Восьмая глава Стеклодува

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Радка вступает в игру
Журналист Контарев, портье Яна, бизнесмен Равиль, Галина и другие
________________________________________
Между российским Петербургом и украинским Мелитополем ноль часов разницы во времени. Люди с хорошей экстрасенсорикой знают: именно такое расположение обеспечивает наилучший канал связи между теми, кто удален на десятки, а то и на сотни километров, и даже на тысячи; почему-то телепатическая волна бежит по меридианам лучше, чем вокруг матушки-Земли, а почему это так, не знают даже в их среде; и так как их официально считают шарлатанами, и биоэнергетику – выдумкой, то и разбираться в этом никто не думал.
Наталья Шилова приехала домой около девяти утра, заполнив положенные отчёты и рапорты в отделе. И у экстрасенсов тоже полно бумажной работы, никакими мысленными докладами тут не отделаешься. Десятиэтажный дом-лента на набережной реки Смоленки, недалеко от Голодаевского сквера, места казни декабристов – выбран не зря. Во-первых, это одна из точек энергетики тёмного типа, страшного, но как из источника из него черпать можно, да и сами тёмные тут проявятся махом: только держи ушки на макушке, периметр проверяй. Во-вторых, дом обладает сплошным подвалом и таким же сплошным чердаком: можно войти со стороны Радиотехнического колледжа или набережной, а выйти в сторону Уральской, почти за квартал. Посвящённых, конечно, эта дешёвая чехарда не обманет, но примитивным «топтунам» задачу усложнит сильно…
Лифт – первая «проверялка». Стальной короб отлично экранирует энергетику, не хуже камня, а она ещё узнала, что тут использованы кое-какие металлические присадки, доступные методу простого алхимического моделирования. Опытный энергет зайдёт только в лифт, на лестнице он сразу виден, но зато и оставит в лифте следы… Красивые узкие ступни Шиловой на тёмно-сером коврике пола не чувствовали ничего.
Зашла. Раздевалась на ходу, роняя одежду на пол. В ванной включила холодную воду, с минуту постояла, полузакрыв глаза и вслушиваясь в её бурление. Вода – это тоже важно. Как говорил Толя Туаев? Даже выпитая водка способна взаимодействовать с другой водкой, выпитой в это же время другим человеком в другом месте… Эта – хорошо бурлит; нет диссонанса, нет призвука, если бы и было что-то в квартире, вода бы давала другой звук, впрочем, обычным слухом неуловимый. Хороший человек был доктор Туаев. Был… а может, и есть.  Кстати, и выпить любил, и курил крепчайшие французские «Житан» с чёрным алжирским табаком, а вот поди ж ты – ничего не сказывалось. И сам видел, и людей готовил. Ту же Маришку… Да… интересно, где сейчас она, где он?
Потом женщина прошла в кухню – тут стоит огромный холодильник и дополнительно – холодильная камера. Набрала в средний магазинный пакет колотого льда. В ванной высыпала: заскрежетал лёд, тёрлись друг о друга кристаллы, потрескивая, как в бокале с виски.
Плеснула в воду полфлакона раствора коллоидного серебра – в аптеке продаётся для лечения горла, и медленно погрузилась в эту напоенную арктическим холодом воду. По шею. Ледовые кубики щекотали напрягшиеся соски грудей – они всегда напрягаются во время сеанса. По первости, не умея совладать с собой, она даже мастурбировала.
Она сконцентрировалась. Сделала пару дыхательных управлений. Если бы кто-то сейчас с помощью незнакомой науке техники заглянул в её голову с вьющимся золотом волос, в мозг, то увидел бы, как он неуловимо меняется. Как кристаллизуется. Синапсы нейронов сплетаются по-другому, образуют совершенно новую структуру; импульс бежит по ним не так, как обычно…
Наталья знала: на связь с ней должен сейчас выйти тот, кого она оставила наблюдать за журналистом в Ботиево. Он обязательно выйдет и обязательно скажет. Но женщина не знала, что этот информатор не скажет ничего хорошего.
________________________________________
В это же самое время Борис в одних джинсах сидел в довольно хорошо обставленной комнате и курил. Окно выходил в сад, засаженный айвой; поспела давно, только не сбирает никто. Вся земля под деревьями усыпана подгнивающими плодами. Разной формы – и тонкие, и раздутые. Как у Кости дома, там тоже всё айвой засажено было, и она так же опадала. До айвы почему-то гуси и утки домашние охочи были – заглатывали целиком, давясь, но продолжая это дело. А тут собирать некому. На окне – толстенная решётка. Ни выломать, не выпилить, и пилить нечем. Позади – дверь. Тоже стальная, тоже хорошая. Но даже если ему удастся ту дверь открыть, в холле его встретят «макаровы» двух хусаиновских бойцов. Один – бритый парень со Строгановки, второй –чучмек, полудагестанец. Первый иногда начинает напевать что-то блатное, его напарник вскидывается, кричит гортанно: «Э, брат, не пой, да?» А хрен ли толку. Сторожат.
Эх. И главное, он из-за Янки гостиничной тут оказался. И своего грёбаного джентльменства.
Тогда, на берегу, он долго ещё сидел мокрый. Всё понятно. Паспорт он промочил, ну, ладно, тот-то высохнет, а вот телефон новый покупать нужно. Пока он без связи. Доллары в круглой пачке, резинкой перетянутые, тоже промокли – надо сушить. Хорошо, что ноутбук с фотоаппаратом в рюкзаке у Галки в машине – ничего, хоть в сохранности, вернёт потом.
Долго смотрел на обвал склона. Призрак. Привидение. Костян мёртв, он сам его труп видел и фотографировал. Это не обсуждается. Значит, банальное привидение… Но что тогда так Галку перепугало? Да мало ли: вскрикнула бы: ой, ты ошибся! Коська-то живой! А может, она тоже увидела, что за идущей фигурой по прошлогодней траве тень не ползла?
В гостинице ему жить больше не хотелось. Даже появляться там, где невидимые ноги разгуливают по номеру, проходя сквозь стены и запертые двери, а невидимые руки мнут пустые банки из-под пива. Вся эта чертовщина тянется за ним из дома дяди Осипа… А, нет. Из его питерской квартиры.
Тут бы тоже хату снять. У бабульки какой-нибудь, на окраине. Чёрт. Деньги-то надо всё-таки разменять, бабке не хочется «зелёными».
Он поднялся и, подхватив рюкзак, мокрый, злой, побрел почти наугад в сторону центра села. Галка опамятуется и найдёт его. Обязательно. А вообще уезжать надо из этой, сцуко, «мирной жизни». Сыт по горло. Сбацает что-нибудь такое, для галочки, и втиснет. Всё. Но как Шилову-то найти? Тем более сейчас, без телефона и ноутбука.
…Яна встретила его испуганными глазами, с ресниц которых сыпалась тушь.
– Ой! А чё это вы такой-то? Мокренький…
– Купался.
– Купалися? Так рано ж…
– А я морж.
– Кто? Зверь такой, что ли?
– Хуже… – признался Борис. – Чудовище. Яночка, мне обсушиться надо, в себя прийти и… М-да. Выпить тут у вас. Ну, хотя бы чайник электрический принесите. А вечером, как обещал.
– Точно?
– Слово гусара.
Через десять минут она принесла чайник. Борис, как назло, разделся совсем, догола, и, когда эту дура ввалилась в номер почти без стука, пришлось закутаться в сорванное с постели покрывало.
– Пожалте. Вот вам кружка. Толька вы её не тресните, пожалуйста.
– Да ни за что!
Златовласка странно посмотрела на него, в то само место, куда обычно неприлично смотреть молодым девушкам. Хихикнула:
– Если чё погладить у вас есть, так я поглажу…
Борис буркнул: «Спасибо, сам… поглажу!», и только когда она вышла, оценил двусмысленность вопроса. Ишь ты. Погладит она. Кто кого гладить будет, это мы ещё посмотрим.
Горячий чай хорошо пролился по жилам, согрел. Из сухого в запасе оставалась футболка, камуфляжные штаны, свитер и ветровка стального оттенка. Ладно. Для сельского Карнеги-холла пойдёт. Только собирался переодеться, как опять пришла Яна. Румяная, как пирожки из печи.
– А вам тута принесли… – она положила на кровать его рюкзак.
– Кто?
– Да Галина ж. Наша хозяйка магазинная. Я её знаю. А она – вас.
– Зашибись.
– Что?
– Да я так, про себя… – ощупал рюкзак: всё на месте. – Ладно, Ян, к десяти буду готов.
– Хорошо. Почивайте.
Почивать он, конечно, не стал, не то состояние, ноутбук раскрыл. Набрал первым делом: «Ятога». Ну, что там про тебя?
Так. Сообщение месячной примерно давности.
«Следственные органы Выборгского УВД продолжают поиски Константина Ятоги, бывшего бойца ВДВ, который подозревается в убийстве сослуживца Артура Разгулова. По данным следствия, Разгулов, работавший в одном из петербургских ЧОПов, встретился с Ятогой в Выборге. Затем между ними вспыхнула бытовая ссора. Есть свидетели их драки. После этого Разгулов исчез, а через некоторое время исчез и Константин Ятога. В настоящее время он объявлен в федеральный розыск…»
Вот какие дела творятся! Так, во что Костя ещё успел влипнуть?! Теперь плюс-минус понятно, что он это время по бровке ходил. А кто же его в Ботиево нашёл?!
Борис рассеянно тыкал в клавиши, которые то ли песком забились, то ли пылью из рюкзака – блин, надо же было всё-таки в пакет такую вещь класть! – и вот случайное залипание и выдало: «Легенды села Ботиево». Ну-ка, ну-ка, почитаем.
«…на стыке Ботиево и нынешней Бабановки, образованной как хутор в 1893-м году, в начале двадцатого века стоял дом купца Семёна Мефодьича Кирсанова. У него была дочь, Евламия, которая в восемнадцать лет сбежала из дома, чтобы обручиться с Василом Мироковичем, болгарином, наполовину цыганского происхождения, в округе известным как конокрад. С помощью своих приказчиков купец Кирсанов того Мирковича нашёл на ярмарке в Мелитополе и зарезал, представив всё как пьяную драку в трактире. А дочь Евламия, не вынеся гибели любимого, утопилась как раз на том месте, где река Корсак делает крутой поворот. Место это у древних болгар называлось Царёво Жито, и обитал там некий удельный правитель Древнеболгарского царства примерно XII–XII в. нашей эры. Говорят доныне, холм на правом берегу Корсака изобилует подземными пещерами, и некоторые ходы тянутся под рекой в современное Ботиево. В память о гибели дочери купец Кирсанов возвёл там деревянную часовенку и фамильный склеп, где захоронил Евламию. Часовенка стояла до 1918 года и была сожжена при занятии территории Украины кайзеровскими войсками. Она есть на старых германских картах этого периода… А сам Кирсанов помер в двадцать втором году в Мелитопольской психиатрической лечебнице, куда был помещён после психического расстройства, объявив себя на сельском сходе в Бабаевке фараоном Рамзесом Двенадцатым…»
Тьфу. Так вот откуда этот подземный ход, который дядя Осип замуровал. Вот такая история. Ну да. Рамзес Двенадцатый – это сильно. Это круче Романа Фёдоровича Унгерна фон Штернберга, который, вообще-то, был коронован как последний Чингизид на Земле. Нетрудно понять, почему бабаевцы сдали «фараона» в психушку. Тут уже комиссары бал правили, какой там Египет. Так. А если мы сейчас посмотрим по архивам, какое у этого Кирсанова, вообще, потомство?
– Здрасти, можно?
Она уже вошла. Ну какое там «можно», мать вашу за ногу. На лице – тонна косметики, платье – цвета вырви глаз, босоножки на каблуках высотой с Эйфелеву башню. Сломает ведь, в ботиевских-то колдобинах.
– Пойдёте, да?
– Да. Момент.
Он захлопнул ноутбук, убрал в пакет всё-таки, пакет в рюкзак.
– Яночка… Я понимаю, звучит некорректно, но тут очень ценные вещи. Я знаю, у вас несгораемого сейфа нет. Но хотя бы… куда-нибудь надёжно спрятать можно? Пока мы тут гулеванить будем.
Надула губки. Обиделась.
– Ну, что вы такое говорите, гражданин Борис Николаич… Мы тут честные.
Она, вероятно, хотела прибавить: «Тапочков не воруем!», но вовремя остановилась.
– Ладно. Берите. Спрячем…
– Спасибо!
Она провела его в свой ресепшн, показала стальной короб с крышкой. Открыла его. Тряпьё.
– Вот сюда ложите.
– А что тут?
– Та полотенцы старые, которые жильцы угваздали да прожгли куревом… И простыни тоже.
– А зачем копите?
– Дык сдаём на вторсырьё. А нам новые. Экономим. Тута по полгода не заглядывают. Можно!
– Ну, хорошо. Ещё раз спасибо.
Спрятав пакет под полотенце, обляпанное точно чей-то менструальной кровью, Борис вздохнул. Ладно. Одна проблема решена. И ручку подставил, галантно:
– Ну, что красотка? Поедем кататься?
– Да пешком дойдём…
– Я так… образно!
По дороге Яна щебетала. О своей жизни, подругах, кавалерах, мечтах. В мечтах она была хозяйкой бутика в Мелитополе. По женскому белью. Переставляла ножки в туфлях с выпуклыми, как старинные амфоры, икрами, и иногда спотыкалась. Борис поддерживал.
– А вообще, мужчины сейчас та-а-акие тупые, Борис Николаич, уж извиняйте! О политике начинают. А зачем девушке политика?
– А что надо?
– О чувствах.
– М-м… ну да… – Борис вспомнил сожжённый этаж дома дяди Осипа. – А если снаряды по вам бабахают?
– Так это вы всё и развели мужики. Фигней маетесь. Власть делите.
– Где-то оно и верно.
– Правильно! А надо девчонок любить, детишков делать…
Перед самым «Охотничьим домиком» она доблестно сломала каблук. И хотя дорога сухая была уже – припекало с неба, всю мокроту вытопило, разуться отказалась категорически. Ну, прямо вторая Ирка. Ковыляла со страдальческим видом. Борис не преминул уколоть:
– Пяточки бережёте?
– А то! Я ж не дура деревенская, б;сой топать!
– А танцевать как будете? Может, всё-таки босиком?
– Босиком только лахудры местные… а я посижу, коктейльчиков попью. Угостите.
– Не вопрос.
Эти вот «коктейльчики» их и погубили.

 

Собственно, он уже был благодарен этой простушке за то, что танцевать не тянет. Он вообще «дрыгалки» не любил. Ну, если только с сильно пьяных глаз и медляк – чтоб хоть помацать что. Ну, изобразил некие движения на танцполе. Сам «Охотничий дом» оформлен как помесь конюшни с Грановитой палатой. Массивные колонны под золото, мраморный пол, а по четырём стенкам – чуть ли не лавки деревянные и такие же столы. Понятно, бухать не важно где, были бы тёлки. Правда, с одной из сторон стояли кожаные диваны: Борис явно представил, сколько тут перетрахано…
Вышел покурить. Раз вышел – компания. Гопническая молодёжь. Разговоры: «А чё, не дала?» – «Не, она сразу ствол достала и шарах, понял, в воздух». – «А чё, заборзела?» – «Да бешеная, сука, она мертвяка какого-то-то на реке видала».
Только заинтересовался – пацаны свалили. Пошёл, взял тоскующей Яне ещё по коктейлю. Поговорить с ней? А о чём?! Снова вышел курить. Теперь суровые дяди по нему глазами проехали – отпустили. Говорят негромко. Бу-бу. Может, вальнуть его? Бу-бу. Нельзя, босс запретил. А чё он? Бу-бу. А чё у Осипа? Да кипеш. Бу-бу… Мы подкатили, нас рылами в землю. Эфэсбе. Не пикнешь. Да хер знает, чё там было…
На него уже поглядывали – такие за прислушивание и ноги поломают, легко. Борис затушил окурок, вернулся в прокуренный зал, под фонари-шары из битых зеркал. И напоролся. Двое сидели за столиком с Яной. Один – типичный русопятый, чубатый казак со Строгановки, рыжеватый, крупномордый, второй – типичный яйцеголовый кавказец-полукровка. Перед ними – наполовину початая бутылка водки. Русопятый, положив массивный висок на ладонь, напевает: «Чорный вор-р-ран, ай, чорный вор-ран…» Второй бесится: «Э, слышь братан, толька не пой, ладна, а?!» Журналист появился некстати, и две пары мутных глаз уставились на него.
– Борисик… – пролепетала девушка. – Пойдём, может? Мне пора.
Кавказец лишь на неё глянул – она онемела. Потом на Бориса.
– Э! Шайтан. Зачем нам девушек смущаишь?
– Я не смущаю! – Борис улыбнулся как можно более широко; да, тут придётся сотку отдать, не меньше. – Ну, мы пошли. А то засиделись.
– Куда пошли? Зачем такое гаваришь?
А тот, певун, просто ухватил Бориса за полу стальной курки и доходчиво пообещал:
– Сиди. Кадык вырву.
Пришлось опуститься на жёсткую скамью и тоскливо искать глазами ментов. Ну, или хотя бы клубных охранников. Беспредел происходит на их территории, им тоже это не в масть.
– Борисик… – опять заскулила Яна. – Я босоножку потеряла… я босиком пойду, только пойдём!
Журналист встал, показывая девушке глазами: дура штопаная, хоть босиком, хоть голышом, беги отсюда быстрей! Он себя Джеймсом Бондом не считал, но скотиной быть тоже не хотелось. Достал пачку сигарет, свой «Донской табак», вскрыл.
– Ребята… Ну, зачем нам рамсы. Договоримся, да?
В расслабленной руке казака щёлкнуло – оттуда выкинулось лезвие ножика и очутилось нехорошо – на уровне яиц Бориса. Кавказец за водой потянулся:
– Бабу аставь, сам на хер иди, баран. Зачем пришол? Свой смерть искать пришол…
И вот тут-то и произошло самое интересное. Очень уже Борису, к сожалению, знакомое. Русопятый почему-то убрал лезвие, достал из кармана кожанки огромный «стечкин», спросил напарника:
– Знаешь, да?
– Ой, ни знаю! – наморщился тот. – Братан, пей лучше, толька ни пой…
Петь этот русый богатырь не стал. Он просто поднял оружие, выстрелил. Раз, два. Стеклянный швар висел прямо над ними, он лопнул, разорвался осколками, обсыпал их… Завизжал народ, кинулся кто куда, столики сворачивая. А русочубый всё стрелял в потолок с дурацкой улыбкой на лице. Пока его кавказец по чубатой голове бутылкой не вырубил. Ну, а потом набежали люди, охрана. Борис, к несчастью, между скамейкой и столом застрял – утечь не успел.
А затем его подняли, повели, скованного по рукам пластиком, куда-то наверх. Деликатно по почкам только дали – из глаз искры, из носа сопли. Посадили в кресло. Пришёл косенький, на самшитовую палку опираясь. В хорошем костюме. Равиль, бедолага. Да, Борис его помнил черноволосым, смуглым крепышом. Усох маленько, глаз левый дергается. Смотрел, щурился, оглядывался почему-то по сторонам.
Изрёк:
– А мне про тебя человек не зря говорил. Умный человек! Что придёшь ты, вынюхивать будешь.
– Я не вынюхивал… Я журналист… о мирной жизни хотел написать.
– Да нет тут никакой жизни… – Равиль Сабитович Хусаинов посмотрел ему в глаза вязко, тяжело, мутно. – Одно говно. Так и живём. Об этом будешь писать? Не надо. Люди обидятся.
Потом обернулся на своих:
– Этого под охрану наверх. Не выпускать никуда.
– Э, босс, а баздуганить будет, мебель ломать? – подал голос кто-то.
Самшитовая палка упёрлась в пол. Посверлила его.
– А ты прибей. Немного прибей! – с доброй улыбкой посоветовал Хусаинов. – Палец отрежь, да? Что ему палец, да? Живой будет зато. Правда?
И ушёл.
Вот так Борис Николаевич Контарев, ведущий журналист питерского еженедельника «Белые ночи», очутился хрен знает где и хрен знает с какими перспективами.
________________________________________
Он курил сигарету за сигаретой. Свой «Донской табак» выкурил, ему от щедрот Равиля Сабитовича кинули на кровать блок «Мальборо». Выпить бы… Но этого не дали. Сидел, курил и думал.
Что это за человек, который предупредил Хусаинова о его приходе? Зачем вообще этот местный магнат оставил его в живых?! Могли бы отмудохать. Кости переломать за борзоту и выбросить на берегу Корсака. Делов-то для этой шпаны. Но нет – держат как ценного пленника. Значит, он чем-то ценен… а чем?! Что он может знать?! И о чём его будут спрашивать? А может, спросят – и в расход?
Он слонялся по комнате, принял душ; да, тут даже по нужде не попросишься – удобства внутри. Подошёл к окну. Деревья. Айва. Ботиевские тополя за оградой. Решётка. Тюрьма…
И вдруг заметил, что золотистые плоды падают. Но не все, не сразу, а… а как будто кто-то азбуку Морзе выстукивает этими шарами неправильной формы. Один, другой… Нет! Одни падают медленно, точками. Три точки. Другие – сразу по три. Тире. Потом снова точки… Три точки – три медленных тире – три точки… Чёрт! Это же сигнал SOS.
Он рванулся к двери. Затарабанил, загрохотал по металлу – открылась. Стоит тот казак с бессмысленными глазами. На виске, куда его ударили, свежая полоска пластыря.
– Чё надо?
– Хозяину хочу сказать! Очень важное! Хозяин где? – истерически завопил журналист единственное, что в голову пришло.
– Нет босса. Уехал! – проворчал пшеничный, но почему-то выпустил Бориса, только пистолет достал из-под ремня, затвор передёрнул.
Можно идти? А куда, если Хусаинова нет? Но он пошёл. И сзади двигался этот, охранник его, напевая: «Как на буйный Терек, на высокий берег, выгнали казаки сорок тысяч лошадей…» Куда он его ведёт?
Долгие шаги по покрытому ламинатом коридору. «И покрылся Терек, и покрылся берег сотнями порубанных, пострелянных людей…» Вот и холл второго этажа, сидит напарник казака, полукровка, нарды раскрытые, кубик бросает. Вскочил нервно:
– Э, опять паёшь! Не пой, брат, заибал! Зачём его привёл?
– Ой, любо! – сказали над ухом Бориса.
– Я тибе гавару: зачем привёл. Ни пой!
– Любо, братцы, жить!
Кавказец выхватил свой «макаров», но не успел: грохнул выстрел, и пуля из пистолета казака вошла ему прямо в переносицу; рухнул, уронил нарды, запрыгали по полу шашки и чёрно-белые кости.
– Любо! – хрипло выдавил казак.
Борис уже шатнулся в сторону, к стене метнулся, к креслу. Точно, сейчас и его грохнут! И да, ствол орудия на него повернулся.
В этот момент Борис понял: неладно что-то с казаком. Глаза у него закатились под веки, сверкали одни белки, пистолет дрожал, как будто кто-то выкручивал ему руки, отводил… Ствол «стечкина» идёт к выходу на лестницу, пляшет.
Он начал стрелять. Безостановочно.
Но пули отскакивали от какого-то пятна, там образовавшегося. Отскакивали, били со звоном стёкла, выбивали штукатурку, в пол вонзались. Сначала хаотично; но вот одна пуля отразилась в тело казака, вторая… Он дёрнулся. Снова. И только с третьей, прилетевшей в лоб, рухнул навзничь, окостеневшими руками сжимая оружие с заклинившим, расстрелявшим все патроны затвором.
Теперь он видел, во что оформилось это пятно. Та самая. Дырявый, штопаный, плесенью покрытый болоньевый плащ с капюшоном. Голые ноги с полными икрами, ужасно грязные, в пятнах и синяках. И милое смуглое лицо с пронзительными глазами под косматой чёлкой чёрных волос.
Радка. Нестеринарка и племянница Черемисовой. Твою ж мать…
Она не позвала его, даже рукой не показала: он просто внутри понял, что надо идти за ней. Поднялся, перешагнул через худые ноги мёртвого кавказца и пошёл. Спустились по лестнице, посередине на площадке – куда-то влево, в потайную дверь. Двери раскрывались перед ними, замки сухо клацали, а последняя, на улицу, просто вывалилась, как будто перепилили петли. От её стальной плиты шёл пар, но грязные ступни Радки прошлись по этому металлу спокойно и беззвучно. Только шипело что-то.
Знакомый микроавтобус. Отскочила в сторону дверь. Перекошенное лицо Галки: «Садись, быстро!» Видимо, и болгарка села, проскользнула. Видел: Галка босой ступнёй выжимает педаль газа в пол. И мицубиси рванул в сторону забора, а не выхода, почему-то прямо по саду, по этой лопающейся под колёсами айве… Забор близко…
– Держитесь!
Удар. Мощный «кенгурин» принял его на себя, но всё равно лобовуху перекрестила трещина, левая часть закрылась вообще – сеткой. Голым локтем Галка выбила остатки стекла, машина уже выскочила на малоприметную дорогу и понеслась по берегу Корсака.
 

Они подъехали к мосту; женщина – сквозь зубы:
– Только бы там ДПС не стоял…
Но Бог миловал – пролетели по этому мосту в направлении Строгановки. Только тут Борис, ещё ощущавший на губах кислый привкус пороховой гари, спросил:
– Ты куда везёшь меня?
– К Радке.
– А-а… а что, там не найдут?
Галина помолчала. Сбавила скорость – на обочине машина, фура, мало ли. И автомобиль строгановских ментов; но те занимались осмотром кузова, мицубиси с почти выбитой лобовухой проехал мимо спокойно.
– За тобой нелюдь охотится. Не человек, понимаешь! – процедила Галина. – Тот самый, египтянин, или как там его, мать которого я видела у Равиля! К Радке он не сунется, он боится. И остальные… не сунутся.
До Бориса стало доходить. Он пошарил по карманам. Да, хорошо, пачку «Мальборо» засунул в один, и зажигалка нашлась. Задымил. Кивнул на нестеринарку, притихшую сзади, – на полу между сиденьями сжалась грязным комком.
– Этот фокус… ну, с быками. На танцах сейчас. Это она устроила?
– А ты как думаешь? Она тебя нашла.
– М-да. А почему за нами никто не погнался?
– Мелитопольские вдруг Равилю предъяву какую-то кинули. Стрелку забили. Ну, ему пришлось банду собирать и туда ехать. Вот оставил дома человека четыре.
Борис понимающе оглянулся назад. Нет, это счастливое совпадение.
– Она и это устроила… А как?
Галина не ответила. Зло, настороженно осматривалась – вправо, влево. Вела машину медленно.
– Ты когда-нибудь Деда Мороза о чём-то просил? – вдруг спросила женщина.
– Я? Ну, да… хм, даже письма писал.
– И сбывалось?
– Почти… всегда. Под ёлочкой находил что-то.
– Вот и она пишет! – зло отрезала Галина. – Только мысленно. Туда, небу. И небо даёт… уж по своему разумению. Под ёлочку.
– Охренеть… Чего ж, я такой ценный кадр? Блин, выпить охота.
– Возьми под сиденьем.
– Опять виски?
– Звиняйте, бананьев нету. Водка!
Он пошарил, нашёл бутылку. Ну, да.  Сделал хороший глоток. Даже закашлялся.
Автомобиль проехал практически всю Строгановку по краю и там, где начинались садовые товарищества, остановился. На пустыре врос в землю автобус ЛАЗ 695-й модели без колёс, дряхлый, затянутый каким-то рваньём. Галина выключила двигатель, устало откинулась на спинку сиденья…
– Чёрт! Лобовик придётся менять… А это только в Приазовске.
– Да ладно. Как говорится, с меня должок. Слушай, а я думал, она в доме у тётки живёт.
– Это и есть дом тётки. То, что осталось. Участок один местный козёл у неё высудил, кому-то там на лапу дал… Снёс всё, и помер. От инсульта. А этот автобус он для строителей коттеджа притащил.
Борис прихлёбывал водку. Галка обернулась на него, первый раз устало улыбнулась:
– Ну, пошли? Горе ты наше.
Автобус внутри разгорожен на несколько отсеков, видно, что уже успел побывать общежитием. Сзади – туалет, спереди – кухня. Свет льётся через пыльные верхние части окон, остальное закрыто железом, забито фанерой. Войдя через переднюю дверь, Галина опустилась на продавленный топчан; за ней зашла Радка и стащила с себя болонью.
Борис ахнул. Девушка совершенно голая. Тело прекрасное, здоровое, смуглое; курчавая поросль паха мощно торчит, груди – как тугие мешки. Галина хмыкнула; поднялась, нашла на топчане где-то застиранное ситцевое платье, подошла и сунула нестеринарке в руки. И показала знаками: надеть.
– У неё нет понятия наготы… – устало проговорила Галина, оборачиваясь к застывшему Борису. – Она такая, как есть. Всё естественно. Ладно, ты не высосал всё? Дай выпить и мне.
Они уселись на топчан, выпили из горла поочерёдно, закурили. Борис с некоторым ужасом осматривал грязноватое жильё это, потолок со свисающими клоками обшивки и снятыми лампами, сажу и пыль на стенах, нечистые тряпки на убогой, из ящиков сколоченной мебели. Галка забралась на топчан с ногами; красивые ступни её, сохранившие силу и изящество, легли на замаранный плед совсем недалеко от Бориса. Всё-таки она баба в самом соку, за собой следит: и аккуратный макияж, и маникюр (хоть ногти и короткие, с её-то работой, но лаком покрыты и ухожены).
– И тут… и тут я, так сказать, погощу какое-то время?
– Не сцы, как сказала бы я тебе в детстве… – Галка прикрыла глаза, поболтала жидкость в бутылке. – Тут только на вид грязно. А на самом деле. Здесь даже пауков нет. И комаров с мухами.
– Почему?
– А ты догадайся с трёх раз. Энергетика. Она их просто убрала, как мешающих.
– Галь… я вообще хреново понимаю, что происходит. Например, кого мы видели… на берегу?
– Энергетическую силовую проекцию…
– Чего?! Ты что в этом понимаешь? Только без обид, Галя.
– Да на хер ты мне нужен, на тебя обижаться… Борь, ты в Сибири бывал хоть раз?
– Ну… в Иркутск летал, то есть в Ангарск, с журналюгами. На открытие завода какого-то. Потом это, в Томск, на семинар.
– А Новосибирск?
– Да нет, не случалось. Да скучный город, говорят, серятина сплошная.
– А я была… – тихо сказала женщина.
Она поудобнее устроилась на этой раздолбанной кровати, подтянула под себя грязные подушки, голые ноги теперь нагло вытянула к Борису – как нарочно. Закурила. Появилась одевшаяся Радка, прошла мимо, на них не смотря, покинула автобус. Журналист кивнул ей вслед:
– Это она куда? На огород?
– Нет. Тут яма от подпола осталась. Она сейчас туда залезет и до ночи сидеть будет.
– Зачем?
– Борис, хватит. Ты вроде мужик учёный, а как ребёнок… Энергетику можно получать от земли, от предков, или из космоса, от потомков. Она вот иногда из земли берёт. Тоже полезно.
– Ладно. Извини. Тут с ума спрыгнешь с такими приключениями… Так что в этом Новом Сибирске?
– Я туда поехала в Институт клинической и экспериментальной медицины, от больницы нашей. Они хорошее лекарство разработали против Альцгеймера: на ранних стадиях, знаешь, помогало, если болезнь не запущенная. Ну, вот… Гуляю по центру Новосибирска, там театр оперный красивый очень, прямо дворец какой-то. А на улице – ужас, конец февраля, слякоть, грязь. Они там на снег не соль насыпают, а песок. Грязища такая, коричневая.
– Ну, понятно. Да это лучше, чем реагенты.
– И тут мне… – Галка засмеялась. – Мне пришло в голову босиком прогуляться.
– В феврале? А, ну да, закаливание…
– Да ладно! – она пихнула его голой пяткой в бок, игриво. – Есть у меня такая шиза: босыми ногами незнакомый город ощупать. Ну, чё, сапоги снимаю, носки тоже и шпарю босиком. По главной улице с оркестром.
– А люди?
– О, там публика спокойная. Даже улыбались! Так вот, чувствую: ноги прямо сами куда-то ведут. Как на верёвочке. Дом, подвальчик, вывеска: «КЛУБ БОСОНОГИХ». Захожу, грязноногая, с сапогами в руках. А там такая баба моих лет, тоже брюнетка, говорит: хорошо выглядите. А я Евгения, нумеролог-астролог. Давайте знакомиться…
– Хм. Клуб босоногих… Секта, наверное, очередная.
– Дурак. Просто люди, которым нравится босиком гулять, ты понимаешь, нет? Да, взрослые, все с высшим образованием, многие с детьми. Просто гу-ля-ют. Не молятся и мантры не поют. Всё?!
– Всё. Услышал тебя.
– Так вот, мы с ней и прочими членами клуба чаю попили, поговорили. Потом она мне звонит: хотите одну рискованную энерогопрактику? Я-то же безбашенная, говорю, хочу! Ну, она меня в десять вечера у гостиницы забрала на машине.
– И куда вы поехали? В этот клуб?
– Если бы. На кладбище. Южное кладбище у них там есть, куда-то к плотине ГЭС… А, там их Академгородок. Ну вот, его подтапливает по весне, старую часть. Приезжаем. Разулись. Сначала просто ходили, на могильных плитах стояли.
– Зачем?!
– Сложно сказать. Как привыкание, что ли. Потом она подводит к одной могиле. Та провалилась – яма, внизу вода. Ну, и гроб с костями чьими-то, наверное.
Борис с интересом посмотрел на Галкины ступни. Ох, и красивые они остались у неё. Длинные пальцы-маслины, только по бокам наросла плотная кожа, шершавая, мизинец по-прежнему торпедой точит… И небритые, кстати, ноги. Ну, Галка никогда гламурностью не отличалась.
– …она говорит: раздеваемся догола. А мне чего, не с мужиком же… Разделись. Залезли в эту жижу. Воняет, конечно, но дышать можно. Обнялись, прижались всем, чем можно, стоим.
– Тьфу. Прям лесбийский акт какой-то. Обнялись, целовались…
– Идиот! – рассердилась женщина. – Я сейчас тебя стукну! Не целовались мы. Просто обнялись, потому что холодно. Руками-ногами. Короче! Она шепчет: сейчас начнётся, глаза закрой! Я закрыла. И как пошло что-то из могилы, со дна. Клокочет. Я на секундочку глаза-то открыла – а там жижа чёрная, как нефть.
– И?
– Не перебивай! Короче, затопило нас, я чувствую, захлёбываюсь. А её слышу: терпи, терпи только! Ну, и с минуту я как на том свете была. А потом отошло, глаза открыла – всё, нет жижи, только глина под ногами чавкает.
Борис поболтал оставшуюся водку. Гм, надо по-братски разделить.
– А раздевались-то зачем?
– А ты бы видел нас! Жуть… Мы как в битуме обе. Или в навозе. Липкая хреновина такая, с водорослями, откуда им там взяться?! В общем, вылезли, помылись, оделись. Она меня в гостиницу обратно. Я потом сутки спала, как убитая.
– И что дальше? – Борис отпил, но женщина потянулась и отобрала бутылку.
– А дальше я ИХ видеть стала.
– Кого?
– Энергетические существа. То, что мы привидениями называем, призраками.
– А давно видала?
– Да вот… под Новый год. У моей продавщицы, Таисии, кто-то начал по ночам под окном плакать, как ребёнок, и стёкла бить. Ма-а-аленькие такие дырочки, круглые, как от малокалиберки. А пулек нет! И следы на снегу босые, детские. Я посидела там одну ночь и увидела…
– Что?
Галина помедлила. Водку почему-то не стала допивать, встала, брякнула на стол с закопчённой электроплиткой с обмотанным изолентой проводом.
– У Тайки сестра в Кирове, алкашка. Дочку десятилетнюю, дура, заперла в подпол и квасить. И угорела с собутыльниками. Та тоже задохнулась. Так менты не догадались подпол открыть, её только через пять дней и нашли. А эти пять дней её энергетическая оболочка и стучалась к тётке!
– Ёп, блин… Вот жути-то. Хорошо. Прямо спрошу: кого мы на берегу видели? Оболочку Костяна?
– Нет… Это другое было. Это тот нелюдь, который тебя ищет. Он принял его образ, может, думал нас обмануть.
– А почему пропал, мать его так?! – заорал Борис, тоже вскакивая. – Почему исчез-то?
– Потому, что слабая оболочка была. Наспех созданная. Видимо, на твою и на мою энергетику напоролась, рассыпалась.
От неё, от Галки, шли мощные, вибрирующие волны. Только сейчас он понял, что под серой кофточкой и курткой – живая, тяжёлая грудь. И под коричневой тяжёлой юбкой наверняка ничего… как это он ощущает…
Он посмотрел ей в глаза. Увидел это – желание. Молча толкнул её на топчан.
Он раздевал её бешено, не жалея трещавшую одежду. Она не сопротивлялась. Только безумными тёмными глазами его пожирала. Стаскивал, рыча, с себя джинсы. А ступни её, холодноватые, гибкие, шершавые ступни скользили по его обнажённому телу, по всем местам, распаляя; не выдержал, ухватил эту гибкую ступню, впился всем ртом, зубами в твёрдые пальцы, с плотными, как из тугой резины, подушечками. Галка уже плыла, уже голая, уже нервными руками трёт на тяжелой груди набухшие, давно не целованные шишки сосков.
Сука, Ольга. Сволочь, это она его приучила. Она ему не дала ни разу, из формальных соображений – всё-таки сестра, но со своими ступнями позволяла всё. И скалилась, и самоудовлетворялась, наблюдая его сопение, кряхтение и капли пота на груди…
В какой-то момент как дали по затылку мокрой тряпкой. Такой мать пол мыла.  Оторвался от разгорячённых его ртом подошв, тяжело дыша. Сверху, с крыши, заглядывая сквозь мутное стекло, на них неподвижными глазами смотрела Радка.
Всё как рукой сняло. Ахнули, отпрянули друг от друга. Торопливо начали одеваться. Радкино лицо исчезло – но своё дело сделало. Разыскивая носки, Борис разворошил кучу тряпок и обнаружил тапочки. Белые, с логотипом HOTEL ITALY.
– Вот кто у меня их…
– Да. Ей надо было какую-то вещь с твоей энергетикой.
– Да я их не носил совсем!
– Она это поняла. Поэтому забрала остатки кипятильника.
– Блин! А остальное зачем под матрас засунула?
– Якорь. Передатчик энергетики, можно сказать.
– Тьфу ты…
Здесь даже зеркало было, маленькое. Почему-то очень чистое, в отличие от других вещей. Смотря в него и торопливо подмазывая губы помадой, оправляя волосы, Галина сказала деловито:
– Дня два перекантуешься тут. Равиль тебя сейчас наверняка ищет по всему Ботиево.
– А почему мы…
– Это был его секретный ход. Фальшзабор там. На случай облавы ментов или наезда. Радка увидела. Короче! Я к тебе сама приеду. Пока разузнаю, что да как.
– Курить оставишь?
– Да. И курить, и выпить. Только без фанатизма… – женщина улыбнулась в дверях старого автобуса. – А ты такой же… Что, ноги у меня не постарели?
– Ты и сама ништяк! – буркнул Борис, вспоминая всё, что у него было – с ней и её ногами. И чертову Ольгу. – Кстати… А как у неё фамилия, у этой Радки? Настоящая?
– Мирокович.
– Оп… погоди. А фамилия Кирсанов о чём-то говорит?
Галина усмехнулась, аккуратно поставила зеркало на полочку.
– Так Кирсанов у нас дядя Вова. Владимир Иннокентьевич, хирург. Спился мужик совсем, а жаль, золотые руки были… Ладно. Держись. Может, ещё… – она замялась. – Получится. Пока!
Борис остался один, присел на топчан, вертел в руках тапки. Ну, да, теперь всё понятно со следами. Если эта нестеринарка замки дверные, не касаясь, открывает…
Да, при первой же возможности надо добраться до ноутбука. Вставить в него флешку фотоаппарата и пересмотреть снимки Кости.
Зачем? Он сам не понимал, почему, но почему-то был уверен – что-то он там увидит. Или – не он…
 
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Назад в СССР!
Мальчик Костя, девушка Энигма, Фёдор Иванович Ятога и другие – Зеленогорск Ленинградской области, санаторий. За много лет до описываемых событий
________________________________________
Санаторий «Остров детства» заложили ещё в сороковом году, когда эта территория вошла в состав СССР – он предусматривался, согласно постановлению СНК, как филиал «большого». Но достроить не успели, грянула Великая Отечественная. А вот уже в сорок седьмом, по прежнему проекту архитектора Мейера Кноцке, санаторий достроили. И получился вполне себе «сталинский ампир» с пышными, обрамлёнными разными гроздьями да плодами колоннами, чугунными оградками, квадратными столбами с шарами, арками и прочими архитектурными излишествами. Напротив выстроили примерно такой же, только размером поскромнее, домик главного врача, совмещённый с приёмной регистратурой, а между главным корпусом и домиком поставили фонтан «Цербер» с трёхглавой собакой. Легенда гласила, что фонтан открывали аж три раза – первые два вода почему-то не пошла – то ли трубки неправильно проложили, а на третий, раздвинув толпу праздных зевак, вышел к фонтану человек в тряпье и рванье, косматый, страшный, ударил посохом о парапет фонтана, да сказал: «Пока фонтан жив, санаторий будет!» И исчез. Кинулись ловить милиционеры в красных околышах, но его и след простыл, а в народе перешёптывались: Сам Кнут Всезнающий с Зелёного Острова явился, стало быть, не зря про фонтан сказал…
________________________________________
Фёдор Иванович Ятога, старший брат отца Кости, был не в пример тому могуч, величественен и бородат – как Лев Толстой. Ходил в крестьянской поддёвке, препоясанной офицерским кожаным ремнём, успел послужить начальником Лечсанупра Второго Белорусского фронта, имел медали и ордена. Грохотал по дорожках яловыми сапогами, опирался на массивную трость, и злые языки поговаривали, запросто мог пустить ту в дело. Костя от вида этого могутного старика даже оробел. Но Фёдор Иваныч нашёл к парню подход. Удержал в руках. Пока бабушка распределяла узлы да чемоданы, сказал в ухо – густо, щекоча бородой:
– Рыбалить умеешь?
– Да! Конечно.
– Вот и славно. Дам лодку. Будешь добытчиком!
Костя обмер. Лодку! Как у дяди Осипа, наверное! Вот счастье подвалило.
И ведь Фёдор Иванович обещание сдержал. Правда, моторную ему не выделили: мало ли, всё-таки бензиновый агрегат. А вот четырёхвёсельный ялик, беленький, с коричневой кромкой – выделил. Теперь Костя важно подходил к сторожке у лодочной станции в конце Пляжевой улицы, отпирал амбарные замки – вёсла доставал. Вёсла – их прятать надо, а по потырят, отвечай потом.
И вот, в один таких дней, когда он планировал выйти в Финский залив на промысел, услышал за спиной хруст гальки. Кто-то шёл по кромке берега… Но как-то легко. Он резко обернулся.
Бог ты мой! Энигма.
Босыми ногами легко молола эту крупную серую гальку – в джинсиках-капри, в яркой футболке с принтом, а на плечах – рыбацкая куртка. Брезентовая. Костя на ногу замок уронил, бросился на встречу.
– Кат… Энигма! Родная! Привет! Ты как тут?
– Приехала… – девушка особо не уворачивалась от его объятий, уже вполне мужских, даже щёчку поставила.
– А куртка у тебя откуда?
– Дядя Федя дал! – засмеялась она. – Иди, говорит, помогай…
Перед посадкой в лодку ехидно спросила, показывая глазами на его резиновые сапоги:
– Похоже, не рыбак ты… а так, городской удильщик!
Он понял.
– А? Да я щас… погоди…
И начал стаскивать эти чертовы сапоги. Конечно. Рыбаки же босоногие.
________________________________________
Спиннингов Костя всегда брал с собой два: и про запас, и с двух порой удобней: один в режиме удилища, и не дай бог одновременно поклёвка будет – тут уж успевай. Один и достался Энигме. Она на удивление быстро научилась с ним обращаться; с крючками и наживкой тоже. Не пищала, как некоторые девчонки, когда червяка накалывала на крючок: «Ай! Он же живой! Он дёргается!» Один раз неудачно махнула и крючком – по щиколотке. Оцарапала, даже кровь выступила, по узкой пятке маленькой струйкой потекла. Девушка даже не смутилась. На панику Кости спокойно сказала: «Отстань! Ерунда!» И потом поплевала на ранку, выгнув ногу, растёрла… И правда – царапина кровить перестала. Замахиваясь второй раз, Энигма сообщила:
– А бабулька моя, между прочим, в этих случаях… Просто писала на ноги.
Костя растерялся.
– Как – писала? То есть, как эта… ну, как…
– Как писают! Писей! – расхохоталась Энигма. – А ты чего, не знал? Моча – антисептик, если здоровая, ранки очень хорошо заживляет. Я тоже так в детстве делала.
– Но… ну, да.
– Что, стыдно? Дурачок. Это же моча собственная… да и если не собственная. Всё естественно. Она, кстати, совсем сначала не пахнет.
От этих открытий кружилась голова, и Костя с трудом переключался на ловлю рыбы, норовя посмотреть, как босые крепкие ступни Энигмы стоят на дне ялика, как макаются в неизбежную гниловатую воду – всё-таки лодка старая; никакого расстройства. Ей везло: пока Костя таскал мелких подлещиков, девушка выловила небольшого щурёнка, а во второй раз закричала, едва не сдёрнутая с лодки сильным рывком лески: «Костя, помогай!» Вдвоём вытащили щуку – под метр длиной, матёрую, рыло мхом поросло. Потом взяли пару хороших лещей и очень много плотвичек, те кидались на наживку, как мухи на мёд, стаей.
Густо, как на всякой рыбалке, пахло рыбой: её чешуёй, её мокрым хвостом и плавниками; отец этого запаха не терпел, даже в комнате запирался, когда мать рыбу чистила, и бабуля – та тоже морщилась. А Энигма смотрелась в рыбацком образе органично. И при этом волосы её, чёрные, хоть и растрепались, сохранили хорошую, стильную причёску. Ловко управляющиеся со спиннинговой катушкой руки посвёркивают лаком на ногтях, таким же перламутровым, но уже с блёстками. Она – красивая фея из сказки, она из другого мира, как по земному скользят босые ступни её по мокрым доскам на дне, как прилипла к косточке чешуйка, как художественно запачканы в чём-то чёрном пальцы левой ноги…
Она была снова тут, манящая, доступная и… недоступная в то же время, потому что даже случившиеся там, в коттедже, поллюции не родили у Кости никаких эротических картин.
Ну, разве что тех, которые связаны с этими прекрасными ногами.
Так и пролетел почти весь день, точнее, его половина, и валик начало покачивать на волнах; с запада налетел ветер, срывал пенные шапки – оба сразу озябли. Несмотря на лето, стало холодно, как всегда в открытом море. Куртки едва спасали. Энигма, хоть и храбро улыбавшаяся, начла дрожать. Тогда Костя сел на среднюю скамейку, голые ступни-ледышки к себе под рубаху и куртку, и они, подрагивая, приникали к его животу – он грел их. А потом ещё и грести в таком положении пытался. Но девушка не протестовала, и только иногда пальцами ног шевелила, тихонько. А у парня по всему телу от этого шевеления шли волны, практически сейсмические сдвиги; и надо сказать, ножки девушке он согрел быстро – но почти до берега она не отнимала их от его тела…
В доме у Фёдора Ивановича ужинали. Семья у него была большая, вся его челядь в санатории работала – на бесплатные-то харчи в девяностые любой дурак пойдёт! – работали, кто кем. И собирались в санаторной столовой. Туда и заявились Костя с Энигмой с корзиной рыбы. Но гораздо больше, чем щуки и лещи, чем даже два больших пятнистых камбалы, ужинавших поразил вид девушки и парня, голоногих, презирающих все условности быта.
– Федь, чёй-та? – заголосила сестра Фёдора Ивановича, полная тётка из Рязани. – Чёй-та у тебя они б;сые?! Ты што, изверг, зачем?
– Да уж… – насупился двоюродный его брат, инженер по электросетям. – Федя, они у тебя прямо как бомжи. Ну, нельзя ж так, мы ж люди цивилизованные…
А маленькая семилетняя Зойка показала Энигме язык и тихонько проговорила: «Ты дурочка, у тебя с этого бородавки на пятках вырастут!»
Кто-то охал да ахал, кто-то предлагал немедленно бежать, доставать обувь «несчастным детям»; только одна женщина, тренер по плаванию лет сорока – поджарая, с короткой стрижкой выгоревших волос, их поддержала: «Правильно! Здоровые ноги – голые ноги. За лето закалку получат, зимой болеть не будут!» Но собрание за столом не угомонилось, и Фёдор Иванович хлопнул по столу. Точнее, хватил кулаком – а он иначе не умел, аж стаканы зазвенели. Бороду раздвоил грозно.
– А ну, ша, канистра! Раскудахтались… Дети всё правильно делают. Не хлюпиками растут, неженками городскими. Так, оба, рыбу вон отдайте Егоровне, и за стол. И супа сразу, горячего, быстро!
А суп куриный, с клёцками; бульон наваристый, кухарка Егоровна раньше в санатории ЦК КПСС работала, дядя Федя переманил…
Наелись они от пуза. И, как тогда в коттедже Энигмы, Костя отяжелел. Рано их спать отправили: за столом появилась водочка, и, хотя Фёдор Иванович пил очень умеренно, присутствие детей не поощрялось. И вольницы такой, как в семье Хохлова, не было – отвели им две разные, пустые палаты в главном корпусе. Косте досталась большая, двенадцать кроватей ярусами, а Энигму поселили в вожатской – маленькой, но с зеркалом и умывальником. Друг от друга помещения отделяла лишь штукатуренная дощатая перегородка.
Конечно, сон на кровати с металлическим панцирем не шёл. Точнее, сначала он приголубил Костю, помял в своих мягких руках, а ближе к полуночи вышвырнул в явь. Лунный свет ходил по палате широкими шагами. Колыхались от лёгкого ветерка в форточки невесомые тюлевые занавески. Никелированные кровати посверкивали спинками в полумраке, как копья неведомого войска. Косте не спалось. Как там Энигма? Что она делает? Спит или нет?
Он прикладывал ухо. Странно. Топ-топ – её голые пятки по половицам. Потом какое-то шуршание. Потом непонятный стрёкот. Что за стрёкот, что за механизм? Опять стук пяток, опять шуршание…
Под утро забылся на пару-тройку часов. Вскочил спозаранку, торопливо, в коридор к умывальникам, лицо холодной водой ополоснул… Какое там зубы чистить! Скорее в вожатскую. Ну, постучался деликатно, не дожидаясь ответа, распахнул. И обомлел.
Девушка крутилась у зеркала. И тихонько напевала: «…за крашеные губки, коленки ниже юбки, за что мы проливали свою кровь!» А коленки её, точёные, и вправду ниже коричневой, почти форменной юбочки, потом идёт белая подшитая рубашечка с хрустящим, плотным воротником, а на шее… пионерский галстук. Точно, именно такой, с двумя алыми, режущими глаз, концами.
– Ой… Привет! – сказал Костя. – А это что такое?
– Галстук. Пионерский… – Энигма пританцовывала бронзовыми голыми ступнями на досках, красовалась. – Ты что, пионером не успел побыть?
– Не-а. В пятом классе я был, нас принимать должны были. Но классная сказала, что пионеров отменили.
– Ах, да… Ха! А я побыла. До восьмого! – девушка засмеялась. – Ну, что ты стоишь столбом?
– Красивая ты…
– Спасибки! – ножки эти изогнулись, книксен сделали; Костя прошёл в комнату, сел на кровати.
Вот что она делала. Шила юбку и ушивала рубашку. Вон обрезки ткани, огромные ножницы, и машинка – такая у бабули есть, «Чайка» – чёрная с какими-то золотыми хохломскими узорами.
– Лю… Энигма, а зачем это? Мы просто типа как играть будем?
Поправляя галстук, девушка ответила:
– Нет. Хотя, может и так. Сегодня вечером дяде Феде детей привезут. Какая-то спецсмена. Ему вчера звонили, вечером. Спал ты уже.
– А ты?
– А я купаться бегала. Ну, и слышала.
– И что… а пионеры зачем?
 

Энигма обернулась. Встала по стойке «смирно». Прекрасные ступни с крупными косточками сомкнулись. Рука взлетела к голове:
– К борьбе за дело Ленина будь готов! Всегда готов! Ой, чёрт, пилотку-то надо раздобыть… Back in the USSR. Слыхал?
– Да. Ну… назад в СССР.
– Да. Это будет точно спецсмена. Они такого не ждут. А мы им сделаем… я с твоим дядей договорилась. Он поддерживает.
– Правда? То есть мы будем, как… ну, как пионерский отряд?
– Ага. Вожатыми. Ты и я. А старшей вожатой Марина Александровна будет. Помнишь, вчера… Ну, эта, по плаванию.
– Ну, хорошо… А что мы будем делать?
Тёмно-карие глаза Энигмы полыхнули:
– Закалять, развиваться и… и, короче, всё что в пионерских лагерях делали.
– И зубной пастой мазаться?!
– Посмотрим… так, давай на завтрак, а потом дядя Фёдор на склад поведёт, там, он сказал, всякие штуки пионерские.
В пустой, светлой столовой позавтракали яишенкой с салом, напились какао. Подавала Егоровна, костистая баба с тёмным лицом и кривыми, как у старого кавалериста, ногами. Ругалась:
– Барчуки приедут, мать их яти… Биватуалеты им привезут, по санаторию натыкают! Они, вишь, в обычный сортир-то ходить не могут, гадёныши. И биду какую-то делают.
– Биде, – поправила девушка. – А почему барчуки?
– Да потому! Компания какая-то крутая отдых устроила. Родителев – в Швейцарию, на лыжах с гор кататься, а этих – сюда. Зачем они родителям-то в этой Швейцарии?!
________________________________________
Дядя Фёдор позвонил куда-то кому-то и вот уже Энигма с Костей шли по улице Териоки, болтая и норовя попасть босыми ногами в лужи – вода радовала, под утро прошёл лёгкий дождик, набрызгал. И Косте было необыкновенно хорошо. Отчего? Оттого, что юная девушка, уже казавшаяся взрослой, идёт с ним по улице, меряя голыми ногами старую кладку мостовой, в этой юбочке чуть выше колен, в белой рубашечке и галстуке? Оттого, что она сексуальна? Да Костя и слова-то такого не имел в обыденном обиходе, он его знал, конечно, но об этом не думал. Ему было хорошо от сопричастности. Их голые пятки ступали по одной и той же земле, расплёскивали одни и те же лужи; и вообще, казалось, что часть Кости поместилась куда-то внутрь Энигмы, а частичка её – в его сердце. И это было круче, чем любое соитие, чем любая картина, которое могло бы придумать взрослое сознание…
На них оборачивались. Дошли до здания дома культуры, нашли заведующую, усталую тётку с выжженными перекисью волосами:
– А чего без шлёпок-то? – удивилась она.
– А мы пионеры! – это Энигма звонко отбила.
Тётка дала им ключ от подвала и проворчала:
– Ну и дураки. Нормальные люди уже об этой пионерии забыли, а вы туда же… Нет, чтоб деньги зарабатывать.
В подвале пришлось ходить по грязному, липкому полу, пахнущему кошачьей мочой. Но Энигма не жаловалась, Костя тоже. Раздобыли пыльное, тяжёлое знамя из красного кумача с вышитой головой вождя, пару вымпелов, пионерский горн без нагубника, сумку медсестры для «Зарницы», два свистка…  прихватили даже большой медный котёл с ручками – для походов, и два неплохих муляжа винтовок со стальными стволами. И главное – большой красный барабан. Целый! Энигма взяла его в руки и тут же исполнила:
– Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал! Он проснулся, перевернулся, всех фашистов разогнал! Ой… тьфу!
И зачихала от поднявшейся пыли.
Всё то, что они набрали, в руках унести было проблематично. Девушка во дворе ДК поосмотрелась, потом сказала: «Погоди тут!», и убежала. Вернулась через десять минут, везя перед собой большую садовую тачку на колёсах от мотоцикла; от тачки густо пахло чем-то не очень приятным, да и босые ступни Энигмы оказались тоже перемазаны маслянистыми чёрными подтёками.
– А это… почему так воняет?
– Ерунда! – отмахнулась Энигма. – Она в куче навоза у дядьки одного там стояла. Да не бойся, я плёнку для теплицы взяла, сейчас завернём. Сама тачка-то чистая!
– И ты прямо в навоз?
– Ой! – девушка забавно почесала одной ступнёй другую. – Придём в санаторий, вымою в море.
И вот они шли обратно, и на них глазели уже все, и оборачивался каждый – пионерская форма, грохочущая тачка, босые ноги. Прилично одетая дама сказала спутнику: «Смотри… моду взяли – босиком ходить. Скоро голышом по улицам бегать будут!» Он поддержал: «Молодёжь совсем сдурела, точно!»
А вот Марина Александровна совсем не удивилась сочному аромату от тачки и от голых ног девушки. Поморщила носик, понимающе кивнула:
– Навоз? Где взяли?
Услышав рассказ, рассмеялась:
– И правильно! Кстати, он очень ноги лечит. Там же масса микроэлементов… У меня мать дояркой была, этот навоз босыми ногами на ферме месила – так до старости лет никаких артритов не было.
Остаток дня готовились к смене «Назад в СССР!»
________________________________________
…И вот пришёл он, долгожданный вечер приезда «детей-барчуков». Над Териоки разгорелся чудесный закат; небо стало трёхцветным флагом – ало-розовая полоса, белая дымка и сине-зелёная гладь воды. Серебристый автобус прополз по Пляжевой улице, въехал в ворота, высадил пассажиров у главного корпуса. Там уже было всё готово.
Детей выдавливало из автобуса медленно, как засохшую пасту из тюбика. Все они были полными, сонными: девочки-бочки, некоторые с уже оформившимися вторыми подбородками. Только две – рыженькая миниатюрная девчонка и черноволосая худышка – сохранили детскость фигур. Мальчишки почти все из тех, кого сухопарые, прокалённые азовским солнцем ботиевские пацаны задразнили бы «жиртрестами». Стояли, смотрели.
А на верху лестницы, поднимающейся ко входу двумя «рукавами», меж белых перил с толстенькими балясинами стояли наряженные Энигма и Костя: она в этой короткой юбочке, он в шортах. Белую рубашку ему дал дядя Фёдор, она большевата, рукава пришлось закатать. В руках у Энигмы – сверкающий на солнце, начищенный горн с приделанным нагубничком из дерева, у Кости – багровое знамя. На головах – пилотки, которые знакомый дяди Фёдора, лётчик, привёз в самый последний момент; на кокардах – звёзды. Ну и ноги, естественно, босые…
– Здравствуйте, дети! – пропела Энигма. – У вас начинается необычная смена. Она называется «Назад в СССР!» Мы приготовили вам интересные игры и развлечения. Вы не пожалеете! Но с некоторыми вредными привычками вам придётся расстаться. Например, с привычкой к обуви… Но это потом. А сейчас: лагерь, встречай гостей!
И прижала к губам горн. Мелодия его, отдалённо напоминающая саксофон, взметнулась к верхушкам елей. Галки закружились. А Костя прочёл с чувством:
– Ну-ка, солнце, ярче брызни, золотыми лучами обжигай! Эй, товарищ, больше жизни – веселей, не задерживай, шагай!
Приезжие стояли плотной массой, пёстрой от импортного шмотья – ветровок, джинсов, кроссовок, маек с принтами, разноцветных бейсболок. Но казались серой спёкшейся массой. Молча стояли. Потом одна девочка перекатила во рту плотный ком жевательной резинки, отлепила от зубов, спросила вторую:
– Они чё, ба-альные?
– Ага. Клоуны какие-то! – согласилась подруга.
– По палатам – размещаемся! – крикнула Энигма.
У автобуса дядя Фёдор, глыбой нависнув над субтильным молодым человеком в хорошем костюме, сопровождающим, гудел:
– Тут всё в ракурсе современных методик… Так сказать, общее оздоровление, активная терапия, закаливание. Так сказать, по самым передовым лекалам… не беспокойтесь…
– Я не беспокоюсь… – молодой человек заинтересованно наблюдал за голыми коленками Энигмы. – А вожатка-то у вас – ничего-о… Восемнадцать-то есть?
– Да бог с вами! Дети, помощники мои. Ей шестнадцать недавно только…
Сопровождающий сразу потерял интерес к происходящему. В ответ на очередное дядефёдорово: «Вы не думайте, педагогические приёмы у нас…» – зевнул, сказал откровенно:
– Вы меня извините. Да срать я хотел на ваши педагогические приёмы. И на этих… тоже. Я бабки свои получил. Всё. Теперь хоть ешьте их со сметаной, это ваша ответственность. Ауфидерзейн, товарищ!
…Барчуки или не барчуки, а готовить Егоровна умела: детей накормили за ужином так, что многие рыгали, не стесняясь, прямо за столом. Порции гречки и рагу из телячьей вырезки, конечно, не доели, а один мальчик додумался делать на столе «вулкан»: под хохот остальных вываливал туда остатки гречки и сверху образовавшейся горы лил компот. Весело. Прибежавшей Егоровне мальчик высокомерно сказал:
– Бабка, вали на хрен, тебе на кладбище пора!
Повариху чуть удар не хватил.
Поэтому и разбрелись, сонные, по приготовленным для них апартаментам и заснули. Ну, правда, кто-то с приставкой баловался до полуночи, кто-то в карты играл, понятно, но в общем сидели тихо. К Косте с Энигмой, немного потерянно сидевшим в вожатской над планом игр и занятий, зашла Марина Александровна. В джинсовом костюмчике, сверкая умытыми босыми ступнями – сильными, хоть и коротковатыми, но мускулистыми и красивыми, и волосами – тоже мокрыми. Оказывается, ходила купаться.
– Что пригорюнились, вожди? – засмеялась она. – А-а, понятно. Столкнулись с жестокой реальностью. Это наша Родина, детка. И её нынешнее поколение. Им сколько? Правильно, лет одиннадцать или двенадцать, как тебе, Костя.
– И что?
– А то. Когда пришёл Горбачёв, был такой у нас главный по стране, им пять лет было. Кооперативы разрешил. Их начали импортной жратвой пичкать… Сникерсами да фигикерсами. Когда в школу пошли, их учителей по рукам били: двойка унижает достоинство ребёнка, школьная форма – насилие над личностью. У них, почти у всех – шофера и прислуга. Чуете?
– А как же тогда нам с ними, Марина?
Энигма быстро сошлась с этой немолодой, но красивой и сохранившей изящество женщиной. Они были чем-то похожи, хотя одна тёмная, другая – светлая.
Марина отпила компота из кувшина – целый кувшин Егоровна им принесла, не пьют барчуки компот, колу требуют! – и заявила:
– А под сраку. Как у нас в деревне говорили: просто под сраку. Раз, два. Потом поймут.
– Но родители?
– Родители у них далеко, это раз. Если приедут в конце смены, вам всё равно прилетит – это два. Но если вы им мозги прочистите за эти десять дней, они за вас горой встанут! – женщина сверкнула нахальными зелёными глазами. – Так что вперёд и с песней. Вам терять нечего, цэка распустили, не накажут… по пионерской линии.
И началось. С утра – побудка. Сначала на горн никто не отреагировал, заходили тогда в палату и дудели над ухом. На них орали, визжали, матерились по-детски глупо и неумело, кидались тапками, кроссовками, огрызками яблок. На завтраке Энигма объявила:
– Сегодня поход на природу. Костёр, жареные сосиски, игра в мяч и закапывание в песок. Участвуете – по желанию…
Всех, кто выперся из корпуса в кроссовках или сандалиях, разворачивали обратно. Оставшихся ждал лекторий от местного общества «Знание»: «Наша любимая Родина», скучный, как доклад на съезде КПСС, и долгий, как часы на гауптвахте. В итоге нехотя, с нытьём и охами, с обувью расстались семеро из пятнадцати приехавших. Среди них – толстая Маша, подвижная Милана, худенькая девочка Лера и четверо парней, в том числе горбоносый Марк Котов.
Поход, предпринятый на край пляжной косы, был успешен: костёр с трудом разожгли, сосиски пожарили на путиках, наелись, чай даже вскипятили… Только Лера психанула. Когда спросила, прихлёбывая этот напиток с листами смородины: «А воду откуда брали? Тут колонка есть?», то Энигма показала на ручей, вытекающий из лесного массива. Лера поперхнулась чаем, кружку с визгом отбросила:
– Вы чё, опупели! Там же зараза всякая!
– Она же кипячёная, Лера. Все микробы погибли.
– Там сикарашки могут быть всякие! – от ярости девочка побледнела. – У меня мама… у меня глава! А вы меня говном тут поите!
И в слезах убежала.
Марка потом закапывали. Он мужественно терпел. По сценарию игры, закопанную «мумию Тутанхамона» надо легонечко освобождать от песка и между делом щекотать – пока сама не оживёт и не вскочит. Маша сделала проще: она просто села на голову пацану. Энигма поняла это поздновато, по судорожно бьющимся ногам Марка. Подлетела, съездила Маше по уху так, что та откатилась в кусты колобком.
– Маша! Ты совсем дура или нет?! Он же задохнуться мог!
– Да лана. Продумаешь. А на тебя я папе стукану!
– Он у тебя тоже глава?
– Он смотрящий по району! – гордо ответила девочка и тоже ушла, переваливаясь на утиных, плоских ступнях.
На второй день отказавшихся от активной программы ждала поездка в ЦПКиО, где ржавые карусели со скрежетом, но ещё катали детвору, а на мотодроме искрили, сталкиваясь, ободранные автомобильчики. Пресыщенной Диснейлендами смене это было неинтересно. Альтернатива – прогулка на катере с другом Марины Александровны вдоль берега. Теперь желающих набралось около дюжины…
А погода как будто решила помочь делу Энигмы и Кости. В небе над Зеленогорском солнце просто пылало костром, разгоняя по округе волны удушливой жары. В самом городе два раза в день по улицам ездили поливалки, на Вокзальной поплыл асфальт, люди бухались в обмороки. И сам дядя Фёдор разгуливал по прохладным дорожкам под соснами в полотняном костюме и босой, ещё больше напоминая графа Толстого, и свояченица его, приехавшая из Ленинграда, преподаватель музыки, разулась, на цыпочках, морщась, переступала анемичными, в мозолях ступнями по траве. Памятуя о своём опыте выхода в Финский залив на ялике и опасаясь теперь уже не ветра, а раскалённой палубы, Энигма с Костей обувь взять разрешили, но только с собой и с условием пользования только на катере. Но первой сдёрнула с ног кроссовки черноволосая Вика, обнажив непривычно мужские на вид, играющие мускулами, ступни. Потом Милана показала милые худенькие лапки… На катере, кстати, палуба оказалась из лакированных досок и не обжигала – ласкала теплом.
На третий день, на четвёртый всё повторилось, только теперь Энигма объявила «День мокрых ножей», и уже все, босые и мокрые, в основном носились по санаторию с бутылками из-под минералки, пуляя струями в противника. Уговор один: простых отдыхающих не трогать, персонал тоже. Остальных можно. Марина Александровна, с ног до головы мокрая, в топике и шортах, облитая несчётное количество раз, умудрилась струей воды сбить шляпу с головы дяди Фёдора – он только посмеялся, а тот самый родственник его, инженер, хоть его никто и не трогал, трусливо спрятался в летней душевой посреди санатория, заперся и просидел там почти весь день, исходя п;том в костюме.
А котёл-то тот, медный, пригодился, да ещё как. В нём на третий день варили уху. Картошку, кстати, для ухи можно было и с кухни взять, но Марина с Энигмой решили сделать хитрее. Нашли в километре от санатория огородик какой-то дачи, с которой хозяева, горожане, уже давно съехали. И закопали кухонную картошку на поле. То есть, чтобы снабдить варево картохой, предложили её… воровать.
С точки зрения чистой педагогики, конечно, это было очень даже и нехорошо, но их убедила Марина. Женщина сказала, щуря свои чуть раскосые, шальные глаза:
– Ну, а что: оставить её в земле, чтобы она сгнила, так, что ли? Да бросьте, ребята. Элемент разбойничьей романтики в детстве должен быть. Яблоки из чужого сада, вишня в саду у дяди Вани… Костя, сам что, по чужим садам не лазал?
– Лазал… – парень покраснел. – В Ботиево. Меня один раз поймали и крапивой похлестали.
– Вот и вырос человеком! – одобрила Марина. – Всё, решено. А знаете, стать киллерами или бандитами они и без вас придумают. Фильмов нынешних насмотрятся и привет.
Затея удалась. Воровали якобы у спящего сторожа: Костя из сарая старательно изображал храп. Ползли по полю, собирая картохи куда можно – в карманы, в полиэтиленовые мешки. Перемазались, как черти, но потом кое-как картошку почистили, и купаться. Энигма из воды вылезла, смотрит – сидит на песке самый младшенький и сыпет в котелок песок.
– Ты что делаешь?! Уйди отсюда!
Оттащила. Он набрал камней и давай кидаться ими, метя в тот же котелок. Девушка уже готова была «дать под сраку», как говорила Марина, но тут подскочили Вика с Машей и таких оплеух надавали парнишке, что уши у него зажглись рубиновым светом. Попробовал было хныкать, жаловаться хотел пойти, но ему пригрозили самым страшным: исключением из отряда.
Успокоился, даже извинялся. А уху съели без остатка.
Всё это время Костя был рядом с девушкой, бок о бок, целый день; но спали они, конечно, в разных помещениях, и теперь каждый со своей «половиной»: Энигма с девчонками, он с мальчишками. Даже помыслить о том, чтобы пробраться двоим в вожатскую и заняться там каким-нибудь греховным делом, не было: как они могли бросить своих подопечных? Тем более что оба не строили из себя строгих воспитателей: после отбоя Костя с пацанами играли до полуночи в привезённую Марком «Монополию», а Энигма в своей палате учила девчонок правильному макияжу и искусству педикюра, пользуясь и своей косметичкой, и кое-какими подарками Марины Александровны.
Поэтому эти дневные встречи, моменты касаний, когда они что-то делали вместе, – или дрова на пионерский костёр набирали из поленницы, или шалаш на пляже строили и касались друг друга поневоле голыми ногами, голыми руками, чем-то ещё – они были как сверкающие миги счастья. Девушка задумала прикрепить над входом транспарант «Back in to USSR!», и пришлось ей сначала становиться горячими ступнями на сложенные лодочкой руки парня, а потом и на плечи его, и это было наслаждением, он стоял, специально скинув рубашку, чтобы чувствовать пятки Энигмы; стоял, сопел от натуги, аж сопли выпустил – но терпел.
А как-то раз Энигма постучалась в дверь их палаты, уже заснувшей. Костя вскочил, в трусах подбежал, открыл. Девушка стояла в коридоре в каком-то легчайшем сарафане-накидке, явно на голое тело; попросила:
– Кость… Мы с Мариной хотим на берег сходить, надо поговорить. Ты посидишь в коридоре, покараулишь?
– Да…
– Твои спят уже?
– Ага.
– Мои тоже. Ну, на всякий случай.
А в дверях корпуса уже стояла та женщина, тренер, тоже в такой же тряпице, как и на Энигме, загадочная и шальная, бронозовоногая, и подмигивала. Энигма пришла часа через три, под рассвет, и о том, что они там делали с Мариной, о чём говорили, так и не рассказала.
Девчонки льнули к ней. У Кости с пацанами так не получалось; а вот худенькая Милана и та Лера – они просто висли на Энигме, обнимались, чмокались и даже толстая Маша норовила быть поближе к своей «вожатке» – похоже, та стала для них настоящей богиней и иконой стиля.
Ну, и костёр… Приехали двое в форме пожарной охраны, порыскали по лагерю; потом Егоровна нагрузила им полный багажник дефицитных продуктов, и тот не закрывался плотно, так как мешал не совсем поместившийся ящик водки. Но костёр, естественно, строго-настрого запрещённый правилами противопожарной и прочей безопасности, всё-таки разрешили. И вот сидели там, на пляже, у этого пламени, пяткой грязной – к пятке, пихаются, картошку печёную из костра хватают. Милана с толстым Захаром вообще в обнимку. А девочка Лера, у которой мама оказалась главой администрации Смольного, заявила: «А теперь нарочно буду дома босиком ходить. Пусть мои бесятся… Мне понравилось!»
Ну и конечно, под трёхглавым Цербером купались все. Он работал, не переставая. Маша залезла туда сначала в резиновых шлёпках, поскользнулась, шлёпок наделся на её массивную лодыжку так, что не удавалось снять – пришлось дяде Фёдору натурально срезать его сапожным ножом.
И линейки утренние как-то прижились. Марк стал командиром отряда, отрывисто рапортовал гортанным голосом, руки вскидывались в пионерском приветствии – уж педалировать тему дела Ленина не стали, но символ есть символ. А закончилось всё придумкой Марины Александровны и Энигмы – обнаружили там, где впадал в залив ручей, настоящую долину глины. Причём разноцветной – от жёлтой до буро-зелёной. Ну и устроили бои между командами. Среди окружения дяди Фёдора – тихая истерика.
– Фёдор! – говорил родственник-инженер. – Ты сядешь, я те говорю! У них у все родители ох, непростые!
– Федь, они ж, как черти, грязные! Это что за срам такой! – вторила ему сестра. – Что люди о нашем санатории подумают?
– Дождёмся, закроют! – охала сухая, как щепка, бухгалтерша. – Вот стуканет хоть один в СЭС, Фёдор Иванович, закроют, помяните моё слово! И штраф заплатим немаленький.
________________________________________
Так или иначе наступил последний день. И Энигма с Костей не то чтобы забыли, что в этот день, кроме автобуса, могут приехать на личном транспорте родители – за чадами, но… но сворачивать всё это, самотёком шедшее, было уже нечестно. Дети уже клятву принесли, стоя голыми ногами на осколках битых бутылок; технике безопасного хождения по такому стеклу, настоящему, ярко горевшему острыми краями на солнце, научила Марина Александровна. Для многих это было страшнее, чем прыгнуть в пасть льву. Но гордились: Захар один осколок на память взял, Милана просила стёкла каждый день, согнать её было невозможно, а Виктория специально разрезала одним осколком пятку. Не сильно. Энигма забеспокоилась, но девочка, сидя на пеньке и смотря на то, как по розовой коже стекает тонкая струечка крови, подняла на неё горящие сквозь чёлку глаза:
– А я, может быть, хочу знать, смогу ли я боль выдержать! – с вызовом сказала она.
Её, конечно, отправили к дяде Фёдору, там промыли-забинтовали, обули, но Вика всё равно гордо ходила первый день «без тапок». В полосатых носочках…
И вот, когда по Пляжевой снова, преодолевая ухабы, пробирался автобус, к колоннам и перильцам «сталинского ампира» приехали разнообразные джипы и чёрные, как жуки, длинные машины. Солидная публика выгружалась, а водители доставали из багажников сумки с мандаринами и полуторалитровыми бутылками кока-колы.
 

И в это время шагает по дорожке с очередного похода на пляж, с конкурса песочных замков, отряд. Стучат об асфальт чуть загрубевшие с непривычки за эти десять дней босые пятки. Сверкают ссадины да царапины – на них уже никто не обращает внимания. Измазанные костровым углём лица сияют, в волосах растрёпанных – песок пополам с глиной. И репьи.
– Какой кошмар… – одновременно выдохнули несколько глоток.
А впереди Энигма с горном, Костя с вымпелом, Марк с барабаном. Выучился ведь барабанить, как ударник модного биг-бита…
Энигма заметила это скопление пиджаков от «Бриони» и платьев от «Армани» издали. Скомандовала:
– Отряд, в ногу, раз-два… Раз-два-а-а! Левой! Левой!
Горн к губам. Как дунула. Шишки на гостей посыпались с сосен.
Марк, поняв, загрохотал отборной, ритмичной дробью, маршевой. Раз-два, левой! Раз-два, левой! Шире шаг!
– Равнение на родителей! – выкрикнула девушка. – Песню запе-вай!
Ну-ка, солнце, ярче брызни,
Золотыми лучами обжигай!
Эй, товарищ, больше жизни,
Веселей, не задерживай, шагай!
Шок превратил родительское скопище в японский сад камней. У корпуса остановились, потопали голыми ногами на месте, стой!
– Отряд… Разойдись. Умываться, одеваться и собираться!
Первым опомнился большой мужик в малиновом пиджачище, с пудовым крестом на белоснежной майке. Кажется, это был отец Маши. Тот самый, который смотрящий. Череп голый, шея воловья, щёку перечёркивает косой шрам, а на руках – синие рисунки.
– Эт ты, чё ли, вожатая? – он руки огромные разбросал и пошёл на Энигму, как медведь на тявкающую собаку.
Костя увидел это с крыльца, провожал последних детей в корпус. Бежать уже поздно. А девушка стояла, только побледнела, конечно, губку закусила, голые ноги цепко в асфальт впились…
– Я!
– Да моя родная!
И мужик облапил её, натурально рыча. Тискал и басил:
– В натуре, крутяк! Машка на пейджер мне писала, она в тасках! Ты чё, мать, это же, мля, полный атас! Машка-то… Машка человеком хоть стала! А то колода ленивая была, не разгонишь…
Остальные сдержанно, но благодарили тоже. Особенно, когда дети, уже одетые и обутые – но, кстати, далеко не все! – выбежали с плохо смытым со щёк углём обниматься да целоваться.
________________________________________
А за всем этим у домика дяди Фёдора наблюдали три человека. Кислый мужик с портфелем, костяная баба со злыми глазами и милиционер, угрюмый, недовольный. За ними стояла их машина – белая «Волга» с госномерами, а ещё чуть подальше – немного оробевший дядя Фёдор.
– Бардак! – категорично заключила костяная. – Бардак и антисанитария. Нарушение всего и вся. Просто уголовщина какая-то…
Кислый подозвал главврача:
– Фёдор Иванович, подите сюда. Вы понимаете, что это вам так с рук не сойдёт? Это же издевательство над несовершеннолетними.
– Вас сажать надо! – добавила женщина, сжав сухие губы. – Уже вчера – надо!
– Товарищи… Но у меня есть все педагогические обоснования. Видите ли, методика…
– Вы демагогию не разводите, Фёдор Иванович! – перебил кислый, шурша бумажками из папки. – У нас сейчас демократия, а не тоталитаризм бывший. И то, что вы тут устроили… это концлагерь, а не санаторий.
– И барабан! И марш фашистский! – заорала тётка. – Вы что, совсем рехнулись?! Это разжигание, это статья!
– Простите… но марш-то, это… пионерский, энтузиастов. И барабан тоже…
– И барабан в протокол внесём! – зловеще пообещал мужчина. – Вот подпишите пока… Вот тут. И идите, готовьте объяснительную. Пока – объяснительную. А потом следователю будете рассказывать. Про энтузиастов.
– Вы изверг! – костлявая всё ещё бесновалась. – Освенцим! Дети худые! Голодом морите?! В какой овчарне они спят, если грязнющие такие?!
– Но они с берега…
– Молчите! Вас из медицины вышвырнем с волчьим билетом. Я вас закрою, навсегда закрою рассадник ваш!
Милиционер решил вмешаться.
– Так, товарищи, хватит кричать… гражданин Ятога, эти так называемые вожатые – мальчик, он кто?
– Костя Ятога, сын брата моего… родственник.
– А эта, выдерга голоногая? – опять встряла костлявая. – Проститутка эта с галстуком?
– А эта… это так… она с Костей…
Бедный Фёдор Иванович. Он растерял всю свою могучую силушку, борода обвисла мокрым веником. Солнце палило, по лбу главврача и из-под фуражки миллионера градом бежал пот.
– Тоже родственница, гражданин Ятога?
– Нет… она просто…
– Родители её где? Они знают, что она тут?
– Нет… не знаю. То есть не уверен.
– Вот мы сейчас просто её задержим, как беспризорную несовершеннолетнюю, – заключил милиционер. – Опросим. И доставим её законным родителям. Вот, товарищ у нас из комиссии по защите детства. Я вы, гражданин Ятога, будете за это отвечать. Где она у вас…
– Да вот… В домик пошла, ко мне.
– Пойдёмте, покажете!
Сороки орали над корпусом возмущённо, шныряя в синем куполе неба. Цербер угрюмо глядел из воды фонтана. У белых перил стояло оставленное Марком знамя: понятно, в суете забыл.
________________________________________
…Энигму тогда не удалось ни задержать, ни опросить. Она всё поняла, очень быстро собралась, мигом заперла дверь, привалив её тумбочкой. И пока милиционер возился с этой дверью, а члены комиссии караулили вход, вылезла в окно, спустилась по водосточной трубе, ловко работая крепкими ногами, и убежала через лес, по сучкам и шишкам. А на трассе сумела поймать попутку.
Косте осталась от неё только надпись помадой на зеркале в вожатской; помаду Марина подарила, уезжая. Алые буквы прощались:
КОСТЯ, Я ЕЩЁ ВЕРНУСЬ, ЖДИ!
А потом очень быстро закончилось лето, как рубильник повернули, как свет в кинотеатре зажигается после фильма – безжалостно, и началась школа. Уже без Энигмы.