Врата Мгновения Часть вторая

Врата «Мгновения»
Часть вторая
=

— О чем ты думаешь? — спросил его чей-то голос.
Но Марк не ответил, он пристально всматривался в какую-то точку. Она ежесекундно росла, превращаясь в большую черную дыру, вокруг которой бушевал океан, заливая все оставшееся пространство, весь темнеющий, мрачный небосклон. «Вот они, врата! — догадался Марк. — Название написано вверху: „Мгновения“, здесь сталкиваются два пути — прошлое и будущее».
И он опять услышал голос:
— Войди в эти врата, друг мой, и вопрос всего и вся: «Хочешь ли ты этого снова и снова, бессчетное число раз?» — ляжет тяжелейшим грузом на все твои действия. Если ты скажешь «да» радости, тем самым ты скажешь «да» и всем горестям. Все вещи связаны и переплетены...
И Марк вошел в это пространство.

1

Родительский дом отца Марка, где они обосновались после переезда, находился в Кашгарке. Это был типичный старый район среднеазиатского города, с глиняными заборами и домами. Окна домов выходили только во внутренние дворики, где пахло сортиром и не росла трава, так как ее традиционно вырывали, чтобы земля была голой. Каждое утро двор подметала молодая узбекская женщина. Сразу после пробуждения она обычно прикрывала лицо рукой, так как ей надлежало стыдиться того, что она ночью спала с мужем. И поэтому перед тем, как приступить к заведенному ритуалу — подметанию двора, она должна была умыться.
В этих двориках росли деревья, создавая тень, в которой покоились топчаны, устланные коврами и подушками-валиками. Топчаны были узбекскими столами-кроватями, на которых не сидели, а возлежали во время обеденной трапезы или принимали дорогих гостей.
Возраст Ташкента, так назывался этот город, куда они переехали жить, насчитывал больше двух тысяч лет. В конце девятнадцатого века он входил в состав Российской империи, был провинцией, куда ссылали неугодных царской семье высокородных вельмож. Так, например, в Ташкенте оказался Николай Константинович Романов, внук императора Николая Первого.
Здесь, в солнечном крае с плодородной землей, изобилием фруктов, богатыми урожаями пшеницы, из которой пекли румяные лепешки, находили временное пристанище многие знаменитости. Кто-то был сослан правительством большевиков после революции 1917 года. Кто-то спасался от голода, холода, кто-то — от Второй мировой войны. Александр Солженицын, ссыльный русский писатель и будущий лауреат Нобелевской премии — выдающийся «русский имперец», националист и антисемит, лечился в Ташкенте от рака. Он написал знаменитый роман о страданиях своего народа в коммунистических тюрьмах и лагерях, раскрывая преступления Иосифа Сталина. Солженицын по воле судьбы стал жертвой коммунистического режима, в то время как Сталин, тoже «имперец», стал диктатором и тираном. В Ташкенте побывал и другой нобелевский лауреат, Иосиф Бродский, талантливейший поэт, но с довольно мерзкой душой.
В Ташкенте какое-то время жил Константин Симонов, русский прозаик, поэт и драматург, обладающий выдающимися талантами. Он рассказал людям всю правду об Отечественной войне. Благодаря его усилиям и контактам в литературных кругах мир узнал о бессмертном произведении Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Однако сам Симонов не обратил внимания на разумный совет Мастера, данный поэту Ивану Бездомному в этом романе. Совет звучал так: «Не пишите больше!» В результате Симонову пришлось стать корреспондентом газеты «Правда» — частью большой большевистской лжи и преследовать писателей, которые на самом деле отображали всю правду.
Этот город посещали люди с великим талантом и великой душой — поэт Сергей Есенин, поэтесса Анна Ахматова, режиссер Соломон Михоэлс.
Сюда съезжались со всех республик Советского Союза в поисках тепла и хлеба, а некоторые народы, такие как крымские татары и немцы, были высланы в эти края насильственно Иосифом Сталиным.
В этот город также ссылались не успевшие уехать за границу бывшие аристократы и их потомки. Здесь оказывались также бывшие буржуа, владельцы капитала и частной собственности, то есть враги народа.
Но основное население Кашгарки, где поселилась семья Марка, состояло из ашкеназских евреев, переселенцев из Украины и Белоруссии. Они бежали в теплые, хлебные края Средней Азии от погромов, голода и нищеты.
Кашгарка в чем-то напоминала бедные районы Одессы — беспорядочные, неухоженные дворики, старые обвисшие балконы, местечковые ссоры и скандалы. Она также была известна еврейским юмором и жаргоном на идише, нищетой и высоким интеллектом большинства ее обитателей.
Вот в таком экзотическом узбекско-еврейском местечке, которое возникло на том месте, где во втором веке до нашей эры пролегал Великий шелковый путь из Китая в Европу, Марк провел несколько лет раннего детства.

Марк часто навещал Люсика, своего престарелого и невероятно растолстевшего родственника. Люсик жил вместе с еврейской мамой, которая безмерно его любила, и своим шестнадцатилетним сыном Эммануилом. Мама развела Люсика с женой, чтобы та не путалась у них под ногами. Как говорили в Одессе, «переехала их счастье».
Дядя Люсик, впрочем, не переживал по этому поводу и довольствовался другими радостями. Например, он любил вкусно поесть. Мама Соня хорошо готовила еврейские блюда, и «желудочное» счастье для него всегда было праздником. Обладая незаурядным интеллектом, Люсик, окончательно порвав с женщинами, наслаждался духовными ценностями. Праздником души для него было чтение книг, газет и всего того, что можно было найти в советской печати с ее беспощадной коммунистической цензурой. Он обладал уникальными энциклопедическими знаниями, и с ним было невероятно интересно общаться. Марк часто поднимался к нему на второй этаж, где Люсик сидел на старом грязном балконе среди разбросанных газет и книг, и уходил от него обогащенный интересными фактами, интеллектуальными открытиями и впечатлениями от услышанного о поэтах, писателях, композиторах, политиках, необычных людях или о каких-то интересных исторических событиях. К Люсику приходила просто пообщаться, побеседовать о том о сем обычная молодежь — школьные друзья его сына Эммануила. В Люсике привлекала не только его уникальная эрудиция, но и способность любить окружающих, искренний интерес к ним, внимание, без которого нельзя общаться даже с домашними животными.
Когда Марк заходил к нему, невероятно толстый Люсик, обрадованный, тяжело вставал со стула, приветствовал гостя, а потом громко, с восхищением цитировал одно детское высказывание Марка о девочках: «Я ненавижу девчонок! Они хуже Гитлера и царя!» Так, безапелляционно заявил ему однажды Марк. В этом признании более всего веселило и восторгало Люсика сравнение с царем как отрицательным образом. Он, очень образованный человек, понимал всю глупость и мракобесие коммунистической пропаганды, поражающей даже детское воображение. А учитывая его отношение к женскому полу, первое впечатление о женщинах маленького Марка звучало для него как чудесная музыка. «Как это великолепно сказано! — повторял он, смеясь. — И именно — хуже царя!»

В этой узбекской махалле все евреи знали друг друга.
На обшарпанных узких улицах, где Марк бегал с местными ребятишками, часто можно было встретить старого еврея, который, завидев маленького Марка, кричал во всеуслышание: «А, это сын Иосифа!» Незнакомая узбекская женщина, проходя мимо, могла с любовью ущипнуть Марка за пухлые розовые щечки, какие бывают у здоровых и откормленных еврейских детей. Можно было наблюдать за стариком-узбеком, который неожиданно расстилал посреди дороги маленький коврик и прямо на тротуаре начинал молиться. Часто были слышны крики скупщика вещей: «Старый вещь покупай!» Но особенно детям нравилось, когда на арбе, запряженной осликом, приезжал старый узбек с длинной седой бородой, похожий на персонажа персидских сказок, продавец восточных сладостей, и обменивал их на пустые бутылки.
Отец Иосифа, дед Аркадий, который давно мечтал о внуке, теперь был счастлив. Он проводил все свое свободное время с маленьким Марком, гуляя по улицам Кашгарки и гордо показывая любимого внука знакомым. Старые евреи, шаркающие по грязным тротуарам в домашних тапочках, всегда с радостью и особой теплотой приветствовали его. Все знали Аркадия как мужественного и благородного человека, прошедшего всю войну. И внешне он был красивым мужчиной и физически очень сильным. Но ранение в голову во время войны не прошло бесследно — после тяжелой болезни дед Аркадий умер, не насладившись общением с внуком.;
Через много лет после того, как Марк покинет этот древний район старого Ташкента, где беспечно проводил время в детских шалостях, Кашгарка исчезнет с лица земли. Мощное землетрясение разрушит город, а эпицентр окажется именно здесь, под этим легендарным местечком, где в прошлые века стояли Кашгарские ворота, через которые в город входили караваны из Китая. И где уже в двадцатом веке местное узбекское население приютило бежавших от голода, холода и нищеты «счастливых» граждан великой коммунистической страны. Страны победителей!
Со временем исчезнут и люди, обитатели этого экзотического местечка. Исчезнет и страна — великая держава, объединяющая граждан в коммунистическое шествие к счастью всех народов на земле. И эти народы разбредутся по своим исконным землям, и возненавидят друг друга, и обратятся к войнам и варварству, уничтожив все надежды на счастье, равенство и братство. Мракобесы и лжецы придут на смену коммунистам. И Сатана там будет править бал!
Но все это еще будет! А пока маленький Марк с родителями переехал в другой район города, где жили в основном русские пролетарии, в своем полном великолепии и разнообразии. «Гегемон», господствующий во времена революционной классовой борьбы 1917 года. Жили среди них и потомки бывших буржуа и аристократии, которых ссылали в эти места. Как правило, это была более образованная прослойка общества. Для всех общим был огромный двор размером со стадион, с высокими деревьями и пышной зеленой растительностью. Люди из простых семей жили в домах с собственными маленькими двориками и с сортиром в углу общего двора. А потомки аристократов жили в недавно построенном четырехэтажном доме со всеми удобствами, высокими потолками, как строили еще в сталинское время. Большие террасы были обвиты виноградными лозами, плодами с которых можно было полакомиться.
Простолюдины относились с уважением к интеллигентным соседям, ибо мечтали, чтобы их дети стали такими же образованными людьми. Однако в тайниках своей души недолюбливали их. С некоторым презрением относились к простым людям и потомки бывшей аристократии. Впрочем, жители большого двора успешно соседствовали, и коммунистическая идея равенства и братства временно объединила всех в большую семью, несмотря на то что у каждого была своя собственная родовая история, свои традиции, материальные и интеллектуальные возможности. И главное — собственный уникальный генетический потенциал, феномен, пока еще не оцененный по достоинству наукой.

Вот девятилетний Марк гуляет во дворе. К нему подходит соседская девочка Людмила. Она просит Марка поговорить с его мамой: «Можно ли вымыть полы у вас в доме? У нас совсем нет денег, дома нечего кушать. Отец пропивает всю зарплату».
Марк передает ее просьбу своим родителям, но они разводят руками и говорят: «Ну а чем можно помочь этой семье, если их отец заядлый пьяница? Да и полы у нас чистые».
Марк проводит весь день бегая по двору с русскими ребятишками из простонародья и малообеспеченных семей. Их родители занимаются тяжелым трудом на заводе. Работают плотниками, слесарями, разнорабочими, шоферами. Хотя многие отцы возвращаются домой после работы часто пьяненькие, миф о всеобщем русском пьянстве несправедлив. Дети очень переживают и стесняются своих пьющих родителей, а непьющие, в свою очередь, презирают соседей, которые спиваются и теряют достоинство как личности. Да, именно — как личности! Пролетарии уважают себя, несмотря на ограниченные материальные и интеллектуальные возможности. Коммунистическая идеология поддерживает их уверенность в том, что «бедность не порок», а скорее достоинство.
Однажды среди детей, болтающихся по двору, разговор зашел о Владимире Ильиче Ленине. Кто-то объяснял, что Ленин считал малоимущих граждан хозяевами жизни. Тогда маленький Петя, брат Людмилы, которая искала возможности заработать немного денег на мытье полов, сказал с большой гордостью: «А мы бедные!» И тем самым еще больше зауважал себя, несмотря на постоянное ощущение голода. Марку тогда было стыдно, что он живет в материальном достатке: его мать — врач, отец — педагог.
Но еще более серьезное обвинение, которое он часто слышал в свой адрес: «Ты не только еврей, но и армянин — хуже тебя не бывает», Марк принимал как заслуженный упрек и не особо переживал по этому поводу. Ведь его мать действительно армянка, а отец — ашкеназский еврей.
А вот соседка по двору Нюська Пензина, спившаяся сорокалетняя женщина, когда была пьяная, а она всегда была пьяная, кричала на маленького Марка: «У-у, жид соленый! Армян толстожопый!»
И в один из дней, когда Марк гостил у своего любимого родственника, он спросил его: «Дядя Люсик, а что значит „жид соленый“? Пьяная Нюська всегда так меня называет». Восторг Люсика был неописуемым! Он не переставал хохотать и воскликнул: «Как гениально сказано! Это народное творчество. Только русский народный гений в состоянии опьянения может придумать такое!» Потом Люсик объяснил маленькому Марку, что армяне являются православными, но крестят своих детей в соленой воде. Однако это не помешало Люсику продолжать хохотать.
А Нюська Пензина не успокаивалась. Отец Марка очень нравился женщинам, так как был красивым мужчиной. И когда Нюська, всегда пьяная, видела его в большом дворе, она кричала: «Я тебя когда-нибудь изнасилую, Иосиф. Зажму в какой-нибудь уголок и изнасилую». Все это также было частью того юмора, который, подобно солнечным лучам, освещал совместную жизнь в большом дворе, когда все были молоды, веселы и полны надежд. Даже в этом странном социалистическом эксперименте равенства и братства можно было найти то, что впечатляло и вдохновляло.

Как-то Марк случайно обнаружил в доме дяди Якова, родного брата матери, коллекцию пластинок с классической музыкой. Жена Якова, Тамара, была музыковедом, а сам он был инженером, но когда-то окончил вокальную студию при консерватории и даже пел в опере. Часто дядя Яков распевался в туалете — другого места не было, так как его родители, жена и маленькая дочь жили все вместе в трехкомнатной квартире. Их семья была интеллигентной во всех отношениях и резко контрастировала с пролетарским контингентом большого двора. Марк с удовольствием слушал пластинки часами, когда все были на работе, а дома оставалась одна домработница, простушка Любаша.
Однажды Марк перебирал пластинки и ставил проигрывать отрывки. И вдруг он замер, потрясенный короткой музыкальной темой из нескольких нот. Он продолжил слушать и был настолько очарован развитием мотива, что прослушал все части симфонии до конца. Марк влюбился в музыку Бетховена, а позже и в музыку других великих композиторов, и эта страсть к классической музыке осталась с ним навсегда.
Пятая симфония Бетховена изменила его жизнь, которая казалась ему во многом бессмысленной в среде коммунистической идеологии, не соответствующей его детским и юношеским ожиданиям. Ему казалось, что жизнь должна раскрываться перед ним, как тюльпан, а музыка композиторов прошлых веков, не имея на себе отпечатков грязных пролетарских лап, уводила Марка в свой богатый, неподдельный мир, где он мог окунуться в настоящее творчество и обособиться от всеобщей тупизны и мракобесия.

Как-то Марк спросил любимого дядю Люсика, какая профессия ему нравится больше всего.
Люсик задумался. И сказал:
— Все профессии хомут!
— А ваша профессия? — спросил Марк.
Люсик преподавал экономику в университете.
— Тоже хомут, — ответил он.
— А инженер?
— И инженер хомут.
На любой вопрос Марка Люсик отвечал: «Хомут».
— А вот композитор не хомут, — вдруг сказал Люсик.
И Марк задумался... Этот разговор, похоже, во многом определил его дальнейший путь.

Музыкальная школа, в которую приняли учиться маленького Марка, находилась во Дворце пионеров имени Ленина. Это был не фальшивый «дворец», как завистливые коммунисты любили называть незамысловатые здания, предназначенные для досуга пионеров, а настоящий дворец, выстроенный в стиле модерн и напоминающий эпоху могущественных правителей Османской империи, — одноэтажный особняк великого князя Николая Константиновича Романова, высланного монаршей семьей из Петербурга и с 1881 года проживавшего в Ташкенте.
Вокруг изумительного по красоте особняка располагался парк с высокими старыми дубами и фонтанами. Огромные каменные лягушки окружали небольшие бассейны и, выпуская струйки воды изо рта, заполняли их. Марк часто усаживался на этих лягушек верхом, а потом купался в бассейне. Иногда он собирал желуди, падающие с ветвистых дубов, или наблюдал за спортсменами, которые регулярно тренировались в этом парке.

Однажды Марк присоединился к группе бегущих спортсменов, которые разминались перед тренировкой, используя боксерские принадлежности. Все они были прекрасно сложены.
Их тренер, с огромным горбатым носом и невероятно низкого роста, взглянул на Марка, который с толстой задницей и откормленными пухлыми щечками неуклюже бежал за ними, и сурово предупредил его: «Если ты будешь мешать нам, мы можем подвесить тебя за попку».
Марк с умилением вспоминал этот комичный эпизод, так как потом узнал, что горбоносый тренер, пригрозивший ему, был не кто иной, как легендарный Сидней Львович Джексон, чемпион Америки по боксу. Родившись в бедной еврейской семье в Нью-Йорке, он был воспитан в традициях соблюдения кошерности и даже знал идиш. В 1916 году по роковому стечению обстоятельств он оказался в Туркестане и не смог вернуться домой. Именно он создал знаменитую национальную школу узбекского бокса и стал заслуженным тренером СССР.
Эта история звучит настолько фантастично, что в ее реальность сложно поверить. Чемпион Америки в легком весе, Сидней Джексон, американский еврей, по велению судьбы стал советским гражданином и основателем узбекской школы бокса, которая считалась одной из сильнейших в мире.

У Марка осталось много интересных и ярких воспоминаний о дворце. Летом в нем открывали пионерский лагерь — дети спали прямо на полу, сделанном из дорогого дерева, и бегали босыми грязными ножками по комнатам и залам, украшенным невероятно красивой восточной мозаикой. Изящные оконные витражи в византийском стиле с причудливыми узорами, цветочными мотивами, использованием золота и ярких цветов создавали впечатление роскоши.
Перед смертью князь оставил документ, где указал, что дворец со всем содержимым завещается «любимому городу Ташкенту».
Пролетарии и их дети получали огромное удовольствие, обладая таким ценным наследием великой культуры прошлых веков. Впрочем, это право было завоевано их дедами и выражалось в коммунистической доктрине «отобрать», «поделить» и «все должно принадлежать народу».
Однако спустя время, когда Узбекистан вышел из состава коммунистической империи и вернулся к национальным тысячелетним традициям феодализма, у этого дворца появились более конкретные и заботливые хозяева. Они превратили его в музей и стали бережно охранять.
Но это произойдет в будущем, в далеком будущем. А в то время, когда еще все принадлежало народу, когда после смерти Сталина уже не расстреливали врагов народа и партийные демагоги обрели какие-то человеческие лица, в стране наступил расцвет подобия демократии. Единственный период потепления, когда не было войн и почти все заповеди Моисея исполнялись под «аккомпанемент» Манифеста коммунистической партии. Литература, кинематограф, музыка — все формы искусства воспевали гуманизм, равенство и справедливость по отношению к советскому человеку.
Это был «островок во времени», который многие будут вспоминать как действительно счастливый период жизни советской страны. Ведь перед этим был бушующий «океан времени», наполненный революциями, репрессиями, войнами, голодомором, попранием прав человека. А после этого относительно счастливого и недолгого периода наступило время восхождения мракобесия и варварства. Возобновились практики «сжигания ведьм на костре» и вера в то, что Земля плоская. «Кремлевские своры» и «дикие стаи террористов» сновали по всей планете.
Но маленькому Марку посчастливилось жить именно в то время, которое позднее, спустя много лет, он вспоминал как некий земной рай за колючей проволокой социализма. У него было все необходимое для детского счастья, и он начал заниматься музыкой, которая его очаровала после знакомства с произведениями Бетховена и Грига.

Классные комнаты музыкальной школы, где учился Марк, располагались в здании бывших конюшен, принадлежавших великому князю Николаю Константиновичу, владельцу дворца. А в самом дворце проходили групповые мероприятия или хоровые занятия, которые Марк терпеть не мог. Его по большому блату определили к опытному педагогу фортепиано — Берте Яковлевне. Она заставляла его петь во время игры на инструменте, и этого он очень не любил. Вообще, она считала, что у Марка нет музыкальных способностей, и часто ставила ему в пример талантливого соседского мальчика-сироту, который учился у нее. У того не было собственного инструмента из-за бедности, и он часто прибегал к ней и спрашивал: «Тетя Берта, можно позаниматься на вашем инструменте?»
А маленькому Марку было стыдно, что у него есть все, но он не такой талантливый.
«И зачем вам учить его музыке?» — спрашивала самый опытный педагог школы Берта Яковлевна его родителей. Был момент, когда Марк, несмотря на свою любовь к музыке, грозился, что сожжет домашнее пианино. Но его мама настояла на продолжении учебы; она была детским врачом по профессии, но понимала и очень любила классическую музыку. Часто она напевала арии из опер, впрочем, как и ее музыкальный брат, дядя Яков, который распевался в туалете.
В конечном счете Марка перевели к другому, менее опытному педагогу — Наталии Михайловне Надеждиной. И произошло чудо! Марк стал учиться с удовольствием и даже сочинять небольшие музыкальные пьески, а на экзаменах отмечали его яркую музыкальность в игре на фортепиано. Впрочем, надо заметить, что страсть к серьезной музыке не всегда подкреплялась его природными способностями, необходимыми для полноценной реализации себя как талантливого исполнителя. Он часами слушал пластинки с записями сочинений великих композиторов, представляя себя то дирижером, то исполнителем. Это было похоже на безответную любовь невысокого и не очень привлекательного юноши к высокой и красивой девушке, которой нужен парень под стать. Юноша знает, что с его физическими данными он не завоюет ее сердце, и просто счастлив тем, что способен ее любить.
Это несоответствие, эта человеческая драма, которой Бог «наградил» людей, пронизывает все времена, все эпохи и все конфликты.
Но любовь и страсть все-таки иногда делают чудеса и реализуются, пробивая себе иной путь, подобно потокам воды в скалах.
К примеру, любовь итальянского поэта Средневековья Данте Алигьери к Беатриче Портинари, с которой он не мог быть вместе. Этой женщине, которую Данте Алигьери любил всю жизнь и даже после ее смерти, он посвятил «Божественную комедию». Возможно, он хотел быть с ней, соединиться с ней хотя бы в мире своего воображения. Эта любовь создала его бессмертный литературный шедевр, в котором даже ад «высшей силой, полнотой всезнанья и первою любовью сотворен».
Да! Возможности любви неисчерпаемы! Но невозможность реализовать свою страсть из-за природных физиологических недостатков иногда приводит человека либо к подвигу, либо к преступлению.
Марк верил в свою звезду, и эта наивная иллюзия вела его в правильном направлении. Наивные иллюзии, несмотря на их драматичность, часто творят чудеса, как, например, разные религиозные верования, сохранившие цивилизацию и жизнь на планете.
Даже несбыточные мечты и надежды могут оказывать положительное влияние и приводить к неожиданным результатам. В таком состоянии Марк пребывал долгие годы. Это было очень опасно, но некая божественная сила оберегала его от личной катастрофы. Благодаря иллюзиям жизнь его в этом мракобесном обществе протекала с более осмысленными мотивами и целями.

Наталия Михайловна, новый педагог Марка, была очень интеллигентная женщина с добрым сердцем. Она была женой знаменитого композитора Бориса Борисовича Надеждина, который внес значительный вклад в становление композиторской школы в Ташкенте. За большие заслуги в его честь была названа одна из музыкальных школ города.
И вообще, формирование музыкальной культуры в Узбекистане под влиянием европейских музыкальных традиций произошло довольно неожиданно. Это был один из редких, но исторически значимых успехов идеологии коммунистического режима.
После Великой Отечественной войны в Ташкенте остались жить и работать многие выдающиеся деятели культуры и искусства, которые были эвакуированы из Ленинграда и других городов, оккупированных немцами. В солнечных и хлебных краях можно было выживать, творить и продолжать педагогическую деятельность, тем самым сохраняя ценное творческое наследие европейской школы и внедряя его в национальные культуры стран Востока. С этого начался расцвет музыкального искусства в Узбекистане и во всей Средней Азии, который принес миру много интересных творческих открытий.
Тем не менее «марксистская волосатая лапа коммунистов» лежала и на этой области интеллектуального развития общества, особенно контролируя и подавляя композиторские инновации и стили модернизма. Новшества в классической музыке не приветствовались: их считали тлетворным влиянием Запада. Поэтому Марк вдохновлялся добрыми старыми традициями, сочиняя музыкальные пьески, которые нравились его друзьям.
Он с большим удовольствием приходил в дом Надеждиных, где Наталия Михайловна занималась с ним музыкой.
Сам Борис Борисович обычно обедал в это время и иногда, невольно слушая, как Марк с ошибками наигрывает гаммы, шутил: «У него получается что-то вроде до-диез бемоль мажор».
У них был большой зеленый двор, где Марк после уроков любил проводить время с младшим сыном Надеждиных Игорем, который также сочинял музыку и уже изучал композиторское мастерство у известных профессоров. Однажды Марк показал ему свои сочинения, и они понравились Игорю. «В этой музыке есть и смысл, и образы», — похвалил Игорь. «Видишь, у тебя способности выше среднего», — обрадовалась Наталия Михайловна, подбадривая Марка.
Она всегда старалась создавать положительную ауру вокруг себя, своей семьи и своих учеников. В их доме царили интеллигентность и благородство, которые берут начало из аристократических традиций русских семей девятнадцатого столетия, когда европейская культура доминировала в России. Именно благодаря этому создавались шедевры русского национального искусства — живописи, музыки и литературы.

Как-то после урока Марк играл с Игорем в шахматы во дворе, где росли сирень и вишня. Мимо них, будто и не заметил, молча прошел какой-то парнишка. Марк посмотрел на Игоря вопросительно, и тот улыбнулся: «Это мой старший брат Борис. У нас одни Борисы в семье на протяжении столетий, — рассмеялся Игорь. —  Он готовится к поступлению в Московский физико-технический институт, целыми днями занимается и полностью поглощен своим увлечением — физикой».
Борис, старший сын в семье Надеждиных, был очень целеустремленным, всегда занятым и не обращал внимания на окружающих.
Об этом скромном, всегда погруженном в себя юноше Марку пришлось вспомнить много лет спустя. Это был период разгула мракобесия в России, период разрушения российской цивилизации. Борис Надеждин, сын того самого Бориса, с братом которого Игорем Марк дружил в детстве, был известным политическим лидером одной из демократических партий и баллотировался в кандидаты на пост президента России, а многие россияне ассоциировали его фамилию с «надеждой». Он попытался остановить «сползающую лавину грязи мракобесия», которая накопилась за годы советской власти. Но лавина социалистического отребья начала погребать под собой всю Россию, и остановить это уже было невозможно. Тем не менее русские правозащитники на Западе считали, что политик Надеждин — скрытый ставленник Кремля, и не верили ему. Но Марк верил! Он помнил его семью — тот аристократический дух, который шлифуется вековыми традициями. Он понимал, что именно из таких семей выходит та русская интеллигенция, которая когда-нибудь возродит Россию и ее духовные ценности. Марк помнил его бабушку, Наталию Надеждину, свою учительницу.
Спустя многие годы в его воспоминаниях оживали различные события прошлого, и встал вопрос: что же из всего этого имеет наибольшую ценность? Успехи в карьере и творчестве, встречи с яркими и талантливыми людьми, любовные романтические приключения или другие значимые события? Нет! Он пришел к выводу, что самое ценное — это те люди, учителя, которые дарят нам душевный свет и знания, теплоту и отеческое внимание. И именно таким человеком и педагогом в его душе жила Наталия Надеждина, будто он только вчера расстался с ней.

В тот далекий период детства, в теплых краях с ярким солнцем, обилием фруктов, цветов и радужными иллюзиями коммунизма, маленький Марк погружался в мир со всеми его оттенками красоты и уродства. Он был страстно увлечен своим творчеством, и, по-видимому, в этом отношении генетика оказывала на него сильное влияние, являясь более значимым фактором, чем многие осознают.
— Зачем это ему надо, Иосиф, сочинять музыку? — спрашивал Борис Абрамович, родственник отца Марка, с типичной комично-еврейско-одесской интонацией, при этом почесывая свои яйца. — Разве в Узбекистане нужны будут Бетховены?
— Пусть лучше занимается чем-то полезным, а не бегает по улицам Первушки со шпаной и наркоманами, — отвечал Иосиф.
Но Марк был любопытным подростком и успевал бегать по всем улицам города, включая и Первушку — это был известный район, как Дерибасовская в Одессе, и самая старая неблагоустроенная слободка в Ташкенте.
Рассказывали, что округа называлась Первушкой со времен русского купца Первушина, который в 1866 году отправил своего сына из Москвы в Туркестан. Сын открыл там магазины, устроил винокуренный завод и принял на себя строительство многих казенных учреждений, включая военный госпиталь и церковь. Фирма Первушиных стала первым инвестором в развитие производства в Туркестанском крае.
На берегу реки Салара, в Ташкенте, появилась слободка, где жили рабочие завода и железнодорожники. Напротив завода раскинулся обширный караван-сарай, где заезжие купцы из России останавливались перед базарными днями.
С 1950 года здесь обосновались русские пролетарии, переселившиеся в теплые и плодородные края, где была высокая потребность в рабочей силе. Их дети росли вместе с Марком, а он перенимал их привычки и обычаи. Вместе с ними он носился по опасным районам города и влюблялся в их русских девочек.
 
2

Да! Любовные приключения — легкие, игривые — уже тогда будоражили воображение детей, живущих во дворе. Они взрослели довольно рано и погружались в первые романтические чувства. Наверное, природа человека требовала подобного раннего взросления и познания сути бытия. Восточный климат, изобилие цветов и аромат любви в горячем воздухе способствовали этому.
Так, великий поэт Данте Алигьери родился в переполненной эмоциями Италии, с южным колоритом окружающей природы. Поэтому неудивительно, что уже в девять лет он влюбился. И его вспыхнувшая в детстве любовь к Беатриче Портинари стала толчком к созданию спустя годы бессмертного произведения — «Божественной комедии».
Однако романтические увлечения Марка приводили к более прозаичным и даже драматичным событиям — грубая реальность вторгалась в жизнь и управляла судьбой не только его, но и многих его юных друзей.
Часто Марк видел во дворе ладную десятилетнюю девочку с раскосым татарским разрезом глаз и русыми волосами, когда мама вела ее за ручку из музыкальной школы. Девочка держала папку для нот и при встрече всегда показывала Марку язык — он отвечал тем же. Похоже, это была первая их реакция, первое столкновение двух маленьких человечков, ощущающих какое-то общее энергетическое поле.
Притяжение или конфликт? Видимо, природа предопределила для них естественное влечение друг к другу, благодаря которому род человеческий все еще не вымер.
Но это происходило вне их сознания. Инстинкт?.. Можно сказать и так, хотя прозвучит грубо. Что же тогда? На этот вопрос еще никто толком не ответил, и я не буду пытаться.
Во всяком случае, это не романтичная любовь, как у Данте, и уж тем более не сексуальное влечение, как у большинства двуногих человекоподобных. Скорее, неосознанное пространство неизведанного, любопытство — вот что, наверное, чувствовал Марк в первые минуты их встреч.
Как правило, девочки взрослеют быстрее. И Лара, так звали эту десятилетнюю девочку, первая подала знак и проявила признаки чувства, похожего на влюбленность.
В то время еще не было интернета, поэтому дети использовали язык глухонемых. Они быстро освоили знаки этого языка и с удовольствием общались на расстоянии жестами. Для них это была игра и развлечение.
Оба они жили в сталинском четырехэтажном доме на верхнем этаже. Внизу, под нижними этажами, обвитыми виноградом, вырисовывались зеленые садики. Дальше был виден большой общий двор, покрытый густыми деревьями, достигавшими уровня самых высоких балконов. У Марка иногда даже возникал соблазн пролететь несколько метров и, ухватившись за верхние ветки деревьев, повиснуть на них.
Он любил рассматривать мир с высоты своего этажа, особенно ночью, когда чернеющие деревья казались таинственными и страшными, а светло-синее небо — сказочным от блеска множества разбросанных по нему звезд и сияющей, как ангельский глазок, луны. Он часто, засыпая на веранде, вглядывался в это завораживающее пространство, обещающее что-то очень доброе и хорошее, и слушал граммофонные записи симфоний Гайдна. Это было его любимое времяпровождение на веранде.
Однажды Марк увидел, что на него со своей веранды смотрит Лара. Когда она поймала его взгляд, начала говорить с ним на языке жестов. Он понял ее воздушное послание ему. Это были слова «I love you». Это единственное выражение из английского, которое дети знали и часто использовали играючи.
Странное, незнакомое чувство погладило его сердце и немного взволновало. Он вроде бы стал больше уважать себя и почувствовал, что кому-то еще нужен, кроме своих родителей. То есть он уже тоже — человек!
Марк не ответил Ларе таким же любовным посланием, но решил — теперь ее чувства принадлежат только ему! И он вел себя с этого момента как хозяин ее детской души; о женском теле он тогда не помышлял.
Впрочем, Лара не ожидала от Марка ответного признания в любви, чувствуя его девственную наивность и неискушенность. Она уже созрела для того, чтобы осознавать свои женские чары, и ей было достаточно того, что она сама призналась ему в любви. Он теперь принадлежит ей! Так думала она. Здесь уже проявлялась ее натура, от рождения властная и фривольная.
А романтичный и неопытный Марк с удовольствием носился с этим новым чувством, которое неожиданно возникло в его сознании и полностью захватило его. Он погрузился в неизведанный сладостный мир, о котором все говорят и пишут, мечтают и создают произведения искусства.
Это мир великих свершений, болезней, подвигов и преступлений. Это мир, в котором находят смысл жизни и теряют его. Это то, за что Всевышний наказал Адама, Еву и весь род человеческий, заключив их в кандалы любви и рабства страсти.
Да! Марк был влюблен!
Когда он, возвращаясь из школы домой, пересекал весь большой двор, его глаза смотрели только вверх. Нет, не на небо. На веранду Лары. Он думал: а может быть, она сейчас там?
Они часто переговаривались таинственными жестами со своих веранд. А поздними вечерами проводили время у костра, который разжигали из золотистых сухих листьев, и пекли на нем картошку. Это был особый, неповторимый запах дыма от осенних листьев и чудные вечерние часы, когда все дети большого двора собирались у костра вместе и рассказывали друг другу необыкновенные истории, играли в «ручеек» или другие детские игры. И обязательно кто-то из них был влюблен в кого-то. Детские романы рождались и исчезали, как поющие ночные сверчки в кустах, растущих повсюду в этом большом дворе, а те, кажется, стрекотали о том же.

Все дети знали о влюбленности Марка и Лары и относились к этому с пониманием, даже с некоторым почтением, несмотря на их ранний возраст.
Четырнадцатилетний Виталий, живший со своей тетей, так как у него не было родителей, посоветовал Марку послать Ларе письмо с признанием в любви и со стихами, которые он сам написал специально для Марка. Виталий, как многие подростки, увлекался поэзией и сочинял стихи, видимо имея к этому определенные способности и юношеский творческий задор. Стихотворение состояло из набора высокопарных слов о любви, которые он где-то слышал или читал. Он представлял автора стихов влюбленным рыцарем своей дамы сердца, подобно тому как дети, увлеченные игрой, представляют себя капитанами дальнего плавания или пилотами космических кораблей.
Но сам Виталий был влюблен в другую девочку — Наташу. Она была смуглой, симпатичной и похожей то ли на цыганку, то ли на молдаванку. Наташа была на несколько лет младше Виталия и отвечала ему взаимностью. Он обещал жениться на ней, когда они повзрослеют.
Самое интересное, что все подобные отношения между детьми были платонические, без каких-либо прикосновений друг к другу, и тем не менее назывались любовью, доставляли и боль, и страдания, и минуты счастья — все то, что обычно сопутствует подлинной любви.
Виталий казался лидером среди детей, так как был старше и более уверен в себе и в своих взглядах на жизнь, которые формируются у человека одновременно с взрослением. Он занимался боксом, тренировал дворовых ребят в этом виде спорта, ездил на собственном мотоцикле и учил Марка быть смелым и не бояться говорить правду: «не хитрить по-еврейски», как он выражался, будучи под влиянием своего пролетарского окружения.
Впрочем, к Марку он интуитивно относился с особой симпатией, хотя его представления о евреях были искажены коммунистической антисемитской пропагандой. Если бы он знал, что революцию, которая принесла права неимущим пролетариям, совершили именно евреи вместе с Лениным; что идею коммунизма выдвинул еврейский карлик Маркс; что во Второй мировой войне среди героев Советского Союза было сто семьдесят евреев; что в церкви, где их бабушки молятся каждое воскресенье, на иконах все евреи; и что воскресенье — это день воскресения еврея Иешуа, Сына Человеческого, то Виталий понимал бы всю драматичность судьбы этого народа и, со своими юношескими благородными порывами, отзывался бы о них деликатнее.
Но в большинстве своем дети пролетариев были примитивными и с неким плебейским налетом, часто вредными, злыми и агрессивными. В то же время некоторые из них оказывались весьма неглупыми, способными и верящими в правду и справедливость. Их родители тяжело работали за небольшую зарплату и мечтали о высшем образовании для своих детей, так как это переводило их на более высокий социальный уровень, в лучшие условия интеллектуального труда и жизни. В стране коммунистов это было очень важно, и перед родителями стояла главная задача — устроить детей в институт по связям и благоволению влиятельных людей. Мало кто из них самих хорошо учился в школе, хотя все хотели жить лучше. Большинство пролетариев не имели знакомств и связей с влиятельными людьми. Многие даже очень способные дети так и не смогли реализовать свои таланты и остались на более низкой социальной ступени, подобно своим родителям.

Кто-то из соседей однажды организовал поездку за город для детей их большого двора. Родители Марка запретили ему участвовать в этом путешествии, так как целью был отдых на берегу искусственного моря, а транспорт — открытая грузовая машина. Организованная группа детей уехала рано утром, а Марк, одинокий и грустный, сидел во дворе, когда Виталий увидел его из своего дворика, где он боксировал с тренировочной грушей.
Он подошел к Марку и спросил:
— А почему ты не поехал со всеми?
— Мне не разрешили, — смиренно ответил Марк.
— Но ты хотел бы поехать?
— Да, конечно! Очень хотел.
— Надо быть настойчивее и добиваться своего, — сказал Виталий. — Хочешь, прямо сейчас поедем на мотоцикле к морю? Искупаемся и сразу назад.
— Но туда два часа пути, — заметил Марк.
— Пока все вернутся домой, мы успеем съездить, — уверил Виталий. — Зато добьемся своего. Скажи себе: «И ушел в сторону моря!» И садись на заднее сиденье.
Марк послушно сел на мотоцикл сзади, и они помчались на море, чувствуя себя отважными путешественниками. По дороге пришлось остановиться: слетела цепь. И когда они ремонтировали мотоцикл, услышали визг и крики — дети их двора уже возвращалась домой и заметили Марка и Виталия на обочине.
— Все равно добьемся своего, — сказал Виталий.
Они добрались-таки до моря. Быстро окунулись и помчались обратно.
Дома уже началась паника. Дети, вернувшись, успели рассказать, что видели этих двух отважных путешественников на дороге. Конечно, был большой переполох и скандал как в семье Марка, так и в семье Виталия.
На следующий день Виталий встретил Марка во дворе и гордо заявил:
— Мы все-таки добились своего. «И ушел в сторону моря!» — с пафосом провозгласил он свой лозунг еще раз.
— Да! — согласился Марк, как верный ученик, разделявший его идеи отваги и веры в справедливость.
Хотя… Впрочем, Марка больше впечатляли образы другого плана — не героического; он любил мечтать, слушать классическую музыку, читать книги и что-нибудь сочинять, то есть заниматься творчеством.
Исконная русская душа Виталия, с его отвагой, свойственная славянам и его народу, вызывала глубокое уважение у Марка, даже восхищение. Но ему от всего этого было скучновато.
Впрочем, отвага свойственна любому народу, когда ему грозит беда или уничтожение; в этом все народы похожи. Но в остальном все нации, как и люди, неповторимы и разнообразны, что делает их интересными.
Из русских национальных ценностей Марку больше всего нравились народные сказки. Поэтому он любил читать именно сказки, за что его отец поругивал, призывая начинать читать более серьезную литературу.

Марк все время думал о Ларе и все-таки послал ей письмо со стихами, которые сочинил для него его идейный вдохновитель Виталий.
Конечно, письмо попало в руки ее родителей, но они отнеслись к стихотворному признанию с пониманием и уважением. Более того, стали надеяться, что когда-нибудь, возможно, Марк будет вместе с их дочерью. Он им нравился, так как отличался от примитивных дворовых детей интеллектом и увлекался творчеством.
Мама Лары не имела образования и работала в детском саду, а отец, тоже без образования, выполнял заказы как художник: рисовал рекламу, плакаты и подобное. Он любил выпивать с коллегами-художниками, но вел себя скромно и достойно. Это была одна из простых русских семей с очень деликатной и благородной душой.
Однажды отец Лары, подвыпивший, пришел к матери Марка. Она открыла дверь и официальным тоном детского врача произнесла: «Я слушаю вас». Он растерялся и стоял молча, не в силах вымолвить ни слова. Видимо, он заранее не продумал, как сказать, что они с женой хотели бы, чтобы их дочь и Марк дружили. После нескольких минут молчания он просто развернулся и ушел. Впрочем, даже более образованному и трезвому человеку было бы нелегко найти подходящие слова для выражения такого деликатного пожелания.
В будущем Марк часто вспоминал об этом странном и комичном визите, поскольку жизнь у всех сложилась настолько драматично, что поведение отца Лары, вероятно, объяснялось его отцовской интуицией — каким-то мудрым и тревожным предчувствием грядущих событий, и даже трагедий. Марк был не похож на простых ребят, окружавших их дочь; в нем чувствовалась утонченность и голубая кровь. Но их мечте о том, чтобы Лара и Марк оставались вместе, не суждено было осуществиться.
Пока интеллигентный, мечтательный Марк бегал за Ларой, она, отвечая на его чувства, все больше и больше осознавала свою власть привлекательной девочки и все больше проявляла интерес к другим парням, которые были старше, увереннее в себе и с русской душой и отвагой. Марк ей очень нравился внешне, но ее уже тянуло к чему-то новому, неизведанному, более мускулистому и мужицкому. Сказать — «мужественному»? Это было бы слишком возвышенно для подобных девичьих влечений.
Однажды Марк вернулся из школы и заглянул в гараж дяди Якова. Из гаража был выход в маленький внутренний дворик, где дядя Яков держал голубей. Он часто выпускал их полетать. Его голуби разленились от чрезмерной заботы любящего хозяина и, пролетев один-два круга по небу, садились на крышу многоэтажного дома, прямо над верандой, где Марк каждую ночь любовался сказочным восточным небом.
Дядя Яков, будучи ведущим педагогом института, доцентом и заведующим кафедрой, вел себя как ребенок, когда возился с голубями. Он даже кидал камни на крышу, как дворовый шалопай, чтобы заставить птиц подняться в небо. Голуби ведь, как и люди, от излишней заботы и доброты деградируют, жиреют и теряют способность летать.
Камни падали на крышу соседней квартиры, где жили две пожилые женщины — сестры-близнецы по фамилии Тальских. В прошлом известные врачи, потомки бывшей аристократии, судьбой заброшенные в эти азиатские края, они жили вдвоем всю свою жизнь и не имели ни семьи, ни детей. Сестры Тальских злились на дядю Якова, поскольку он, гоняя голубей, портил им шифер — покрытие крыши над их квартирой; возмущенные таким его поведением, они говорили, что у него болезнь инфантилизм — незрелость в развитии, хотя он и педагог, и читает лекции в институте, и даже на учебных каналах телевидения.
Чтобы не злить интеллигентных старушек, по просьбе дяди Якова Марк иногда забирался на крышу и через чердак гонял там голубей длинной палкой с красным флагом на ней. И в этот раз он забрался на чердак и какое-то время не давал птицам садиться на крышу; голуби долго кружили в чистом, безоблачном небе. «Чего они такие ленивые? — думал Марк. — Как много я бы дал, чтобы так же летать в этом бесконечном пространстве».
Когда он спускался, на лестничной площадке встретил соседскую девочку. «А твоя Лара тайком беседует с Юркой, с другой стороны дома, чтобы их никто не видел», — наябедничала она Марку.
Его сердце окаменело и полетело в пропасть. Он побледнел и направился на улицу, с которой открывался вид на тыльную сторону многоэтажного дома. Там он увидел Лару и Юрку. Они мило ворковали, как голубки, выглянув из своих окон по пояс. Их квартиры находились близко друг к другу.
Марк погрозил палкой, которой только что гонял голубей, и, видимо, тоже спугнул их. Лара от неожиданности быстро захлопнула окно и исчезла. Юрка, разозленный, тоже скрылся за окном. Он был старше Марка на несколько лет, физически сильнее и выше; вероятно, тоже влюбился в Лару.
С этого времени Марк часто замечал их любовные «воркования». Они выглядывали из своих окон с тыльной стороны здания, чтобы их не видели соседи, и переговаривались. Какое-то время Марк приставал к Ларе с претензиями, но его ревность ей надоела. Один раз он в порыве схватил ее за волосы, и она дала ему пощечину. «Я люблю его!» — заявила она со злостью. После этого случая Марк проклинал ее всякими словами.
Взрослые ребята, на несколько лет старше него, как-то спросили Марка:
— Ну, ты ведь еще любишь ее?
— У нее такая красивая фигура! — восхищенно сказал один из них, явно чтобы его подразнить.
— Если я увижу ее голой, то сразу же разлюблю, — заявил Марк безапелляционно.
Он представил ее голой и ужаснулся, что его романтичный образ Лары так обезображен.
Восторгу их не было предела. Взрослые дворовые ребята хохотали несколько дней подряд, пересказывая это откровение мечтательного Марка друг другу.
По ночам, на своей веранде под открытым небом, Марк не переставая думал о Ларе, и даже какое-то время не слушал венских классиков.
Пришла пора спуститься с этого светло-синего сказочного неба, где разбросаны звезды, словно жемчуг, на землю, где ползают насекомые и живут люди. Да! Законы Божьи существуют, но не там, не на небе, а на земле. И эти законы определяет Всевышний, а не наши желания. И мы — элементарные частицы, подчиняющиеся этим законам. Если мы захотим создать свой мир бытия и стать тоже богами, ну что ж — и это возможно, и это входит в Его божественные планы. И Марку пришлось смириться с этими законами, и как результат этого смирения у него появились возможности создавать свой собственный мир, в котором он тоже когда-нибудь может стать богом.

3

Летом Марка отправляли в пионерский лагерь — где-то далеко в горах, среди зеленых лесов и быстрых холодных речек с чистейшей водой, дети проводили все лето. И это было бесплатно, как и многие другие социальные блага в стране коммунистов. Огромная страна, занимающая шестую часть суши, могла позволить себе это, так как из заработанных денег советского труженика государство забирало почти все в свой бюджет, оставляя человеку лишь тот минимум, который позволял скромно жить. Это значит, что всем поровну. Но при этом — от каждого по его способностям. Правда, была некоторая разница в доходах между людьми с высшим образованием, простыми рабочими, учеными и артистами.
В этой «неофеодальной пирамиде» социалистического государства партийные чиновники имели больше привилегий, чем обычные граждане, и это уподобляло их «знатным вельможам» прошлых столетий, с которыми их деды-коммунисты так ожесточенно боролись. Существовали пионерские лагеря для детей высокопоставленных партийных работников. К примеру, «Артек», расположенный в Крыму на берегу Черного моря, в изумительной по красоте местности. Попасть туда можно было только по особому распоряжению властвующих особ — партийных руководителей. Но родители Марка принадлежали к советской интеллигенции и особых привилегий не имели. Поэтому место, в котором Марк оказался тем летом, было пионерским лагерем для детей обычных тружеников, в основном рабочих сельскохозяйственного машиностроительного завода, то есть пролетариев.

После предательства Лары Марк решил спуститься с небес на землю. Первое его желание было избавиться от лишнего веса — похудеть и стать стройным. Дети часто дразнили его толстяком. Эталон взрослого мужчины для пролетариев — мускулистый атлет с молотом в руках, а эталон подростка — худощавый, голодный и бедный мальчик. Марк не соответствовал этому образу и среди детей пролетариев выглядел как инородец. Его упитанность, ухоженность, слегка смуглая кожа и интеллектуальные черты лица вызывали у них раздражение, а порой и ненависть.
Чтобы похудеть, Марк выбрал оригинальный способ, который может прийти в голову только детям. В пионерском лагере друзья любили играть в настольный теннис на еду: проигравший отдавал свою порцию во время ужина или обеда. Марк умышленно играл в теннис с более сильными игроками, ребятами старше себя, и часто проигрывал, оставаясь голодным. Иногда он терял не только обед, но и ужин, и приходил в столовую в необеденное время, чтобы попросить кусочек хлеба, так как в это время там не было ничего другого, чтобы поесть. В результате он быстро терял лишний вес и уверенно шел к своей цели.
Но его решение перевестись в первый отряд, где были ребята старшего возраста, оказалось не самым удачным. Он надеялся на общение с более интересными и интеллектуально развитыми товарищами. Он мечтал участвовать в их спортивных играх. Однако его желание оказалось амбициозным и абсурдным.
Первый отряд состоял из подростков четырнадцати — шестнадцати лет, у которых на лицах уже появились прыщи-«хотенчики», а взгляд на окружающий мир стал жадным, агрессивным. За исключением нескольких скромных и неплохих ребят, большинство подростков были злыми и недоброжелательными по отношению к Марку. Они постоянно дрались и относились друг к другу чуть лучше, чем дикие животные. Авторитетом для них являлись сила и грубость. Многие были знакомы давно, так как их родители почти все работали на заводе и, видимо, общались. Марк был инородцем среди них во всех отношениях. Однако его не брали в футбольную команду не по этой причине: он просто плохо играл в футбол, хотя любил этот вид спорта и мечтал играть в их команде. Он иногда представлял себя в красивой футбольной форме голубого цвета и светло-синих гетрах.
В каждом отряде были пионервожатые в возрасте от двадцати лет. Если отряд мужской, это будет парень, а если женский — девушка.
Каждое утро горнист будил весь лагерь, играя на фанфаре, к которой был прикреплен красный флаг. Затем все выстраивались на линейку, то есть распределялись по отрядам на плацу. Все это выглядело как в армии. Звеньевые каждого отряда рапортовали главному пионервожатому лагеря о том, что отряд номер такой-то построен на линейку. И это тоже напоминало армию. Затем директор лагеря выступал, отдавая различные распоряжения. После этого, под исполнение государственного гимна на баяне, водружали красный флаг на высоком шесте в качестве символа, и отряды юных пионеров расходились по своим павильонам под барабанный бой.
Все мероприятия в лагере, включая развлечения и спорт, имели военизированный характер. Создавалось впечатление, что кто-то может напасть на сказочную страну коммунистов, словно враги окружили ее со всех сторон.

Кроме настольного тенниса, Марк любил бильярд. Однажды он присоединился к группе ребят, играющих «на вылет», то есть побежденный выходит из игры, а победивший играет следующую партию с новым соперником. Рожденный под знаком Стрельца, известным своей меткостью и азартом, Марк хорошо играл в бильярд.
Вдруг пришел Валерий Сергеевич, пионервожатый первого отряда. Он выглядел бледным и злым. Ребята расступились и освободили стол для него. Какое-то время он хмуро один ходил вокруг стола и загонял шары в лузы.
— Как вы себя чувствуете, Валерий Сергеевич? — участливо спросила его Верочка из второго женского отряда. — Может, принести вам воды попить?
Валерий Сергеевич молча и лениво обходил бильярдный стол и искал удобный угол, куда можно загнать шар. Он только вернулся из больницы после операции аппендицита, поэтому был не в настроении. Все дети с благоговением смотрели, как он умело загонял шары в лузу. Им было его жалко: он ведь перенес такую серьезную операцию. А Валерий Сергеевич чувствовал себя даже где-то героем перед окружающими его детьми.
Ему скоро наскучило играть с самим собой, и он объявил:
— Завтра у нас в лагере показывают кино «Сын полка», все будьте готовы. И передайте остальным.
— А о чем кино? — спросил мальчик по имени Андрей с нерусским акцентом. Он был греком, и поэтому ребята часто подсмеивались над ним.
— О том, как в лесу в снарядной воронке советские разведчики-артиллеристы нашли оборванного, голодного крестьянского мальчика Ваню Солнцева и взяли его с собой в артиллерийский полк, — объяснил Валерий Сергеевич и сразу же ушел.
А Марк решил дождаться не голодного и оборванного Ваню Солнцева, а момента, когда реальное солнце зайдет за горизонт, чтобы тайком поплавать в бассейне, когда станет темно и никто его не увидит. К нему присоединился греческий мальчик Андрей. Когда солнце село, они оба плавали, смеялись и плескались в прохладной воде, наслаждаясь видом ночного неба над головами, усыпанного звездами. Теплый воздух ласково окутывал их тела, создавая ощущение свободы и беззаботности. Они рассказывали друг другу о своих интересах. Андрей развлекал Марка историями из древнегреческой мифологии, а Марк делился забавными случаями из своей жизни и своими творческими планами в музыке. В этот момент они чувствовали себя не только друзьями, но и частью чего-то большего — вечности, в которой нет границ и преград. Они выбрались из воды и, усевшись на краю бассейна, стали созерцать ночное небо, мечтая о приключениях, которые ждут их впереди.
Что ж, приключения не заставили себя долго ждать. Их счастливый смех и плеск воды, смешиваясь с ветром, донеслись до ушей рыжеволосой Светланы, пионервожатой женского отряда. В беседке, скрытой в ночной тишине, она обнималась с киномехаником, который иногда крутил кино в лагере.
Когда Марк и Андрей вернулись в павильон и легли спать, их никто не заметил. Но утром, после общей линейки на плацу, пионервожатый первого отряда Валерий Сергеевич построил всех ребят и объявил:
— Первый отряд сегодня лишается просмотра кинофильма «Сын полка». Все наказаны!
По строю прокатился неодобрительный гул, были слышны возгласы: «Валерий Сергеевич, а за что?»
— Двое из вашего отряда купались в бассейне после отбоя, — сказал он, всматриваясь в лица, как будто пытался опознать нарушителей.
— Кто эти Иуды? — раздались голоса из толпы.
У Марка похолодело сердце и онемели колени.
— А разве Иуд было много? — спросил его Андрей шепотом; он, похоже, еще не совсем понимал, что происходит.
— Наверное, они думают, что раз все евреи — иудеи, поэтому их называют Иудами, — предположил Марк.
Но Андрей немного больше разбирался в библейской истории: его родители были религиозными людьми, и он спросил:
— Но ведь Иисус тоже был иудеем, значит, и он Иуда?
Пока дети безуспешно пытались разобраться в Новом Завете, в павильон вошла рыжеволосая Светлана с ехидной улыбкой на лице; она внимательно, с каким-то сладострастным удовольствием смотрела то на Андрея, то на Марка.
— Так это они? — спросил у нее Валерий Сергеевич.
Светлана удовлетворенно кивнула и ушла.
— Вот из-за этих двух нарушителей дисциплины все будут наказаны, — сказал строго Валерий Сергеевич, произнеся последние слова как приговор, понимая, что; за этим последует.
В воздухе повисло ощущение неизбежности. Валерий Сергеевич сразу же ушел — явно, чтобы не мешать расправе над виновными. Как только он покинул павильон, кто-то сильно ударил Марка кулаком в нос, и у него потекла кровь. Тем временем Колька, самый старший, избивал Андрея своими здоровыми кулаками. Марк не вытирал кровь с лица, чтобы любой из мстителей, кто захочет его побить, увидел, что он, как и первый Иуда, уже наказан.
И действительно, когда Колька искал Марка глазами, он спросил: «Где этот, сука армянская?» — и, увидев его окровавленным, успокоился. «Тебе уже дали, гнида», — сказал он удовлетворенно.
К Андрею на следующий день приехали родители проведать. Увидев его в синяках, немедленно забрали из лагеря с большим скандалом. Директор лагеря вызвала Валерия Сергеевича и устроила ему серьезную взбучку. Марк не любил жаловаться и поэтому никому ничего не сказал.

Но Марк не зацикливался на негативных моментах жизни в лагере. Его привлекали русские девочки, особенно простушки. Видимо, начитался русских народных сказок. О Ларе он уже не думал, но стал замечать Верочку из женского отряда. Он проявлял к ней интерес, но она относилась к нему с презрением, ведь он был слегка смуглый, или еврей, или армянин, и все еще полноват.
Каждое утро дети умывались и чистили зубы на берегу арыка — неширокого, но глубокого канала недалеко от лагеря. Одним утром Марк наклонился, чтобы набрать воду в ладони, и почувствовал удар ногой в спину. От толчка он упал в воду. Он хорошо плавал и быстро вылез на берег. Несколько ребят стояли около арыка и своим видом показывали, что не знают, кто его толкнул. Он подумал, что кто-то из них подшутил над ним ради развлечения, и снова наклонился за водой. Опять последовал толчок в спину, и Марк опять оказался в воде. Выбравшись на берег, он с возмущением спросил: «Кто это делает?» Но каждый утверждал: «Это не я, это не я». Марк уже привык к их хамскому отношению, но это выглядело слишком грубо даже для него. Он в третий раз приблизился к воде, чтобы промыть зубную щетку, и снова от толчка полетел в арык. Все стоявшие на берегу разводили руками — мол, не знаем, кто это делает.
Долговязый парень в очках с квадратным лицом — брат той самой Верочки, которая нравилась Марку, — протянул ему руку, будто чтобы помочь вылезти из воды. И когда он вытаскивал Марка, толкнул его снова обратно в воду. Это уже напоминало какую-то изощренную расправу, самосуд.
— За что?! — обиженно воскликнул Марк.
— За мою сестру! Ты что говорил о ней вчера, сука?! — сказал долговязый с бешеным выражением лица. Трудно описать ненависть, с которой он смотрел на Марка. Такая ненависть рождается не мгновенно, а имеет корни, уходящие в далекое прошлое.
— Когда? — удивился Марк.
— Во время мертвого часа, — сказал он со злостью. Так называли дневной отдых детей в пионерских лагерях.
Марк стал припоминать, что было вчера во время дневного сна. Да, он что-то сказал, имея в виду его сестру, но не назвал ее имя. Он вспомнил, что-то вроде: «А моя чувиха сейчас кайфует». Это он просто упражнялся в жаргоне, который перенимал от старших ребят.
— Я не называл имя твоей сестры и ничего плохого не имел в виду, — сказал Марк.
Долговязый, конечно, знал, что его сестра, простушка Верочка, нравится Марку.
— Ты еще посмотрел на меня, когда говорил это, — сказал он прокурорским тоном.
Марку нечего было ответить, кроме того, что он уже говорил — он не имел в виду ничего плохого. Он просто немного попижонил, подражая старшим. Тут вмешался друг брата Веры:
— Да я бы вообще убил его, падлу, если бы он про мою сестру сказал что-нибудь такое!
Оба они, как дикие пантеры с горящими глазами, смотрели на Марка, готовые его разорвать «зубами ненависти».
После этого случая Марк не обращал на Верочку внимания. Он почувствовал, что это чужой ему мир. Между ними лежала пропасть. Скорее всего, это было связано не с образованием или их русской национальностью, а с чем-то другим. Впрочем, осознать эту разницу сложно даже взрослому человеку. Некоторые аспекты метаморфоз в человеческой генетике все еще остаются недостаточно исследованными.

Марк обычно проводил в лагере все лето. Приехала новая смена. Прежнего баяниста, который исполнял государственный гимн каждое утро на плацу, заменил новый музыкант — еврейский парень лет восемнадцати по имени Изя. Во втором женском отряде появились новые девочки, а в старшем отряде, где был Марк, — новые ребята. Марк уже сбросил лишний вес, часто проигрывая в теннис и пропуская ужин или обед, и стал стройным. Девочки начали обращать на него внимание.
Ребята из мужского и женского отрядов придумали интересную игру: мальчики и девочки переписывались, чтобы выяснить, кто кому нравится, но вместо имен использовали номера. Если парень хотел узнать, от кого он получил письмо, он по номеру мог найти имя девочки в женском отряде, где хранился список имен. Если же он хотел написать девочке, он сначала узнавал ее номер, так как письма в женский отряд приходили не на имя получателя, а на номер.
Эту игру придумали дети для большей секретности, стесняясь своих первых чувств и создавая более романтичную и интригующую атмосферу.
Увлекательная переписка юных Ромео и Джульетт велась ежедневно, а вечерами в лагере устраивались танцы, где детские любовные интриги возникали и кружились в теплом летнем воздухе. Талантливый еврейский парень Изя играл на аккордеоне вальсы и другую танцевальную музыку. Однажды Алекс, инструктор по волейболу, попросил Изю сыграть что-нибудь для него.
— А что бы вы хотели послушать? — спросил Изя.
— Сыграй мне то, что нравится тебе самому больше всего, — ответил Алекс.
— Я люблю еврейские песни, — сказал Изя и целый час исполнял еврейскую музыку. Алекс, благоговея, слушал и был счастлив.
Марк начал ходить на вечерние танцы. Изя уговорил его преодолеть стеснительность. К тому же его часто приглашали какие-нибудь девочки на танец, так как он похудел, стал стройным и нравился им.
Однажды Витек, хороший скромный парень, каких не так много было в их отряде, сказал Марку весело: «На твой номер пришли письма из женского отряда, и их много». Писем действительно оказалось больше, чем обычно приходило другим ребятам. Некоторые получали только одно послание и были очень рады этому, а некоторые вообще ничего не получали.
Девочки писали довольно скромные слова, к примеру: «Я хочу с тобой дружить». Или что-то в этом роде — безобидное, но значимое для них как их первый жизненный выбор. В этих трепетных и скромных посланиях, как ранние побеги на ветках, проглядывали первые женские чувства продолжательниц рода человеческого.
Изе нравилась Марина, очень тихая и скромная девочка. Когда Марк показал ему полученные им письма из женского отряда, среди них Изя узнал ее записку по номеру. Он очень удивился: «Ее послание я никак не ожидал увидеть! Такая скромница! Такая тихоня!» Он смеялся, но с небольшим налетом белой зависти, без злобы и ревности. Он во всем был светлый человек: и в музыке, и в мыслях. В его голубых глазах всегда сияла радость, как будто он понимал, что жизнь — это подарок, а не привилегия или какая-то избранность.
В отличие от него, Анвар, местный парень из мужского отряда, испытывал черные чувства к Марку. Он не получал весточек из женского отряда и приставал к Марку:
— Я хочу драться с тобой.
— Зачем? — удивленно спрашивал Марк. — Я против тебя ничего не имею.
Но Анвар продолжал приставать к нему каждый день, и тогда Изя сказал:
— Дерись со мной и оставь Марка в покое!
Анвар же, улыбаясь и заискивая, ответил:
— Нет, Изя, с тобой я драться не буду.

Заканчивалась третья лагерная смена, и лето подходило к концу. Накануне последнего дня сезона на плацу церемониально разжигали большой пионерский костер, устраивали праздник, и детские парочки влюбленных танцевали прощальные вальсы и клялись в вечной дружбе. Марка пригласила Марина и во время танца сказала, что будет писать ему письма, когда они вернутся домой. Марк обещал писать ей тоже, и они обменялись адресами и легкими поцелуями.
Марина была внешне очень симпатичной и нравилась многим ребятам. Ее отец был директором завода, где работали родители детей, отдыхающих в этом лагере.
Но Марк по возвращении из лагеря почему-то не отвечал на ее письма, и тогда она написала, что если он не ответит ей, то больше она ему писать не будет. Он не ответил, и их пути разошлись в неизвестных друг для друга направлениях.
В будущем Марк часто вспоминал о Марине, сожалея, что они перестали общаться. Он понимал, что слишком поздно стал взрослым, был нерешительным и инфантильным в отличие от нее. Он не замечал и не понимал таких чудных и скромных девушек, как она, с которыми, возможно, мог бы быть счастлив. Он сожалел о том, что часто делал неправильный выбор в женщинах. Поэтому, видимо, Марк помнил о мелькнувшем маленьком романе, из которого могла бы вырасти настоящая любовь, как о ростке, из которого мог бы вырасти цветущий сад, а не дикие опасные джунгли, где прошла его жизнь.

Незадолго до торжественного закрытия лагерного сезона старший отряд отправился в поход с ночевкой в горах. По пути Марк еще больше сблизился с Изей, который присоединился к ним в качестве старшего товарища и помощника инструктора по туризму. Изя был хорошо сложенным и физически очень крепким. Он занимался культуризмом. Время от времени он сажал Марка к себе на спину и поднимался с ним, тренируя свои мышцы ног. Они часто проводили время вместе, размышляя о жизни. Перед молодыми людьми расстилалось будущее, словно бесконечное пространство, которым они любовались с высоты этих гор, или неприступные снежные вершины, манившие своей белизной. Казалось, именно там находится что-то особенное, лучшее, заоблачное, именно там лежит тот будущий рай.
Ночами они сидели у костра и пекли картошку, наблюдая за восточным небом, звезды на котором светили так ярко и казались такими огромными, что невозможно было оторвать от них глаз, словно находясь под гипнозом. Иногда их было так много, что охватывал ужас от этой бесконечности.
В последнюю ночь Марк и Изя не спали и вместе встречали рассвет. Они прилегли отдохнуть на часик только утром, когда солнце уже забралось на снежные вершины. Всю ночь они беседовали, любопытный Марк задавал много вопросов. Изя, основываясь на своем небольшом опыте, делился с ним тем, что успел узнать о жизни в свои восемнадцать лет. В какой-то момент Марк спросил:
— Я не пойму, Изя, за что евреев не любят?
— Ну-у, русским девочкам ты все-таки нравишься, — сказал Изя с улыбкой. Видимо, опять вспомнил о Марине.
— Да, — ответил Марк, — и они мне очень нравятся. И тебя в лагере все уважают и любят. Не только за твой музыкальный талант, но и за человеческие качества. Почему же в их глазах евреи все плохие?
— Ну, во-первых, не все, — сказал Изя. — Я немного читал философа Ницше, и он где-то пишет, что если сто лет повторять одну и ту же глупость, то она становится мудростью; в общем, что-то в этом роде. Так вот, предрассудкам о евреях уже две тысячи лет. Но люди чаще предпочитают глупости, молву и суеверия, которые повторяются веками, чем логику или научные доводы.
— Значит, евреев не любят в основном необразованные люди, — сделал вывод Марк.
— Да нет, — сказал Изя, — интеллигенция, к сожалению, тоже грешит этим. Даже великие творцы, такие как писатель Достоевский или композитор Чайковский.
— Как Чайковский? Я так люблю его Первый фортепианный концерт! — погрустнел Марк.
— Я тоже очень люблю его музыку и иногда исполняю на аккордеоне пьесы из цикла «Времена года». Но в переписке Чайковского с его покровительницей и подругой фон Мекк они оба писали с такой ненавистью и презрением разные мерзости о евреях! Я очень расстроился, когда читал эти письма.
Марк тоже расстроился, услышав об этом. Он сидел грустный и озадаченный. А Изя продолжал:
— И это в «благодарность» братьям Рубинштейнам, Антону и Николаю. Евреям по национальности. Великим музыкантам, которым Чайковский был обязан своей карьерой композитора. Они основали петербургскую и московскую консерватории, воспитали целое поколение талантливых музыкантов и композиторов и пропагандировали музыку Чайковского.
Марк понуро смотрел на тлеющий костер, из которого светящиеся частицы быстро улетали вверх — в звездное небо и исчезали там.
— Картошка, наверное, сгорела, — заметил он.
— Ну и черт с ней, — махнул рукой Изя.
— Без Чайковского проживу, — сказал Марк, — но без Бетховена — нет!
Изя рассмеялся.
— Не все композиторы были антисемитами, — сказал он. — Не переживай. Мусоргский, например, не испытывал неприязни к нашей гонимой нации. Рассказывают, что он относился к еврейскому народу с особой теплотой, даже с восторженностью. Я исполнял его музыкальную пьесу «Два еврея» из «Картинок с выставки».
— И все-таки я не понимаю, — не успокаивался Марк, — неужели из-за каких-то легенд и религиозных сказок нас так не любят? Должно быть, существуют какие-то еще причины?
— Их немало. — Изя задумался.
Марк ждал ответа, понимая, что старший товарищ собирается с мыслями.
— Евреи — гонимый народ, — продолжил Изя, — у них не было своей земли две тысячи лет. Им приходилось приспосабливаться к чужим законам, культурным традициям, обычаям и менталитету, но при этом сохранять собственную идентичность и религию.
— А что такое «идентичность»?
— Не знаю, как это объяснить. Я просто это ощущаю.
Марк тоже больше чувствовал, чем понимал слова Изи; для его возраста это все было пока сложно осознать.
— Не имея своей земли, — продолжал Изя, — и постоянно приспосабливаясь к чужим народам, евреи формировали собственный иммунитет для выживания. Хорошие люди с широкой душой вырабатывали в себе самые высокие и ценные качества. Они могли быть даже великими людьми, как, например, физики Эйнштейн и Ландау, композиторы Мендельсон и Берлиоз, поэты Блок и Гейне. Но евреи с мелкой душой могли быть мерзкими, изворотливыми, нечестными, продажными. Почему-то о целой нации судят именно по худшим. А ведь в каждом народе есть и те и другие. Во всех своих неудачах люди ищут виноватого, и, как только обнаружат его, успокаиваются, как будто с ними провел сеанс терапии сам Зигмунд Фрейд.
— А кто это? — спросил Марк.
— Великий ученый, врач, основатель психоанализа. Кстати, тоже еврей. Так вот, легче всего обвинить в своих проблемах евреев, поскольку они в меньшинстве. Их численность во всем мире мизерная по сравнению, к примеру, с численностью арабов — тех где-то около полумиллиарда. Но даже и не это главное. — Изя задумался и сделал долгую паузу. — У каждого народа должна быть своя земля! — сказал он утвердительно. — У нас в стране социализма любят повторять: «Родина — мать!» И они в этом правы на все сто. Своя земля! Своя Родина!
— А моя «Родина» здесь? — спросил Марк. — Другой ведь мне не дали, и я сам не выбирал. А папа записал меня в паспорте армянином — по маме.
— Наверное, чтобы ты не испытывал в жизни сложности из-за антисемитизма, с которыми он столкнулся, — сказал Изя.
— И как мне теперь относиться к другим народам, зная, что большинство из них нас не любят?
— А очень просто. Они любят нас выборочно и не любят всех вместе. А разве ты не относишься к другим народам так же? Ты всех любишь?
— Да нет, — согласился Марк, — ко многим нациям отношусь с предубеждением.
— Ну вот и им позволь делать то же самое. И дружи с теми, кто нравится тебе, не обращая внимания на их происхождение, — улыбнулся Изя. — Это очень просто. А впрочем… нет! Ни в нашей стране пролетарского интернационализма, ни в Америке этот процесс пока не проходит легко и без конфликтов.
— А ты сам делаешь так, как советуешь?
Изя помолчал, потом тихо сказал:
— Я, Марк, выбрал другой путь.
— Расскажи какой?
— Я мечтаю уехать в Израиль, — признался Изя.
— А разве это возможно?
— Пока нет. Из нашей сказочной страны, где все счастливы, почему-то никуда никого не выпускают. Заботятся о нас. Они лучше знают, что для нас хорошо. В Израиль разрешают уехать только тем евреям, кто постарше и не будет призван в армию для участия в войнах с арабами. Наша коммунистическая партия на стороне тех, кто ненавидит Израиль и хочет ликвидировать «сионистское присутствие в Палестине» — так они выражаются. Но я верю, что наступит время, когда я смогу уехать. И если придется, буду воевать там.
— Тебя, Изя, все так любят здесь, ценят. Ты думаешь, там будет то же самое?
— Нет, не думаю. Туда съезжаются евреи со всего мира. У всех разная культура и язык. Они ассимилированы в тех странах, где жили веками. Вряд ли они будут меня понимать и ценить так же, как наш Алекс, инструктор по волейболу, к примеру. Или наш директор лагеря Анна Павловна — прекрасной души женщина. Или мой учитель, истинный интеллигент, каких я, возможно, не встречу в Израиле никогда. И все они, между прочим, русские.
— Почему же ты решил уехать?
— Как тебе объяснить?.. — задумался Изя. — Понимаешь, я хочу жить в своей стране ради чего-то большого — того, что связывает меня с душой народа. Я искал смысл в жизни и понял, что этот гонимый народ — мой народ, и смысл жизни для меня — не дать ему исчезнуть и раствориться в других нациях.
— Да! Это здорово! — поддержал Марк и погрузился в размышления.
Костер с пригоревшей картошкой уже потух, звезды на небе поредели, и луна куда-то исчезла. Похолодало. Приближалось утро.
— А я бы хотел заниматься творчеством, — сказал Марк, — любым творчеством.
— Ты найдешь свое призвание, не сомневайся, — подбодрил Изя.
— Меня вдохновляет классическая музыка, — продолжил Марк, — но думаю, что я не столь музыкально одарен, чтобы достичь высоты, на которую бы хотелось забраться. Как, например, на эти макушки гор. Они манят своей красотой, но я никогда не поднимусь туда. А впрочем… Знаешь, Изя, я настолько сильно чувствую классическую фортепианную музыку, что иногда выбрасываю из головы эту реальность и уверен в огромном успехе, если буду играть эти сочинения.
Я вижу в своем воображении, как исполняю их на сцене, и страстно желаю этого не ради славы, а ради раскрытия своей души через музыку. Многие говорят, что это самообман и надо мыслить реально. Не все, кто чувствует музыку глубоко, на уровне выдающихся музыкантов, смогут себя реализовать. Утверждают, что необходимы особые природные данные, такие как феноменальная память и острый слух.
— Да, это верно! Но не все, кто обладает этими способностями, о которых ты говоришь, могут глубоко понимать музыку, — сказал Изя. — Думаю, это очень сложный комплекс одаренности, который встречается редко, и когда счастливое совпадение происходит, рождаются великие композиторы и исполнители.
Но если ты что-нибудь полюбил, Марк, — занимайся этим всю жизнь и не думай о результате. Твоя жизнь — это твой путь, а не то, куда ты придешь в конце! Этот путь и будет твоим смыслом, это будешь ты! Важно, куда ты идешь, в каком направлении! Твоя жизнь есть движение! А результат? Игра природы, случайность или что-то еще в этом роде, непонятное для нас.
Под утро они легли спать, но вскоре всех разбудил инструктор. Туристический отряд тут же отправился в путь, и к вечеру они вернулись в лагерь.

После прощального вечера на плацу, обещаний дружить, встречаться и писать друг другу, дети разъехались по домам. Марк больше никогда не встретился ни с Изей, ни с Мариной, ни с теми ребятами, которым он проигрывал свои обеды и ужины в настольный теннис. Ни с агрессивной группой подростков — отпрысков пролетариев, которых большинство в этой стране и кому, судя по всему, принадлежало будущее. Не встречался он и с Валерием Сергеевичем, пытавшимся создать «благоприятную среду» для эффективного воспитания детей.
Изя, вероятно, когда-нибудь осуществит свою мечту и уедет в Израиль. Марина встретит достойного человека и устроит свою личную жизнь. С ее интеллектом и привлекательной внешностью она, скорее всего, тоже уедет — в Америку. Марк пойдет своим путем, где нет логики, но есть предназначение. Движение, как говорил Изя, — это и есть смысл!
А отпрыски пролетариев продолжат путь своих дедов и «достроят» то, что те не успели «достроить». Вероятно, они создадут общество, которое в будущем отравит весь мир. «Благоприятная среда», о которой заботился Валерий Сергеевич, пионервожатый старшего отряда, обычно создается для вредных бактерий в организме, который в конечном итоге погибает. Подобная среда также возникла для «вредных людей», которые размножились по всей коммунистической империи.
Коммунисты верили в первичность материи и отсутствие Бога, полагая, что смогут создать справедливый мир, так как их партия состоит из лучших представителей общества. Однако эти «лучшие» и оказались теми «вредными бактериями», размножившимися в созданной большевиками в 1917 году «благоприятной среде».
С тех пор как пролетарский класс получил права и простые люди обрели свободу, они стали инженерами, учеными, артистами и политиками. Тем не менее их душа и совесть остались прежними, а агрессивность, как и имперская болезнь, всегда была частью их сущности. Как говорил Иисус, «блаженны кроткие, ибо они наследуют землю».

Когда Марк вернулся из лагеря домой, его мать расплакалась, увидев его. «На кого ты стал похож? Похудел! Шейка тонкая, как у птички», — причитала она.
Да, он сбросил лишний вес, накачал мышцы, ведя спортивный образ жизни в лагере, стал стройным и даже привлекательным.
Но это не особенно обрадовало его армянскую маму, которая хотела видеть его еще ребенком и продолжать кормить если не материнским молоком, то хотя бы традиционными армянскими блюдами.
Если описать, какие кулинарные шедевры готовили в их доме, можно оценить героизм Марка, отказавшегося от привычного для него изобильного питания ради достижения цели, достойной мужчины, — обрести стройную фигуру.
Чего стоили такие названия, как долма, баклажанная икра, лаваш, фаршированный перец! Кята, пахлава. Варенье ореховое и инжирное. Французские торты: безе, наполеон. И многое другое, о чем можно вспоминать как о «золотом веке желудка».
Но еще более интересно в этой истории то, каким образом армянская семья — родители матери Марка — оказалась в далеких азиатских краях, где их дочь встретилась с двадцатилетним еврейским юношей Иосифом, будущим отцом Марка.

4

Горная Армения! Ереван с узкими пыльными улицами, каменными домами и уникальными строениями из особой породы камня — розового туфа. Балконы выходят во дворики с фруктовыми садами.
Миллионы лет назад на том месте, где сейчас раскинулся красавец Ереван, бушевали вулканы. Застывший прессованный пепел постепенно превратился в хорошо подходящий для строительства вулканический туф, и поэтому испокон веков здесь использовали лавовую породу красноватого цвета в качестве строительного материала.
Как описывает библейское предание, во времена Всемирного потопа недалеко отсюда высадился Ной со всей своей семьей и домашним скотом. И началась история Армении и других цивилизаций в этой части света.
Купаясь в солнечных лучах на восходе, город всегда выглядел розовым, словно праздничный торт. Запахи виноградных плантаций и винных погребов распространялись в чистейшем горном воздухе, создавая особую атмосферу. Столица Армении была основана более 2800 лет назад — почти на тридцать лет раньше, чем Рим. Здесь, где веками жили армяне, чьи родовые корни уходят в библейские времена, родились и выросли родители матери Марка.
В древнем городе существовала практика: вешали на дереве тушу убитого домашнего животного, например овцы, и если она оставалась нетронутой и не портилась, то это воспринималось как знак благословения от богов или предков и считалось, что это место подходит для строительства дома. Именно в таком месте, на возвышенности старого Еревана, прадед матери Марка построил роскошный двухэтажный дом из черного камня с высокими потолками и мраморными лестницами. Большой балкон выходил во двор, где был фруктовый сад, росли великолепный фикус и лимонное дерево, аромат которого распространялся по всей окрестности. В то время лимонами лечились от болезней, и хозяева дома щедро раздавали золотистые целительные плоды тем, кто в этом нуждался.
В доме всегда было весело. Собирались близкие и знакомые, и царила атмосфера благожелательности и любви. Балкон, выходящий в сад, часто был полон гостей, а летними ночами служил спальней на открытом воздухе. Несмотря на жару, в этом каменном доме сохранялась прохлада круглые сутки, а изобилие садов в городе создавало приятный мягкий климат. Вечерами было даже холодно, и запах абрикосовых и фиговых деревьев мягко стелился по округе.
В этом доме, среди своих сестер и брата, в атмосфере любви и заботы, выросла бабушка Марка Арпик, что означает «солнце», или просто Алла, как ее звали в будущем, после «пришествия» коммунистов на святую землю Армении.
Родители Арпик владели садами и виноградными плантациями на берегу реки Зангу. Виноград собирали и отправляли виноделам, которые производили знаменитый армянский коньяк. Его экспортировали во Францию и в другие страны. Позже эти сады и плантации были отобраны у владельцев правительством большевиков и переданы в собственность коммунистического правительства Армении. На отобранных землях строили дачи для своих семей партийные чиновники, «тяжело работающие и заботящиеся» о благе армянского народа.
Арпик с отличием закончила местную гимназию, работавшую по французской образовательной системе, и приблизилась к возрасту, когда встал вопрос о ее замужестве. Выбором жениха для скромной, умной и образованной Арпик занимался старший брат, который взял на себя заботу о семье после того, как их отец бежал от большевиков во Францию (иначе его расстреляли бы как владельца плантаций и торгового предпринимателя) и вскоре там умер.
Выбор пал на семью Абрамян, владельцев коньячного завода. Во время знакомства Арпик понравился молодой Паруйр, один из пяти братьев. Он был достаточно образован и, что главное для юной девушки, очень красив, со светлыми кудрями, что редко встречается среди темноволосых армянских парней. Впрочем, все братья были красивыми и интеллигентными людьми. Союз владельцев коньячного завода и виноградных плантаций, образованность и хорошая репутация обеих семей делали этот брак идеальным в глазах родственников и друзей.
Венчались Арпик и Паруйр по обряду Армянской апостольской церкви. Во время венчания посажёные родители должны были держать над головами жениха и невесты ножны и меч, а священник — повязать им руки шнуром из красной и зеленой нитей, концы которого запечатывались воском. Но жениха не оказалось на месте! Его нашли на дереве: он за кем-то или за чем-то там наблюдал. Паруйр был настолько молод, что не вполне понимал серьезность происходящего и то, что его дорога жизни в эти дни меняется.
Свадебное торжество длилось неделю, с соблюдением всех древних традиций армянского народа. И молодые начали совместную жизнь в родительском доме жениха. Паруйр был веселым и легкомысленным парнем. Его однажды нашли в постели молоденькой служанки, но обошлось без скандала: Арпик, серьезная, уравновешенная и умная девушка, понимала, что Паруйр слишком молод, избалован, и надеялась, что он поумнеет со временем. Они не совсем подходили друг другу, но их брак, в общем-то, состоялся. Вскоре у них родились дети: сын Яков и дочь Анжелика — будущая мать Марка. Жила семья дружно и счастливо, пока не пришла очередная беда на землю Армении.

Паруйр был полон энергии, патриотических идей и увлекся политикой. Партия «Дашнакцутюн» (Армянская революционная федерация), членом которой стал молодой наследник коньячных заводов, первоначально ставила своей целью достижение революционным путем политической и экономической свободы Турецкой Армении. Объединение нации — восточной и западной частей исторической Армении — было давней мечтой армянского народа.
Турция всегда стремилась уничтожить этот древний библейский народ, хоть многие прогрессивные мусульмане и восставали против мракобесного режима, созданного генералом турецкой армии Мустафой Кемалем и другими турецкими пашами — имперцами, кровавыми политическими монстрами, планировавшими геноцид армян.
Когда в Турции отдали приказ атаковать Армению, одновременно с турецкими войсками в Армению из советского Азербайджана вошла Красная армия. Россия или Турция, большевики или кемалисты — у Армении не было иного выбора, и Ереван передал власть большевикам.
Хотя Россия на протяжении веков и была другом армянского народа, она не раз предавала Армению, если ее имперские интересы оказывались выше. Гора Арарат, на склонах которой, по легенде, лежат остатки Ноева ковчега, считается одним из символов Армении, однако она оказалась на территории соседней Турции. Границы советской Армении утвердил большевистский вождь Владимир Ленин.
В мировой истории был период, когда армянская империя была настолько большой, что охватывала территорию от Средиземноморья до Каспийского моря и от Месопотамии до берегов Куры. Однако Рим времен Помпея и Цезаря оказался сильнее. Армения находилась на пересечении конфликтов, интересов и постоянных войн между Западом и Востоком. Это определило ее драматичную судьбу, послужило причиной потери территорий и расселения армянского народа по всему свету. Судьба во многом схожа с судьбой другого библейского народа — многострадальных иудеев.
После оккупации Армении большевиками движение «Дашнакцутюн» признали контрреволюционным и всех его участников арестовывали и либо расстреливали, либо ссылали в провинциальные города России. Паруйра, мужа Арпик и отца двоих детей, приговорили, как разносчика контрреволюционной литературы и газет, к высылке вместе с семьей в Вологду. Все его братья, сочувствующие армянской оппозиции, также были высланы из Армении без права жить в центральных и крупных городах Страны Советов.
Много позже Арпик рассказывала своему внуку, маленькому Марку, про его деда: «Когда его арестовали и вели под ружьем два красноармейца, я стояла среди толпы с детьми, маленьким Яшей и Анжелой — твоей будущей мамой. А он шел с поднятой головой и гордо смотрел на окружающих, изображая из себя героя. А я ему показывала пальцем у виска и кричала: „Дурак ты! Посмотри на своих детей. Чем гордишься? Куда ты нас привел?“»
Паруйра вскоре освободили из-под ареста, и он с семьей покинул Армению. Коньячные заводы, виноградные плантации и погреба с коньяком десятилетней выдержки — все было конфисковано советской властью. Зажиточные семьи выселяли, обдирая до нитки, и те покидали свою родину нищими. Мечта черни и местного отребья, которого хватает в каждом обществе, сбылась! Народ, если их так можно называть, ликовал! Пролетариат стал хозяином армянской земли, и всей коммунистической страны, и, казалось, всей планеты!

5

Весной молодая армянская семья с двумя детьми прибыла в Вологду, и город встретил их во всей своей красе.
Когда-то царь Иван Грозный влюбился в этот город и даже подумывал сделать его столицей. В Москве, если взглянуть на небо, отовсюду видны серые облака или Останкинская телебашня. В Париже — Эйфелева башня. В Вологде, в каком месте ни брось взгляд вверх, на синем небе вырисовываются белые купола церквей, словно здесь пролегает дорога к Богу.
В этом древнем городе среди яркой зелени парков и на берегах красивой реки повсюду стройно стоят белые церкви, как невесты, ожидающие благословения свыше. Их множество говорит о том, что религия испокон веков была главным духовным стержнем народа, и не только в Вологде, но и во всей России. Большинство зданий в городе деревянные, с резными оградами и национальными орнаментами; есть свой очень красивый кремлевский ансамбль белого цвета. Видно, что здесь покоится душа русского народа, и уничтожение религии, упразднение церковного влияния большевиками стали катастрофой для русской цивилизации. Они выстрелили прямо в сердце собственного народа и развратили его душу. Федор Достоевский об этом писал и предупреждал во всех своих романах. Об этом постоянно говорил и писал и Лев Толстой, но их никто не слышал.
По прибытии в этот чудный город армянской семье повезло не только с весной и окружающей красотой старинного зодчества. Их приютила одинокая русская женщина с очень доброй душой. У нее был двухэтажный дом, и большую комнату на верхнем этаже она отдала прибывшей семье. Паруйр и Алла, как стали звать Арпик жители этого города, быстро нашли работу, так как они имели образование, а это было редкостью среди безграмотного населения молодой коммунистической страны, управляемой пролетариатом.
Но в этом красивом, уютном, спокойном городе зимы были долгими и холодными по сравнению с их родной Арменией. И самое страшное — голод, результат большевистской коллективизации и беспощадной борьбы с кулачеством и крестьянством, истощал местное население. Когда пришла зима, люди умирали прямо на улице, падая на землю от голодного обморока и тут же замерзая.
Однажды Алла пошла за хлебом, который выдавали по талонам. По дороге она увидела лежащего на снегу мальчика лет девяти. Она подошла к нему и стала всматриваться в его лицо, белое как снег и все покрытое сосульками.
«А он мертвый, — услышала она голос женщины, которая чистила снег на соседней дорожке. — С утра лежит здесь. Скоро и его заберут. Вон там, в подвале дома напротив, собирают все трупы, пока машина не приедет и не заберет всех. Хорошо, что холодно и нет вони».
Алла онемела от ужаса! В этот момент она своими глазами увидела и поняла всю реальность происходящего и последствия революционных идей Ленина и его великих предшественников — философов, идеологов коммунизма.
Шли тридцатые годы. Большевики боролись с кулаками в деревнях и селах и грабили крестьян — как бедных, так и богатых. Отнимали у них все до последнего зернышка, уничтожая частное сельское хозяйство. Расстреливали «единоличников» целыми семьями, не щадя детей, женщин и стариков. Отправляли их на принудительные работы по заготовке древесины: валить лес для продажи за границу. Зерновые запасы, собранные в результате грабежа хозяйственников и земледельцев, также продавали в Европу. Властям нужны были золото и валюта для строительства военных заводов.
Большевики боялись, что на них нападут, но при этом собирались захватить весь мир, чтобы все люди на земле пели «Интернационал», как и они, и жили счастливо — в мире коммунизма. Видимо, так же, как и тот мальчик, который остался лежать на снегу, когда Алла прошла дальше, чтобы встать в очередь за хлебом по талонам.
Она торопилась, ей было холодно, так как не хватало денег на покупку зимнего пальто. Все деньги тратили на детей, чтобы они не голодали. Сами Алла с Паруйром недоедали.
Алла уже совсем замерзла, пока стояла в длинной очереди, когда взяла в руки буханку. Та была еще теплой и с запахом. Замерзшими руками Алла с трудом пыталась просунуть ее в сумку, как вдруг к ней подбежал паренек лет шестнадцати, выхватил из ее рук хлеб и стал пихать его в рот, чтобы, если даже и отнимут, хоть что-нибудь да успеть съесть. Никто и не думал защищать Аллу и отбирать хлеб у этого юноши. Все были озабочены очередью, чтобы получить свою порцию. Алла тоже не стала отнимать у него еду, расплакалась и пошла домой. Ей было жалко и его, и себя, и своих детей, и того мальчика, который остался лежать на снегу.

Хозяйку дома звали Любаша, и когда она увидела заплаканную Аллу, спросила ее, что произошло. Узнав, что им нечего есть, кроме картошки и каких-то старых овощей, она накрыла стол и пригласила всех к себе на ужин. Кроме хлеба, картошки, свинины и соленых огурчиков, на столе оказалась водочка. Привыкший к отборному коньяку Паруйр, попробовав дешевую русскую водку, был счастлив, как никогда. Пригласили и соседку, старушку Маничку, дальнюю родственницу Любаши. Маничка часто приходила к ним в дом и помогала Алле с детьми, одевала их и учила русскому языку. Она была лингвистом по профессии и когда-то преподавала в церковноприходской школе.
После обеда пили чай с залежалыми сушками. Никакие королевские пиршества на родной армянской земле в прошлой жизни Аллы и Паруйра не могли сравниться с тем счастьем, которое они испытывали за этим скромным столом. Доброта Любаши резко контрастировала с происходящими вокруг ужасами, которые устраивали другие русские люди, превратившиеся в зомби, одурманенные революционными идеями и борьбой с кулачеством.
После трапезы слегка опьяневшая Любаша стала петь русские народные песни. Алла тоже спела грустную армянскую песню. Впрочем, и русские песни были не очень веселыми. У Аллы был хороший слух, и она сказала, что очень любит азербайджанскую музыку. А вот Паруйр, как выяснилось, любил музыку Чайковского, хотя музыкального слуха у него не было.
О себе молодой армянской чете было, в общем, нечего рассказывать. Жизнь у них только начиналась, со всеми сопутствующими счастливыми и драматичными событиями. А вот Любаше было о чем рассказать. Ей уже перевалило за сорок, и в последние годы ей было не с кем поделиться переживаниями или просто поговорить, кроме Манички. В окружении этой армянской семьи Любаша почувствовала себя не одинокой, она ощутила особую теплоту, исходящую от их южных сердец, и, разомлев от водочки, разговорилась.
— Вам бы лучше поехать на юг, в теплые хлебные края, куда-нибудь в Среднюю Азию, — сказала она. — У вас дети, а здесь голод. Большевики раскулачивают всех и гонят в колхозы. «Коллективизация» — так они это называют. И борются с врагами народа, то есть с кулаками.
— Это с теми, кто не ленится и способен прокормить и себя, и других, — вставила Маничка.
— Мы уже видели нечто подобное, — сказал подвыпивший Паруйр.
— Нас сюда и выслали именно по этой причине, — добавила Алла. — Хотя мы все им сами отдали.
— У нас было все! Но мы не успели этим и воспользоваться, — сказал со смехом развеселившийся от водки Паруйр и махнул рукой. — Как говорят у вас, у русских, всё кошке под хвост.
— Мы тоже были при капитале, — грустно сказала Любаша. — У нас были коровы, поросята и другой домашний скот. Своя маслобойка. Продавали мы наше вологодское масло в Европу. Оно особое! Везде ценится!
— А наш армянский коньяк! Мы продавали в Париж, по их специальным заказам. Контракты были на многие годы, — гордо произнес Паруйр.
— Да уж! — вмешалась в разговор старушка Маничка. — Я раньше любила учить детей и очень много читала книжек. А теперь вот смотрю бессмысленно в какую-нибудь одну точку и ничего мне больше не нужно. Даже наш город-красавец мне не нужен. Люди — звери! Люди — твари! — запричитала Маничка и заплакала.
— Ну уж не все. Что ты такое говоришь, Маня? — покорила ее Любаша.
— Знаю, что говорю, и ты это знаешь!
— Да… — вздохнула Любаша. — Знаю… — Она тоже прослезилась. — У нас сейчас вот что происходит в селах и деревнях: наступает темнота, ночь, зима, и людей поднимают всю семью и выгоняют на двор. Зайти в теплую избу не разрешают. Вот все стоят часами и ждут, младенцы замерзают прямо во дворе. Ну а затем их отправляют на телегах на железнодорожную станцию под конвоем. Одна бабушка рассказывала, что их спас сибирский мужик, который был, кстати, красным партизаном. Он подъехал на телеге и говорит: «Вы что здесь делаете?» А там все замерзшие люди. Он этих детишек обернул своим тулупом и привез к себе домой. И там он их отогрел...
— Да, мир не без добрых людей, — согласилась Маничка.
— Вот этот сибирский мужик, он их фактически спас, да? — продолжала Любаша. — А моего брата арестовали за то, что у него была одна корова. Жирная, сказали, — значит, много молока дает. А в доме у него еще нашли маслобойку нового образца — от зависти и арестовали. Корову забрали в колхоз, а маслобойку — себе. При нем остались младший сын Иван, которому всего пятнадцать, и мой папа. И вот, когда два других моих брата заступились за него при аресте, началась свалка. Мы предполагаем, что у папы случился сердечный приступ во время драки, и он умер прямо там на месте. Дали два дня на похороны, а всех братьев объявили врагами народа и конфисковали все имущество.
Подошел начальник в кожаном пальто с мехами и сказал другому, главному из них: «Из Вологодской области почти всю кулацкую сволочь мы направим на Урал, а потом — на лесозаготовки. Но вот встает другая проблема, товарищ уполномоченный: от конечных станций до места ссылки — по двести-триста километров, а иногда и тысяча. А массовые перевозки зимой... Тут как ни крути, ресурсов не хватит». А это в переводе с их канцелярского языка означало, что до места многие не доедут. Отправляли их в специальные колонии и гнали пешком в Томскую область, в Нарым.
Мой кум Федор побывал там у своих и, когда вернулся оттуда, весь больной, рассказывал: если весной пригонят раскулаченных, то начинают шалаши строить; если осенью — так землянки и лес заготовляют. А зимой зарываются в землю. Люди в бараках живут, наскоро сколоченных. Есть места, где на человека приходится кубатура меньше гроба. С наступлением весны земля в бараках растает, сверху потечет, и все население слипнется в грязный, гниющий комок. С ума сходили, многие эпилептиками становились. А когда тиф начался, говорили, что минимум по сорок человек каждый день умирали.
— Сопротивлялись ли спецпоселенцы, пытались ли бежать? — героическим тоном поинтересовался бывший контрреволюционер Паруйр.
Алла посмотрела на него строго и скептически.
— Этого я не знаю. А выступления в деревнях?.. — задумалась Любаша. — Я слышала от кого-то о Мурманцевском районе Омской области. Накануне восстания в их селах были массовые аресты кулаков. Но там были зажиточные места и арестовывали сплошь уважаемых людей. На следующий день толпа пришла в сельсовет сжигать портреты вождей и избивать уполномоченных местных партийных органов. Все происходило стихийно. То есть не было ни организации, ни вождей, и когда через пять дней в район стянулись регулярные войска, всех восставших перебили.
Любаша вздохнула. Ей хотелось выговориться. Давно она не делилась ни с кем, кто смотрел бы на нее с такой теплотой и пониманием, как эта молодая армянская чета. Оба красивые, интеллигентные, образованные, и тоже — «враги народа».
И Любаша продолжала:
— Дело в том, что голытьба участвовала в процессе раскулачивания, потому что хотела поживиться за счет состоятельных. Ей бы просто отнять и поделить. Говорили друг другу: «Ну ты давай, участвуй в коллективизации. Иди в колхоз, у богатого отнимем, отдадим в общую собственность. Как твой якобы пай. Ну и, может быть, в колхозе ты с голоду не умрешь». А пропагандисты нового режима говорили им: «Вы только войдите в колхоз — и наступит то царство изобилия».
— А я однажды сама видела, — вдруг подала голос старушка Маничка, — как подвода с арестованными остановилась недалеко от дома моего старого знакомого. Я у него гостила тогда в деревне.
— А! Это тот, Николка? С кем у тебя любовь-то, тайная и страстная, была в твоей молодости? — засмеялась Любаша.
Маничка безразлично махнула рукой.
— Была, да сплыла. Так вот, — продолжила она, — один из кулаков зашел в свою хату, схватил первую попавшуюся икону и стал разбивать ее вдребезги. Тогда был самый напряженный момент их отправки. В это время из других районов стали стекаться вереницами сотни подвод, образовался затор. И поднялась сильная пурга. Но кулацкие подводы все равно отправили в дорогу. А ночью их семьи, тех, кого еще не загребли, но выгнали из домов и полностью обобрали, ходили по крестьянским дворам и просили хлеба. Люди рассказывали жуткие вещи. Говорили, что это зверство — выгонять на улицу в такую погоду детей. В некоторых санях лежало по три-четыре мертвых ребенка.
— А у тебя, Маничка, ведь красноармейцы тоже были, — напомнила Любаша.
— Были, были! У меня дома только книги и пыль на них — вот и все, что они нашли.
— Ну а дальше?
— Плюнули и ушли! Антихристы проклятые! А вот листовки, которые я коллекционирую, они у меня не смогли найти. Я их всегда с собой ношу. Их пишут крестьяне из вологодских деревень.
— Что за листовки?
— А вот они, я их почитаю вам.
И Маничка достала из кармана своей потертой старой курточки пачку бумаг и со счастливой улыбкой стала читать:
— «Дорогие братья крестьяне! Из нас сделали хуже чем рабов. Нас заставляют работать на негодяев, лентяев, грабителей-коммунистов под видом классовой борьбы. Вселяют между нами вражду, чтобы легче было грабить нас».
А вот другая:
«Советский герб — серп и молот, смерть и голод.
Товарищи крестьяне! Верьте Богу! Не забывайте царя! Бросьте все колхозы, довольно терпеть все эти издевательства и гонения! Ни один честный труженик не идет в эту грабительскую партию, которая заставляет нас воевать за ее грабительские права».
А вот еще одна:
«И не ходите, детки, в школу. Там нет Бога, нет Креста.
Один Ленин на картинке сидит, выпучив глаза».
— Да! — вздохнула Любаша. — Не до смеха теперь! Сейчас умирают от голода и колхозники, и «единоличники». Дети едят всё, что не положено есть человеку, начиная с падали и кончая дубовой корой и всяческими болотными кореньями.
— Я бы сказала, — добавила вдруг Маничка, — всякого рода фантасты и утописты, чудики разные, они, в общем-то, считают, что да, надо потерпеть. Да, будут перегибы, но потом настанет золотая эра для села.
Дети, Анжелика и Яша, уже уснули за столом. Маничка встала и пошла укладывать их спать. Паруйр потянулся за бутылкой с водкой, но Алла отодвинула ее.
— Нам пора спать, завтра рано вставать, — сказала Алла. — Большое спасибо вам, Любаша, за хлеб-соль и за ваше доброе сердце.
Любаша обняла ее.
— Спокойной ночи, дорогие мои, — пожелала она, и все тихо разошлись по своим комнатам.
Старушка Маничка поторопилась к себе домой до наступления ночи, когда большевистские «ангелы» повсюду — и в городах, и в селах — начинали спускаться с небес и творить свои чудеса на земле.

Знало ли руководство коммунистической партии, ведущее народ в светлое будущее, о жертвах, которые приносились ради достижения этой цели? Конечно, знало и оправдывало эти жертвы, веря в то, что они, коммунисты, — сверхлюди, способные изменить этот мир и сделать всех счастливыми. Это никому не удавалось совершить до них, но они смогут! Поэтому они и отвергли Бога, отвернув свои сердца от гибели миллионов простых людей, бросив их в жернова машины построения светлого будущего.
Их вера, как и вера немецких нацистов в «сверхлюдей», была единым всплеском помутнения коллективного разума. Эта болезнь мозга человечества гениально изображена в произведениях философа Фридриха Ницше, любимого Адольфом Гитлером:
«Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, — канат над пропастью.
Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и остановка.
В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель.
<…>
Я люблю тех, кто не ищет за звездами основания, чтобы погибнуть и сделаться жертвою, а приносит себя в жертву земле, чтобы земля некогда стала землею сверхчеловека».
«По ту сторону севера, льда, смерти — наша жизнь — наше счастье. <…> …Мы оставались вдали от счастья немощных, от „смирения“. Грозовые тучи вокруг, мрак внутри нас: мы не имели пути, формула нашего счастья: одно Да, одно Нет, одна прямая линия, одна цель».

В далеком будущем — в двухтысячных годах, после падения коммунистического режима, который все-таки не выдержал проверку временем и не сделал всех людей счастливыми, Армения, родина Аллы и Паруйра, снова будет предана. Но теперь ее предаст не коммунистическая, а мафиозная Россия. Армения окажется отдана на растерзание кровавым диктаторам — как «диким животным», — окружающим ее маленькую святую землю, затерянную в пространстве политического хаоса, вдали от цивилизованных стран.

Алла, Паруйр и их дети никогда уже не вернутся на родину. Их дальнейший путь определен судьбой.
Пережив еще одну зиму в Вологде, они подали прошение правительству на переезд на юг, обосновывая это тем, что им, армянам, привыкшим к теплому климату, тяжело жить в холодном северном районе страны. О голоде упоминать в то время запрещалось. К весне пришло разрешение на переезд в Среднюю Азию. Алла выбрала Ташкент — город с щедрым солнцем, плодородной землей и, как им все рассказывали, с очень гостеприимным местным населением.
Вскоре они покинули Вологду — эту жемчужину русской культуры, затерявшуюся на севере больной России. В своих сердцах они уносили и боль, и разочарования, и тепло простых русских женщин Любаши и Манички. А также трагедию, постигшую все народы, объединенные в эту токсичную коммунистическую систему Союза Советских Социалистических Республик.

Возникает вопрос: к чему все эти миллионы человеческих жертв и сломанных судеб? И чего стоят все эти великие теории философов, политиков, революционеров, патриотов, борцов за равные права или за чистоту расы, если все решает только одно — сила и коллективная шизофрения? Ответа нет и, видимо, не будет!

Политики — самые вредные и мерзкие существа с воспаленными мозгами. Они бросают целые народы в пекло вражды и взаимоуничтожения ради своих имперских и патриотических идей, часто лишенных здравого смысла. За эти безумства, которыми они заражают, расплачиваются простые люди, родившиеся на свет, чтобы просто жить, создавать семьи, строить дома, путешествовать, собирать друзей за своим столом, полным угощений и вина, растить детей и хоронить родителей, когда приходит тому время.

6

Пришла весна. Все вокруг расцветало. У Аллы и Паруйра появилась надежда. Надежда всегда сопутствует молодым, и именно она, а также двое их чудных деток были самым ценным в их жизни.
Их наследство — виноградные плантации и коньячные заводы, которыми они не успели воспользоваться, — не имело для них теперь ценности. Главное — это жизнь, открывающая перед ними новые горизонты. Если большевики стремились к построению справедливого общества, а пролетариат — к материальному обогащению, то Алла и Паруйр просто хотели жить. Впрочем, как и многие интеллигентные люди, оказавшиеся в этой мусорной свалке истории, где правили не справедливость или Бог, и даже не дьявол, а просто зависть и коллективное безумие.
До Семиреченской железной дороги через Череповец они с маленькими детьми, котомками и вещами, которых у них было не так уж и много, добирались на грузовых машинах. Там они смогли сесть только на товарный поезд, в вагон, предназначенный для перевозки домашнего скота. Этот поезд направлялся в Туркестан, в город Ташкент. В вагоне находилось много изможденных и больных людей и пахло телячьим навозом. Все разместились на сене, разбросанном по вагону в изобилии, так как скотину еще не загружали.
Когда через два дня они миновали Оренбург, ландшафт стал резко меняться. Вместо зеленой растительности все пространство покрывал золотистый ковер, сверкающий на солнце. Повсюду стелилась сочная трава ярко-желтого цвета, а вдали виднелись табуны красивых стройных лошадей. Однако по мере продвижения на юг степь становилась все более безжизненной, с сухой, голой землей, а кое-где стали появляться верблюды. Жара была неимоверной, но ветер, пробивавшийся из открытой двери товарного вагона, приносил облегчение.
— Не сравнить с тем, когда зимой перевозили в Ташкент моих родичей, — сказала женщина, сидевшая напротив Аллы.
Паруйр и Алла вопросительно взглянули на нее.
— Да, да, это было ужасно, — кивнула она. — В прошлом году они уехали. Их раскулачили, но, слава богу, не арестовали, как врагов народа, а выслали. А через три месяца мне передали от них письмо, в котором они зовут нас в Ташкент. В этом письме они рассказали ужасы, которые пережили в дороге. Сейчас у нас в дороге еще как-то по-божески. А вот послушайте, что они пишут… — Женщина достала из котомки помятое письмо и начала читать: — «Дорогая Машенька, приезжайте в Ташкент. Здесь тепло, много фруктов и овощей. Можно завести свой огород. Земля здесь плодородная, а узбеки — народ добрый и очень любят детей. Многих сирот из Украины и России они берут в свои семьи и спасают от голодной смерти.
Наши детишки Галичка и Петечка умерли по дороге в Ташкент. Это было зимой. В вагоне все были больные, и свободного места не было: столько народа понапихали эти изверги большевистские. Детишки наши заразились и умерли. Похоронить их не было возможности. Поезд стоял недолго на станциях. Мертвых никто не принимал. Пришлось выбрасывать тела на мерзлую землю казахских степей. Вот пишу тебе, и слезы льются. До какой степени эти ироды-коммунисты еще будут мучить нас? Здесь, в Ташкенте, хоть немного вздохнули мы, но Петечки и Галички с нами уже нет.
Вообще, о чем еще писать? Машенька, приезжайте в Ташкент. Так и сподручнее, и безопаснее, да и помочь друг другу будет проще». Дочитав письмо, женщина бережно сложила его и засунула обратно в котомку.
А когда нас отправляли из Украины в Россию, на север, стояли тоже ужасные морозы, — поддержала беседу молодая женщина, сидевшая напротив Машеньки и внимательно слушавшая ее письмо. — Грудные дети и беременные женщины ехали с нами в телячьих вагонах друг на друге, и тут же женщины рожали — это ли не издевательство! А потом выкидывали младенцев из вагонов. А в Вологде разместили нас в церквах и грязных, холодных сараях, где негде было пошевелиться.
— Так в вологодских церквях размещали раскулаченных? — возмутился Паруйр.
— Да, и устраивали нары до трех этажей, — продолжала молодая женщина из Украины. — Там же находились тысячи детей, брошенных на произвол судьбы, как собаки, на которых никто не хотел обращать внимания. Держали они нас полуголодными, в холоде, в грязи, во вшах. Десятки тысяч с Украины приезжали: кто-то спасался от голодомора, а кого-то насильственно выселяли. Мы все заболели от такого воздуха и сквозняков, а дети мерли как мухи, и медицинской помощи не было для такого количества больных. Нас туда выслали на гибель, а какие мы кулаки, если у нас была одна лошадка, одна корова и восемь овец? Мы для государства были безвредны, работали и кормили народ, чем могли, а теперь вот сами гибнем.
 — А я все собирался заглянуть туда, — сказал Пруйир. — Очень уж красивые вологодские церкви, какие-то воздушные — похожие на мечту!
— Да уж, мечта! — сказала с горечью Машенька, которая читала письмо. — Какая там мечта! Уж лучше теперь туда не соваться. Коммунисты все засрали.
— А почему ты не зашел туда, Паруйр, если так хотел? — спросила Алла с заплаканными глазами. Она была под впечатлением от рассказов женщин.
— А у нас в Армении другая религия, — сказал Паруйр.
— Какая такая другая? — спросила Машенька. — Тоже ведь православная?
— Армянская апостольская церковь, — ответил Паруйр. — Первые проповедники христианства в Армении и основатели церкви Армении были апостолы Варфоломей и Фаддей — двое из двенадцати апостолов Христовых. Между прочим, Армения — первая в мире страна, принявшая христианство в качестве государственной религии! — сказал Паруйр с гордостью.
— А по-моему, это были греки, — неуверенно заметила Машенька. — А впрочем, не знаю.
— А вот женщина только вчера родила ребенка, прямо в поезде, — сказал мужик лет сорока, сидевший недалеко от Паруйра.
— Мы не слышали, как она рожала, — удивился Паруйр.
— Да ты спал в это время, — сказала Алла. — Еще сквозь сон спрашивал: «Кто там стонет? Умирает, что ли? Спать не дают!»
— Да, она легко родила, — весело заметил мужик. — Мальчик. Крестьянки легко рожают, помногу, как щенят.
— Мальчика? — спросила со счастливой улыбкой Машенька, но потом взгрустнула: — Опять к войне, раз родился мальчик.
— А что, выкинут ребенка из поезда? — испуганно спросил Паруйр.
— Типун тебе на язык, — ответила Алла.
— А ты уже русский народный выучила, — рассмеялся Паруйр и ущипнул ее.
— Выживет ребенок, — сказал мужик. — На каждой станции можно купить молоко, сухофрукты, сушеные и вяленые овощи, даже мед. У казахских сельчан здесь у многих есть свое хозяйство, огороды, пастбища.
— И что, еще не отобрали? — спросила Машенька.
— Не успели, видимо. Здесь всё с опозданием. Но с голоду не умрем. Молоко у них лошадиное, кумыс называется, пьянит, как вино. Мой кузен жил здесь какое-то время. А в Узбекистане, говорил он мне, есть все. И лепешки там какие румяные и вкусные!
— Разве что-то может сравниться с нашим армянским лавашем? — сказал Паруйр тоскливо.
— Может, может! — ответил мужик. — И вообще, скоро жизнь наша изменится, и все будет хорошо. Коммунисты на верном пути, они все сделают.
— Да что ты такое говоришь, Митяй? — возмутилась женщина позади него. Может, его жена или сестра. — Они ведь и в Бога-то не верят!
— Знаю, что говорю. И нет никакого Бога, — раздраженно перебил ее он. — Наступит время, я верю! Они хотят, чтобы все жили хорошо, а не только кучка богатых. Всё поменяют, всё построят. Раньше я ходил в церковь каждое воскресенье, веровал! А теперь понял: Сталин и Ленин правы! Их цель — мировая революция, которая скоро поставит полмира под красный флаг. Да! Нельзя достичь этих целей без жертв. Только террором можно добиться результата. А вы как думаете? — вдруг обратился он к мужчине с бородкой, который выглядел интеллигентно, но сильно исхудал и имел синяки на лице. Похоже, это был бывший буржуа, чудом уцелевший. Он сидел на сеновале справа и грустно слушал их разговор.
— Если плевать на людей и главное для них — полмира под красный флаг, то они по-своему правы, — еле выдавил из себя интеллигент больным голосом. — Если человек — это просто средство, тогда пожалуйста, в расход одного, другого, в расход тысячи. Или миллион — не важно. Главное, чтобы был красный флаг! Эти люди, с точки зрения людоеда, тоже правы. Людоед ведь хочет кушать.
А Митяй вдохновенно продолжал вещать на весь вагон, не обращая внимания на недовольные взгляды:
— Фантастическими темпами будет развиваться экономика. По всем прогнозам, не нашим, а международных экспертов, наша страна скоро достигнет уровня Соединенных Штатов. Мы станем главными соперниками США в двадцатом веке, а население вырастет до семисот миллионов. Обещают — значит, быть этому!
— И что, все эти страдания народа стоят того светлого будущего? — спросила Машенька.
— Стоят, стоят, — уверил Митяй и достал пачку скомканных засаленных газетных вырезок. — Вот я сейчас вам, вместо ваших слезливых писем, почитаю кое-что.
И верующий в коммунизм, а не в Бога Митяй начал читать. Читал он быстро и четко выговаривая слова — видимо, был довольно грамотным мужиком, хоть и сельским:
— «Пролетарской волей и напором край суровый и отсталый превратим в индустриальный Север!»
«7 ноября 1928 года был заложен первый камень машиностроительного завода, который призван прийти на смену заводу „Красный пахарь“».
«„Северный коммунар“ стал первым крупным машиностроительным заводом на Русском Севере».
«В 1930 году в Вологде началось строительство зданий механизированного хлебозавода, мясокомбината, комбикормового и канифольного заводов.
В середине 1930-х годов было построено здание швейной фабрики имени Клары Цеткин, которая стала производить более половины валовой продукции швейной промышленности Вологодской области.
Усилия по модернизации общественного производства предпринимались и в других направлениях. В 1930-е годы была проведена реконструкция производства Тяговых мастерских Вологды».
«На фоне успехов индустриализации во второй половине 1930-х годов в СССР началось массовое движение за повышение производительности труда и эффективности использования техники. Движение шло снизу».
Ну, что скажете, граждане «враги народа?» — с улыбкой произнес Митяй. Он с довольным видом смотрел то вправо, то влево, будто ожидая одобрения или аплодисментов.
— Сам ты враг, — тихо ответила уставшая Машенька. Она прилегла на сеновале и, засыпая, продолжала ворчать: — Из-за таких вот мудаков и стукачей большевистские упыри захватили власть повсюду.
— А я раньше работала акушеркой, — неожиданно сказала Алле на ухо женщина, сидевшая рядом. — Когда в родильной комнате лежали только что появившиеся на свет детки, мы даже расчесывали им головки. Некоторые из них рождались с волосиками. Они лежали голенькие, чтобы привыкнуть к комнатной температуре. Мы любовались ими: такие смешные, беспомощные, доверчивые! Но если один начинал кричать или плакать, то и все остальные начинали делать то же самое. Мы, акушерки, уже знали этот эффект и относились к нему спокойно. Но теперь… Я поражена! Я только сейчас поняла: взрослые ведь не меняются. Все вместе сходят с ума — вроде этого Митяя. Какое-то коллективное умопомрачение!
— Да, это действительно выглядит как коллективное безумие, — согласилась Алла. — В психологии это связано с концепцией коллективного бессознательного. Австрийские психологи давно обратили внимание на то, что один человек, группа людей или целые народы могут поддаваться массовому психозу. — Алла, вероятно, когда-то читала Юнга.
А тем временем молодой «враг народа» Паруйр наблюдал, как мать кормила грудью новорожденного. Женщина выглядела так, что можно было сказать: «кровь с молоком», и резко контрастировала с изможденными от голода пассажирами, набитыми в телячий вагон, как домашний скот. Он смотрел, не отрывая глаз, на ее большие, белые и красивые груди. «С нее можно писать икону», — думал про себя Паруйр.
Алла задремала, удобно устроившись на мягком пучке пахнущего сена.
— Ей, наверное, надо дать немного денег? — спросил Паруйр у Аллы.
— Деньги нам самим понадобятся, — ответила Алла сквозь сон. — Дай ей свой портсигар. Она обменяет его на молоко или кумыс на станции.
Паруйр подошел к молодой женщине, кормившей малыша, и положил рядом с ней свой посеребренный портсигар. Она мило посмотрела на него с благодарной улыбкой.

Наступила ночь и тишина. Анжелика и Яков заснули в обнимку, согревая друг друга на сене. Паруйр прикрыл их своим старым пальто. В открытую дверь вагона проникал прохладный степной воздух, а монотонные звуки летящего по рельсам поезда усыпляли всех настрадавшихся за последние годы пассажиров — врагов народа, кулаков, бывших капиталистов, тех, кто верил в Бога, тех, кто верил в светлое будущее, и тех, кто не верил ни во что и ни в кого, а просто хотел жить на этой земле, какой бы ни была эта жизнь.

К утру похолодало. Поезд делал остановки на станциях, где можно было купить или обменять на ценные вещи лошадиное молоко, но его часто разбавляли, и оно пахло как скисшее. Также местные жители продавали вяленые и сушеные овощи со своих огородов, которые еще не отобрали. В Казахстане, как и на севере России и в Украине, свирепствовал голод, и жители искали любые способы прокормить себя. Шла торговля суррогатами — заменителями продуктов питания и махорки — эрзац-табаком. Суррогаты стали распространенными и среди местного населения. Кроме того, «эрзац-хлеб», сделанный из жмыха и опилок, оказался крайне дорогим.
Паруйр купил эти суррогаты — хлебные изделия и кумыс для своих детей. Он даже угостил кормящую мать, напоминавшую ему Мадонну — Мадонну кисти Леонардо, кормящую младенца и олицетворяющую материнскую любовь как величайшую человеческую ценность. А в проемах двери товарного вагона он видел не горный пейзаж, говорящий о гармонии и грандиозности мироздания, как в работах Леонардо, а казахскую степь с потрескавшейся от засухи землей.

Ландшафт менялся по мере приближения к Узбекистану. Потеплело, и пассажиры телячьего вагона, немного подкрепившись едой из всякой мерзости, подобной суррогатам-эрзацам, повеселели и разговорились. Молодая вологодская балалаечница запела частушки. В народной среде это всегда был традиционный способ выражения отношения к происходящему.

— При царе, при Николае,
Одевалися в атлас.
При товарище, при Ленине,
Накинули дубас.

Бога нет, царя не надо,
Буржуазию долой!
Наше знамя заалело
Над Советскою страной!

Комсомольчиков любить,
Надо измениться —
Крест на шее не носить,
Богу не молиться.

Мой миленок без мозгов:
В церкви Богу молится.
Мне не надобно богов —
Буду комсомолиться.

Эх, лапти мои,
Лапти в клеточку!
Эх, мать туды
Пятилеточку!

Без ножей ходить не будем,
Без каменья — никогда.
Дальше солнца не угонят,
Сибирь — наша сторона.

Мой миленок — комсомолец,
Комсомолкой быть хочу.
Говорил он мне сегодня:
«Ленинизму научу».

Алла и Паруйр уже начали привыкать к простым русским людям и тоже повеселели. Они увидели, что у тех такая же красивая и невинная душа, как у их земляков, и что русские тоже страдают от мракобесов, видимо присланных самим дьяволом на эту землю.

7

На привокзальной площади Ташкента люди сидели с чемоданами и мешками. Те, у кого ничего не было, просто сидели и ждали. Чего именно? Сами не знали.
По сравнению с другими прибывшими, семья Аллы и Паруйра казалась небольшой. Они долго просидели, но никто к ним не подходил. Алла начала волноваться: куда идти, к кому обратиться за помощью? Вдруг к ним подошел пожилой узбек и сказал:
— У тебя маленькие дети, и у меня много детей.
— А сколько у вас? — спросила Алла, немного растерявшись.
Он посмотрел на нее добрыми глазами и тепло улыбнулся. Видно было, что армянская семья ему понравилась.
— Если еды хватает пятерым, то хватит хлеба и шестому — так говорят у нас в народе.
И он взял всех к себе, приютил их.
Этот пожилой мужчина оказался учителем.
Двор у них выглядел большим, и дом — немаленьким, но лишних комнат не было. Армянскую семью поселили в сарае, а единственную корову, которая давала молоко, временно вывели во двор, под навес.
В доме не стелили деревянные полы, как это было принято в небогатых узбекских семьях, и ходили по необработанной земле в резиновых калошах. Приютившая переселенцев семья была довольно бедной, как и многие другие жители этого района Старого города. Все дома были из глины, а окна выходили только во двор, чтобы с улицы никто не мог заглянуть внутрь и увидеть что-нибудь личное, семейное, например молодую женщину.
Везде в воздухе чувствовался характерный запах, так как туалеты располагались внутри дворов. Для гигиенических нужд использовались камушки из засохшей глины вместо туалетной бумаги. Это немного удивляло новоприбывших, но они постепенно привыкали к новым условиям жизни.
Больше всего армянскую семью тронули сердечный прием и забота, которыми окружила их эта многодетная узбекская семья. Они отдавали все, что у них было, и, чем могли, делились. Если они что-то предлагали своему ребенку, то детей Аллы также не оставляли без внимания.
А если, допустим, Анжелика и Яков заходили к кому-нибудь во двор из соседей, их тут же угощали чаем или лепешкой — последней делились. В общем, они немного ели где-то, и это очень помогало. Казалось бы, маленький кусочек лепешки, очень маленький — а какое это было счастье!

Со всей страны в Ташкент приезжали больные дети. Коммунисты последовательно уничтожали деревни и частное сельское хозяйство. Свирепствовал голод, и от этого быстро распространялись инфекции. Анжелика заразилась от кого-то и заболела. Отец семейства, учитель, приютивший их, предоставил Анжелике свою комнату и кровать до ее выздоровления, а сам все это время спал на полу, на голой земле, расстелив курпачу — узбекский матрас.
Алла прослезилась, когда это увидела. Она снова поняла, что простой узбекский народ — такие же чудесные люди, как и армянский народ.
Но что же происходит в стране? Кто продал душу дьяволу? Кто эти люди? Откуда они? Откуда это всенародное безумие? Ответа на эти вопросы она так и не нашла.

Вскоре Паруйр устроился на работу в трамвайное депо. Его взяли туда на должность бухгалтера благодаря грамотности. Кроме того, белолицый красивый блондин армянского происхождения нравился русским женщинам, работающим в депо, и его продвигали по служебной лестнице. Его даже не спрашивали о классовой принадлежности, хотя догадывались, что он выходец не из рабочих и крестьян, как он себя везде представлял. Это было видно и по его благородным манерам, и по образованности. А это еще больше нравилось женщинам, склоняющим его к интимным отношениям. Впрочем, Паруйр не очень-то сопротивлялся этому, совмещая приятное с полезным.
Секретарь партийной ячейки трамвайного депо Екатерина Мечникова весьма благоволила молодому красивому армянину. Мягко говоря, он возбуждал ее женское воображение и все остальное. Она помогла ему встать в очередь на квартиру, а это было непросто.
Алла знала, что за мужем водился этот грешок — постоянное влечение к слабому полу, но была озабочена другим: надо было выживать.
В эти годы в Узбекистане были ликвидированы кулацкие и байские хозяйства. Число ликвидированных хозяйств достигло тысячи. Голод распространился и в Среднюю Азию.
В некоторых районах еще продолжались бои с басмачами. Потомки местных баев-богачей не очень-то хотели делиться нажитым. Кроме того, религиозное противостояние большевистским идеям объединяло и простой народ.

Алла устроила детей в школу с русским языком, и они ходили из Старого города аж в центр, что занимало час.
Анжелика как-то пришла из школы взволнованная, бледная.
— Что произошло? — спросила Алла.
— Я видела, как за молодым узбеком гнались какие-то дяди в кожаных куртках. Он только успел забежать во двор и открыть калитку, как его застрелили, он упал. — И Анжелика расплакалась.
— Что случилось? — спросил хозяин дома, случайно обратив на это внимание.
Алла махнула рукой.
— Видела, как убили какого-то парня. Гнались за ним. Наверное, НКВД, — произнесла она с мрачным выражением лица.
Учитель молча кивнул.
— А что, далеко до школы? Пешком ходят?
— Да, — сказала Алла.
Он грустно задумался, наклонив голову, и ушел.

Уже были трамваи и автобусы, но большинство местных жителей все еще пользовались осликами и арбой.
Однажды дети пришли из школы и рассказали, что видели, как бедному ослику суют палку в попку. Анжелика возмущалась, ей было жалко ослика. А Яша смеялся:
— Для того чтобы ишак шел вперед и не ленился, ему в жопу суют палку, а лошадку надо хлестать по бокам.
— Не смей выражаться так! — одернула сына Алла.

Она каждый день водила детей в клуб на музыкальные занятия и даже купила Якову скрипку. Она стремилась развивать их интеллект, даже в таких условиях, когда ночами люди стояли в очередях за продуктами питания. Кругом пыль, голод, нищета, и революционная компартия Узбекистана тоже вовлеклась во всенародное строительство светлого будущего — коммунизма.
Но все же, в отличие от других республик, в Узбекистане можно было выживать благодаря теплому климату и щедрой земле, дающей богатые урожаи овощей и фруктов. И главное — благодаря доброте местных жителей, которые еще не были в своей массе заражены большевистским вирусом и с любовью относилось к приезжим, особенно к детям.

Однажды Анжелика зашла в сарай, где они жили, и пожаловалась:
— Мама, там тетя Гульчехра сидит на корточках посреди двора и закрыла лицо ладонями. Наверное, она плачет?
Гульчехрой звали мать семейства — жену учителя, хозяина дома.
— Это она с утра так сидит, — сказал, смеясь, Яков.
— А чего ты смеешься? — возмутилась Алла. — Муж изменяет ей, влюбился в какую-то молодую учительницу. Вот она и сидит так, чтобы все вокруг видели ее страдания. Может, он одумается? Ведь у них столько детей.
— Говорят, все узбекские женщины раньше носили паранджу, — продолжал весело Яков, — чтобы другие мужчины не видели, какие они красивые, и не влюблялись в чужих жен.
— А вон сколько женщин на улице всё еще ходят в парандже, — заметила Анжелика.
— Они все старые, те, кто в парандже, — продолжал шутить Яков, — а молодые узбечки уже сняли ее и хотят, чтобы все видели, какие они симпатичные.
— Лучше бы носили, — грустно вздохнула Алла. Она знала, что Паруйр тоже гуляет, но терпела и молчала. Он был хорошим отцом, кормил семью, и, поскольку время было тяжелым, Алла мирилась с этим.

Ближе к зиме они нашли другое помещение для жизни. Их разместили на балахане. Это традиционное узбекское строение размером с комнату представляет собой небольшую веранду, часто застекленную. Об интимных отношениях между мужем и женой в таких условиях и говорить не приходилось...

Еще долго Алла и Паруйр скитались по разным квартирам, испытывая трудности, которые, впрочем, обрушились на всех граждан молодой коммунистической страны. Говорили, что это временно и советская власть постепенно обеспечит людям обещанное благополучие — надо потерпеть. И, как ни странно, власть не обманула. Действительно, началось активное строительство заводов, школ, больниц и современных многоэтажных жилых домов для ценных специалистов, приезжающих жить и работать в Ташкент. Стали появляться высшие учебные заведения, такие как медицинский институт.
До революции это был одноэтажный город. А теперь жизнь в Ташкенте менялась на глазах. Многие считали, что это благодаря социализму и коммунистам, другие были уверены — вопреки им.
Двадцатый век принес коммунальное хозяйство и отдельные квартиры с высокими потолками в многоэтажных домах. Паруйр и Алла получили квартиру в одном из таких четырехэтажных домов. Жизнь улыбнулась им и изменилась к лучшему: скитания закончились. В трехкомнатной квартире были все условия для жизни, включая привозной газ для кухни, горячую воду в ванной и газовую печь, обогревающую всю квартиру. Посаженные в саду виноградные лозы, увешанные красными и зелеными плодами, густо обвивали деревянную веранду и поднимались до самых верхних этажей дома.
Земля узбекская настолько плодородна, что, когда Яков ел вишню и шаловливо бросал в садик косточки, из одной из них неожиданно выросло вишневое дерево. Весной оно цвело, а летом ягоды можно было срывать прямо с веранды.

Жизнь улучшалась по всей стране: начали отменять карточки на хлеб, на другие продукты, а потом и на промтовары. Народ немного вздохнул, простой народ. А вот высокопоставленных руководителей партии, большевиков-ленинцев, героев-коммунистов Иосиф Сталин расстреливал «через одного». Врагами народа теперь называли не только кулаков и буржуев-эксплуататоров, но и тех, кто прежде их истреблял. Пришла и их очередь. Начались репрессии. «Большой террор» и наиболее масштабные политические чистки происходили в 1937—1938 годах. Особенно досталось высшим чинам армейского командного состава, а также ученым, писателям, художникам и неблагонадежным представителям различных национальностей.

И вот в истории наступил переломный момент: в 1939 году нацистская Германия вторглась в Польшу. Из-за этого Великобритания и Франция объявили войну Германии. Конфликт быстро расширялся, охватывая множество стран и континентов.

Паруйр после ужина обычно отдыхал, поливал сад у своей веранды из шланга, а потом читал газеты. Был последний теплый день ноября. После дождей почва и так была влажная, но Паруйр лил воду по привычке, в качестве отдыха.
Он позвал Аллу и показал ей статью в газете «Правда», где было опубликовано заявление Сталина. В нем говорилось:
«…а) не Германия напала на Францию и Англию, а Франция и Англия напали на Германию, взяв на себя ответственность за нынешнюю войну;
б) после открытия военных действий Германия обратилась к Франции и Англии с мирными предложениями, а Советский Союз открыто поддержал мирные предложения Германии, ибо он считал и продолжает считать, что скорейшее окончание войны коренным образом облегчило бы положение всех стран и народов;
в) правящие круги Франции и Англии грубо отклонили как мирные предложения Германии, так и попытки Советского Союза добиться скорейшего окончания войны.
Таковы факты.
Что могут противопоставить этим фактам кафе-шантанные политики из агентства Гавас?»
Прочитав эту статью, Паруйр вопросительно посмотрел на Аллу.
— Только начали жить по-человечески — и вот опять! — сказала она растерянно.
— А чего ты беспокоишься? — сказал Паруйр. — Пусть себе воют. Мы-то тут при чем?
— Нашему Яше скоро восемнадцать, — озабоченно сказала Алла.
— Не волнуйся! Германия и наша страна обязались не нападать друг на друга в течение следующих десяти лет, — успокоил ее Паруйр. Пакт Молотова — Риббентропа был подписан совсем недавно.
— И через семь дней после этого Гитлер вторгся в Польшу, — проворчала Алла. — А еще через две недели в Польшу вошли и советские войска. А вчера! Речь Молотова по радио: «Враждебная в отношении нашей страны политика Финляндии вынуждает нас принять немедленные меры!» С этими извергами нам покоя не будет никогда. Происходит что-то ужасное, — сказала Алла и позвала сына.
— Ты звала меня, мама? — спросил Яков.
— Да… — Она замялась. — Тебе нужно срочно пойти на курсы чертежника. Посещать их после школы. У тебя способности к черчению, и это, вероятно, скоро пригодится.
— Арпик, что с тобой? — Паруйр, который иногда называл жену ее армянским именем, улыбнулся. — Советские войска ввели в Польшу в соответствии с международными нормами и с целью обеспечения безопасности в Восточной Европе. Это вторжение было необходимо для защиты украинского и белорусского населения. Введение войск наверняка было согласовано с Германией.
— Ты веришь Сталину? — спросила его Алла. — А ты понимаешь, кто такой Адольф Гитлер? Это война!
— Да что ты, в самом деле? — возмутился Паруйр. — Никогда Германия не нападет на нас.
— Тогда Сталин нападет на кого угодно, — сказала она. — Дай только повод повоевать. Это же дьяволы — нацисты и большевики. Ты разве это не понял еще, не видел, что они творят? Что они с нами сделали? Да и не только с нами. Со всем своим народом!
Паруйр замолчал. Задумался. А на следующий день стало известно, что советские войска вторглись в Финляндию. Поводом для этого, как объявил тогда Молотов, стала «гнусная провокация финской белогвардейщины».

У Якова действительно был талант к черчению, на который обратили внимание в школе, и предложили ему курсы, где готовили помощников инженеров для составления чертежей на заводах. Яков записался на курсы и стал ходить на занятия по вечерам.
Он посещал их с удовольствием, так как любил черчение и не задумывался, почему мама настояла на этом обучении. Да и жизнь у них текла нормально, спокойно и мирно. Но это продолжалось недолго.

Когда Юрий Левитан своим мощным драматическим басом объявил о нападении Германии на Советский Союз, люди были в растерянности и в недоумении.
Алла спросила Паруйра:
— Ну и где твой Сталин? Его не слышно и не видно уже десять дней.
— Не знаю, — ответил Паруйр.
Выступления «великого вождя» по радио он не дождался: срочно призванный Паруйр ушел на фронт.

Якову было восемнадцать лет. Он окончил школу и работал на заводе в конструкторском отделе. Весь его класс — 26 ребят — был мобилизован, и никто не вернулся с фронта, поскольку в первые дни молодых новобранцев бросали в бой, как расходный материал.
На Якова была дана бронь, так как он делал чертежи и был необходим на заводе, где теперь выполняли заказы для военных нужд.
Война 1941 года ворвалась в их жизнь, как коршун, бросающийся на жертву. Они даже не успели осознать, что привычный уклад разрушен и впереди их вновь ждут тяжелые испытания.

8

Началась всеобщая мобилизация мужчин и частичная мобилизация женщин. Прежде в армию запрещалось призывать «лиц эксплуататорских классов», а именно детей бывших дворян, купцов, фабрикантов и кулаков. Но в 1939 году были сняты классовые ограничения на призыв — защищать Родину мог каждый. Поэтому Паруйр, бывший наследник капиталиста и «враг народа», сразу ушел на фронт.
Якова повысили на заводе, и он работал начальником проектного отдела. Анжелика тоже была вынуждена работать, училась она по вечерам. Алла записалась на курсы и через шесть месяцев уже работала главным бухгалтером в артели «Свой труд».
Это текстильное объединение производило хлопковые и шерстяные ткани, и среди руководителей были в основном пожилые еврейские дельцы. Отдавая должное гибкому уму и интеллигентности Аллы, директор предприятия полушутя говорил о ней: «Алла Александровна — единственная армянка среди нас, но она одна даст фору всем евреям». Коллектив состоял из женщин-швей. Мужчины ушли на фронт.
У Аллы был высокий оклад и значительные премиальные. Ее ценили не только за острый ум, но и за то, что она делала вид, будто не замечает их мелкие делишки. Но деньги не помогали: голод снова обрушился на всю страну.
Вторжение советских войск в Польшу, Финляндию и Прибалтику в 1939—1940 годах, захват чужих территорий и военизируемая экономика катастрофично повлияли на продовольственный кризис. В 1941 году снова ввели карточную систему. Швеи жаловались: «Дожили на двадцать третьем году революции до хорошей жизни. Радуйтесь теперь! Опять жрать нечего!»
Хотя в хлебном городе Ташкенте все-таки можно было выживать. Люди из России, Белоруссии, Украины и других регионов страны ринулись в Узбекистан, особенно из районов, оккупированных немцами.
Германская армия наступала, все больше захватывая западные территории, наползая, как черная тень. «Великие кремлевские маршалы» выкладывали ковры из трупов советских парней, мобилизованных со всех концов страны. Но это не помогало. Кроме потрясающего героизма, поражающего даже немцев, советским бойцам нечего было противопоставить великолепно оснащенному врагу.

Гитлер хорошо понимал имперскую сущность Сталина; наступление на мир капитала вписывалось в коммунистическую идеологию и вполне согласовывалось с большевистскими призывами к мировой революции. Не исключено, что у фюрера были информаторы в Кремле, и он знал о задуманном Сталиным амбициозном походе на Запад, поэтому готовил нападение, начиная с декабря 1940 года. Вероятно, Гитлеру также было известно и о секретных планах советского командования, предполагающих упреждающий удар на юго-западе в 1942 году и нападение на Германию. Иначе трудно представить, что немцы столь глупы, чтобы начать войну со страной, численность населения которой на сто миллионов превышает численность населения Германии, и в то время, когда исход сражений все еще решали количество бойцов, героизм и, самое важное, мотивация!
Гитлер наблюдал за перебросом советских войск к западной границе в начале лета 1941 года. У него были сведения о высказываниях Сталина, сделанных, к примеру, в мае 1941 года на банкете для выпускников военных академий. Сталин заявил тогда: «Надо перейти от оборонной политики к наступательным действиям. Красная армия — современная армия. А современная армия — наступательная».
Фюрер опередил Сталина и напал первым, не дожидаясь, когда это сделают коммунисты.
Это нападение повергло Сталина в шок; он думал, что является величайшим провидцем и вершителем судеб народов, но после реального прозрения десять дней не мог прийти в себя.
Два дьявола схлестнулись в смертельной схватке, а зомбированные народы Германии и Советского Союза были вынуждены полечь в землю, чтобы разрешить спор этих двух бесов и удовлетворить их страсть к величию.

В Ташкент мчались поезда со всех концов страны. Люди бежали от войны, голода и холода, многие — от сталинских репрессий, которые в азиатских краях еще не свирепствовали так ожесточенно.
Город менялся на глазах не только из-за новых построек, но и в силу демографического разнообразия. Местное узбекское население постепенно растворялось среди европейских лиц.
На восточных базарах появлялись разные знаменитости. Их глаза горели и разбегались от изобилия фруктов и овощей; все это казалось им фантастикой во времена всеобщего голода. Эвакуированные люди были разные, но среди них значительную долю составляли деятели культуры и искусства. Они целыми поездами приезжали сюда из центра, и Ташкент стал для них родным домом на какой-то период, а для некоторых — навсегда.

Дом, где жил знаменитый писатель Алексей Толстой, стоял на очень тихой улочке; никакого транспорта здесь не было, машины проезжали редко. Анжелика, возвращаясь из медицинского института, в котором она уже училась, любила пройти мимо этого дома. Он был очень красив и романтичен, и Анжелика всегда представляла, что великий писатель сейчас сидит там за столом и пишет что-нибудь тоже великое. «А может быть, он уже написал и его там нет? Может, он уехал?» — она не знала.
Она устраивала для себя праздник один раз в месяц: покупала любимое пирожное и, прогуливаясь мимо этого дома, съедала его. Пирожное стоило очень дорого — 40 рублей. Это была вся ее стипендия, и она должна была хорошо учиться, чтобы ее получать. Анжелика могла позволить себе не работать, а только учиться.
Алла стала похожа на скелет, поскольку всю зарплату тратила на детей, чтобы они могли учиться, и экономила на себе. Яков тоже был студентом — поступил на инженерный факультет, но по ночам ему приходилось работать, так как у него была бронь от мобилизации на фронт. Порой он спал всего два-три часа в сутки.

Голод торжествовал над социализмом даже в этом хлебном городе. Отец семейства Паруйр периодически присылал с фронта продукты, благодаря чему их семья выживала. По программе ленд-лиза американцы обеспечивали питанием советские войска в условиях нехватки продовольствия. Тушенка, консервированное мясо, была особенно ценным продуктом, но дети более всего ждали от папы американский шоколад, который являлся редкостью в стране, идущей к коммунизму.
Паруйр однажды даже умудрился где-то раздобыть и прислать для дочери красивые туфли, в которых она пошла сдавать экзамен по истории партии. Экзаменатор был невероятно удивлен и спросил, откуда они у нее. В то время красивая обувь выглядела как нечто недостижимое, какая-то фантастика. «Мой папа с фронта прислал», — сказала Анжелика. Педагог одобрительно кивнул. К детям фронтовиков в то время относились с особым уважением.

Каждый день в Ташкент из Украины и России прибывали эшелоны с ранеными или пережившими голодомор. Многие приезжие не работали и слонялись по городу в поисках еды. Однажды ночью Анжелика проснулась и закричала. Она решила, что это сон, но потом поняла, что черная тень человека, которого она увидела, — это не привидение, а вор, забравшийся к ним в квартиру. Он выпрыгнул из веранды и убежал, испугавшись крика. Утром выяснилось, что он украл тушенку из шкафа и Яшины брюки, в каких лежало студенческое удостоверение. Вор оказался относительно честным: он подбросил удостоверение в общежитие университета, где учился Яков. Тушенку, видимо, съел, а в брюках ходил по солнечному городу, где всегда можно было что-нибудь найти, что-то достать и как-то просуществовать. Приехавшие особенно любили блуждать по восточным базарам, где кто-нибудь чем-нибудь да угостит. Узбеки с сочувствием относились к голодающим, особенно к детям.
Из фронтовых областей прибывало неисчислимое количество сирот, чьи родители погибли на войне. Младенцев и подростков разбирали узбекские семьи. Они становились и мамой, и папой для русских, белорусов, молдаван, евреев, казахов, латышей, немцев и татар.
Приезжих поражала невероятная доброта местных узбеков, которым было не важно, кто голодает — академик или нищенка; они жалели всех и кормили чем могли.
Конечно, в «Ташкент — город хлебный и теплый» хлынул поток жуликов всех мастей, дезертиров, беспризорников и беженцев. Однако сюда также направляли лучших специалистов страны — инженеров, конструкторов, ученых; спасали от голода, холода и болезней видных писателей, поэтов, художников, композиторов и режиссеров.

9
Бал у Елены Сергеевны

На углу улицы Жуковского стоял небольшой глинобитный одноэтажный дом с балаханой. Он принадлежал узбекскому писателю Абдулле Каххару, который приютил представителей русской литературной элиты, эвакуированных в Ташкент. Этот дом шутливо называли «Ноевым ковчегом», так как здесь разместились знаменитые поэты, писатели, искусствоведы и литературоведы, спасенные от «всемирного военного потопа». На балахане жила Елена Сергеевна Булгакова, вдова великого писателя. Она была необыкновенно красива в свои пятьдесят и держала большого черного кота, из-за чего многие считали ее ведьмой. Этого кота звали Яша.
Однажды сокурсник и приятель Якова, еврейский парень Ефим сказал ему:
— Ты знаешь, я недавно был в гостях у Елены Сергеевны. Это в том доме на Жуковского, где сейчас живут знаменитые писатели и поэты. Ее считают колдуньей, и, представляешь, у нее есть огромный черный кот, которого зовут… Яша.
— Так ты что, сравнил меня с этим котом? — улыбнулся Яков.
— Подожди обижаться, — продолжал Ефим. — Елена Сергеевна — вдова писателя Михаила Булгакова. Она привезла одну его фантастическую книгу, никому еще неизвестную, и читает ее самым близким, тем, кому доверяет. За эту книгу могут даже дать срок и сослать в лагерь.
— А как же ты туда попал?
— Ты ведь знаешь, я пишу стихи и прозу, моя мечта — стать писателем, хотя пока вынужден учиться на инженера. Меня пригласила Татьяна, одна знакомая, и она же поручилась за меня. Татьяна читала мои стихи, они ей понравились, и она представила меня Елене Сергеевне, и та задала мне один-единственный вопрос: почему я не на фронте? Это ее насторожило. Я объяснил, что меня комиссовали из-за ишемической болезни сердца, и теперь я могу свободно посещать эти чтения и слушать невероятные истории. Это потрясающая фантастика, мир еще не знал такого!
 — А кто такой Булгаков и при чем тут черный кот Яша? — спросил Яков.
— Булгаков — гениальный писатель! Черный кот — персонаж его романа, но там его зовут почему-то Бегемот. Говорят, сам Сталин много раз посещал спектакль по одной пьесе Булгакова. Сталину очень нравилось, как в этой пьесе паршивые аристократишки мечутся в растерянности из-за своего поражения пролетариату. Но писателя Булгакова теперь запретили.
— А почему, если он нравится Сталину?
— Булгаков слишком правдив! А правда сегодня только одна — наша газета «Правда», сам знаешь.
— Но почему же его жена колдунья?
— Она главная героиня романа, и ее имя в романе — Маргарита, она там превращается в ведьму и летает голая над Москвой. А потом становится королевой бала у Сатаны, где принимает грешников из прошлого, вставших из гробов на время бала, — известных когда-то исторических персон и преступников.
— Так это что, сказка? — разочарованно протянул Яша.
— Нет! Это великая философия, библейского уровня! И конечно, это аллегория, фантастика, гротеск. Можно даже сказать, модернизм или сюрреализм.
— Я в этом не очень-то разбираюсь, но тоже хотел прийти послушать, если можно, — сказал Яша.
— Да, конечно, я могу поручиться за тебя.
— Ты в таком доверии у Елены Сергеевны?
— Дело в том, что Татьяне, которая меня рекомендовала, Елена Сергеевна очень доверяет, а эта Татьяна — близкая подруга моей сестры. Татьяна Есенина.
— Так это кто, родственница знаменитого поэта Сергея Есенина?
— Его дочь. Она с семьей живет теперь здесь. Таня сейчас безработная, все боятся взять ее к себе, поскольку ее отчим, знаменитый режиссер Мейерхольд, недавно был репрессирован и расстрелян. А ее мать, бывшую жену Сергея Есенина, убили.
— За что?
— Татьяна рассказывала: она была очень правдивая и волевая женщина. Видимо, расправились с ней за дерзкие письма Сталину, которые нашли во время обысков; ее письма о грубости сотрудников НКВД были еще не отправлены. На следующий день после ареста Мейерхольда неизвестные нанесли ей семь ножевых ранений и скрылись, ничего не взяв.
— А почему столько ран? Ведь достаточно одной, чтобы лишить человека жизни.
— Ненависть! Думаю, присутствовала еще антисемитская ненависть. Зинаида Райх. В ней ведь текла не только немецкая, но и еврейская кровь.
— Как интересно! Исконно русский национальный поэт, а дочь у него теперь еврейка.
— А его только евреи по-настоящему и ценят. Мать Татьяны безумно любила Сергея, и ее второй муж, Мейерхольд, знал, что она сразу уйдет к Есенину, если тот только поманит.
— Да… — задумался Яша. — А Сергея Есенина мне не разрешает читать мама. Она всего боится.
— И правильно боится. Это гениальный поэт, но наша власть относится к его творчеству с подозрением. Больше не переиздают. Так, в общем, послезавтра, в воскресенье, мы пойдем туда. Только не говори своей маме, — предупредил, прощаясь, Ефим.
— Конечно, — кивнул Яков.

Алла была против того, чтобы Яков ушел на ночь к Ефиму.
— Почему, мама? Тебе не нравится, что он еврей?
— Что за глупости ты говоришь? Он просто беспечный парень и неосторожен в высказываниях о нашей власти. Читает запрещенную литературу. Его могут арестовать в любой момент, и тебя заодно с ним. Я уже пережила это однажды. Хватит!
— Не беспокойся. Мы просто вместе проводим время. Собираемся пойти на спектакль. В Ташкент приехал Московский еврейский театр Михоэлса. Они поставили комедию «Алайский базар».
— Я уверена, что рано или поздно Сталин займется и твоим Михоэлсом.
— Почему ты так решила?
— Слишком талантливый еврей. Ты в курсе, сколько талантов они уже сгубили?
— Ну и кого же?
— Мандельштама, Бабеля, Мейерхольда. Этого мало? И Гумилева большевики не пощадили.
— Кроме Есенина, никого не знаю, мама.
— Узнаешь!
— А в этом спектакле, говорят, будет задействован даже Алексей Толстой, ему досталась роль сапожника.
— Сапожника? — улыбнулась Алла. — Алексей Толстой — это серьезно. Ну ладно, иди, но будь осторожен. Если кто-нибудь начнет рассказывать политический анекдот или вести антисоветские беседы в твоем присутствии, немедленно уходи.

Они встретились с Ефимом, как договорились, в шесть вечера на углу улицы Жуковской, 54. Нужно было пройти в глубину двора и подняться по шаткой деревянной лестнице, на ступеньках которой сидели горлинки. Лестница вела на балахану, темный плющ укрывал стены и окна. На балахане не было ни книжных полок, ни украшений, лишь монастырская простота и строгость. Эта летняя веранда была превращена в довольно просторную комнату, стоял один стол и два стула.
— Вид убогий, — заметил Яков.
— Не смотри на внешний вид, Яша, — сказал Ефим. — Ты встретишь здесь весь цвет творческой интеллигенции. Сегодня состоится «великий бал» у колдуньи Елены Сергеевны Булгаковой. Ты увидишь самых талантливых людей современности. И она будет читать двадцать третью главу романа Булгакова «Мастер и Маргарита» — «Великий бал у Сатаны».
Вдруг появилась Татьяна с двумя стульями — симпатичная, молодая и очень похожая на своего великого отца.
— О! Ребята! Вы пришли? Отлично! Возьмите два стула внизу, их уже привезли. А потом, Ефим, я представлю вашего друга Елене Сергеевне.
Яков и Ефим взяли стулья и уселись в пустой комнате в ожидании.
Тут ввалился пожилой крупный мужчина аристократического вида. Он тяжело дышал после преодоления скрипучих ступенек и сразу обратился к Татьяне Есениной:
— Таня, родная моя, как ты? Я написал Софье о твоем тяжелом положении, о том, что тебя не берут на творческую работу, и она уже обратилась в президиум Союза писателей с просьбой помочь тебе, как дочери Сергея Александровича.
— Спасибо вам огромное, Алексей Николаевич.
— Это сам Алексей Толстой, — тихо сказал Ефим Яше.
Толстой вышел на покореженную деревянную лестничную площадку, закурил трубку и стал прогуливаться по узкой веранде со старыми скрипучими досками. Там он встретил Гафура Гуляма и Айбека — популярных узбекских поэтов, они поднимались по лестнице на балахану.
— Ташкент — это Стамбул для бедных, — сказал им Толстой шутя, улыбаясь и покуривая трубку. — Я подразумеваю, что ваш колоритный восточный город, как некогда Константинополь, теперь подвергся нашествию европейцев.
— Ассаламу алейкум! Мир вам, Алексей Николаевич! Мы рады вас видеть, — сказал весело Гафур Гулям. — И не забывайте, пожалуйста, Алексей Николаевич, Ташкент — это и ваш дом!
— Рахмат, рахмат! — поблагодарил Алексей Толстой.
И тут же поэты стали накрывать на стол восточные сладости и расставлять приборы для чая.
— Алексей Толстой так заботится о Татьяне Есениной. Они что, родственники? — спросил Яков.
— Нет, он просто очень добр ко всем и помогает писателям устраиваться здесь, в эвакуации. А вот Софья Толстая-Есенина, которой он написал, — внучка Льва Толстого и последняя жена Есенина; она и есть дальняя родственница Алексея Николаевича, поскольку он тоже потомок Льва Толстого. Живет в небольшом домике на Первомайской. Таня говорит, что Алексей Николаевич заканчивает здесь своего «Петра Первого». Все его называют «красный граф». В Кремле его ценят. Некоторые писатели его недолюбливают за чрезмерную «дружбу» с властью.
Яша почувствовал, как кто-то нежно трется о его ногу. Он увидел огромного черного кота, тот смотрел на него с любопытством и явным желанием подружиться. Яков, довольный, взял его на руки: «А, тезка, ну здоро;во!» Яша обожал животных, и кот, чувствуя себя уютно, не слезал с его колен.
— Вот и познакомились, — сказал Ефим и вдруг резко встал со стула. — Здравствуйте, Елена Сергеевна, — произнес Ефим, немного смущаясь. — Это мой друг Яков, — представил он Яшу.
Перед ними стояла красивая высокая женщина с царственной улыбкой. Она элегантно протянула руку Яше. Тот растерялся под ее гипнотизирующим взглядом, способным влюбить в себя любого мужчину. Она смотрела на него большими бездонными глазами, наполненными каким-то особым женским романтизмом. Все в ней было свежо; настроение — победоносное и приветливое.
«Действительно колдунья», — подумал Яков про себя.
Он пытался протянуть ей руку в ответ, но кот, уютно устроившийся на его руках, не позволял ему это сделать. Елена Сергеевна рассмеялась:
— Ну, раз мой кот так доверяет вам, то и мне придется. Вы мне симпатичны, Яша, и Татьяна говорила о вас.
Проявляя подлинный аристократизм, она не упомянула о том, что и ее кота зовут Яша, предусмотрев, что такое сравнение даже в виде шутки не всем понравится.
— Желаю вам приятно провести вечер с нами, — сказала она и вышла приветствовать гостей, которые постепенно прибывали. Каждый из них нес с собой стул.
По традиции, в узбекских домах не всегда пользовались стульями, предпочитая топчаны, на которых можно было возлежать после сытного обеда. Впрочем, слово «сытного» осталось в истории проклятого феодализма. А стульев не хватало.
— Многие из присутствующих живут в этом же доме, — сказал Яше Ефим. — Ты сегодня увидишь целое созвездие прекрасных поэтов, писателей, режиссеров. Вон, в правом углу, стоит Николай Погодин. Великолепный драматург. Татьяна говорит, что он занимается жилищными вопросами писателей, переселенных сюда из Москвы.
— А рядом с ним? — спросил Яков.
— Это Иосиф Уткин, великолепный поэт, который был ранен и лечится теперь в Ташкенте. Скоро, я думаю, его опять отправят на фронт.
— А этот, стоит рядом с ними?
— Поэт Владимир Луговской, автор песни к кинофильму «Александр Невский» — «Вставайте, люди русские, за нашу землю крепкую...». Знаешь этот гимн сопротивления?
— Конечно, его все знают.
— Елена Сергеевна после смерти мужа живет с ним, она его любовница, но замуж за него не идет.
— А почему? — удивился Яков.
— Булгаков, умирая, просил ее: «Живи свободно, как тебе вздумается, но я прошу тебя: не выходи замуж ни за кого». И еще он сказал ей перед смертью: «Все, что я писал последние годы, живя с тобой, я писал только для тебя. Я жалею только о том, что мои книги никто не прочтет». А она ответила: «Я обещаю, Миша, тебе, что твои произведения будут напечатаны». Это кажется совершенно несбыточным сегодня и ей самой. Булгаков запрещен. Даже самые близкие люди говорят, что его никогда не издадут.
— Откуда ты все это знаешь?
— Она сама рассказывала. Для Елены Сергеевны главная цель жизни теперь — публикация его произведений. Я слышал, как она однажды сказала: «Чтобы Миша печатался, я отдамся любому».
— Видимо, придется ей это сделать, — сказал с улыбкой Яша. — А кстати, почему ее любовник Луговской не на фронте? На вид здоровый мужчина.
— Луговской воевал еще в Финскую и был серьезно контужен, — объяснил Ефим. — Его комиссовали, но многие считают, что он отсиживается, и это сейчас его личная драма. А вон пришел и любимец детей — писатель Корней Иванович Чуковский.
— Да. Его-то я хорошо знаю, — сказал Яша, гладя кота то по шерсти, то против шерсти. А тот, как пушистый черный дьявол, мурлыкал и внимательно разглядывал гостей вместе с Яшей, своим тезкой.
— А это Екатерина Пешкова, первая жена Горького, — продолжал знакомить Яшу Ефим с прибывающими на «бал» к Елене Сергеевне известными людьми. — Она занимается в основном бумажной волокитой, а рядом с ней драматург Николай Вирта, который взял на себя обязанности по расселению и устройству писателей в Ташкенте.
— И ты со всеми знаком? — удивился Яков.
— Просто я давно здесь бываю. Взгляни на ту женщину, которая сидит у окна молча. Царственная осанка и профиль, как на картине ее возлюбленного Модильяни.
— Я не знаю ни ее, ни Модильяни. Кто это? — спросил Яков.
— Анна Ахматова, гениальная поэтесса. Тоже в опале. Ее сын арестован и находится в лагере. Ее вывезли из блокадного Ленинграда чуть ли не на последнем самолете и отправили в Ташкент, иначе она бы, несомненно, погибла от холода и голода со своим неумением устраиваться и толкаться локтями. Про нее недавно моей сестре рассказала Татьяна. Теперь Ахматова будет жить здесь, в этой комнате, а Елена Сергеевна с сыном уходят к Луговскому.
— А кто этот Модильяни, который рисовал ее профиль?
— Модильяни был итальянцем еврейского происхождения, гениальным художником-модернистом или постимпрессионистом. Он жил в Париже.
— Я не понимаю их художественные стили, хотя сам люблю рисовать и создавать чертежи.
— Зато Анна Ахматова понимает. Для художника Модильяни этого было достаточно. Думаю, скоро о нем узнают во всем мире, да и о ней тоже! Впрочем, его уже нет в живых.
— Перед читкой романа будут выступать поэты?
— Думаю, она почитает нам что-нибудь.
— А о чем ее стихи?
— Ее стихи кажутся мне поэтическим реквиемом по входящим в ад. Так может писать только аристократка, оказавшаяся среди великой кучи дерьма человеческих душ. — И, подумав, Ефим добавил: — Где мы теперь все и живем.
— Ефим! Будь осторожен! — сказал испуганно Яша. — Мне-то можешь это говорить, но смотри не забудься где-нибудь в обществе. Люди разные, ты сам сказал — живем среди кучи дерьма.
— Постараюсь, постараюсь, — пообещал простодушный Ефим, улыбаясь.
— А это какая-то известная киноактриса, я не помню ее имени, и Фаина Раневская с ней, сидят вместе на одном стуле, — заметил Яша.
— Это Мария Миронова. А вон там вдова потрясающего поэта Осипа Мандельштама, со своим братом, и они тоже поместились на одном стуле.
Комната была переполнена слушателями, а стульев не хватало. Среди публики присутствовал также выдающийся узбекский поэт Хамид Алимджан, и вместе с поэтами Гафуром Гулямом и Айбеком они разносили гостям чай и сладости, по традиции прикладывая руку к сердцу с легким наклоном туловища и головы в знак уважения.
Неожиданно вошел узбек представительного вида, и с ним два молодых человека лет тридцати.
— Здравствуйте, Рахим Меджидович, — обратился к вошедшему поэт Айбек.
— Здравствуйте, Муса, — ответил тот и поприветствовал всех присутствующих.
— Айбек — это поэтический псевдоним, — пояснил Якову Ефим, — настоящее его имя — Муса.
— А ты знаешь все про всех? — удивился Яков.
— Познакомьтесь, дорогие гости, — это товарищ Рахимов, директор узбекского оперного театра, — представил поэт Айбек.
И Рахимов сразу же обратился ко всем гостям:
— Я пригласил к вам двух очень талантливых и симпатичных молодых людей, товарищи: композитора Никиту Богословского и артиста Марка Бернеса. Они снимают в Ташкенте фильм о войне и живут сейчас у нас в доме. Сегодня они познакомят вас со своим творчеством и расскажут о съемках фильма. Я подумал, что это будет очень интересно для вашего мероприятия. А я, к сожалению, должен покинуть вас: дела...
— Ну что ж, располагайтесь, — обратился поэт Айбек к новоприбывшим.
Марк Бернес повернулся к публике и сказал:
— Мы тоже хотели бы послушать чтение нового романа Булгакова, если вы не против. Об этом романе говорят, что в нем что-то завораживающее, фантастическое и неординарное. А в благодарность за это мы познакомим вас с нашим творчеством.
— Конечно-конечно, господа, — сказала входящая в комнату Елена Сергеевна, и все в мгновение сели на свои места, под ее колдовским взглядом прекратив беседы и смех.
Образовалась мертвая тишина. Окна были открыты, а на фоне красочного заката откуда-то издалека, с мусульманского минарета доносились угасающие звуки призыва к молитве муэдзина.
Молодой артист Бернес, настраивая гитару, смело сказал:
— Никита, начинай!
Красивый парень интеллигентного вида, композитор Никита, встал посередине комнаты и стеснительно произнес:
— С нами вчера ночью произошел очень интересный случай, даже, можно сказать, приключение. Приходит ко мне поздно вечером режиссер фильма Луков и говорит: «Слушай, никак у меня не получается сцена в землянке без песни». И он так ярко и образно рассказал, какой должна быть песня, что произошло чудо: я сел к роялю и сыграл всю мелодию с начала до конца без остановки; впоследствии я не изменил ни одной ноты. Это произошло первый раз в моей жизни, когда песня сочинилась ровно за то время, которое она звучит.
Лукову, режиссеру, мелодия понравилась. Срочно позвали поэта Владимира Агатова, который, присев к краешку стола, написал почти без исправлений стихи. Потом мы разбудили Марка, — Никита указал рукой на улыбающегося Бернеса, — тот отсыпался после бесконечных съемок. Поехали на студию, совершили противозаконный поступок — взломали печать на звуковом цехе. И Марк, который обычно учил песни месяцами, выучил ее буквально за пятнадцать минут. Записали его, и утром уже снимали эту сцену в землянке под фонограмму песни. Конечно, аккомпанировал профессиональный гитарист. Но Марк немного играет на гитаре и сейчас споет для вас эту песню. Представьте себе: землянка, слышны взрывы, ночь и два бойца. Один пишет письмо домой, другой задумчиво перебирает струны на гитаре и что-то напевает вполголоса. А утром им предстоит идти в бой.
И Марк Бернес, не дожидаясь паузы, тихо запел:

— Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают.
В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.

Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как я хочу к ним прижаться сейчас губами!
Темная ночь разделяет, любимая, нас,
И тревожная черная степь пролегла между нами.

Верю в тебя, в дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня темной ночью хранила.
Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,
Знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось.

Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи.
Вот и сейчас надо мною она кружится.
Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,
И поэтому знаю: со мной ничего не случится.

Бернес исполнил песню и молча сидел, ждал. В комнате воцарилась мертвая тишина. Никто не аплодировал. У многих были слезы на глазах. Все восприняли эту песню как гимн человеку и любви.
— Аплодисменты здесь не кстати, — сказала Анна Ахматова. Она встала, подошла к молодому композитору и поцеловала его удивленное юное лицо. Потом обняла Марка Бернеса и сказала: — Ваша песня останется на века.
Многие из присутствующих вставали, обнимали и поздравляли молодых артистов.
И тогда Анна Ахматова вышла на середину комнаты и обратилась к узбекским поэтам:
— Я только здесь, в вашем городе, узнала, что такое палящая жара, тень от дерева, звук журчащей воды и человеческая доброта. Спасибо вам! Вы спасли жизнь мне и многим моим землякам.
И она поклонилась им низко, до пола, по-русски.
Все ждали ее стихов, она это знала.
— Я почитаю вам сегодня, — сказала Ахматова и начала с отрывков из «Реквиема»:

Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними «каторжные норы»
И смертельная тоска…
<…>
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки,
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
<…>
Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.

Входит в шапке набекрень.
Видит желтый месяц тень.

Эта женщина больна,
Эта женщина одна.

Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.

Нет, это не я, это кто-то другой страдает,
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют,
И пусть унесут фонари…
Ночь.
<…>
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.

У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.

А не то… Горячий шелест лета
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.

Она продолжала читать и читать, ее слушали затаив дыхание, вымаливая еще и еще.
— Какие стихи трагичные! — поразился Яша. — Это она о себе?
— Да! И о нашем времени, — сказал Ефим, — вообще-то, обо всех нас. Это не только стихи, но и историко-культурный документ.
«Это опасно, — подумал Яша. — Мама права: опасно!»

Никто не заметил, как солнце зашло и наступила ночь; та самая полночь, когда в романе Булгакова начинался «Великий бал у Сатаны». И «королева бала» Елена Сергеевна наконец-то приступила к чтению романа, за который можно было получить несколько лет лагерей. Но в этом маленьком домике, где проходило публичное чтение, этот роман Булгакова звучал во весь голос. Ее слова вылетали из окон в ночное пространство и парили над городом, как сама героиня романа когда-то вылетала в окно своего дома и парила над Москвой. Слова звучали как призыв к молитве, плывущий с мусульманских минаретов, который растворился уже в тишине ночного неба — еще без звезд и без луны.
Елена Сергеевна читала главу «Великий бал у Сатаны», и все погрузились в волшебный булгаковский мир:

«Тут Маргарита в сопровождении Коровьева и Бегемота шагнула из бассейной в полную темноту.
— Я, я, — шептал кот. — Я дам сигнал!
— Давай! — ответил в темноте Коровьев.
— Бал! — пронзительно визгнул кот, и тотчас Маргарита вскрикнула и на несколько секунд закрыла глаза. Бал упал на нее сразу в виде света, вместе с ним — звука и запаха. Уносимая под руку Коровьевым, Маргарита увидела себя в тропическом лесу. Красногрудые зеленохвостые попугаи цеплялись за лианы, перескакивали по ним и оглушительно кричали: „Я восхищен!“».

«Возвышавшийся перед оркестром человек во фраке, увидев Маргариту, побледнел, заулыбался и вдруг взмахом рук поднял весь оркестр. Ни на мгновение не прерывая музыки, оркестр, стоя, окатывал Маргариту звуками. Человек над оркестром отвернулся от него и поклонился низко, широко разбросав руки, и Маргарита, улыбаясь, помахала ему рукой.
 <…>
— Кто дирижер? — отлетая, спросила Маргарита.
— Иоганн Штраус, — закричал кот, — и пусть меня повесят в тропическом саду на лиане, если на каком-нибудь балу когда-либо играл такой оркестр. Я приглашал его! И, заметьте, ни один не заболел и ни один не отказался».

«Где же гости? — спросила Маргарита у Коровьева.
— Будут, королева, будут, сейчас будут. В них недостатка не будет».

«Но тут вдруг что-то грохнуло внизу в громадном камине, и из него выскочила виселица с болтающимся на ней полурассыпавшимся прахом. Этот прах сорвался с веревки, ударился об пол, и из него выскочил черноволосый красавец во фраке и в лакированных туфлях. Из камина выбежал полуистлевший небольшой гроб, крышка его отскочила, и из него вывалился другой прах. Красавец галантно подскочил к нему и подал руку калачиком, второй прах сложился в нагую вертлявую женщину в черных туфельках и с черными перьями на голове, и тогда оба, и мужчина и женщина, заспешили вверх по лестнице.
— Первые! — воскликнул Коровьев, — господин Жак с супругой. Рекомендую вам, королева, один из интереснейших мужчин! Убежденный фальшивомонетчик, государственный изменник, но очень недурной алхимик. Прославился тем, — шепнул на ухо Маргарите Коровьев, — что отравил королевскую любовницу. А ведь это не с каждым случается! Посмотрите, как красив!
<…>
Супруга господина Жака уже становилась перед Маргаритою на одно колено и, бледная от волнения, целовала колено Маргариты».

«По лестнице поднимался вверх бегом одинокий фрачник.
— Граф Роберт, — шепнул Маргарите Коровьев, — по-прежнему интересен. Обратите внимание, как смешно, королева — обратный случай: этот был любовником королевы и отравил свою жену.
— Мы рады, граф, — вскричал Бегемот.
<…> Теперь уже на каждой ступеньке оказались, издали казавшиеся совершенно одинаковыми, фрачники и нагие женщины с ними, отличавшиеся друг от друга только цветом перьев на головах и туфель».

«— Очаровательнейшая и солиднейшая дама, — шептал Коровьев, — рекомендую вам: госпожа Тофана, была чрезвычайно популярна среди молодых очаровательных неаполитанок, а также жительниц Палермо, и в особенности тех, которым надоели их мужья. Ведь бывает же так, королева, чтобы надоел муж.
— Да, — глухо ответила Маргарита, в то же время улыбаясь двум фрачникам, которые один за другим склонились перед нею, целуя колено и руку».

«С последним ударом неизвестно откуда слышавшихся часов молчание упало на толпы гостей. Тогда Маргарита опять увидела Воланда. <…> Прихрамывая, Воланд остановился возле своего возвышения, и сейчас же Азазелло оказался перед ним с блюдом в руках, и на этом блюде Маргарита увидела отрезанную голову… <…>
— Михаил Александрович, — негромко обратился Воланд к голове, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза. — Все сбылось, не правда ли? — продолжал Воланд, глядя в глаза головы, — голова отрезана женщиной, заседание не состоялось, и живу я в вашей квартире. Это — факт. А факт — самая упрямая в мире вещь. <…> Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна, и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие».

Елена Сергеевна прекратила чтение и окинула взглядом присутствующих. Все молчали, ожидая продолжения. Тогда она встала, повторила последнюю фразу Воланда, одного из главных персонажей романа: «А мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие» — и, улыбнувшись, глотнула из большой узбекской пиалы ароматный чай, который успели разлить всем гостям писатель Абдулла Каххар и поэт Ахмад Саидов. Абдулле Каххару принадлежал этот домик с балаханой, который он с удовольствием передал в пользование представителям русской литературной элиты. Кроме того, они с поэтом Саидовым где-то раздобыли муки и напекли столько блинов, что смогли угостить всех. Весело разливая гостям чай, в полушутку они называли эту встречу «На Великом Балу у колдуньи Елены Сергеевны».
— Господа! — Булгакова терпеть не могла слово «товарищи». — Антракт! А после перерыва можно поговорить, обсудить, задать вопросы, если у вас есть желание. А сейчас обратите внимание, какой чай, какой замечательный цвет! С какой любовью он заварен!
— И попробуйте наши местные сладости, дорогие гости, — сказал счастливый поэт Саидов. — Это печенье шекерпаре, а это рахат-лукум.
Он обходил всех и угощал с какой-то особой сердечной теплотой.
— Где вы раздобыли столько сахара для сладкого? — громко воскликнула знаменитая артистка Фаина Раневская с удивлением и присущим ей философским сарказмом. — И это в наше-то время!
— Алексей Николаевич помог, — сказал поэт Саидов, улыбаясь.
Толстой махнул рукой: мол, не стоит внимания.

— Прошу вас, господа, — громко объявила Елена Сергеевна, приглашая всех к беседе после небольшого перерыва.
— Не поздно ли, Елена Сергеевна? — спросила Раневская, которая вместе с актрисой Мироновой уже направлялась к выходу.
— «Праздничную полночь приятно немного и задержать», — с улыбкой процитировала Елена Сергеевна слова Воланда. — Господа, если у кого-то есть вопросы, буду рада ответить.
— У меня вопрос, Елена Сергеевна. Скажите, пожалуйста, а кто такая Маргарита на самом деле? — спросила сестра поэта Луговского — талантливая художница, чьи акварели кто-то уже успел развесить на голой стене.
Услышав это, Раневская и Миронова быстро вернулись на свой стул, который делили весь вечер.
— Маргарита — это я, — просто и спокойно сказала Елена Сергеевна. — Наш роман с Мишей Булгаковым, как и любовный роман Маргариты и Мастера, был неизбежен, но для всех эта связь выглядела абсолютным безумием!
— А в романе Булгакова много ли интимных подробностей, совпадающих с реальными отношениями в вашей жизни? — вдруг прокурорским тоном спросила Фаина Раневская.
Великая актриса говорила в своем стиле — иронично и медленно, низким тембром, будто играя какую-то роль. Все понимающе улыбнулись, зная эту манеру Раневской.
— Миша почти все описал в своем романе. Вот здесь, — сказала Елена Сергеевна и тут же начала читать отрывок:

«Маргарита Николаевна не нуждалась в деньгах. Маргарита Николаевна могла купить все, что ей понравится. Среди знакомых ее мужа попадались интересные люди. Маргарита Николаевна никогда не прикасалась к примусу. Маргарита Николаевна не знала ужасов житья в совместной квартире. Словом… Она была счастлива? Ни одной минуты! С тех пор, как девятнадцатилетней она вышла замуж и попала в особняк, она не знала счастья. Боги, боги мои! Что же нужно было этой женщине?! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме, украсившей себя тогда весною мимозами? Не знаю. Мне неизвестно».

— Как чудесно! — в восторге всплеснула руками Раневская.
— Да, — сказала Елена Сергеевна, — это все правда. На меня действительно иногда находило такое настроение, что я не знала, что со мной. Я чувствовала, что тихая семейная жизнь не по мне. Дома меня ничего не интересовало. Мне хотелось жизни. Я не знала, куда бежать; во мне просыпалось мое прежнее «я» с любовью к жизни, к шуму, к людям и встречам. Я оставалась одна со своими мыслями и фантазиями, садилась на диван и думала без конца или бродила по улицам.
— А эти завораживающие слова: «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли…» — тоже правда? — спросила Анна Ахматова. — Я в своей жизни испытала нечто подобное. Знаю: это большое счастье!
Елена Сергеевна улыбнулась вопросу Анны Ахматовой и прочитала на память весь отрывок:

«Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож! Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком… и я там, тогда… с этой, как ее…»

— Да, это все правда, — закончив цитировать, продолжала Елена Сергеевна. — Любовь вспыхнула быстро, необычайно быстро, во всяком случае с моей стороны. И любовь на всю жизнь.
Когда наши пути с Михаилом Афанасьевичем пересеклись, я состояла в благополучном и даже счастливом браке с Евгением Александровичем, начальником штаба Московского военного округа. Растила двоих сыновей.
Живя с мужем, замечательным человеком, я понимала: в доме у нас все есть, в материальном смысле слова я счастливый человек. Но иногда у меня возникало настроение, желание какой-то творческой жизни. Мне казалось, что нет чего-то самого главного, что я рождена для какой-то другой цели. И вскоре эта цель появилась. Я встретила своего «мастера» — Михаила Булгакова.
Это было на Масленицу, у одних общих знакомых. Мы сидели рядом, и у меня развязались завязочки на рукаве. Я попросила его завязать, и он потом уверял, что тут и было колдовство — тут-то я его и привязала на всю жизнь. Мы условились идти на следующий день на лыжах, и после этого мы пошли в актерский клуб, где он играл с Маяковским на бильярде. Словом, мы встречались каждый день. Потом пришла весна. Я поехала в Ессентуки и получала от него письма. В одном из них была засохшая роза, а вместо фотографии — только его полные любви глаза, вырезанные из карточки. Мне почему-то всегда было с ним весело.
Почти полтора года прошло после этого, когда мы встретились в ресторане «Метрополь». Оба мы поняли тогда, что продолжаем любить друг друга. Я написала письмо мужу, чтобы просто отпустил меня.
Однажды, получив небольшой аванс, Михаил Афанасьевич позвал меня выпить с ним по кружке пива. Из закуски было только одно вареное яйцо, которое мы разделили пополам. Тогда мы окончательно поняли, что не можем жить друг без друга, и Миша написал моему мужу: «Евгений Александрович, мы любим друг друга так же, как любили раньше. Пройдите мимо нашего счастья!»
Евгений Александрович, после долгого молчания, написал в ответ, что отпускает. «Михаил Афанасьевич, — ответил он, — то, что я делаю, я делаю не для вас, а для Елены Сергеевны». Позже он женился на дочери Алексея Николаевича, — Елена Сергеевна бросила взгляд в сторону Алексея Толстого.
Толстой грустно кивнул и сказал:
— Евгений Шиловский, бывший муж Елены, — благороднейший человек, потомственный аристократ! Они счастливы с моей дочерью! — Затем, после паузы, добавил: — Его образ я запечатлел в Вадиме Рощине, герое моего романа «Хождение по мукам».
Елена Сергеевна продолжила:
— После выхода пьесы «Роковые яйца», которая была расценена как острая сатира на советскую власть, театральные постановки по пьесам Булгакова убирали из репертуаров. Книги не печатали, его самого в любой момент могли уничтожить. Но меня все это не напугало. С самого начала я была ему музой и женой.
Она опять замолчала. В комнате стояла мертвая тишина, все были под впечатлением ее рассказа. За окнами стрекотали сверчки и летали светляки, но ни комары, ни мошки не беспокоили, как обычно бывает по ночам в этом жарком климате. Будто мир замер в полночь (как на балу у Сатаны в романе Булгакова), слушая увлекательную, завораживающую историю любви великого писателя и женщины, которая решила посвятить себя его творчеству и открыть его как писателя всему миру.
— Многие страницы своей жизни я оставила в тени, — сказала Елена Сергеевна, вставая и давая понять, что «бал» окончен. — И вовсе не потому, что скрываю правду о себе, — добавила она, — а потому, что отметаю все то, что не имеет отношения к Мише.
Все поняли, что пора расходиться. После теплых и немного грустных слов прощания комната опустела.
По дороге домой Ефим произнес только одно:
— В этой убогой комнате встретились величайшие умы, и я убежден, многие из них еще оставят свои свидетельства об этом времени и создадут выдающиеся произведения.
Дальше они шли, не разговаривая. Каждый молчал о своем.

10

— Что-то последнее время ты неразговорчив и часто пропадаешь где-то? — спросила Алла Якова.
Он замялся:
— Все нормально, мама, устаю на работе и учебе.
— Сейчас же каникулы у вас?
— Все равно надо заниматься.
Алла подозрительно и с тревогой посмотрела на него. Яков потупил глаза и вышел.
— Не забывай, в какое время и в какой стране мы живем, — крикнула мать ему вдогонку и тяжело вздохнула.

Яков любил проводить время с Ефимом. Приятель был очень эрудирован, писал стихи, которые нравились даже Татьяне, дочери Сергея Есенина. С Ефимом ему было очень интересно, так как тот часто находил какие-нибудь развлекательные мероприятия. В основном это были встречи с писателями, поэтами, режиссерами, артистами театра — с великими артистами, которые были эвакуированы в Ташкент, чтобы они смогли продолжать свою творческую работу. Ефим и его сестра Мира дружили с Татьяной Есениной, которая была вхожа в круг литературной элиты и обеспечивала их билетами на театральные постановки или концерты талантливых музыкантов, прибывших в Ташкент со всех регионов необъятной страны.
Несмотря на голод и тяжелые условия, творческая жизнь бурлила в этом древнем городе Востока с феодальным прошлым. Артисты и музыканты выступали часто, спектакли проходили с аншлагами, билеты достать было невозможно. Для провинциального города с отсталой культурой такое созвездие знаменитостей было удивительным подарком, и несмотря на голод, тяжелую работу и бессонные ночи жителей города, концертные залы были переполнены. В Узбекистане было много собственных талантливых людей, писателей, поэтов, драматургов, и такое нашествие европейской культуры буквально взорвало творческую жизнь города во всех сферах искусства. В Ташкенте в это время находилась и Ленинградская консерватория, которая была эвакуирована осенью 1941 года из блокадного Ленинграда. В ее составе прибыли преподаватели высокого профессионального уровня и талантливые студенты. Ютились в общежитиях или в частных домах гостеприимных узбеков. Везде господствовал голод, нищета, но все-таки много солнца, плодородная земля и благодарная, восприимчивая к искусству ташкентская публика помогали им выживать и творить.

— Представляешь, — рассказывал Ефим Якову, — был я вчера на спектакле Московского еврейского театра под руководством Соломона Михоэлса. Это потрясающе! Половина публики не понимала идиш, но с таким восторгом все восприняли спектакль, овации не умолкали почти сорок минут! Игра актеров настолько выразительна, столько зажигательных еврейских танцев, музыки и песен, что не нужны слова.
— Да? — удивился Яков. — Я слышал, что в Ташкент приехало много евреев из оккупированных западных районов, более ста тысяч, — наверное, они и ходят на эти спектакли.
— Не все евреи знают идиш. И очень много зрителей было других национальностей. Местные жители, к примеру, узбеки, они так восторженно реагировали.
— Вероятно, пользовались программками на русском или узбекском, где все расписано?
— Никто в них даже не заглядывал.
— А что за спектакль? Почему не позвал меня? И моя сестра Анжелика пошла бы.
— «Блуждающие звезды». Татьяна принесла только два билета, но на следующий спектакль я попросил ее достать и для вас тоже.
— На Михоэлса?
— Да. Спектакль по пьесе Шекспира.
— Мама говорит, Сталин Михоэлса уничтожит скоро: еврей и слишком талантлив.
— Сталину, кстати, очень понравился этот спектакль по пьесе Шекспира «Король Лир», — заметил Ефим.
— Ему нравился и спектакль по Булгакову, как ты мне говорил, но это не помогло опальному писателю, — напомнил Яша.
— Да… — задумался Ефим. — Может, «Король Лир» понравился нашему вождю как доказательство правильности его личных воззрений — недоверия к людям: короля предали его дочери и свита! Предательство Сталин подозревает в каждом. В общем, я просил Татьяну достать билеты на «Лира».
— А что, в спектаклях Михоэлса все артисты — евреи?
— Конечно. Хотя… есть одна полька, молоденькая и очень красивая, ей всего шестнадцать лет. Если честно, я, кажется, влюбился в нее — Этель Ковенская.
— Когда ты успел? Ведь тебе нравится Анжелика, — поддел Яша.
— Вчера после спектакля мы с Татьяной зашли за кулисы, чтобы поздравить артистов. Кто-то подарил Этель Ковенской цветы и сдобную булочку — сегодня, как ты сам знаешь, это очень редкое кулинарное изделие, которое дорого стоит. Она как-то смущенно улыбнулась и взяла эти подарки. «Спасибо!» — тихо сказала она. Такая она скромная, красивая! — мечтательно произнес Ефим.
— Да! Ты, по-моему, действительно влюблен! — с усмешкой произнес Яков. — Но она скорее не полька. Этель — это ведь еврейское имя.
— Возможно, возможно, — задумчиво согласился Ефим.
— Я тоже хочу посмотреть «Короля Лир», — уверенно, даже немного требовательно, сказал Яков. — Ведь он понравился самому Сталину!
— Сталин ни черта не понял в этом спектакле, — сказал Ефим. — Он только и увидел, что тему предательства. Но смысл пьесы Шекспира намного глубже.
— В чем же?
— Король много лет был одурманен своей неограниченной властью и стал рабом лести. Когда Лир осознал это, то он понял многое о людях, о смысле жизни, о трагедии человеческого бытия. Это гениальная шекспировская философия! Ваш Сталин слишком примитивный, чтобы это понимать.
— Моя мама тоже так считает, но запрещает говорить об этом.
— Твоя мама умница и тысячу раз права!
— А где идут спектакли?
— В помещении Ташкентской филармонии. Этот концертный зал носит имя председателя ВЦИК Якова Свердлова, — торжественно и в то же время с иронией произнес Ефим. — До революции это был цирк-варьете. Кстати, Свердлов твой тезка, Яша, и еврей. Ленин очень любил его: Свердлов обладал редким талантом организатора.
— И ты гордишься тем, что он был тоже еврей, как и ты?
— Упаси меня Бог! Он дьявол, а не человек. Позор евреев. Сам Ленин поражался его жестокости. Убийца царской семьи. Мне известны некоторые тайные сведения, которые сохранились о нем. Только дай слово, что нигде не будешь говорить об этом.
— Не сомневайся! Но откуда тебе это известно?
— Татьяна Есенина узнала от своей матери. Но учти, ни слова никому! Это не моя тайна. Так вот, причина внезапной смерти Свердлова до сих пор остается загадкой. По официальной версии он заболел испанкой. Но лечили Свердлова не в кремлевской клинике, а на дому. Версия с испанкой сомнительна, так как накануне смерти Свердлова его навещал Ленин. Как известно, испанка — заразное заболевание. Настолько заразное, что выкосило людей больше, чем Первая мировая война. Ленин не мог не понимать, что рискует. А значит, он был уверен, что у Свердлова не испанка, и пришел к нему узнать что-то важное.
Уже в тридцатые годы при вскрытии опечатанного кабинета Свердлова был обнаружен сейф. Ключи от сейфа были утеряны. Вскрывать находку доверили профессионалу, вору-медвежатнику, которого специально для этого доставили из тюрьмы. И в сейфе много чего нашли: золотые монеты царской чеканки — на огромную сумму; золотые изделия, многие с драгоценными камнями; кредитные царские билеты. Кроме того, чистые бланки паспортов царского образца, а также паспорта на разные имена, один из них — немецкий. Свердлов был еще и держателем партийного «алмазного фонда». Возможно, об этом и хотел спросить его Ленин. Сталин обнаружил эти драгоценности только через шестнадцать лет после смерти Свердлова. Хранить тайны «дьявол большевиков» умел. Дьявол и ворюга! Вот кто он был, и в честь него в Ташкенте назван прекрасный концертный зал, где выступали Комиссаржевская, Айседора Дункан, Сергей Есенин и другие знаменитости.
— Да… А мы с булгаковским котом носим его имя. И ты, Ефим, с ним одной крови…
— Не только я, Яша, но и ваш Иисус. Он, кстати, тоже еврей. И у отца его, плотника Иосифа, то же имя, что и у генсека Сталина. В общем, до встречи. Я попытаюсь достать билеты.
И ребята разошлись.

Через некоторое время Яков объявил дома, что собирается на спектакль еврейского театра Соломона Михоэлса.
— Я тоже хочу пойти, — сказала Анжелика.
— Я просил Ефима два билета. Он пообещал.
— Вы же ничего не поймете на еврейском языке, — сказала Алла.
— Еврейских языков два, мама, как мне объяснил Ефим, — идиш и иврит, и Михоэлс ставит пьесы только на идиш, но на его спектакли рвутся даже люди, которые ни слова не понимают на этом языке.
— А почему такой интерес к театру? — удивилась Анжелика.
— По словам Ефима, в спектаклях Михоэлса герои, жители захолустных еврейских местечек, как бы поднимаются до уровня пророков…
— И какой же спектакль вы собираетесь смотреть? — спросила Алла.
— А мы пойдем на «Короля Лира», — объявил Яков. — Этот спектакль очень понравился Сталину.
— Ох, достанется вашему Михоэлсу от этого Сталина.
— Почему, мама? — удивилась Анжелика.
— С такой популярностью и с таким талантом! Как вы говорите его имя, Соломон?
— Да, Соломон.
— В стране не может быть два царя Соломона. Может быть только один Соломон — товарищ Сталин! — И, немного подумав, Алла вздохнула: — Что ж, идите, если будут билеты: Шекспир — это серьезно!

Это был май 1942 года. Голубело безоблачное небо, все вокруг благоухало, цвели сирень и вишня, вдоль тротуаров появлялись дикие цветы, и никому не хотелось думать о том, что тысячи молодых людей каждый день гибнут на фронте, ложатся в землю на вечность. Весна! Всем хотелось жить. Народ спешил на спектакль, и среди них были юные и красивые Ефим с сестрой Мирой и Яков с Анжеликой.
В фойе они встретились с Татьяной и ее мужем, как договаривались.
— Для ташкентской публики это премьера, — объявила оживленная Татьяна.
На сцену вышел конферансье в униформе сотрудника НКВД и произнес вступительную речь:
— Товарищи! Семь лет назад, к своему пятнадцатилетию, Московский еврейский театр взял новые высоты: от национально ограниченных тем из жизни еврейского местечка он перешел к вершинам мировой драматургии. И сегодняшний спектакль по пьесе великого Шекспира с тех пор не сходит со сцены театра. «Король Лир» — это одна из величайших трагедий в мировой литературе. Это история о власти, предательстве и безумии. Мы станем свидетелями падения короля, который, лишившись рассудка, теряет все, что ему дорого.
Уважаемые зрители! Спектакль на языке идиш. В программах, которые у вас в руках, — подробное содержание пьесы, перевод на русский и узбекский языки. Приготовьтесь к погружению в мир, где любовь и злоба, верность и предательство сплетаются в захватывающую и трагическую интригу.
— Я его знаю, — шепнула Татьяна, — он давно работает конферансье и с артистами. Он был ведущим актером русского драматического театра в Ташкенте. Очень талантлив! Только теперь он завербован НКВД. «Присматривает» за артистами в государственной филармонии.
С появлением на сцене Михоэлса в роли короля Лира зал замер. Его выход вызывал восторг. Вся его игра была подчинена особому ритму, свойственному только ему. Его жесты были глубоко осмысленны и часто выразительнее слов, они были чрезвычайно скупы и составляли одно целое с гримом, речью и продуманным движением по сцене.

В антракте все вместе отправились в симпатичный павильон, где можно было купить восточные сладости с чаем. Это было редкостью в период всеобщего голода, но для спектаклей Михоэлса правительство Узбекистана расщедрилось.
— Я вижу, этот театр довольно высоко здесь ценят, — заметил Яков, обратив внимание на особую атмосферу в фойе и щедрый буфет.
— О да! — подтвердила Татьяна. — Вы не представляете себе, насколько Михоэлс необходим и полезен в Узбекистане. Вы не поверите: спектакли идут почти каждый день, а иногда и дважды в день. Вот некоторые рекламные объявления. — И Татьяна достала из сумки газету и стала читать: — 25, 26, 27 мая — «Тевье-молочник», 28 мая и 1 июня — «Блуждающие звезды», 13, 14, 15 июня — «Цвей кунилемлех».
— А где идут эти спектакли? — спросила Мира.
— В Клубе имени Кафанова на улице Пролетарской. Часть здания занимает Ташкентская консерватория, а другую часть, вместе со зрительным залом, передали Московскому ГОСЕТу — театру Михоэлса.
— Ой, а мы рядом живем — на Пролетарской, недалеко от Первушки, — сказала радостно Анжелика.
— И это еще не все, ребята, — продолжила Татьяна рассказ о Михоэлсе, — он не ограничивается только работой в ГОСЕТе. Он стал художественным руководителем Узбекского театра оперы и балета и киностудии, на которой скоро начнут или уже работают эвакуированные в Ташкент лучшие московские режиссеры — Михаил Ромм, Иосиф Хейфиц, Григорий Козинцев, Леонид Трауберг. Снимается и Фаина Раневская. Представляете себе! А однажды мы решили посчитать, сколько у Михоэлса обязанностей — «должностей», как он сам это называет, — и вот что получилось: руководитель Московского государственного еврейского театра, руководитель Ташкентского оперного театра, председатель Еврейского антифашистского комитета, член театральной секции Комитета по Сталинским премиям, профессор и педагог театральной студии в Ташкенте, режиссер-постановщик Узбекского драматического театра, и еще примерно в пять раз больше, чего я уже не помню.
— Откуда у тебя столько подробных сведений о нем? — спросила Мира.
— Ну ты же знаешь, я мечтаю стать журналисткой и вращаюсь в определенных литературных кругах, изучаю материалы, пишу очерки. Знаю многое о культурных событиях этого города.
— Тебе, как дочери Есенина, рано или поздно откроются все пути, не сомневайся в этом, Татьяна, — сказал Ефим.

После антракта все зрители вернулись на места, и, когда на сцену вышли Лир и Шут, случилось нечто странное, непредвиденное. Все ощутили сильный толчок снизу, пол зашатался, и запахло пылью. В рядах пронеслось замешательство. Ближние к выходу вскочили, и началась давка. Все услышали гул, не с улицы, а откуда-то из-под земли или из Вселенной. Зазвенела люстра. С потолка на голову играющего Михоэлса и на зрителей посыпалась штукатурка. Началась паника. Михоэлс продолжал играть, как будто ничего не произошло. Своим темпераментом он заставил публику слушать спектакль и вернуться на места. Казалось, что землетрясение приходит не извне, а из спектакля, из сцены бури, из печального крика и стона Михоэлса, обращенного в зрительный зал. Во всем этом вечере было что-то библейское.

В тот майский день 1942 года в Ташкенте произошло землетрясение, Михоэлс на сцене его не почувствовал. Покачнулось здание, погас свет, люди вскочили с мест, а Михоэлс продолжал монолог Лира. Ему только показалось, что у него вдруг немного закружилась голова, как он позже рассказывал.
На следующий день в газетах писали: «Такого Лира на сцене еще никогда не было. Впервые с Михоэлсом Лир поднимается до философско-государственного обобщения, до эпического образа».
В газете не было ни слова о пятибалльном землетрясении, которое случилось прямо во время спектакля. Зрители досмотрели этот спектакль до конца.
— Я чуть с ума не сошла, — кричала Алла, когда Яков и Анжелика вернулись домой. — Почему вы сразу не ушли после первого же толчка?
— Мама, тебе это показалось, — смеялся Яков. — Не было никакого землетрясения.
— Мы не хотели уходить, мама, потому что это было бы неприлично в то время, когда Михоэлс продолжал свой монолог, — объяснила Анжелика. — Все зрители вернулись в зал. Мы смотрели на Михоэлса как на пророка, играющего короля Лира, и поэтому не испугались.
— Нам бы пережить это тяжелое время, — повторяла без конца Алла, — а тут еще это землетрясение и ваш библейский Михоэлс.

Да, Михоэлс был действительно героем в библейском понимании. И было землетрясение. И на фронте в этом, 1942 году происходили ключевые события, изменившие ход войны: и битва за Сталинград, и крупнейшая танковая битва в истории, и морские сражения при Мидуэе между флотами США и Японии, где США одержали важную победу. Но немецкие войска тем не менее продолжали наступление, которое сопровождалось жестокими боями.

А в Ташкенте в это время активно работали режиссеры, актеры и музыканты, приехавшие из Москвы и Ленинграда.
Соломон Михоэлс разрывался между тремя театрами, и Узбекский театр драмы имени Хамзы выделил ему старую кобылу с повозкой. Узбек, хозяин кобылы, ежедневно около шести утра постукивал кнутом по двери Михоэлса: «Сулейман, моя пришла!» Михоэлс вскакивал и, спотыкаясь о раскладушки, быстро выбегал к колымаге, чтобы успеть во все точки.
Вечером он мог забежать к белорусскому поэту Якубу Коласу, послушать его новые стихи или встретиться с востоковедом Евгением Бертельсом, чтобы узнать нужное ему о древнем Самарканде или послушать отрывки из перевода поэмы Навои «Фархад и Ширин». В доме Бертельса можно было встретить лучших представителей творческой интеллигенции, эвакуированных в Ташкент. Среди них неизменно бывал и близкий друг Михоэлса артист Абдулов. С ним он часто сочинял и разыгрывал, как актер, какие-нибудь импровизированные сцены.
Однажды ночью, накрутив чалмы на головы и надев халаты, они вышли в пустынный переулок. Встретив старика-узбека, по-видимому ночного сторожа, спросили его, где дорога на Мекку. Изумленный старик сказал, что он этого не знает, что идти далеко, через моря и горы. Но Михоэлс вполне серьезно, играя придуманную роль, убедил его, что самое трудное — дойти до Чирчика (город недалеко от Ташкента), а дальше уже совсем близко.
С целью повышения уровня мастерства местных артистов Михоэлс привлекал в театр для работы с ними профессионалов очень высокой квалификации, которые в это время находились в эвакуации в Ташкенте. Занятия по сценическому мастерству вел сам Михоэлс. Вокал преподавала солистка московского Большого театра Надежда Обухова. Преподавали эстетику, историю музыки, композицию, исполнительское искусство. Так благодаря усилиям Михоэлса европейская музыкальная культура в Узбекистане развивалась на более высоком уровне.

У Якова вдруг проявились вокальные данные, и он увлекся оперным пением. Стал посещать занятия по вокалу, чтобы поступить в консерваторию.
— Ты же хотел стать инженером, — говорила ему Алла, — уже выбери что-нибудь одно.
— Мам, пусть Яша учится вокалу, — поддерживала брата Анжелика.
Она тоже любила классическую музыку и часто напевала арии из опер, которые слушала на грампластинках. Но теперь, благодаря энтузиазму и активной работе Соломона Михоэлса по созданию оперного театра в Ташкенте, стало возможно слушать эти арии в живом исполнении и даже учиться вокальному мастерству в оперной студии при консерватории.

А Ефим продолжал писать стихи и был безнадежно влюблен в актрису Этель Ковенскую.
— Вчера после спектакля я опять был за кулисами, — рассказывал он Якову, — и видел ее без грима. Мы с Мирой и Татьяной зашли поздравить артистов после представления. Спектакль назывался «Заколдованный портной». Она играла голодного мальчика, а ее партнером был ведущий актер театра и режиссер этого спектакля Зускин, он правая рука Михоэлса.
В общем, во время спектакля с Этель произошел курьезный случай. Хотя скорее грустный. В одной сцене, когда они с Зускиным мечтают о еде, она вдруг упала в обморок. Зрители заволновались, а гениальный Зускин сымпровизировал, будто это так задумано по сценарию. Но мы поняли, что в обморок она упала на самом деле.
Когда мы с Татьяной зашли к ним за кулисы, кто-то спросил Этель: «А что же произошло с вами на сцене?» И она извиняющимся тоном сказала: «Я была ужасно голодная. Я постоянно голодная в последнее время. Когда у меня была фраза: „Гехактелегерхе, гефилте фиш мит хрен“ (жареную печеночку, фаршированную рыбу с хреном), я потеряла сознание. Так мне захотелось это опять поесть, как в детстве. Моя мама великолепно готовила эти блюда!»
Тогда к ней подошел Зускин и сказал: «Ты голодная! Вот тебе восемнадцать рублей, и ты пойдешь завтра в коммерческую булочную и купишь себе что-нибудь вкусненькое». Она улыбнулась и взяла у него деньги. Совершенно без грима, она была так красива!
— Да… Ты, я вижу, все еще влюблен? — улыбнулся Яков.
— Но безнадежно, — ответил Ефим.
— Почему же? Скажи Татьяне. Пусть познакомит тебя с ней.
— Мне Мира сказала, что Михоэлса срочно вызвали в Москву и направляют в Америку с важной миссией по поручению самого Сталина, и еврейский театр скоро должен вернуться в Москву. Отъезд Михоэлса неожиданный. Он не смог даже попрощаться со всеми артистами ни своего театра, ни узбекских; на прощание он сказал Зускину что-то вроде: «Остались мои узбеки, и повисла в воздухе неоплаченная мною обязанность перед ними за доверие и ласку…» Еврейский театр покажет свой последний перед отъездом спектакль в помещении русского драматического театра. Это будет новый спектакль узбекских авторов — «Хамза». И я знаю этих авторов. Помнишь Абдуллу Каххара? В его доме год назад мы были на «балу» у Елены Сергеевны Булгаковой.
— Помню, помню, — сказал Яша. — «Ноев ковчег». Все помню. И кота, тезку моего, тоже помню.
— Так вот, там были еще два драматурга: Камил Яшен и второй, не вспомню его имя. Они и есть авторы.
— А зачем Михоэлс Сталину?
— Сталин что-то замыслил. У Михоэлса огромный авторитет в мире среди западного либерального общества, а также среди еврейских финансовых магнатов.
— Ну а на балахане, в «Ноевом ковчеге», где жила Булгакова, кто теперь живет?
— Анна Ахматова. Ты же помнишь ее? Но меня сегодня, Яша, интересует другая, очень любопытная встреча, — сказал вдруг Ефим загадочно. — Пойдешь со мной?
— Ты сначала объясни, что за встреча?
— Это тайная встреча. Никто не должен знать о ней. И особенно твоя мама.
— Опасно?
— Да! Очень!
— Но почему ты не хочешь, чтобы моя мама знала? Ведь ты ее считаешь умной.
— Если ты хочешь ей сказать об этом, лучше просто не иди со мной. Она все равно не отпустит тебя.
Яков замешкался, но любопытство одержало верх.
— Пойду! — сказал он уверенно.
— Завтра мы с тобой отправимся в самый экзотичный район старого города.

11

Они встретились, как договаривались, и Ефим в роли гида знакомил Якова с теми улицами и домами, которые он помнил с детства: когда-то его семья тут жила после переезда из Белоруссии.
Якову было очень интересно, поскольку он здесь никогда не бывал.
— Кашгарка — самый древний район Ташкента, — рассказывал Ефим. — Живет она своей сумасбродной, особенной жизнью. Правда, тридцатые годы внесли изменения — голодомор на Украине привел к новой волне переселенцев, они знали, что Ташкент — город хлебный, «и совсем не бедный», и потянулись сюда. Среди них было немало евреев, но количество их резко увеличилось недавно, в начале войны, и теперь Кашгарку в шутку называют «Хаимштрассе».
— Хороший юмор! — рассмеялся Яша.
— Да, да! — тоже рассмеялся Ефим. — Здесь доводилось мне встречаться с одесскими евреями, и всегда я удивлялся своеобразию их «русского» языка. К примеру, «Я таки пошел на работу!» Или: «Ну, так вы будете покупать или мне забыть вас навсегда?»
Яша смеялся, а довольный Ефим продолжал декламировать по памяти:
— «Соломон, сколько будет семью восемь?» — «А мы продаем или покупаем?» А вот еще: «Сара Вольфовна, не хочу вас расстраивать, но у меня все хорошо». В общем, в Ташкенте появилось нечто вроде небольшого Житомира или чуть-чуть Бердичева. А прежде здесь было много представителей так называемого криминального мира и обычной шпаны — местных хулиганов, — продолжал рассказывать Ефим, когда они бродили по старым тупикам, переулкам и дворам. — Это район Шейхантаур. Здесь во дворе жила одна моя школьная подруга, кстати, и наша с тобой знакомая Татьяна Есенина, и многие другие известные люди, которые уже переехали в центр.
— Впечатление, что эта махалля строилась без какого-либо плана — как бог на душу положит, — сказал Яша, предпочитавший строгость и стройность в любых чертежах и инженерных проектах.
— Да, это верно. Говорят, сто пятьдесят лет назад здесь было чуть более сотни одноэтажных глинобитных домиков, где жили выходцы из Китая.
— А почему речка такая вонючая? — спросил Яков.
— Мусор выбрасывают в нее. Чаули — так называется эта речка. Очень много понаехало разного народа со всей страны. Этот жилой массив некогда был чистым, а теперь — захламленный.
Яша продолжал с интересом рассматривать дома, грязные переулки и улочки, как будто находился где-нибудь во Флоренции.
— А в этот кинотеатр мы часто ходили, отстаивая очередь в кассу, — показал Ефим на здание весьма экзотического и сурового вида. — Клуб, который ты сейчас видишь, называется Парашюткой — остатки красивого храма. В прошлом веке на этом месте был тюремный замок и при нем церковь, Покровская.
— А почему «Парашютка»?
— Тут парашюты шили: когда тюремный замок перешел в собственность большевиков, в нем открыли фабрику.
Теперь Яша с интересом рассматривал темно-коричневое здание — толстые, с метр, стены и окна почти на уровне земли, с поржавевшими решетками.
— В этих полуподвальных помещениях жила тюремная обслуга, прачки, какие-то серые личности, мало чем отличающиеся от арестантов.
— Ходить мимо этих окон неприятно, — заметил Яша.
— А сегодняшняя встреча, Яша, не для развлечения, — сказал Ефим серьезно, загадочным тоном и посмотрел на него.
— Что же это за встреча? — спросил Яков.
— Скоро узнаешь!.. В детстве, когда мы бегали смотреть кино в этот клуб, мы совсем не задумывались, что это остатки церкви. Старожилы рассказывали, что после революции с куполов снесли кресты, сняли башенки и организовали в этом здании кинотеатр. Мы ходили сюда с Мирой на «Тарзана». В прошлом веке обитатели этого мрачного замка занимались общественно полезным трудом, а плоды этого труда появлялись не только на базаре, который теперь называется Алайским, но и на различных выставках, где-то примерно в 1890-е годы.
— А что конкретно арестанты производили?
— Мебель, столярные и вязаные изделия и даже вроде аппарат — предупредитель землетрясений, которые здесь бывают часто. Но особое внимание привлекали к себе их произведения искусства из мятого хлеба. Лепка разных вещей из хлеба достигла, говорят, совершенства. Некоторые из заключенных в этом своеобразном виде творчества демонстрировали уникальные художественные способности. И все это продавали или показывали на выставках.
— Вот времечко-то счастливое было! — протянул Яков.
— К чему ты это?
— Из хлеба, как из глины, скульптуры ваяли. А теперь? По карточкам чтобы хлеб получить — всю ночь в очереди надо простоять.
— Сегодня, Яша, ты узнаешь еще больше! То, что скрыто от всех, и то, о чем лучше никому не рассказывать.
— Интригуешь? Ну ладно, потерплю.
— Вот в этом клубе и состоится наша встреча. Организовал ее я. Здесь проводят концерты или показывают кино. Я оформил это мероприятие на себя как вечер поэзии, на котором мы будем читать свои стихи.
— И на самом деле это так?
— Не совсем… Сейчас объясню. Я познакомился с одной украинкой, очень симпатичной девушкой, она тоже пишет стихи. Так вот…
— А! Ты уже успел изменить не только моей сестре, — перебил его со смехом Яша, — но и замечательной актрисе Этель Ковенской?
— Да! Эта девушка мне тоже очень нравится! — сказал Ефим, но с серьезным лицом. — А после чтения стихов начнется самое интересное: мы будем слушать рассказы людей, которые приехали сюда из Украины и других мест, спасаясь от голодомора. Приехали они в тридцатые или совсем недавно. Они здесь живут и работают, и носят в себе эту боль — тайну того, что же на самом деле происходило с ними и происходит сегодня в Украине и в других областях страны. Это то, что мы сегодня узнаем, и об этой встрече никому нельзя рассказывать, Яша.
— А если это так секретно… ты всем веришь, кто тут будет? — спросил Яков.
— Здесь все свои. Не сомневайся. Сторож — проверенный человек, давно знает моих родителей и меня, еще с тех пор, когда я ребенком бегал по этим улицам. Не продаст. Недавно его демобилизовали с фронта после ранения, вернулся без ноги. Я с ним договорился, и он предоставил мне комнату.
Беседуя, Яков и Ефим зашли в здание клуба — бывшей тюремной церкви. Немолодой человек на костылях, с глубокими шрамами на лице, встретил их и проводил в небольшую комнату с открытой верандой и выходом в уютный дворик.
— Откуда у него такие ужасные шрамы? — спросил Яков.
— Говорят, был в плену и чудом спасся: ночью выбрался из открытой могилы — оврага с трупами пленных, которых немцы расстреливали там каждый день. А утром его, полуживого, подобрали партизаны.
— Я слышал, тех, кто был в плену, считают предателями, — заметил Яша. — Не кажется ли тебе это странным?
— Что именно?
— Он на свободе…
— Не волнуйся… — Ефим задумался на минуту. — Все будет в порядке! Не переживай…
И Ефим уверенно вышел в центр дворика, где уже собралась публика разного возраста, преимущественно украинцы. Кто-то сидел на стульях, а некоторые устроились на деревянных скамейках между невысоких кустиков или на плоских камнях среди травы, покрывающей весь дворик, как ковер. Было очень тепло, но не душно, как обычно бывает здесь в жаркое лето: весной приятно и легко дышалось на открытом воздухе. Яков сел на веранде, а в комнате кто-то из местных уже устанавливал русский самовар с узбекскими пиалами и даже принес немного лепешек и сухарей.
Ефим обратился к присутствующим:
— Я благодарю вас, дорогие гости, за то, что пришли поделиться своими историями. Мы с Оленой, — он взял за руку стоявшую рядом с ним стеснительную девушку с большими круглыми и удивленными глазами и толстой косой вокруг головы, — почитаем вам свои стихи. Олена пишет стихи с детства. Она приехала с Украины, потеряв родителей во время голодомора, когда ей было десять лет. Ее приютила узбекская семья. Глава этой семьи, Анвар Икрамов, сейчас здесь, — Ефим указал на пожилого узбека, разливавшего чай в комнате. Тот приятно улыбнулся всем и стал раскладывать сухарики по тарелкам.
Когда Олена начала читать, ее стеснение сразу же куда-то улетучилось — она вошла в образ. Ее стихи о любви вызвали вначале восхищение своим целомудрием и романтизмом, но затем повергли всех в ужас! Это была правда о том, что она пережила сама.
Когда она читала о своей первой детской любви — о мальчике, с которым вместе росла и дружила, Яков не выдержал: он встал и вышел. Даже Ефим, осведомленный о том, о чем будут стихи, был в шоке. Многие прикрывали лицо, чтобы не было видно их слез. Олена читала серьезно, без лишних эмоций, держала себя в руках.
Ее стихотворение было о любви, о первом поцелуе и о том, как ее возлюбленный, замерзший в зимнюю стужу, лежал один посреди дороги. Без сил от голода, он упал и замерз. Подойти к нему Олена не смогла. Помочь отнести его в дом — тоже. К нему подходили соседи и отрезали по кусочку от мертвого тела, чтобы сварить суп и не умереть самим с голоду.
После этого стихотворения никто не аплодировал. Анвар Икрамов, в чьей семье росла Олена, стоял закрыв лицо руками.
Олена начала читать другие стихи: о Ташкенте, об узбекской семье, которая ее приняла, о весне, о красочных восточных базарах. Все повеселели и искренне аплодировали ей. Яша вернулся и тоже был под впечатлением, но уже от хороших и добрых стихов этой талантливой юной девушки, которая, видимо, была согрета заботой семьи Анвара Икрамова. Ее последние два стихотворения назывались «Я спасена!» и «Среди людей».
Затем стал читать свои стихи Ефим. Он не воевал, а лучшая поэзия в это время создавалась либо на фронте, либо на тему войны, — его же поэтические образы были навеяны в основном библейскими сюжетами, но, конечно, не обошлось без любовной истории. «Талантливый парень», — подумал Яша и даже почувствовал, что гордится дружбой с ним.
Вдруг Ефим перешел к политике, и, когда он начал читать свою поэму «Коммунизм», Яша схватился за голову.

— Большевики народят уродов.
Боже! Бежим от Суда.
Из бездны темных народов
Туда, где пасутся стада.
Где стройные сосны и ели,
Где солнечный луч в роднике,
Где мерзкой улыбки отребья
Ты не увидишь во сне.

— Александра Блока цитирует, — услышал Яша чей-то голос и обернулся. Позади него стоял улыбающийся сторож.
«Видимо, тоже решил послушать», — подумал Яков.
— При чем тут Блок? — спросил он сторожа.
— «Боже! Бежим от Суда» — эту фразу наш поэт слямзил у Блока, — усмехнулся тот.
— Это литературный прием, — пояснила Олена, стоявшая рядом.
«А сторож-то образованный», — подумал Яков с каким-то тревожным чувством.
Ефим прочитал еще несколько очень хороших стихотворений и после этого предложил сделать перерыв, попить чай и поближе познакомиться друг с другом. А через некоторое время он опять вышел на середину дворика и попросил старенькую женщину, сидевшую под тенистым деревом, рассказать свою историю.
— Страшный голод был, дитки, — начала она с украинским акцентом и с украинской простонародной интерпретацией русской речи. — Не дай бог токого, никогда токого голода. Да! За три месяца в нашей деривни две тыщи людей вымерло, за три месяца, да! Так и булы, что сосиди, дальние сродственники, восемь годов девочку зарезали и съели. И резали детей своих… Ели… Да. Вот это таке было страшно, дитки.
— Как ваше имя, бабушка, и откуда вы приехали? — участливо спросил ее Ефим.
— Это моя бабушка Мария Манко, — вмешалась высокая девочка-подросток. — Бабушка плохо понимает по-русски. Мы из Черниговской области. Вернее, она приехала недавно и нашла меня в одной узбекской семье. В этой семье было еще десять детей из Украины и из других мест. Они растили нас всех как своих детей. Эту семью здесь все знают — Шамахмудовы.
Во время голодомора меня, пятилетнюю, без сознания, кто-то нашел в сарае в селе под Черниговом и куда-то увезли на грузовике. А потом сбросили в вагон с детьми, поезд направлялся в Ташкент. Так рассказывает моя бабушка. Все в нашей семье тогда уже померли от голода, но меня, получается, спасли. Моя бабушка Мария выжила каким-то чудом, и недавно ее тоже эвакуировали сюда. Она искала меня по имени, но здесь все имена меняют, потому что дети маленькие и не помнят своих имен.
— А как же бабушка тебя узнала? — спросил Ефим.
— Вот по этой родинке, — девочка приподняла рукав своего платьица и показала ее на правом плече.
— Так, так! — закивала счастливая Мария Манко, увидев это, понимая, о чем речь, и расплакалась. — Дай боже, щоб такого ніколи не сталося. Так ось, за три місяці у нашому селі вимерло дві тисячі людей. За три місяці, так!
— Ну что ж, дай бог вам здоровья, Мария! — сказал Ефим и обвел взглядом гостей, приглашая выступить следующего.
Заговорил пожилой мужчина, по внешнему виду кавказец.
— Товарищи! Я хочу сказать: это происходило и в других регионах Советского Союза. В тридцатые годы умирали от голода и в Поволжье, и на Северном Кавказе, и в Казахстане.
— Однако в Украине от нехватки еды страдали во много раз больше по сравнению с остальными районами, — перебила его молодая женщина. — Я уроженка хутора Гузовка Харьковской области, Вера меня зовут, Вера Коняева. Я вам вот что скажу: если в других местах за невыполнение плана у крестьян обычно отнимали только зерно, то в украинских деревнях для покрытия долга вводили штрафы — отнимали мясо, овощи, фрукты, часто из дома забирали даже приготовленный обед. Представляете, входили в хату, а в хате, ну, в горшке борщ, брали борщ, выносили и разбивали горшок на дворе, чтобы суп разлился. Потом забирали и одежду.
— А к нам однажды пришли уполномоченные из ЧК по раскулачиванию и нашли во дворе закопанный картофель, — вступила в разговор другая украинская женщина. — Забрали его, а деда нашего, хозяина-то самого, закопали в землю. Нас, домашних, заставили их кормить, а водка у них с собой была. Пили и гуляли, и когда спустя время откопали старика, он очень дрожал и скоро помер: простудился, сердечный.
— Я еще хочу кое-что добавить, — видимо, важное вспомнила Вера Коняева и увлеченно стала рассказывать: — Вы знаете, кто стал первыми жертвами голодомора? Кошки и собаки, потом настала очередь крыс, лягушек и мышей. Когда их тоже съели, крестьяне начали питаться листьями, древесной корой и кореньями. Ели мертвую скотину, валявшуюся вдоль дорог, варили рога от нее. Или питались мерзлой, гнилой картошкой и свеклой, что находили после уборки на колхозных полях.
А один раз моя мама неожиданно увидела еще дымящиеся внутренности какой-то скотины: зарезали чью-то корову, мясо забрали, а внутренности оставили. Как же мама обрадовалась находке! Собрала свою добычу, и домой. Я услышала во дворе шум. Оказалось, что по маминому следу уже бежала толпа озверевших от голода людей, — мы едва успели запереться. Они не уходили и ждали своего случая. Нас спасло то, что в доме были вода, соль и спички. Мама отпаивала нас бульоном, и выйти на улицу она смогла только через два дня, убедившись, что возле дома никого нет.
— Вы, наверное, не знаете, — вмешался в разговор другой пожилой мужчина в рубахе с пазушкой, украшенной вышивкой, — что люди из деревень, чтобы выжить, бежали в город, но большевики не позволяли этого. Да! — тихо сказал он. — Это был геноцид! — И оглянулся с опаской. — ЧК получали распоряжение останавливать и возвращать на места проживания украинское и кубанское население, которое стремилось убежать от голодной смерти. Им запрещалось продавать железнодорожные билеты. На выезде из деревень поставили войска. Украинцев охраняли вооруженные солдаты.
Тут Ефим решил подытожить, оглянулся, тоже с некоторой опаской, и прокомментировал, но негромко:
— По-моему, здесь все ясно: Сталин ставил задачу отнять у Украины национальное самосознание и создать из украинцев новую формацию советского народа.
— Именно! — подтвердил пожилой мужчина в украинской рубахе. — Большевики поняли, что если не задушить эту нашу Украину, то национальное самосознание настолько поднимется, что потом российская власть ничего не сможет с нами сделать, не сможет удержать Украину под своим контролем. Поэтому решили уничтожить все население, убить голодом, значит.
— Да, да! — подтвердил другой приглашенный, с длинными усами и оселедцем на казачий манер, который до сих пор мало участвовал в беседе, но внимательно всех слушал. — Поскольку мы сохраняем свои этнические особенности: язык и культуру, и традиции, и мораль, и, знаете еще, ну, ритуалы и все такое, — Москва и решила, что надо ударить по селу и тем самым по национальной сущности украинцев.
— А вот что я сейчас скажу, — подключилась к разговору еще одна старушка интеллигентного вида, с хорошей русской речью, видно грамотная. — Там, где я жила, в том районе, это Роднянский район на Черниговщине, были в лесу два хутора. Вот в тридцать третьем году пошел туда милиционер из района. Заходит он в хату. И что он видит? Маленький мальчик режет ногу девочке, которой лет пять, может, было. Он хотел это есть. Таким делам ходу не давали: тысячи случаев каннибализма, десятки тысяч. В общем, в Украине огромное количество деревень обезлюдело, дома стояли пустыми. На сельсоветах вместо красных флагов висели черные полотнища. Никто, кроме сотрудников ГПУ и милиции, не имел права посещать украинские села, особенно те, где появлялся черный флаг — знак, что село полностью вымерло от голода. Понимаете? Украинская база, на которой могла быть создана собственная государственность, — это деревня, это народ, который жил в Украине веками. И все это было уничтожено.
И потом — массовые репрессии против украинской интеллигенции. Ведь ее начали вырезать с тридцать третьего года. Аресты, процессы, расстрелы. Они истребляли независимых людей, мыслящих людей. Это была… как это… политическая евгеника. Они хотели воспитать другого человека. Нет, абсолютно ясно — это был геноцид! — уверенно подытожила старушка.
— Товарищи, все это происходило и сейчас происходит во всех сельских районах других республик, не только на вашей Украине, — вмешался «ревнивый» кавказец.
— Да, конечно, — согласился Ефим с подчеркнутой вежливостью. — Но правильнее было бы сказать: «в вашей Украине». И давайте, друзья, выслушаем всех желающих.
— Васильевна мое имя, — вдруг решила вступить в беседу другая женщина, на вид лет пятидесяти или больше. — 1910 года рождения я, уроженка села Новый Бурлак, Печенежского района Харьковской области.
Яшу, который с удивлением слушал все эти ужасающие истории, поразила вот какая деталь: судя по году рождения, женщине, оказывается, всего лишь тридцать три, а выглядит намного старше, чуть не старухой.
Тем временем Васильевна рассказывала:
— У одной женщины в нашем селе было восемь детей, муж умер. Еще в 1929 году всю зиму они ели только свеклу. И потом решили тогда не кормить младших: может, Господь скорее примет их, чтобы старшеньким доставалось больше еды, думали они. Загнали они маленьких-то на печь и говорят им: «Сидите, чтобы звука вашего не слышно было, а то выгоним на мороз. Вон сосед Петр вывез своих детей и бросил на станции. Если будете шуметь, вас тоже на станцию отвезем или, того хуже, посадим на горячую сковородку». Дети плакали потихоньку, чтобы никто не слышал, но не слезали с печи.
— А коммунистическая пресса писала, что слухи о голоде распространяют кулаки и их пособники, которые в целях борьбы с советской властью нарочно голодают и умирают, — добавил с усмешкой кавказец.
— Веселого здесь мало, — тихо заметил Ефим.
И Васильевна продолжала:
— Именно дети были самыми частыми жертвами каннибализма. Они легко превращались в добычу. От ребенка на столе оставались одни кости и цветные бантики от косичек. Ели не только чужих, но и своих собственных. К примеру, мать варила младшего ребенка, чтобы спасти старших. А иногда и дети ели умерших от голода родителей. И были случаи, когда на рынке продавали человеческое мясо. Зимой и весной тридцать третьего в украинских деревнях доступнее всего была человечина…
— Советская власть оставила вашим людям только соседей и собственных детей? — спросил кавказец с ухмылкой.
— Есть факты и у меня тоже, — присоединилась молодая женщина с измученным, усталым и очень красивым лицом.
Яша, смотря на нее, думал: «Да, украинки всегда отличались особой женской красотой, но эта совсем какая-то замученная».
А женщина продолжала:
— Мать вынуждена была одну за другой убить своих дочерей от двух до семи лет.
— Вы ее знаете? — спросил любопытный кавказец. — Она тоже в Ташкенте?
— Это не важно, — не стала отвечать женщина. — Она с двумя старшими съели младшую. Одна из сестер сначала не хотела есть мясо сестрички, а потом, когда дело дошло, поела. Потом настала очередь следующей… Но самая старшая дочь отказалась есть мясо своих сестер; она понимала, что ее скоро тоже постигнет эта участь, и говорит: «Ну, следующая пусть я буду».
И молодая женщина разрыдалась у всех на глазах.
— Не выдержала, бедняга, — сказал Икрамов, услышав ее историю из комнаты, где дымился самовар. Пожилой узбек понял, да и все поняли, что это история о ней самой — о рассказчице. Даже кавказец, прикрыв лицо, сидел молча.
— Ну вот, это все было непросто, — оправдывалась бедная женщина сквозь слезы, — как они расчленяли, как они все это выбрасывали, там сердце и печень, как они варили в печи…
— Я Макар Харченко, — неожиданно решился на разговор мужик сельского вида. Он сидел на голом камне, скрестив ноги, и скромно молчал все это время. — Весной 1933 года мы приехали из станицы в Харьков к знакомым моих родителей, супругам Ворониным. Они были исхудавшие, подавленные. Детей, которых у них было трое, мы не видели. Мы пообедали супом, и всем стало плохо с желудками. Когда мы пришли в себя, то спросили хозяев: «А где же ваши дети?» — «А мы их сейчас поели», — без раздумий ответили они. «Как „поели“?» — не поверили мы своим ушам. «Так, всех по очереди. Сначала съели двух маленьких, потом и старшую. Старшая сама сказала: если едите всех, то съешьте и меня. А какими вкусными были их пальчики!» — сказали они.
После этого рассказа все сидели молча, уставшие от потрясений, от этих историй очевидцев и даже некоторых участников этих ужасов, о которых раньше можно было лишь прочитать в романах Жюля Верна, Майна Рида, Джека Лондона, Фенимора Купера.
— Да, и все-таки большевики системно уничтожали и крестьянство, и деревни, и продолжают это делать не только в Украине, но и по всей России.
— Как вас зовут? — спросил Ефим молоденькую женщину, которая это сказала.
— Галина Тютина. Мы из Воронежской губернии.
— Расскажите же о себе, — предложил ей Ефим.
— Конечно, я могу. Мне тоже многое есть что вам рассказать. Весной тридцатого года к берегу реки Печора недалеко от Воркуты причалила баржа с «раскулаченными», их было шестьсот, и среди них был мой дед Алексей. Их приговорили к ссылке и принудительным работам на лесоповале. Там возник спецпоселок Ичот-Ди — «маленький остров» в переводе с коми. Дед Алексей работал в Ичот-Ди бакенщиком, сторожил маяки на реке. Ссыльные добывали и сплавляли по реке древесину, потом переправляли в Архангельскую область, а далее все это продавалось за рубеж.
В первые годы переселенцы жили в землянках и бараках, в которых было холодно до ужаса, но они все-таки остались жить в поселке и налаживать новый быт. Дед не собирался возвращаться, даже если бы ему разрешили, настолько он обиделся на односельчан, соседей. Эти «активисты», которые раскулачивали, в большинстве своем были кто? Голодранцы, у которых ничего в жизни никогда не было, они не привыкли работать. А деда бросили в тайге, кинули какой-то инвентарь, и он построил себе дом. К тридцать седьмому году, когда в большинстве регионов завершилась коллективизация, спецпереселенцы Ичот-Ди уже полностью обеспечивали себя продовольствием. Работящие, предприимчивые — поэтому и стали опять зажиточными. Все у них в домах было в достатке: и медвежьи шубы, и ковры, и еды вдоволь. Тогда мы с мамой и приехали к деду Алексею жить. Но раскулачить опять, отнять все у нас большевики просто не успели — голод в поселке повторился с началом этой войны. Дед Алексей умер в шестьдесят лет. Просил, чтобы его похоронили именно там, в Ичот-Ди. А мы с мамой переехали в Ташкент.
— А вы тоже хотите что-нибудь рассказать нам? — спросил Ефим беззубого старичка, который с удовольствием пил чай, макая в него сухарик, чтобы разжевать его, а гостеприимный Анвар Икрамов обхаживал его.
— Да, да, — кивнул старичок, отхлебнув глоток горячего чая, — сейчас… У меня истории тоже интересные, — улыбаясь сказал он. — Был у нас такой исполнитель от сельсовета, Макар звали. Он ездил по селу и собирал мертвых. Шутник был большой, никогда не унывал. Бывало такое, что едет он с возом и заходит в хату, а в хате еще живой, мужчина там или женщина, еще в общем-то живой, но все равно он его уже грузит на воз. А тот еле дышит и спрашивает: «Куда ты меня везешь, Макар?» — «А все равно же ты помрешь завтра, — говорит ему Макар, — так чтоб завтра за тобой не ехать, я тебя сегодня заберу». — И старик рассмеялся хриплым голосом, а потом закашлялся: сухариком поперхнулся. Один он только и смеялся.
«Старый, — подумал Яша, — и дурной».
— А как ваше имя? — обратился Ефим к молодому парню приятного вида, который молча сидел под чинаром — многовековым и ветвистым деревом, единственным в этом дворике.
— Меня зовут Арни Дуглас, — сказал он, скромно улыбаясь.
— Вас комиссовали?
— Нет. Возможно, скоро мобилизуют на фронт. Мне исполнилось восемнадцать только вчера. А впрочем, детей врагов народа, говорят, не очень-то хотят видеть на фронте?
— Да нет, — возразил Ефим, — всех берут. Ну, расскажите о себе. Кто вы? Как оказались в Ташкенте? Почему у вас английское или американское имя?
— История моя весьма необычная и не похожа на те, что я слышал здесь, но тоже связана с голодомором. Мой отец был репрессирован в тридцать седьмом году и расстрелян, поскольку он был американцем. Мы с мамой переехали сюда из города Бузулук Самарской области. Мой отец приехал в Россию в двадцатые годы. Он принадлежал к американскому обществу квакеров.
— Расскажите нам подробнее об этом, — заинтересовался Ефим. — Я впервые слышу о них.
— Это движение в рамках христианства, называется «Религиозное общество друзей». Появилось где-то в середине семнадцатого века в Англии. У квакеров своя особая духовная практика, они акцентируют внимание на внутреннем свете, который считают проявлением Божьего присутствия в каждом из нас. Ужасающий голод в большевистской России в двадцатые годы вынудил советскую власть признать катастрофу и принять иностранную помощь. Среди многих договоров с международными организациями о помощи был договор с американскими квакерами. Помощью в ликвидации голода в Советской России занималась организация ARA.
Тысячи людей выжили благодаря квакерским пайкам, врачам, тракторам и лошадям. Сейчас в России ничего не говорят об этой помощи, имена спасителей забыты, добрые дела преданы забвению. А мой отец, который женился на русской женщине — моей матери, был расстрелян как враг народа. Хотя он и моя мать были членами квакерской группы АРА и спасли от голодной смерти тысячи детей. Они познакомились на этой работе, полюбили друг друга, и отец, получив разрешение от правительства, остался жить в России. Его и других американцев даже награждало большевистское правительство. А квакерам, погибшим в разгар эпидемий, которые свирепствовали в районах голодомора, даже поставили памятники. Но местным запрещалось рассказывать кому-нибудь о помощи из-за рубежа. Это держалось большевиками в секрете.
Некоторые американцы, члены АРА, спивались от ужаса, который доводилось видеть. Стало у них популярным русское слово «бухать». Или сходили с ума. Тогда их отправляли обратно в Америку. Некоторые сами уезжали или просто бежали. Но многие, как мой отец, героически продолжали свою миссию. И их было большинство.
Мой отец рассказывал: «Самое ужасное, когда под нашими окнами, где мы жили, оставляли детей, даже грудных. Они надеялись, что мы накормим их. А у нас был строгий учет продовольствия, предназначенного для общественных детских столовых, где кормились тысячи детей, и мы не могли нарушать нормы — нас обвинили бы в хищении. Мы, слыша стоны и мольбы под окнами, закрывали уши руками, а сердца свои зажимали в тиски и ничего не могли поделать с этим».
Мама моя болеет, — продолжал Арни, — и не смогла прийти сегодня, но попросила меня показать вам дневник моего отца. Он был написан на английском, но я переведу вам выдержки из него на русский. — Арни открыл тетрадку и начал читать: — «Ситуация в Бузулукском уезде одна из самых худших. Тени, что проскальзывают мимо наших окон, — это люди, которые приходят и чуть слышно подают голос. Они подбрасывают своих детей в надежде, что их спасут иностранцы. Картина совершенно жуткая, удручающая, когда у тебя под окном кто-то плачет и просит корочку хлеба, а утром ты находишь этого человека умершим. Это совершенно невыносимая борьба с собственной совестью, но продовольствие абсолютно четко было расписано. Ты не имеешь права отдавать. Это не оттого, что ты жадный иностранец. Это оттого, что работа должна быть упорядочена и хорошо продумана. И то, что нам приходится отворачиваться от этого, кажется высшим скотством. Но что поделать — кормить каждого и дать умереть сотням?»
«Бузулук, Самарская губерния. АРА и милиция охраняют кладбища, чтобы не растащили трупы. Некоторые жители употребляют их в пищу. Началась эпидемия. Из-за контакта с местными недавно скончались две наши девушки-квакеры, их звали Мэри Патиссон и Вайолет Тиллард».
«В соседнем поселке угаром отравилась семья: дед, отец с матерью и трое детей. Решили, так лучше, чем мучиться. С вечера истопили печь вязовыми дровами, закрыли окна, дымоход и раньше легли спать. А старший мальчик, который близко к двери лежал, должно быть, хотел открыть дверь, но сил не хватило. Дед на пол упал, остальные тоже, к утру померли».
«Мы, американцы, предпочитали сохранить жизнь в первую очередь детям, в отличие от российских крестьян, которые удивлялись этому. Согласно их представлениям, должны выжить те члены семьи, кто работает и содержит других. Поэтому, чтобы более сильные члены семьи не отнимали еду у более слабых, нами были организованы бесплатные столовые специально для детей».
«В „Нью-Йорк Таймс“ вышла статья с заголовком на первой полосе: „Россия просит еду, продавая свое зерно за рубеж: 35 тысяч тонн ждут отправки в Петрограде, в то время как голод угрожает восьми миллионам человек“. Всем понятно, что большевики нуждаются в валюте для развития индустрии и строительства военных заводов. Многие на Западе считают, что для большевиков люди — мусор, а главное — идея „победа социализма“. Западные политики задаются вопросом: кто виноват — засуха или политическая система? Могут ли эти вопросы облегчить ужасные страдания? Какой смысл они имеют для тех, кто умирает от голода? Политики всего мира, за исключением Соединенных Штатов, пытаются найти предлог, чтобы ничего не предпринимать, и обвиняют во всем самих русских. Я думаю, в мире что-то сгнило, но еще есть возможность это исправить».
«В Москве выступал Л. Д. Троцкий, сказал о смерти девушек-квакеров и признал: „…Есть люди, которые, независимо от их классовых взглядов, руководствуются исключительно гуманными побуждениями и внутренним благородством“. И еще: „Когда русские люди станут немного побогаче, они воздвигнут… великий памятник этим павшим героям“».
И Арни закрыл тетрадку.
— А вы знаете, что в отличие от Ленина и Троцкого правительство Сталина не позволило зарубежным организациям, таким как ваша АРА, приехать и помогать в тридцатых? — спросил украинец с длинными усами.
— Знаем, знаем, — сказал кавказец. — Всё знаем.
— Ведь у вас вечер поэзии, — обратился ко всем Арни. — Вот стихи. Моя мама просила их вам прочитать. Автор — замечательный поэт Максимилиан Волошин. Здесь вся правда о раскулачивании, о том, что происходило в то время.
И Арни начал читать:
Голод
Хлеб от земли, а голод от людей:
Засеяли расстрелянными — всходы
Могильными крестами проросли:
Земля иных побегов не взрастила.
Снедь прятали, скупали, отымали,
Налоги брали хлебом, отбирали
Домашний скот, посевное зерно:
Крестьяне сеять выезжали ночью.

Голодные и поползни червями
По осени вдоль улиц поползли.
Толпа на хлеб палилась по базарам.
Вора валили на землю и били
Ногами по лицу. А он краюху,
В грязь пряча голову, старался заглотнуть.
Как в воробьев, стреляли по мальчишкам,
Сбиравшим просыпь зерен на путях,
И угличские отроки валялись
С орешками в окоченелой горстке.

Землю тошнило трупами, — лежали
На улицах, смердели у мертвецких,
В разверстых ямах гнили на кладбищах.
В оврагах и по свалкам костяки
С обрезанною мякотью валялись.
Глодали псы оторванные руки
И головы. На рынке торговали
Дешевым студнем, тошной колбасой.
Баранина была в продаже — триста,
А человечина — по сорока.
Душа была давно дешевле мяса.
И матери, зарезавши детей,
Засаливали впрок. «Сама родила —
Сама и съем. Еще других рожу»…

Голодные любились и рожали
Багровые орущие куски
Бессмысленного мяса: без суставов,
Без пола и без глаз. Из смрада — язвы,
Из ужаса поветрия рождались.
Но бред больных был менее безумен,
Чем обыденщина постелей и котлов.

Когда ж сквозь зимний сумрак закурилась
Над человечьим гноищем весна
И пламя побежало язычками
Вширь по полям и ввысь по голым прутьям, —
Благоуханье показалось оскорбленьем,
Луч солнца — издевательством, цветы — кощунством.

Арни закончил читать. Все сидели молча. Тишина, похожая на траурную минуту молчания, длилась долго, и Арни решил прервать затянувшуюся паузу:
— Мама рассказывала, что ее пугало в этих местах: почему-то птицы все исчезли. Или улетели куда-то?
— А как познакомились твои родители? — спросил его Ефим, тоже желая вернуть беседу в обычное русло.
— Были вечеринки, знакомства, все молодые, и русские девушки очень красивые. Многие американцы поженились и увезли с собой русских жен. А мой отец остался, он верил большевикам. — И парнишка, Арни Дуглас, замолчал и задумался. — Теперь, вероятно, не верит, — добавил тихо и грустно.
Солнце уже зашло, даже звезды на небе стали появляться. Во дворике было тепло, уютно, и никому не хотелось уходить. Но сторож показал Ефиму жестом, что пора закругляться, и потихоньку стали расходиться. Было тяжело это видеть. Кто-то прощался, а кто-то уходил просто так. С Ефимом многие очень тепло попрощались, и особенно Олена. Ее большие круглые глаза сияли каким-то особым светом, когда она смотрела на него.
И это прощание с уходящими почему-то вызвало у Якова тревогу на душе. Сам факт «прощания с Ефимом» обратил на себя его внимание, он почувствовал даже некий странный холодок на сердце.

12

Прошел месяц после «вечера поэзии» в клубе на Кашгарке. Наступило жаркое лето. С того вечера Яков не виделся с Ефимом: и сам был занят, и Ефим не давал о себе знать. Яков тем временем увлекся оперным пением и поступил в студию вокала при Ташкентской консерватории, которую создали благодаря профессорам и педагогам Ленинградской консерватории, находившимся в эвакуации в Ташкенте. Да и благодаря усилиям Соломона Михоэлса, который, видимо, уже вернулся в Москву, после того как слетал в Америку по заданию Сталина.
Алла как-то пришла с Алайского рынка вся бледная и расстроенная.
— Что случилось, мама? — спросила Анжелика.
— Где Яша? — В голосе Аллы звучала тревога.
— Скоро должен прийти из консерватории. А потом уйдет на завод, как обычно, — сказала Анжелика.
— Случилось ужасное! — Алла села на стул, не в состоянии вымолвить ни слова.
Испуганная Анжелика ждала ее объяснений. И в этот момент вошел Яков.
— Что случилось? — забеспокоился он, увидев, что мама и сестра встревожены.
— Как давно ты встречался с Ефимом? — Алла посмотрела на сына испытующе.
— Где-то месяц назад.
Алла какое-то время помолчала, собираясь с духом.
— Его арестовали, — наконец вымолвила она.
У Якова внутри все оборвалось. Он вспомнил тот тревожный холодок на сердце во время прощания с Ефимом после вечера поэзии в клубе. Яков вспомнил и лицо сторожа с какой-то странной, будто ядовитой улыбкой. «Это было предчувствие, — подумал Яков. — Да… Сторож!.. Он донес на него».
— Когда его арестовали? — спросил Яков.
— Дай мне слово, что ты не был на вечере поэзии, который Ефим организовал месяц назад.
Яков редко обманывал мать, но он понимал: если сейчас сказать ей правду, она сойдет с ума.
— Не был, мама!
— Я встретила на рынке его мать, Раю. Я поразилась: красивая сорокалетняя женщина стала старухой. Я спросила ее, что случилось. Она сказала, что Фиму арестовали, и начала рыдать. Прохожие останавливались и спрашивали, в чем дело. С Раей началась истерика, и я отвела ее в тенистое место. Мы сели на скамейку. Когда она немного успокоилась, то рассказала, что Фиму арестовали на следующий день после того проклятого вечера поэзии. Донес на него сторож клуба. Рая говорит, они давно знакомы с ним и всегда были в хороших отношениях. Он знал Фиму с детства, игрался с ним, когда он был ребенком. Как так можно? Я не понимаю!..
— Кого-нибудь еще арестовали? — спросил испуганный Яков.
— А почему ты так побледнел? — Алла смотрела подозрительно. — Ты правда не был там?
— Не был, мама.
— Я знаю только про Ефима, — ответила Алла на вопрос сына.
— А зачем сторож это сделал? — недоумевала Анжелика.
— Он агент НКВД. Вот и все! Сейчас каждый второй может им оказаться. Поэтому, Яша-джан, прошу тебя, будь осторожен. Никуда не ходи больше. Умоляю! Институт, консерватория, работа на заводе. Разве этого мало?
— Хорошо, мама, — пообещал Яков.
Он понял, что Ефим не выдал его чекистам. «Он личность! — подумал Яков. — Да… он личность! Таких друзей у меня, видимо, уже никогда не будет».
— А мама Ефима еще что-нибудь тебе рассказала? — спросила Анжелика.
— Ну, что на том вечере велись антисоветские разговоры, Фима читал стихи, что-то вроде «большевики народят уродов», цитировал Блока. Я не помню, — махнула рукой Алла. — Погубил себя мальчик! — И заплакала.

На фронте тем временем происходили исторические события, которые меняли ход войны.
Под Курском летом 1943-го немцы собирались внезапно начать наступление. Но советской разведке удалось узнать об их планах, и военное руководство решило ошеломить противника его же способом — неожиданностью. За несколько минут до начала немецкого наступления внезапно ожили тысячи советских орудий и нанесли мощный артиллерийский удар по позициям гитлеровцев. Курская битва закончилась безоговорочной победой советских войск.
В конце августа 1943 года началась битва за Днепр. Был освобожден Киев. В Крыму оказалась запертой крупная немецкая группировка. И в ходе войны наступил коренной перелом.
В начале зимы в Тегеране прошла конференция союзников. На ней встретились Сталин, Рузвельт и Черчилль. «Большая тройка» договорилась об открытии второго фронта в Европе.
В июне 1944 года началась крупномасштабная операция «Багратион». К этому времени был нанесен удар по противнику под Ленинградом, и блокада была снята.
Наконец, в феврале 1945 года в Ялте прошла вторая встреча лидеров антигитлеровской коалиции — Сталина, Рузвельта и Черчилля. На ней обсуждалось послевоенное устройство мира.
В конце апреля советские войска взяли Берлин, и над Рейхстагом взвилось красное знамя Победы. Официальная версия гласила, что его водрузили советские солдаты Егоров и Кантария. Другие утверждали, что первыми были рядовые Григорий Булатов и Рахимджан Кашкарбаев. Они по-пластунски подползли к центральной части здания и на лестнице главного входа установили красный флаг. В тот же день Гитлер покончил жизнь самоубийством, и война в Европе закончилась.

Счастливый Паруйр вернулся с фронта весь в орденах.
— Арпик, когда мы оказались на Красной площади, а потом на улицах Москвы, — рассказывал он, — нас везде встречал народ. Незнакомые люди улыбались нам, как родным. Девушки осыпали нас цветами. Это было незабываемо. Колонны бойцов принесли к трибунам сотни фашистских знамен и бросили их на землю у кремлевской стены, как победоносное завершение, — взахлеб рассказывал Паруйр жене, называя ее армянским именем, данным при рождении.

Хотя во многих районах России еще свирепствовал голод, советские власти продолжали вывозить хлеб за границу. Он гнил на элеваторах и складах, на железнодорожных станциях, а при перевозке из-за неподачи вагонов мешки с зерном сваливали прямо в грязь. При этом рабочие совхозов голодали, но никто не притрагивался к обреченному на гниение зерну, его охраняла милиция. За товарами везде была давка, развилась система блата, без него было ничего не достать. Сталин от своих провальных методов в деревне не отказался. Прошла война, а голод начался опять. Виноваты были немцы. Виноваты были эти… Люди спрашивали: кто теперь виноват?
Действовал указ «семь восемь» — «закон о трех колосках»: за несколько сорванных в поле колосков пшеницы давали десять лет лагерей. Тысячи председателей колхозов попали под суд за либерализм, связанный с заготовками зерна.
Один инвалид войны из Рязанской области приехал в Ташкент к своей сестре, которая жила в большом дворе на Первушке. Однажды он встретил Аллу. Инвалид знал, что все соседи очень уважают ее, и рассказал ей свою историю: «За хлебом люди у нас простаивают ночами в длинных очередях. Из-за своего здоровья я не мог лезть в драку, и потому я и моя семья из пяти человек десять дней не видели хлеба. Заболели все и померли. Я один остался. Вот приехал к сестре жить».

Шли годы. Анжелика заканчивала медицинский институт, а Яша, следуя совету мамы, больше не интересовался политикой и даже поэзией. Его увлекало пение в оперной студии, где он учился, а также инженерные чертежи — начертательная геометрия, которую он уже преподавал в политехническом институте. Якову однажды предложили выступить в оперном спектакле на сцене государственного театра оперы и балета, но в высоких регистрах сольных партий он не чувствовал свободы голоса, и самые высокие ноты оперных арий звучали с напряжением. После этого не совсем удачного выступления Яков решил полностью посвятить себя инженерным наукам, в каких он уже был специалистом высокого уровня. Но от природы у него был приятный тенор. Он любил и понимал оперную музыку и время от времени продолжал выступать как оперный певец на концертах. Там он и познакомился с красивой девушкой Тамарой, которая училась в консерватории на музыковеда. Как-то они купались на озере, и Тамара, увидев Яшу без одежды, рассмеялась. «Как мохнатая обезьяна», — смеялась она, удивляясь армянскому типу мужского волосатого тела. В этот же день Яша сделал ей предложение, и она согласилась.

Паруйр вернулся на работу. Счастливый, что жив, награжденный многими орденами и прошедший всю войну, он долго, года три, искал Екатерину — секретаря партийной ячейки трамвайного депо, свою возлюбленную. Он не имел представления, где она теперь, и никто не хотел рассказывать.
Секретарем партийной организации был другой человек, которого Паруйр прежде не видел в депо. Как-то он вызвал Паруйра в свой кабинет и объявил, что Паруйр должен явиться на партийную комиссию для разбора его дела.
— Какого такого дела? — удивился Паруйр.
— Там узнаете, — сказал секретарь, посмотрев на него своими белесыми, безжизненными глазами, напомнившими Паруйру глаза пленного немецкого офицера, с которым он однажды случайно столкнулся, когда того привели на допрос.

Собралась комиссия, и слово взял партийный секретарь.
— Вы вступили в партию на фронте, мы в курсе. Но вы скрыли от партии свое происхождение: вы не из рабочих и крестьян, как указали в анкете. Кроме того, вы были высланы из Армении за контрреволюционную агитацию. Видите, мы всё про вас знаем, — улыбнулся секретарь. — Но, учитывая ваши награды и то, что вы прошли всю войну, мы ограничимся исключением вас из партии и не дадим вашему делу дальнейшего хода.
Парткомиссия единогласно проголосовала за это решение. Впрочем, Паруйр не очень-то и расстроился.
— Тебе еще повезло, — сказала Алла. — Смотри, что делается вокруг. Опять начались аресты. Даже героев войны забирают. Сталин совсем озверел.

В конце концов Паруйр узнал и о Екатерине. По большому секрету ему рассказали, что с ней случилась беда из-за ее красивой внешности. Катя понравилась какому-то высокому начальнику из НКВД, но она отказала ему, и тот решил отомстить. На Екатерину завели дело из-за злоупотреблений в ее работе секретаря партийной организации и отправили в Москву для расследования. Говорят, в Москве, в следственном изоляторе, ее жестоко мучили и насиловали. Приговорили к семи годам колонии общего режима, но через год освободили по апелляции за недостатком доказательств вины. О дальнейшей ее судьбе никто не знал.
Паруйр был в шоке от услышанного, сильно переживал и долго был не в себе.
— Что с тобой? — спрашивала Алла, подозревая, что здесь замешана какая-то женщина.
— Так… стрессы после фронта, — оправдывался он. — Вот, теперь и из партии исключили.
Алла знала, что ему наплевать на эту партию и что он всю войну работал в штабах, в бухгалтерии по снабжению, оттого и присылал им дефицитные американские продукты, спасая семью от голода. Но она делала вид, что верит в его отговорки.
— А что с нашим папой? — спрашивали Анжелика и Яков.
— Не обращайте внимания, ничего нового. «И это пройдет», — цитировала она свое любимое изречение царя Соломона.

— А кстати, — сказала Алла однажды Яше, — ты знаешь, что с твоим-то Соломоном произошло?
— Да, знаю: Михоэлс погиб в дорожной катастрофе.
— Как бы не так, — возразила Алла.
— Тебе что-то известно? — спросил Яков.
— Мой начальник в артели, Семен Маркович, — дальний родственник Михоэлса, вернее, его троюродного брата, военного врача академика Мирона Вовси. Но об этом никто не знает, Семен Маркович скрывает свое дальнее родство с ними. И правильно делает. То, что я расскажу тебе сейчас, — молчи об этом. Даже Анжелике ничего не говори, и уж тем более своей Тамаре.
— А между прочим, моя Тома похожа на Мэрилин Монро, говорит одна наша знакомая, — заявил Яша с гордостью.
— А кто она, эта Монро? — заинтересовалась Алла.
— Американская киноактриса, белокурая красавица.
— Ради бога, я рада за вас. Так слушай, что рассказал мне Семен Маркович.
Снова Сталин начал борьбу с мнимыми врагами и пошли аресты, особенно среди интеллигенции. Репрессии стали еще более массовые и жестокие, как говорит Семен Маркович. А вот во время войны, когда Михоэлс ездил по разным странам, пытаясь собрать деньги для Советской армии, он встречался с такими знаменитостями, как Эйнштейн и Чарли Чаплин. И когда Эйнштейн написал Сталину просьбу создать еврейскую автономную область в Крыму, Сталин, говорят, просто взбесился. Он всегда завидовал популярности Михоэлса, она не давала ему покоя все эти годы. Да он и вообще ненавидит талантливых людей. Это мешает ему, плебею, чувствовать себя властителем мира. Плюс ко всему он еще и евреев не любит. Так вот, это не случайная смерть. Михоэлса убили по приказу Сталина, и сделали это чекисты, замаскировав под несчастный случай — гибель в автокатастрофе. Вместе с Михоэлсом убили театроведа, который был агентом НКВД и участвовал в похищении Михоэлса. Об этом никто не знает, и ты это забудь. Понял? Я рассказываю тебе с одной целью — чтобы ты знал, как надо быть осторожным в наше время, да и вообще в любое время с этими большевиками — уродами, как правильно выразился твой поэт, бедняга Фимочка.
Семен Маркович уверен, что скоро Сталин начнет антисемитскую кампанию. Еврейский антифашистский комитет уже распущен, говорит он. И их театр на идиш закрывают. Начнутся гонения на евреев. Семен Маркович считает, что «медовый месяц» Сталина с Израилем скоро тоже закончится. Многострадальный библейский народ скитался пять тысяч лет и никогда не выберет путь коммунистов.
— Да, мама, но у нас в оперной студии рассказывали о недавнем концерте в Москве великолепного афроамериканского певца Поля Робсона. Публика была в восторге от его чудесного баса: говорят, как у Шаляпина. И он, кстати, исполнял еврейскую народную песню на идиш.
— Естественно, — улыбнулась Алла. — Сталин хитрый, любит подпустить дымок демократии, затуманить всем глаза. Особенно если это касается притеснения черных в Америке или еврейского гетто.
— Анжелика встречается с евреем, мама, — сказал Яша, хитро улыбаясь.
— Знаю… Я ей говорю: не делай этого, дура такая. Она влюбилась, не слушает меня.
— А между прочим, мама, благодаря еврею Михоэлсу у нас есть теперь опера в Ташкенте, — немного взгрустнув, сказал Яша.
— У тебя сегодня, кажется, первая лекция? — спросила Алла.
— Да, первый раз выступать перед большой аудиторией студентов.
— Удачи тебе! — Алла смотрела на сына большими любящими армянскими глазами. Несмотря на ее относительно молодой возраст, голова у нее уже немного тряслась. Видимо, от пережитого ею за все эти годы.

По дороге в институт Яков мечтал о своей «Мэрилин Монро» — Тамаре, с которой договорился встретиться вечером. Анжелика, заканчивая медицинский институт, встречалась с красивым еврейским юношей Иосифом — будущим отцом Марка, и вскоре вышла за него замуж. А Паруйр перешел из депо на новую работу.

Так эта армянская семья оказалась в далеких азиатских краях. С первых же шагов своей совместной жизни Арпик и Паруйр были брошены в действующий вулкан времени, поглотивший столько миллионов судеб: война, голодоморы, репрессии. Но этой семейной паре посчастливилось выжить, вырастить детей и своего любимого внука Марка, который продолжил их «путешествие» по этой дороге, полной испытаний, драм и коммунистических экспериментов.