой части, которая иногда приходит к нам поиграть в монополию. Вот и сейчас Саша несколько раз снимает со стены трубку «корабельного» телефона, крутит её в руках и, никуда в результате не позвонив, вешает на место. Ещё мы пригласили на игру Олежку, отслужившего этим летом первые полгода младшего сержанта из города Ростова – на – Дону. К вечеру он приводит «молодого» - убрать кунг, даёт тому указания каким – то замогильным голосом, отчего нам с Максимовым самим беспричинно становится страшновато, хотя это мы научили Олега, как «надо разговаривать с подчинёнными». Недолго ждём, пока «салага» оставит помещение, говорим Олежке, что так не надо, а надо так, как я высказывался раньше. Олег по приходу «молодого» говорит ему что – то, теперь нам  почти не страшно, так пойдёт. 
По лестнице поднимается Юрка, несёт «заныканную» ещё летом коробку украинских конфет с орехами. Мы всегда играем вчетвером, больше людей в кунге не помещается. Спрашиваю, будет ли Света. Оказывается, Сашкина любовь была очень короткой, и уже прошла, Светланы сегодня точно не будет, и побеждена эта любовь, как иногда случается в наше время, расстоянием. Отсюда до штаба части, а в нём и сидит в строевом отделе красивая и остроносенькая девушка Света, где пару крайних недель я наблюдал за деревянной стойкой Максимова, стоящего непривычно вертикально и с одинаково страшным лицом, метров сто – сто двадцать, никак не меньше. Саша даже из нашей машины выходит только в ротный туалет, ест и спит на месте, в кунге, в гамаке, натянутом под крышей. А уж добраться до штаба – подвиг, отдельный подвиг с его стороны. А там, с Максимовских слов, «Ещё и гулять надо, и по городу тоже, а ноги уже не ходят, не те совсем ноги, в общем – любовь считаем законченной», - говорит мне Сашка. Предлагаю выходить утром на зарядку, обещаю помочь и быстро восстановить утраченные организмом функции, но Максимов непреклонен: «И живёт Светка не меньше, чем за три квартала отсюда. Такая дальняя, аж за три квартала, любовь мне совсем не нужна. Я к ней в этаком виде не готов, а перемен, вроде тех, что предлагаешь ты, тоже не хочу. И тут надо много ходить».
Играем с Сашей, Олегом и Юркой. Традиционно выигрывает Олежка. Тепло, за стеклом внутри станции светят горячим желтоватым светом огромные лампы. За бортом пошла быстрая перемена погоды, приметы «золотой» осени забиваются поздними снегами, машину слегка раскачивает порывами ветра, а здесь хорошо, уютно.

Сегодня будет Новый год, по «новой традиции» я иду его встречать к дяде с тётей. Выхожу в районе Тракторного, в охваченной предпраздничной беспричинной радостью толпе иду к месту пересадки. Горят новогодние гирлянды, где – то, совсем близко, звучит из радиоколокола песня Пугачёвой: «Жил – был художник один». Думаю. Ну, вот, и наступает год, которого я так ждал, осенью дембель, а я ещё и не определился. Неужели, мой путь – в местный горхоз, пускай даже и на архитектурный факультет? А как же
«Пока я дышать умею,
Я буду идти вперёд»?
Ну, и где тут движение вперёд? К «красному диплому», что ли? А чем другим я смогу там выделиться, кроме, естественно, рыболовных результатов или «художественных» дарований, пока даже и не знаю.
Неожиданно для себя встречаю на улице Колю Бражникова и Семченко. Поздравляем друг друга, знаю, они учатся в местном строительном ВУЗе, причём, что удивительно, больше не вместе - Бражников занимается строительством, а Семченко там же, по его словам, обучается навыкам выстраивания канализации. И они даже не в одной группе, Коле больше нельзя помочь, привычно, как раньше,  написав за него контрольную работу. Учатся так  давно, время подошло уже к третьей сессии. Говорить им со мной не о чем – они, как и хотели, студенты, я – неудачник в когда – то серой, от возраста и бесконечных «тематических» посещений полигона сильно отдающей в рыжее, шинели. Уходят. У обоих уши шапок плотно и по – разному завязаны – сегодня вечером морозно. Пальто длинные, у Семченко, как и шапка, темное, о чём – то переговариваются между собой. Скорее всего, о такой странной встрече накануне Новогоднего праздника.  Мне одиноко, немного грущу.
Празднование Нового года проходит так же непонятно, как и его предшественника. Звоню, поздравляю бабушку и родителей, принимаю взаимные поздравления, съедаю кучу салатов и немного, в самом конце, торта.  На следующий день уезжаю раньше, часа в два, сообщив о «сегодняшних неотложных делах в части», хотя никаких дел у меня в части вообще нет, а моя увольнительная действительна аж до двадцати четырёх часов. 
Приходит несильная оттепель, стою на тёмной об эту пору, пустой и мокрой задней площадке в троллейбусе, сбочь дороги проносятся, периодически заливая площадку с мелкими снеговыми следами жёлтым светом, фонари, думаю: ну, приеду сейчас раньше времени, кто на такое обратит внимание и кому моё раннее появление вообще будет нужным? Чувствую острое одиночество. В результате заезжаю к бабуле, поздравляю я, поздравляют меня, потом нажираюсь до отвала. Сплю, просыпаюсь в кресле и накрытый пледом. Вот уже и шесть вечера, подходит время возвращения «в армию». «По привычке» говорю, что у меня ещё есть по месту службы неотложные дела. Встаю, одеваюсь, выхожу на улицу, иду, еду в полупустом трамвае, и, наконец, подъезжаю к части.
Через плац бегу на станцию, к Максимову, обращаю внимание – всё тут, по центру части, как – то пусто, да, наверное, и нет никого. В глубоком кармане шинели болтается бутылка сухого «Советского шампанского». На ступенях станции меня встречает Сашка, поздравляем друг друга. Он сегодня смотрел повтор фильма «Чародеи», рассказывает мне, провожая в тамбур. Я видел этот фильм у родственников, он мне не понравился, особенно – актриса в заглавной роли, а смысл исходника, кажется, потерян безвозвратно.
Молчу – понимаю, фильм белорусский, Сашка из Бобруйска и готов прорекламировать хоть самую невероятную поделку, лишь бы та была из родных мест. Единственное в этом фильме, что, мне кажется, отличается от убожества этого кино во всём – песня, которую поёт девочка, естественно, по мнению Максимова, белорусская. Правда, я слышу там – и это пока всё – знакомый голос довольно популярной джазовой певицы, но Сашке я не возражаю, девочка – формальная исполнительница пусть тоже будет белорусская. Хотя и вряд ли она такая прям бульбашка.
Сам Максимов с предубеждением, в отличие от меня, относится к советской эстраде. Сейчас он слушает в станции старые записи «Битлз» шестьдесят восьмого года, сделанные, по уверениям, для верности на серебряную проволоку, и, на этой же проволоке, какого – то  нелегального еврея, перепевуна и гитариста. Сам Максимов немедленно выключает  эту запись или болгарскую пластинку с английской группой, как только где – то снаружи или у нас, внутри, от другого источника доносятся звуки «Песняров» или «Сябров» - оба ВИА, по Сашкиным заверениям, начинали именно у них, в Бобруйске - городе. Я, конечно, верю этакому случаю, в такое можно только верить, в  конце – то концов, у нас нет сейчас возможностей для проверки этого утверждения.
 
В феврале меня вызывают на медкомиссию в госпиталь. Иду, я твёрдо намерен поехать поступать в училище и отдохнуть там «по полной». В этот раз я так выбираю военный ВУЗ, во - первых, на море, чтобы уж совсем хорошо провести время, во – вторых, с очень большим конкурсом, чтобы было, что сказать Павлову, почему не поступил, когда летом вернусь через пару недель.
Еду в госпиталь, здесь недалеко. Первыми измеряют общие параметры, узнаю свои текущие – рост сто семьдесят один, вес – шестьдесят семь, объём  лёгких – пять литров. «Предварительно подходишь» - говорит мне медсестра, измеряющая внешние показатели, - «Надо только бросить курение». Зачем – то прямо при ней сминаю и выбрасываю в корзину под её столом пачку «Явы явской» за сорок копеек и говорю, что бросаю – это с моей стороны очень странный поступок, учитывая, что поступать в училище я вовсе не собираюсь. Но, раз сказано – действую.
Следующий специалист – ЛОР. Я знаю, звучит такое на русском непонятно, но мне, как сыну медицинского работника, оно известно, это сокращение прямо на греческом от «гортань, ухо и нос». Иду, меня осматривают и дают нюхать какие – то пузырёчки, потом врач отходит в противоположный угол кабинета, шёпотом произносит слово, я тоже «таинственно» отвечаю ей громким шёпотом через всю комнату, она переспрашивает нормальным голосом: «Что?», смеётся, и потом всё идёт как – то быстрей и веселее.
Во второй половине дня я уже прошёл комиссию и позвонил по городскому телефону знакомой, чтобы совместно совсем уж хорошо провести время на морском берегу, теперь сижу у себя в «художке», пишу очередной стенд. Иду в роту – мне звонили, там, в моём ящике для корреспонденции, лежит письмо, явно пришло только что. Забираю, это от родственников и сегодня я намерен «разобрать» мамины писания. Составляю стулья, у батареи возле окна, ложусь на них. Ожидания верны, весь текст написан таким же почерком, как пишут в рецептах, с трудом разбираю начало, здесь ещё можно угадать «Дорогой Паша!». Затем – красиво связанные округлые буквы, каждая из которых как две капли воды похожа на стоящую рядом, прочесть ничего нельзя. Трясу конверт, выпадает поздравительная открытка, написанная наполовину уже папой, легко читаю его поздравления с Новым годом. Хорошо, хоть бабушке известны основная часть событий в моём Плёсовском классе и почти всё, происходящее у нас дома, я же пообещал себе «разобрать» мамино письмо до конца. Опять беру со стола конверт, положенный к «богатому», типа «дембельскому» чернильному прибору только что. Надписано маминым округлым и «регулярным» почерком, пытаюсь что – то понять. Бесполезно, и я кладу письмо обратно. Интересно, как меня такие писания вообще находят. Или мама пишет на конвертах иначе, более понятно, чем в письмах.
Беру в штабе батальона, у Вовки Терещенки, увольнительную и выхожу в город, звоню «своим» - надо разобраться, наконец, что же мне писалось. Разговор «немного» затягивается – с мамой перебираем важные обстоятельства для почти всех, совместно знакомых.

Март. Поздним вечером иду по нашей роте, вижу – из каптёрки в коридор «вываливается» «замок» из первого взвода, похоже, пьяный и немногое соображает, на шее и голове у него – разбитая в клочья маленькая гитара, глаза подслеповато щурятся, залитые кровью с расцарапанного лба, среди развороченных и оборванных струн. Похоже, гитару разбили о бедовую голову на спор, по договорённости с самим сержантом. Аккуратно, насколько могу, освобождаю ему головное окончание, собираю осколки деки, прохожу в каптёрку, беру ключ и снимаю гриф, собираю недостающие фрагменты, каптёр помогает. Смотрю на гитару – чёрт, да это же самая маленькая в каптёрке, та самая, что, как говорят, «плохо звучит».
Тем не менее, следующим утром забираю останки в художку. На месте разбираю инструмент, откручиваю струны и гриф, добавляю в клей ПВА гитарных ошмётков и фанерных опилок, в очередной раз стачиваю ни в чём не виноватую табуретку, тоже добавляю в клей опилки, работаю раскалённым утюгом. Всё, готово. Ставлю деку просохнуть. Как подозреваю, простоит гитара в сушке не меньше месяца, зато теперь у меня будет свой, пусть и дрянноватый, но инструмент.
Через неделю, тем не менее, собираю и настраиваю «гитару» - один «молодой» здо’рово играет «главную тему» из новой рок – оперы Пинк Флойд «Стена», мне тоже надо бы разучить, заодно сделаю «салаге» басы, если не выйдет – просто фон. К моему удивлению, звук у искалеченной и заново собранной гитары вроде неплохой. С другой стороны, может, мне просто так кажется – слишком долго я её выклеивал, да ещё и из осколков. Беру гитару, несу в станцию. Максимов удивлён, когда «проходится» по струнам. «Как ни странно, звучит она много лучше, чем раньше, даже непонятно, как так получилось». Вечером, в личное время, топаю к «молодому», пишем и раскладываем «базу» из «Стены».
 После «отбоя» иду в «умывальную» - в коридоре на меня натыкается Олег Курочкин, ныне «замок -  три», сообщает, что наконец – то пришло письмо от нашего бывшего коллеги Мартыненки. Беру у сержанта письмо, читаю.  Мартыненко пишет, что «отправился в дальневосточную тайгу в качестве командира отделения, потом перешёл водителем связной машины, отмечаю: это – почти как Юрка, потом занимались заготовкой дров на зиму, и в тайге на него «упала лиственница», прямо «поперёк организма». Мартын немедленно направился в госпиталь, и теперь ему удалось там «задержаться», уже «всё решено», он руководит хором медработников и играет, то на гитаре, то на балалайке, по истечении службы опять собирается поступать в Гнесинку.
Здо’рово. Как вовремя для себя я прочёл это письмецо, даже немного запахло «ветром странствий», как год назад – тогда Мартыненке только ещё светила «дальняя дорога», куда – неизвестно, но он тогда существовал этим ожиданием, к нему было хорошо и приятно подойти и поговорить. Внешне очень худой, страшный и смуглый, как цыган или вообще индус, Мартын всегда смеялся над своими «приключениями», чем ужаснее, тем лучше. А потом он уехал и исчез, «проявившись» только сегодня. Ну, и хорошо, мы теперь хоть что – то знаем о нашем бывшем коллеге.

Та же поздняя весна. Полигон. Всё вокруг заснежено и морозно, здесь лежат снега, о которых в Городе почти забыли, мы по очереди бросаем на дальность и точность гранатную «рубашку», залитую для точной имитации неким тяжёлым «композитом». Прошу прапорщика слегка переместиться,  ведь мы кидаем  «эфку» вдоль бетонной полосы, на ней есть «открытое» место, а температуры низкие и можно повредить сам снаряд, если он перелетит резиновые маты и заснеженный участок. Дядя Коля, совсем как физрук в Плёсовском ПТУ, говорит, что ему известно, куда возможен полёт гранаты при мировом рекорде. Ну, ладно. Снимаю шинель, сворачиваю и кладу на снег.
Разбегаюсь и «от ноги», как учил Трамвай, бросаю «Ф – 1». Она, конечно, попадает на бетонную полосу и разбивается в мелкую шашку. Прапорщик должен выложить новую, но он почему - то идёт к ротному, тот занимается с  четвёртым взводом, и официально, под «отдание чести» сообщает ему, что мы сломали последнюю здесь взводную «эфку». «Гранаты» есть, но только в нашей городской каптёрке, а тут кончились. «Конечно, такую ситуацию устроил именно ты», - вздыхает ротный в мою сторону, – «Уж общей  - то гранаты ты мог не касаться»? Немного раздражает постоянное его желание выставить меня источником всех своих неприятностей, но молчу - не хватало мне ещё и выступить участником перебранки со своим командиром, да ещё при его подчинённых. Дожидаемся, когда в одном из взводов все покидают снаряды, потом по очереди бросают люди нашего подразделения. Хорошо понимаю, что мне теперь не отвертеться от прозвища человека, который на полигоне «сломал нашу последнюю гранату», хожу, привыкаю к новым ощущениям. 
ГЛАВА 67
Начало мая того же года. На улице тепло, даже жарко, и сухо, листва деревьев, трава ещё зелёные, не выгорели и не покрылись пылью. Пыли, как понимаю, в городе очень много, гораздо больше, чем в деревне – вероятно, в таком сильно участвуют шины автомобилей, оставляя на дорогах характерный мелкий чёрный порошок, иначе объяснить его происхождение нельзя. Я уже привык и к своим дежурствам с Максимовым, и к нашим посиделкам в станции. Мы усаживаемся каждый в своём вращающемся кресле, Саша переписывает на свободный бланк очередное утреннее сообщение из округа. Выходим, Максимов закрывает дверь на замок и бежит «из последних» как понимаю, «сил» в штаб, к шифровальщикам, а ко мне подходит Сергеев.
Стоим, беседуем. Постепенно с плаца, где наши командиры стоят в ожидании утреннего развода, подтягиваются офицеры, приветствуем, с удовольствием подключаются к нашей довольно бессмысленной утренней болтовне. Идёт оттуда и начальник связи полка, капитан Буланов. Спрашивает Сашку, я отвечаю: «Ушёл в штаб». Тут же Максимов пробегает мимо нас, открывает дверь – и в машину со словами: «Всё в порядке. Утренняя шифровка. Одна. Отдал. Ответ сейчас отправлю. Будете входить»? Буланов, подумав, отвечает: «Нет», продолжает говорить с нами. Некоторое недлительное время в машине пищит станция, потом раздаются гитарные аккорды и доносится Сашкина песня «под Бичевскую»: «Жалко шашки вострой да Буланова – коня. А. Любо, братцы, любо»…
- Это он из – за того, что я не подписал ему рапорт на отпуск, а когда брал сюда, по дурости пообещал - говорит Буланов, прислушавшись к доносящимся явно из подвешенного внутри кунга перед станцией гамака звукам – Всё равно заменить некем. 
- А ты его застрели на полигоне, – неожиданно громко советует Буланову Владислав Владимирович, - Главное, всё сделать по закону.
Звуки гитарных аккордов внутри станции прерываются, там явно прислушиваются к разговору.
Погромче:
- Да как это сделать – то, чтобы и по закону, и чтобы ответственности никакой не случилось?
Оба смотрят на станцию, прислушиваясь к звукам внутри, потом Владислав берёт Буланова под локоть и показывает, куда они должны уйти, чтобы Сашка выборочно слышал продолжение беседы. Идут к полосе препятствий, оживлённо обсуждают тему «события, происшедшего с никогда не существовавшим лейтенантом».
«Договорились. Обязательно, так и сделаю», - громко, чтобы Максимов точно услышал,  произносит начальник связи откуда – то от забора. 
Мне становится как – то скучно, иду к себе в «художку», надо нарисовать стенд. И такая легенда – а это именно легенда, я сам «раскручивал» её до первоисточника, неожиданно для меня оказавшегося полковым особистом, о лейтенанте, который из табельного оружия застрелил неподчинившегося ему «деда», а потом повернул направо и увёл свой одуревший от такой полноты событий взвод, в реальности невозможна к исполнению – «затаскают» и испортят молодому офицеру всю последующую карьеру, но на Сашку сейчас может подействовать.
Вон у меня во взводе, чуть меньше года назад, как – то утром невыспавшийся таджик бежал в толпе по лестнице строиться на плацу и наткнулся левым глазом на законцовку перилл. Таджик был из горных и имел очень слабое представление о существовании, кроме родного, ещё и русского языка. Что там было и как я спасся – не понимаю, только всё закончилось в один момент, как будто на «расшалившихся фантазёров» сверху кто – то прикрикнул.
Тогда я «через переводчика» расспрашивал таджика, как он, гад такой, умудрился «напороться» именно левым глазом, оставив синяк, и как он вообще смог удариться в таком месте, но ответа я не добился – выяснилось, что ударенный знал и русский, и родной язык почти одинаково плохо, из русского практически только некоторый набор армейских команд, у нас вообще о таких был распространён анекдот – «спустился с гор за солью, а его в армию забрали».
Потом меня допрашивали «по цепочке» все – все – все, включая полкового «товарища майора», и каждый подозревал, что это именно я ударил таджика в глаз, а теперь «выкручиваюсь». Спустя время, правда, оказалось, что опрашивали и других «свидетелей удара о периллину», они меня, кажется, и спасли.
Иду «к себе», вхожу, привычно открываю окно. Чуть больше года назад на этом столе лежал бы Иванов в своей рыжеватой шинели, и, как тогда повелось, мне пришлось бы попросить его подвинуться, чтобы приоткрыть створку. Той зимой я понял, что Валеру взяли на место писаря не случайно – у него дома был «Запорожец», на котором Иванов умел ездить, а здесь у начштаба батальона Гелы Николаевича Квиртии тоже был «За’пор», на котором тот как водитель по вечерам практически никогда не ездил, только утром и только иногда, а для возвращения домой почти всегда торжественно использовались Валерины водительские возможности. Прошлой зимой мы с Раубом делали стенды на полигон, Саша утверждал, что такая работа ему неинтересна, но, в конце концов, когда я закончил заголовок и стал «прописывать» свой ЗиЛ - 131, сделал карандашный набросок на другом стенде и тоже начал писать.
В этот момент с улицы к нам и забежал Иванов. Покрутился у зеркала, снял шапку, приглаживая рукой непослушные блондинистые волосы, сел, наконец, на стул у входа в комнату. Рауб, знавший Валеру «как облупленного», довольно равнодушно произнёс:
- Ну, что теперь случилось?
- Понимаешь, не знаю, как быть. Сели мы с Гелочкой в машину, ну, там, пристегнулись и закрыли двери. Наверное, впервые хлопнули дверями вообще одновременно, поэтому лобовое стекло у нас вылетело вперёд, на багажник. Я сразу вспомнил, у меня так было, когда я сбил корову, поэтому и закричал, даже Гела Николаевич сказал, что «Не надо так орать, Валерочка, это просто опять вылетело стекло». Теперь лобовуху делают в автопарке, а я не хочу везти Гелу домой – боюсь приключений, вдруг чего, а дембель на носу.
Тогда Рауб довольно быстро уговорил Валеру всё – таки поехать, и вытолкал его из комнаты с пожеланиями успехов в его нелёгком путешествии, сказав потом, когда возвращался к работе: «Вот идиот». Через краткое время я выглянул в окно и увидел, что Иванов быстро пересекает освещённый прожекторами плац в направлении автопарка.
Ну, вот и нет здесь ни Валеры, ни Рауба, нет и Гелы Николаевича – все ушли на дембель. Одновременно с ними ушёл и командир первой роты майор Ветров, по внутреннему прозвищу «майор Вихрь», атлетически сложенный двухметровый деревенский мужик с красным лицом, обветренным всеми ветрами и видами алкоголя. Как – то прошлой осенью, на построении, впереди нас, лицом к ветру, стояли три офицера, а за ними в воздушных потоках вились три огромных, похожих на ос – категорических переростков, шершня, так в курсантском составе позади них заключались пари, кого первым укусят. Получалось, никого, но средний шершень цапнул под коленку именно Ветрова,  после чего тот повернулся и брезгливо сбил щелчком пальца «осу» со штанины. А ведь в детстве я видел, как крепкие взрослые люди теряли сознание после такого укуса.
Сам Гела Николаевич работает теперь водителем на «скорой помощи», прошлым летом мы говорили с ним в городе, на Юриков вопрос о врачихах со «скорой» он повторял: «Понимаешь, вокруг цветник, настоящий цветник, и странно, сидя в нём, не сорвать хоть один цветочек». Потом на краткое время погрустнел и задумался, произнёс ильфипетровскую фразу: «Сбылась мечта идиота», а затем продолжил веселиться. Между делом он сообщил, что майор Вихрь уехал в станицу куда – то под город Ростов – на Дону, и там, один в родительском доме, сильно, но некритично, запил. Гела уже съездил на место, поговорил с тамошним начальством, этим летом Ветрова возьмут завгаром, это хорошая для него должность, хороший оклад и будет хороший начальский выбор.

Да, время бежит. И как я смогу теперь выйти «на гражданку», жить в новых для себя отношениях, когда сам буду ответственен за точное время приёма пищи, ежеутренний «выбег» на зарядку и прочее, не знаю. Сейчас мне кажется, что вне пределов армии я даже и не выживу – не хватит собственной мотивации. Вспоминаю, как года полтора назад опрашивал служивших и ставил знак равенства между армией и тюрьмой, становится смешно – ну чего правдивого мне могли рассказать служившие, разве что донести до меня «известия» о том, как «молодые» драили туалет зубными щётками или кого – то из них сержант «побрил» вафельным полотенцем. А расспросить местных сержантов, рассказывающих то же самое, подробнее – не знают, как использовать в таких случаях зубные щётки, а уж полотенце – даже не предполагают, какое оно должно быть для «бритья» – сухое или мокрое. Почему – то думаю, в случае служилых картинка будет не лучше.
Приходит Сергеев, он сегодня дежурит по части. Сидим за моим столом, Сергеев читает газету «Молодой ленинец», потом берёт карандаш и начинает разгадывать кроссворд на последней странице. Иногда, в сложных случаях, спрашивает меня, я отвечаю, всё идёт очень спокойно до момента, когда Владислав Владимирович обнаруживает, что эту головоломку я уже прошёл и теперь только выдаю ему решение за решением, положив уже заполненный кроссворд себе на колени. Я знаю, «Молодой ленинец» быстро разбирается в киосках именно из – за кроссвордов, они там самые сложные и интересные, но  мне неведомо, зачем их покупает Сергеев, как замполит нашей роты – возможно, из – за крестословиц, а может быть, и ради передовых статей. Владислав Владимирович весело возмущается моему поступку, потом идёт к себе, комната дежурного по части у нас на КПП. Тихий, очень тихий день.
Буквально через три минуты – быстрый стук в дверь, стремительно входит и плюхается на место, только что освобождённое Сергеевым, «швей из города Кишинева, с  трикотажной фабрики», Ерухим Герцевич Друкер. У него я ушиваю свои куртки и штаны, и всё вообще, у Друкера, наверное, самая красивая и просто зверски ушитая и «зашитая» шинель в полку. Он высокого роста, метр – восемьдесят пять, наверное, и я сразу же прошу его помочь мне с верхней оконной защёлкой. Я не люблю Еру, он глуп до чрезвычайности, но сейчас он меня совершенно огорошивает первой же фразой, которую он произносит, только усевшись в кресле:
- В эту среду в Вашингтоне кончились дожди и установилась совершенно летняя погода.
Чем я на такое могу ответить на такое – для меня совершенная загадка. Думаю, ищу, но мне почему – то уже сейчас становится нехорошо. Друкер, совершенно себя не сдерживая, продолжает:
- Вчера оттуда вернулась моя здешняя тётка.
 Ну – ка, ну –ка, что ещё? Спрашиваю, как тётка, хотя и слышу о ней впервые в жизни.
- Спасибо, хорошо. Она же, ты знаешь, даёт мне некоторые вещи, которые я разношу по разным адресам.
Похоже, в бедовой Друкеровской голове от общего армейского напряжения что – то опять сломалось: он считает, что мне известно, и именно от него, о приключениях этой самой тётки. Ера рассказывает дальше, у него проблемы, он за советом, что делать:
- Ну, ты же знаешь, я часто разношу вещи по квартирам, за это я получаю то джинсы или американские рубашки, а то и очень качественные джинсовые куртки. А вчера я относил красиво упакованную коробочку в ваш дом на набережной, ещё тебя вспоминал, думал – вот хорошо бы встретить, а двое мне незнакомых граждан налетели и коробочку отобрали, унесли, гады. И на такси уехали. Машина – рядом, в вашей подворотне, стояла, только номер я не запомнил. Как были одеты? Не помню. Не могу припомнить.
- Вспоминай.
Наконец, Ера, после моих расспросов, припоминает, что те двое были одеты в одинаковые синие спортивные костюмы, на ногах - одинаковые белые кроссовки. Так, понятно. У меня впечатление, что напротив меня тикает часовая бомба. Чёрт бы побрал этих дураков и их неточное воображение, теперь и я сам наверняка привязан к этому «делу». Надо предупредить Сергеева, ему такое тоже важно, а он уж потом предупредит ротного. Бегом.
Выставляю Друкера за дверь, топаю на КПП, к Владиславу. Тот, выслушав меня наполовину, хватается руками за голову:
- Идиотина! Придётся воспользоваться одной возможностью, но ей я могу воспользоваться только один раз.
- Пользуйтесь смело. Похоже, такой раз уже наступил.
Уже этим вечером Ера уезжает. По – прежнему весел. Кто – то рассказал ему, что такие изменения в его судьбе – а переводится Ерухим Герцевич в пехотную часть, по – прежнему «швеем» - возможны только при личном участии Министра Обороны СССР, и Друкер, будучи природным дураком, проникается необоснованным и ложным чувством самоуважения.
С вещмешком за спиной, в красиво ушитой «парадке», он прощается со всеми, и, наконец, покидает наше расположение. Ере на КПП многословно желает удачи наш замполит, он давно сменился, но домой пока не ушёл. Наконец, Друкер выходит на освещённую фонарями улицу и навсегда, как мне в этот момент кажется, исчезает из нашей жизни.  Владислав Владимирович выглядывает на улицу: «Всё, отправился на вокзал. Я пошёл домой, в случае чего – через полчасика звоните. Лучше, конечно, вообще не звонить».

Три дня, которые следуют за этим, мы с Владиславом, как участники таких значительных событий, чувствуем редкостную свободу. Вечером, к исходу третьего дня, я возвращаюсь в роту и обнаруживаю там беседующими радостного идиота Еру и Сергеева с таким лицом, будто он вот – вот поседеет. Да, непростые ребята отменили путешествие Ерухима Герцевича в ужасный забайкальский лес. Мы с замполитом неплохо знаем, какие там обстоятельства, потому, что почти в этом месте раньше уже служил Малышкин, который в своё время «еле вырвался» оттуда на Дальний Восток страны.
Совсем как раньше, живёт у нас в роте Ера, радостный, худой и длинный, бестолковый до ужаса, днями что – то полезное шьёт у себя в подвальчике, и в то же время я хорошо понимаю: и для меня, и для Владислава Владимировича, по свойствам собственного характера и по текущим обстоятельствам, Друкер опасен, как гремучая змея.
В какой – то момент Сергеев говорит мне, что прошлым вечером он ходил с коньяком к нашему особисту, тот явно ничего про Друкера не знает, значит, Еру «крутят» либо городская КГБейка,  либо начальство нашего чекиста, но почему его не предупредили – вопрос к самому особисту, может быть, ему не во всём таком доверяют, в общем, тьфу на эти обычаи. Совместно думаем, переговариваемся, и приходим к выводу: это точно городские. Ну и ладно, так даже немного лучше, хотя возможности этих ребят сильно впечатляют: снять Друкера с поезда по пути к новому месту службы, тут же отправить его обратно – здесь нужны совсем другие, чем у нас, служебные потенции и особая,  похоже, встречающаяся сейчас только у чекистов, нагловатость.
Из всего этого, к моему глубокому сожалению, следует, что Друкер, кажется, у них в оперативной разработке, наверное, по нему сейчас проводятся следственные действия. Говорю об этом Сергееву, вдруг он чего не осознал, хотя он и сам должен понимать, что «дело» движется, вижу: замполит в очередной раз сереет лицом и хватается за сердце, спрашиваю: «Как»? Тот машет рукой: «Само пройдёт», идёт в канцелярию за Аникеевым – Виктор Андреевич официально у нас с прошлой осени, и часто подменяет ротного, особенно когда тот в командировках или на экзаменах в местном пединституте.
Через небольшое время Владислав Владимирович со словами: «Это городские, и нам ничего не грозит» выходит из комнаты. Ну что же, так, значит, так. Больше, впрочем, как и раньше, чекистов я и не видел, ко мне они не подходили.
ГЛАВА 68
Лето, к нам пришло южное лето. С его жарой и редкими, так ожидаемыми, дождями. Особенно мы ждём «непогоды на несколько дней», чтобы установилась моросная мокреть, но такого пока не случилось. У нас опять намечается комиссия, теперь она будет из Министерства обороны. Сергеев с Аникеевым нас предупреждают, что впереди «выезд в поля», нам такое привычно, но «в этот раз, похоже, надолго, может, на целую неделю или даже две с почти полным уходом отсюда», то есть, в этот раз мы эвакуируем всё, вплоть до штабных документов и знамени, а полноценно развернёмся только в палатках на полигоне.
 Я уже «пожилой» военный, этой осенью на дембель, опять – таки, если отпустят, то отдохну предварительно в военном училище, куда я собираюсь «поступать». Этой весной, на майские праздники, мне удалось уехать аж в Плёсовскую, к родителям, и по - граждански провести там целых двое суток. Конечно, когда я брал увольнительную записку у Сергеева, я не предупредил его, что собираюсь уехать. Владислав Владимирович добросовестно зачитал мне из Устава, как я буду должен себя вести во время увольнения, но так получилось, что уже через час, переодевшись у бабушки во всё гражданское, я сидел в автобусе, ожидая отправки в Плёсовский. Обратно я вернулся поездом, и как – то самое приятное ощущение сложилось в пути, когда беседовал, совсем по – граждански, со случайными попутчиками в купе вагона.

Иду в роту. На месте встречаю переполох – Женя Химик здорово набрался у себя в подвале, потом пришёл в роту, где ему что – то показалось не так, и он оторвал у дневального с куртки оба рукава, пытаясь научить того правилам обращения с невменяемыми «дедушками Советской армии». Как он такое сделал – весьма загадочно, швы на наших куртках, как и само ХБ, прошиты очень качественно, и я впервые обращаю внимание на самого Химика – он, несмотря на сегодняшний образ жизни, представляет из себя кучу хорошо выделяющихся через тонкую кожу здоровенных мышц, и, кажется, в подпитии почти гарантирует со своей стороны опасность.
Старшина роты, дядя Коля, уже нашел дневальному подходящую по размеру «сменку»,  убежал на склад и сейчас принесёт новую куртку. Прохожу в «бытовку», посмотреть на «жертву химического нападения». Приоткрываю дверь – ба, да это же Кришянис! Сидит в новой, не по размеру, сменке без погонов. Ночью, неделю назад, здесь же и этот же длинноносый хуторянин говорил, как он и его родственники не хотят оставаться в Союзе: «Ми сами, без вас», тогда ещё Тарасевич сказал ему: «А вы не пожалеете? И как быть с тем, что у вас уже построено, за наши, между прочим, денежки»? Гунар тогда не смог ответить Юрке, ушёл в традиционную для него «прибалтийскую задумчивость» и возобновил прерванное нами с Тарасевичем подметание бытовки.
Дня три назад Кришянис был единственным, кто сидел у телевизора, смотрел Союзный чемпионат по волейболу с участием эстонской команды, по завершении матча встал, и, придвинув свою табуретку к кровати, сказал: «Ни у кого мы здесь не выиграем. У наших даже мячик летает медленно». Я посмотрел в выходные – действительно, прибалтийские мячи летят медленнее, чем у остальных, хотя так и быть – то не может. Я все такое отношу на собственную реакцию, которая может быть скорректирована окружающими, в этот момент - Кришянисом.
Выхожу в коридор, одновременно из канцелярии, явно от ротного, выходит Женя Химик.
- Как дела?
- Да так. Хорошо, в общем. Виктор – не Павлов, спустит как – нибудь «на тормозах». Хотя Кришянис уже подал рапорт.
- Ну, это не страшно, как подал, так и заберёт, главное – показать ему новую куртку.
- Так точно, по действиям Аникеева похоже, что это так.
Совершенно неожиданно для меня рядом с Женей возникает только  что вышедший из умывальника Евсеенко, ещё мокрый, распространяющий по коридору запах «цветочного» мыла и с полотенцем на плече. Что – то говорит в мою сторону. Не расслышиваю, переспрашиваю. Ни с того, ни с сего мне отвечают: «Да какой ты дед, ни разу даже не ударил «молодого». И сейчас – дал бы пару разиков этому Кришянису в рыльник, чтобы он улетел вместе со стулом, тот мигом бы рапорт и забрал. Ты же заходил в бытовку, я видел». Не знаю, что и ответить. Думаю. Понимаю: это враг, хочет получить индульгенцию на свои действия, когда станет «дедом». Он же на меня первый и напишет письмецо начальству, случись что с моей стороны. Не нахожу, что ответить, а тут надо быстро. Стою и улыбаюсь, как идиот. За время службы я действительно не ударил ни одного человека и думал, что именно поэтому ко мне относятся по – другому, с уважением, что ли.
Наконец, я «собираюсь», прикладываю руку к пилотке, и говорю с видимым Женей Химиком удовольствием, здесь так надо: «За непочтение к старшим по сроку службы и званию в виде обращения на «ты» объявляю Вам сутки ареста. Готовьтесь, сегодня после вечернего развода едете на гарнизонную гауптвахту». Неожиданно для меня Евсеенко струхивает, видимо, он рассчитывал максимум на наряд по кухне или что – то в этом роде, а вариант с «губой» даже не продумывал. Говорит, что его забудут забрать с «губы» в срок и он там может провести и неделю, и две, что тамошние ВВшники или «голубые погоны» ведут себя с нами, чернопогонниками, вообще ужасно, что всё это – скотство и надругательство над его личностью, ну, и так далее.
Смотрю, Женя уже заулыбался, а главная моя цель сейчас – доказать, что я – обычный сержант, обладаю, как и все, некоторыми садистскими наклонностями, и, несмотря на то, что я опять в заштатниках, помню «свои дедовские обязанности». Чтобы завершить картину, вхожу в канцелярию и излагаю ситуацию Аникееву, тот выходит со мной в коридор и сообщает Евсеенке, что подтверждает арест и, кроме того, добавляет двое суток «от себя», итого - трое. «Причина? Сутки – за нарушение единообразия в форме одежды, и сутки – за нахождение в умывальной комнате во время занятий с подразделением». Никакие Евсеенковы крики, что сейчас – личное время и что армеец в такую пору может ходить по территории части куда угодно и в каком угодно виде, соответствующем ситуации, а второе – вообще неправда, не воздействуют на капитана.
Вхожу в канцелярию вслед за Аникеевым, предварительно убедившись, что с Женей Химиком всё закончено и он уходит к себе. Виктор Андреевич садится у окна, читает со стола бумаги, и говорит: «Ну, вот и всё. «Институты» заштатников ликвидируются, всех «постоянных» сегодня переводят в хозроту. Кстати, туда, в хозроту, переводят и Сергеева – он будет тамошним комиссаром, и дядю Колю Янкевича – он там будет новым старшиной».
Несмотря на то, что в приказе мы с Юриком не были обозначены, выясняется, что пока спать мы будем в хозроте, а по тревоге, одевшись и вооружившись, мы должны бежать в нашу старую роту, строиться, с ней же и выезжать. Ну что же, год выдаётся «праздничным» на тревоженья, можно понять - за океаном тяжко умирает предшествующая нашей система, как бы мы вообще не поднялись, уже по настоящей, боевой, тревоге.
Выхожу, иду в учебный корпус, к себе в художку.
На плацу неожиданно обнаруживаю группу людей, часть из них в полосатых среднеазиатских ватных халатах, часть стоит рядом с вещами в обычной городской одежде. «Это спецнабор, в основном из Казахстана и Узбекистана», - слышу за спиной одновременно с грохотом по асфальту новых «победитовых» подков. Оборачиваюсь – так и есть, это - Мотя, позади меня гремит по асфальту новыми подковами мой хороший приятель, водитель ЗиЛ – 130 и сочинский армян Матевосян. Высокий и худой, нелепый, ещё и одетый в донельзя ушитую Ерой военную одежку, модно и жутко согбенный, как воплощение в виде высокого и очень худого человека длиннючего складного ножа. «Там и из Сочи есть, немного, правда. Поищем, может, знакомые найдутся».
Через секунды из толпы вновь прибывших слышится крик: «Мотя, Ма – те – во - сян! Игорь!». А ещё через пару секунд я наблюдаю, как Матевосян обнимается с кем – то из этого сборища, они, как гигантские худые тараканы, скачут по плацу и что – то кричат друг другу. Наконец, напрыгались, идут в мою сторону. Мотя кричит: «Сосед, ты понимаешь, Димка, как совпало, Вовка – сосед, у нас дома рядом, по Линейной, стоят». Как там тётя Маша? Как Вадик? Ты же должен был учиться, что, у вас в Универе, военной кафедры нет, что ли»?
По первому впечатлению, так неожиданно встреченный Матевосяном и одетый привычно для меня, по – южному, молодой человек скорее  должен успешнее работать головой, чем руками – при взгляде на него вспоминается ильфпетровский персонаж, описанный фразой: «Бывший горский князь, а ныне трудящийся Востока». Садимся на ступени штаба, Володя, наконец, отвечает Матевосяну: «Мама - хорошо. А из Универа меня вышибли. За неуспеваемость. Вадим в порядке, сейчас лежит в больнице – твой брат саданул его детской лопаткой и почти наполовину отрубил ухо, сейчас присандаливают его на положенное место. В общем, всё, как и до твоего отъезда. Вадик и твой Хасанчик, правда, сильно подросли, но в головах ничего не прибавилось».
Мотя объясняет Володе, что в штабе в конце этого года намечается «уход почти всех писарей», есть даже возможность «пробиться в секретную библиотеку», а там лафа и никаких тебе перемещений. Вовка внимательно слушает, что – то записывает в маленький, с рисунком по обложке, блокнотик, переспрашивает у Матевосяна.
«Ты понимаешь, мы с детства дружим, даже не дрались ни разу, а младшие братья, тоже ровесники, ка – ак встретятся в заборной дырке, так дерутся тем, что только под руку попадёт, домой по «окончании прогулки» приходят все в кровище, их моют с йодом и покупают им только пластмассовые лопатки и ведёрки. Но это бесполезно, они всё равно найдут, чем нанести противнику максимальный вред. Все уже привыкли, в том числе – мамы. А наши папы с самого начала внимания на такое безобразие не обращали, они оба любители мотоциклов и просто дружили с момента, когда папа с мамой поселились напротив, и сейчас тоже дружат».
В разгар беседы потихонечку отвожу Владимира в сторону, спрашиваю, не страшная ли у Моти девушка. Дело в том, что он постоянно показывает нам небольшую чёрно – белую фотокарточку из военного билета, на которой со спины снята какая -  то девица, в цветастом платье пролезающая к окну через розовые кусты. В ответ слышу:
- Нет, только немного похожа на Матевосяна».
- Голова тоже ромбиком, и большие уши торчат по - разному? 
- Ну да, а как ты догадался? Только причёска длиннее. У нас там на девок не особенно урожайно, в основном  берём то, что в школьном классе понравилось.
- Ясно.
Если раньше я не обращал на такое внимания, то теперь понимаю – и в рядниковской, и в плёсовской школах меня окружали, за редкими  исключениями, конечно, красивые и очень красивые девочки. А вот Моте просто не повезло. Хотя чёрт его знает, может, в Мотином случае на фотографии очень хороший человек, а это ценнее внешней красоты.
Припоминаю, как в начале прошлой осени, аккурат в матевосяновский день рождения,  Мотю увозили на городскую губу, и он, пьяный, кричал «напоследок», что армией должны командовать только сочинские армяне, Я потом, по его возвращении в часть, спрашивал, почему именно армяне, к тому же только сочинские. Мотя ничего такого не помнил, и на всякий случай предположил, что слова «армия» и «армяне» очень похожи,  а в Сочи живет он сам.
ГЛАВА 69
Скоро мне собираться, поездка в училище на носу. Важно, чтобы мне в это раз позволили уехать, но я уже получил подтверждения, что этим летом точно не получится, как прошлым, Павлов теперь не помешает и вызов подпишет. А если его будут замещать, то это, скорее всего, будет Аникеев, я тогда тоже наверняка уеду. Вот ведь наступило время вопроса - как из армии поехать поступать в военное же училище, не упоминаю, конечно, что хочу в результате только попасть на море, и хорошенько там отдохнуть перед демобилизацией. Комроты, несмотря на устроенные мной обстоятельства, до сих пор считает меня недостойным офицерства, и различает мотивы, которые движут мной в столь нелёгкое для вверенной ему роты время.   

В субботу иду в город – удивительно, но чувствую - как «в последний раз». Посещаю всех – всех – всех знакомых и родственников, вечером останавливаюсь у бабушки. Впервые спрашиваю её о Донченковых, братьях из Овсяновки, они же соседи и бабушка должна знать о сегодняшних братских приключениях всё или почти всё основное. Бабуля присаживается на диван рядом со мною, рассказывает. Толика призвали в армию прошлой весной, без малого год, как осталось до демобилизации. В роту он попал вместе с бывшим «Вальком с моста», тот тоже вырос очень крупным, отправились они в морскую пехоту, в Заполярье, это вроде на норвежской границе, где – то недалеко от города Мурманска. Анатолий служит, регулярно пишет своей матери письма, что обосновался хорошо, у них там вроде только учат воевать, по его рассказам, они даже в наряды не ходят, всё за них делают гражданские. Кстати, о  его соперниках: у Валька, оказывается, есть фамилия – Мостовой, да, да, прямо к случаю, но, возможно, ещё его предки проявляли нездоровое внимание к таким объектам. Валёк «пошёл в управление»: он сейчас старшина в роте у Анатолия.
Дима учится в Качинском – прошлым летом поехал «за компанию» с братом и его приняли, а Сашка не поступил, конкурс там очень большой, не добрал два балла. Следующей весной Саню забрали в армию, в какой – то авиацентр, там учат летать, но потом, по прохождении двух лет военной службы, отправляют в звании младшего лейтенанта «в запас», а там уж на аэродром специально вызывать будут, когда понадобится, это называется «в партизаны». И ещё – ему теперь нельзя поступать ни в военное училище, ни в тематическую академию. В общем, максимум, что сможет получить, лейтенанта, это если летать будет инструктором в Каче, брат, вроде, уже поговорил с кем надо. И ведь не пишет Сашка ни маме, ни бабушке, крайнее письмо было аж со сборного пункта, а ведь столько времени прошло.
Никогда не спрашивал бабушку о Донченковых, как чувствовал – не всё там в порядке. Обидно за Сашку – готовился ведь человек, годами планировал и осуществлял полезные для здоровья действия. И тут ещё и родной «неготовый» брат поступает, хотя он об авиации просто «ни сном, ни духом». А можно было «покачать права», ведь «по Закону» близнецов нельзя разлучать, даже и на военной службе? Этого бабушка не знает: «Получилось, как получилось».
Вечереет, и, когда на город падает бескомпромиссная южная  ночь, выхожу прогуляться по ближним улицам. Иду на набережную, к чёрной Реке, со слабыми отсюда и желтоватыми прожекторами с проходящих по Реке барж, потом гуляю по недальним от дома улицам. Думаю о братьях. Как всё – таки странно обошлась с ними судьба, будто посмеялась над всеми, кроме «старшего», который ничего и не хотел, кроме как отслужить в армии и навсегда остаться дома. Смотрю на часы – время. Иду к бабуле, переодеваюсь в военное, еду в часть.
Приезжаю, пробую «выбить» у Аникеева увольнительную и на следующий день, но тот сообщает: «Все увольнения отменяются, завтра, видимо, утром «тревожимся» и выезжаем на полигон, причём, видимо, надолго – в списке предназначенного к перевозке имущества есть знамя части и большие палатки, я сам видел номерной приказ в строевой части». Прощается со мной, подаёт руку: «Удачи. Выезжаем с прапорщиками вместе, не забудь напомнить Тарасевичу».
Воскресным утром полк снимается по тревоге, мы уезжаем «в поля», на территории остаются только люди «из комиссии», по дороге они догоняют нас, их УАЗики пристраиваются где – то совсем в хвосте нашей колонны. Я веду свой ЗиЛ - 157 почти последним, справа от меня, суматошно просыпаясь на редких поворотах, на коричневых дерматиновых подушках сидит Максимов. За нашей машиной Минорников на ГАЗ – 69 тащит на прицепе тщательно выкрашенную зелёным пушечку ЗиС – 3, а позади него к нашей колонне, обгоняя серую «Волгу» ВАИ, присоединяются УАЗы проверяющих. Пока идём через Город, залитый утренним солнцем и совершенно пустынный, на каждом нашем повороте, в белых касках с красной надписью «ВАИ» и белых парадных ремнях с портупеями, стоят люди из Военно – автомобильной инспекции, которые указывают своими «полосатыми палочками» направление движения для нас. Приезжаем на полигон – действительно, не как всегда, рядком стоят большие палатки, значит – мы здесь задержимся надолго, как бы мне не пропустить момент выезда в училище, то есть «на отдых». Ставим и укрываем машину в небольшом овражке, отсюда до «штаба» - то же расстояние, что и в городе. Устанавливаем, расчаливаем новую антенну, маскируем то и другое. Завтракаем в огромной палатке, разъезжаемся и расходимся «по делам».
Мы здесь уже несколько дней, и почти всё происходит нестандартно, не как всегда. Однажды вечером мы с Юриком сидим на берегу местной речушки, когда к нам подходит Аникеев и сообщает: обоим пришли вызовы, мы должны ехать в постоянное расположение и готовиться, готовиться, готовиться. К сожалению, времени для подготовки не так много, меньше, чем обычно: «Но ведь вы же успеете?». Виктор делится со мной хорошей сигаретой, а потом пугает меня словами, что особенно мне и надо потщательнее вспоминать физику и математику: «Возможно - я только предполагаю, не кричи так - тебе там понравится». Поздним вечером мы с Тарасевичем дежурной машиной уезжаем в город.
Лето, идёт последний кусочек моего в армии лета. «Готовимся» с Юркой «через пень – колоду», он постоянно, используя мой способ, болтается в городе, даже молоток и пилу в бумажном пакете я ему был вынужден отдать. Не знаю, зачем при этом так тщательно пересчитывал шурупы, сколько ни считай – их всё равно двадцать семь, но должен же я был к сохранности хоть чего – то привлечь Юркино внимание.
К концу следующей недели наши возвращаются «из полей», но с Аникеевым нам больше и не удаётся поговорить – нас с Юриком переводят в пятую роту и приставляют прапорщика, который, собственно, и должен контролировать, чтобы мы «не шлындали по территории и рядом с ней», а «ответственно занимались». С прапорщиком нам не удаётся договориться – направили сюда «освобождённого» дядю Колю Янкевича. Мне как – то и это всё равно, а вот Юрик явно загрустил. Плохое его настроение понять можно – тут, совсем недалеко, проживает любимая женщина, а он «уткнут» в учебники то истории, а то обществоведения, и всё это бесполезное занятие.
Меньше недели спустя, поутру, мы оба идём в штаб получать проездные документы, а следующим утром Юра уезжает. Провожает его сержант из хозроты, я не иду, мне к восьми надо в строевую часть.
Мой поезд – вечером, провожает меня бабушка, говорит, чтобы я был «там» и особенно в поезде внимателен и осторожен, следил за своими вещами, ну, и так далее. Слушаю, повторяю: «обязательно», «так и сделаю». Сажусь - в первый раз в жизни – в плацкартный вагон.
Поехали. Ранним утром приезжаем в следующий к югу областной центр. Перехожу на расположенный неподалёку автовокзал. Небольшой «сюрприз» - мой автобус идёт только следующим утром, сегодняшний я пропустил, и он уже отправился.  Ночевать придётся здесь же. Кладу вещевой мешок в автомат хранения, набираю код, захлопываю дверцу и иду осматривать город. На улицах - ничего особенного, наверное, даже хорошо.
Ближе к вечеру на автовокзале на меня «налетает» сильно потраченный жизнью, лет на семь старше меня, толстый армянин, трясёт какой – то потёртой и склеенной на сгибах бумажкой в половину тетрадного листа, на которой грузинскими буквами что – то прописано. Наконец, армянин начинает произносить ломанные русские слова, потом, после моего замечания, что ему, наверное, сложно так говорить, на чистом русском объявляет, что бумага эта – академическая справка о том, что он учится в Тбилисском Университете и освобождён от занятий на два года, а мне надо срочно помочь ему – отнести два из вот этих чемоданов, стоящих рядом с только что прибывшим автобусом, за угол, где он меня подождёт.
Мне не даёт покоя его академка, я спрашиваю «ару», так по - армянски звучит «друг», что, не к месту ли здесь перевод на наш язык и вообще, не должно ли там быть печати, такие документы обычно выпускаются только на русском и обычно с печатью учебного заведения. Толстый армянин со словами: «От греха подальше» убирает справку, чемоданы забирают и уходят с ними только что приехавшие люди, ситуация рассасывается сама собой, без моего участия. Армянин прекращает наши переговоры, идёт к прибывающим автобусам.
Темнеет. Топаю на автовокзал – ложиться спать в «предчувствиях» завтрашнего путешествия. Сначала – в автоматические камеры хранения. Дверь «моей» ячейки распахнута настежь, вещмешок развязан и явно осмотрен. Я уже понял, где в этом городе концентрируется уголовная жизнь, поэтому особенно не реагирую на такие обстоятельства, иду спать.
Неприятно, но «моё» место занято, причём частью «приблатнённой» компании. Иду в другой угол зала, тщательно обнимаю мешок, сплю. Примерно в полночь чувствую, как меня и мой вещмешок сталкивают с низкого широкого сиденья. Передвигаюсь, как «на автомате», на первый этаж, в сторону местного линейного отдела - ЛОВД. Вхожу, объясняю ситуацию, со мной идёт один из милиционеров, проверяет документы сразу у нескольких компаний и отдельных граждан, многих забирает с собой. Ложусь на освободившееся «своё» место, сплю. До утра так «сдаю ментам» ещё один коллектив местной «братвы» – не знаю, как обычаи в училище, и что там завтра, на всякий случай надо выспаться.
Как только утро «красит нежным светом» видную мне в огромное окно автобусную стоянку, бегу туда и становлюсь в небольшую очередь. Вроде проснулся. Пока относительно прохладно, но такое здесь, знаю, быстро проходит. С задержкой в пять минут подходит автобус. Грузимся, едем. Я полусплю у окна, подоткнув вещмешок под бок. Вот водитель останавливает машину, кричит, полуобернувшись в салон: «Так, туалет, вода, мороженое. Стоим ровно пятнадцать минут, никого ждать не будем».
Пошатываюсь, выхожу. Надо мной очень низко и с рёвом проносится, явно только что после взлёта, странный, как из прошлого, серебристый самолёт с красными звездами и красным же номером на борту. Какой же он большой, оказывается. Я раньше истребителей вблизи и не видал, только гражданские самолёты и вертолёты, а они - многоместные.
Немедленно я просыпаюсь окончательно, понимаю: я буду поступать именно сюда, в это училище. К чёрту «горхоз» и архитектурный, к чёрту «банковский» институт! Чёрт с ней, службой в течение двадцати пяти лет и превратностями офицерской судьбы! Всё к чёрту! Вот оно, вот оно - о! Решение есть! В основном население автобуса составляют местные, судя по виду, жители, они не обращают на самолёт никакого внимания, видимо, привыкли. Только трое приезжих, и среди них я, стоят, приложив руку ко лбу козырьком от Солнца и наблюдая удаляющийся, тающий в небе серебристый самолётик.
Собираемся, трогаем и едем дальше, думаю. Как только я сейчас смогу поступить в училище при таком большом, просто огромном для сложной специальности, конкурсе, непонятно. Как говорит Максимов, «Мой словарный запас в армии составляет сто двенадцать слов, из них восемьдесят три – матом». Ну, это у него, у меня «гражданский» запас побольше. И всё равно отчётливо ощущаю: теперь я – не тот, что заканчивал школу и выбирал тогда пусть «неродные», но сложные направления, шансов у меня явно поменьше. Ну, да ладно, задачи будем решать по мере поступления, ведь сколько раз со мной приблизительно такое уже бывало, ничего, осмотримся и примем подходящие решения. Разворачиваю книжку Сканави – ничего страшного, в принципе, можно пробовать побеждать. Конечно, здесь я встречусь с очень серьёзными и подготовленными конкурсантами, но попробовать – то побороться можно.


























Часть третья










ГЛАВА 70
Автобус прибывает, долго идём втроём до училищного КПП, на посту я предъявляю свои многочисленные документы. «Так, проездные документы, аттестат на питание, просто школьный аттестат», - перечисляет дневальный – ефрейтор с пока немного непривычными для меня голубыми погонами. Это всё надолго. Пробую качнуть «дедушкины права» - отлично проходит, мне в мгновение ока возвращают документы и говорят, куда я должен пройти, чтобы попасть в подразделение к капитану Николаеву, «Он такой длинный – предлинный и очень худощавый, сразу заметите, товарищ ефрейтор». Иду в сторону курсантских общаг, солнце палит, вторая половина дня, а жара всё не убывает.
Выглядываю портреты Героев Советского Союза между деревьев, что высажены по сторонам центральной аллеи. Даже странно: у нас в части Героев и во время войны было всего трое, и такое иначе, чем «рекорд» в автомобильных частях, не рассматривалось, а тут – сразу больше двух с половиной сотен только среди выпускников. Смотрю – здесь учились и космонавты. Само училище – имени Комарова, в аллее я ещё видел знакомые портреты Павла Беляева и Джанибекова – понимаю: в общем, кажется, мне надо именно сюда. 
В конце длиннющей центральной аллеи – две казармы для обучающихся, сразу же нахожу капитана Николаева. В отличие от описания, капитан не сухой и никакой не худощавый, просто он атлетически сложен и, на взгляд со стороны, постоянно поддерживает хорошую спортивную форму. Принимает в канцелярии, сообщает мне и вошедшим со мной ещё троим вновь прибывшим, что сегодня в батальон прибыли, включая нас, пятьдесят один абитуриент, что «бесцельным гуляниям» время пришло закончиться, а прямо со следующей недели у нас начинаются профотбор, психотбор, спортивный отбор и экзамены. Мне Николаев говорит, что пока он не нашёл среди прибывших перспективных сержантов, а время для такого «подбора» закончено, и предлагает стать в его временной роте старшиной. Я быстро соглашаюсь, капитан ведёт нас в роту, знакомиться с расположением и личным составом.
Наше «расположение» состоит из двух залов на втором этаже и – тут же – нескольких хозяйственно – бытовых помещений. Кровати в спальне стоят в два яруса, одеяла «не отбиты» и вообще разбросаны, на некоторых из них валяются жертвы процедуры «скоростного пляжного загара», обмазанные простоквашей и завёрнутые в простыни. Говорю Николаеву, что уже отвык от таких «вольностей», капитан произносит: «Вот и отучишь некоторых от безобразий». «Моя» кровать одноярусная, у стены, под квадратными стекляшками, на которых изнутри неплохо намалеван взлетающий на фоне заката Су – 7Б, на таких тут и сейчас учатся летать здешние курсанты. Впервые, я знаю это с детства, от папы, курсанты «полетели» на таких самолётах ещё при Карибском кризисе, тогда у Су -7Б не было «спарок». Спарка - это самолёт с инструктором в задней кабине для своевременного купирования ошибок курсанта в управлении. Полетали на «Элках», сразу после этого «пересели» на боевые. Это сейчас мне кажется  чем – то вроде подвига под стать «лучшим людям страны», но насколько это тяжело и чревато «приключениями», я пока не понимаю – сам не летал. «Только вот вылетели самостоятельно тогда все», - подтверждает папины слова Николаев, - «И ни одной машины не потеряли и не повредили».
Вот этот толстоватый черноволосый парень, что лежит под окном и мрачно глядит в потолок, сохраняя при этом нагловатое выражение лица - это бывший курсант Мирононенков, ждёт суда за кражи у своих же. Второкурсники не пожелали жить с ним вместе, его «из полка» пока, до суда, перевели к нам. В состав временной роты абитуриентов он не входит, просто, по словам Николаева, я должен за ним «посматривать» и, «если что», бежать к капитану.  Мне такой «довесок» не нравится, но что поделать.
Поздний вечер. Читаю поверку во временной роте. Рядом со мной стоит капитан, внимательно слушает и смотрит, запоминает. Через пятнадцать минут после отбоя вижу, как капитан просматривает у себя дневные записи и собирается домой.

Поутру требую, чтобы исполнялось всё, как в армии – сорок пять секунд и все стоим колонной на плацу, форма одежды номер два, готовы бежать по аллее до КПП и обратно. Проверяем, все ли постели проветриваются, бежим вниз и даём команды. Сейчас Николаев ловит меня за руку, говорит: «Давай им для подъёма минут пять, здесь не армия, и ни к чему весь этот переполох». И обо мне: «Надо же, такой маленький, а как мрачно и – главное - громко - орёт». Капитан сообщает, что он, видимо, вчера «с налёта» не ошибся и лучше, если я останусь «разговаривать» на этой должности.
Тороплюсь вниз, становлюсь перед строем, бегу с «терпимым» темпом «четыре минуты на километр», меньше и больше нельзя – люди, это я уже понял, подготовлены очень по – разному, и мне надо познакомиться с их физическими возможностями. Кроме того – здесь юг и море, в утреннем воздухе ощущается очень высокая влажность, необычная для меня и многих приезжих. Бежим хорошо, гораздо быстрее, чем у меня было в армии – ощущается, что люди готовились, и я увеличиваю темп почти «на минуту на километр». Сразу же в конце нашей колонны появляются отставшие, ещё на краткое время я ускоряюсь – «хвост» вырастает, но позади меня бегут все до единого, я опять замедляюсь до начальной скорости, «хвост» построения практически исчезает, люди догоняют нас. Странно, в армии было не так, там отстал – значит, отстал. Слева за деревьями мелькает стадион, бежим туда и переходим к упражнениям ВСК. Потом - в общежитие, утренняя зарядка на этом закончена.
В казарме беру в руки бумажку, выданную капитаном до наших «спортивных развлечений», зачитываю перед строем. Эти, согласно написанному, в такое – то время идут готовиться к экзаменам по математике в УЛО (Учебно – Лётный Отдел, на практике - институтское здание), аудитория номер двести одиннадцать, старший такой – то, те готовятся к завтрашним спортивным испытаниям, другие приготовляются к профотбору в аудитории сто семнадцать, под руководством военврача Семёновой.
Идём завтракать. Считаю, получается, что всего поступающих примерно – 2 400, значит, конкурс 1:6, «отбросим» тех, кто поступает не впервые и не во второй раз – получается где - то даже чуть меньше, можно попробовать зачислиться. Конечно, люди готовились поступать именно сюда, на местах уже прошли отборы, это я понимаю, но – поборемся.
Неожиданно обнаруживаю среди подчинённых рядового с чёрными, как у меня, погонами, это Василий Трубач, сын местного прапорщика из училищной автороты. Здоровый и высокий, сильный, как чёрт, он, видимо, сразу вызывает доверие у окружающих, да и сам говорит: «Поступлю обязательно. Батя уже всё согласовал «наверху». Ну что же, посмотрим. Спит он дома, у папы с мамой или где – то ещё в городе, отслужил только полгода и меня «на всякий случай» побаивается – это правильно, я – «дедушка Советской армии» или что? Ставлю в отдельном небольшом списке, в котором у меня значатся «местные»,  галочку против его фамилии, так договорились с Николаевым.
Готовимся до самого вечера, потом на площадке рядом играем в волейбол. Ужинаем, читаем учебники, выходим на вечернюю поверку, спим.
Следующий день выдаётся довольно напряжённым, но результативным, мы проходим многих  врачей - специалистов. Самое интересное в этот день – как ни странно, на медкомиссии. Вначале нас «крутят» на специальном вращающемся стуле, а мы наклоняемся  и распрямляемся в нём, по завершении – проходим по неширокой белой полосе, нарисованной на полу. Там же стоит «самолётное» кресло, перемещающееся под действием собственной ручки. Прохожу «тест на вестибулярку», иду дальше, к креслу. Задание простое – ручкой, глядя в прицел, сопроводить  огоньки, бегущие по начерченной на большом «планшете» «синусоиде». Зачем – то, я смотрел из «вестибулярного» кресла, там надевали манжету, как на аппарате для измерения давления, абитуриентам и мне тоже надели. Иногда на «синусоиде» громко и противно звучит сирена или вспыхивает слепящий свет.
- Готов?
- Готов. – отвечаю я.
- Ну, и хорошо. Поехали. 
Выяснилось, что всё не так просто – я хорошо веду прицел по «синусоиде», но меня, мокрого от жары, в это время «бьют током» через контакт в манжете, передо мною неожиданно вспыхивает яркий свет или ревёт крайне неприятным голосом сирена. В общем, провожу. С меня снимают манжету, предлагают посидеть минут пять, я «засекаю» на часах время и присаживаюсь на стуле рядом.
Моё место в кресле тут же занимает «Труба’ся», как называют Трубача и его папу солдаты. Неожиданно, в самой середине процесса, Вася кричит в голос и срывает с руки манжетку. «Меня, советского человека, чьи права гарантированы Конституцией, бьют током, да ещё и кто – такой же, как и я, советский человек»! К нам сразу подбегает врач: «Что случилось»? Пока голый по пояс и тяжко мокрый от жары, Трубася пытается объяснить врачу о покушении на его законные права, медработник успевает разобраться в ситуации и сообщает Трубасе, что  он «не годен».
Несмотря на мои уговоры дать Васе шанс ещё раз пройти «синусоиду», вышедший покурить врач груб,  всё повторяет, что «идиотам здесь не место», они пошли плотно и за сегодняшнее утро это уже четвёртый, кто, по  разным причинам, не прошёл тестов на «синусоиде». В общем, мне ничего не удаётся сделать для Трубаси, и вечером мы уже прощаемся в роте. Вася уезжает сегодня поздним вечером, к поезду его подкинет папа, естественно, на генеральской «Волге». «Всё в порядке», - печально сообщает мне идиот Вася - «Просто не судьба». Ну, и ладно, я, в общем и целом, согласен с врачом.

Сижу на предэкзаменационной подготовке, впереди мешает разговор двоих граждан о качествах львовского пива, они такое даже обсуждают всерьёз, особенно выделяя какое – то тёмное, в маленьких таких бутылочках. Присматриваюсь, обнаруживаю слева – впереди себя красавца – мужчину из Львова, кажется, его зовут Юра - голубоглазого, крепкого, настоящего будущего лётчика, судя по сегодняшним изображениям на плакатах. Прикрикиваю на говорящих: «Ну – ка, тишина в зале, до экзамена всего два дня, не мешайте окружающим заниматься»!
После самоподготовки у нас – психотбор, строю людей, идём по аллее. Ко мне из строя подбегает  Юра, протягивает какую - то бумажку: «Только что получил, я уезжаю, наверное, прямо сейчас». Так, это направление в вендиспансер «по месту жительства», есть, смотрю диагноз: «гонорея, бытовая форма». Отпускаю его готовиться к отъезду прямо отсюда, избегаю касаться его бумажек руками, хотя знаю: бытовые формы практически незаразны.
Входим в УЛО, идём на второй этаж. Открываю высокую белую дверь, входим в аудиторию, рассаживаемся за столами, появляется некий сержант с голубыми погонами, явный бывший студент мединститута, раздаёт всем заполненные всего двумя буквами листки, кладёт их текстом вниз, говорит мне, безошибочно определив старшего: «Ну что, сейчас Вас станет резко меньше». Интересно, почему, тут не может быть очень сложных заданий. Вслух не переспрашиваю.
Сержант объявляет: «Так, прекратили разговоры, обращаем всё своё внимание сюда. Задание простое: в тексте, который Вам прописан и представляет сочетание в разном порядке букв «Че» и «Ща», необходимо букву «Че» подчеркнуть снизу, а букву «Ща» зачеркнуть. Ручка у каждого – справа. Взяли в руки? Опробуйте на том же листочке, внизу. Задание простое, времени – пять минут, переворачиваем листочки, начали».
Первые полминуты я старательно подчеркиваю «Ч» и зачеркиваю «Щ». Над нами вдруг просыпается радио, сообщает громоподобным противным голосом: «Так, «Че» подчеркнуть, «Ща» зачеркнуть. Или я неправ, всё, наверное, наоборот: «Че» зачеркнуть, «Ща» подчеркнуть. Или всё сделать наоборот, я запутался». Старательно зачёркиваю и подчёркиваю, отвлекаясь только раз: вокруг меня встают люди, бросают листки и ручки, решительным шагом выходят в коридор. Нас остаётся примерно половина от первоначального числа, но оставшиеся упираются в текст и подчёркивают, зачёркивают. Опять появляется «медицинский» сержант: «Ну, вот и славно, примерно половина «отбилась». Как у Вас, успеваете»?  Я громко мычу в ответ, потом отдаю ему листок. Всё готово.
 
Сдаём физподготовку, вернее, завершаем это занятие и получаем оценки. Нам предстоит заплыв в бассейне, тогда, наверное, и оценят отметкой наше физическое состояние. Плыву в бассейне разными стилями, держусь своей линии, и обидно обгоняю КМС и МС по плаванию. Сашкина, холзанская школа. Старший лейтенант, фиксирующий  время заплыва, ставит мне «пять». «Итого» - говорит он, - «пять» по физподготовке вообще». Первых, так неожиданно хорошо заплывших, лейтенант ставит по краям бассейна, говорит, что сейчас пойдут северяне, у них купаться в основном негде, значит, однозначно будут тонуть. Меня ставят справа от тумбочек, я должен «купировать» неприятности по этому краю.
Время идёт, кто – то плавает просто хорошо, кто – то – вообще здорово. Северяне, а их легко обнаружить по отсутствию южного загара, пока встречаются редко и не с моего края. Наконец, справа выходит Боря Разорёнов, я его знаю и мне ведомо, что отец его не первый год служит далеко, за Полярным кругом, в Килпъявре - это примерно  сто километров от нашей границы с Норвегией - и ни в части, ни в школе, ни в городке бассейнов нет. И что – то не нравится мне выражение его лица, даже не могу понять, почему конкретно. Борис выходит, как в последний бой, во всяком случае, такое прописано у него на лице. По свистку старшего лейтенанта прыгают пятеро, четверо плывут, а с моего края Разорёнов прыгает с тумбочки, идёт ко дну, как будто в организме у него вовсе нет воздуха, и на дне ложится на спину, предварительно вытянув ноги, закрыв глаза и сложив руки на груди. Немедленно прыгаю вслед ему, внизу хватаю, отталкиваюсь от дна бассейна и тащу Борю к поверхности. Потом Борис слегка «притапливается», в воде держится за мою шею, беспорядочно лупит ногами, мы плывём «туда и обратно» - надо сказать, довольно быстро плывём, как говорит старший лейтенант. И так я заплываю ещё два раза, с разными «клиентами», то же делают и мои коллеги или с другого борта, или от тумбочек.

Сегодня пишем математику. Беру билет, и понимаю, что почти ничего для решения столь сложных задач и не помню. Но мне надо именно сюда, я должен поступить и готов действовать вне зависимости от обстоятельств.
Отвлекаюсь от задачи, тут же, передо мной и на два стола ближе к доске, возникает какая – то «заварушка». Один из поступающих, я его видел в соседнем подразделении, мне показывал его, и именно о нём говорил неделю назад Трубася, представляя того армянским математическим гением, посильно контролируемым Армянской академией наук, сбежавшим сюда «ради мечты» с Мехмата МГУ, так вот, Аванес начинает кричать, глядя в билет: «Дарагая, иди сюда»! Это он, собственно, преподавательнице, она несколько удивлена таким нежданным обращением, немедленно подходит к странному невоспитанному абитуриенту, а к ней из – за наших спин бегут другие математики.
«Это очень простая задача, любезная, у меня есть три разных способа решения, каким сделать, чтобы здесь приняли»?
За время, пока экзаменаторов нет позади нас, я успеваю «разобраться» с первой, самой трудной для меня задачей, проконсультировавшись  у «заслуживающего доверия» источника в правом от меня углу аудитории. Он, правда, говорит только общие фразы, но мне хватает и этого, всё остальное сделаю сам. Очень мешает невесть откуда взявшееся желание - хочется побить «источника», чтобы немедленно, сильно, и безответственно. Закончил писать, отложил листок, сижу и время от времени перепроверяю его – у меня на эту тему есть печальный опыт. Вопросы только ко второму заданию, но оно, как я понимаю, ерундовое – первое гораздо сильнее «закручено». Мне бы только «четвёрку», четвёрку! Время закончилось, складываем ответы на преподавательский стол, выходим.

Поступление в лётные училища возможно до двадцати трёх лет, но если не поступил в первые два раза, дальше тебя все преподаватели отмечают как «неперспективного», можешь, скорее всего, и никогда не найти себя в таком желанном списке зачисленных. Вот и сейчас передо мной на плацу – человек, значительно старше меня, который поступает в четвёртый или в пятый раз, не знаю точно, да особенно и не интересуюсь. Понимаю, что я сейчас, во время назначенных Николаевым индивидуальных занятий строевой подготовкой, этому человеку просто не нравлюсь, но будет другой командир, и со временем со стороны «мучиемого» возникнут те же претензии. Сейчас, понимая всю безвыходность наших отношений, к тому же меня не покидает осознание факта, что он точно сюда не поступит, я просто вынужден в ответ на хамские выходки давать ему наряды вне очереди, заниматься строевой подготовкой в личное время, и тому подобное.
Из казармы спасительно для нас обоих выскакивает некий человек в гражданском, движется в мою сторону. Иду навстречу. Чёрные костюм и ботинки, белая рубаха и цветастый галстук, тёмные круглые очки – я ещё не знаю или не запоминаю, как в нашей действительности одевается Судьба и, пока спешу вместе с ним к УЛО, прикидываю, зачем меня вызывают на Комиссию. Действительно, прихожу, вижу: сидят какие – то люди, причем размещены, видно, в определённом порядке, возглавляет их пожилая, совсем седая, дама, она и говорит со мной:
- Вы знаете, мы прочли Ваше сочинение, и мы хотим поставить Вам «пятерки».
Я, не зная действительных своих обстоятельств и местных привычек, говорю:
- Если решите, что оно заслуживает «пятёрок», то ставьте.
Она краткое время говорит с приведшим меня Евгением Семёновичем, он подходит, разъясняет: 
- Понимаешь, тут работают два обстоятельства. Первое – в течение существования училища здесь никому не ставили выше «четвёрки» за литературность текста,  второе – конкурс в этом году таков, что с этой «пятёркой» ты поступаешь в наше училище, а с «четвёркой» ты точно к нам не попадаешь, как тебе такие «перспективы»?   
И вот во мне в эту минуту неожиданно и неуместно просыпается нытик. Я говорю о том, что просто устал от жизни, в которой постоянно занят, что всё мне достаётся хоть немножко, но сложнее, чем другим:
- Да ставьте хоть «двойку», мне всё равно.
И ухожу. На лестнице меня догоняет Евгений Семёнович, говорит, что мне, с подачи той самой седой женщины, Комиссия всё – таки, причём в этот раз почти единогласно, решила поставить две «пятёрки», и теперь завтра я буду точно зачислен в училище. «Просыпаюсь», бегу наверх, целую руку удивительной женщины, решившей, в нарушение традиции, поставить мне за сочинение такие высокие оценки, и убедившей своих коллег в правильности этого поступка.
Даю слово молчать о таком «прецеденте», прощаюсь, убегаю «к себе». Первым делом надо бежать к энскому полковнику, чтобы он взял меня в команду.  Дело в том, что «центровики» наконец «достали» своё и не совсем своё руководство рапортами, и здесь, в этом курсе, наконец, будут учиться только они, а мы лишь сдаём здесь экзамены, а потом нас «повезут» по другим училищам, естественно, привычным воздушным путём. Я уже «записан» в команду Качинского ВВАУЛ, но прошлым вечером услышал «объективное» мнение, что там училище «парадное», особое внимание уделяют строевой подготовке, а я такого больше не хоч. Хочу в Энск, он и  недалеко от Плёсовской, где живут родители, и где, по рассказам, совсем не Кача. Попробую договориться о «переводе» в другую команду.    
Наконец, у воллейбольной площадки нахожу нужного мне старшего офицера из Энского училища. Полковник говорит, что «нам такие не нужны – у тебя есть «тройка» в аттестате, а самое главное – ты из армии, и это, брат, метка, что брать тебя ни в коем случае не надо». Иду, думаю. Получается, из Советской армии в военное же училище нельзя, это никакая не шутка и здесь не приветствуется такой контингент. Ну, здо’рово же.
«Паша, ты куда идёшь»? Меня нагоняет Евгений Семёнович, объясняю ему, что мой «полёт в родные места» скорее неосуществим, чем состоится, он говорит: «Ну, мы сейчас на этого энского полковника подействуем с другой, гарантированно эффективной, стороны» и, решительным шагом, возвращается в УЛО. Понимаю, что «там» всё будет в порядке, спешу «домой», надо готовиться к завтрашнему отлету. Иду по центральной аллее, встречаю на пути как раз «этого» полковника, он подходит и говорит, что просмотрел ещё раз моё «дело», передумал и завтра возьмёт меня с собой в Энск в качестве старшего команды. А сейчас он срочно должен идти, его от имени начальника здешнего училища вызвали по телефону в УЛО.
Топаю в расположение, готовлюсь к завтрашнему вылету. В 20 – 00 меня зовут к телефону, «полковник из Энска» подтверждает вылет команды завтра, передаёт списочный состав, называет время: 17 – 00, место – стоянка самолётов, быть там к 16 – 45. «И поздравьте от меня всех вылетающих, они поступили». Понятно. По списку строю команду, поздравляю с поступлением, сообщаю о времени и месте вылета. Всё, день, полный счастливо закончившейся беготни, прошёл.
ГЛАВА 71
Утро. Построение на плацу. Когда выхожу из здания, понимаю – погоды сегодня стоят просто невыносимые, с утра прошёл короткий дождь, что тут не в редкость, теперь опять жара и «дышать просто нечем и невозможно». Незнакомый до этого дня нам «гражданский» человек в чёрной тканевой куртке, пришедший от УЛО, читает список, кто ещё из конкурсантов зачислен в училище. «Наши» довольно равнодушны, они всё узнали ещё вчера, а в колонне рядом – ожидание и частое потом ликование, когда «человек из УЛО» называет очередную фамилию. «Проигравшие» отходят назад или напрямую топают через плац перед собой, «забирать вещи», смотрю – среди них много тех, кто приезжает не в первый раз. Неожиданно в строю рядом мальчик из Бреста не выносит жары, падает в обморок. «Неперворазники» бегут, путаясь с поступившими, к нему. Человек в чёрном отводит от глаз список, произносит: «Ну вот, и ещё одно место, похоже, освободилось», тоже идёт к «павшему».

 Через некоторое время после завтрака и переодевания «в военное» - только пока без погонов - мы идём на аэродром, там, на вертолётной стоянке, занимаемся уборкой территории. Странное дело – здесь «мусор» состоит из предметов, которые в армии совершенно невозможно представить валяющимся просто так, в палой листве, в рощице рядом с вертолётными площадками. Это – детали противогазов, сумки, шланги, в какой – то момент в палых листьях, плотно покрывающих землю – тоже дело, совершенно невозможное в армии - обнаруживаю даже пару оранжевых чехлов от штык – ножей и резиновые маски. «Убираем». Естественно, не листья, а, в основном противогазные,  запчасти.
Тем временем, характерный техник с береткой на верёвочке одного из «морских» вертолётов рассказывает мне полулегендарную, невозможную историю, которая вроде бы произошла именно здесь, в их подразделении. Якобы вертолёт Ми – 14, оборудованный системой удержания «в точке» и на небольшой высоте, выработал топливо, чуть приподнявшись над морской поверхностью, и купавшийся на отмели экипаж не смог забраться обратно. Объясняю, почему такое невозможно, подходят другие техники, прерываем разговор и пожимаем руки.
Недалеко от нас садится синевато - серый с голубым же номером  «Ан – 12», наверное, «наш», таких самолётов на стоянке нет, одни только светло - серые «Ан – 26» с красными номерами. Четыре человека из экипажа «Ан – 12», в бледно - оливковых «сирийских» комбинезонах,  садятся в приехавшую из города ярко – синюю «Волгу», что тоже в армии невозможно – гражданские машины не допускаются на территорию воинской части. Говорю технарям об этом, некоторые сразу соглашаются со мной, некоторые придерживаются точки зрения, что «да везде всё одинаково».
Время, строю команду, идём обедать. Проходим общаги - в окне четвёртого этажа «не нашей» казармы, там, где живут училищные выпускники, идёт «фехтование», видимо, только что полученными в составе лётного пайка сухими колбасами. Наконец, одна из колбас быстрым движением выбита из рук курсанта и вылетает в окно. Внизу проходит взводный офицер с четвёртого курса, перед ним и слева в газон падает палка сухой колбасы, он тут же подходит, берёт и осматривает. Дует на неё, смахивает невидимые нам соринки, уносит с собой. «Семейный, наверное. «Контра», декларированная нам Аникеевым,  явно близится», - думаю я, проходя со строем мимо.

В 16 – 30 вывожу свою команду на плац. Николаев прощается с нами, желает успехов в учёбе, грузимся в кузов «Уралов». Машины везут нас совсем недалеко, к училищному аэродрому. Выгружаемся, на стоянке рядом - громадный синевато - серый Ан – 12 с синим же бортовым номером – «двадцать второй». «К машине», разгружаемся. Первой к самолёту подъезжает «городская» «Волга», водитель открывает багажник. Экипаж, исключая командира и штурмана, перегружает в салон самолёта здоровенного осетра холодного копчения, маленьких севрюжек и синие большие жестяные банки, похоже, с икрой. Мы фотографируемся у борта, для надёжности сразу на два аппарата, и идём в салон.  Пускаются движки, наш самолёт рулит в торец ВПП, становимся, «выводим» двигатели, немного ревём ими, всеми четырьмя, разбег, отрыв - и взлетаем.
«Поехали», как когда – то сказал Гагарин. Другого он произнести и не мог, летая на бомбардировщике тогда, перед своим космическим полётом, в далёком посёлке Корзуново. Конечно, «поехали», ведь бомбардировщик – машина многоместная, а сказать ему в первом космическом полёте что – то надо, особенно, если репортёры попросили.
Летим. Как – то немного странно всё это выглядит – только что коллектив молодых и энергичных людей в военной форме поднялся на борт, а теперь все спят, и спят, что характерно, мёртвым сном, исключая, наверное, только меня. Возникают вопросы. Герметичный ли у нас самолёт? Не летим ли мы нестандартно высоко? Смотрю, как волнами ходит голубой воздух в щели, образованной фюзеляжем и створкой хвостового люка. Нет, грузовое отделение самолёта точно негерметичное. И точно нас «везут» на слишком большой высоте. Вдруг меня настигает крайне «полезная» мысль. Оглядываюсь на коллег – все спят, это хорошо и к месту. Подхожу к рампе, расстёгиваю нововыданные штаны и писаю в щель между створкой  и корпусом. Всё, мечта осуществлена – «просто так» и безнаказанно пописать на родную планету с немыслимой высоты, судя по всему, больше трёх тысяч метров. Застёгиваю брюки, иду, смотрю по сторонам. Это явно, судя по «дырочкам в трубах, часть вентиляции или обогрева грузовой кабины, это какие – то неизвестные мне приборы. Вот в кабину вынесен высотомер, на нём стрелка сейчас показывает три пятьсот. Рядом на панели «самолётные» часы, сейчас 17-11.
Сажусь на своё место. Думаю. Вот и отдохнул, целых два дня частично провёл на пляже – и это почти за месяц. Но в училище я всё же поступил, несмотря на большой конкурс. Ставшая привычной за полтора с лишним года военная часть, откуда я намеревался дембельнуться этой осенью, отодвинулась в сторону и уже отдалилась, мне становится всё равно, что там происходит. Лечу теперь ближе к родному дому. В принципе, всё хорошо.
Впервые задумываюсь, а как мои «лихие» перемещения в пространстве смотрятся с родительской стороны. Говорил я, кажется, папе, и, наверное, в марте, и только, что перед демобилизацией обязательно поеду отдохнуть на море. Это всё, об остальном они и не знают. Умилиться к родителям, или перейти в иное состояние не успеваю, посредине или в начальной стадии размышлений засыпаю, как и все вокруг меня – сказывается низкое давление и недостаток кислорода.
Гул самолёта меняется, просыпаемся. Воздух в нашем отсеке уплотнился, дышится легко. «Идём по большому кругу, садимся! Сейчас – момент выпуска закрылков. Мы примерно подходим к третьему развороту», – кричит грамотный в авиационном отношении незнакомый молодой человек, и, что удивительно – его голос отчётливо слышен в негерметичном  салоне самолёта. С моего кресла, если повернуться к иллюминатору, весь процесс выпуска закрылков можно рассмотреть в подробностях.
Перемещаюсь к спящему до сих курсанту пор на место во «втором ряду», вижу: коленями на «мою» старую «сидушку» у борта салона вскарабкиваются сразу двое курсантов. Они вглядываются за иллюминатор, яростно обсуждают происходящий процесс, спорят, «на сколько градусов» поворачиваются закрылки у «нашего» «Ан -12». К моему стыду, я такого и не знаю, только лишь понимаю, что для нормальной посадки крыло должно трансформироваться – рабочие скорости тут всё же сильно поменьше тех, на которых мы шли «в крейсере». Впереди открывается кабинная дверь, оттуда появляется «энский полковник» в тёмно – синем «вельветовом» комбинезоне и коричневых военных ботинках, подзывает меня согнутым пальцем. Подхожу. Кричит мне в ухо, перекрывая для меня шум двигателей: «Садимся, всем занять свои места». Сгоняю этих двоих со своей сидушки, смотрю – они сели правильно, занимаю место. Борт садится, рулит.
Выходим из самолёта, строимся и грузимся в кузов остановившейся рядом машины, это опять бортовой «Урал». Осматриваюсь. Как – то странно, мы уже привыкли к большим самолётам - истребителям – бомбардировщикам «Су-7Б», а здесь заканчивается вторая смена полётов, едут, взлетают и садятся очень маленькие, но более быстрые и «угрюмые» на наш непривычный к такому взгляд, «МиГ -21». Едем с аэродрома, чувствуем совсем другой воздух – пусть дождь недавно прошёл и здесь, но дышится легко, даже ощущается некоторая прохлада. Новоиспечённые курсанты успешно и усиленно привыкают к перемене обстоятельств. Нетентованный «Урал» скачет по сильно битому дорожному полотну, опытные люди говорят, до училища здесь не больше пяти километров.
На месте нас ждёт встреча с поступившими в Энское училище коллегами – здесь тоже сдавали экзамены, и в результате набрали сто человек. Плюс нас ещё сто, всего двести – такого большого набора в училище ещё не бывало – начались войны, например, Афганистан, и нужны лётчики, плюс за океаном очередной экономический кризис, а эти могут и ядерную войну затеять, с них станется. Подъезжаем к училищу – видим, как взлетает «наш» Ан - 12, «грамотные люди» со скамьи примерно в середине кузова громко, перекричав машину и ветер, сообщают, что самолёт уходит на Астрахань.
ЛЕТО
ГЛАВА 72
Высаживаемся на плацу у таких же стандартных двух казарм, идём «получать постельное». Нас сопровождают «местные», и боже ж ты мой, кого здесь только нет! Знакомимся. Здесь и сын командира Лощиновского полка, летающего на «Элках», куда мы, наверное, попадём  меньше, чем через год, и какие – то его подмосковные родственники, поступившие в училище, чтобы, недоучившись, пойти в часть и дослуживать недалеко от дома, и примкнувшие к ним от скуки и непонимания окружающей обстановки другие личности – в общем, опять начинается относительно привычная «мясорубка».
Для всех, тем не менее, сейчас тянется КМБ – курс молодого бойца, и я «до потери пульса» гоняю «молодых» курсантов по плацу. Их «подпирают» непрошедшие конкурсный отбор, но не потерявшие надежды на зачисление. Разноцветные палатки непоступивших, в основном – цвета хаки или «защитные», расставлены прямо за высоким чугунным училищным забором, напротив штаба. Сегодня я видел, как один из жителей палаточного городка радостно бежал навстречу замначальника училища, потом поменял в списке подразделения фамилии, и понял: кто - то из наших «немного» походил строевой и решил отказаться от карьеры военного лётчика. Ну, и ладно, и правильно – слабаков здесь быть не должно.
Необходимость, как я понимаю, познакомить новоиспечённых курсантов с отдельными аспектами лётной работы, заставляет начальника училища послать нас в подходящий день собирать аэродромный мусор. Приезжаем в кузовах ЗиЛ – 131, строимся. Сегодня воскресенье, полётов нет, из колокола громкоговорящей связи – ГГС - несётся над аэродромом мелодия из «Крёстного отца», более известная в нашем народе как «Давай покрасим холодильник в чёрный цвет».
Разбиваю курсантов на группы, каждой объявляю участки работ. Подкатывает и неподалеку останавливается чёрная генеральская «Волга», из неё выходят жена и родители недавно погибшего курсанта. Идут, садятся в вертолёт, летят на место гибели. «Погиб на полигоне, вошёл с креном в облака, и так в них, увеличивая крен на «выводе», прошёл почти до земли. А потом уже выводить было поздно. И ведь в таком случае не должен был стрелять, мог просто уйти. Зафантазировался.», - оглядываюсь, за моей спиной стоит ребёнок Лощиновского комполка «Дяди Миши» Геннадий Нестеренко. Этот знает всё или почти всё о происшествиях в училищных полках: «Жена молодая да красивая - а, жаль её». Мысленно отдаю должное генералу, он старательно вычищает «ненужных людей», вот и сейчас нас явно прислали сюда не бумажки собирать. К вечеру у меня ещё один отказник, происходит переселение в казарму из «палаточного городка».
По дороге к нам несётся запылённая вишнёвая «Волга». Заметивший машину Аванесян мечется и стремительно пытается укрыться в районе ТЭЧи – технико – эксплуатационной части, где производится ремонт и обслуживание самолётов. Но население «Волги» его тоже замечает, и машина пересекает его путь, прокатившись по траве. Бегу, надо защитить Аванеса. Судя по крайней решимости водителя, это приехала та самая Армянская Академия наук, которую Аванесян так боится. Трое толстых оттуда остаются у машины, а какой – то маленький, широкоплечий и худой пожилой гражданин с криком: «Постой, что скажу», ловит за руку Аванеса и, что – то приговаривая по – армянски, препровождает к ним.
Подбегаю, становлюсь у Аванесяна за спиной. Нет, тот, что его поймал, не пожилой, просто выглядит так – худой и широкоплечий, огромные очки «Хамелеон», аккуратно, через всю лысину кокетливо, «с напуском», зачесана налево длинная чёрная прядь, которую он постоянно и «не к месту» поправляет. Разговор ведётся больше на армянском, «худой» гражданин время от времени вскрикивает по - русски: «Обманул нас, обманул!», после чего мы с Аванесом отправляемся собирать бумажки, а Армянская Академия с севшим за руль «худым гражданином» уезжает. По дороге я спрашиваю Аванесяна, на чём договорились. «Я сказал им, что собираюсь стать главным армянским лётчиком, и они ещё будут мной гордиться. И ещё, что моё сегодняшнее желание неизменно».
 
Наступает очередное воскресенье августа, оказывается, это – День авиации. С утра нас «разбирают» родители. Мои приехали из Плёсовска и увозят меня аж на три часа, до торжественных мероприятий в училище, марша нашего курса и прочих «удовольствий». Посетили меня родители по телеграмме следующего текста: «Привет из энска тчк в воскресенье зпт двадцать третьего с утра зпт отпускают с родителями зпт хорошо зпт если приедете к девяти тчк». Выясняется, они подозревали, что в этом году я стану поступать в лётное училище, папа даже сказал по такому поводу, что «лучше всего в Энское, здесь почти рядом, а в Качу ездить далековато». Вот так, папа и мама, я заметил, могут лучше знать, что на самом деле мне нужно, хорошо бы поговорить с ними о таком поподробней.
У КПП, когда выходим с родителями – лёгкий скандал. «Матрос», в странноватой для нас лётно - морской форме, приехавшая сюда явно в компании с «морским» же авиационным технарём – подполковником, вдруг «ловит» на выходе Олежку Лапченко из нашего взвода, обнимает и целует его, что – то быстро говорит.  Среди новоиспечённых курсантов, стоящих на улице у КПП, затевается оценочного свойства разговор, молодая, стройная и по - южному загорелая девчонка в женской матросской форме  «котируется» очень высоко, наверное, как самая красивая здесь. Это правда, но Олег возмущён: «Вообще – то это мои мама и папа приехали, и мама – старший матрос, и никакой не ефрейтор, а вы – дураки». Лезет в драку, но только что обсуждавшая фигуру Олежкиной мамы группа мгновенно рассеивается, он остаётся один и наедине с родителями.
Мы же с родителями едем за город и проводим там почти всё отведённое время – целых три часа. Спрашиваю, как деды’. Отвечают, что хорошо. Знаю, «дедо’в» с маминой стороны родители «перетащили» к себе, в Плёсовск, купили им небольшой домик в частном секторе, совсем недалеко от центра города, собака моя переехала тоже и живёт с ними – я был у бабушки с дедом этой весной, когда уезжал домой на праздники. Мне тогда понравилось, как деды’ быстро освоились в городе, как чинно, в «выходных» одеждах, приходят в гости к родителям, а дедушка в моём старом зелёном шлеме «гоняет» на своём «Муравье» по чисто вымытым асфальтовым и песчаным в других местах здешним улицам. Как живёт у них моя собака - да, пёс постарел, ничто не вечно под этой луной, но весьма лихо, с выходом из своей огромной будки,  размахиванием хвоста приветствовал меня, когда я приезжал к бабушке и деду. Погуляли мы с ним, пожалуй, маловато – вышли пару раз в город, да разок выехали на другой берег, на дачу. Выслушиваю подробную мамину версию, как теперь живут дед с бабушкой и, конечно, моя собака.
Родителей интересуют мои, видимые сегодня, перспективы. Говорю, что сейчас главное – отлично закончить училище, а потом, со временем, можно будет поучиться и в академии. Единственное, что меня пока сильно беспокоит, в такой схеме и чем я с родителями не делюсь – это слова Виктора Аникеева о последующем моём обучении в гражданском ВУЗе, ну, и ладно, человек мог и ошибаться.
Время заканчивается, нам пора в училище. Сегодня родителям можно пройти вовнутрь, и они, чуть задержавшись на КПП, выходят в наш двор, я всё им объясняю. Идут по центральной алее, с уважением смотрят на портреты выпускников – Героев Советского Союза, кого – то узнаю’т, особенно – космонавтов. У памятника с «Миг – 19» останавливаемся и стоим некоторое время, идём дальше. Справа от нас – газовочная площадка, где я пока ни разу не был, но отец задаёт вопросы про пару МиГ-15УТИ, стоящих среди «элок», я отвечаю, что это – «специальные» машины местного полка, иногда на них летает на пилотаж и начальник нашего училища. Упоминаю, что нашему генералу только сорок лет. Оцениваю, что отвечаю медленнее, чем обычно, оказывается, я очень горд и солиден, не хочу отбрасывать это немедленно, пожалуй, немножко понаслаждаюсь ощущениями. Сообщаю ещё, что один из изображённых  на портретах в алее как Дважды Герой Советского Союза часто встречается нам поутру, когда я веду строй в столовую, и его звёзды – на положенном к такому случаю месте. Понятно, человек изменился, ведь с окончания той войны прошло больше тридцати пяти лет, но его легко можно узнать и сегодня.
Вот мы поворачиваем с аллеи направо, проходим на поле позади казарм, на нём уже идёт праздничная программа и к началу мы немного опоздали. Проходят колонны выпускников – на этом аэродроме сейчас летают только они, через некоторое время убегаю – надо поучаствовать в качестве взводного сержанта в проходе наших подразделений. Возвращаюсь к маме с папой, комментирую им спортивный праздник. Вдруг летающая модель самолёта – «Это из города, не наш» - только и успеваю пояснить родителям - огромная копия, кажется, четырёхмоторного ТБ-3, , врезается в толпу. Наконец, находится работа и одному из двух дежурных красно - белых «РАФиков» - «скорых помощей», стоящих как бы «за периметром праздника». Бежим, грузят, уезжают. Среди стоящих рядом местных, по виду явно врачей, идут разговоры: «Да разве это праздник, подумаешь, самолётик накрыл только владельца аппарата, да и то ерунда, осмотрят и отпустят. Вот в прошлом году, так отсюда сразу троих повезли к нам, в реанимацию, я ещё их осматривал. Там тебе и переломы, и разрывы мышц, и травмы внутренних органов – всё было. И всех троих «вытянули». А сегодня прямо скучно, не завидую я нашим ребятам». Оригинальный, как понимаю, взгляд на жизнь, очень врачебный.
Праздник заканчивается, обедаем, нас отпускают ещё на три часа - проводить родителей. Катаемся по городу, потом едем на прежнее место, в пригородный лес. Ем домашнее, как и утром, стараюсь и съедаю почти всё, по порядку, несмотря на только что прошедший обед. Мама поджарила мне большой печёночный сычуг и привезла ещё массу домашних вкусностей. Уже истекает моё время, а как остаётся много вкусного в чашках на расстеленном под берёзами брезенте! Мама быстро складывает «остатки» в пакеты, передаёт мне, потом достаёт из задней двери «Москвича» ещё и авоську с такими же бумажными кульками, на которых маминым, в этот раз сразу понятным мне, почерком синим фломастером подписано, «где что». Садимся в машину, едем в училище.
По дороге расспрашиваю, как мои одноклассники и знакомые. Мама отвечает, что всё в порядке, все кто хотел поступить в конкретный ВУЗ и не сумел такого сделать в прошлом году, в этом порадовали своих родственников. Моя «ПТУшная компания», отправившаяся туда «за отсрочкой», пополнила ВУЗы в полном составе. Дима, который Трамвай Номер Шесть, поступил, наконец, во Львовское училище, Дима без примет тоже, куда – неизвестно. Даже дебиловатый красавец – мужчина из параллельного класса, Геннадий, отправился в прошлом году поступать во Львовское училище вместе с Димой Трамваем, так при поступлении у него обнаружили гонорею и твёрдо сказали: «К нам – нельзя». Геннадий от такого не потерялся и в этом году отправился поступать в семинарию, где эта справка и не требовалась. Поступил, учится и распространяет в городке гонорею, вообще он, согласно отзывам тамошней родственницы, как и всегда, по – прежнему он ведёт себя довольно непосредственно и весело. Теперь у родителей Геннадия появились сомнения насчёт  сыновнего непоступления в «том» году, но это сейчас неважно, а я – молодец, что поступил именно сейчас.
На входе в КПП – небольшая толпа, все, как один, с авоськами либо модными сейчас пакетами, чаще всего на белых полиэтиленках – предельно «сельская» и немного нереальная реклама «Монтаны».
Планируем, что в следующий раз папа приедет сразу же после первой сессии, чтобы забрать меня на зимние каникулы.  Прощаемся, спасибо, спасибо, родители уезжают. Думаю. Как – то сложится для меня эта самая первая сессия, не «вылечу» ли я из училища? Стоп, обратимся к «подсознанию». И сразу ответ – нет, не вылечу, начальных знаний достаточно, а новые доберу, важно только «не расслабляться». Чувства верные, ведь они – сумма текущих ощущений и отражение реальной ситуации.
Центральная аллея в её начале плотно «забита» коллегами с пакетами и авоськами, все беспорядочно, по одному – по двое, по трое, идут к общагам. В казарме делюсь с эскадрильскими едой, в первую очередь - с теми, к кому по разным обстоятельствам сегодня родственники не приезжали, что – то получаю «в ответ», потом садимся на кровати и сосредоточенно жуём. Ко мне подходит один из «подмосквичей», по - моему, служивший в  пехоте, внешне пониже меня ростом, похожий на цыгана, спрашивает, нет ли больше таких колбасок с кашей и кусками сала внутри. Я, конечно, подозревал, что в результате массовых «обменов» что – то перепадёт и «подмосковной» компании, но никак не ожидал увидеть перед собой их «представителя». Довольно растерянно, это видно «со стороны», говорю, что «чинёнки» больше не осталось, всё роздал. «Подмосквич» Кружков внаглую пытается «проверить» мои пакеты, мне такое не нравится,  и я упреждаю его, убрав все кульки в сетку. Тот разочарованно «отваливает».
Думаю: не должен ли был я драться с ним, ведь его «действия» были довольно вызывающими и я, наверное, особенно «как дедушка Советской армии», должен был как – то ответить, но осматриваюсь: всё тихо, все едят.  Не хватало ещё подраться при раздаче пищи, да ещё потом и «вылететь» из училища, если сообщение об этом дойдёт до командования, а туда оно обязательно прибудет, можно в таком случае даже не сомневаться. Кажется, в целом я поступил правильно. Ем. Обнаруживаю кусок чинёнки и так, чтобы видел Кружков, передаю его сидящему рядом Андрееву. Пусть узнают, что я целенаправленно «обманул» Кружкова. До «подмосковной» компании доходит, в их углу я вижу оживление.
Чинёнка – редкое лакомство, до этого случая я ел её всего, наверное, трижды. В наших станицах её делают тогда же, когда и вкуснейшую печеночную колбасу – когда режут скот. Кишки выворачивают и тщательно промывают, вымачивают, промывают уксусом, опять моют. а потом набивают полуготовой пшённой кашей с кусочками «нутряного» сала. Перед набивкой, естественно, в кашу могут добавить и перец,  и жареный лук – это по вкусу и как решит хозяйка. Главный секрет – после недлинной варки чинёнку нужно недолго прожарить на одной сковороде с готовыми печёночными колбасами, и всё – потрясающее вкусы блюдо будет готово к поеданию.

Двадцать восьмое августа. Присяга. Я уже давал клятву верности Вооружённым Силам, поэтому моё участие просто номинальное.  На Присяге нам выдают погоны, и вечером мы сидим, пришиваем их к ХБшной форме. Здесь всем выдают «жёлтое», не то, что в части – там у нас была ещё и зелёно - коричневая «стекляшка», в такой я, собственно, и проходил всё свое армейское время. Оцениваю вроде бы толстую и рыхловатую «желтяшку», она действительно лучше и по жаре, и в холод, чем носимая мной в армии «зелёнка». Всё, на этом событии КМБ в училище закончен.
Ближе к вечеру иду рядом с УЛО, привычно думаю, вдруг – навстречу в сторону КПП идёт рота. Это наша, подбегаю к «командиру», я в абсолютно шоковом состоянии, ору и спрашиваю одновременно:
- Куда идёте? И кто отпустил?         
- Кто? Да никто. Решили, что нам надо сходить в театр.
- Зачем? И это так решается? И вообще - были уже вроде. На прошлой неделе, и ничего, кроме плохой игры, я там не увидел.
Кажется, я начинаю обращаться к разуму «командира», и это неправильно, в конце – концов, решение принято целой ротой, а он здесь «ни при чём».
- А чешское пиво в буфете? Вот то – то, туда мы и решили сходить. И займите, пожалуйста, своё место, иначе нас могут поймать на КПП, я действую немного неуверенно.
Приходится пристроиться слева и на Контрольно – пропускной пункт пойти - сообщить дневальному, что «мы в город», отпустили в театр ротный и комбат. Пронесло, слава богу. Сходили в театр, выпили немного пива, я не пил, как и в прошлый раз, пошли обратно. Без проблем прошли через КПП, в этот раз нам даже успели открыть ворота. Опять неприятности «пронесло мимо».
Вот так. Сколько раз ещё в армии я говорил Юрке: «Действуем, как всегда, просто и понятно», а в результате я проходил в «самоход», а его слишком часто ловили, потом я видел его то набирающим кашу в бачок под охраной ВВшников с городской «губы», а то, в «мягких» случаях, «выполняющим «специальное задание дежурного по части по уборке территории».
Меня сильно смутило это событие в училище, я боялся развития приключений, но потом, всего через несколько дней, начались занятия, и оно «само собой» забылось.
ОСЕНЬ
ГЛАВА 73
К первому сентября мы получаем ПШ – полушерстяное обмундирование, получаем приказ осенью, пока нехолодно, носить его с фуражками. Я в очередной раз начищаю свои сапоги до лакового блеска, используя обувной крем без названия из круглой коробочки и воду. Почему – то здесь все, кроме нашего взводного и ещё одного «армейского» курсанта, ходят в сапогах с голенищами в гармошку, что, как сказал однажды ещё в армии наш начштаба батальона Гела Николаевич Квиртия, «очень даже неэстетично». Но – авиация, здесь свои порядки, поэтому  я «гармонирую» голенища на своих новых юфтевых сапогах. Кроме одёжки, нам выдают коричневые «командирские» сумки, в них должны поместиться все тетрадки за сорок восемь копеек, а также набор ручек с карандашами. Курсанты старше нас здесь щеголяют новенькими портфелями  чёрной кожи, покупают их одинаковыми на весь курс, и, по словам нашего ротного, всё у них становится «до безобразия единообразно». Но для нас пока такое «удовольствие» невозможно, остаёмся при своих тесных сумках.
Одеваемся в ПШ и начищенную обувь, надеваем через плечо сумки, строимся рядом с УЛО. Перед нами коротко говорит начальник училища, потом идём учиться. У «входной» колонны в Учебном отделе – дневальный, отстаивает свои два часа, он должен быть вооружён «рыжим» АКМовским ножом, но почему – то у него на поясе болтается длинный и узкий, с «шариком» на конце ножен, невесть как здесь проявившийся австрийский штык с отметкой об изготовлении в тысяча девятьсот двенадцатом году, и такое ведь продолжается годами.
Расходимся по аудиториям. Первый учебный день,  три «пары» и посещение кафедр «по кругу», две самые «страшные» из них выделены в отдельные помещения - это кафедра аэродинамики, где, говорят, мучают людей даже летом, на аэродромах, и, напротив неё, через главную аллею  - термодинамики и КЭСиД (конструкции и эксплуатации самолёта и двигателя). Эти здания, перестроенные бывшие полковые конюшни - одноэтажные и чертовски красивые снаружи и внутри, а на аэродинамике, за аудиторией номер один, в соседнем помещении, содержится настоящий – я уже посмотрел его – МиГ – 27. Для того, чтобы сменить в комнате устаревший самолёт на перспективный, раз года в четыре разбирают стену со стороны аллеи. И, хотя всем понятно, что маловероятны наши будущие полёты именно на этом самолёте, из нашего училища истребительно – бомбардировочной авиации «непонятно, куда ещё попадёшь, может, вообще в «чистые» истребители или в бомбёры», да и относительно новых типов штурмовиков и истребителей предостаточно – и все Су – 17, и фронтовой бомбардировщик Су - 24, и Су - 25 и 27, и МиГ – 21 - 29, и новые Тушки - «бомбёры». Хотя… В Афганистане сейчас с успехом применяют и  «старые» типы машин. А МиГ – 27 в полках для нас всё – таки вероятен, поэтому мы с вниманием осматриваем «Крокодила Гену», и выясняем с преподавателем механизм, как этот самолёт бросает ракеты при атаке в заднюю полусферу.
Говорят, в первой перестройке конюшен под аудитории участвовал сам Чкалов. Вряд ли он подозревал, что ещё случатся другие переделки, к основным зданиям сделают пристройки, а прямо за стенкой аудитории с МиГ – 27 внутри, на природе, среди леса, разместится списанный транспортник Ил – 14, в котором будет обитать местный полковой художник.
Наконец, нам прочитывают вводную лекцию по аэродинамике. Я, похоже, тупой или очень тупой, а вокруг меня, вроде, юные любители именно этой науки – так часто сыплются вопросы преподавателю, и вижу, что они – вопросы - толковые.
Ближе к обеду перемещаемся на кафедру КЭСиД. Шумно входим в аудиторию. Здесь тоже обзавелись своим собственным самолётом, только это – списанная «Элка», у которой к тому же отняли одну консоль крыла, чтобы придвинуть машину к стенке, да и всю сзади, до кабины, «пустили в разрезы», обнажив при этом внутренности самолёта и двигателя. На стенах аудитории – стенды, демонстрирующие работу систем, за самолётом, в огромном горшке – фикус с толстыми зелёными листьями.
Лекция. Читает полковник Щербенко. Ощущение, что я – очень тупой, и это неисправимо. Ну, постараемся поработать над собой два – три дня, кстати, сегодня после обеда идём на самоподготовку, потом посмотрим, может быть, уже завтра придётся идти признаваться в профессиональной негодности. По итогам самоподготовки - здесь её называют «сампо», решаю, что поход с таким кардинальным признанием преждевременен, и я пока продолжу здесь обучаться.

Октябрь. На носу выпуск. Сегодня впереди меня здесь же проходил какой – то молодой генерал – лейтенант, я сразу понял – в своё время это - наш выпускник, он шёл по аллейке очень широкими шагами. Здесь все курсанты ходят именно так, учитывая длину этой дорожки и удалённость казарм от основных зданий. Если посмотреть со стороны, а мы не раз так и делали, люди шагают очень широко, переставляя согнутые в коленях ноги и опустив таз, как огромные пауки.
Я только собрался обогнать его, как сзади к генералу подбежал курсант - выпускник и стал просить его либо поставить ему хотя бы четвёрку, у него все остальные оценки в зачётке – пятёрки, либо слетать с ним на полигон ещё раз. Он зачем – то на экзаменах бросил бомбу с кабрирования, и попал чуть ли не в центр мишени. Генерал непреклонен: «Бомбу с перегрузкой бросают уже в полку, ты не мог знать всех условий. И «тройка» в таком случае – очень неплохая оценка». Генерал повышает голос: «Что значит: «Я считал, я был уверен»? Выпускник, осознав всю бесполезность разговора, отстаёт и «теряется» где – то позади, на широкой алее.
Выпускной «обед». Мы уже знаем от Нестеренки, что один из выпускников, когда генерал произносил торжественную речь, сильно выпивший, внезапно и страшно прокричал с другой стороны стола: «Господа офицера’!», упал лицом в глубокую суповую тарелку, и начал «тонуть». Конечно, коллеги его быстро «спасли», и генерал сказал в ответ на происшествие: «Теперь можно, но так не надо», потом продолжил говорить, а пьяненького через некоторое время на парадной серой шинели пронесли мимо нас в казарму, и одна ножка его, в новом, надраенном до зеркального блеска яловом сапоге, беспомощно волочилась по асфальту.
ГЛАВА 74
В это воскресенье мы прыгаем с парашютом. Надо совершить два прыжка с самолёта Ан – 2, и на этом, слава богу, заканчиваем. Только, к сожалению, в этом году, но это, по словам седого майора - ПДСника,и всё. Прыгать боятся все - и те, кто уже имеет такой опыт, и «перворазники».  На аэродром приезжаем перед самым восходом Солнца – в училище мы говорили с седоватым майором из парашютно – десантной службы, и в тёмном пока небе он мне показывал созвездия, а вот мы уже проехали пять километров, за это время почти рассвело, сидим на полянке у стоянки Ан-2, ждём восхода, когда нас начнут «бросать». Вокруг очень тихо, коллеги сидят вокруг меня на траве синими мешочками с навершиями серо – синих шапок, и в задумчивости молчат. Главный ПДСник тем временем, по местному выражению, «сигает» – с ним поднимается Ан – 2, он прыгает, его парашют ПО - 9 не раскрывается, приходится спускаться на «запаске», ПДСник снова бежит в Ан-2, опять прыгает – во второй раз основной купол не открывается, зараза такая. Когда на третий раз парашют раскрывается, седой майор с ним в воздухе делает такое, от чего мне становится не по себе – я такого никогда не видел, остальные, если не ошибаюсь, просто не смотрят в его сторону.
Наконец, всё в порядке. Солнышко всходит, нас делят на партии и грузят в Ан – 2. Из кабины выходит командир в комбезе и несколько неожиданных сандалиях на босу ногу, спрашивает, все ли готовы, говорит: «Поехали, смертнички» и садится на своё место слева. У меня возникают вопросы, как он так быстро взбирается на почти километровую высоту, но возникший  за моим плечом Нестеренко тут же говорит, что сюда списывают на полгода за воздушное хулиганство лётчиков - истребителей – бомбардировщиков, и вопросы мои пропадают. «На месте» КВС очень сильно кренит машину влево, и мы под умелым руководством ПДСника быстро оставляем самолёт.
Я приземляюсь рядом с майором. Тот бросает свой парашют, и со словами: «Сейчас будут фокусы» бросается к стоящей рядом стереотрубе. «Так, есть. Иди посмотри, твой»? Но я и без стереотрубы вижу, как сильно вращается вокруг своей оси, разбросав руки в стороны, кто – то на высоте метров в семьсот. Киваю в ответ, подхожу к трубе. Считаю. В лучах восходящего Солнца двое мрачно висят во внешней ограде из колючей проволоки у странного белого и маленького домика, спокойно ждут окончания утреннего ветерка, который натягивает их парашюты, а внутри ограды беснуется большой пёс. Один курсант пробегает по ступенчатой крыше ТЭЧ и спрыгивает, опять бежит и быстро, как учили, спрыгивает, «чтобы парашют не погас». Итого – всего четверо «нестандартных». Надо ждать остальных.
 «Сегодняшний день точно прибавит мне седин. Это ведь пока ещё не все ваши прыгнули. Господи, пусть все оставшиеся сиганут как обычно и никому не потребуется наша помощь, если, конечно, она возможна», – говорит ПДСник рядом. Я говорю ему, что тех, двоих у домика, нужно выручать, он отвечает, что собаку, конечно, жалко, а так… Курсанты, наверное, пусть немножко повисят и помучатся. Забрасываю свой и полусобранный парашют майора в кузов притормозившей рядом машины. Всё, иду к автобусу.

Золотая осень в этом году очень быстро переходит в слякотную. Утро, сидим на КЭСиД, молодой подполковник рассказывает нам о двигателе «Элки». Временами посматриваю в окно – там бушует тёмно – серая непогода, временами с растущего в газоне дерева ветер срывает мокрые листья и налепливает их снаружи на оконное стекло. Они прилетают из тёмной мглы, как жёлтые письма мокрой и холодной осени, как будто бы впереди нет белой зимы, а только дождливые темные бури.
Подполковник продолжает рассказывать, описывает происходящее в двигателе. «Адиабатический КПД… Запас устойчивости… Топливный конус… Сопло… Срез… Я закончил, теперь можете задавать свой вопрос. Четыре года читаю, и каждый раз по - разному, а вопрос этот в конце лекции всё равно задают. Сегодня специально выделил время после основного текста, давайте поговорим. Ну, смелее, я жду традиционного вопроса».
Наконец, в задних рядах шевеление, оттуда поднимаются: «Разрешите, товарищ подполковник. Скажите, а как же он – двигатель – всё – таки работает»?
Общий негромкий смех всё более усиливается, как будто остальные, и я в их числе, что – то уже поняли, а спрашивающий – нет. Подполковник кричит, перекрывая уже общий хохот: «Вот он, всегдашний вопрос! Я говорил сейчас только об организации движка, причём в терминах, которые вам обязательно должны стать привычными. Поэтому - не понимаю, как можно ответить на Ваш вопрос. Всё, звонок».
Ещё одна лекция в этом здании, надеваем шинели и выходим, строимся снаружи, у двери – сейчас предстоит семинар по математике, совсем в другом здании, в УЛО. Распогодилось, серо - синие «осенне – зимние» облака бегут в сторону, обратную несильному приземному ветру, солнце проглядывает сквозь тучи и играет в лужах на мокром асфальте. Скоро зима, она хорошо ощущается уже сейчас.
Надо поторапливаться, «гражданские» преподаватели требуют вовремя появиться в начале занятий, нуждаются в докладах дежурного, напоминая каждый раз при таком, что «мы – армейские», хотя военные преподаватели как раз нас «не дёргают», и здесь, у «гражданских», даже краткое, на минуту, опоздание, в отличие, например, от кафедры аэродинамики, рассматривается математичкой чуть ли не как заранее задуманное «преступление» старшины эскадрильи против самой идеи всё сосчитать.
Идём в УЛО, задумываюсь на ходу. Меня «потихоньку» отставляют от командования, инициатор этого – мой взводный, и я не против, такое дело «в моих интересах». Уже очистили художку в роте с моим обязательством делать не меньше, чем одну стенную газету в месяц, я собрал в мастерской с помощью нашего небольшого коллектива открывающийся во всю длину верстак, теперь там, внутри, стоят наши чемоданы и, может быть, кто – то уже спит на них, положил матрас и спит. Кстати. Я не обратил внимание на «перекличку» в начале этой пары, осматриваю эскадрилью, выделяю «своих» – все на месте, значит, в «ящике» сейчас точно пусто.
Центральная аллея хорошо продувается, и на ней – зима, под нашими сапогами иногда похрустывает утренний лёд, не до конца смытый набежавшим, словно из ниоткуда, утренним дождиком. Так, «Правое плечо – вперёд, прямо». У дверей УЛО строй «разваливается», все бегут в раздевалку, потом поднимаются по лестнице наверх, на математику.
Немного задерживаюсь у дверей, смотрю, снаружи, на стоянке за училищной решёткой, среди преподавательских «Волг» и «Жигулей» стоит одиночный, цвета хаки, мотоцикл «Урал». Его водитель, громадный мосластый прапорщик, возвышается на разводах в конце сильно «скошеной» к этому краю вниз толстенькой «полковничьей» колонны кафедры электроники. Когда он подъезжает к училищу на этом мотоцикле, видно, что ему сильно мешают собственные высоко задранные коленки, а когда он ставит мотоцикл к забору, то просто привстаёт на месте и выкатывает «Урал» из – под себя.
Мгновенно вспоминаю, как «весной - осенью», почти каждое утро нашего девятого класса, к Плёсовской школе подкатывал на «модном» мотороллере «Вятка - Электрон», запыхивая дворовое пространство голубым дымом, учитель пения. Открывал багажный отсек, подкладывал под мотороллерную откидную ножку возимый с собою кирпич, устанавливал сиденье обратно, и шёл в здание. В девятом классе это значило, что, возможно, сегодня мы опять будем петь непонятно в какой раз гимн СССР – шли очередные партийные мероприятия, и мы, естественно, тогда активно «подпевали снизу».
В определённый момент, когда «всё плохое в этой школе» для меня, «наконец, сложилось», я, очень злой, вошёл в пустой кабинет, где мы занимались пением, и увидел стоявшую на столе учительскую гармонь. Коварно воспользовавшись тем, что в классе никого не было, я раздвинул меха гармони и мелом написал на них, что учитель пения – дурак. Начались музыкальные занятия. Как только преподаватель развернул меха, «пробежал по кнопочкам», в классе послышался смех, и он явно усиливался. Хохот нарастал, и меня «на всякий случай» выставили за дверь. Кажется, такое случилось со мною чуть не впервые, и я немедленно пришёл внутри себя в ярость. Выйдя из кабинета, прислушался к происходившему в классной комнате, там смеялись уже практически все, услышал и, допредставив себе, как учитель музыки с серьёзным лицом растягивает гармошечные меха с моей удачно нанесенной дурацкой надписью, совершенно успокоился.
Всё, оставляю в покое давно прошедшее, входим, идём на математику. Аудитория 302, третий этаж. Привычно встаём, привычный доклад дежурного преподавателю, «прикрытый» им крик Серёжки Петрова: «Мышка белая», он, кажется, временно, до сессии, влюблён в математичку, красивую, высокую хохлушку, носившую только белые зимние одежды, вплоть до зимнего пальто, шапки и сапогов. Садимся, начинается семинар. Вообще, для нас сейчас самое важное из текущих проблем – то, что гражданские преподаватели усиленно хотят казаться сильно военными, принимают как должное «торжественные» доклады дежурного по классному отделению и следят за нашими перемещениями из корпуса в корпус, чтобы избежать опозданий даже на полминуты.
Не в пример гражданским, но подполковник Дима Хлястик – когда – то, в испытательных целях, на бо’мбере он проходил через облако ядерного взрыва, в связи с чем располнел и шинельный хлястик у него действительно длинный, так вот, он, всегда, забегая в начале пары в аудиторию, бросает свой «штурманский» портфель на столешницу кафедры, тот ещё «едет» по столу, а сам Хлястик с криком: «Не надо, вольно, садитесь» бросается к доске и быстро начинает писать формулы, чертить схемы, и задавать вопросы отдельным людям в аудитории.
Семинар заканчивается, одеваемся внизу, идём в казарму. До обеда в солдатской столовой ещё есть время, и мы, с несколькими постоянными коллегами, идём в спортивный зал, поиграть в волейбол. Играем, бежим к общагам.
Там уже стоит строй, мы присоединяемся, идём кушать. Столовые разделены – для «летающих» и нет, в первом случае – лётный паёк со всеми вытекающими и столовая рядом с казармами, во втором – наш вариант - солдатская столовая, тоже со всеми исходящими – грязновато, наряд по кухне «свой», и сама столовая чёрт знает где, аж у самого УЛО. Но ничего, потерпим немного, и в апреле – мае навсегда перейдём в лётную.
После обеда сразу идём на «сампо». У нас сегодня, как обычно, занятия на кафедре электротехнического оборудования. Рассаживаемся в аудитории, приходит «секретчик» и раздаёт наши собственные тетради с конспектами занятий. Такие люди назначаются в каждом учебном взводе – тетради с записями, кроме «несекретных» кафедр, нельзя выносить из расположения, и «секретчик» следит за этим.
Мне приходится, особенно с учётом армейской «отвычки», скрупулёзно конспектировать на занятиях, и тщательно прочитывать тексты лекций, иначе, как я недавно выяснил, запомнить их содержание моему мозгу не дано – детская привычка «не припоминать, а понимать происходящее», действительна и сейчас. Изредка мы отдаём преподавателям свои конспекты «на проверку», и тогда на полях наших текстов иногда появляются чернильные дописки, датированные и с обязательной росписью «читателя». Тут хочешь – не хочешь, а всё законспектируешь.
Звенит звонок, идём на ужин. После него по главной аллее топаем в казармы, личное время – и спать. Вот и пробежал день, полный обычных забот. По сравнению с первым годом в армии у меня есть серьёзное преимущество – здесь успеваю, по детской ещё традиции, заложив руку под голову, обдумать прошедший день, спокойно выставить себе «плюсики и минусы», сложить их и назначить искомую «сумму дня». Сплю.
ЗИМА
ГЛАВА 75
Прошёл Новогодний праздник, на носу первая зимняя сессия. Я отчаянно учусь на самоподготовке – нигде кроме школы, не сдавал экзамены и не знаю, что это здесь вообще за мероприятие. Ещё и эти чёртовы «Ти – ти – та - та». В конце второй пары здесь, в каждый учебный день, разносится по аудитории пикающий звук радио. Преподаватели быстро заканчивают лекции, мы записываем и сдаём на проверки «диктанты», доносящиеся из репродуктора азбукой Морзе. «Диктант» сегодня, кажется, пищит слишком быстро. Не уверен, что смогу такое сдать, во всяком случае, с первого раза, а без этого к экзаменам не допустят, это – «зачёт» без оценки.
Что меня сильно смущает – преподаватели здесь учат только эксплуатации машины, а ни в коем случае не проектированию. Сегодня, после разбора на «электронике ЛА» принципов работы радиокомпаса, потихонечку, чтобы меня не услышали коллеги, спросил об этом преподавателя, и он так же тихо рассказал мне, что я никогда здесь не услышу ответ на «почему так», зато меня научат, «как поступить с готовым оборудованием». Это меня немножко расстроило – мне не надо «как делать», я уже готов к «почему».
Сижу на сампо, читаю конспекты, готовлюсь к экзаменам. Завтра – зачёт по азбуке Морзе. Не знаю, почему, но настроение изменилось, уверен: напишу с первого раза.
Назавтра сдаю, и, действительно, с первого раза.   Считаю, что мне повело, хотя какое, к чёрту, тут может быть везение. Вижу - много, слишком много народу отсеивается по итогам «Титита’та», у нас с первого захода остаётся не более половины людей, которые могут сдавать сессию, а ведь завтра у нас начинается подготовка к экзаменам. Некоторые, их совсем немного, единицы, пришедшие из армии «дослужить» или желающие провести армейское время в относительно комфортных или так представляемых условиях,  и не собираются экзаменоваться, причём говорят об этом открыто.

Сдаю «историю партии» - это первый в моей жизни институтский экзамен, и я немного волнуюсь, как и положено «отвечающим». Пишу и отвечаю всё, что знаю, совершенно неожиданно для себя получаю «пятёрку». Это хороший задел, всё – в копилку.
Следующие экзамены – наверное, посложнее, чем все остальные, и я готовлюсь к очередному – КЭСиД с особым тщанием. Видимо, понимая, что эти испытания – очень нешуточные, на сампо коллеги «простым» карандашом вписывают ответы на «билетные» вопросы прямо на белые поверхности «системных» стендов, развешивают на листьях огромного фикуса листы бумаги – тоже с ответами на вопросы, а в кабину самолёта, в брезентовую сумку на правом борту, кладут «Инструкцию по эксплуатации Л – 29». Вроде, всё готово, надписи на белых полях стендов видны только «в упор», если хочешь видеть листы с ответами на фикусе зайди только от окон, но некоторое беспокойство остаётся – вдруг кто – то обнаружит хоть что – нибудь из сделанного нами – экзаменующийся может сразу лишиться серьёзной поддержки на непростом предмете.
Экзамен. КЭСиД. Смотрю билет. Так, первый вопрос – масляная система двигателя М-701, второй – работа с арматурой кабины при отказе двигателя. И задача, довольно сложная - я прочитываю билет ещё раз, теперь знаю, как её решать. В рамках подготовки к ответу мы можем ходить по комнате, смотреть необходимые нам стенды. Я сразу отправляюсь к нашим «закладкам». Листы с фикуса убраны, Инструкции на месте нет, перехожу к стенду с масляной системой - карандашные записи на стенде стёрты, явно большой Кох - и - Норовской резинкой, у меня в художке такая есть. Теперь понятно, откуда на белой поверхности стенда появились неблестящие пятна по размерам текстов - тут и до нас находились «умные», которые простым карандашом выводили прямо на досках ответы на экзаменационные вопросы. А у преподавателей, видно, за длительное время «выработались способы борьбы» со столь  подвижными «подопечными».
Готовлюсь «без поддержки», отвечаю, неожиданно для себя получаю кучу сторонних вопросов и, через некоторое время - «пять баллов», выхожу за двери. Там уже ждёт Анатолий, в открывшуюся дверь немедленно сыплются вопросы: «Ну, что»? и «Как сам»? Пожимаю плечами, говорю, что «пятёрка» и «всё в порядке», идём «в роту». Толик только что тоже получил «пятёрку», топаем, говорим о несущественном, просто болтаем – сейчас в казарме придётся заняться математикой, мы готовимся, предстоящий экзамен явно будет непростым. Теперь мне уже кажется, что по КЭСиД я хорошо знаю всё, просто всё. Наверное, так оно и есть.
В казарме встречаю однокурсников, которые на днях не получили зачёт по «Тититата». Не допущенные теперь к экзаменам, они кажутся мне теперь совершенно отдельными от нас, «успешно проходящих», немного «неполноценными», что ли – скачут по спальному залу и Ленкомнате, валяются на кроватях, а мы трудимся, сдаём экзамены. Немного погодя это ощущение проходит, а вместе с ним, как ненужное,  совершенно исчезает и чувство, что я знал к прошедшему экзамену всё необходимое.

Утром, почти сразу после подъёма, мы бежим по главной аллее. Вокруг белые сугробы, холодновато и темно, только нечасто встречаются горящие светом окна, да редкие встречные машины подсвечивают жёлтым исходящий от людей пар. Я сегодня бегу вне строя, вчера вечером поговорил с ротным, он порылся в документах, и разрешил мне одиночные забеги. Я предложил вставать попозже, в семь, и устраивать отбой тоже позже нынешнего, часов в одиннадцать, всё равно, привычные к поздним часам, люди бродят и после отбоя, но Александр Афанасьевич в ответ только безнадежно махнул рукой: «Писали уже, ничего не поменялось».
Сегодня я бегу свои шесть – восемь утренних километров и размышляю на эту тему. Вообще, ещё тренер в Плёсовской, а это было давно, я не помню сейчас подробностей, но тренер предлагал нам: «Тем, кто бегает средние – сразу, до сегодняшних «бегов», выберите себе тему, которую сегодня будете обдумывать». Вдруг нахожу выход, и он элементарный, я не удерживаюсь и даже кричу, как Архимед: «Нашёл»!  Не надо писать адресных писем – надо просто отправить несколько рапортов. По команде. В армии это слово предвещало мне только неприятности, и рапортов я немного побаивался, а теперь сам готов его писать, и потом – у меня есть люди, которые готовы отправить по команде такие же бумаги. Странно как – то, только что поделать – время – то идёт, и надо привыкать к переменам, в том числе таким.
Набегаю утренний километраж, бегу голым по пояс, только поясница прикрыта высоким поясом из собачьей шерсти – плёсовская бабушка по телефону настояла на своём, и теперь я таскаю на себе предмет, который на морозной улице ведёт себя достойно, не пахнет, а стоит только войти в тепло – намокает и радостно «благоухает», причём «несёт» от него вражескими запахами самых агрессивных плёсовских собак. 
Бегать голым по пояс  мне совсем не холодно. Оппонентов в разговоре, особенно снаружи помещений, больше пугает мой радикальный красно - синий цвет выше собачьего пояса и то, что на внутренних сгибах локтей образуется ледяное крошево, плюс с четвёртого курса доносятся слухи, что «один побегал голым по пояс, поморозил почки и списали его «по здоровью», в общем, есть, где мне «развернуться». Кроме того, обнаружил, что на утренней зарядке бо’льшая часть коллег отворачивается от меня, когда я пробегаю мимо – явно смотреть им на такое неприятно, да ещё и погоды стоят морозные.
ГЛАВА 76
Успешно сдаю «гражданские» дисциплины, но крайний экзамен – «военный», и это – аэродинамика. Строимся, отправляемся на кафедру. У входа в здание сталкиваемся с преподавателем подполковником Нестеровым, говорим. Он, как всегда зимой, по форме, но без шинели. Рядом маленькая, в  летнем платьице и шлёпках, лет шести, Георгиевна, или – в просторечии – Жоржо’вна. Подполковник полностью увлечён воспитанием девочки. Жоржовна и сама умна не по годам, пишет маслом и совсем здо’рово рисует, я знаю, почти полгода назад местный дом офицеров даже отдавал ей под выставку работ целый зал. Я спрашиваю Нестерова, качнув подбородком в сторону Жоржовны: «Как она», он отвечает «Хорошо, сегодня два года, как научилась читать. Требует отметить шоколадным тортом. Сегодня вечером у нас будет торт».
Идём на кафедру. Я сажусь за первый стол, читаю на столешнице надпись: «В моей смерти прошу винить Васю К». Полковник Василий Михайлович Курицын – начальник этой кафедры, я почему – то уверен, что это – единственная надпись на столе в этом кабинете и вообще на кафедре, если не во всём училище. Становится как – то неуютно, и я закрываю «Васю К.» тетрадным листком. Приходят преподаватели, пишем аэродинамику. Это - днём, попозже должны быть известны предварительные оценки. Но к вечеру появляется папина машина, меня пытаются увезти в Плёсовск, а мне так и остаются неизвестными результаты последнего экзамена. Папа проходит через КПП и идёт на кафедру, спустя небольшое время выходит оттуда: «Всё в порядке, только пока не проверяли». Но я не могу исчезнуть до завершения сессии, и, хотя впереди суббота и воскресенье, отец уезжает. Через пятнадцать минут после папиного отъезда – звонок в роту, меня вызывают на кафедру аэродинамики. Бегу, тут недалеко. Сообщают, что моя оценка по письменному экзамену – пять баллов, дают бумажку – отнести ротному, чтобы выдал мне проездные документы. Александр Афанасьевич просит меня зайти через полчасика, когда, по его словам, документы будут готовы.
Собираюсь, через полчаса захожу к ротному, получаю документы, по уже плотно схваченным зимней темнотой улицам бегу к вокзалу. Вот и он, на большой, летом ещё и грязноватой, площади. Перед сияющей огнями станцией почему – то слишком тускло светят внешние фонари. Подбегаю поближе, смотрю на часы в свете высоких вокзальных окон – успеваю к поезду, даже минут сорок есть в запасе. Через небольшое время, отстояв в маленькой очереди в воинскую кассу, с билетом в кармане шинели, выхожу на перрон, прогуливаюсь.
Рядом со мной останавливается поезд, от одной из дверей вагонов доносится шум. Иду туда, в темноту, вдруг понадобится моя помощь. В подмоге проводница не нуждается, зато встречаю балагурящих с ней Пашу Соколовского и Валю Степнякова – они в свое время поступали в училище вместе с нами, а потом были «распределены» в Качинское. Обнимаемся. Меня немедленно знакомят с проводницей, она протягивает маленькую ладошку: «Вера», напоминает Пашке и Вале, что «Стоим в Энске только три минуты».
«Надо же, только вышли покурить, с самого Города не курили, и тут – ты. Как дела, как Андреев и Петров»? Быстро говорим, выясняется, что все рассказы о «парадности» Качи – только сказки, и больше ничего, быстро рассказываю, «как и что» здесь, в Энске. Поезд трогается, Валя, естественно, забегает в вагон по станционному объявлению об отправлении, а Пашка, как всегда, протягивает время и ему помогает забраться, уже «на ходу», проводница Верочка.
Ухожу к вокзалу, сажусь в свой вагон, снимаю шинель и аккуратно, чтобы не помялся, вешаю на «плечики» парадный пиджак. Ехать мне всего пару часов с минутами, я включаю свет и «заваливаюсь» на верхнюю полку с книгой. «Луна и грош» идут хорошо, наконец – то это не аэродинамика или задачник по математике. И автор – человек наблюдательный, что приятно, и вообще – он британский разведчик, ездивший даже к Керенскому, интересно понаблюдать такого врага по его же текстам.
Поезд скоро прибывает,  меня встречают на станции, едем домой. 
В дни каникул ни с кем не вижусь, в основном ем и отлёживаюсь, хожу только к бабушке с дедом, гуляю с собакой, иногда выхожу «к людям». В первый вторник двухнедельных каникул лежу на диване, читаю.
У моего младшего брата Сергея заканчиваются школьные занятия, он приходит домой. Слышу, как он снимает сапоги и верхнее у вешалки, потом раздаются шаги в коридоре, и за головой у меня  Сергей останавливается. Какое – то время стоит за моей головой, потом проходит вдоль дивана:
- Знаешь, а я не буду лётчиком.
- Интересно. Это почему?
Откладываю книгу.
- Ну, говори.
- А потому, что там можно убиться. Я лучше поступлю в медицинский и потом женюсь на дочери областного гинеколога. А что – у него деньги – то будут.
Интересные планы, главное – завершённые. И в такие – то годы. Надо ли говорить, что в будущем именно так всё и случилось?
Брат уходит, я опять думаю о наступлении «откатов во времени». Похоже, всё это неизбежно, и я сейчас впервые в жизни видел человека, которому выгодны эти перемены. Ну что же, удачи тем, кто на такое пойдёт, только надолго не задерживайтесь в отходе от магистрального пути человечества, с вашим правлением страна вообще может нечаянно пойти под откос. А мои сегодняшние коллеги – где, на какой стороне, будут они? Перебираю однокурсников и прихожу к выводу, что никто из них, наверное, за некоторым исключением, и не способен устроиться в «таких перспективах». Понимаю: тут свою роль сыграет статистика, плюс мы сами несколько подвижнее окружающих, но и сейчас уже понятно, кто из коллег предпочтёт потерять любимую работу навсегда, но не сдастся, несмотря на давление окружающих, а кто предпочтёт просто «верить» вначале иноземной, а потом и «родной» пропаганде с примесью прежней, иностранной, чтобы поиграть в «хозяев жизни» как можно дольше.
Вечером папа говорит, что должен завтра ехать в Управление, везти отчёт, и это на целый день. Прошусь поехать с ним, он соглашается. Утром выходим на трассу, едем – недавно был гололёд, сегодня дорога почти пустая. Я сижу сзади, просматриваю и читаю газету. Одет в военное, иногда говорю с отцом. У знакомого вокзала, на углу, меня высаживают с условием встретиться здесь же вечером. Тут же встречаю Саню Бутко – он в очень хорошем настроении, идёт из суда, где ему за кражу кирпича во второй раз дали условное наказание. «Понимаешь, у меня только первая «условка» закончилась, на вторую я и не рассчитывал, а тут – такой праздник. Даже всем родственникам уже позвонил. Пойдём, Алексейчик, выпьем за добрую судью». Говорю, что он забыл, я не пью вообще, и должен немедленно бежать, слишком многое запланировано на этот день, меня сейчас больше интересуют связанные с ним подробности – где он, что с ним, и как он. Бутко сообщает, что работает прорабом, в очередной раз женился, и пока ушёл жить к супруге, готовится снять квартиру в центре города, жену он «по сложившейся традиции» взял из архитекторов, всё у него хорошо. Ну, кроме краж кирпича и сегодняшнего суда над ним. «Ты понимаешь, Алексейчик, я во второй раз украл кирпич – и всё хорошо, «условка» - постоянно сбивается он на нынешние обстоятельства. «Видимо, мой путь – кража кирпича». Чёрт знает, что. Прощаюсь, на трамвае еду в часть.
Некоторое время хожу по территории, как неприкаянный – всё вроде знакомо, и везде чужие люди. Нет Аникеева, уехал в командировку. Нет Сергеева – он перевёлся на полигон, это для меня слишком далеко. Павлов принимает меня в хорошо знакомой канцелярии, похоже, сам он за это время изменился. Причём в лучшую сторону, и в отношении меня – немного тоже. Задаю массу вопросов «призывно’му» старшине бывшей «нашей» роты, он мне знаком и должен «дембельнуться» этой весной. Отвечает, как – то кривовато улыбаясь – наверное, не готов отвечать на всё сразу. Ухожу, еду к дяде и тёте, оттуда – к бабушке. Наедаюсь вкусного и отсыпаюсь за какой – то час, совсем, как раньше. Просыпаюсь – половина шестого, пора бежать на встречу с папой. Прощаемся, но за дверью слышен шум разговора, звенит звонок, открываем, входит отец и его новый водитель Вячеслав – папа освободился немного раньше и заехал к бабушке домой. Минует час – мы на дороге, едем в Плёсовскую.
ГЛАВА 77
Через две недели каникул мы возвращаемся в училище, почти все «с потерей спортивной формы» - толстые, отъевшиеся. У нас «срочно», по обстоятельствам, объявляется зачёт по физподготовке. После занятий вдвоём с Петровым идём в один из спортивных залов, где и предполагается садистское по отношению к нам сегодняшним, испытание, подходим к брусьям. «Слушай», - говорит Сергей, - «А если так? Отойди – ка на тот край зала, стань у турника». Иду, становлюсь, и мой коллега делает невозможное: «уголок» на брусьях, да ещё и в течение положенных на такое полутора минут». «Засекаю» время, через полторы минуты кричу, что «Всё», подхожу, меня учат, как опереть на брусья обе ноги, изобразить «дрожание от усилий в руках и ногах», как спрыгивать, в общем, Сергей говорит обо всём важном. «Самое главное – войти, когда он занят в центре зала, желательно - на турнике, откуда ты сейчас и смотрел. Как у тебя, кстати, с турником? Надо сделать три подъёма переворотом в сапогах, подпоясанной шинели, и с сумкой. Это – минимум, но нам для сдачи хватит».
Во вторник после занятий и перед обедом всей эскадрильей мы входим в «предбанник» спорткомплекса, идём в коридоры между спортивными залами. Первый из нас смотрит из – за колонны в гимнастический зал, решительно входит, мы – за ним. Преподаватель «по физо» и правда под турником, вот выкликает мою фамилию, выхожу, прыжком забираюсь на брусья, делаю «уголок» и кладу ноги на правую перекладину – с этой позиции такое незаметно, проверено. Через минуту изображаю начинающееся «адское напряжение» в прессе, переходящее в руки. Спрыгиваю, надеваю сапоги, шинель и сумку, подхожу к турнику, кручу «без перерывов» четыре подъёма переворотом, это сейчас, когда я такой толстый, мой технический предел. Спрыгиваю, получаю зачёт, становлюсь в стороне. Вся эскадрилья сдаёт, некоторые из нас, например, Игорь Заикин, ко всему относятся серьёзно, и не хитрят, делают на брусьях реальные «уголки» и трудно сосчитываемые «подъёмы переворотом» на турнике. Хорошо им, они и выглядят худее и спортивнее основной массы, знают местные привычки и занимались дома, а мы в основном только лежали и ели. У Заикина папа вообще эскадрильский инженер в Лощиновке, а ведь это «наш»  полк, Заикину - отцу должны быть известны всякие такие подробности.
Идём «домой», в общаги. Приходим, вешаем шинели, плюхаемся на кровати. Оглядываюсь. По итогам первой сессии мы потеряли четверых человек в нашей эскадрилье, это очень много, в соседней «ушли» только двое. Месяцем раньше мне показалось, что несдача «Тититата» - это навечно, как пиратская «чёрная метка», и мы не увидим сейчас как минимум половины людей, к которым уже успели привыкнуть, но они, помучавшись, всё – таки сдали проклятый «тормозной» зачёт, а большинство из них даже успело полноценно съездить в зимний отпуск. Оказалось, всё как пиратская «чёрная метка» - и в  жизни такой не существовало, и была она придумана писателем Стивенсоном.
И сейчас, пусть обманным путём, мы сдали очень важное для нас промежуточное испытание по физо, а ведь могли потерять на нём ещё больше курсантов. Вот что смущает – то, что результаты зачёта не пошли к нам в зачётки, а только на лист к преподавателю, и мне он ещё сообщил «на ушко», что видел мои ухищрения с брусьями, но потом я «всё искупил» на турнике. Этак мог «увидеть» и остальных, влепить им «незачёт» и долго мучать пересдачами. Но не поставил – и хорошо.
Достаю расписание занятий, просматриваю. Так, семинар по СВЖ (самолётовождение). Это значит, в который раз мы будем переводить в телесные углы целую массу показателей, начиная с угла скольжения или атаки, в зависимости от обстоятельств. Плохо, что от нас требуется всё такое вычислять в уме, и очень быстро в расчёте на полётные условия, а когда мы «на земле», что преподаватель каждый раз объявляет отдельно, можем использовать только штурманскую линейку – это предмет, сильно напоминающий обычный логарифмический измерительный прибор. Из известных нам «серьёзных» предметов к СВЖ добавляются ещё и «практическая аэродинамика самолёта Л – 29», «Динамика полёта», ну, это понятно. Непонятно, как просто, без всяких протестов, мои коллеги весьма спокойно восприняли фразу офицера, что «представлял» нам расписание на это «короткое до сессии» время: «Да, я кое – что забыл. Вот эту книжечку» – он берёт со стола «Инструкцию по лётной эксплуатации» в светлом матерчатом переплёте, - «Выучиваете наизусть, чтобы вам назвали слово на странице такой - то, а вы могли продолжить текст». Я на это неспособен, другие, значит, смогут. Ну, ладно, будем учить.
Топаю в художку, доделываю очередную стенную газету. Это просто, в основном работаю карандашами и фломастерами, делаю часть рисунков чёрно – белыми, часть – чёрно – желто – белыми, часть цветными, тонкими пёрышками из набора серой тушью пишу на ватмане. Готово, иду на второй этаж, подписываю у замкомандира батальона по политической части подполковника Чертанова. «Разрешаю», – пишет он резолюцию на обороте газеты, крупно подписывается и ставит дату. Приходит комбат, полковник Захарченко, здоровается «со всеми», долго возится у своего стола, смотрит стенгазету, смеётся. Не завидую я этим «ребятам», комбату и замполиту, из нормальной авиачасти в своё время они попали в ужасно опасную и новую для них обстановку интеллектуальной банды - это я так про наших. У Захарченки с тех далёких пор сложилась знаменитая среди курсантов фраза «Как бы чего не вышло» и вторая, личная, рождённая явно как продукт множественных наблюдений, которую он в критических случаях повторяет: «Курсант, куда ни целуй, у него всюду задница». Всё, иду вниз, кноплю газету на положенное ей место у Ленинской комнаты. Готово, впереди целый час с небольшими минутами, идёт сампо, тороплюсь на кафедру. Почти час занимаюсь самоподготовкой.
Идём в казарму. НЛО всем здо’рово надоели, вот и здесь, в самом конце центральной аллеи, как там, на аэродроме, в одно и то же время в абсолютной тишине откуда – то сверху опускается на фоне зимней ночи светящийся серебром цилиндрик с зелёным облачком выхлопа внизу, фиксируется на высоте, потом с земли в его сторону стартует серебристый же с зелёным «колечком» конус. Вся конструкция соединяется, зелёных облачков становится два, и «сочленение» начинает стремительное движение наверх, беззвучно исчезает где - то в звёздном темно - синем небе. Или случится другое: над нами довольно медленно проплывёт в сторону аэродрома светящийся жёлтым яркий, особенно на ночном фоне, шар.
Строй при этом молчит, не реагирует, все «устали» от таких странностей, говорить на эту тему не приветствуется, в конце – то концов, сами ещё при поступлении знали, что летать будут в «Бермудском треугольнике» Советских ВВС. Тут над Плёсовской в стороне нашего аэродрома, где летает обычно третий курс на МиГ-21, целыми сутками «дежурят» один – два НЛО в виде ярко – жёлтых, хорошо видимых ночью и днём, шаров. Впрочем, от своих, «прилетевших с юго’в и от  соответствующих морей», мне довелось услышать и о том, что «лучше бы пошли учиться в Качу, там хотя бы небо посвободнее».
Нам встречается повозка на лошадиной тяге и резиновом ходу, в этот раз, видно, солдат – возница едет в столовую, за пищевыми отходами, потом поедет на свинарник. Интересно, что такие лошадки разных пород и расцветок есть во всей Советской армии, ВВС  и военно – морском флоте, но только у нас он от слова «подвода» называется «подводник», как сказал в своё время Серёга Петров, изображая начало письма домой: «Мама, я, наконец, стал подводником», а вот во флоте, по словам мурманчанина,  знакомого мне по армии, он называется «лёдчик», поскольку зимой собирает и вывозит сколотый лёд.
В феврале привозят, наконец, индивидуально подогнанные предметы лётного обмундирования, получаем «зелёные штаны» – противоперегрузочники, комбезы, маски и специальные, без каблука, ботинки, тонкой кожи шлемы и перчатки. С нас снимали размеры ещё прошлой осенью, и вот всё готово. Получаем «снарягу». В Каче летают на новых, очень красивых Л-39, но там курсанты носят стальные тяжёлые шлемы «ЗШ – 5», а мы получаем лёгкие кожаные старого образца, и они «в быту» намного удобнее металлических. В новые очки вставляю  тёмные светофильтры, надеваю их на шлем. Укладываю только что полученные вещи в  новый чемодан. Готово. Ждём лета.
Идём «на газовку», моё время: семнадцать – пятнадцать. Одеваю лётные «ползунки» и меховые сапоги, тяжёлую овчиную куртку. Газовочная площадка хорошо видна из «моего» окошка, но идти к ней сейчас надо не напрямую, так помешают сугробы, а через центральную аллею, поэтому выхожу заранее. На месте ревут двигателями два самолёта, так, что содрогается и «железка» под ними, и, кажется, сугробы вокруг. Как – то впервые ощущаю, что вряд ли смогу «ездить» на штуковине, которая так откликается на простую «дачу газа». Тем не менее, сажусь в машину и наизусть запомненную программу «газовки» отрабатываю.
Со мною что – то недавно произошло хорошее, и я теперь легко запоминаю длинные тексты в книге, которую в итоге должен к пятнадцатому апреля заучить, тем более хорошо помню аккуратно выписанный на листок сегодняшний порядок газовки.
Высаживаюсь из самолёта и иду далеко, аж к УЛО – там, в кафе, сидят ребята из нашей эскадрильи, и на какое – то время я, не раздеваясь, только расстегнув до половины «молнию» на синей лётной куртке, сажусь к «своим» за столик. Пью чай, закусываю местными пирожными, представляя себя единственным в нашей компании «настоящим лётчиком», почему – то с манерой медленно есть и пить. Меня некстати торопят, уходим.

Самый конец зимы. В расположении роты нас посещает начальник училища, и сразу оттуда, от дверей слышатся команды дежурного, из канцелярии выбегают офицеры, в нашем дальнем «втором спальном помещении» мгновенно становится ясно: это не комбат, и даже не заместители начальника, это более «серьёзный» визит. Генерал говорит с офицерами и почти сразу уходит в Ленкомнату, потом туда тянутся «творческие люди» нашей роты. Опытный в таких делах Нестеренко говорит, что прибыла «политическая» комиссия из Москвы, и под «закрытие» её работы потребовалось «силами курсантов» первого курса устроить концерт, а они посмотрят.
Действительно, всё так и оказалось, и уже через час я веду роту в ДО – дом офицеров, это в садике за территорией училища, сразу напротив УЛО. Надо сказать, здесь, в ДО, существуют такие негласные правила: в здание допускаются из города только девицы примерно нашего возраста или моложе, но совершеннолетние, а всем молодым людям вход воспрещён, кроме участвующих в представлениях танцоров парных танцев. Вот и сейчас мы минуем при входе в зрительный зал такую пару «из города» - тонкую, очень красивую и с шикарным бюстом девицу в ядовито – зелёном, подчёркивающем её несомненные физические достоинства, платье и молодого человека со странной причёской, на тему которой сразу же высказывается Нестеренко: «Что Виктор творит, уже никому непонятно. На голове какая – то прилизанная ерунда». Я знаю, Виктор – чрезвычайно модный в городе парикмахер, сам заходил к нему в «цирюльню», правда, один только раз, и мне этого хватило.
Привычно рассаживаемся, половина народу сразу спят. Остальные «бесчинствуют», пока в зале не выключается свет. Первой на сцену приглашается «училищная рок – группа», наспех сколоченная чуть раньше вызванными в Ленкомнату людьми, поёт что – то тоскливое и незапоминающееся. По окончании исполнения сдвигают все микрофоны к роялю.
Вторым выходит, показательно разминая в свете прожектора длинные тонкие пальцы, «ботан» Феликс из второй роты. Ждёт, пока в зале установится полная тишина, через сцену идёт к подсвеченному роялю. Садится, взмахом руки отбрасывает несуществующие фалды, объявляет в микрофон: «Бетховен… Лунная… соната». Но, ещё до момента, когда прозвучал первый аккорд, с передних рядов можно было увидеть, как в тёмной глубине зала мелькает длинный силуэт Паши Носова, сыплются со звуками какие – то микрофоны. Один, на стойке, ударяет Феликса по голове и взревает, в тёмном зрительном зале на секунды устанавливается полная тишина. Крышка рояля, увлечённая проводом и сокрушённая микрофоном на длинной стойке, падает на пальцы, «утопленные» в клавиши, и, когда «уходит звук» павшего микрофона, мы впервые и в единственный, наверное, раз, слышим, как ботан выразительно и художественно матерится, вытащив кисти рук из – под крышки и разглядывая на пальцах последствия удара: «Ну вот… И трам – пам – пам». Правда, результаты осмотра удовлетворяют Феликса, и он играет всё – таки «Лунную сонату», даже ни разу не поморщившись.
Концерт почти заканчивается. Наконец, настаёт время приглашённой «из города» пары. Всё бы хорошо, но у них есть масса движений, когда танцор держит руку партнёрши над её головой, и она вращаясь несколько раз, проходит значительный участок пути внутрь сцены. А роскошный бюст её никак не помещается в новом сценическом платье, и постоянно вылетает из лифа. «Гха – а»,  - выдыхает неуснувшая половина зала, отреагировав на выбившиеся из корсета и летящие по кругу роскошные бюсты. «Гха – а – аа» - проснулась «традиционно» спящая половина. Справа и слева от танцоров включают из зала дополнительную подсветку. Танцорша сообразила, как быть, и пока развёрнута внутрь сцены, забрасывает бюсты в лифчик, но упрямое и прогрессивное «хозяйство» всё равно вылетает при её поворотах «к залу», каждый раз вызывая кучу ликований и аплодисментов среди зрителей. Наконец, танцовщица придерживает груди свободной рукой, но и танец уже кончается, доставив массу удовольствия сидящим в зрительном зале.
«Комиссия в полном восторге, это то, что надо. А ведь вначале даже поскучали немного, думали – всё концерт пройдёт, скучно, как у всех, не знали, что всё так хорошо получится», – говорит начальник училища Феликсу «на ушко» при выходе из зала.
ВЕСНА, ЛЕТО И САМОЕ НАЧАЛО ОСЕНИ
ГЛАВА 78
В этом году весна быстрая, остатки сугробов снесло дикой, градусов в двадцать, жарой, теперь, к пятнадцатому апреля, ещё жарче. На носу середина весны, воскресенье, на Холзане – полая вода, улицы небольшой, близкой к центральной, части города, стоят в мелкой, тёплой и прозрачной, воде, я в парадке и пробираюсь к родственницам почти в основном «по заборам». Родители на «Москвиче» подъехали прямо по затопленной Холзаном улице, и теперь наша машина стоит во дворе, на пригорке, куда разлив, во всяком случае, пока, не доходит. Тороплюсь на чай, будем пить его из самовара и на деревянном старинном балконе, как сообщила мне в телефонном разговоре наша знающая бабушка. В старших поколениях родственники, оказывается, есть чуть ли не повсюду, и в Энске – тоже. Две старушки, сёстры,  уже потеряли совсем близких родственников и вновь, через столько – то лет, сошлись в родительском доме. Иногда зимой, по субботам, я бегал сюда «покушать гражданскую пищу» и отоспаться.
«Перебираю» заборные колья, продвигаюсь по планке между ними почти до калитки, дальше – сухо. Вхожу во двор, «напоследок» звучно стукнув штакетной дверцей, по тропинке поднимаюсь к дому на пригорке. Стучу, и, болтая с одной из сестёр, прохожу на балкон, минуя кухню с изразцовой печью, залу со шкафами, в которых лежит и стоит  расписной севрский фарфор, иду мимо высоких часов «Буре» в углу крайней комнаты. Хорошо пить чай на деревянном старинном балконе, когда тебе «мешают» дотянуться к самовару, огромному, старинному, с медалями, и дымящему в сторону от стола, белые от цветов ветви вишни, всё равно ложащиеся на стол. Чай из самовара мне не нравится, но я выпиваю чашку за чашкой, каждый раз папа помогает мне, наполняет мои фарфоровые расписные плошечки из самоварного крана и передаёт мне, минуя падающие на стол ветви. Солнце окончательно ушло в облака, холодает. Талые воды проникли в «нижний» сад и тускло поблёскивают среди деревьев, мы пьём чай с тортиком, ведём неспешные разговоры. Хорошо.

В том же апреле, чуть позже. В автобусе едем на аэродром, «стреляться» из НКТЛ – 29, перед полётами мы должны на этом наземном тренажёре отработать катапультирование. Идём по списку, я - среди первых. Странное чувство, я впервые никак не ощущаю промежутка в перемещении, просто сдвигается картинка, одна – внизу, когда садишься в привычную уже кабину Л – 29, привязываешься, местный прапорщик ставит пиропатрон примерно на шесть – восемь единиц перегрузки - в «реальном» двадцать восемь - тридцать «G» - придвигаешь ноги, «стреляешь» и следующая картинка – я уже наверху, на высоте метров шесть. Оттуда кресло медленно опускается вниз, по тем же направляющим, что и летело секунду назад вверх. Впрочем, когда в кабину забирается Нестеренко, кресло мгновенно летит вверх, а наверху останавливается и не спускается к прежнему положению, а под ним, понизу «седушки», что – то горит  жёлтым пламенем, и распространяет зловонный чёрный дым. Мне ставят зачёт, это сейчас главное, идём в автобус. «Стреляться» на НКТЛ - 29, как и прыгать с парашютом, надо всего два раза в год.

Раннее утро двадцать второго апреля, воскресенье. Сегодня учебная тревога. Как и раньше, она «прозвучала в пять утра». Мы идём с Олегом Лапченко в город, сообщать кому – то из лётчиков о тревоге и том, что он должен немедленно прибыть в полк. Лапа записал адрес, только уверяет, что лётчик, к которому идём, наверняка уже в полку и, может быть, даже ночевал сегодня поближе к аэродрому, но мы должны выполнить нашу «тревожную» задачу, поэтому идём утренними, ещё до привычной дневной жары, улицами Энска к нему домой.
В прошлый раз, когда тревога звучала в конце сентября, в связи с тем, что первый курс в ней не участвовал, нам сказали, что мы можем оставаться на местах и «досыпать своё», только должны переместиться с постелью под собственную кровать и опустить до пола одеяло со стороны входа, чтобы нас не увидели проверяющие. Так мы тогда и сделали, а теперь, через полгода, все мы уже «есть», поднялись в пять утра, получили задание, и идём с Олегом в глубину частного сектора, будить по тревоге незнакомого нам офицера. Здесь редкие улицы покрыты асфальтом, и несколько странно смотрятся типичные купеческие дома, стоящие не за высокими плотными заборами, не в привычных садиках, а на широких, поросших травой, улицах.
Проходим мимо местной «психушки» - это характерный «Энский» -  каменный, без привычного участка, дом, в арочных окнах второго этажа, в мягких розово – серых халатах с синими отложными воротниками, рядами стоят «психи». Одного, я, кажется «знаю», он, усатый и бородатый, очень уж бесталанно играл Мякишева в местном театре. Неожиданно с правого фланга окон, где стоит «знакомый» высокий псих, слышится его хриплый, в форточку, голос: «Мужики, а долбаните из автоматов по окнам. Замучило всё, особенно в театре. Может, что и изменится». Лапа перехватывает АКМ понадёжнее, смотрит в подсумки, как будто нам реально грозит нападение «психов». Идём дальше.
Лётчика, к которому мы идём, действительно нет дома, узнаём: он ещё вчера перешёл поближе к аэродрому, а сегодня «уже там». Всё обстоит так, как и сказал опытный Лапченко в самом начале нашего «анабасиса». Сидим на крыльце, говорим, идём обратно. Окна во втором этаже психушки пусты. «Наверное, время завтрака. Нам тоже надо поторопиться, если хотим успеть», – говорит Олег, когда мы проходим мимо. Со стороны аэродрома доносится рёв двигателей – полк разлетается по запасным аэродромам. Но занимает нас другое – в этот понедельник с утра мы встречаемся с инструкторами, а потом выезжаем на полевой аэродром. Олег утверждает, что «приедет посмотреть на нас одно только начальство», а инструкторов «вообще не будет», «тут так заведено», и так далее. А вот рассказы местных офицеров о том, что «это вы здесь такие дерзкие, а попадёте в полк – там вас замордуют строевой» Лапа считает полной чушью, недостойной даже чуточки нашего внимания. Завтра посмотрим.
Утро понедельника. После завтрака мы пойдём в УЛО, новый ротный, улыбаясь, сообщает: «Вас там должны ждать». Непонятно, чему улыбается, то ли тому, что его вчерашний печальный рассказ о «замордованных строевой подготовкой» курсантах вот – вот станет нашей реальностью, то  ли  он в ожидании расставания с нами на целое лето, часть весны и целый осенний  месяц. Перед построением рядом с казармой вижу, как наш ротный выходит из подъезда ближнего к нам здания и на плацу подходит к командиру соседнего с нами батальона:
- Генрих, как ты с ними ладишь, почему у меня есть серьёзное желание не стать в результате беседы круглым дураком, и почему каждый раз я именно так и выгляжу в глазах окружающих?
- Огнём и мечом, только огнём и мечом, прочее бесполезно.  А что случилось? – с едва заметным акцентом отвечает Паулаускас, высокий и поджарый подполковник.
- Да я иду сейчас с твоего четвёртого этажа, навстречу попадается курсант с расстёгнутым воротником. Я ему говорю: «Товарищ курсант, у Вас воротничок расстёгнут». А он мне: «Ничего, товарищ майор, я наверх». Скажи, что в этой ситуации я мог ответить, чтобы не выглядеть идиотом?
- Только огнём и только мечом, иное бессмысленно в этой банде негодяев. Ты, кстати, уже знаешь, кто прошлой зимой во время твоего визита к начальнику училища украл у тебя шинельный хлястик? Не ищи среди своих, это мои ошиблись, только сегодня обнаружилось.
Строимся, идём в УЛО, делимся поэскадрильно. Посмотрим, кто приедет.
Входим в здание, первая эскадра идёт на четвёртый этаж, мы поднимаемся на третий. Входим в аудиторию – нас ждут, с составленных «ко сну» стульев поднимается куча народу. Представляются. Олежка вчера был неправ, приехали все, включая инструкторов, нет только эскадрильских командира и его замов.
Представляются. Среди этого ряда представлений обнаруживается и мой будущий инструктор, и  наш командир звена. Такую фуражку, которая надета на голову КЗ, я знаю, здесь называют «шапкой» - козырёк полуоторван, синяя тулья сильно потрёпана. Значит, понимаю, было «приключение» именно в этой фураге, и теперь её активно носят, думая, что те же эффекты – проклятый мистицизм - повторятся.
К доске выходит лобастый молодой человек, это командир третьего, не «нашего», звена. Он рассказывает публике, как и чем заполнять лётную книжку, кроме того, говорит о необходимости постоянно иметь при себе собственноручно написанную «печатными» буквами  книжку «Действия в особых случаях полёта». По его мнению, катапультировался или сел «на вынужденную», комиссия прибудет на вертолёте минут максимум через двадцать, а ты им рассказываешь, как «правильно» действовал в этом Особом Случае Полётов, заново прочитав всё необходимое в маленькой записной книжице.  По словам этого старшего лейтенанта, мы должны тщательно заучить наизусть «Действия лётчика в ОСП» независимо от наличия маленькой книжки в наших карманах. Так, запишем: ОСП – наизусть, ручка только чернильная синяя или фиолетовая, одна на весь срок обучения, баночка с «хлоркой», описать ОСП в маленькую книжку, положить её в левый карман.
«А если что – то мне не понравится, я буду рвать ваши документы, рвать, рвать», – вдруг истерически настроившийся старлей хватает со стола одну из непользованных рыжих лётных книжек и разрывает её пополам. Курсанты его звена просто каменеют от ужаса – надо же,  в полку всё именно так, как и говорили нам ротный и взводные, да ещё им попался в командиры совершенный псих, к тому же очень сильный физически. Старший лейтенант обводит взглядом аудиторию, проверяет, все ли «местные» перепуганы им до смерти, но натыкается на три – пять улыбающихся лиц, начинает улыбаться сам и осекается на полуслове, садится «к своим». Всё ясно – нас действительно хотят запугать, чтобы в полку, с их точек зрения, было поменьше проблем. Подтверждение такой версии мы встречаем сразу же – нам раздают лётные книжки, и на всех хватает, значит, та, которую порвали, была выделена специально. Понимаем, что в полку нас побаиваются, иначе и быть не может – мы ведь тоже их пока боимся.
  Расходимся «по экипажам», знакомимся с нашим инструктором. Это старший лейтенант Александр Владимирович Пикулин, здоровый, поворотистый и ухватистый человек, не удивлюсь, если узна’ю, что при поступлении в училище он скрыл - такое говорить, я знаю, ни в коем случае нельзя - что до плотно занимался единоборствами. Пикулин сообщает нам, что четвёртого мая начинаем «работать», а выезжаем на полевой аэродром в середине или в конце этой недели, когда точно, пока неизвестно.
ГЛАВА 79
В пятницу, двадцать седьмого утром, едем в жёлтом, скорее даже оранжевом, львовском автобусе на полевой аэродром. Сижу у двери, «караулю» людей - вдруг кто - то сорвётся с места и станет яростно курочить дверь, как «с примерами» только что рассказал мне новый ротный? В пыльном облаке за нами едет «ЗиЛ -  130», набитый нашими матрасами, с ними – а вдруг чего с матрасами, не дай господь, случится - едут три человека. В эту компанию пытались кооптировать и меня, назначить «старшим по охране матрасов», но я отказался, сославшись на то, что везу особо ценные художественные и фотографические принадлежности, а на деле просто не пожелал глотать пыль за нашим автобусом. Едем эти несчастные 100 км почему – то очень медленно, часа два, наконец, сворачиваем с трассы вправо, ещё километр степной дороги, и становимся рядом с большим плацем, впереди и справа видны щитовые бараки. Всё, мы на месте. Позади нас останавливается запылённый «ЗиЛ - 130», все трое «любителей свободной езды в кузовах грузовиков» стоят за кабиной, господи, в каком же они виде! Одного, серого, цвета, под слоями пыли не видны даже пуговицы и погоны с «металлическим» кантом. Только и блещут, что зубами и белками глаз. «Сто тридцатый» уезжает разгружаться дальше, к общежитию, мы выходим здесь и сами идём к зданию, где расположилось наше начальство.
В этот момент обнаруживаю, что в мою сторону бегут, подбегают ближе, и я вижу «целого подполковника». Возникает мысль: «Что – то я нарушил, не зная местных традиций». Присматриваюсь – это молодой, лет тридцати, замполит местного полка – видел его в Энске, кричит: «Всем стоять, ни шагу назад! И вперёд - тоже»! Стоим. Подбегает, и сразу – ко мне: «Неужели не видно, что на этом плацу нарисованы районы полётов? Запрещается без цели входить на плац! Здесь только «пеший по – лётному» или танцы, кстати, в субботу вечером вам будут привозить девушек из московских стройотрядов. Кто без дела выйдет на плац – сразу на гауптическую вахту и отрабатывать строевые приёмы или просто отрабатывать строевые приёмы»! Во мне рушатся последние предубеждения против «местных начальников» – плаца здесь больше нет, и негде будет «отработать» строевые приёмы с провинившимся. Но, подполковник Дъяконов, похоже, на такое и не рассчитывает – ему бы только покричать и отпугнуть нас от плаца.
Я, как и все здесь, знаю историю, произошедшую прошлой осенью. Этот «свежий подпол» мирно беседовал «о жизни» с молодым лётчиком в пивной, а тем временем вокруг этого «зала» потихоньку стали сосредотачиваться «местные». Лощиновские хулиганы, наконец, собрались побить «аэродромного замполита». И сделать такое надо было именно сейчас, раз уж так неожиданно благоприятно для этого сложились все условия. Впрочем, Дъяконов через большое окно уже заметил суетливые перемещения «местных» рядом со входом, поэтому, когда  к их столику подкатило местное чучело, в принципе, подходящее под выражение «метр с кепкой» - кепка тоже была! – и отпило из одной из Дъяконовских кружек, подполковник вначале оттолкнул его от пива, а потом со словами: «Я не Макаренко, могу и откровенно врезать», с размаху разбил эту кружку о голову «метра с кепкой», чем вызвал его совершенно бессознательное падение на каменный пол рядом со столиком и немедленное рассасывание толпы во дворе заведения. С тех пор, говорят, местная блатота даже не собирается открыто выступать против что офицеров, что курсантов.
Инструкторы и эскадрильское начальство уже на месте, они прилетели на вертолёте ранним утром, и уже обживают своё здание, оно недалеко и параллельно нашему. Идём туда с Игорем Андреевым, «служилым» с Архары, получить указания на день. Никаких указаний, вернее – только одно: обживаться, четвёртого полетим. Приходим к себе, в щитовую, как у инструкторов или нашего руководства, общагу. По компоновке - обычная казарма, только стены оклеены зеленоватыми «нейтральными» обойчиками, да  по центру – ведущий к каптёрке коридорчик, явно подходящий для построений. Крашенный коричневым пол. Мне заняли койку слева, у окна. Приходит штурман эскадрильи, говорит, мы с Андреевым должны поделиться – он становится эскадрильским старшиной, ему под командование отходит вся территория домика, а мне – наша, левая сторона. Соглашаюсь, продолжаем обживаться. Иду в каптёрку, там висят наши синие «демки» - демисезонные комплекты, это если утром будет холодно. Ходить, правда, в них будет неудобно, когда солнце в той же смене поднимется повыше – и всё, жарко, а оставить куртку негде – сопрут уходящие «на дембель» солдаты, те, что механики или водители и которых «на полётах» полным - полно.  Об этом нас предупредили, командир эскадрильи и, кажется, командир звена.

Четвёртое мая, у меня первый полёт. Аккуратно кладу руки на колени, обещаю не мешать инструктору. Сразу после отрыва возникает ощущение, что я так не смогу, всё происходит слишком быстро. Облетаем все пилотажные зоны от первой до четвёртой, на траверзе второй сзади следует вопрос по СПУ (это - самолётное переговорное устройство): «Аэродром справа видишь»? Отвечаю, что не вижу.
«Под сорок семь градусов к движению, примерно. Да что ты так смотришь, ты истребитель или что такое? Сделай полубочку, посмотри на землю правильно. И с картой сверяйся, она у тебя под резинкой на левом колене, не забывай». Самолёт начинает вращение вокруг своей оси, первая мысль: «Мама ро’дная, убивают»! Потом прихожу к выводу, что так даже удобнее, чем раньше, аэродром вижу, наблюдаю и «точку», она примерно справа от дымящей по – военному, строго вверх, высокой трубы химзавода. Всё, время в тринадцать секунд вышло, а гарантированная ёмкость бачка отрицательных перегрузок – четырнадцать., завершаем полубочку, переворачиваемся в нормальный полёт. «Ну что, всё увидел»? Отвечаю, что да, спасибо.
На земле докладываю инструктору, потом отзываю его в сторону, говорю о своих сомнениях и о том, что на меня, наверное, не стоит тратить керосин, я всё равно не смогу действовать так быстро и при этом осознанно. «Ну вот, первый в экипаже вылет. Есть «инструкторский секрет»: «Люди, которые так говорят, всегда вылетают раньше остальных». И не кручинься ты, смотри веселей». Ну, ладно, так, значит, так – инструктору видней.
Наш экипаж в какой – то степени знаменит среди однокурсников, нас иногда называют «тормозным» подразделением, ведь среди нас Вася Абросимов, его называют «тормозом» и в случаях, когда он говорит публично, начинают «пшикать» и быстро сжимать – разжимать правую кисть, словно пользуясь авиационными тормозами и приговаривая при этом: «Восемь атмосфер»!  «А это» – как сказал наш инструктор: «Определённая марка и ответственность». Остальные достались Пикулину не случайно, а именно по принципу «что осталось» в компанию к Васе Тормозу, и ещё сюда добавили меня, «чтобы присматривал за всеми изнутри». Дали мне позывной 115 207, отличного инструктора, спасибо за это, а за окружающими я присматривать не собирался и не собираюсь. Но, в результате, как – то присматриваю.
С двух сторон вдоль плаца тянутся очень маленькие, на экипаж, белые домики, их я почему - то при приезде для себя не отметил – может быть, сказалось то, что навстречу мне тогда бежал и кричал что – то агрессивное целый замполит части, я не знаю. В этих домиках мы и проводим половину дня, в зависимости от смены – первую или вторую, здесь проходит наша предполётная подготовка. Комэска в связи с тем, что суслики «торчат столбами на каждом шагу», а сусликов здесь действительно очень много, приказывает: «Всем офицерам вооружиться охотничьим оружием, стрелять этих тварей днём и ночью, чтобы покою не знали»! «Наши» действительно привозят с собой ружья, и в самый «разгар» предполётной подготовки из домиков звучат выстрелы. Пока ни в кого из суслов не попали, но ходят слухи, что кто –то, каждый раз произносится другое имя, подранил сусла, И, как уверяют офицеры, «всё ещё впереди, всё ещё впереди, эти гады нас ещё запомнят».
Расписание полётов - простое донельзя: не летаем в четверг – это день – пересменок, в субботу работает только первая смена, в праздники и воскресенья мы вообще не летаем, остальные дни активно «жужжим». Моё утро в первую смену летом начинается довольно однообразно: примерно за час до восхода Солнца меня трясёт дежурный, просыпаюсь и в свою  очередь трясу всех вначале за плечо, они традиционно не просыпаются, тогда начинаю стаскивать с постелей на пол «самых ругучих», чтобы они своими криками о несправедливости происходящего разбудили остальных. Бегу мыться. Вода здесь на улице, кажется, что в «умывальной трубе» она сегодня отрицательной температуры, я мгновенно просыпаюсь. Бегу внутрь, бужу недопроснувшихся, маленьким слабо управляемым стадом гоню их к умывальнику. Страдают от умывания такой холодной водой все, но примерно половина всё равно продолжает спать. Строимся и идём в столовую, завтракать. Трудно, очень трудно проглотить стакан сметаны и непременную пару яиц, съесть на выбор что – нибудь из меню аж в половине третьего ночи, но за спиной стоит дежурный офицер, и надо, а при нём очень надо съесть всё, что тебе приготовлено, иначе не допустят к полётам: «Калорий, полученных на «неполноценном» завтраке, курсанту в воздухе может и не хватить».  Строимся возле столовой, идём на аэродром, тут недалеко, примерно полкилометра. Примерно половина народу и тут продолжает спать, уже «на ходу».
То ли я раньше не замечал, вставая рано и уезжая на рыбалку в детстве, как просыпается природа, то ли просто спал в такие моменты, но сейчас я слышу, как пробуждаются и вначале как – то хрипловато поют птицы, озираю степь – ни одного сусла, вылезут попозже, все они ещё дрыхнут в своих тёплых норках. Здо’рово, если бы не одно обстоятельство: то с одной, то с другой стороны из строя выбиваются уснувшие на ходу. Нагруженные вещами, они легко убегают с аллейки, ограниченной с двух сторон высокими пирамидальными тополями, куда – то в степь, мне приходится бежать, ловить их и, в основном такими же спящими, возвращать в строй.
Самое начало июня. Приходим в аэродромный «квадрат», расходимся по экипажам. Взлетает разведчик погоды, и старается напугать нас, надеясь, что кто – то, может случиться, даже ляжет при виде низколетящего «на вас» самолёта, всякий раз пересекая лётное поле, желательно по диагонали, на максимальной тяге и высоте метра в три, «перескакивая» на бешеном ходу наземные препятствия и стараясь зайти с неожиданной стороны. В кабинах обычно – штурман эскадрильи и замполит, иногда ещё начальник училища и замкомэски или комэска. У нас тем временем идёт тренаж. На самолётной стоянке нам проверяют наличие записей и схем в НПЛ – это «наколенный планшет лётчика», показываем карты с характерными отметками, прячем их обратно в лётные планшеты, где бока – прозрачные и предназначены как раз для размещения бумажных планов местности, над которой придётся полетать. Все посматривают в небо, говорят о предполагаемой погоде. Инструктор опрашивает нас о разном, от позывных и частот радиосвязи запасных аэродромов до содержания – наизусть - хранящейся в левом брючном кармане книжки с особыми случаями полётов.
Тренаж окончен, все идём «к доктору». Наш «доктор» - фельдшер, прапорщик медицинской службы Владимир Иванович Козодаев по внутреннему прозвищу «товарищ прапорщик Вова Козлодоев». Врач же «сидит» в медпункте, что в командирском здании, только у него не центральный вход, а боковой в дальнем от нас крыле, и выходить оттуда не собирается, во всяком случае, вне этого помещения я его ни разу ещё не встречал. Прапорщик приходит перед полётами в свой особый аэродромный домик и снимает с каждого лётчика показатели артериального давления, смотрит, не простужен ли «пациент». Сразу видны Козлодоевские  «странности» – к примеру, он принимает подопечных строго полулёжа на кушетке, а «подушку» тонометра не накачивает, просто поворачивает вентиль на установленном рядом высоком голубом баллоне со сжатым воздухом, видно, что ему очень лень вставать или говорить.
По окончании процедуры все, и лётчики, и курсанты, нагло лезут в аккуратно расставленные бойцом - срочником на столах у выхода большие банки с круглыми жёлтыми витаминками, зачерпывают их, как семечки, сверх «нормы», бросают по одной в рот и выходят за  дверь, а ведь прапорщик даже не в силах на такое отреагировать и возразить, ему лень.
 Дальше рассаживаемся на длинные скамьи в «квадрате», подходит замкомэски, даёт предполётные указания. Иногда на его место приходит начальник училища, но большой разницы не случается, оба для начала чаще врут в микрофон стоящего рядом магнитофона, потом выключают его на несколько секунд, чтобы сообщить реальную погоду. Замкомэски появляется всегда неожиданно, приходит откуда – то со стороны стоянки. Звучит команда дежурного по квадрату: «Товарищи лётчики», мы встаём, выслушиваем рапорт дежурного, садимся.
Перед нами включают магнитофон, сообщают в микрофон: «Первое июня, первая смена. Ветер юго-западный, боковая составляющая не выше метра в секунду, облачность над районом аэродрома ноль баллов, в пилотажных зонах – не более одного. Верх ровный, высота три восемьсот. Летаем с курсом двести семьдесят два». Выключают магнитофон. «Внимание: облачность в районе аэродрома рваная, до шести баллов, стоит на высотах от двух до трёх двухсот, теперь: боковая составляющая: до шести метров в секунду, к обеду усилится, как всегда, до одиннадцати - двенадцати, будьте внимательны на посадке. Зоны: в первой облачность до восьми баллов, в остальных - не выше шести. Летаем сегодня с курсом двести семьдесят два. Температура окружающей среды сегодня высокая, до двадцати восьми, будьте внимательнее в зонах и на посадке. Вопросы есть? Вопросов нет».   
Смотрим расписание полётов, интересуемся номерами назначенных самолётов. Лишь бы не «достался» сорок третий борт – всем известно, что он неохотно выводится из правого штопора. Расходимся «по самолётам». «Наша» зона – четвёртая, взлетаем, идём «на петлю» - летом температуры высокие, петля построена так, чтобы выйти «на точку» с высотой не менее четырёх тысяч. Когда ложимся «на петлю», наблюдаю левое крыло: амплитуда резких колебаний его кончика составляет не меньше полуметра, сейчас уйдём повыше, и «болтанка» закончится.
На петле разворачиваюсь  над абсолютно круглым озером по имени, естественно, Ильмень – так здесь называются все озёра относительно правильной формы. Водоём, конечно, карстового происхождения, очень красивый, лежит, как голубая линза в обрамлении широких песчаных берегов и соснового леса. К тому же посреди озера вижу резиновый плот с надувным «домом», и  на нём загорает с книгой в руках блондинистая женщина с замечательной фигурой. Мне почему – то приходит на ум, что ей там валяться недолго, скоро я вылечу самостоятельно, постараюсь дождаться момента, когда высотомер не будет работать «на петлю», так уже дважды, пусть и ненадолго, бывало, в общем, постараюсь перевернуть её плотик.
Приходим в зону, сначала два левых, два правых штопора. Саша, похоже, смотрит на болотистую  местную речку, говорит, что там вместе с самолётом лежит их однокурсник, не смогли достать, и в будущем, видимо, такое тоже будет невозможным. Мне такие «исторические» беседы сейчас не слишком нужны, у меня своё время и свои проблемы. Сегодня выполняем упражнения «под шторкой». Саша длинной металлической держкой опускает большой тканевый колпак в моей кабине, это имитация непогоды, я виражу с разными углами и готовлюсь к серьёзному – построению захода на аэродром «с прямой». Всего под шторкой я должен провести в этом сезоне два часа с минутами.
Дальше – сложный пилотаж. В конце мы дважды выполняем «переворот - петля – полупетля» причём Саша из задней кабины «поздравляет» меня: «Впервые вижу, чтобы входили в фигуру строго с курсом «ноль», а выходили точно с курсом «девяносто», поздравляю, это, похоже, случилось, и целых два раза подряд». Делаем ещё одну фигуру, в этот раз я выполняю её тщательно, слежу за кренами, и моё входное направление равно выходному.
 Говорю по радио, что «задание выполнил». «Едем домой», на точку. «По дороге» Саша в СПУ рассказывает мне очередной анекдот «про китайцев»: «Новости. В КНР запущен методом «большая рогатка» на геостационарную орбиту ИСЗ - искусственный спутник Земли. При пуске восемнадцать миллионов человек получили грыжу, а три миллиона не успели отцепиться». Да, китайцы смешные. Грамотные люди говорят, у них вся армия в кедах - мильён народу и все в кедах. Это выглядит хорошо и безопасно.
ГЛАВА 80
Садимся. Рулим на стоянку. Докладываю о полёте, беседуем о предстоящем самостоятельном вылете, Саша говорит: «Помнишь ли ты о том, что у меня двое детей, не оставишь ли их без отца»? Отвечаю, что не оставлю, и всё будет в порядке. Саша отходит, насвистывая «всё выше, выше и выше». Надо сказать, я в благополучном исходе пятничной «прогулки» совершенно уверен, мои мысли больше сосредоточены на предстоящих вылетах с КЗ – командиром звена – и замкомэски, допустят ли они к самостоятельным по кругу?
Иду в «квадрат» «полдничать» - в ходе полётов надо обязательно съесть «стартовку» и запить стаканом кофею. Надо сказать, в составе «первых» я почему – то не вылетел, наверное, Саша «перестраховался». Но пятничным вечером такое обязательно произойдёт, я уверен. Насчёт «первых»: в начале прошлой недели им давал допуск к самостоятельным полётам по кругу начальник училища, за недостатком генеральского времени взлетали они с «железки», идущей далеко вправо от нашей стоянки, и, как сказал попавший в это число Олег, «Двигатель у генеральского самолёта странно очень мощный, после него даже представить себе не могу, как пересяду на обычный борт и полечу самостоятельно». Ничего, слетал тем же днём.
Допиваю кофе и доедаю колбасу, в этот момент в помещение забегает инструктор из второго звена: «Горим, братья, большая палатка горит»! С лейтенантом выскакиваю наружу, действительно, наше командование «неграмотно» установило очень большую палатку у места стоянки красного пожарного автомобиля на базе ЗиЛ – 130, в котором, задрав подбородок, привычно спит водитель, и теперь её тёмно – зелёные плоскости, нагретые лучами особенно зверского сегодня местного Солнца, «полыхнули».
Похоже, я «успел» к первой четверти события - пламя пока вьётся по центру зелёной крыши. На небольшом расстоянии от палатки стоит «лошадиная» будка на резиновом ходу, мои коллеги, фыркая от чёрного дыма, видно, не в силах сдвинуть будку, относят в сторону парашюты. «Там же НАЗ, и он стоит бешеных денег»! – мелькает у меня «ценная» мысль. В следующий момент, бросив кружку в траву и взглянув на всякий случай на часы, я уже бегу к деревянной будке. Уносим парашюты в  сторону, на травку. Температура просто жуткая, ребята чёрны и розовы лицами.
Палатка сгорает раньше, чем мы вытаскиваем все парашюты  из будки, и теперь тент очажками тлеет по нижнему периметру. Стоим вокруг, смотрим. Ни с того, ни с сего раздаётся рёв сирены, и, проехав метров пять, рядом с нами лихо тормозит пожарный ЗиЛ -130. Водитель, выскочив из кабины, бежит, разматывая шланг, к бывшей палатке. Его невесть откуда взявшийся коллега, наверное, тоже спал в машине, включает «подачу воды». Из шланга проливается несколько капель, это всё. Мои коллеги смеются, меня тоже разбирает смех. «Посмотри на себя», - стоящий рядом совершенно безбровый Андреев протягивает мне круглое зеркало. Ну, хорошо. Из зеркальца смотрит на меня совершенно незнакомый человек - прежние места, покрытые волосами, как негатив, выделены белой и красной незагорелой кожей. Растительность вокруг прикрытых пилоткой волос пошла какими – то кучеряшками и на концах обгорела. Действительно, себя не узнаю’. Слышу, как рядом обсуждают: палатка сгорела, оказывается, за двадцать шесть секунд. И только? Мне показалось – минут за пять, может быть, с лишним. С большой ХБшной коробкой в руках, на одной стороне нашит красный крест, к нам бежит прапорщик Вова Козодаев.
 
Первый самостоятельный. Получил допуск у командира звена, слетал со Свиридовым – это замкомэски. Качу по рулёжке промежуточного старта, непривычно, еду «в одиночку». По дороге в торец полосы прижимаю СПУ, «на всякий случай» спрашиваю инструктора: «Саша, ты там»? Ответа нет, еду дальше.
На промежуточном старте механик осматривает машину, я в это время гляжу, как на полосу слева садится двадцать восьмой борт, в задней кабине лейтенант Михайленко показательно читает газету, а в передней курсант отчаянно ликвидирует последствия неправильного захода. Машина, потеряв скорость, почти вертикально «висит» над «зоной» посадочного «Т», у меня в голове возникает: «Надо только подумать о даче ручки вперёд, только подумать, ни в коем случае самому её не двигать». Отворачиваюсь – там всё решат и без меня, тем более, что «мой» механик закончил осмотр самолёта и крутит рукой: «Проезжай, давай быстрее». Становится  в сторону и «отдаёт честь». Отвечаю, добавляю «газу», рулю дальше.
 На прошлой неделе, после отчета «метео» о погоде через пятнадцать минут и на весь день, перед нами начальник училища заговорил о том, что вот, отдельные не видят для себя перспективы, а ведь она есть – любому «центровику» теперь можно, начиная с прошлого года, поступить в военное училище и счастливо закончить его, получив возможность роста по званию вплоть до майора, и в карьере - вплоть до КЗ или даже замкомэски.
Неожиданно для окружающих таким предложением очень даже заинтересовался Михайленко, инструктор из второго звена, как раз лейтенант и «центровик» из Вязников. Со словами: «Разрешите, товарищ генерал» Михайленко шагает вперёд из строя. Начальник училища рассказал ему, больше ориентируясь на окружающих, о перспективах такого поступка, и закончил, глядя на Михайленку: «Это, конечно, не тебя касается, а твоих коллег – мы все прошлогоднее тут хорошо помним». Общий негромкий смех, Михайленко опять становится в строй. Мне рассказывал инструктор, как Михайленко, загадочный и томный красавец – мужчина, на которого ошибочно клюют женские массы, в прошлом году выслушал такую же речь генерала, поступил в училище и удержался, не пил целых полгода. А потом наступил переломный момент – ему раньше, чем другим, к первой сессии, наконец, «дали» лейтенанта, он «на радостях» начал такое обмывать и не смог остановиться, опять «нечаянно» запил, его выгнали. Но все эти мысли – потом, а сейчас у меня праздник - наконец, я самостоятельно поднимусь в воздух.
Знаю, так – с промежуточным стартом - проверяют машину только при первом самостоятельном вылете – это, скорее, чтобы убрать у нас лишнюю нервозность. Выруливаю в торец полосы, докладываю по радиосвязи, получаю «полёт по кругу». Взлетаю. Набираю высоту, иду к первому развороту. Один. «Проверяю» СПУ: «Ты там? Что, нет тебя? Ну, и ладно, я и не надеялся услышать ответ». Поворачиваю, иду ко второму, потом – к третьему разворотам.
При выпуске шасси – сумасшедшая по красоте картина: слева набегает туча, и серебристый борт и крыло, на её синем фоне, с переотражениями, смотрится так замечательно, что немедленно хочется взяться за краски, написать всё это. И непременно под гордым названием «Первый самостоятельный», конечно. 
Посадка. Здесь гудят такие ветра, что боковая составляющая их над землёй иногда бывает и четырнадцать метров, тогда мы не летаем. Даже сам аэродром иногда в беседах называется «пупом Земли» - отсюда необычно далеко видать, плюс эти странные ветра. После четвёртого иду с совершенно диким доворотом вправо, с пятидесяти метров высоты ветер меняется на противоположный, быстро и привычно совершаю в кабине движения, в результате которых переплёт фонаря  сильно уходит влево, ВПП же опять набегает, «как надо», но это ещё не конец – слева идёт лесополоса, и ветер у самой земли значительно ослабнет. Сажусь прямо у посадочного знака, «как надо», прямо в разбитую колёсами самолётов грунтовку, правильно отруливаю и всё у меня вообще хорошо – это для Саши, который явно сейчас стоит на «инструкторском  месте» за «квадратом», и наблюдает, как я сажусь. Проруливаю на промежуточный осмотр, потом повторно взлетаю. Второй мой круг – совершенно без эмоций и без дурацких запросов по СПУ, просто «еду по небу» правильно, и сажусь, как положено.
После самостоятельного вылета стою за квадратом, смотрю на взлетающих и садящихся коллег, большинство это делают ещё с помощью инструкторов. Иногда от идущих принимаю поздравления, отвечаю. Теперь мне кажется, что я мог вылететь самостоятельно минимум ещё на половине срока обучения. Мимо идёт Власенко, это инструктор экипажа, в котором летает сын здешнего командира полка. Я знаю, у Власенки сегодня должен самостоятельно вылететь Нестеренко, но пока не представляю себе, как он это сделает – «вывозных» Гене явно не хватает. Думаю о себе – я только что явно сделал себе ненужный и несостоятельный комплимент,  заявив, что готов был к вылету ещё на половине срока практической работы, это очень неправильно.
    Власенко рассказывает, что по расписанию полётов сейчас должен самостоятельно вылетать Нестеренко, он не хочет смотреть на такое безобразие и постоит спиной к аэродрому, у него же ко мне предложение: посматривать за этим полётом и докладывать ему. Я, конечно, соглашаюсь. Власенко то и дело спрашивает: «Как Гена? Взлетел»? Отвечаю, что да, идёт к первому развороту, только, это с моей точки зрения, летит немного странно, сильно болтает самолётным носом по вертикали, наверняка такие колебания высоты пропишутся автоматическим САРПП, или «чёрным ящиком», как неграмотно называют его гражданские.
«Ну и ладно, главное – чтобы дважды подряд посадил, остальное – ерунда». Понятно, ждём. Вот Геннадиев самолёт появляется на посадочной глиссаде, я сообщаю об этом инструктору. «Сел, катится». Слышу, как он тихо еле слышно произносит: «Ура», потом выбегает на угол «квадрата». «Фару, фару убери! Да и чёрт с ней, с фарой, катись так»! Эту лампу мы используем днём, чтобы отпугнуть на посадке птиц, и должны выключать её сразу после приземления, она дорогая и рассчитана всего на восемь часов работы. У маленького, носатого и блондинистого Власенки сегодня явный праздник, он рассказывает мне, что должен сейчас летать в спортивной эскадрилье, готовиться ко Дню Воздушного флота, но только вот – «выбрали для вас». Делаю вид, что соболезную, хотя в такой день и неспособен.
Всё, смена заканчивается. Строимся, комэска Иванов говорит о  сегодняшнем дне, вызывает из строя пару человек, одному объявляет благодарность «с занесением», другому строго говорит неприятные вещи. Называет обоих позывными номерами, хотя иногда срывается на имена или фамилии.
Идём на ужин. Глубокие и мягкие, в стиле тридцатых годов, кресла под белыми чехлами, круглые столики, скатерти с которых по нескольку раз в день меняются вместе с кресельным убранством, мельхиоровые столовые приборы, и в каждый день – по девять блюд и девять гарниров лётчикам «на выбор». «Опытный» Нестеренко говорит, что эта столовая здорово напоминает аналогичную трапезную в училище и вроде в полках такие заведения весьма аналогичны. Не знаю, сам там пока не был, а эта – вот, перед глазами, устроена в двух шагах от нашей казармы и посреди бескрайней тамбовской степи.
Всё бы тут хорошо, но, когда мы приходим на место и рассаживаемся за свои столики, я мгновенно засыпаю, видимо, срабатывает реакция на мягкие подушки кресла, а официантка меня каждый раз будит, проводя бортиком мельхиорового подноса по моей шее. Сколько ругался – ничего не помогает, всё равно будет идти между столиками старой дорогой и обязательно «чиркнет» подносом пониже уха.
«Экипажные», с которыми сижу за столом, за исключением только Серёги Петрова, подмигивают мне: «Не теряйся, мол, действуй». Хорошо бы, но в обед и ужин нас обслуживает очень даже жутковатая, несмотря на тщательные «начёсы» по сторонам «химки - ирокеза», официантка по кличке «Страшила», и ничто, никакая бешеная страсть, меня не заставит открыть боевые действия в этом направлении. Кстати, общему мужскому мнению она не верит и ей кажется, что она - красавица. К тому же, у «Страшилы» есть нехорошая в связке с её прозвищем фамилия – Великая. Вообще, официанток, «закреплённых» за нашей эскадрой, две – Какава и Мо’нтана, но здесь они заняты с нами только по утрам и на «стартовке». Какава всерьёз поумнее Мо’нтаны, но и несколько покрепче, она у нас считается некрасивой, у меня же несколько иное мнение, просто я не готов его публично высказывать.
   Мо’нтана же просто красавица, она замужем и живёт в соседней с нами деревне, по её словам, «ждала восемь лет и дождалась своего суженого», в замужестве совсем недавно - как только ей исполнилось восемнадцать, а её «суженый» вернулся - он сидел за изнасилование долгих восемь годиков. Повсюду, где с двадцатых годов прошли «наши», я вижу красивых женщин – и в Энске, и здесь. Известно, что Мо’нтана – стопроцентная дура, с этим согласен, но какая же она красивая, видимо, при рождении одно сильно скомпенсировалось другим: «А красоту положим в двойном размере, а то так вообще шансов нет». Деревня, в которой она так долго «ждала своего суженого», под поэтическим названием «Отбитое», лежит всего в двух километрах на Север от дальнего торца полосы, я там недавно побывал с коллегами на дежурном грузовом авто и осматривал условия, в которых «такое вот выросло». Надо сказать, первоначальные предположения подтвердились. Заодно осмотрел и соседский двор, куда недавно перешла Мо’нтана, там я увидел плотного загорелого мужичка с золотой фиксой, лет эдак двадцати пяти  - тридцати, и верно, как оказалось, предположил, что это и есть «суженый».
Несмотря на то, что от столовой нам до казармы идти всего – то тридцать метров, мы должны идти строем, и я кричу: «Становись», бегаю, собираю народ. Строем идём вдоль здания, по центру – магазин, где я почти каждый день покупаю шоколад - пайкового, в четверть «гражданской» плитки,  мне не хватает. Из двери выглядывает продавщица Виктория. Виктория красивее даже Мо’нтаны, у неё есть ребёнок от первого брака и дом там же, в Отбитом.
Кто – то убедил эту женщину, что её единственный шанс – поискать очередного жениха на аэродроме, она теперь сидит в магазине, чуть приспустив бретельки на летнем платье – так действует её хитрый план: заманить лейтенанта или вообще полковника, потом вместо лейтенанта или полковника в схеме возникают курсанты, лучше даже сержант, они оба перспективные, а потом вообще, может быть, перейдёт и на прапоро’в - летнее аэродромное время идёт стремительно.
К моему глубокому сожалению, продавщица недавно решила нападать именно на сержантов, рассудив, что мелкие начальники по окончании обучения будут иметь бо’льшие шансы «хорошо» устроиться, а я этой зимой отдавал в строевой отдел прежней моей части военный билет, чтобы мне проставили сержантские звания. Теперь хожу с лычками, а продавщица частью сосредоточена именно на моей поимке.
Отвожу эскадрилью к общаге, распускаю её, иду обратно и захожу в магазин. Обнаруживаю, что Виктория распустила бретели на цветастом платье «по самое не могу». Пока продавщица шарит на полке, перемещая горку заказанного мной шоколада, смотрю на неё, естественно, напряженно и перепугано, будучи готовым к «приключениям в магазине». Тонкая кожа ровного цвета, редкой сейчас формы «правильные» ключицы, ровный  позвоночник и очень красивое лицо – как же всё здо’рово.
На крыльце слышится топот сапогов – кто – то пришёл. Виктория с сожалением поддёргивает бретели повыше, забирает шоколад из «горки». Входит Серёга Петров. Здравствуйте, добрый день, Сергей подходит к прилавку:
- Мне три «Казбека», пожалуйста.
Шепчу ему на ухо:
- Вылетать собираешься? «Чкаловские» берешь?
Петров говорит, что «поедет» уже в этот понедельник. Здесь есть «своя» традиция для этих папирос – одну пачку даришь механику с твоего борта, одну – инструктору вместе с двумя бутылками коньяку, папа привёз мне хорошего армянского, и одну коробку с изображением этого самого Казбека на лошади и на фоне соплеменных гор забираешь себе с подписями обоих. При этом «свою» пачку ещё и подкладываешь под носовое колесо перед началом движения самолёта. Бессмыслица какая – то, кроме коньяку инструктору, это он заслужил, понимаю. Ну, и ладно, раз положено – так и бывает.
Иду в штаб, смотрю расписание полётов. На троих, самостоятельно вылетающих в понедельник, мне надо сделать отдельные «боевые листки» с поздравлениями, они впоследствии заберут эти бумажки себе «на память». Во вторник вылетят одиннадцать, это уже – поздравления списком, и «боевой листок» заберёт кто – то один из них, остальным достанется фото. Иду к себе, на месте слабой акварелькой трижды набрасываю голову лётчика в шлеме «ЗШ - 5», укладываю сушиться. Завтра поверху нанесу текст и к понедельнику буду полностью готов.
 
Совсем вскоре самостоятельно вылетаю на простой и сложный пилотажи. С утра меня допускает майор  Фомичёв, штурман нашей эскадрильи, он летит на разведку погоды, потом я сразу должен «ехать» самостоятельно. Взлетаем – вверху прямо над нами стоят тёмно – синие тучки, что – то натянуло их с самого утра, видно, день будет дождливым. Смотрю вниз – аэродром через разрыв залит солнечным светом, всё ярко - зелёное, а над серой полосой и ярко освещённым полем, медленно вращаясь, плывут странные облака, словно нанизанные на перпендикулярную к полосе нитку. Абсолютно белые, тонкие, ещё и вращаются, и медленно, и к тому же они между собой имеют одинаковый промежуток. И поворачиваются синхронно «пробегу», словно едут по невидимым шестеренкам. Наверное, я тут должен был ахнуть от восторга, но такого не сделал, а удерживался зря – это всё очень красиво. Жаль, что такие облака, может быть, предвещают дождь.
В зоне, в синих тучах, что совсем уж удивительно, выискиваю линию горизонта, выполняю пилотаж, получаю допуск. Лечу самостоятельно.
Один приезжаю в зону, по привычке летать с инструктором начинаю с двух левых и двух правых штопоров, потом – остальное. Да ещё на знаменитом сорок третьем борту – он, как известно, «из правого штопора, скотина, не выводится». «Еду» домой, радуюсь, как чисто выполнил все назначенные заданием фигуры, и тут до меня вдруг доходит: штопора я не мог «вертеть» в самостоятельном вылете, они там категорически запрещены. Придётся сейчас сбегать в общагу, прихватить там «аварийную» пачку сигарет и отдать её солдату, который снимает с наших бортов оранжевые коробочки САРПП – системы автоматической регистрации параметров полёта, тот вскроет её и частично засветит плёнку, такого достаточно, чтобы её не проявляли, а потом я «свободен». И это самый первый самостоятельный полёт «в зону», и это особенно аккуратное выполнение фигур на радость инструктору и его начальству. Теперь всё сделанное пропало пропадом. Сажусь, заруливаю на стоянку, предупреждаю сарписта, бегу в казарму.
ГЛАВА 81
Пятничный вечер, вовсю катит конец июля. Мы не летаем завтра, сегодня нам должны крутить какой – то французский фильм.  Каждый приходит со своим стулом, рассаживаемся в «летнем кинотеатре». На секунду на экране вспыхивает изображение Бельмондо с двумя огромными револьверами, затем всё гаснет. Нормально, именно таким я и предполагал сверхзвуковое кино. Через некоторое время от будки за спиной слышится голос срочника – киномеханика: «Аллес, кина не будет, всё погорело». Такое с оборудованием случается в первый раз, не превратилось бы в тенденцию, однако.
Забираем стулья, идём к себе. Сергей говорит, что, судя по телепрограмме, минут через двадцать будут транслировать музыкальный конкурс в Сан – Ремо. Идём в Ленинскую комнату. Столы сдвинуты назад, первый ряд, прихватив с собой одеяла, ложится на пол перед телевизором, второй вместе с нами сидит на стульях, третий садится на столы. Наше с Сергеем место сегодня – на стульях. Иду к дежурному, говорю, чтобы выставили человека на крышу для обнаружения ещё на дорожке посторонних, ещё могут прийти офицеры, а мы должны быть хотя бы в кроватях. Возвращаюсь в Ленкомнату, трансляция ещё не началась, но уже идёт разговор о том, что прапорщик Козлодоев – редкостный гад, может и по мокрой траве проползти, чтобы выявить неспящих. Припоминают, что Вова в крайний раз, когда мы летали в первую смену, пришёл и долго стоял у наших кроватей, пытаясь выявить «уклонистов от сна»  - так он сейчас их называет. Все неспящие притворялись одинаково, поэтому он записал только тех единичных, что спали на самом деле. 
Сидим, трансляция началась. Сразу можно заметить непрофессионалов или начинающих – то образ не подходит, то песня не та. Наконец, наступает время, и выходят Альбано и Ромина. Голос только у него, а она просто толстоногое и симпатичное, частично и звуковое, дополнение к Альбано. Звучит новая песня, в основном голосом Альбаны. Кажется, её снова запомнят, и будут распевать даже здесь, в далёком от Италии Союзе.
В этот момент, когда я уже готов подняться и проверить дневального на крыше, в распахнутом в темноту окне слева вдруг появляется нога в красно - коричневом офицерском ботинке, потом за подоконник хватаются обе руки, а повыше показывается физиономия в доску пьяного военфельдшера Вовы Козлодоева. Коллектив, собравшийся в Ленкомнате, смолкает и смотрит в лицо Вове, как кролик на удава. Почему – то в голове проносится то же, что и у остальных: «Всё, это конец, завтра нас всех снимут с полётов», хотя я точно знаю, даже уверен, что мы завтра не летаем. Сидим, замерев, но в этот момент прапорщик обводит глазами комнату, его руки больше не цепляются за подоконник, голова закидывается назад, и Козлодоев медленно падает навзничь, прямо в газон. Срываемся, ну его к чёрту, неизвестно, чем такой визит может кончится. Лёгкое «столпотворение» у выхода – и Ленкомната пуста, а мы бежим, раздеваясь на ходу, надо успеть занять места в своих кроватях, пока прапорщик не вошёл, как и все люди, через дверь.
Стоп, мне же можно не ложиться так уж немедленно. Застёгиваю куртку, иду и задаю дежурному, Олежке, «иезуитский» вопрос, как там дневальный на крыше, не уснул ли он. Тот сообщает, что да, но совсем ненадолго. Спрашиваю о Козлодоеве – дежурный отвечает,  мол, прапорщик лежит, как камень, там же, где упал, в полном поливальной воды газоне, и спрашивает, не хочу ли я осмотреть тело. Идём и смотрим, приходим к совместному выводу, что Вова, похоже, просто перепутал окна – наш барак длинный, имеет два входа, и «та сторона» завтра летает. Берём прапорщика за руки – за ноги, несём и складируем на нашей территории, на незанятую кровать у входа.
Утро. Я, как и во всякий день второй смены или в выходные, иду в «начальственный домик» докладывать о том, что этой ночью «никаких происшествий не случилось», зарядка прошла «по плану». Прапорщик Козодаев проснулся ещё в пять утра и убежал к себе, так что в роте сейчас действительно такое состояние, как будто ночью ничего особенного и не происходило. Вхожу, докладываю. Мой инструктор вместе с остальными ещё спит, КЗ в семейных трусах и голубой майке принимает рапорт, одев свою старую фуражку и почёсывая грудь левой рукой, зевая спросонок, спрашивает меня: «Всё в порядке»? Отвечаю, что «Да, в полном». Суббота, мы не участвуем в смене, и она минует для нас довольно быстро.
Прошусь у КЗ съездить в город – тот не пускает, наверное, знает что – то. Долго, до обеда с лишним, собираемся впятером, кому «очень - очень и неминуче пора» связаться с родственниками по телефону, после обеда убегаем в «самоход». Я беру с собой спортивные тапочки, выбираю темп «четыре минуты на километр» и в Тёплую ставку прибегаю раньше других, тут всего - то по карте километров двенадцать. Звоню папе и маме, они сейчас дома, говорю с ними.   
На обратном пути нас с Игорем и Сергеем «засекают». В большой КамАЗовской кабине, да ещё подсвеченные солнцем, склоняющимся на сторону встречных машин, мы смотримся «как на ладони», и «оперативно» спрятаться нам негде. Встречные комэскины «Жигули» не останавливают грузовик, проходят дальше в поисках других «беглых», а остальные «самоходчики» так же, как мы, движутся в таком же точно КамАЗе, только выехали позже. Всё, это – конец, теперь нас, наверное, выгонят из училища, хорошо бы те, что позади нас, успели укрыться. Через пару минут белая «шестёрка» комэски обгоняет наш КамАЗ и на высокой скорости уходит к аэродрому. Теперь точно, жди неприятностей. 
Их, как ни странно, не последует – ни сразу, что было бы естественно ожидать, ни время спустя. Наверное, решили с нами не заморачиваться – дело это слишком длительное и сильно нарушает план полётов, к тому же комэске постоянно нужно управлять вверенной ему эскадрильей, а как это сделать без сержантов или с неопытными людьми во главе подразделений? Только КЗ потом как – то раз помянул в разговоре «один на один», что знает о нашей отлучке и считает, что мы поступили правильно. Ничего себе правильно, и это сказать подчинённому! Да такое в ВВС только и услышишь!
Меня умучили здешние порядки, «в армии» хотя бы знаешь, что мимо офицера не пройдёшь, не перейдя на строевой шаг и не отдав чести, здесь  же я постоянно путаюсь, надо ли небрежно и просто отдавать честь, тут возможны два варианта: первый включает в себя разговор «по душам» о том, что честь не надо отдавать вообще, «все свои», второй – тебя остановят и долго будут рассказывать, как важно «отдать честь малознакомому офицеру». И не стоит удивляться, если это будет один и тот же человек, просто он может встретиться с разрывом во времени и настроении.
С другой стороны, некий «технарь» в первые дни мне кричал одно и то же, я по дальности его не слышал, а он двинулся ко мне через поле, и подбежал, крикнув мне почти в лицо: «Чепчик -- так он назвал подшлемник - одень, сегодня наружная температура очень высокая». Такое отношение вряд ли встретишь в армии, разве такое тебе скажет сержант, а в ВВС это делает целый старший лейтенант! И мораль, тут имеет свое значение мораль! В общем, я не знаю пока, как мне с таким быть.
Поздним вечером, кроме всех прочих приключений, у меня дерутся два курсанта, и оба они, чёрт бы их побрал, «мои». Причём один из них, «обустроитель» драки, получил два аккуратных удара в нос, залился кровью и сразу побежал, в сопровождении моём и опечаленного ударившего, в сторону небольшого, косо висящего флажка с красным крестом на белом фоне, так у нас здесь обозначена санчасть. С порога, когда дверь ему открыл заспанный дежурный солдат - фельдшер, страшно закричал в простое солдатское лицо: «Доктор, меня убили, я, кажется, умираю». Фельдшер, впрочем, совсем не впечатлился этими противоречивыми словами, и не вызвал доктора, а вставил в одну ноздрю потерпевшему ватный тампон, быстро проверил на возможное сотрясение мозга, заставил умыться холодной водой, и молниеносно, так, что «убитый» ничего не успел понять, выставил пострадавшего обратно на крыльцо.
Мы с «убийцей» отправились проверить, как закрыт магазин – это с недавних пор моя ежевечерняя задача, а с «потерпевшим» мы столкнулись уже на дорожке, почти в полной темноте, он кротко и аккуратно ступал почти по правому бордюру, уже предполагая, какая полная насмешек встреча ему предстоит рядом с общежитием.
На следующее утро иду докладывать о вчерашних ночных происшествиях. Доношу КЗ, он, в отличие от остальных, уже в штабе, заполняет какие – то формы. Немного удивлён: «Как – как, Игорь Черепанов с Карповичем подрались? А Владимир помнит, как он здесь вообще появился»? Говорю, что наверняка помнит, такое вряд ли забудешь.
«Ладно, оставим без последствий, если ты даёшь слово, что такое не повторится». Гарантирую, что поделать. Говорю, что уже сегодня эти двое, как всегда, вместе бежали на зарядке и мылись у трубы. «Ну, ладно, раз ты обещаешь, что подобного больше не случится, не будем их наказывать. Всё, свободен».
Иду «домой», на полдороги встречаю Вовку. Спрашивает, как реакция КЗ. Отвечаю:
- Оставить без последствий. Спросил только, помнишь ли ты, как появился на аэродроме.
- Ещё бы, такое уже не запамятуешь. А что он говорит?
- Да ничего. Обычное дело, но и повод «привязаться» к тебе.
Карпович тогда прилетел с Ан-26, шедшим с базы на наш аэродром. Мы летали уже дней десять, и не думали, что кто – то ещё способен, кроме нас, здесь появится. Иду тогда на стоянку, ищу сорок восьмой борт. Рядом останавливается «двадцать шестой», хвостовая часть открывается, по аппарели на «железку» сходит знакомый курсант, вещи несёт на вытянутых руках, я бы так не сумел, не выдержал бы физически, тем более что сопровождает это явление киношного, если вообще не мультипликационного, размера, Вовкина улыбка. Спрашиваю, как училище, как оставшиеся там. Но мне сбивчиво рассказывают «по кругу» одну и ту же историю, как Карпович вчера стоял у здания кафедры аэродинамики, а он сдавал практическую аэродинамику в двадцать четвёртый раз, его могли отчислить от обучения и через двадцать минут должен был начаться Совет УЛО, где первым вопросом было избавление от неуспевающих. А как тут «успеешь», когда порядки здесь  – только драконовские, и никаких других просто нету, а тогда как раз с кафедры вышел в курилку один майор - преподаватель, я его хорошо знаю, и обнаружил, что у него закончились сигареты, так он спросил, сколько раз курсант Карпович сдавал предмет и на сколько баллов знает его теперь, Карпович ответил, и тот майор предложил Вовке сбегать в ДОСы (это дома офицерского состава) и купить пачку «Явы дубовой», а он подождёт здесь, а потом, когда сигареты принесут, позвонит в Совет УЛО, скажет, что курсант Карпович всё сдал, к нему претензий у кафедры нет, и тот может ехать сюда, «к вам».
«Как я бежал, господи, как я бежал»! - повторял Карпович одно и то же, не забывая, впрочем, «параллельно» рассказывать мне, в связи с чем и почему примерно в одно время с ним в свой полк под Рязань улетел и Паша Носов – он вообще поставил «печальный рекорд» - сдавал аэродинамику двадцать семь раз, иногда по три раза в день. И его тоже «спас» этот же преподаватель – предложил покрасить заново «хорёвку» местного художника – самолёт Ил -14, и нанести соответствующие знаки.   
После таких его слов о Паше я понял, что «пятёрки», а с меньшей оценкой по практической аэродинамике самолёта курсанты к полётам не допускались, были, очень  вероятно, выставлены кафедрой много раньше, а потом там просто искали, кто «лучше всех покрасит Ил – 14». Или сбегает за сигаретами. И, предположительно, нашли.
После обеда, посмотрев на многодневные результаты уборки, принимаем с Андреевым решение: помыть пол, «как заведено в армии». Моем, сдвигаем кровати и тумбочки на уже вымытый квадрат, проходим пол со щёткой и мылом. Делим строго «пополам» пол в коридоре: слева - это отмыли старшины, а это - результат многодневных усилий разных команд «уборщиков». Слева доски ярко сияют, как в первый день после покраски – в «последнюю» воду по деревенским традициям добавили ложку нашатыря. Пол справа смотрится жалко и грязновато, живём всё - таки в поле. К нему, такому вот, постепенно привыкли, и уборщики тряпками больше развозят грязь, чем моют.
«Хороший воспитательный ход», - думаю я, пока в расположении не появляются офицеры. Дело в том, что в эту субботу впервые за лето не было вертолёта в Лощиновку – им обычно наши инструкторы отправлялись домой, на воскресный отдых от недельных трудов. Говорят, комэска «взбесился» и приказал устроить ПХД – паркохозяйственный день, инструкторам «для начала» приказано проверить, что хранится в тумбочках их «экипажных». Но, войдя на «вполовину помытую» территорию, большинство из них сразу подозревает какой – то нешуточный внутренний конфликт, при том я устаю давать пояснения: отвечаю на вопросы сначала комэске, потом – по очереди - его замам, потом «освобождается» КЗ, спрашивает: «Что это»? Я терпеливо повторяю то же самое, что только что рассказывал его начальникам. Слава богу, наш инструктор не заинтересовался «половинчатым» полом, а в присутствии владельцев продолжает ковыряться в тумбочках, извлекая на свет божий вещи, которые, наверное, с непривычки, его почему – то удивляют.
Подхожу я – и моя тумбочка оказывается самой лучшей, почему – не знаю. «Вот, вот самая лучшая тумбочка» - победно кричит наш инструктор, к нему подключается КЗ: «Да, тут только волейбольный и теннисный мячики, правда, грязные, а так всё нормально, всё по списку, просто из списка ничего нету». В  каптёрке  у меня есть свои шкаф и стол, но в помещение никто не заходит и не видит кошмара, который там творится. Наши начальники уходят, соседи сдвигают кровати и драят свои полы со щёткой и мылом, до состояния  неразличимости  наших половин.
Вторая половина дня. Беседую у казармы с подошедшим комэской, неожиданно откуда – то со стороны оврага появляется какой – то молодой капитан. «Товарищ сержант, стройте всех, кто есть». Спрашиваю у комэски, строить ли мне людей, он, уходя к себе, говорит: «Конечно, строй, прилетела проверка по линии комендатуры, а это – комендант нашего аэродрома». Ну, хорошо. Кричу. Строимся. Наш разговор с комэской явно подслушивается через открытую нараспашку дверь в общагу, и поэтому люди строятся «одетыми как надо».
Неожиданно капитан протискивается через первый ряд к стоящему в глубине строя Витальке Ефимычеву:
- Это что за шапка такая? И козырёк вшит…
- Это папина, шестидесятых годов, поэтому тулья такая высокая.
Капитан вертит в руках Виталькину фурагу, «автоматически» спрашивает:
- Так. Папина. А кто у нас папа?
- Генерал - майор, замкомандующего воздушной армией ПВО страны.
Капитан немедленно одевает фуражку на Виталькину голову и поправляет её:
- Хор – ро – шая у тебя шапка, очень хорошая.
Комендант распускает нас, уходит в сторону санчасти. С проверкой явно больше не придёт.

Следующий понедельник, мы летаем. Сегодня поутру я сам слышал, как комэска говорил начальнику штаба, что высотомер «на петлю» до одиннадцати не работает. Мне «дают» зону, и я взлетаю, набираю высоту на развороте.
Подлетаю на место, где я готов натворить всяких безобразий, смотрю вниз. В круглом озере Ильмень, устойчиво известном всем нашим как «Пи’льмень – озеро», примерно посредине плавает перевёрнутый плот, лежавшая раньше на плоту женщина исчезла, только книга её черной точкой обложки едва различима на песчаном дне. Не успел. Кто – то до меня здесь всё уже перевернул. Интересно, кто это. Тоже, наверное, мечтал «о встрече», готовился, рассчитывал «с запасом» силу удара воздушной волны, выяснял потребную скорость - и вот он, результат – сумел. А я «тормознул» и, соответственно, не успел.
Стремительно сокращается лётный день, скоро август. «Дожди пойдут, к бабке не ходи» - говорит на тренаже мой инструктор.
Первое августа, но погода для полётов «хорошая», и, как уверяет аэродромный «метео»: «Тучки, висят тучки, но дождя на аэродроме не случится. Будет только лучше». К его словам мы прислушиваемся – метео, зачитывая нам погоду в зонах через промежутки в пятнадцать минут, ни разу ещё не ошибся. Сколько я ни видел представителей этой профессии, они все были старшие лейтенанты, в белых кроссовках, одетых под синий «стеклянный» технический комбез, и все, как «наш» утром, либо с крепкого «бодуна», либо уже «сильно выпимши», исключений не было. «Метьо» - называют его окружающие, «Е» в этом слове созвучно «Э», заканчивают слово по разному, но в конце то ли звучит «О», то ли «Ю».
Сегодня мы пришли на первую смену, у меня аж три «заправки» – одна из них с проверяющим, две самостоятельных.  Сначала «иду» на пилотаж в зону с инструктором, потом действую сам. Приходим в третью – на нашей высоте стоят  такие же, как в детстве зимой, а в армии – летом – облака.
СПУ: «Отдай управление мне. И переключи радиокомпас на «Маяк». Быстро переключаю, слышу: «Облака - белогривые лошадки, облака, что вы мчитесь без оглядки». А я – то думаю, почему мы так странно идём – то перепрыгиваем через белое трёхглавое облачко, то проходим под ним. Теперь ясно. Песня довольно быстро заканчивается, по радио сообщаю РП – руководителю полётов на аэродроме, что третью зону занял, приступаю к выполнению полётного задания.
Третья  заправка за сегодня, моя, опять третья, «без примет», зона. Иду на «петлю»  и впервые пристально наблюдаю погоды «изнутри». Облачность эшелонирована по высотам, и я, пока не поднялся выше, иду под верхним ровным слоем облаков. То, что внутри, сейчас выглядит очень красиво – редкие, с большими разрывами,  тёмно – синие приземные облака, через которые проглядывает земля, выше – ещё три слоя рваных серых тучек,  между которыми легко разглядеть наземные приметы, солнечные столбы, те самые, при виде которых на Земле старые люди говорят: «Это к войне».
Я не разделяю такие точки зрения, да и с кем РСФСР, или как там эта страна назовётся, после предстоящего нам распада Союза, воевать: разве что с Казахстаном, ха – ха, за северо - восточные  территории, или с хохлами за южные. Это, как понимаю, полный бред. Со Штатами –случится, если не удасться его «обойти», ядерный конфликт, и то – это как «карта ляжет» и насколько их заинтересует «подобрать то, что останется». Пристально вглядываюсь в окружающие меня красоты. Так, на дальней от нас границе первой зоны идёт дождь. Придёт ли и на нашу полосу? А хорошо здесь быть сейчас – всё видно в подробностях, и правильно, что наша водяная планета даёт шанс рассмотреть всю её организацию.
Наконец, пробиваю снизу ровный слой верхних облаков, там Солнце, голубое небо, и под тобой на четырёх ста – ровный и непроглядный белый слой. Ну и чёрт с ним, что земных примет не видно, зона большая, на перевороте я точно смогу рассмотреть, где нахожусь. «Занимаю» зону – это делается просто - прохожу по правой от нас границе, выхожу на центр с «нулевым» курсом, сообщаю по радио, что в зоне, получаю разрешение и начинаю пилотаж. 
После выполнения виражей поднимаю нос машины градусов на пятнадцать, «прибираю» обороты, делаю полубочку, и, перевернувшись, хорошо вижу положение машины относительно чёткой линии горизонта - «белые облака – синее небо». Тяну ручку на себя, и без кренов иду вниз. Земля сильно напоминает описанного во всех читанных мной «лётных» мемуарах распластанного паука. Тяну ручку на себя, и добавляю оборотов, снова выхожу к голубому небу, яркому Солнцу и белоснежному ровному обрезу облаков, успеваю, впрочем, заметить, что внизу темно, идёт дождь, а по черноватой линии асфальтовой дороги из Тёплой Ставки бежит в сторону аэродрома грязноватый красненький автобус. Выхожу за облака, проверяю положение машины, опять ныряю в белую пелену. Внизу в этот раз не интересуюсь подробностями, всё внимание – только «чистому» выполнению фигуры. Выход из полупетли – нормальный, отклонение – ноль градусов, а то инструктор меня в крайнее время просто умучал своими претензиями по поводу «вертикального» пилотажа, пусть теперь посмотрит расшифровку. Перегрузку делаю ровно такой, как в описании фигур, и вообще не отклоняюсь от учебника.
Вообще, за это лето меня, кажется,  научили летать. Процесс теперь выглядит так: с одной стороны, это я кручу головой и сижу в кабине машины достаточно вольно, расставив ноги на чистом серо – голубом полу, держусь слева за рукоятку управления двигателем и справа крепко сжимаю самолётную ручку, с другой – и это тоже я – чувствую, что у меня, или у машины, разницы тут никакой, есть двигатель, элероны, тормозные щитки и закрылки, это странное и дуальное, размытое и точно неопределённое ощущение.
Через время я занимаю эшелон в тысячу семьсот метров и иду на точку, но мой путь на полосу прерывает приказ по радио: «Набрать такую –то высоту по спирали и там стать в правый круг с углом крена в пятнадцать градусов». Становлюсь, вижу, как подо мной, чётко различимый на тёмном зелёном фоне, серебристый самолётик проскакивает в зону, Судя по расписанию полётов, это должен быть Серёга Петров. Приветствую его двойным нажатием кнопки, он отвечает тем же. По радио слышатся щелчки, и сразу же в наушниках возникает знакомый голос РП – руководителя полётов: «Не щёлкать в эфире, двести седьмой, ждать, под Вами будут проходить Ту – девяносто пятые».  Попался. Как он только понял, что это я щёлкаю?
Одновременно я вижу на горизонте, по высоте явно ниже моего круга, какие–то тёмные чёрточки. Они быстро вырастают в размерах, и вот уже Ту – 95 позвенно и поэскадрильно проходят прямо подо мной. Идёт полк, и это само по себе завораживающее  зрелище. Между нашими машинами, в дополнение к образу Ту – 95, летят красивые редкие и рваные облака, вот в нашем «стакане» выглянуло солнце, и на  серебристых «Тушках» образовались, словно синий камуфляж, тени разной плотности облаков. Одна за другой машиной идут потоком большие «Туполевы», странные, как будто началась Мировая война, и даже не третья, а неожиданно продолжилась первая, и мы вообще, кажется, находимся на Марсе, настолько странен вид этих старых боевых самолётов.
Да, как верно говорил сегодня Метео, погода меняется, и явно в хорошую сторону. Стою в вираже, жду, пока строй «Тушек» окончательно минует меня, получаю приказ идти на аэродром. Топаю к ВПП, с большого круга получаю приказ о снижении. Здесь солнечно, примерно на две сто – две двести стоят редкие рваные облака балльностью эдак единицы уже в три – четыре. Педаль, ручка, падаю на крыло полкилометра, не набирая путевой скорости, убираю крен, вхожу на малый круг, «еду» по нему и лихо сажусь, так, чтобы было, что приятно пообсуждать с инструктором. Всё, пробегаю и закатываюсь на стоянку.
Однако, полк «Ту -девяносто пятых» в воздухе – это такое зрелище, такое, что до сих пор по спине пробегают восторженные мурашки, особенно если вспомнить сочетание пробегающих глубоких тёмных и не очень облачных теней на серебристых телах самолётов.
После обеда возвращаемся в общагу, какое – то время сидим в курилке рядом с нашим домиком, не в силах подняться и зайти внутрь. Смотрю на «своих» - все поисхудали, хотя и «хорошо держат нагрузку на лётную смену». Знаю, такое временно, потом всё «приловчится, притрётся», перестанут так действовать постоянные в полётах перегрузки, молодые организмы возьмут своё, но пока мы почти все выглядим, как местами до черноты загорелые, худые мальчишки, и, чем худее, тем моложе выглядим. Только вот в чём «зарыта собака» - для всех из нас такое состояние не касается полётов, там мы все свеженькие и готовы к работе, по себе знаю – вначале, когда полёт по времени только приближается, лететь и вообще ничего не хочется, но только сел в кабину и заговорил в радиообмене – всё, настроение совсем другое.
Надо идти в столовую. Встаю, иду «бросить шмотки» и переодеться. Укладываю на табурет рядом с кроватью лётную «снарягу» - сумки с противоперегрузочником, шлемаком и прочим, переодеваюсь в «военное», выхожу на крыльцо.
Среди наших - уже какой – то очень молодой, и по внешнему виду очень свежий, «красный» полковник, на моих глазах он бросает на «толпу» впечатляющие взгляды, это чтобы кто – то вскочил и произнёс: «Встать, смирно», но, не дождавшись радостного для себя события, скромно присаживается рядом с Толиком.
Толик очень медленно сдвигается в сторонку, освобождая место для полковника. Полковник замечает меня, и снова его взгляд приобретает некоторую игривость, я понимаю, что вот, человек, наконец, получил новое звание и прибыл с комиссией из «Арбатского военного округа», хочет, чтобы я, наконец, подал эту чёртову команду. Отзываю его в сторону, говорю, что люди устали после полётов и не оценят моей шутки с этим сигналом подняться. На удивление, полковник всё понимает, и быстро уходит в сторону штабного домика. 
Идём в столовую, я говорю пару слов официантке и засыпаю, тем более, что многие вокруг меня уже спят. Снится мне сон, как ни странно, с сюжетом о позавчерашнем визите комполка «дяди Миши» Нестеренко. Он прилетал к нам наяву и оставил глубокое нежелание как идти в академию, так и вообще становиться военным. Всё было сделано за счёт личного идиотизма дяди Миши, смотрел на него «влюблёнными глазами» только младший Нестеренко, он, видимо, считает «старшего» приличным военным руководителем. Мне тогда пришла в голову мысль, и она даже повторилась во сне, что «старший» - идеальный комендант большого города, только в подчинённых ему структурах обязательно должна быть городская гауптвахта, тогда дядя Миша  сможет «в полной мере» реализовать свои наклонности «к управлению личным составом».
Потом, когда дядя Миша улетал от нас, он в длинном пике зашёл на нашу «умывательную» трубу. Как раз мы с Андреевым мылись после полётов, и не видели, не слышали несущуюся на нас машину. Рёв её коснулся наших ушей одновременно, мы с коллегами упали и некоторое время лежали рядом с трубой, не в силах подняться и даже пошевелиться. Ещё дядя Миша обвалил кирпичную стенку в «душе», и вышедшие из кухни «на белый свет» поварихи страшно взмахнули руками и пронзительно взвизгнули, но почему – то не убежали к себе, а стали пристально наблюдать за нашими моющимися коллегами. Большинство из стоявших под душем домылись до конца, несмотря на вопли, изредка испускаемые «кухонными», которые уже проорались и теперь просто присматривались к подробностям.
Просыпаюсь от прикосновения холодного и толстого края подноса. Во сне мне кажется, что вначале сна дядя Миша настойчиво пляшет «Барыню», а потом приходит официантка, и моей шеи касается край подноса, только в этот раз дядя Миша тоже в этом посильно участвует. Ругаюсь, как всегда, и, как обычно, официантка на мою «зажигательную» речь не обращает никакого внимания. В конце ругательного спича я заказываю рубленый печёночный бифштекс, на гарнир – индийский рис и «краснодарский», на пять минут засыпаю. Приносят  порции. Не очень увлечённо едим.
Выходим, строю людей, идём спать. Но, стоит нам добраться до общаги, а тут совсем уж недалеко, как настроение немедленно меняется – кто – то толпой в курилке поёт под гитару, кто – то собирается со мной «на вечернюю пробежку», в общем, наблюдаем стандартное поведение ближе к концу дня. Немного отдыхаем, переодеваемся в спортивное, выходим с Андреевым на крыльцо. Толпа в курилке по - своему поёт знакомую песню: «Есть только МиГ между прошлым и будущим, именно он называется «жизнь». Как понимаю, здесь «миг» - это «МиГ», имеется ввиду «железная», осязаемая машина. Завтра суббота, мы не летаем, поэтому бежим «в поля», пробегаем тренировочными темпами километров семь и возвращаемся, коллеги тяжело дышат.
Народ с гитарой по – прежнему наблюдается в курилке, теперь поют: «Пускай душа моя не верит в бога, молился в самолёте я не раз». Андреев подходит и присоединяется: «Когда машину вихрь ломал и тряс, как горная разбитая дорога». Я беру принадлежности, иду мыться под душ. Моюсь долго и тщательно, хотя и «в открытом» дядей Мишей душе. «Кухонные», слава богу, успокоились,  не стоят возле своей общаги и призывно не орут. Но ощущаю, что пара человек за окном изредка бросает  взгляды в мою сторону, обсуждает мои достоинства, и мне почему – то на такое просто наплевать. Единственное, что меня всерьёз волнует – наконец, и здесь появился голубой баллон с углекислотой. Теперь, куда ни пойди, на аэродроме вся вода газированная – в квадрате ли, в тамошнем душе ли, где мы привычно часто моемся посреди смены, а теперь и в душевой здесь. Я, конечно, понимаю, что такое предпринимается с позиций гигиены труда, здесь целая куча молодого народу, но, с моей точки зрения, надо оставить «любителям» хотя бы один источник чистой, негазированной,  воды.
Идёт «личное» время. Быстро темнеет, через некоторое время после возвращения с пробежки иду в сторону оврага. Здесь должна быть чистая от человеков степь. Падаю на спину, смотрю в небо. Степные травы в запахах, и вправду, привычно несут свою горечь, свет нашего общежития и его зеленоватая стена сильно напоминают деревню, всё теряется во тьме, вижу отсюда только курсантов, спорящих о чём – то со своим инструктором прямо под фонарём, да очертания подсвеченного им фасада знакомого здания.
В небе тем временем происходит чёрт знает, что. Плотно, строго по заданным орбитам, идут хорошо подсвеченные Солнцем спутники, плюс мечется какая – то ерунда, которую я смело отношу к беспилотным НЛО – этим не возбраняется так резко остановиться «на полдороги» или развернуться прямо на месте, а потом отправиться в противоположном направлении. По аналогии с виденными мною в училище странного поведения беспилотными устройствами, отношу и этих к такому же классу. Да, здесь очень странно служить, зато теперь я умею летать на самолёте.
Далеко, у казармы, вижу некоего толстого прапорщика и продавщицу Викторию – она, видимо, не нашла счастья среди офицеров, потом искала в нашей среде, теперь, видно, решила приняться за прапорщиков. Её цель понятна – в течение лета непременно вторично выйти замуж. Ну, удачи, конечно, только на этом пути стеной стоят «разводчики» - её нынешний  «друг», толстый прапор из вещевой службы, кажется, из таких. Немного даже жаль её – в этом длинном цветастом платье она особенно красива.
Слышу, звучит моя фамилия, поднимаюсь и иду. На время открываю магазин, прапорщик забирает уже отложенные продукты – забыл, кладёт в сумку, из которой уже торчит горлышко водочной бутылки, они с Викторией уходят в темноту.
Подходит Нестеренко. Сообщает: он теперь, как и почти все здесь, «бездомный» - сегодня его отца перевели комендантом крупного города республиканского значения, комполка у нас теперь другой и я не могу такого человека припомнить, наконец, выясняется, что я, собственно, никогда его и не видел. Сам он прилетит к нам только завтра – посмотреть, как здесь дела и чего сюда надо.

Назавтра начинаются дожди. Прямо сейчас их нет, но – мокреть, мокреть. Стою с левой стороны казармы. Над её крышей несутся низкие рваные синие тучки, высота над равниной в их минимуме – не больше двадцати метров. Степь напоена влагой, травы и деревья вокруг зазеленели и распрямились. Говорят, в ближнем торце нашей полосы появилось маленькое озерцо, и в нём – дикие утки. Надо их распугать, да так, чтобы больше не появились. Наверное, для пущего страха придётся применить ракетницу. В голову приходит «ценная» мысль: а ведь, не зная структуры неба, определить расстояние до этих тучек невозможно, пока сам не «поездил» в небе, не поокунал, особенно на обратном пути после пилотажа, в облака свой фонарь, расстояния и не поймешь.
Вообще, мне такая жизнь очень нравится. На прошлой неделе, при выходе из зоны и после потери высоты,  в облачном тоннеле меня преследовали два «самолёта»: один, ярко – синий, искрился слева, другой, фиолетовый, маячил справа – сзади. Чтобы понять, что это - мои «атмосферные» копии, мне понадобилось пусть малое, но время. Для начала я сильно испугался, что с кем – то «сошёлся», потом выскочил из этого облачного прохода, «самолёты» исчезли, а прямо подо мной, впереди,  и ниже на  почти три тысячи метров, оказалась тёмно - фиолетовое облачко с «волосатым» и ровным низом. Я снизился, и, проходя из зоны к большому кругу, привычно иногда почти полностью погружал фонарь своего самолёта в извивистую, со множеством коротких вихревых «щупалец», тучу.
ГЛАВА 81
Воскресенье.  Темнеет. Идём из «квадрата» - сдавали «зачёт по матчасти». Неожиданно посреди  песчаной дорожки меня останавливает «дежурный по части» - сегодня  это лейтенант Барабанов из второго звена. Всем известно, что папа у Барабанова – генерал ВВС, сам Гена не смог выпуститься на боевых машинах, и отправился в этот полк инструктором.
Почти копия Барабанова «в судьбе» – низкого роста и весь какой – то кругленький, несмотря на то, что он, в принципе, худощавый и крепкий, «лейтенант Валька», как его зовут окружающие, всегда весёлый и неунывающий. У него тоже папа – генерал – лётчик, и он тоже выпустился на «Л – 29». Ещё у него в комбезе слишком короткие штаны, и, когда он садится, поверх обреза носков видны голые ноги. Он, как и Барабанов, «обкатывается» вторым лётчиком в экипаже, прежде, чем примет курсантов. Дружу я с обоими, но мне больше нравится общаться с Валькой – у него и мысли явно поосновательнее, и глупых «приключений» гораздо  меньше.
В мае месяце мы пришли как – то со второй смены  полётов и некоторое время сидели в курилке, не в силах войти внутрь казармы. Я сидел у дорожки, и на горизонте мне виделся солдатский нужник, в который быстрым деловым шагом вошёл Гена Барабанов, как и сегодня, с повязкой дежурного по части на левом рукаве. Через минуту он выскочил, побежал влево от входа, потом, резко развернувшись на месте, вправо, потом опять влево. «Кажется, уронил пистолет», – довольно равнодушно произнёс сидевший рядом Толик, - «Теперь вопрос, как его достать. Заставят ведь. Ну, или попробуют».  Пистолет достали и отмыли, говорят, операция обошлась Гене в огромную сумму – в  целых двадцать пять рублей, заплаченных им некоему небрезгливому киргизу, но другого выхода он, вроде бы, не нашёл.
 Сегодня Гена примечает нас на дорожке, просит остановить и повернуть роту к нему. На рукаве у него новая повязка с надписью «Дежурный по части». У наших офицеров прослеживаются некоторые субботние приступы «дедовщины» - сами улетели домой на вертолёте, а с нами привычно оставили «пионера».
«Никто не подбирал на дорожке такой завинчивающийся алюминиевый цилиндрик с крышечкой, он ещё закручивается и на нем установлено колечко»?
Я несильно наклоняюсь к Барабанову и тихо вопрошаю:
- Ты что, потерял мастичную полковую печать?
Неожиданно для меня он отвечает, и весьма нервно отвечает во весь голос:
- Д – да -  аа, я потерял печать! И теперь мне уже всё равно!
Что там «всё равно», я так и не узнал, потому что Толик уже роется в карманах, одновременно спрашивая:
- Это такой анодированный цилиндрик? Маленький, с крышечкой? Вот, возьмите. Только подобрал я его не на дорожке, а на футбольном поле, у ворот нашей эскадры, даже и забыл посмотреть, что это такое. Берите – берите, раз так нужен.
Барабанов хватает печать, благодарит Толика, трясёт ему руку:
- Спасибо, спасибо. А я и не подумал, что при ударе по мячу такая штука запросто может вывалиться из  кармана. Спасибо, что нашёл. Спасибо.
«Напра – аво, шаго’м марш» - уходим в столовую.
Девятнадцатого - третье августовское воскресенье, День авиации.  С самого утра небо синее, облаков нет, жарит, как в печке. Утром ко мне приезжают родители, забирают, едем в город, потом – на пляж. Сижу, ем. Под деревом. В крайнее время что часть офицеров, что часть курсантов, повадились «бомбить» местное население, закладывая под тормозные щитки старые кеды и шлёпанцы, а некоторые – и спеченные жарой земляные комья, мотивируя свои поступки так: «С землёй прицельность получается повыше, камушки не планируют, как тапки». Сегодня воскресенье, мы не летаем, но на всякий случай я сижу под деревом – известно, что энтузиастам протестных движений, так популярных на Западе, более всего и достаётся при перемене позиций. С реактивным рёвом над головой пролетает самолёт, я сильно прижимаюсь к дереву и закрываю глаза в ожидании удара старым кедом, но потом соображаю, что это полетел к нам начальник училища, а все «безобразия», которые мне довелось видеть, заканчиваются максимум на уровне КЗ, да и то, слава богу, не нашего. И к тому же сегодня воскресенье, никто из наших не летает.
Спасибо, стоп, я «готов», наелся до предела. Купаемся. Хорошо, только жарковато – вода тёплая, родители говорят, что в этом году на Холзане ночью второго августа впервые не было «водоворотов» и похолодания на следующий день. «Старики талдычат одно: такие дела – к войне, а на вопрос: с кем, по какому поводу, ничего не говорят. Увидите, мол. И «столбы», что мы уже все видели в небе, тоже, говорят, к тому же». Купаемся. Ближе к вечеру меня отвозят на аэродром, родители уезжают.
Коньяк давно закончился, и вечером Дня авиации мы пьём тамбовскую «Русскую». После ужина у тёмной пока казармы получаю бутылку, меня учат пить такую водку – в зелёной пивной бутылке, все данные на тонкой алюминиевой пробке. По рассказам «опытных друзей», надо обязательно прежде всего уйти в степь, потом открыть бутылку и раскрутить её по часовой стрелке. Полюбоваться вращающимися поверху тонкоплёночными сивушными маслами, слить их, выпить водки и постоять до наступления опьянения. Потом – два пальца в рот. В организме, кроме опьянения, не должно остаться даже следов этого тамбовского «чуда». Выпиваю, стою, тщательно «выбрасываю» водку. Всё равно, кажется, часть сивушных масел задержалась в желудке и готовит там операцию отмщения.
Иду в общагу и сразу, ещё в коридоре, наступает «возмездие» в виде неизвестного мне капитана с повязкой дежурного на коротком рукаве рубашки. По его требовательным указаниям строю эскадрилью под фонарём у «начальственного» домика. Следующий приказ: каждому, к кому подходит неизвестный мне офицер, следует чётко назвать своё воинское звание, фамилию и отчество. Это - всё, но почему – то для меня назвать сейчас такое – целая проблема. То я забуду, как меня зовут, то запамятую звание.  В результате у меня отбирают ремень и просят пройти на левый фланг. Я прохожу, снимаю с перилл крыльца свой рыжий кожаный ремень и надеваю его, на животе проползаю позади строя, становлюсь по - прежнему в голову сильно поредевшей и перемещённой вправо колонны.
Капитан натыкается на меня во второй раз и сильно удивляется, кроме того, по моему пути быстро перемещаются другие сообразительные граждане, вот и сейчас, например, он стоит чуть позади строя, а в его начищенные до лунного блеска сапоги упирается лицом обползавший строй Андрей Саватеев из первого взвода, оба они – и «охотник», и его ползучая «жертва» как – то притихли и пока молчат.
- Почему Вы меня в каждый раз называете лейтенантом, я уже четыре года, как капитан. – возмущённо говорит офицер, быстро и как можно бодрее отвечаю:
- Извините, товарищ капитан, при этом освещении мне заметны не все Ваши звёздочки.
Видимо, мой ответ «переполнил дежурненскую чашу терпения»:
- Всё. Снимайте ремень и идите на своё место, там, в конце этой группы.
Иду. Какое – то время ждём офицера, стоим в темноте рядом с домиком, дежурный вошёл внутрь. Капитан выходит, говорит: «За мной – шагом марш», идём в сторону гауптвахты и караульного городка, он проникает внутрь, опять ждём. Нестеренко говорит, что камера тут всего на одного человека, да и та «под нас, пьяных, не подходит». Наконец, я распускаю людей, говорю, чтобы шли «домой», а я пока побуду здесь. Через полчаса, так никого не дождавшись, иду в сторону казармы.

У меня сегодня – только одна заправка, и она – крайняя в этом сезоне. Я отлетал целое лето, и отлетал «чисто», «без происшествий». Одно приключение – в июле у меня отказали, причём одновременно, радиостанция и противоперегрузочник. Шёл я один, обнаружил отказы на петле, и даже не садился, РП «загнал» меня в зону, где я «на щелчках по радио» прокрутил положенный мне по плану пилотаж, и поехал «домой». Итого: сейчас, в первую смену, лечу, а этим вечером мы заступаем в «глухой» наряд по роте.
Задание для меня немного странное: зону не занимать, идти в район левее петли, поделать там, что бог на душу положит: можно просто постоять в виражах, можно просто походить, как бомбардировщик, короче, сделать всё, что мне придумается, кроме «опасных фигур», например, «штопора», выполняемого только в присутствии инструктора.
Лесополоса слева стоит осенняя, оранжевая, небо синее – ни облачка. Прохладно. Взлетаю первым в этот день, убираю шасси и закрылки, купирую разбалансировку, лечу над землёй – впереди местный трактор «Кировец» пашет нашу полосу безопасности, и в большой кабине, залитой утренним осенним солнцем, неплохо виден тракторист. Хладнокровно наблюдаю его метания по кабине, наконец, когда столкновение с самолётом, с его точки зрения, неизбежно, он выбрасывается из кабины, бежит «в поля». Дело сделано. Беру ручку на себя, иду в набор высоты. Прохожу чуть дальше – у мостика через речку остановился красный автобус, водитель ковыряется в задней части машины с «кривым стартёром», оглядывается через плечо, а пассажиры, что стоят у окон, «расквасили» носы о зелёное стекло и смотрят на самолёт. Видимость потрясающая, я точно видел в середине моего разбега пролетающего на паутинке паучка. Осень, уже осень.
Прихожу «левее петли», показательно точно занимаю «зону», которая была предварительно мною нанесена на карту. Земля вся в серовато - голубой дымке, я не вижу подробностей. Хотя зона отмечается довольно чётко. Для начала делаю виражи, и хожу, «как бомбардировщик», потом «строю» вертикальный манёвр. Подо мною – родная земля, и я теперь – маленькая часть её защиты. Сейчас я хочу летать, только летать.
Сажусь, ищу комэску, докладываю, иду в общагу. Прямо передо мною, за пару – тройку дней до моего крайнего вылета, отлетали те, кто самостоятельно вылетели самыми первыми, и они попали в так называемый «глухой наряд» - такими словами, оказывается, здесь именуется наряд, который служит бессрочно, каждый вечер передаёт имущество сам себе, и вообще веселится таким, пусть и очень нехитрым, образом. Оказывается, Лапа, который дежурит крайние трое суток, готов сменить нас, но только через пару дней: «Понимаешь, брат, люди устали, я тоже, раньше просто не получится». А через пару дней отлетают другие, их немедленно тоже сунут в наряд, и «глухой» сам собой закроется. Выясняется, что хорошо бы побыстрее все закончили, на такое Олег и рассчитывает, а то уже просто сил нет постоянно дежурить. «Хорошо, хоть вы заступаете».
В довершение всего безобразия, к нам прямо перед самым дежурством приходит комэска и, вне своего обычного недельного доклада, зачитывает милицейскую ориентировку. Оказывается, с зоны, расположенной всего в шестидесяти километрах от нас, сбежали уголовники. Убили охранника, забрали самозарядную винтовку. Потом, когда он заканчивает чтение, подполковник говорит мне, чтобы я сопровождал его обратно, и мы уходим. По дороге он заводит со мной разговор о том, что вот, сбежали зека, может быть, выйдут на нас в расчёте захватить что – то из оружия дополнительно, а то одной винтовки, пусть и самозарядной, им, наверное, мало. Вывод из этих общих обстоятельств несколько неожиданный: мне сейчас выдадут автомат АКМ, а я обеспечу вооружение им дневальных, и, соответственно, проконтролирую передачу оружия под роспись.
Останавливаюсь посреди дорожки, прошу комэску вооружить офицеров, но ни в коем случае не трогать курсантов, мотивирую следующим: первое - неизвестно, в чьих руках этот автомат в конце концов окажется, второе – я могу формально организовать и передачу оружия, а ну, если откажутся брать?
«Ситуация возможная», - признаёт комэска. – «Ну, что ты так стал? Пойдём, получишь оружие для себя, всё равно ночью спать не будешь, а днём можешь сунуть автомат под матрас». Иду, получаю АКМ, автомат как новенький, сразу, пока никто не видит, сую его на свою закрытую полосатой тканью кроватную сетку, туда же отправляю подсумок с тремя штатными магазинами.
Ночь. Вокруг все уже спят. Приходит прапорщик Вова, проверяет. Говорю, что сегодня проверять не надо – все точно спят. Прапорщик уходит. Встаю, иду наружу, к ребятам в курилку. Сержантскую куртку не надеваю – иду в демисезонке, под ней – майка с надписями на неизвестном мне английском языке, которую недавно привезли мне родители. Обещаю себе, что АКМ никому показывать не стану. Во избежание.
Коллеги по наряду разожгли в курилке костёр. Здесь, в районе аэродрома, сухого дерева не найти, поэтому я точно уверен, откуда эти, аккуратно разломанные, планки: разбирают снаружи ту стену нашей общаги, что окнами смотрит в степь, от городка. Потом, каждой весной, планочную шилёвку этой стены солдаты восстанавливают, и начальство запускает на жительство очередную партию курсантов.
Сажусь ближе к пламени. Петров молча протягивает мне проволочный «вертел», на конце которого шипит тугоплавкий шоколад – оказывается, если тот шоколад из НАЗа, что выдали нам в крайний раз вместо полагавшейся  «Аленки», поджарить на костре, получится очень вкусная и питательная конфета из натурального шоколада, поэтому, собственно, весь наряд сейчас и сидит, уткнув «вертелы» в огонь. Темень. Я смотрю на недальний отсюда аэродром с подсвеченной фонарями стоянкой, но света с этого места уже не вижу – всё сжирает тёмная августовская ночь.
Шаги. Я немного напрягаюсь, но это дежурный по части, технарь из соседней эскадры. Здоровается, присаживается ближе к костру, молча получает от Петрова вертел из вязальной проволоки – другой тут не бывает, с насаженной на самый конец «свежей» шоколадкой. Сидит небольшое время, говорим. В ходе разговора выясняется, что он мой «земляк» по недавнему прошлому, и жил когда – то в том же доме, где сейчас находится бабушкина квартира.
Жалуется, что вот, мол, зеки сбежали, его сразу поставили дежурным, а он «теперь не может разглядеть ни одного фонаря, всё съедает темнота – вслед за «чёрным и звёздным» августом наступает сентябрь – месяц, его ночи никогда здесь не отличаются хорошей видимостью - глухомань вокруг, глухомань. В части всё в порядке, а на свёртке с большой дороги к нам стоит БТР с ВВшниками. Тут в вашу эскадрилью автомат выдали, хотелось бы посмотреть, кому и где АКМ».
Отзываю его в сторону, говорю, где АКМ и почему. Понимает. Прощается, уходит. Сидим, смотрим на огонь, иногда – на звёзды. Сообщаю, что нам пора в казарму, завтра придётся относительно рано встать. Никто в ответ на мои слова с места вовсе не срывается. Иду в общежитие, закрываю оставшееся незапертым окно, оглянувшись, все ли спят, достаю АКМ, иду к выходу. Двери закрыты, «закрывающая» лопата лежит рядом, всё в порядке. Примерно в половине второго ночи меня будят – из курилки пришёл наряд. Дальше сплю до утра.
Встаю в одиннадцать – мне можно, никуда не надо, а я ночью долго не спал. Автомат на месте. Мне даже кажется, что никто не заподозрил его присутствия в эскадрилье.
К полудню приезжает папа. Он ездил на местный химзавод, и на всякий случай заехал ко мне, вдруг нас уже распускают на осенние месячные каникулы. Сообщаю ему, что распустят в отпуска, наверное, только в Энске, а туда нас заберёт вертолёт, и то минимум лишь через сутки. Отец говорит, что в недальней отсюда колонии сбежали зеки, и что «не проедешь - на каждом перекрёстке стоит БТР с ВВшниками», обязательно останавливают, проверяют багаж и документы. Они едут с самого утра, но до химзавода добрались аж к десяти. «Отловят, это всё ненадолго», - отвечаю я, и папа соглашается.
Мимо проходит комэска, приказывает построить людей. Подходит, зачитывает милицейский приказ о том, что преступники пойманы, их захватили сегодня утром, в 6 – 23 во время сна, прямо в стогу, на который указали местные жители. Приказ ещё подразумевает выделение средств для выдачи денежного вознаграждения обнаружившим бандитов в этом сене, ну, да такое мы не слушаем, не наше и неинтересно. Подполковник забирает у меня автомат, пересчитывает патроны. Всё на месте, берёт автомат, подсумок и уходит. На ходу просит зайти к нему, расписаться о сдаче оружия. Бегу за ним, расписываюсь. Прибегаю обратно – отец ещё не уехал, быстро говорим, прощаемся, и он отправляется. Иду в казарму – оказывается, абсолютное большинство коллег и не подозревало, что мне выдали автомат, именно тут я окончательно понимаю, каких «весёлых приключений», возможно, избежал.
Вечером следующего дня приходит вертолёт, первую, вторую и третью партию «отлетавших» везут в Энск для отправок на осенние каникулы. Началось. Перед вылетом замечаю Виталькину фуражку, мятую, без пружины и с полуоторванным, когда – то вшитым, козырьком. Кем – то из дурачков в курилке воткнута в землю кривая палка, какое – то подобие православного креста, на нём и висит «разделанная»  Ефимычева фура. От этой глупости на секунду мне становится неприятно.
ГЛАВА 82
Идём в вертолёт. Летим. Ни скорости достойной тебе, ни привычной высоты. Однако летим. При попытке уснуть от страха выясняется, что такое не получится, расположенная рядом с моим креслом обшивка сильно вибрирует, некуда прислонить голову, к тому же лететь нам очень недолго. Один из наших курсантов по итогам этой «поездки» выносит на стоянке в Энске на вытянутых руках тяжёлый ротный телевизор, причём за всё время, проведённое в одном классном отделении, я никогда не наблюдал у него такой улыбки, как в этот раз.
Мы сильно отличаемся от зачисленных «абитуриентов» смуглостью кожи – местами загорели, и «до черноты», они же вальяжные и загорелые «в самый раз», некоторые вообще «белые», и худобой -  ни капли жира, всё максимально приспособлено к лётной работе. Говорят, уже на втором курсе мы станем легче переносить такую нагрузку, и даже несколько изменимся внешне, но это всё – впереди, в непонятном будущем.
К вечеру небо затягивается плотными и низкими синими облаками. От неожиданно свалившегося на нас безделья и ожидания готовности проездных документов некуда деться, а мы все уезжаем только завтра, поэтому предложение Петрова сходить в ателье, получить его новую «парадку», заказанную ещё в конце апреля, воспринимается мной на «ура». Это недалеко, идём в ДОСы – дома офицерского состава. Проходим мимо футбольного поля, часть четвёртого курса, что летают здесь же, на местном аэродроме, сегодня на вторую смену получили освобождение от полётов «по фактической погоде», и теперь отчаянно «рубятся»  в футбол.
Проходим мимо играющих в ДОСы, поинтересовавшись у вратаря, какой счёт. Ему нечего делать, вся «возня» происходит у ворот «противника», и этот игрок ненапряжённо ковыряет бутсой позеленевшую от здешних дождей траву в своих воротах. Идём в тамошний магазин, я от безделья, наверное, покупаю целый большой баллон с газом, хотя нам надо заправить только Петровскую зажигалку. Перемещаемся в ателье, и здесь я понимаю, насколько убога моя парадка перед Серёгиным роскошным костюмом – папа у Петрова, полковник, прислал ему отрез «генеральского сукна». Петров ещё в апреле, как и многие, заказал костюм: «Пиджак вот такой, прямой, почти без талии, представительный, брюки пошире этих, пусть даже слегка сужаются книзу, фурага такая же, как сейчас, но тулья побольше, в общем,  как у Вас традиционно шьют для «отпускных» курсантов, меня устроит».
Гуляем, Сергей чуть выпендривается в новой одёжке, комбез и выгоревшую пилотку он несёт в подмышке. У футбольного поля заправляем ему зажигалку. В полупрозрачном баллоне остаётся ещё достаточно газу, процентов восемьдесят семь - девяносто, наверное. «Петров», - говорю я, - «Сдвинь ботиночки». Сергей сдвигает ботинки. Я утыкаю выступающий носик баллона между подошвами и напускаю под его лётные, «на платформе», ботинки, лужу газа. Смотрю на быстро убывающую лужу, понимаю, что почти весь испаряющийся на глазах газ уходит в новые Петровские брюки, а оттуда поднимается в пиджак. Сергей, глядя на мою возню сверху, жуёт незажженную сигарету и произносит: «Теперь, главное – не чиркни зажигалкой, а то я, может быть, слегка даже и подлечу прямо на глазах у этой публики».
Зачем я немедленно чиркаю, не знаю, но картина, следующая за этим, ужасна: подрыв идёт по новым штанам изнутри и они снизу полыхают «дюзами», тени ближних предметов непривычно меняются, потом руки и по’лы пиджака разбрасывает по сторонам, из рукавов появляются симметричные огни, а новая фуражка с широкой тульей, несомая сгоревшими газами, снимается с Серёгиной головы и улетает.
 Петров слегка покачивается на месте, крепко зажмурившись, а самое страшное - не растянутые в стороны галстук и воротник, не расстёгнутая взрывом рубаха, а то, что у него из рубахи и рукавов продолжает валить серый непрозрачный дым. Сергей, не, не открывая глаз и продолжая «жамкать» незажжённую сигарету, говорит: «На теле все волосы, должно быть, сгорели». Ну что же, такое успокаивает, особенно в непростой ситуации.
Оглядываюсь, потому что, как по команде, позади нас стихло движение на футбольном поле, вижу: все остановились и развернулись к нам, а мячик ещё одиноко катится по зазеленевшей под сентябрьскими дождями траве мимо того, кто, наверное, должен был принять пас. Спустя небольшое время на голову Сергея одевается найденная футболистами новая фуражка, все швы в одежде проверены, всё цело, воротник и галстук поправлены, а запах «палёного» – ну, он сильно уменьшится после душевой, но из одежды до конца не уйдёт, надеяться не надо.
«Нас такими, как у вас, «весёлыми стартами», не запугаешь» - говорит мрачноватый вратарь, возвращаясь под свою перекладину, - «Мы почти каждый день «С – пятые» пускаем». Торопимся в казарму. Извиняюсь перед Сергеем, он, кажется, полностью принимает извинения: «Ты понимаешь, у меня было чувство, что с этой новой формой не всё в порядке, а теперь такое ощущение ушло напрочь». Ну, и хорошо, и ладно.
Совсем уж вечером, к десяти, читаю поверку, все на месте. Ложимся спать. Быстро засыпаю, и снится мне то, что уже было в реальности. В самом конце зимы, ещё до полётов. Мы тогда нечаянно «переполнили чашу терпения» нашего училищного руководства, и всех нас отправили в караул, а меня персонально - разводящим на аэродром. Я вёл караульные команды почти напрямую, почти не разбирая дороги, чувствовал наступающую весну, и мне щекотал ноздри «ветер перемен», что обязательно унесёт меня дальше, к новым «счастливым случайностям».
Весна только ещё проклевывалась в самом конце февраля, и мне приходилось то шагать в глубокие прозрачные лужи, то идти, преодолевая снежные наносы, а то и путаться в прошлогодней, ещё зеленоватой и длинной, траве. Не все мои коллеги вели тогда себя достойно, я мог в ужасе искать постового на стоянке, а он спал, прикрывшись чехлом и пригревшись в сопле МиГ-21. Другой случай, тут же  – Сергея приставили охранять залетевший к нам  Ан – 12, он оторвал от него блок сигнальных ракет, и пытался его кому – нибудь подарить. Потом снится бабушкин овсяновский дом, только я не пойму, когда – то ли в июле и часа в четыре ночи, то ли вообще зимой, знаю только одно – мне уютно, очень уютно. Тут я просыпаюсь и размышляю, здесь всё может продолжиться или потребуется другое место. Не найдя ничего для себя полезного, я вспоминаю, как отвечал мой, армейский ещё капитан, на подобный вопрос. И папа, очень похоже сказал папа ещё в Рядниках.
«Да, сейчас – летать. Учиться, учиться и летать. А потом – посмотрим, как и что потом». Сплю.