Первая глава Стеклодува

ГЛАВА ПЕРВАЯ. След в Ботиево. Пришельцы из пекла
Журналист Борис Контарев и другие – село Ботиево
Гостиница в Ботиево осталась прежней: только старую вывеску «Октябрьская» сменила выполненная из неоновых трубок надпись «ИТАЛИЯ». Впрочем, Борис не удивлялся – за последние годы ему пришлось потаскаться по самым захолустным углам нашей страны и он, в полном согласии с Антоном Чеховым, убедился в том, что чем гаже у нас какой клоповник, тем красивее он называется – непременно «Лондон» или «Париж». А уж как-то, выйдя на площадь в городе Уссурийске Приморского края и прочитав гордое название пятиэтажного уродца: «УСРУСЬ», окончательно понял, что умом Россию, увы, не понять…
Здание «Италии» было по-прежнему трёхэтажным, из того же белого кирпича. За минусом серпа и молота, которые когда-то стояли перед подъездом, сейчас на пустом квадрате торчала раскладная вывеска: «МАССАЖ ВСЕХ ВИДОВ. НЕДОРОГО!». Ну да. Широко шагает Ботиево в новые времена. Кому они тут массаж делают, интересно?
И холл, до середины стен обшитый полированным деревом, тот же; кажется, и пальмы в кадках – из тех же времён его детства и юности, окаменелые. А вот за стойкой администратора, или, по-современному, ресепшена, совсем иное создание. В детстве Кости, да в его первый – и последний – юношеский приезд в Ботиево покой постояльцев стерегли старушенции, набранные точно то ли из монастыря, то ли из Института красной профессуры: очкастые, в платьях с глухим, но накрахмаленным воротником, с хваткой дивизионного особиста…
А сейчас стояла фифа, такая же задастая, как Ирка, только деревенская, на картохе и домашнем сале выращенная, крепко сбитая, сметанно-белая, со светло-русой чёлкой. И очень громко жевала, глядя в свой телефон.

 
Борис ещё даже не успел ни поздороваться, ни осведомиться о номерах, а пухлые губы девки выдули большой мутноватый пузырь жевательной резинки – он громко лопнул; девица произнесла, как музыкальный автомат:
– Драсте. Мест нет, кроме полулюкса.
И цену назвала сразу же, астрономическую.
Борис облокотился на стойку. Положил на неё паспорт – с десятидолларовой бумажкой. В советские времена это работало, правда, бумажки в паспорта вкладывали другие, с Лениным. А не Гамильтоном.
– И вам здоровеньки булы! А что, прямо-таки и попроще ничего нет?
Борис обворожительно, как умел, улыбнулся, паспорт приглашающе подвинул. Но это даже не подействовало. Девица как-то равнодушно посмотрела на край зелёной банкноты и сообщила:
– Так эта, всё равно мест;в нет. Беженцы у нас.
– Ах, беженцы… Ну, давайте ваш сказочный полулюкс!
Он только руку протянул, чтобы забрать вложение – заелись они тут, похоже, но – хоп! – паспорт исчез, и купюра тоже; понятно, девка клювом не щёлкает, не цапля тебе, всё усекла. Журналист достал перьевой «Паркер», предмет гордости.
– Анкеточку?
– Да бланки кончилися. Потом занесу вам, заполните… В номере не курить, электроприборы самодельные не включать. И тапочки не воровать! – строго прибавила служительница гостиничного храма.
– Тапочки? Хосспаде, кому они нужны… Они же наверняка белые.
– Да всяко бывает…
Она занялась выдуванием очередного пузыря.
________________________________________
…Получив обратно паспорт и ключ с тяжёлой деревянной грушей с вырезанным номером, Борис шёл по коридору, до боли знакомому. Да. Нет, ничего не изменилось. Ну, разве что пожарная сигнализация новая, на стенах нет картин про Ленина в октябре и Разливе, диванчики в холле дешёвые, икеевские – вместо тех, упитанно-пухло-кожаных, что были. Чёрт, а номер-то у него какой? Вылетело из головы. Девятый или какой… Шестидесятый? Если девятый, то почему на третьем этаже?! Ага, вот шестисотый. Всё-таки по логике-то так, по двадцать номеров на этаж… Борис толкнул дверь.
Сначала он увидел голый мужской зад. Потом – волосатую спину, покрытую затейливой тюремной росписью. Потом, по краям зада, две босые женские подошвы, плоские, измозоленные на пятках, с характерными желтоватыми натоптышами. Орудия пытки – босоножки на высоком каблуке, виновники этих натоптышей, стояли на заднем плане. А из-за спины и зада доносилось характерное постанывание, и причём на самой надрывной ноте. Похоже, обладатель росписи пользовал свою подругу просто – в зад.
– Ой… извините! – машинально проговорил Борис и резко отскочил, дверь захлопнул, надеясь, что никто из занятых своим делом его не заметил.
Идя обратно, невесело усмехнулся: ну, да, беженцы. Бежали-прибежали. Тю! Вот он, девятый номер. Рядом – седьмой. Повертел в руках грушу, понял: полулюкс просто в отремонтированном крыле.
…И понятно, почему полулюкс: мебель из всё той же IKEA, стены обшиты кремовыми панелями, в прихожей – картина Бориса Валеджио: голая красотка на драконе. На полу неровно положенный ковролин, а унитаз аспидно-чёрный, да и кафель того же антрацитового цвета. А вот вместо ванны постояльцу предлагалась душевая кабина, судя по наклейкам в уголке, не раз чиненая.
Борис разложился. Первым делом налил в стакан воды из заготовленной бутылки, опустил кипятильник, воткнул вилку в розетку. Достал банку растворимого кофе, рафинад в коробочке.
Отошёл к окну, приоткрыл его створку и нахально закурил, плюя на все заповеди фифы на ресепшене.
Он думал о Косте. Но уже без обморочного состояния, накрывшего его там, в подвале.
Нет, он не был бесчувственным, да и циником был вполне в меру. Первый шок прошёл, в конце концов. И можно было уже задавать себе вопросы: как Константин тут очутился, каким образом?! Зачем он приехал в Ботиево и почему оказался в этом особняке с сожжённым вторым этажом?!
________________________________________
Виделись-то они около года назад. Борис поехал в Выборг; кажется, собирал материал о скандале с реконструкцией Выборгского замка. Шатался по городу, наткнулся на подвальчик с вывеской «ЛАВКА СТЕКЛОДУВА», зашёл. И надо же – Костя!
Как прежде, огромный, с ручищами-лопатами, только в фартуке каком-то средневековом и с диковинными очками на голове. Оказалось, решил завязать со всеми мотаниями по горячим точкам, да и ранения получил – вот, отлежавшись по госпиталям, решил отсесть там, открыть дело. Продал, оказывается, семейную квартиру в Питере, на эти деньги и открыл лавку. Тогда Борис купил у него прекрасную дутую пепельницу в форме зонтика, стояла сейчас на кухне его питерской квартиры.
Если он дом тут продал, зачем приехал? Стоп, и игрушки-то… Игрушки-то ведь его, Костины. Эта немецкая железная дорога, как они играли, устраивая её на обеденном столе. И этот игрушечный танк, который сделал его отец-инженер; да ещё в то время, когда о радиоуправляемых игрушках можно было только мечтать! Как это всё оказалось в этом доме, в котором…
Стоп! Это же дом дяди Осипа.
Он поперхнулся сигаретным дымом, одновременно уловил ноздрями пряный запах гари; метнулся к тумбочке. Выдернул шнур. Поздно. Вода выкипела, стакан треснул, у почерневших спиралей кипятильника пузырилась пластмасса. Ещё немного и всю гостиницу бы провонял. Открыл окно нараспашку, жадно заглатывая свежий воздух…
И вспомнил – да, это дом дяди Осипа.
Он ещё тогда, когда Борис приезжал в Ботиево, проведать материного двоюродного брата, одинокого старика, говорил: вот-де, присмотрел хороший участок за Украинской, у Корсаковской протоки, там рыбалка чудесная, и участок в заводь выходит. Хотел там строиться, совета у Бориса спрашивал: из кирпича или дешевле из газобетонных блоков делать? Жил он, кстати, в доме Костиных родителей, продавших ему его после отъезда из Ботиево.
Какой же это год был…  Ну, да, самое начало нулевых, они с матерью в Зеленогорске уже жили, точно.
Так вот, похоже, Константин, приехав, пошёл сразу к дяде Осипу. Но не дядя Ося же его! Тьфу, мать вашу. Детектив начинается. Только этого не хватало. Вот тебе и «мирная жизнь».
Нет, мыслей о том, чтобы пойти к местным ментам, помахать журналистской корочкой, потребовать разбирательства, не было: Борис прекрасно знал, что без приличных денег и пытаться не стоит: это только в кино так лихо получается. Но вот дядьку разыскать стоит. Да и другое желание овладело им: забрать ту самую железную дорогу. Как они играли, как играли! Например, манипулируя стрелками, пытались закатить на свою станцию больше вагончиков; жужжал зелёненький тепловоз, они орали, бегая вокруг круглого стола, и один раз даже подрались. А ещё было — довели криками до бешенства сестру. Ольга в своей комнате сериал какой-то мыльный смотрела, они ей мешали. Залетела в гостиную, гаркнула: «У-у, ну-ка, заткнитесь, щеня! Уши болят!» То ли они не послушались сразу, то ли что, но как раз сошёл с рельсов вагончик, жёлтенькая «теплушка», и упал на ковёр; и Ольга каменной своей голой пяткой, мерзавка, раздавила его с хрустом – как скорлупку, сказав, что если не угомонятся, она всю дорогу так переломает…
Ревел тогда Борис, кажется, пару дней. А Костя вагончик пытался склеить, да что там, бесполезно.
Нет, дорогу надо забрать. Хотя бы на память о друге.
Борис завернул остатки кипятильника и распавшийся надвое стакан в один из пакетов, в которых в сумке до этого лежали трусы с носками. Выкинуть бы надо. Но о пакете вспомнил, только покинув номер и идя по коридору. Тут уже другое воспоминание накатило, волнующее – отчасти связанное с нечаянно увиденной сценой. Нина. Да, он приехал тогда, устраивал материного родственника в дом престарелых в соседней Владимировке; пока ждали документы, жил в этой гостинице. Она доживала свой век, конечно: с потолков штукатурка сыпалась, в санузлах по ночам шуршали тараканы, никаких полулюксов и в помине не было, но в хибаре родственника, вонючей и запущенной, ещё хуже было. А тут… а тут была Нина. Высокая, смуглолицая, как Галка. Они и познакомились, и переспали как-то очень быстро, точно ждали этого долгие годы. У Нины были мокрые ноги… да. Она сидела на ресепшене в резиновых тапочках, китайских, так сказать, как полагается, а к нему прибегала украдкой, когда уходила заведующая и ещё не приходил ночной охранник-чоповец. Босиком, чтобы прокрасться… Он помнил, что всё это происходило в кастелянской, тесной, заставленной стеллажами с бельём. Прямо на полу. Страсть обоих сжигала, он просто валил её на пол, задирал юбку, стаскивал трусики и не мог оторваться, не мог насытиться этими влажными широкими ступнями с нежной кожей, пахнущими совсем чуть-чуть потом; зарывался в них лицом, пока стаскивал бельё и даже кусал, именно кусал податливые пальчики этих ступней, с тающими во рту подушечками, а уж потом набрасывался на Нинку…
Она покорно терпела и ласки эти, и покусывания, и даже научилась пальцами ног шевелить у него во рту, во время того самого, сокровенного момента; и всё молча, беззвучно, потому что кастелянская как раз там, за стенкой ресепшена – стоны могут и услышать, а в номер нельзя, в любую минуту может кто из двоих уборщиц заявиться.
________________________________________
…Над Ботиево висело низкое небо. Тепло, но дует сырой ветерок. Земля только-только прогревается, жадно просит солнышка, а нет его. Но на деревьях набухли почки, неприбранные тополя торчат из-за заборов, по берегам Корсака поникли длинными прядями вётлы.
Когда-то там, у реки, они устроили «дом» на такой ветле, разросшейся. Дом смастерил Костя, он рукастый был, досок наворовали, и он связал их хитрыми, наипрочнейшими узлами. Что было прикольного в этом «доме»? Да ничего особенного, разве что набиться туда впятером-вшестером летним вечером, да рассказывать страшные истории. Набегавшиеся за день, напотевшиеся и искупавшиеся в Корсаке – голоногие, а то и полуголые, забирались туда. Тесно.  Пацаны, девки. И никого не смущает, что босые ноги, их горячие ступни касаются друг друга, плечи – плеч, грудки девчонок под лёгкими платьями к спинам приникают. Не думали об этом.
Впрочем, и купались-то они в то золотое время иногда – голышом.
Борис шёл по центральной улице, Тараса Шевченко; шёл по краю асфальтовой ленты, шагом быстрым, пружинящим. Хорошо, что надел берцы в командировку. Дорога мокрая, а на обочине то и дело попадаются лужи. И вдруг впереди он заметил фигуру.
Похоже, девичью. В старом, советского, наверно, ещё покроя, болоньевом плаще с капюшоном – чёрным; а определить её половую принадлежность можно было только по двум голым ногам с крепкими икрами. Голым и босым. А шла она почему-то не по относительно чистому краю асфальта, а по тропинке у заборов, хлюпала испачканными ступнями по слякоти этой, как будто по пыли – легко. Вот чёрт. Как Шилова! Но та-то – человек особый, а это кто?
Борис хотел было догнать уже странное создание, до неё метров пятьдесят, на тут сзади нагнал его нарастающий гул, бухающая по ушам музыка, кувалды блатного рэпа; инстинктивно шарахнулся влево, в грязь – пронесся мимо чёрный мерседес самого бандитского вида, мельком глянули из приоткрытых тонированных окон две сытых квадратных рожи, гоготнули. И машина умчалась, свернув вправо, к Корсаку…
Когда чертыхающийся Борис, обтряхивая джинсы от рыжей глины, снова посмотрел вперёд, загадочной голоногой фигуры не было уже.
Особняк по-прежнему чернел окнами второго этажа. Никого. Правда, и жёлто-чёрных лент полицейских нет. Значит, зайдёт. Да и если бы были… толкнул калитку и замер: давешнюю кучу снега разбрасывал лопатой старик в старом ватнике на матросскую тельняшку. Обернулся.
– Господи! Невже Бориска? Скільки ж років не бачив тебе… – охнул он, роняя лопату.
– Дядя Ося! Здравствуй!
Шагнул к старику; обнялись. Пахнуло махоркой, немного – перегаром, пыльной травой, погребом с соленьями и прошлым, безвозвратно ушедшим прошлым.
Отстранившись, Борис так глянул на дом, что старик всё понял.
– Е, та ти знаеш уже усё, як я подивлюся… ось біда яка, біда! – протянул он враз осипшим голосом.
– Дядя Ося, как же так?! Как Костя тут оказался?! Это ж ваш новый дом, верно… Да, и тетя Марьяна-то сама где?
– Марьяна, вона… Та ні більше Марьяни в мене, – голос дяди Осипа звучал глухо; он затравленно оглянулся на здание, потом отошёл, хромая, поднял с кряхтеньем лопату – Коська, ти пити не розучився? Давай, посидимо, згадаемо заразом…
– Конечно, пойдём-то. Но как… Умерла она, да?! Или…
Осип не отвечал. У самого крылечка поднял слезящиеся глаза; и Борис – тоже. Только сейчас увидел, что окна второго этажа слегка обгорелые, гарь видно на краях, а одно окно и вовсе изъедено чем-то, кирпичи подоконника выщерблены.
– Там вона була… Скарб збирала. А тут якась бомба… Запальна чи як там их розбере. Все вигоріло. И вона, и меблі… Вугіля одні быв.
– Бог ты мой…
– Ходімо, ходімо… А будинок я вже Косько и передав. Ключі дав, поживи, говорю. На рибалку поихав, потім думав документи оформити… Прийжаю, а тут таке… ой, горе!
________________________________________
Самогонку дядя Осип делал на яблоках. Золотистый получался напиток, душистый; выпить его можно было много – голова оставалось чистой, но ноги из-за стола не выходили.
Сидели в летней кухне, с видом на спускающийся к берегу Корсака двор, где стояли те самые вётлы с чёрными, прихотливо изогнутыми стволами. Выпили за Константина, не чокаясь, конечно…
– Не знаю хто його… Може, бандюки? На мене теж спочатку бочку покотили – так а я ж з нашими ментами ці три дні и рибалив. Не дожив Коська до мого прийзду… – говорил дядя Осип, ероша седые совсем, но ещё крепкие волосы и часто, виновато моргая.
Из его рассказа Борис понял: после гибели жены Осип, который, как назло, во время рокового обстрела мотался по хозяйственным делам Ботиевской больницы во Владимировку, места себе долго не находил. С полгода. Работал, как автомат; поехал за какими-то лекарствами в Донецк, и там в госпитале встретил Константина. Было это как раз примерно неделю тому назад.
 

– Дивлюся: йде з рукою перевязаною… Коська, кажу, що ти знову, на війну поліз? Мало тобі пригод твоих?
– Погодите… Так он же в Выборге бизнесом занимался. Лавка у него была. Стеклодувная, что ли, в общем из стекла всякие вещицы делал, вазы.
– Та я не знаю! – махнул рукой старик, наполняя стаканы. – Щось у нього там сталося… Нелюди якісь дівчнку його вбили. Катьку, памятаиш? Ось він знову і зірвався воювати. Так у пекло поліз одразу, його осколком зачепило.
В госпитале они и поговорили. Осип не очень понял, какая история у Константина случилась – дёрганый он был. Но предложил поехать в Ботиево, где уже всё утихло, обещал пристроить в больницу охранником.
Константин и приехал. Ровно три дня назад. Потом Осип повёз на рыбалку начальника местной полиции и приезжего прокурорского, тем самым обеспечив себе алиби. А вернулся уже к трупу. Кстати, о Шиловой, о фургоне с надписью «ЛАЗЕРУС» он ничего не знал. Давал как раз в этот момент показания следователю.
Вот оно как… Ну да, дядю Осипа вполне могли потянуть за одно место: труп в его доме, «глухарь» местные менты закрыли бы, списав всё на бытовую ссору. Тем более что на войне старик служил в разведбате, награду имел за пленение какого-то немецкого генерала с секретной документацией! С ножом он явно и до сих пор умел управляться. Но Костя… Убили девушку? Так не та ли эта самая девушка, что в газете? Катя с каким-то немецким прозвищем. Подруга его детства, точнее, ленинградской ранней взрослости, когда уже девушки волнуют больше, чем игрушки? Что-то он такое рассказывал о ней, как играл с этим танком «Руди» в парке Лесотехнического университета и явилась она – в голубом платье, с великолепным маникюром и педикюром и трогательно-босая. И подарила ему – внезапно! – набор оловянных солдатиков. Да неужели… так. Газету надо бы забрать, обязательно, название-то узнает – Интернет всему голова, а потом он наберёт своего знакомого, и тот ему об этом страшном деле с её убийством расскажет. Непременно.
Выпили ещё, и не раз. Борис хмелел; приятно, сладко хмелел, алкоголь заглушал горечь всех недавних событий, смазывал её. Спросил:
– Дядя Ось, а ты сам-то как теперь будешь? Один-то?
– Та я вже не один. Бабу зустрів одну. Тамарою зовуть. У ней теж чоловіка снарядом убило, аж і мучить. Ось, продам будинок, до нея пойду до Строганівки… у неи там домище ще багатше, господарство, цельна конеферма.
– А… ну, понятно… А из больницы, что, уволитесь?
– Та там молодих повно. Кому я, старий, потрібен? Геть, приїхала вже… Економіст, з вищою освітою. Працюю, каже… як еи… логістикою! Давай…
Самогон ласково булькал, выливаясь из длинногорлой бутыли. Осип рассказал о дочери Снежане; кстати, Борис помнил, что её вроде как чуть ли не в невесты Косте сватали. Гордая была, королевишна прямо… Оказывается, в Лондон уехала и там вышла замуж за старого грека. Такие вот перипетии.
– Бізнесом, каже, займається! Якийсь клуб у неи… для голих.
– Для нудистов, что ли?
– Та я не знаю, нудистiв али яких артистiв, тільки там мужики скачуть, писками трусять перед бабами. Фотографии надсилала, сором один. Я ий сказав – щоб більше не писала, не ганьбила мене, старого.
– Ах, ясно. Мужской стриптиз.
– Чого тільки не робиться… Давай випьемо. А що твоя сестра, та матка?
– Сестра в Австралии… – нехотя сказал Борис. – Ну… она тоже такая… Стыдно вам говорить, дядя Ося, но тоже… с бабой живёт. Старше себя.
– З бабою? Та як же так можна? Як же вони… і дітей як, якщо…
– Да так. Всяко. Они умеют. А детей усыновят, это у них легко. А матушка померла.
– Коли?
– Да уж…  лет семь назад.
Борис поёжился. Под старость мать, гонявшая всех Ботиевских хулиганов, в Зеленогорске устроившаяся в инспекцию по делам несовершеннолетних, стала сходить с ума. Он поздно это понял… У неё началась мания преследования.  Забралась в старый бабкин сундук (стоял у неё в спальне, фамильная реликвия). И, видно, случился частичный паралич от неудобной позы – а может, просто онемели руки, не смогла открыть крышку. И задохнулась.
Закусывали луком, ядрёным, с грядки; салом дяди Осиного приготовления – ароматнейшим, с мясной жилкой, настоящим беконом! Да и колбасы своей старик достал. Сытость разливалась по телу, не хуже самогонки опьяняя.
Осип рассказал о нынешнем Ботиево. Хусаинов, оказывается, вернулся в село после обстрелов, важный – подмазал кого-то в руководстве ДНР, стал своим, получил карт-бланш и полную безнаказанность. Гостиницу, оказывается, он тоже купил, только держит её так – для отмывания денег; свой разбитый коттедж бросил, а выстроил себе на участке санатория этот «Охотничий дом». Собираются толстосумы, палят по тарелочкам; бухают и развлекаются самым скотиннейшим образом. Ходили слухи, что и по живым мишеням палили, но так всё и сошло с рук.
Галка, оказывается, окончила мединститут в Киеве и вернулась в село. Работала в больнице, вела какие-то оздоровительные практики по своей системе. Потом тоже подалась в бизнес, открыла в селе два магазина, да один в Райновке, мотается теперь в Приазовское: товар сюда, товар туда. Деловая стала, кручёная.
А вот хирург местный, помощник дедушки Кости, спился совсем. Началось всё с того, что, оперируя подшофе, зарезал какого-то пациента; дело было громкое – чуть не сел, продал всё что было, жена ушла. Отирается теперь в Ботиево по магазинам да в кафе «Центральное», клянчит на выпивку…
________________________________________
Сидели долго; потом с улицы раздалось мощное порыкивание мотора, дядя Осип завозился, стал торопливо смахивать крошки с губ:
– Моя прийхала. Ну, тут не забалуеш, вона жінка суворого порядку…
По дорожке пробухали тяжёлые шаги. Что, там взвод ОМОНа, что ли, бежит? Новая женщина дяди Осипа появилась на пороге. Квадратная, как из цельной железобетонной плиты, массивная фигура, крупное загорелое лицо, короткие тёмные волосы. Одета была в дорогущую кожаную куртку, брюки под камуфляж и такие же огромные берцы, как у Бориса. Вот они и б;хали.
–  Пьёте? – грозно поинтересовалась она, похлопывая красивой цепкой рукой с наманикюренными ногтями по бедру; не хватало только хлыстика.
– Тамара, Коську поминаемо. Бачиш, старий дружок його прийхав…
– Собирайся, Осип! – без эмоций произнесла Тамара. – Надо в район ехать, я нотариуса и покупателя нашла.
– Добже, добже…
Вставая, Борис спохватился: дядя Ося, а можно я игрушку-дорогу возьму на память? Да, конечно. Старик засуетился: я тебе посвечу, лампочка там сдохла, разваливается дом, совсем разваливается…
На лестнице в подвал, включив мощный военный фонарь, сказал:
– Тамарка ж козачка в мене. Спадкова. Ой, крута! Усіх знае, хто и що…
– Видно.
Он засовывал коробку с «ПИКО» в рюкзак, предложенный Осипом, и смотрел на тёмный провал. Вот оттуда вылетел нож, который вошёл в спину его друга.
– Дядь Осип, а как так… Там убийца прятался, я так понимаю. А там вообще что?
– Стіна и е стіна, що ж бути?
– Стена?! Кирпичная? Как же этот зверь в подвал-то проник… караулил, похоже.
Осип недобро посмотрел в ту сторону. Посветил фонарём – да, глухая кирпичная стенка.
– Тут підземний хід був. Як підвал робив, виявив…
– Подземный ход? А куда вёл?!
– А пес ево знае! Вниз кудись. У самое пекло. До біса в дупу. Завалений… От и замурував його, від гріха.
Танк Борис решил не брать. Игрушка явно побывала в чужих руках, да и на неё неудачно свалились железки – башня оторвана, болтается, дуло танка обломано. Эх… А вот обрывок газетного листа разровнял, разгладил, потом сложил вчетверо и засунул в карман.
…На улице казачка стояла у звероподобного чёрного геландевагена, так же похлопывала себя рукой. Чёрные глаза резанули Бориса.
– До свидания! – вежливо попрощался он и не очень твёрдыми шагами побрёл по улице.
Она ничего не ответила.
Время пролетело незаметно – уже вечерело. На берегу Корсака что-то уже светилось – что, пристань новая или чей-то коттедж? Фонари уличные, правда, ещё не зажглись. Борис ощутил необходимость купить бутылку. Нет, ну, в самом деле, выпить он выпил, но как же вечер без бутылки. Скучно. Увидел кирпичный короб магазина «ПРОДУКТЫ». Новенький. Это, что ли, один из двух, Галкиных? Зашёл.
Продавщица похожа на Ирку. Только старше. Губки бантиком так же, но второй подбородок нарастает, накладные ресницы, выщипанные брови… Она сразу же на него нацелилась – как муха на мёд. Господи, да что ж за проклятие такое, почему же все полненькие на него западают?
– Ой, какой мущ-щина-а-а… – нараспев сказала продавщица. – Приезжий, видать?
– Приезжий. – Борис отпираться не стал, бессмысленно это в селе. – Что, торгуем затоваренной бочкотарой?
Женщина моргнула испуганно:
– А как же. Откуда будете?
– С Марса. Астронавт я. Потерпел аварию, пролетая мимо, по пути… в Альфа-Центавру. Водочка-то есть?
Продавщица залилась наигранным смехом, явно ни черта не поняла, дура, но привыкла к вниманию, а местные алкаши так цветисто не выражаются. Достала две бутылки с полки.
– Эту или эту вам?
– Крайнюю… – пробормотал Борис, роясь в карманах; чёрт, рублей почти нет, не долларами же платить, а обменять тут негде. – А, нашёл… Которую подороже. А то отравлюсь неземной тоской.
– Ой, как говорите-то красиво… видно, человек учёный. Надолго к нам?
– Как получится. Сколько с меня? Понятно… Доллары мириканские у вас тут можно где-то поменять? Обменник есть или что?
– Ой, да то у Равильчика. Все меняют.
– Хорошо. Галка-то скоро приедет?
Она вздрогнула, Борис понял, что попал точно в цель, магазин её, Галины. Передёрнула полными плечами, обтянутыми дешевой кофточкой:
– Завтра, с товаром… а шо?
– Та нишо.
– А шо передать?
– Передайте, что цветёт магнолия в саду средь афродизиаков… – туманно ответил Борис, положил купюры на выщербленное блюдце. – Сдачи не надо, принцесса.
– Ой… тады от кого ж?!
– От кого? От астронавта. Не… от Тарзана!
– Оссподя, вот же имечко у вас…
– Какое мама дала. В Африке вырос, на дереве.
Балагуря, Борис не забывал о Косте; и спросить бы надо, но продавщица сама подставилась:
– Ох, был тут один до вас. Чудной тоже.
– И что? Чудит?
– Да не. Убили, варнаки какие-то. Бандюки. На Осипа напали, обкрасть дом хотели, а он подвернулся.
– Правда? Жутко интересно.
– Шо?
– Я говорю: и жутко, и интересно. А почему чудной?
– Так эта… – тётка растерялась, мусолила деньги в румяных ручках. – Эта, он того… то есть, этого, им Радка Дикая интересовалася.
Вспомнил – и моментально. Племянница Черемисовой.
– Это которая нестеринарка?
– Я уж не знаю, родной, какая она там нестиранка… – продавщица легла большими грудями на прилавок, явно и охотно их демонстрируя. – Но бешена-а-я! Залетает ко мне и блажит: где этот, калеченый? А я ей: ты на себя посмотри, ты-то от Бога с колыбели покалеченная!
– А чего так? Кривая, косая?
– Да б;сая ходит, дура! И зимой, и летом! – зло выпалила продавщица. – Да хто ж в уме так делать-то будет? Ведьма она свихнувшаяся. Шастает из своей Строгановки, щоб её черти взяли.
– А… весело тут у вас. Как я посмотрю.
– Да, уж… а колбаски на закусочку не возьмёте? Или сырку? Свежий.
– Ананасы в шампанском врач прописал. Так что извиняйте. Я ещё зайду…
И он покинул магазин.
Детектив из него, конечно, хреновый. Но кое-что стало не то чтобы проясняться, а… а обрастать деталями.  Нож он тогда сфотографировал. Его поразило, что вошёл он в тело друга по самую рукоять. Это с какой же силой надо ударить?! И как можно незамеченным скрываться там, в этом проёме, глубиной всего сантиметров тридцать? Что, Костя совсем слепой или бухой был?! Потом эта, нестеринарка. Она каким бесом с ним связана? Если она чувствовала что-то, может, она и убийцу знает?! Такое бывает…
________________________________________
Так, в размышлениях, Борис дотопал до гостиницы. Вот, фонари зажгли. Уже что-то видно. Где-то во дворах сонно кричали, на вечер, петухи.
 

Две тощих фигуры при виде его соскочили с насеста ограды. Фонарь над «ИТАЛИЕЙ» высветил испитые, поморщенные жизнью лица.
– Алё, братан, погоди-ка!
Это один сказал; второй молча дорогу загородил.
– Мужики… – Борис драться умел, но не хотелось, да и боялся за две вещи: железную дорогу в рюкзаке сзади и бутылку – там же. – Чё, какие рамсы?
– Мужики в поле пашут… – тот, что зашёл сбоку, обнажил гнилые зубы с фиксами. – Ты чё по номерам лазаешь, чучело?
– Я? Вы меня с кем-то спутали. Никуда не лазал.
– Ё-па мать, Серёня, это он к пахану забурил, когда тот бабу пялил! Я ж видел! – заорал тот, что спереди.
Вот суки, вычислили. Тут «извините» не отделаешься. Борис тоскливо огляделся. Ни железяки рядом, ни деревяшки приличной.
– Пацаны… Ну, чё вы, в натуре. Я ж ничему не помешал, правда?
– Мы тя ща уделаем, в натуре. В копчёном виде, понял, нет?
Это подступил тот, боковой. Он отгородил Бориса от переднего, и, видимо, это и стало его роковой ошибкой. Стоял, ухмыляясь, и в этот момент его сотоварищ издал утробный звук. Согнулся. Потом – снова…
Фиксатый удивился. Развернулся.
– Э, братка, ты чё?! Ты чё, блеванул на меня?!
Тот и хотел ответить, но не получилась: очередная порция рвоты вылетела из него прямо в лицо фиксатому. Но тот почему-то ничего не стал делать обидчику, а рванулся к тому самому бетонному кубу, где стояла стойка с объявлением про массаж, и начал, подвывая, биться бритой башкой о бетон. Капли крови сочно брызгали на меловую надпись.
На втором этаже распахнулось окно, женский голос завизжал: «Щас ментов вызову, уроды! Вы чё тут устроили?!»
Борис не стал дожидаться конца этого жутковатого спектакля. Обежал всё ещё сгибающегося в конвульсиях, рыгающего уже на себя, отморозка, ворвался в гостиницу. Толстогубой на ресепшене нет, ключ с деревянной грушей не сдавал. Скорее к себе, в номер.
Влетев туда, он запер дверь, сорвал рюкзак, вытащил бутылку, скрутил пробку одним движением и резко, разом, влил в себя четверть ёмкости. Зажмурился.
И только потом, обведя глазами свой полюлюкс, увидел. Через всё его пространство, начиная от входной двери, где было выложено кафелем, и до двери на балкон, где кончался ковролин – видать, не хватило! – и шли обычные досочки, тянулись следы.
И они были, как у него в квартире. Отпечатки босых подошв, только не кровавые. А перепачканные быстро желтеющей, рыжей ботиевской глиной.