Зло. Сказки Подземки

Ночь в подземелье под руинами метро была густой и тёмной, как смола. В воздухе пахло гарью, мокрой землёй и чем-то ещё — старым, забытым, притаившимся в тенях. Огонь в центре круга бросал рыжие отсветы на облупленные стены, на лица тех, кто сидел вокруг, внимая глухому, старому голосу. Старец, сгорбленный, с длинной жёлтой бородой, говорил неспешно, с расстановкой, будто слова его весили больше, чем воздух, в котором рождались.

— Петербург построен на костях. А некоторые кости лучше не тревожить. Говорят,  Петербург — город, который пожирает своих жителей. Так было всегда. Болота, на которых его строили, затягивают в себя людей, и даже те, кто уезжает, не могут по-настоящему выбраться. Как убийца возвращается на место преступления, так и жертву часто влечет к своему мучителю. Война… голод… смерть… вы думаете, это всё случайности? Нет. Это лишь маски. Настоящее зло не нуждается в бомбах и пулях. Зло не всегда кричит. Иногда оно шепчет. А порой просто молчит и ждёт. Оно может подойти так близко, что ты услышишь его дыхание… — он сделал паузу, и кто-то неловко заёрзал, — в самый последний момент. Ведь самый страшный зверь не тот который рычит, а тот, которого ты не видишь, но знаешь, что он где-то рядом.

Один человек знал это. Я говорил с ним. Давным-давно, когда ещё был свет, я молод и когда город ещё стоял. Я встретил его уже старого в больнице, куда отправляют тех, чьи слова слишком опасны. Он был следователем. Слишком умным, слишком настойчивым. Но он хотел узнать правду.

Зимой 1942 года, когда город умирал от холода и голода, начали находить тела. Не просто мёртвых — изуродованных, истерзанных так, что даже в блокадном кошмаре это пугало. Их лица застывали в невыносимой гримасе боли, а их рты были зашиты, будто они пытались что-то крикнуть, но так и не смогли. Первое, что бросалось в глаза — жертвы были в сознании, когда над ними происходило насилие. Их тела были рассечены с пугающей точностью, словно кто-то изучал человеческое мясо так же хладнокровно, как анатом вспарывает труп в морге. Но их не ели, не грабили. Их просто убивали. Бесшумно. Хладнокровно. С какой-то непостижимой методичностью. В городе шептались, что убийца видел своих жертв не людьми, а чем-то иным. Как материалом для чего-то… большего.

Следователь искал закономерности. Он находил улики, которые никто не хотел видеть. Он говорил, что преступник либо человек с властью, либо тот, кого власть покрывает. Но чем больше он искал, тем сильнее становилось ощущение, что убийца — не просто человек. Он знал, как уходить незамеченным, как появляться там, где его не должно быть. Как будто он ходил по городу не по улицам, а по теням, по тем местам, где не должны ходить живые.

Не все убийства происходили ночью или в тёмное время суток. Некоторые случались среди бела дня, когда по соседней улице проходили люди, когда в домах ещё тлели остывающие печи, а кто-то, шатаясь от голода, пытался найти хоть что-то съестное. Но никто ничего не слышал. Никто не видел убийцу.

Были те, кто указывал на кого-то — на подозрительного соседа, на молчаливого раненого солдата, на женщину с пустыми глазами, которая раньше была медсестрой, а теперь, казалось, смотрела сквозь людей. Но позже выяснялось, что это лишь попытка свести старые счёты. Или же жертвы собственного воображения, разыгравшегося на фоне холода, голода и нескончаемого страха.

Следственная группа работала практически круглосуточно. В условиях блокадной разрухи криминалистам приходилось полагаться в основном на показания свидетелей и традиционные методы расследования. Каждое место преступления тщательно осматривалось, несмотря на отсутствие современной техники.

Один из самых загдочных случаев произошел в комуналке на Петроградской стороне.
Это случилось днём. Морозное солнце пробивалось сквозь мутные стёкла, в кухне за общим столом сидели жильцы – редкий момент, когда нашёлся кипяток, чтобы заварить слабый чай. Кто-то держал в руках зачерствевший сухарь, кто-то просто грел пальцы над стаканом. Они ждали соседку – Анну Сергеевну, одинокую женщину лет сорока, которая всегда выходила к чаю. Но в тот день она не пришла.

– Может, заснула? – предположил кто-то.
– Или приболела, – добавила другая соседка.

Стук в дверь – тишина. Второй, третий – никакого ответа. Тогда дверь открыли. И увидели это.

Анна Сергеевна сидела на кровати. Вернее, то, что от неё осталось. Её голова была чуть наклонена вбок, словно она прислушивалась к чему-то, что слышала только она. Лицо – искривлённое в таком кошмаре, что один из жильцов тут же упал в обморок, а другая женщина, не произнеся ни звука, начала царапать себе щеки и лицо. Глаза – широко раскрытые, но взгляд… он был слишком осмысленным. Как будто она всё ещё что-то видела. Как будто в эту секунду смерть ещё не забрала её до конца.

Её губы были зашиты толстой, чёрной, как копоть, нитью. Швы выглядели небрежными, но, словно по какому-то злому умыслу, крепкими. Её язык, аккуратно отрезанный, лежал на чайном блюдечке перед телом. На белом фарфоре расплылось тёмное пятно, будто язык ещё недавно пытался шевелиться, но замер, когда зашли люди.

Руки сложены на груди в холодном пародийном подобии молитвы. Но грудь… её не было. Разрез – пугающе точный, слишком чистый, так не бывает. Ни капли крови, ни следа борьбы. Будто всё внутри было вынуто с хирургической аккуратностью и куда то исчезло.

Сначала никто этого не заметил, но потом один из соседей, побледнев, прошептал:
– Она дышит.

Все замерли.

Конечно, это было невозможно.

Но складки одежды на её груди, где больше не было лёгких, медленно поднимались и опускались. Воможно это ветер создавшегося сквозняка двигал складки ее блузы.
Тишина комнаты стала осязаемой, как будто что-то невидимое нависло над ними.
А потом кто-то заметил ещё одно.

На стене, за кроватью, тёмным, будто обожжённым в штукатурке, отпечатался чей-то силуэт. Высокий, неестественно вытянутый, с тонкими, не пропорциональными конечностями. Он стоял прямо за её спиной, наклонившись, как будто шептал ей что-то на ухо.

Но был ещё один странный момент.

Когда приехали криминалисты, они сразу обратили внимание на обожжённый силуэт на стене за кроватью. Фотограф сделал несколько снимков, фиксируя всё в мельчайших деталях. Но позже, когда проявили плёнку, силуэта на фотографиях не оказалось. Просто стена. Грязная, покрытая пятнами сырости, с местами отслоившимися обоями.
Но тогда почему её видели все, кто был в комнате? Почему некоторые, отводя взгляд, всё равно ощущали, как она нависает над телом, как будто смотрит на них в ответ?

Ни следов взлома, ни признаков борьбы. Дверь была закрыта изнутри. Все вещи находились на своих местах и ничего небыло похищено, ни драгоценности ни карточки ни деньги. Никто ничего не слышал – ни криков, ни возни. В коммуналке стены тонкие, слышно каждое движение, каждый шаг всегда раздавался эхом. Но в тот день – ничего.

Следователь допросил всех. Соседи – растерянные, подавленные – рассказывали одно и то же. Никто не входил, никто не выходил. Но один мальчишка, десятилетний Славка, тихо сказал:
– А мне снилось, что кто-то… стоял у её двери. Долго стоял. Я не видел, кто… но слышал.
– Что слышал? – спросил следователь.
Славка сглотнул и шёпотом произнёс:
– Колокольчик. Совсем тихий. Такой, как на велосипеде или на дверном звонке…

Следователь смотрел в лица солдат, вернувшихся с фронта — тех, у кого в глазах уже не осталось ничего человеческого. Он искал среди врачей, которые слишком увлеклись экспериментами, среди тех, кто знал, как вскрыть человека так, чтобы тот чувствовал каждое движение скальпеля. Он искал среди сумасшедших, среди тех, кто говорил о древнем городе под этим городом, о месте, куда нельзя заходить даже с огнём. Он слышал истории о том, что убийца не оставляет следов, что его видели сразу в двух местах одновременно, что он знает имена тех, кого собирается забрать.

А потом он начал чувствовать, что за ним следят.

Сначала — просто взгляд в спину, от которого холодело внутри. Потом — силуэт на другой стороне улицы, который исчезал, стоило моргнуть. Ночами он слышал, как кто-то идёт за ним, шаг в шаг. Но когда оборачивался — там был только ветер и снег.

Однажды он сказал:
— Он ближе, чем нам кажется. Вопрос не в том, кто убийца. Вопрос в том, почему мы так отчаянно не хотим его увидеть. Война закончится, а чудовища, которых она породила, останутся.

А потом…

А потом его нашли. Не убийцу. Следователя. Нашли в сугробе, живого, но с таким лицом, словно он увидел нечто, чего человек видеть не должен. Он пытался что-то сказать, но лишь шептал одно слово. Всего одно.
Колокольчики.

В ту же ночь исчезла его жена... Никто никогда её больше не видел. Как будто её просто стерли. Как будто она никогда не существовала.

Его заперли в больнице. Дело засекретили. Но убийства продолжались. Они говорили, что он сошёл с ума. Но, может, он просто увидел то, что нам нельзя знать? Ведь некоторые дела нельзя закрыть. Их можно только забыть...

После войны власти объявили, что нашли убийцу — Филиппа Тюрина. Ветеран. Фронтовик. Слишком много видел, слишком много пережил. После тяжёлого ранения его комиссовали, оставили в Ленинграде. Жил в бараке, работал извозчиком. Он заманивал жертв обещаниями дешевой картошки, приводил к себе и убивал. Он говорил, что убил 29 человек, но доказали только 14 эпизодов.

Суд. Приговор. Расстрел.

Город выдохнул с облегчением. Маньяк пойман. Можно спать спокойно.

Но следователь… Следователь только горько усмехался. «Вы правда думаете, что это он?» — спрашивал он.

Тюрин убивал из жадности, из злобы, может, из-за сломанной войны психики. Но тот, кого искал следователь, был другим. Он не брал ничего у своих жертв, не стремился их обмануть или использовать. Он убивал, потому что убивал. Хладнокровно. Методично. Бесшумно.

«Нет, — говорил следователь, — он не исчез. Он просто ждёт».
Я пришёл к нему однажды. Он сидел у окна, смотрел в ночь и дрожал. Он сказал мне: "Ты знаешь, почему его не поймали? Потому что он не человек. Или, может, каждый из нас — это он?" Я спросил его, что он видел в ту ночь. Он засмеялся. Долго, тихо. Потом заплакал. А затем вдруг снова засмеялся — громко, неестественно, так, что мороз прошел по коже. А потом посмотрел на меня и сказал: "Если услышишь тихий звон колокольчика… похожий на звонок от велосипеда или старого дверного звонка… это значит пора, он уже рядом."

Он пытался тайком вести дневник. Прятал его в матрасе. Однажды я видел, как он что-то записывает в него, но я не понял, что. Это были не слова. Это были какие-то знаки и символы… или просто каракули сумасшедшего. Что, если он не писал, а пытался что-то удержать, зафиксировать, предупредить нас?

Но было и кое-что ещё. Он начал писать на стенах. Каждый день. По ночам. Линии, спирали, извивающиеся узоры. Его рука двигалась, словно водимая чем-то извне. Приезжала бригада. Никто не знал, кто они. Люди в одинаковых тёмных пальто. Они не разговаривали. Они фотографировали его каракули, записывали что-то в свои блокноты и уходили. А утром стены в палате были снова чистыми. Но никто уже не узнает, потому что дневник и все записи о нем исчезли в ту же ночь, когда его увели.

Но самое страшное — это даже не те слухи, что ходили по городу тогда. Не рассказы о том, что убийца не оставлял следов на снегу. Не шёпот тех, кто клялся, будто видели его силуэт одновременно в разных местах города. И даже не свидетельства о том, что если ночью закрыть глаза, можно услышать, как кто-то медленно идёт по пустым улицам, а звук его шагов растворяется в далёком, едва слышном звонке.

Нет. Самое страшное — это то, что сейчас начинает повторяться то же самое.
Я читал книгу, написанную в 20 годах об этих событиях. В ней рассматривались все возможные версии: политические, мистические, криминальные. Автор пытался найти логику, связать несвязуемое. Где-то он даже прав,  а где-то, как мне кажется, ошибался полностью. Он упустил главное.

Эти убийства… Они не остались в прошлом.

Кто-то скажет: ну, может, это просто подражатель? Кто-то, хорошо знакомый с материалами следствия, хотя они до сих пор хранятся под грифом «Секретно», решивший возродить старый кошмар. Возможно. Но есть и другие версии: что это не просто человек. Что это нечто, повторяющееся, как болезнь, как проклятие. А что если в 1942 году некий эксперимент не был завершён, и теперь кто-то вновь решил проверить или повторить его результаты?

И если всё это правда, если допустить худшее, то у нас остаётся только один вопрос: кто или что стоит за этим теперь?

Потому что даже если представить, что ленинградский убийца 1942 года был всего лишь юношей… Теперь ему должно быть далеко лет за сто...

И вот скажите мне: вы верите, что это может быть просто человек? Петербург – город-призрак. Город, в котором тени живут намного дольше, чем люди.

А теперь послушайте…

Слышите?..

Старик замолчал.

Пламя костра трепетало, отбрасывая длинные, исказившиеся тени на стены подземелья. Никто не двигался, никто не произнёс ни слова. Тишина вдруг окутала всех, вязкая, удушающая, такая плотная, что казалось — она давит, заполняет уши, забирается под кожу.

И в этой тишине кто-то вздрогнул.
— Что это?.. — хрипло прошептал один из слушателей, но никто не ответил.

Потому что услышали все.

Едва уловимый, словно далёкое эхо, сквозь толщи земли, сквозь время и саму ночь — тихий, тонкий звон. То ли колокольчик, то ли старый дверной звонок, то ли чьи-то шаги, сливаясь в пронзительный, звенящий звук тишины.

Кто-то резко встал, кто-то сглотнул, ощущая, как холод пробежал по позвоночнику. Старик медленно поднял голову.

И его губы дрогнули в кривой, выцветшей улыбке.
— Ну вот… Теперь и вы это знаете.