Одиннадцатая и двенадцатая главы Стеклодува

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Прощание с Ботиево: след Анубиса
Журналист Контарев, нестеринарка Радка, Галина и другие – село Ботиево
________________________________________
Сутки, которые Борис провёл в автобусе у нестеринарки, могли бы показаться одними из самых мрачных в его жизни – хотя бывало и хуже, в Иркутске как-то пришлось ночевать у натуральных бомжей на свалке! – но тем не менее ничем особым не испугали. Во-первых, действительно, в этом грязном, изобилующем пылью, скрипящей на зубах, пропахшем чужим человеческим потом и псиной жилище, действительно, не обнаружилось ни единого насекомого. Ни одного таракана, ни одного клопа, не говоря уже о вшах, которых Борис опасался больше всего. С нескольких окон закрывающие их панели снимались для вентиляции, и вот он снял одну, сидел на топчане, курил и наблюдал. Стрекозы подлетали к окну, к невидимому пространству, отделявшему территорию Радки от окружающего мира; зависали в воздухе, перебирая серебристыми крылышками, и боязливо улетали обратно. Один раз заскочила компания ос: крупных, чёрно-жёлтых, видимо, самец и самка. Тоже ткнулись в эту несуществующую стенку, покружились, сердито жужжа, ретировались.
А вот собаки приходили как к себе домой, и не зря – вокруг автобуса было довольно много следов их жизнедеятельности. Бродячие собаки, естественно; цепные псы в Ботиево сидели, как положено, во дворах, на цепях, а декоративных терьерчиков никто из нормальных ботиевцев не держал – баловство одно! Лохматые, кудлатые, грязные, в лишаях и следах яростных драк, они появились, когда Борис вышел на улицу, в кустики: брезглив он был особенно к местам общего пользования, в ржавом туалетном отсеке и тесно было для его долговязой фигуры, и грязно – в паутине, хотя ни одного паука он не видел…
Он замер. По себе знал, какие неприятности сулит встреча с бродячими животными. Тем более что один был волкодавом со свалявшейся, клоками висевшей светлой шерстью. Но псы прошли мимо стоявшего столбом журналиста, как будто того не существовало, даже не обнюхав! Вожак направился к миске у переднего колеса, что-то почавкал из неё, потом приглашающе махнул хвостом остальным – дескать, ваша очередь, и пошёл, равнодушно исследуя автобус дальше. Поели псы и убрались. Не тявкнув, на зарычав.
________________________________________
Сама Радка тоже не беспокоила Бориса. Ну, если не считать того, что она помешала его грехопадению с Галкой, но, в конце концов, он даже был артистке за это благодарен. Не время сейчас отвлекаться. Он выпил полбутылки, отходя от шока последних суток в плену у Равиля, завалился на эти грязные тряпки в одежде, поспал. Разбудила Радка. Молча стояла в застиранной своей тряпочке перед ним, протягивала дымящуюся пачку лапши «Доширак» и тетрапак томатного сока. Всё чистое, только что вскрытое. Борис понял – это оставила Галина, но как хозяйка поняла, что её постоялец хочет есть? Темна вода во облацех; в конце концов, он в гостях у настоящей колдуньи.
Он украдкой разглядывал её. Если в годы его детства, в девяносто втором, этой болгаро-цыганской девочке было пять лет, как сказала Галина, то сейчас ей около тридцати трёх? А что, вполне хорошая себе баба. Если отмыть и отчистить, конечно. Круглые красивые коленки, сильные тренированные икры. И не лишай там совсем, а реально – просто несколько синяков, которые нетрудно получить в тесноте автобуса, и грязь, глина. Красивые плечи и руки, женственные, с бронзово-золотистой кожей. Волосы, хоть и спутанные, да, закрывающие лицо, но на вид даже чистые, не грязный колтун. Ну, а ступни… В конце концов, у Галки в детстве тоже были такие ноги, босотой своей собиравшие за день и уличную пыль, и землю с грядок, и куриный помёт со двора – и что? Такая же каёмка чёрная по краям небрежно, по-детски обрезанных ногтей. Только она их на ночь мыла, естественно, в бане, а Радка нет, и всё. А то, что она не говорит ничего, а лишь глазищами бездонными зыркает, так это можно пережить.
Вот, действительно, поговорить бы с ней… Но как подступиться? Он не знал, и, откровенно говоря, побаивался. Мало ли что. Кто там этих, аутистов, знает… Нет, конечно, он не боялся того, что девушка кинется на него с кулаками или использует одно из своих тайных оружий: ну, узлом там завяжет или заставит с воем по земле кататься, но скорее боялся что-то сделать не так, обидеть, спросить что-то не то… Одним словом, весь «чеховский комплекс» интеллигентных людей плюс естественная боязнь неадекватной ответной реакции.
Перед тем как бухнуться спать и после эпизода с псами, он, кстати, шарился по этому двору, точнее, пустырю, ограниченному хилыми, покосившимися, символическими заборами; увидел на земле стальной лист, ржавый, с ручкой – потянул, отвалил в сторону и обомлел. Внизу, в полусгнившей деревянной клети – подполе, лежала голая Радка. Скрюченная фигура, подтянутые к подбородку колени, это её платьице-тряпочка под головой. На сырой, каменно-холодной земле; холодом тянуло ощутимо.
Сначала испугался, потом вспомнил про то, как Галка рассказывала про её «медитацию» и «восстановление»; с минуту с ужасом смотрел на её нагое тело, потом поспешно вернул ржавый лист на место…
И вот сейчас она приносит ему еду. Борис принял это; сама девушка, как ни странно, трапезу с ним разделила: чуть отошла, присела на ломаную табуретку и стала грызть ярко-оранжевую морковку. Судя по виду, выкопанную на чужой грядке и только-только отряхнутую от земли. Но такие мелочи Радку не волновали; а зубы у неё – мечта продавцов зубной пасты: крупные, ровные, белые, сахарные… Идеал. Эти зубы крошили оранжевую мякоть.
Этим и решил воспользоваться Борис. Прихлёбывая свою лапшу, скручивая с пластиковой вилки, он показал глазами на морковку, спросил:
– Вкусно? Витамины?
– Да.
Это было первое слово, в принципе ею сказанное за всё последнее время и время их знакомства. И Борис тихо охнул: это был чарующий голос. Настоящее контральто: грудное, идущее из самого-самого нутра, бархатное, насыщенное… Один приятель Бориса утверждал, что, когда женщина говорит таким голосом, мужчина «кончает автоматицки», сам он слышал только один раз в жизни, и то в опере, куда его затащила очередная подруга.
Оправившись от этого первого, внезапного восхищения, атаку продолжил:
– Кто за мной гонится? Кто мой враг?
– Демон. Он демон из Обратного мира.
Ясно. Ну, так особо ничего не добьёшься. Галка вон, тоже про нелюдя. А как зовут? Какие тактико-технические характеристики? В логичном мире Бориса всё – и плохое, и хорошее, имело своё имя, название, ярлык и цену. А тут – сплошные метафоры и загадки. Решил зайти с другой стороны.
– Это тот демон, который… убил твоего отца?
На этот раз Радка просто кивнула. Зубы сдирали оранжевую стружку. Грязные пальцы босых ног сплетались диковинными узлами.
– А за что он убил?
– Меня хотел забрать. Отец не давал. Он убил.
Она говорила об этом просто, как будто – ну, уехал в другой город. А Галка говорит – заживо сгорел, факелом. Борис с шумом втянул в себя остатки пряной лапши.
– А ты почему не хочешь… к демону? Он злой?
Девушка пожала плечами: чёрт, ну да, он тут промахнулся. Аутистов нельзя спрашивать «почему». Да потому! По кочану… той капусты. У них, этих паршивых наших оправдательных критериев: «я это сделал потому, что…», нет этой политкорректно-извинительной лжи. Борис обдумывал следующий ответ и погрузился в свои мысли, и вдруг его ноздри уловили знакомый запах. Фу, чёрт! На этот раз девушка протягивала ему большую кружку кофе. Да! Настоящего кофе. Не какого-то там растворимого говна. А сваренного на плитке, из молотых зёрен. Борис поискал глазами, но увидел только плитку, кастрюльку и пакет с кофе в зёрнах. Как она так успела, беззвучно и моментально, смолоть их?
Он уже даже не удивлялся, что в кофе добавлена его любимая корица, гвоздика и в чашку – красную, с трещиной и чуть отбитой ручкой – ровно ложка сахара. Уж если сложное волшебство Радке по плечу, то такие пустяки…
Достал сигареты; закурил с удовольствием, сжимая кружку в руках, откинулся на топчан, думая, что ещё спросить у этой странной девушки. И вдруг она сказала негромко:
– Он Кирсана поднял. Кирсан от него ходит. Зло творит.
А потом закинула одну ступню на табуретку, взяла со стола кухонный нож и стала спокойно подравнивать ногти на ступнях. Так вот, запросто.
 

…Эта процедура всегда казалась Борису какой-то уж очень интимной: и Ольга, и мать для этого запирались в ванной. Хотя сами Ольгины пятки и прочие части ступни для него тайной не являлись. Поэтому он просто пялился на это занятие; потом губы облизнул, поинтересовался:
– Кирсан… а он живой или мёртвый?
– Мертвяк он. Идол глиняный. Пустая колода. Им демон правит.
– А-а… ясно! – и тут его осенила догадка. – А Костю… он?
Опять Радка безмолвно кивнула. Срезанные части ногтей девушка почему-то сначала подносила к носу, нюхала, а потом… потом бросала в старую миску с отколовшейся местами эмалью. Почему?! Борис некстати вспомнил дело почти пятилетней давности: о поиске киллера в Питере. Наёмный убийца прожил неделю в квартире, которую в итоге накрыли, но не нашли ни одной частички ДНК. Стриг ногти в полиэтиленовом пакете, ходил в шапочке для купания. Но мозг работал, и Борис задал ещё один вопрос, вспомнив рассказ Галки:
– Египтянин… Это он – демон?
Девушка неуловимо изменилась в лице: бледность хлынула к смуглым щекам и тут же отлила к шее. Контральто чуть охрипло.
– Икенту. Чёрный. Птица, голова кошки. Сидит, прыгнет. Ты – его! Надо быть очень тихим…
Ничего, по большому счёту, не разъяснялось, только запутывалось ещё больше. Нет, он не предполагал, что его родные места так густо унавожены нечистой силой. Да, что-то кто-то в детстве рассказывал о девке-привидении на берегу Корсака, о «кирсановской блуждающей могиле», но ведь это всё казалось сказкой! Бессмысленным ужастиком. А сейчас ужастик добрался до него.
– А зачем ты мне помогаешь, Радка?
Она вскинула голову и посмотрела на него прямо. И от этого взгляда Борису стало не по себе. Она как раздела его догола и на миг прижала к своему горячему, тоже нагому телу: он явно ощутил запал её девичьего пота, её кожи, даже что-то мокрое на губах… Наваждение длилось секунду, исчезло; а Радка, так же смотря на него – немигающе, ответила:
– Ты должен… время придёт… Ты поможешь!
А после этого поднялась, забрала эту миску с обрезками ногтей и опять куда-то ушла.
Борис допил кофе. Нашёл ещё одну бутылку на полке в самом низу стола. Достал сигареты, пошёл во двор. Там сел на чурбачок, бутылку между ног зажал, закурил и стал бессмысленно созерцать ботиевский пейзаж, различающийся только изломом крыш да формой тополей.
Что она, интересно, будет сейчас делать? Ну, очистилась, полежала в этой своей яме, что теперь?
________________________________________
Девушка между тем ходила по своему участку. Вроде бы ничем не занималась. Но Борис заметил: нет, она что-то такое творила. То наклонится, вроде как ямку колупнёт. То босой ногой камешек какой-то поправит. То пальцем этой же грязной ступни линию на чёрной земле прочертит… Валялась пара треснувших горшков – подошла, передвинула. А в одном месте реально села и… Нет, за этим наблюдать совсем уж нехорошо. Борис отвернулся.
А вот написать бы… а что? «Один день сельской колдуньи». Это ведь какой материал! Голая в подполе лежит, метит участок. Да и с ногтями этими – вкусный же сюжет получится, ужас, какой колоритный. А потом она зелье будет варить. Ну, точно. Вон, костёр разводит, достала медный таз. Таз сверкающий, начищенный; Коськина мать в таком вкуснейшее варенье варила. Из айвы и вишни. Сейчас Радка поставит его на огонь. Нальёт мёртвой воды, набросает толчёных крыс, сушёных змей, вяленых мухоморов; добавит щепотку белладонны, коготь догозубого дракона, перо болотной выхухоли, зерно горемычника могильного… Тьфу! Откуда это всё в голову лезет?
…Огонь девушка и правда развела. Пламя пожирало старые доски. И даже поставила что-то варить – две рогатины, закопчённый котелок. А сама села посреди пустыря. Да, в таз воды налила. Табуретку принесла из автобуса, на которой сидела. Устроилась и босые ноги туда опустила.
Бориса как шатнуло. Водки успел хлебнуть – бутылку как вырвало из рук. Сигарету изо рта вынесло. А вода в тазу кипела!
Он видел это совершенно явственно: она булькала, паром исходила. Ноги Радки должны свариться до костей. А она сидит с закрытыми глазами, руки плетьми повисли. Тряпочка сползла, почти её крупную грудь обнажила, бурые соски – но Борису дурно, а не как-нибудь иначе. Он поднялся; шатаясь, пошёл к девушке, не понимая, зачем. Приблизился. И тут рухнул на колени.
Мычал, задыхался – в голове прошёл, как будто телефонограмма, голос Шиловой:
«ОСТАВАЙСЯ ТУТ. ОНА ТЕБЯ ОХРАНЯЕТ. НИКУДА НЕ ХОДИ. ЖДИ МЕНЯ!»
И его вырвало. Прямо в этот таз, на голые, непривычно чистые ступни Радки.
Пока сдирал с себя испачканную одежду, пока матерился, пока умывался почти ледяной водой, прошло минут пятнадцать. На голое тело куртку напялил; нашёл бутылку. Хорошо ведь, пробочку навинтить успел – а говорил же дядя Осип: водку закрывать надо! Не пролилась. Выпил хорошо, глотнул здорово. Радка стояла у костра, варево помешивала. А потом начала разливать по мискам. Мисками, плошками, какими-то посудинами – все старое, гнутое, ржавое, со свалки. И со всего Ботиево, наверное, к ней потянулись животные.
Это было страшновато. Шли собаки: разномастные, бродячие, шелудивые, грязные, косматые. Шли, как африканские животные на водопой: беззвучно, не лая, не задираясь. Между ними шмыгали коты и кошки самого драного и рваного вида. Пришёл козёл с пегой бородой; важно всех раздвинул, встал в первых рядах.
Она их кормила. Поварёшкой, тоже явно со свалки, примотанной к длинной суковатой палке, наливала из котла в миски. Те ели, фыркали благодарно. Потом покорно уходили; место у миски занимал новый. Кошмар. Армия спасения. Богадельня для бродячих животных. Оссподя, Гринпис отдыхает…
День стремительно падал в закат. Борис пил – водка лилась в горло легко, но отчего-то совсем не брала. Ни крошечки. В селе покрикивали вечерние петухи – робкие, первые ещё. Многие затопили печи и бани; тянуло дымом костров, сжигаемой листвой, навозом, разбрасываемым на грядки.
Значит, сиди тут. Сиди ровно на попе. Но ведь это Шилова сказала, он тембр её голоса помнил отлично. Как она это сказала через сотни километров?! Через Радку? Впрочем, сейчас уже удивляться мало чему можно. Не, материал крутой будет. «Одна ночь с демонами». Эх, жалко, его «Кэнон» в гостинице. Не постеснялся бы, голую нестеринарку в погребе сфотографировал бы, этот медный таз с её босыми ногами, этих собак чёртовых… Вот почему Равиль не суётся к ней. Да там же по одному её беззвучному зову такая стая прилетит – он и с калашами не отстреляется.
Костёр уже не горел. Правда, девушка периодически подходила и зачем-то подбрасывала дров. Как-то странно – мелких; те сгорали быстро, рассыпаясь на багровые угли, и круг углей этих ширился. Шесты уже убраны. Опа, на земле появился классический рушник. Чистый, белеющий в сумраке.
Журналист сделал ещё глоток, потянулся за сигаретами, и тут его тронули за плечо.
Дёрнулся, как от ожога. Рядом стояла Радка. Вашу ж мать. Совсем голая. Этот мускулистый живот и выпирающий лобок, эти спутанные волосы. Жестом показала на костёр, а потом рванула с его плеч кожаную куртку. Зачем? А далее опустилась перед ним на колени и взялась за штанину.
Борис ощутил нехорошее стеснение. Если это то, о чём он подумал – пошло! – то это совсем неуместно. А если не это? Девушка разувала его, как несмышлёного ребёнка. Расшнуровывала берцы. Левый, правый. Носки сняла. Штанины закатала. И, резко встав, потащила за собой.
Впрочем, как потащила? Рукой повела. Но рука впереди, Бориса не касается, а его волочит, как автомобильной лебёдкой. Что, жарить Иванушку будем? Баба-Яга нашлась…
И у самого костра понял.
Голые ноги девушки. Чистые – как омылись в кипящем тазу, так и сияют. Круглые ноготки, хорошие, аккуратные; пальцы-амфоры, расширяются к кончикам. И эти вот лапки сделали пару шагов – и на угли!
На горящие, переливающиеся багровым, раскалённые угли. Сразу придавшие ступням диковинный оттенок – расплавленного и медленно стынущего железа.
Она поманила.
– Я не могу! – запищал Борис не своим голосом. – Я не эта… я не такой, как…

 

Но всё-таки шагнул. Его тащили. И странно: зажмурившись, он ощутил только росистую утреннюю траву. Как в детстве. Как-то он у Коськи ночевал. Мать с утра: «Мальчишки, пойдём босиком по росе?» Зачем, к чему? Ольге и его бы матери в голову бы такое не пришло. А они пошли, сбивая босыми ногами тяжёлые холодные капли. Ступни матери его, сильные, чистые – и такие же крепкие, как у сестры Ольги, но какие-то… добрые, они в память врезались. Ягоды набрали какой-то кисленькой.
Он танцевал с Радкой на углях, повторяя её плавные движения, ощущал носом гарь – но нет, не палёного мяса, а горящего дерева; чуть ел глаза дым. Как это происходит?
И внезапно услышал свой крик.
Девушка вытолкнула его с углей, упал навзничь; перед глазами тёмное небо, а где-то на западне, за Корсаком, зарево. Что-то горит. Что горит? Где?
Радка сидела над ним и гладила его ступни. Руками. Просто гладила. Неужели обжёгся?! Не похоже… Больно бы было… как спать охота. Только спать.
________________________________________
Галка приехала утром, часов в шесть. Солнце недавно взошло, огненным шаром каталось по горизонту. Борис непривычно трезвый, сидит на ступеньке у входа в автобус, кофе дует. Пробовал, по привычке, опохмелиться – не пошло. Посмотрел на остатки недопитой водки – она почернела на глазах, бурдой какой-то показалась и воняла.
Женщина подошла. Вся в чёрной джинсе. Грубые ботинки с металлическими носами. На голове – почти лыжная шапочка. Это по теплу-то?
– Гостиница сгорела. «Октябрьская», – глухо сказала Галка.
Кружка красная в белый горох упала, покатилась по земле. Борис вскочил:
– Как? Там же… там же моё…
– Не знаю. Давай скатаем, глянем.
– А Радка где?
Женщина оглянулась, и Борис тоже, увидели – по периметру их территории сидят кошки. Те самые, вчерашние, бродячие. Худые и ободранные. Сидят, неподвижно глядя вдаль, лежат… валяются. Словно караул выставлен.
– Как у Стивена Кинга… – вдруг проговорил Борис.
– Что?!
– Да я так… Поехали.
Пространство лобового стекла затянуто полиэтиленом, хлюпающим на ветру. Галка морщится, щурится – дорогу видно не ахти. Едет медленно, бережно.
– Что было-то, Галь?
– Я говорю: не знаю! Равиль с Мелитополя с бойцами приехал, сразу в гостиницу. Какой-то шмон начал наводить. Искал кого-то… или что-то.
– Да меня искал.
– Не важно. Там какие-то быки приезжие, хрен знает откуда, они пальбу начали. Ну, Равель тоже. В общем, загорелось. Едва потушили.
– Так она…
– Да сгорело всё, я тебе говорю. Сейчас сам увидишь.
Увидел. На гостиницу было страшно смотреть. Верхние этажи выгорели почти полностью, зияли дырами окон. Первый – наполовину. Разломанный стенд с объявлением о массаже валялся в луже. Выбитые окна щерились. Тут же, на крыльце, чья-то порванная босоножка и надорванная пачка презервативов. Пахло кисло – гарью, гнилью, тлеющими тряпками и ещё чем-то отвратительным.
У Бориса заныло в желудке.
– Галь… Мне надо сходить, посмотреть.
– Куда?
– На ресепшен. Там у меня… в общем, там одну вещь прятал.
Женщина как-то отстранённо смотрела в окно машины.
– Эта, гостиничная… Янка. Она сгорела. Ты её трахал?
– Боже упаси!
– Ой, кобель, ладно… Ну, иди. Я тут буду.
Борис, хрустя обугленными деревяшками, прошёл внутрь. Понятно, почему так горело: обшивка! Тут как в бане было. Кучи остатков диванов, скамеек, досок. От ресепшена – только чёрный каркас стойки. Оп! Вот он, тот самый ящик!
Его спасло только одно: обрушившаяся стена, отделявшая помещение кастелянской. Белые пенобетонные блоки обвалили ящик; сверху полопались, обгорели, но внутрь жар не пропустили. Пыхтя, Борис раскидывал эти кирпичины. Ага. Вот. Открыл. Точно.
Его рюкзак с целым ноутбуком в пакете и фотоаппаратом – тут. Целые. Как раз под простынёй с некрасивыми кровавыми следами.
Он достал это. Закинул рюкзак за плечо. И вдруг понял, что в сгоревшем здании есть кто-то ещё…
Обернулся.
В самом конце коридора, у вывалившейся, обгорелой рамы, сидела та самая. Проститутка. Сначала он её видел в номере, потом на вилле Хусаинова. Кроша осколки и угли, Борис прошагал к ней.
– Ты в порядке?
Она на этот раз в шторе. Да, штора такая зелёная, как в его полулюксе. Плотная. По краям палёная. Девка голая, но… Вытянутое лицо, бесцветные глаза. И эти ступни… Длинные, худые, мозоленные. И – он это отчётливо увидел! – со следами-шрамами гвоздей. Прямо там, где можно приколотить их живую плоть к деревянной колодке.
– Вставай! Алё! Слышь, вставай!
Он её сдёрнул с пола. Она только тихо скулила. Что-то ему подсказывало: она ценна. Потащил за собой. Выволок на крыльцо.
Галка рассердилась:
– Боря, ты козёл! На хрена нам эта шлюха?!
– Молчи! – непривычно стальным голосом ответил журналист. – Она может кое-что знать… всё, я сказал! Поехали.
– К Радке?
– Конечно. Не к тебе же?
– Дебил! – с ненавистью отреагировала женщина. – Если б ты эту… не взял, можно было бы и ко мне.
– Поехали!
Они ехали по притихшему Ботиево. Какой-то велосипедист, которого они шугнули сигналом, чуть не упал и долго смотрел вслед, шевеля губами. Две тётки долго переходили дорогу, тыкали пальцами в машину. Эх, подставляется Галка. Её тут все знают.
Мимо магазина проехали, женщина тормознула.
– Подожди!
– Галя, у нас нет времени!
– Отсекись! Я должна бухгалтерию взять! Сидите тут…
Ушла в магазин – где та самая говорливая продавщица с коровьим выменем. Борис обернулся. Девка в шторе молчит, глаза с синими полукружьями под веками полузакрыты. И голые её ноги, ступни эти большие, вытянуты. У него появилось странное ощущение. Эти икры… Они белые и безволосые. Не то, что у Ольги. Там рос жёсткий длинный волосок. Она тыкала его губами в него, заставляла проходиться – от пятки до колена. А тут… Он протянул руку и потрогал, содрогаясь.
Мягкая, как тесто, плоть. Какая-то жидкая, что ли. Такое ощущение, что эта человечина таяла киселём, словно мороженое в упаковке.
________________________________________
…Галка вернулась с пачкой бумаг. Хмурая. Села за руль, буркнула:
– Вову-хирурга в гостинице видели. На пожаре. На верхнем этаже, орал что-то.
– А что с ним?
– А я знаю? Никто не видел после этого.
Она завела мотор, тронула машину. Согнутая сталь «кегурина» маячила впереди, пошатывалась. Галка, смотря неотрывно вперёд, проговорила:
– Дурак ты, Борька.
– Почему?
– Я ж по тебе сохла. Позвал бы – на Северный полюс за тобой побежала! А ты уехал.
– Так… мы ж того. Все уехали.
– Вот и дурак! – отчаянно закричала она. – А меня почему не позвал?! Да я бы от мамки и от папки… Да хоть нагишом, с тобой!
– Галь, мне двенадцать лет было.
– А потом? – съязвила она. – Уже взросленький. Приехал и ****ь эту гостиничную нашёл, Нинку. А я ведь как раз академотпуск брала, к своим приезжала. Тебя ждала.
– Ну, прости.
– Да иди в жопу.
Мост через Корсак, длинный, долгий, через два его рукава с дамбой, стремительно приближался. Борис подумал, что именно сейчас теряет что-то важное… что-то основное. Вдруг спросил:
– Галка, а ты ноги бреешь?
– Вот, блин… Любитель! – сквозь зубы сказала женщина. – Иногда. Когда в Приазовск по фирмам ехать надо.
– А у тебя потом отрастают?
– Ты совсем идиот?! Да! Отрастают! Волосы на моих ногах его интересуют!
Борис зачем-то обернулся и посмотрел на проститутку. На её длинные белые макаронины, которые только сейчас трогал. Там ни следа волос. Даже бритых. И пробормотал рассеянно:
– Флешку из фотоаппарата вынешь… Спрячешь, ага?
– Зачем?
– Я говорю, сможешь?! Ноутбук есть?
– Да есть, твою мать! Чего пристал? То про волосы, то про ноутбук…
Галка злилась. Полиэтилен на углу окна отстал, скотч трепыхался. Проститутка колыхалась сзади, как желе… Вот тут их и остановили.
________________________________________
Поперёк моста – две полицейские машины, УАЗ и «Лада». Прежде чем Борис успел что-то сообразить, увидел короткое рыло автомата, направленное на него. ППС в полном снаряжении.
– Выйти всем из машины, документы приготовить! Выйти, я сказал, руки в гору, не дёргайся!
Вышел. Мордой на капот, в тот самый полиэтилен лобовика, уже грязноватый. Что там с Галкой делали, не видел. На руках снова затянулись наручники, но только уже не пластик, как в «Охотничьем доме», а стальные, полицейские. Кто-то спросил хриплым голосом:
– Он?
– Ага.
Борис с трудом разогнулся. Коротконогий, приземистый человек в форме. Погоны  майора.
– Начальник Строгановского РОВД Сыроватов… – представился коротконогий. – Вы Контарев? Борис Николаевич?
– Да.
– Вы задержаны.
– С какой стати?!
Борис знал, что с ментами не надо ругаться, но сил на вежливость не было.
– По обвинению в поджоге здания гостиницы «Октябрьская». Вы там пользовались бытовыми нагревательными устройствами… В итоге трое погибших. Граждане Нечитайло и Магодмедалиев.
– Откуда…
Под нос – бумага. Докладная Яны о том, что гражданин Контарев сжёг кипятильник в номере, злостно нарушал правила противопожарной безопасности. На имя хозяина ООО «ИТАЛИЯ» Хусаинова Р. Б.
– ****ь!
Сыроватов хрюкнул. Спрятал докладную в карман. И с удовольствием добавил.
– А также подозреваетесь в убийстве граждански Капельской… Вероятно.
– Да вы сдурели все! На кой хер мне было…
Начальник поморщился. Мигнул патрульному: тот врезал дубинкой Борису по почкам так, что тот охнул и на колени рухнул. Потом распорядился:
– Галину в первую машину, его шлюху – ко мне. В отдел везём!
Над Корсаком кричали чайки. Они летели сюда с моря – тут тоже рыбы бывало достаточно.
…Остальное Борис воспринимал плохо. Фрагментарно. Строгановский РОВД, похожий на крепостной замок Хусаинова, только из крошеного бетона. Лязганье металлических дверей. Голос дежурного: «Девку в третий. Слышь, смотри, чтобы не обоссалась, сам убирать будешь!» Стайку тараканов, ползущую по дверному проёму клетки. А Галку-то куда? Неизвестно.
Ни курева, ни выпивки. Странно, второго особо и не хотелось. Сидел на скамье, как дурак, повторяя: «Это демоны. Я не виноват! Демоны это…» Ближе к вечеру вызвал следователь. Унылый, сухой мужик с землистым лицом. Прочитал обвинение. Вы, Контарев Борис Николаевич, такого-то года рождения, проживающий там-то и там-то, обвиняетесь в умышленном поджоге гостиницы «Октябрьская», принадлежащей ООО «ИТАЛИЯ»… в результате поджога погибли три человека, как то… фамилии… имена.
Погибшие в усадьбе Хусаинова – чубатый казак и полукровка, тоже странным образом оказались там, в сгоревшей гостинице.
– Я не был там! – завопил Борис, всё осознав. – Я был в это время… у Радки!
– У какой Радки?
– Нестеринарки! Колдуньи! Босиком по углям ходит!
Следователь усмехнулся, показывая всё своё презрение к его дешёвому спектаклю. Бумажки свои лениво посортировал.
– Гражданин Контарев… не знаю, есть ли смысл в вашем глупом препирательстве, но вот тут такое дело…
– Какое?
Рыбьи глаза глянули на него.
– Гражданка Рада Славовна Мирокович погибла в результате несчастного случая пять лет назад. В 2005-м. Утонула. И все это знают, это задокументировано.
У Бориса всё отнялось. Он даже за живот схватился.
– Как погибла? Я же с ней…
– Хотите сказать – состояли в интимных отношениях? Ой, не усугубляйте. У нас все, кто с белой горячкой попадает в больницу, с ней… состояли. Давайте уже правду, хорошо?
– Я… я ничего не знаю… я требую адвоката!
– Да вы что. Правда?
– Я требую!
На лице унылого этого человека появилась ласковое выражение.
– Гражданин Контарев, ну, может, всё-таки договоримся? Чистосердечное признание, сами знаете, облегчает… Вы же позавчера с гражданкой Капельской в ночном клубе «Охотничий дом» были? Вас там видели.
– Был. Да, был, но это…
– И там у вас случились неприязненные отношения с гражданами Нечитайло и Магомедалиевым, верно?
– Можно и так сказать!
– Нужно, дорогой мой. Так как они случились на почве попытки интимной связи с гражданкой Капельской, которая и состоялась, во время вашей отлучки, в туалете клуба. Вообще, она многостаночница: за пятнадцать минут двоих обслужить, в том числе и в извращённой форме… – следователь скривился. – Ну, не важно. Вероятно, вы об этом узнали, вернулись с ней в гостиницу и в припадке ревности её задушили. А гостиницу, чтобы скрыть следы, подожгли.
– Я не… Что за бред?!
– А как вы объясните, что гражданка Капельская обнаружена в вашем номере с многочисленными ножевыми порезами… – следователь заглянул в бумаги. – …Да, со сломанными пальцами левой ступни и признаками смерти от удушения? Номер-то ваш почему-то не сгорел, целёхонький… надо было его поджигать, а не замыкание на первом этаже устраивать.
«Пытали», – понял Борис. Пытали девку, жестоко, как умеют бандиты. Искали… Что? Его хабар? А почему она тогда не выдала?! Ей ломали пальцы, резали её упругое, розовое тело, а она – промолчала? Она же сама в этом ящике прятала… Что-то тут опять не сходится. Опять мистика. И почему именно полулюкс не сгорел?! Чёрт-те что.
– Послушайте… – взмолился Борис. – Ну Галка… То есть Галина… как у неё фамилия сейчас? Она подтвердит… Алиби!
Следователь хмыкнул. Собрал папочку свою.
– Не подтвердит, гражданин Контарев. В ночь пожара в гостинице она была не с вами, а с… ну, это не важно.
– С кем?! – заорал Борис вскакивая. – С вашим гибэдэдэшником?! Вы все тут… замазаны, сволочи! Я буду жаловаться! Адвоката хочу!
– Ну, дожидайся… своего адвоката. Дел у нас нынче много, дела сейчас не скоро делаются.
Он ушёл. Потекли долгие часы в этой бетонной клетке. Боря, Боря, ты что, офигел?! Ты как мог вляпаться?! Ты вообще где? На территории непризнанной республики, ты даже российского консула затребовать не можешь! Ты вообще как в это говно вступил?! Демоны, нестеринарки, поджог, стрельба… Господи, помоги! Да вытащи меня отсюда!!! Тараканы жадно ползали по прутьям решётки, и он боялся спать – набросятся.
Ближе к ночи пришёл этот, коротконогий. Теперь видно: скуластое лицо оспой побито. Велел Бориса вывести, дежурного прогнал коротким «Пошёл!», за стол его сел. Рот, большой, с набором золотых зубов открыл.
– Рассказывай…
Борис рассказал. Без утайки. А что было делать? Рябой начальник РОВД скривился:
– У Радки, говоришь, жил?
– Да!
– Так нет её. Официально. Знаешь, сколько раз я туда наряд высылал? Один раз СОБР даже. Нету её там.
– А чего тогда там?! – завопил Борис, не в силах выдерживать эту фантасмагорию.
Начальник поёжился. Проговорил, на него не смотря.
– Болотина. Земля провалилась там… какие-то подземные воды. Бойцы даже зайти не могут. Аварийный участок, одним словом. Мы уже три года от сельсовета Ботиевского требуем осушить. Но не наша территория.
– Но я там был!
– А чем докажешь?
– Бля…
И тут Борис вспомнил.
– Там тапки!
– Какие тапки?
– Из сгоревшей гостинцы «ИТАЛИЯ»!
– И что?!
– Значит… значит, я их украл и с собой туда принёс! Я там был!
Оспенный фыркнул, черкнул что-то на бумажке у себя. Спросил:
– Так тапки зачем крал?
– Я фут-фетишист! – гордо заявил Борис, вспомнив познания из Интернета. – Имею сугубую ориентацию на стопы. Женские и мужские.
– Гомик, что ли?
– Нет! Фут-фетишист!
– Ох… вот вас, петушистов разных, развелось! – начальник горестно вздохнул. – Тут был один… Из Америки. Говорит, я либераст.  Я думал, он педераст. А оказалось, член Либертарианской партии. Пришлось отпустить.
Борис понял, что разговор принимает не то направление. И выдохнул:
– А вы о террористе из Египта среди хусаиновских знаете?
Вот тут Сыроватов колыхнулся. Волосы у него были подстриженные ёжиком – и блик от голой лампочки под потолком переливался в них, а тут словно вспыхнул. Начальник медленно достал из кармана заношенного кителя пачку сигарет, всё те же «Мальборо», зажигалку, положил на стол перед Борисом.
– Кури.
Тот не стал отказываться. А Сыроватов, сонно глядя на задержанного, проговорил:
– Гостиницу я на тебя повешу легко. С двумя трупаками и бабой. Свидетели найдутся… Но это так, по неосторожности. С Капельской, конечно, прямых улик нет. Если, конечно, там сперма не твоя. А вот объясни… что ты в доме Осипа Боровикова делал?
– Когда? Там, где Костю убили?
Это Борис спросил машинально, имея в виду его разговор с дядей Осей в первый день. И тут же понял, что прокололся: ведь он был там и с Шиловой. Труп Кости забирали.
– С бабой из Питера… – тихо, но отчётливо произнёс Сыроватов. – Да, там, где труп Ятоги валялся. До вашего появления.
Журналист молчал. Всё складывалось более чем отвратительно. Если начать сейчас этому увальню рассказывать о Шиловой, об их, по сути, тайном прилёте на военно-транспортном борту, то это будет звучать не лучше, чем рассказ о пребывании в автобусе якобы мёртвой Радки… Как это в психологии? Когнитивный диссонанс? Когда сознание утверждает одно, а бытие – другое?!
Он сдался. Затушил окурок дрожащими пальцами. Откинулся на жёсткую, терзающую лопатки, спинку стула.
– Я ничего больше не скажу! – собравшись с последними силами, отрезал он. – Запросите… компетентные органы. И я ещё раз спрошу: а о том, что среди боевиков Равиля человек из Египта был, вы знали? И если знали, то кому сообщили?!
Сыроватов ничего не ответил. Щелчком подбил к Борису пачку сигарет с дешёвой зажигалкой. Грузно поднялся. Уже в дверях пообещал:
– Вот Хусаинова поймаем… спросим. А ты посиди пока. Дежурный, бля!
В клетке становилось холодно. Она же стылая, мёртвая. Снимать куртку не хотелось – боялся тараканов; а что тогда под голову подложить? По этой же причине и берцы не снимал. Потом кое-как устроился на скамье, подложив под голову руки, калачиком свернулся. Боялся только, чтобы насекомое в ухо не заползло, – читал, такое в СИЗО бывает. И, обессиленный, измотанный, задремал.
Что с Галиной? Её тоже держат или выпустили? Успела она флешку спрятать, Радке показать? Что с этой шлюхой усталой, продырявленной уже во все природные отверстия? А дядя Осип – как его найти? Хотя что он скажет…
Ближе к утру затопали ботинки, загрохотало железо, началась кутерьма. Сквозь сон Борис слышал: «А баба где? Где баба, я тебя спрашиваю, гандон? Почему лужа?» – «Потому!» – «Я же говорил, обоссытся! Да хер с ней, с лужей, где баба, ты мне скажи?» И так далее. Просыпаться не хотелось.
Очнулся только от разговора. Тихого. Где-то рядом.
– Он?
– Да.
– Я его забираю.
– Не имеете права.
– Майор, тебе эти права в другом месте объяснят. Отпирай.
– Под вашу ответственность.
– Да поровну мне.
Открыл глаза. Как будто он на том свете. А это – духи, тени. В мутном свете утра, скользкого, размытого, муторного, увидел Сыроватова без кителя, в спущенном галстуке и с помятой рожей и тётку. Уже сев на скамье, узнал её. Та самая атаманша, или не атаманша – в общем, казачка. Новая жена дяди Осипа. Глаза чёрные, угольками, лицо широкое и скуластое, обветренное.
– Выходи.
Он покинул камеру, пошатываясь. Она остановила его у прутьев, с гримасой отвращения что-то сбросила у него с уха – щекочущее, полураздавленное, но ещё шевелящееся. Распорядилась:
– За мной!
Борис пошёл. А Сыроватов смотрел вслед, как загнанный зверь, – со смесью страха и ненависти.
________________________________________
Тому, что на заднем сидении чёрного геландевагена сидит Радка, Борис даже не удивился. Ничуть. Ну, куда без неё? А вот то, что девушка отмыта от своей вековой грязи, волосы расчёсаны и даже – неужели?! – заплетены в две короткие косицы с голубыми бантами, поразило. На ней – коричневое платье с глухим воротом почти монастырского образца. Борис ради любопытства глянул ниже – нет, тут всё нормально. Ступни девушки голы, хоть и тоже изрядно чистые. Как после бани.
Он сам сел рядом с женщиной. Тамара. Да, Тамара. На зеркальце заднего обзора болтался бейдж на трёхцветной ленте: «КИРИЧЕНКО ТАМАРА ОЛЕКСИЕВНА. Кошевой атаман…» – а дальше Борис не прочитал, так как женщина села за руль и резко, на газах, даванула прочь со двора райотдела. Отъехав в сторону моста через корсак километра с три, она вдруг спросила, как и Галка:
– Выпить хочешь?
А Борис, к своему искреннему удивлению, ответил:
– Не хочу… Не тянет почему-то.
– Значит, заговорила.
Она резко вывернула руль, и джип выскочил на обочину, вспылив облако, глядя прямо перед собой. Тамара приказала:
– Назад пересядь. Там твой ноутбук. Открой, фото посмотри.
– Зачем?
– Ты слышишь, что я сказала?
Бесполезно спорить. Борис пересел. Эх, если бы на нём не было штанов… Чистая нестеринарка была так невообразимо сексуальна, что ему было неудобно кое-где. Прямо как молодая, пышущая желанием латиноамериканка. Такой же смуглости, черноты волос и телосложения.
Но внимание привлёк его собственный рюкзак, лежащий у ступней Радки; он же Галине его отдавал! Борис потянулся, но руку отдёрнул:
– Что?! Тут кровь… Что с Галиной?!
– Ранена… – сурово ответила Тамара, не оборачиваясь. – Бежать от ментов пыталась. Стреляли в неё.
– Так, чёрт, всё-таки как ранена? Тяжело?
– В больнице. Не психуй, фотографии посмотри.
Дрожащими руками Борис раскрыл гаджет, включил. Ишь ты, заряд держит. Осветился экран. Флешка уже вставлена. Ну вот, открыл… Что? Мёртвое лицо Константина. Кровавая лужа. Смотреть неприятно. Фото, которые он сделал по просьбе Шиловой.
– Теперь вместе с Радкой посмотрите! – тем же не очень хорошим тоном приказала Тамара.
Девушка рядом приникла горячим плечом и стала смотреть в экран. И Борис похолодел. Взгляд нестеринарки словно проявлял какие-то слои на фото: они обозначалась сначала пятнами, потом ярчели и контрастировались.
За Костей стоял кто-то. С восточными чертами лица, похожий на фараона подведёнными глазами, губами… Господи! Рамзес-Кирсанов или этот самый, как его… египетский гость у Хусаинова!
Он маячил позади, всё время позади. Словно наблюдал за убитым.
Убитым – им?!
– Увидел?
– Бля. Да. Ну и дела. Это же он… это же…
– Анубис. Арабский наёмник. Он же «Скарабей» – позывной. Командир истребительного отряда. Наших положил немеряно, на куски резал. Я лично останки собирала.
До него дошло. Вскинул глаза на Тамару – часть её собранного, стянутого лица в зеркальце заднего обзора.
– А вы кто? Тоже из Эф-Эс-Бэ?
– Почему «тоже»? Военная разведка ДНР, – сухо отрезала та. – Посмотрели, пересаживайтесь. У нас ещё одно дело есть.
И даже после такого зубы стучали, но выпить не хотелось. Совсем. Машина проскочила мост, дамбу, снова мост и въехала в Ботиево.
Потянулись пыльные сайдинговые заборы и кривые тополя. Полуразобранные ГАЗы и ЗИЛы у ворот. Кому что досталось.
Машина кружила переулками, тыкалась мордой в большие кучи собранного хвороста – будто Тамара не знала, куда ехать. Потом она спросила Радку: «Где?» и та, лаконично вскинув руку, указала: «Там!» Туда, как ведомая компасом, Тамара и поехала.
У пивного киоска, древнего, заколоченного наглухо, сидел на деревянной приступочке алкоголик. Седая свалянная голова на руках. Тамара достала из бардачка четушку водки, протянула Борису.
– Иди. Выпей с ним.
– Меня ж не берёт… Наверное.
– Тебя не берёт, а его да. Иди!
Борис повиновался. Засунул бутылку в карманы джинсов, развязной походкой приблизился. Алкаш очнулся; поднял голову.
– А-а, хаспадинтоварисч, есть закурить?
Борис узнал – это дядя Вова. Кирсанов. Он помнил его строгим, лощёным, в коричневом пиджаке и коричневом же галстуке с искрой, в золоченых очках. Теперь только эта оправа, облезшая, осталась, а левая линза – с трещиной. На бывшем хирурге – жёлтая грязная куртка строительного рабочего, под ней тощая шея обмотана засаленным махровым шарфом. Женская кофта наизнанку, порванные треники с пузырями на коленках, ноги обуты в галоши из обрезанных резиновых сапог.
Да, допился мужик.
Борис опустился рядом, достал сигареты.
– А можна два, товарищ? – оживился дядя Вова.
Он взял две сигареты, одну вставил за ухо привычным жестом, вторую в рот. Дождался, пока Борис прикурит ему её. Потом следил, как его новый спутник вынимает бутылку. Зажёгся:
– Ой, ёпта. А я думаю: сёдня мне повезёт или как?
– Повезёт. Чё, трубы горят?
– Горят. Ой, горят! Даж не знаю, как сказать…
– А ты не говори. Давай выпьем. За нас с вами и хрен с ними.
Борис отхлебнул водки, и точно – вода. Реальная вода, без жжения зыка, без вкуса и запаха. Это его Радка так околбасила?! Передал бутылку ляде Вове, он присосался, и худой кадык заходил, как шатун паровой машины – мощно, быстро, Борис едва отобрал. Нельзя же за один глоток.
– Как жизнь-то молодая?
– А? Дык кому жизнь… а кому так-то… – бессмысленно ответил алкоголик.
– Как-то – это как? Бухаешь давно?
– В науке есть многа гитик… Кхе-хе, вот. А я, бля, нынче свободный… Сколько народу порезал… своими руками! Херургировал, вот…
– Что ж ты пить начал, дядя Вова? – с искренним интересом спросил журналист; превращение хирурга-золотые руки в сельского алкаша интриговало.
 

Тот, его собеседник, затянулся горьким дымом. Потом внезапно взгляд его сфокусировался где-то вдали, и он сказал чётко:
– На ярмонке я его достал.
– Где?
– На ярмонке. Третьего дня от Марфы-заступницы праздника. Подхожу сзади… Кистень в рукаве. А он лыбится. Я говорю: оставь девку, Богом прошу. А он, рожа цыганская, опять лыбится. Нож на поясе. Я и ударил. Кистенём-то с руки сподручно. А там гирька-то, поди, двухфунтовая. Рожа его развалилась вдрызг. А стоит, варнак.
– Дядь Вова! Ты о чём это?!
Тут только до Бориса дошло, что и голос собеседника поменялся. Он стал чётким, будто с киноэкрана. Впереди из проулка медленно, очень медленно и неслышно, задним ходом выкатился джип. Борис чувствовал, что сквозь тонированные стёкла на них смотрит Радка.
Толкнул алкаша в плечо и поразился – он как каменный!
– …а тута мои ребята подскочили. И на ножи его, с обеих сторон. Кишки полезли. Я говорит: ни креста те, ни могилы, сдохни!
Бутылка снова метнулась к горлу. И кадык заходил. Но странно: водка приливалась мимо, плескала на жёлтую ткань куртки, текла по морщинистому, бурыми шрамами истерзанному подбородку. Он пил – и не пил одновременно. И гудел, как репродуктор:
– А Евлаша кричит: убили вы его, тятя! Убили, и я вас про то ненавижу. Я её в ремни, она разгрызла. Да убёгла. Только ввечеру Николиного погоста выловили. Я её там и схоронил. У берега.
До Бориса дошло. Перед ним в образе спившегося врача сидел купец Кирсанов – угрюмый, жёсткий, свирепый человек. Тот, кто убил полуцыганга Мироковича за залётную любовь своей дочери.
– Алё, дядя Вова! Ты меня слышишь?!
Алкоголик повернул к нему лицо. Оно окаменело. Неестественно. Левый глаз с синяком закатился зрачком под веко, правый дёргался. Бутылка снова – к горлу. Странно он её держит, как оружие.
И тут начали стрелять.
Он даже не услышал ничего, как оглох. Только какие-то толчки воздуха. Стояла у джипа, широко ноги расставив, Тамара, а в руках – пневматическое ружьё. Из которого стреляют американские фермеры. Шыр-дыр – выстрел, передёргивает затвор, шыр-дыр – выстрел.
Первый выстрел разнёс дяде Вове череп. Не весь – макушку. И часть глаза. Но алкоголик сидел и даже говорил что-то; и ни капли крови не брызнуло на Бориса. Он был как глиняный. Бабах! Второй вырвал плечо с частью руки – та, ещё сжимая бутылку, упала в пыль…
– А-а!!!
Борис закричал ужасающе; но почему-то оставался сидеть, сковало его некоей силой, как спеленало. А женщина стреляла – и осколки плоти разлетались.  Самое дикое: часть лица с шевелящимися губами упала под ноги Борису и говорила что-то беззвучно, из пыли.
Он ощутил дурноту. Накатывал какой-то мрак. Что-то большое метнулось над головой, поднял глаза и похолодел: большая птица, орлиный размах крыльев и кошачья усатая голова. Скользнула за этот заколоченный киоск. А выстрелы продолжались, и теперь рядом с ним сидел только обрубок тела с двумя ногами в трениках и грязных калошах…
– Уходим! – заорали у него над ухом. – Уходим!
Его сдёрнули с места, потащили, кое-как закинули в джип. Он ударился головой, ткнулся лицом в голые коленки неподвижно сидящей Радки. Какая приятная кожица… Как хорошо пахнет… лаванда? Джип сорвался с места, а за ним накатывался грохот; потом только смог выпрямиться и увидел: на месте пивняка металось ревущее пламя, будто газовый факел из-под земли бил.
Как тогда, когда они с Костей взорвали старую водокачку в степи.
________________________________________
Тамара везла Бориса какими-то просёлочными дорогами, избегая шоссе. В направлении Мелитополя. Где-то у Константиновки завернули на станцию; там Тамару ждали двое угрюмых в камуфляже. Борису зачем-то обмотали голову бинтами, бросили на носилки. На путях – старый вагон с красным крестом.
Радки уже не было в машине, с начала стрельбы. Борис и не спрашивал, куда она делась. Только посмотрел с носилок на литую фигуру Тамары. Та безучастно смотрела вдаль.
– Дяде Осе привет… – услышал он свой голос. – Пусть себя бережёт.
Женщина с усилием повернула голову. Оцарапала его жаркими глазами.
– И ты себя береги, парень. У тебя ещё много будет… впереди.
А потом он просто забылся. Не заснул – провалился в небытие. А думал только о том, что зря он во всё это ввязался. Сидел бы сейчас дома, вискарик пил, щекотал розовые пяточки Ирки…
Зачем это всё? Хотел написать о мирной жизни.
Вот и написал, на свою беду.
 
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. Лицо за спиной
Бывший десантник Константин Ятога, Энигма, майор Орехов – Выборг
________________________________________
Итак, не подумайте на нас, это сделал Фантомас! После этого тайного знака можно было уже не гадать, не додумываться – а просто ждать, ждать и ждать… Сердце Константина стало биться в том учащённом ритме, который отмечает сердце каждого влюблённого. И хотя Орехов предлагал ему воспользоваться видеокамерами на банях напротив, на парковке, и на ещё одном здании, Костя-Стеклодув отказался.
Он арендовал небольшой японский фургончик, поставил его напротив дома на Акулова, оборудовал там наблюдательный пункт из сложенных сидений. И стал дежурить. Прихватил с собой бинокль с инфракрасным видением, в своё время привёз такой с войны, но почему-то был уверен, что любимую узнает и так…
Первая ночь прошла впустую. На вторую Константин спугнул парочку, занятую минетом в подъездной нише его лавки. Наблюдая за тем, как они улепётывают от одной демонстрации его мощных кулаков (девка на ходу потеряла «балетку», орала, парень матерился), он подумал, что не может представить себе Энигму, делающую ему то же самое. Хотя, естественно, таких случаев в окопах разных войн было немеряно, один раз осетинскую проститутку драли всем отделением, прямо в окопе, «броников» не снимая – иначе было нельзя… Но то – другое. А Энигма особенная. Это мечта из детства.
Он даже пожалел, что нет больше танка «Руди». Несколько месяцев назад, посетив в очередной раз дачу в Териоки, – выселял там съехавших арендаторов, он забрал с собой этот танк. Зачем? Повинуясь какому безотчётному порыву? А после сходил на выборгскую почту, запаковал это всё в ящик «Почты России» и отправил в Ботиево, по своему адресу, который прекрасно помнил. Пусть дядя Осип, занимающий сейчас его родительский дом, порадует игрушкой из прошлого своих племянников – кажется, их у него двое. Да какой игрушкой!
О которой, как все говорили, в те годы можно было только мечтать.
И вот, продержавшись три ночи на одних сигаретах и кофе, он не выдержал; на четвёртую прикемарил в машине. А тут что-то как толкнуло.
Он видел даже не человеческую фигуру. Он видел белые пятна ступней и рук: остальное скрывала плотно облегающая тело одежда, вероятно, с капюшоном. Эти руки мелькнули перед входом, потом переместились правее. Тут – стена с остатками креплений водосточной трубы, еле заметных в кирпичной кладке. И вот – раз, два! – эти пятна взлетели по стене вверх. Казалось, человек просто поднялся неведомой силой. И завис там, между первым и вторым этажами, причём удерживался исключительно ступнями, а руки выполняли важную работу. Моток белого скотча из кармана, треск отрываемой полоски… одна, другая. Всё! Буква «В» плотно перебинтована по низу, и «СТЕКЛОДУВА» опять превратилось в «СТЕКЛОДУРА».
А Константин уже стоял внизу и, дождавшись, пока злоумышленник закончит работу, тихонько свистнул.
Что-то гибкое, тёплое и опутывающее, как сесть, свалилось ему на голову, схватило за уши; ноги обвили плечи, сошлись под подбородком, потом чьи-то губы потрогали его выбритую десантную макушку, и знакомый голос произнёс в темноте:
– Ну, здравствуй, Костя!
– Энигма!
Он с трудом стащил её с себя, потом прижал, тискал, лапал – и они целовались, может быть, впервые за все их встречи – именно целовались, бешено, пьяно… Словно компенсируя это упущение за многие и многие годы их встреч. Потом Костя гремел ключами, не попадая в замочную скважину, не терпелось скорее, скорее – увидеть! И вот она уже посреди лавки, включен свет большой стеклянной люстры, его же руками сделанной, и она снимает с головы капюшон.
 

Она снова изменилась. Волосы стали ещё короче, но тем не менее ещё могут рассыпаться по плечам и так же, как вороново крыло, чёрно-блестящи. Глаза так же пламенеют и смеются, тёмно-карие. Ногти на руках уже не хищно-ало-острые, нет серёжек с бриллиантами, бывших в её ушках в тот приезд, а на ногтях, милых его сердцу, тех самых, с грубоватостью ступней – ни следа лака. Просто очень хороший педикюр.
– Господи… – только и прошептал мужчина. – Ты вернулась!
– А я тебе написала! – девушка рассмеялась. – Не снегу. Прости, не очень каллиграфично…
– Энигма… мы сейчас… Чёрт, куда? Нет, ко мне, нет, там у меня… у меня бардак холостяцкий.
– Ерунда.
– Нет, не ерунда! А, я знаю!
«Злодейский бар» работал до четырёх утра, он это знал. Сейчас только начало второго. Успеют! Объяснил; девушка первая выскочила на улицу, азартно предложила: «Бегом, да? Марш-бросок?»
И побежали.
Бежать по этому городу, ночному, по его сыроватым мостовым, по безгласной тиши и скромно освещённым улицам было симфонией. Он не указал Энигме дорогу, но она безошибочно летела вперёд, едва касаясь ногами мостовой, а он, сопя, бухал тяжёлыми ботинками позади. Рассыпавшиеся волосы девушки трепал ветерок, переливался на них фонарный свет.
________________________________________
…Орехова не было. За барной стойкой Джонни-старший, его брат – крупный, страшный на вид мужик с перебитым носом, его Константин увидел в первый раз. Заказали бутылку чилийского вина, оно, по счастью, было. Налили. Звякнул хрусталь бокалов. Вино текло в глотку, как вулканическая лава, – раскалённо. От того, что вот она, рядом, Энигма, вот до неё можно дотронуться рукой, слышать запах её волос. Им никто не мешает – в баре в такой час они одни.
Константин не знал, с чего начать. Просто жадно спросил:
– Ты сейчас где, как? Как отец?
Он, взглядом спросив согласия, закурил; девушка задумчиво вертела в руке бокал; вино тяжело плескалось в нём, рубиновое.
– Как отец, почти не знаю. Я с ним ведь уже год не живу, Костя.
– Как? Почему?
– Я ушла из дома. Ну, мать умерла. То есть… сначала он завёл любовницу, у матери случился инсульт. Парализовало. Он нанял сиделку и забыл о ней. Так и умерла, парализованной. А они с любовницей сейчас в Париже.
– И ты… ты не смогла простить, да?
– Костя, такое простить сложно. Я ушла, вещи собрала. Отказалась от его помощи. Он мне положил в каком-то банке в Женеве на счёт, кажется, миллион. Я пытаюсь сейчас письменно отказаться… Сложные у них там процедуры.
– Так, а ты сейчас тогда где?
– В санатории… – Энигма усмехнулась. – В нашем с тобой санатории. Точнее, дяди Фёдора.
– «Остров детства»? – ахнул Константин. – Он так до сих пор называется?
– Да. Ну, прежний «Остров» то ли сначала обанкротили, а потом он сгорел, то ли наоборот – сгорел главный корпус… да, да, то самое красивое здание. А потом обанкротили. Устроили там какой-то «Курорт-отель Элизиум». А потом один из старых друзей отца его выкупил. Вернул старое название. Один корпус отремонтировал… Помнишь, семиэтажный строился.
– Ну, да… стройку же заморозили, денег не хватало.
– Достроили. Главный, развалины – за забором, будут сносить.
– А домик дяди Фёдора?
– Снесли тоже. Там гараж сейчас. Кстати! Помнишь фонтан «Цербер»?! И то, что там один колдун местный на его открытии сказал: фонтана не будет – не будет и санатория.
– Ну… да!
Девушка загадочно помолчала, побалтывая вино в бокале – оно оставляло на хрустале багряные маслянистые следы.
– За сутки до пожара в него молния ударила. В камень, представляешь?! И он треснул. Почти надвое разломился. Это мне рассказала Егоровна, она застала это. Я приехала – а он стоит в деревянном коробе.
До него, наконец, доехало то, что Энигма сейчас там… работает!
– А ты там кто?
– Воспитатель. Как я и мечтала. Помнишь, я тебе говорила, что хочу окончить педагогический и работать с детьми. Окончила. Мечта сбылась.
Константин воле-неволей посмотрел вниз – а девушка кокетливо выставила босую ступню; чуть повыше косточки – татуировка в виде кельтского креста.
– Это… недавно сделала, да?
– Что ты, Костя! Это ещё тогда было, – она нежно улыбнулась. – Ты так трепетно относишься к моим ногам, что, кажется, вообще ничего, кроме их формы, не замечаешь.
– А надо?!
– Не знаю. Давай выпьем. В общем, да. Воспитатель. Главврачиху ту турнули, конечно, давно. Там сейчас дядька хороший, Михаил Францевич. Пожилой, сам медик.
Теперь и Костя засмеялся. Вспомнил её босой марш – раз, два, левой! – под огненными взглядами ошарашенных родителей. И отряд «барчуков» – новых пионеров.
– А это наше… ну, то есть эта программа, «спецсмена»?
– Девочку, Томочку, помнишь?
– Конечно! Она же нам помогала на Новый год.
– Вот. Она выросла, тоже отучилась в педколледже, туда устроилась работать. Стала проводить программу «Босиком за здоровьем». Утренние пробежки по росе, обливания, разные игры по этому профилю… Это модно сейчас – ходить босиком и так далее.
– А… Ага! Но ты… – ему стыдно было за своё косноязычие.
– Там в штыки восприняла это только прежняя воспитательница. Баба страшная, злая. Закрытая вся наглухо. И, похоже, с больными ногами, для неё это всё – как красная тряпка для быка было. Запрещала, писала во все инстанции… Дети начали жаловаться родителям. Ну, вот, друг отца меня и нашёл. Ты же, говорит, у нас босоножка? Давай ко мне.
– Ага! Вот тут, да… для тебя простор. Наверное, прикатила на спорткаре. Этом. Как его, пятьсот сороковом.
Энигма хмыкнула. Повертела в руке пустой бокал – он поспешно налил.
– Нет. Я его продала лучшей подруге. Она нажралась и в первую же неделю разбила его в хлам на МКАДе. В общем, я приехала… Ну, и эта тётка сдалась.
– То есть дети сейчас у тебя… босоногий отряд.
– Ну, плюс-минус. Например, через неделю поедем на «Ленфильм» с экскурсией, так я даже в обуви буду. Как-никак, официальный визит.
– Ну, конечно! Слушай… А эта, атрибутика? Ну. Знамя или горн? Помнишь, горн-то у дяди Фёдора был, он сохранил.
И осёкся. Да. Не надо было об этом. Ибо он уткнулся лбом в стену. Такую же, как и стены этого «Злодейского бара», из огромных кирпичей средневековой выделки; но на той стене было написано: «КАК ЭТО БЫЛО?». Про смерть его дядьки.
Девушка всё поняла. Тронула его за руку, проложила горячую ладонь сверху.
– Я тебя поняла. Не говори ничего. Я тебе расскажу, как всё было…
– Как?!
Он рванулся к ней, на миг потеряв контроль – бешено, словно в зеркальце тёмно-карих зрачков цвета жжёного кофе мог увидеть того самого, кто убил его доброго, огромного великана дядю Фёдора.
– Смотри… – девушка почему-то облизнула губы: то ли внезапно пересохшие, то ли просто какой-то условный жест. – Помнишь, я тебе говорила про демонов с кукурузных полей? В Аргентине?
– Да…
– Ты тогда смеялся. Тебе всё это казалась сказкой.
– Ну, Энигма… Слушай, я если с «духами» встречался в жизни, они чечены были. Или арабские наёмники. Никаких демонов. НЛО даже ни разу не видел.
– Считай, повезло… – внезапно взгляд девушки стал жёстким, чуть ли не выжигал полировку деревянной столешницы. –Тут вот какая фишка, Кость… Ты можешь верить или не верить, но миру демонов на это поровну. Он существует. Вполне, кстати, по Гегелю: бытие есть реальность, существующая независимо от нашего сознания. Знаешь, в Латинской Америке есть профессия экзорциста.
– То есть?
– Изгоняющего демонов. Такого… сотрудника спецслужб Бога. Она довольно редкая, очень, поверь, оплачиваемая и очень… очень опасная. Редкий экзорцист доживает до сорока.
– Понятно. Ловят демонов, изгоняют и уничтожают… Да, вот! Мне Орех говорил. Фильм с моим тёзкой. Слушай, а как они вообще живут, эти демоны?
– Предполагается, что в параллельном мире. Даже не в четвёртом. А в пятом измерении. Это… это особая реальность. Она имеет что-то сходное с квантовой физикой, до сих пор под вопросом у официальной науки. Это как догадка такая о том, чего мы понять не можем…
– Ну-ну, ладно, проехали, понял. Ты по-русски скажи, что они делают.
Энигма смотрела в каменную стену мимо него. Будто видела там что-то. Константина подмывало оглянуться, но он этого не делал.
– Понимаешь… демоны старше нас. В Библии, в Книге Бытия, в первой главе сказано: «Земля была безвидна и пуста, и Тьма над Бездною, и Дух Божий носился над Водою!» Ну, не может же такого быть, чтобы Дух один был? Много было духов разных. Он оказался сильнее. Он сотворил землю по своим принципам, а потом и людей создал… Стой! Ну или простейшее белковое существо, из которого потом появились рыбы, рептилии, ящеры, обезьяны и развернулась теория эволюции. В Аргентине, кстати, многие священники имеют докторскую степень по биологии, Дарвина не опровергают, но ведь всё началось гораздо раньше самих обезьян!
– Хорошо. Сдаюсь…
– Не ёрничай.
 

Он сидел как на иголках. Ну, кто, где, когда может подумать, что может, в принципе, существовать такая девчонка? С красивыми, не боящимися ходить босыми ногами; с ясной умной головкой, цитирующей Библию; с железной волей, безграничной выдержкой и здоровой сексуальностью?!
Это немыслимо.
– Так вот, духи разделились. Как бы… каждый выбрал сторону. Одни – Свет, стали ангелами; самые опытные, сильные – архангелами. Другие выбрали Тьму, стали демонами, духами; самые простенькие – ну, домовые там, русалки, лешие. Так вот, кто для них мы, люди?
Она изучающе смотрела на него – прямо в глаза. Мужчина поёжился.
– Ну, наверное… конкуренты.
– Нет. Они – оловянные солдатики. Помнишь, я тебе подарила? Они нас не спрашивают. Просто двигают нами. Теми, до кого смогли дотянуться. И всё. Мы их вообще не интересуем, мы – персонажи в их компьютерной игре, не более того. А они командами играют, как в Counter-Strike, они там просто воюют… за территории, за бонусы, за силу. И всё, Костя!
– Да. Теперь смеяться не тянет.
– Вот и хорошо. Так вот, ладно… Я тогда просыпаюсь ночью, чувствую его. Демона. Где-то рядом. Смотрю: дяди Фёдора нет. Я встала, оделась, пошла туда, где я его чувствовала…
– Босиком? По снегу? – зачем-то уточнил Константин.
Девушка фыркнула. Как о чём-то самим собой разумеющимся.
– А ты думал? Экстрасенс тремя приёмниками работает – двумя ножными и головой. Создаётся что-то вроде триангуляции… Ну, это тоже из банальной физики и геодезии. Подхожу к главному корпусу и вижу: он там. Он просто выманил Фёдора Иваныча сном, потом забрался в его голову… выжал всё, что мог. И подвесил его к потолку.
– Как?
Взгляд Энигмы помрачнел, упал на бутылку с остатками вина. Она на глазах Константина покачнулась. Но устояла.
– Я не буду этого делать… – проговорила Энигма хрипло. – Но вот так, силой своей, и повесил на шнуре.
– Чёрт. Жуть какая-то.
– Это жуть, которая всегда прядом, Костя. Всегда!
Он передёрнул плечами. Разлили последние капли вина. Стойка бара пуста, кривоносый брат Ореха исчез.
– Ты его… видела?
– Только образ. Это демон стража Тайного Мира, египетского. Фараоны велели высекать его образ на вратах гробниц… Сторожить. Но он жил и своей жизнью. Вселился в одного нищего феллаха, в его сына, внука. Подпитывался его энергетикой, креп. Потом он через этих строителей гробниц вошёл в мумию Рамсеса Одиннадцатого, взял её… И стал Рамзесом Двенадцатым, которого в официальной истории не существовало. Кстати, даже могила предшественника, Одиннадцатого, до сих пор не обнаружена.
– Зачем?
– Чтобы жить и достигать власти. Ну, вот, через череду поколений, реинкарнаций людей вышел в полную силу. Полностью обрёл физическое тело. Начал путь к обладанию Всей Властью, на уровне Бога. Он не окончен ещё…
– А я тут при чём?!
– Ты – из сильного энергетического рода. Как и твой дядя. Ему нужна была матрица твоего сознания, через него. И вот он её почти получил.
– Почти?
– Да. Я помешала… Да… – Энигма сказала это очень тихо. – Я облысела, Костя. В один миг. Эти волосы – вживлённые. Дорогая операция, но того стоит. Вот…
Она снова наклонила голову и развела эти чёрные локоны. На белой коже макушки – уже не точка, а витиеватый, спиральный красный след. Кажется, пульсирующий. От ужаса Костя отпрянул, стол качнулся, упал бокал.
– Испугался?!
– Да нет…
– Не ври. Хорошо, что никого не интересует моя голова! – горько заключила девушка. – А только другое… Не будем. В общем, я в порядке. Контролирую себя, своё сознание. Но след остался. Как от ожога. Похоже, да… Ладно! Так! Ещё бутылку чилийского!
– И что?
– Поедем к тебе.
– Энигма. Ну я не того… Я же сказал. Может, к тебе, в санаторий? Вспомним старые…
– Нет! – выкрикнула она почему-то отчаянно, на визге. – Туда нельзя тебе! Помнишь череп из алебастра?
– Да…
– Он приманкой был. Проводником. Это алебастр зарядили, я что-то ощущала, не понимала ещё. Нельзя туда. Там оставлены метки – ты появишься, и Он придёт за тобой!
Константин молчал. А что он мог сказать? Он ничего про это не знал, но за долгие месяцы валяния по больничным койкам понял: он стал каким-то другим. Что-то надвигалось на него из прошлого, как айсберг под борт «Титаника». То, что не остановить. И не понять, покуда не ударит…
– Тогда на дачу… – прошептал он, стискивая рукой твёрдое дно бокала. – Там квартиранты съехали… Тоже бардак, конечно, но чёрт с ним!
– Бог! – со смешком поправила девушка. – А поехали…
________________________________________
…Эти почти восемьдесят километров они ехали на заказанной Константином машине почти два часа. Она еле ползла; стояли в ночных пробках – оказывается, именно сейчас, ночью, трассу ремонтировали, кое-где двигаться можно было только по мигающему сигналу дорожного работника. Оба они сидели на заднем сидении, и у Кости мелькнула шальная мысль… Водитель на них внимания не обращает. Но девушка тоже уловила это его душевное движение, и, ловко повернувшись, отдала ему свои голые ступни.
На! Наслаждайся!
И он, конечно, дал волю чувствам. Как тогда, в корпусе. И она тоже, словно заснула, глаза прикрыла, голову отвернула. От её сладких пальчиков пахло почему-то мятой, и ещё – непривычным холодом несло.
К даче подкатили в синеватых рассветных разливах, фонарь на столбе масляно горел тускло-жёлтым. Мужчина отомкнул калитку. Их шаги по плитке дорожки, между запущенных клумб; потом на веранде, потом скрип двери. Ну, вот тут бы и броситься в объятья обоим, со срыванием одежды и запойными поцелуями, как принято у плохих романистов и дешёвых сценаристов… Нет.
Такого не случилось.
Энигма сначала вывернулась из его рук, чмокнула в щёку – утешающе! – бросила: «Проверю периметр!» и исчезла. Её шаги слышались на чердаке, на дворе, по всем комнатам… Появилась через час. Бледная, усталая. Утёрла со лба пот.
– Тут чисто… Слава богу!
Потом оплошал сам Константин. Он непременно хотел пофорсить, разжечь сложенный отцом, перед самой его смертью, камин. Но, видимо, жильцы тоже этим баловались и сильно загадили трубу. Наглотавшись едкого дыма, извозившись в саже, и так и не выдув хорошего пламени из поленьев, Константин почувствовал дурноту. Едва дотащился до кровати, Энигма уложила его, пошептав на ухо знакомое, материнское: «Утро вечера мудренее, Костик! Всё будет!»
Утро плескало на половицы водой. Отец тогда хотел покрыть эти доски лаком или покрасить. Но мать настояла просто на хорошо отструганной и проморенной олифой вагонке, ровных длинных досках с глубоко утопленными медными шляпками гвоздей. Они и стояли до этого времени. И вот по ним лилась вода; Костя ворочался, представляя, как мать, проходя по этим доскам чистыми от росы босыми ногами с ковшиком морошки, говорит: «Костик, утречко уже… Кости-и-ик, пора вставать!» Очнулся, в кровати вскочил.
Энигма мыла пол. В старом халатике Ольги, который нашла явно на антресолях – в цвет пожара в джунглях! – голоногая. Не шваброй, а тряпкой. По локоть голые руки с острыми локтями, голые ноги. Они оформились, икры стали выпуклыми, упругими; но пальцы напрягались так же, и мизинчик по-прежнему изгибом своим впивался в пол – как тогда, в асфальт, на аллее парка Лесотехнического университета. Танк «Руди». Оловянные солдатики. Явившаяся из ниоткуда девушка в бирюзовом… Костя задохнулся от нахлынувших чувств и, к удивлению своему, заплакал.
Энигма, отложив тряпку, прошлёпала – впрочем, невесомыми, осторожными шлепками к нему, присела на кровать.
– Ты что?
– Не знаю… Прости! Что-то такое… Пришло!
Девушка рассмеялась. Мокрым пальчиком, пахнущим мокрым же деревом, щёлкнула его по носу.
– У тебя жизнь круто меняется, Костя.
– Как?
– Ну, у тебя появилось средство существования.
– То есть? У меня средства есть, ты не думай, прибыль идёт, откладываю… – заторопился он.
– Господи! Да я не об этом. Средства к существованию – это деньги. А средство самого твоего существования – это я.
– Ты…
– Я просто буду теперь с тобой… – Энигма улыбнулась; потянулась сладко. – Буду… вот, мыть пол. Заваривать чай. Ходить за продуктами. А может, и вместе ходить будем.
– А мы… а мы когда… – Константин мучительно, сухим горлом, сглотнул. – А мы когда в ЗАГС?! Прости…
– Дурачок. Можно и сегодня. Но сначала пол домыть и поесть.
Это вот её мытьё пола – такое наивное, простое; самое простое, что можно было бы сделать для любимого человека, его выбило их колеи. Она приготовила салат – из сухариков, засохшего почти что граната и банки какого-то варенья. Они позавтракали. Напились чаю с собранными ею листьями смородины.
Потом – что? В койку. Но Костя оставлял это удовольствие на вечер, в конце концов… Зажжёт, наконец, камин, свечи в старинные шандалы вставит. Будет всё круто, путём.
До вечера гуляли по Териоки-Зеленогорску. Дошли до указателя «Парк Зелёного Острова». Костя рассказал ей про Кнута и его странное предсказание – про «акт вандализма». Энигма заулыбалась:
– А у меня тоже было такое… Ну, не такое, страшнее, но всё равно.
Он затормошил её:
– Расскажи, давай, расскажи…
– В Париже это было… – задумчиво проговорила девушка, разглядывая фасад старинного дома с полукруглыми кирпичами колонн. – Я тогда на холм Сакре-Кёр поднималась. На Монмартр. А там фуникулёр, такие кабиночки чистенькие… Ну, я зашла, смотрю на вид, там чудесно… Обернулась. А тут нет публики, и одна цыганка в кабинке. Молодая, грязноватая такая. Волосы спутанные, лицо смуглое… Но – босая, представь.
– Она тебе погадала?
– Она мне на ногу наступила… – серьёзно ответила Энигма – Я ж тоже босиком. И говорит: ты жить будешь два раза. Так и сказала: два раза.
– Не понял?
– То есть умру и воскресну. А только потом выйду замуж!
– Блин, Энигма! Что за херня! Ты не должна… умирать!
– Костя, это не нам решать! Я тоже хотела пошутить что-то в духе: не дождётесь, но тут кабина дёрнулась, у них какой-то сбой электрики, и я как сознание потеряла. А когда очнулась – кабина пустая. Уже наверх подъезжает. Публика исчезла, которая со мной заходила. И цыганки нет. Ну, я пошла гулять по Монмартру. Там нашла могилу… Эмиля Золя.
Мужчина скривился. Эрудиция никогда не была его достоинством… Но с годами Энигма проявляла её всё больше и больше. А та сказала мягко, щадя его невежество:
– Шарль Бодлер похоронен на другом кладбище, на Монпарнасе… Но на Монмартре лежит его почитатель, Эмиль Золя. И вот я подхожу к могиле, встаю на её парапет ногами голыми, а в лицо мне бросает… листок из его сборника. Откуда?! Не знаю. Но там эти строки:
И призрачный Конь Блед под призрачною тучей
Роняет пену с губ, как в приступе падучей.
Две тени врезались в Пространство. Путь открыт.
И вечность искрами летит из-под копыт.
Он поднял над толпой пылающую шпагу
И гонит по телам поверженным конягу.
Как домовитый князь, свершает он объезд
Погостов без оград, разбросанных окрест.
Почиют крепко там при свете солнц свинцовых
Народы всех времен – и сгинувших и новых.
Он слушал эти стихи, Произносимые её губами, как заговорённый… Боже. Как красиво! И он даже не понимал, что говорила ему девушка.
– Конь Блед – аллегорическое изображение Смерти. Костя, ты меня слышишь?! Это один из четырёх всадников Апокалипсиса. Он олицетворяет собой хаос, разрушение и смерть: «… и я взглянул, и вот, конь бледный и на нём всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним…» Костя! Да проснись ты… «…и дана ему власть над четвёртою частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными». Ты понимаешь – мне предсказали смерть и вот, пожалуйста, ещё одно подтверждение!
– Энигма… да тьфу, типун тебе на язык! Всё будет хорошо! Сейчас…
Он глянул на часы. «Командирские». На правой руке.
– ЗАГС уже закрылся, дорогой… Пойдём домой.
– Хорошо! Завтра, в бога, в душу мать, – с утра!
________________________________________
А когда они поужинали тушёными овощами с жареным мясом, шашлыками во дворе дачи, смотревшей на них своими пластиковыми окнами, позвонил Орехов. Он был непривычно мрачен.
– Костян! Ноги в руки и на гибэдэдэшный пост в направлении финки. Быстро!
– Чё случилось?
– Таможня твой груз хлопнула на фуре. Не приедешь – повесят контрабанду, эфэсбэ ввяжется, сам понимаешь. Давай быстрей, я тут страхую – но только пока!
Пришлось собираться, успокаивая девушку, абы как; «макаров», хоть и зарегистрированный, оставил дома – чтобы не пугать Энигму, и поздно, уже в машине, подумал, что зря: уж она-то не испугалась бы точно.
Ехали плохо. Быстро, с ветерком, но водитель попался молодой и болтливый, к тому же бабник. Завёлся: а у тебя, братан, девушка есть? А какая? А почему? А чего? Когда Константин ненароком проболтался, что у его девушки красивые ступни, водитель соскочил на это – а ты что, по ступням угораешь? Э, братан, да ты извращенец. Это у тебя патология. Потому что главное в бабе – это задница. Ну, или буфера, на худой конец…
– Слышь, патология! – не выдержал Константин. – Я тебя сейчас язык отрежу и заместо дворника повешу. Заткнись уже!
Водитель заткнулся, но настроение попортил. Почти сто километров до таможенного поста Торфяновка проскочили почти за час, и Константин увидел остановленную фуру, в которой, в частности, находились и коробки с его изделиями, бойцов таможенного СОБРа и Орехова – без своей шикарной шляпы, лежащего лицом на капоте своего вольво – под дулом автомата, в характерной позе…
Потом разбирались с московским таможенником из главка, командовавшим этим рейдом. Разбирались, как обычно в таких случаях: через мзду. Не очень большую, но тем не менее мзду.
– Ты ещё ему спасибо скажи… – кивнул таможенник на Орехова, которого уже отпустили и который сердито курил у машины. – …что он сразу подскочил, на меня вышел. Хоть и с командиром СОБРа поцапался. И по деньгам: половину положенного с тебя беру. Из уважения к нему… А вторую половину стрясёшь сам с того урода, который твой груз без документов за границу хотел вывезти.
Константин в этих схемах ничего не понимал: как, почему его дутый хрусталь оказался оформлен как что-то другое, более ценное; то ли обычная ошибка грузоперевозчика, то ли умышленная подстава… Пока писал объяснение, пока со злым Ореховым ехали в Зеленогорск, утро вступило в свои права, солнце устало повисло сзади, ворочаясь в сизом небе. Константину было отчего-то нехорошо, какое-то предчувствие давило, свинцовой тяжестью затылок заливало как какую-то болванку.
Энигмы на даче не было. Только на столе записка:
Костик, у нас в санатории ЧП: у детей пищевое отравление, валяются в корпусе, комиссия приехала, меня вызвали. Как только освобожусь, приеду!
Ехать обратно в Выборг, в лавку, совсем не хотелось. Да и Энигма ведь может через день-другой вернуться! Не эпидемия же, в конце концов, просто чего-то съели… Да, при Егоровне и дяде Феде, поди, такого не было.
Слонялся по даче, пытался заняться мелкими хозяйственными делами: листья да ветки нападавшие во дворе собрать, чуть продавленную зимним снегом крышу сарая починить, но всё валилось из рук, всё не клеилось, всё как-то не так! Плюнул, взял в местном магазине бутылку шведского «Абсолюта», выпил почти без закуски, маясь. Потом ещё. Внутри образовался странный пузырь тоски и боли, не унимался; звонил Энигме – трубку почему-то не брала, чёрт его знает, что, неужели так занята? Или он обидел её чем-то?! Взял ещё.
________________________________________
…Очнулся он в своей лавке. Сидящим на полу. Вокруг валялись пустые бутылки, на прилавке – остатки немудрящей закуски, почему-то пара стаканов. С кем он пил? Сколько? Судя по бутылкам, чуть ли не ящик, и пили они долго. Посреди зала почему-то ещё лежал в щепки разломанный деревянный стул и большая кувалда, которой в своё время Константин ломал одну из лишних, мешающих стенок подвала.
Константин расстроился. Запоями он не страдал, но с ним такого давно не было. Неужели опять пришло «это»?! Он убрался, злясь на самого себя. Лавку не стал открывать, стальные жалюзи на витринах спустил, повесил табличку на дверь – «ЗАКРЫТО», принялся за обжиг. Надо доделать заказы. С этим и провозился доследующего утра.
А утром появился Орехов. Ещё более злой, взъерошенный, шляпа сидит криво. Вызвал его на улицу, заставил сесть в машину. Хмуро показал фотографии какого-то человека в форме ВДВ с лихо заломленным голубым беретом.
– Ты такого перца знаешь?
– Да… – Константин пригляделся. – Артур Разгулов, сержант из моего взвода. Служили вместе.
– Давно видел? – быстро спросил майор, остро, колюче всматриваясь в лицо приятеля.
 
Константин потёр виски. Голова болит, не переставая, уже несколько часов, всё утро. Надышался вчера, что ли, газами от своего производства?!
– Да уж… Чёрт знает, с ранения не видел.
– И он не приезжал к тебе?
– Он? Зачем? Да нет же, чёрт! Ты к чему этот допрос устраиваешь?
Орехов задумчиво проговорил:
– Ну и кто теперь крыса в платье, ублюдок?!
– Что?!
– Так. Цитата…
Он отвернулся, побарабанил худыми пальцами по кожаной оплётке руля, потом снова повернул лицо: серое, невыспавшееся и воспалённое.
– Ладно, верю. Верю! Но ты пока из города не уезжай. Вопросы, возможно, к тебе ещё будут.
– По поводу?
– Пока сказать не могу. Всё, конец связи.
Майор завёл мотор, Константин буркнул: «Пока», вышел из машины. Резко стартанув с места, вольво уехал. А Константин так и стоял на Акулова, злой и растерянный. Фото давнего сослуживца стояло в памяти и казалось даже угрожающим; но Константин почему-то совсем не мог припомнить ничего, что было с ним связано!
Плюнув, вернулся в подвал.
К вечеру пришла эсэмэска от Энигмы – наконец-то! Девушка сообщала, что дети вроде поправились, она свозит их на экскурсию, на «Ленфильм», и тогда будет свободна. Приедет! Константин загорелся, написал ей в ответ, что срочно с утра мчит в Зеленогорск, на даче устроит ей роскошный отдых…
Но ничего этого не случилось.
________________________________________
Утром, проходя по сверкающему чистотой подъезду свой новостройки, заметил газету, почему-то вывалившуюся из одного ящика; остальные криво торчали в их металлических ртах. И сразу – фото какого-то автобуса на спущенных шинах и трупа девушки в белом, неестественно изломанного среди поваленных деревьев. Платье в крови, это ясно, лицо отвёрнуто, но с ним тоже что-то не так, а в глаза бросается красивая босая нога с кельтским крестом…
Ужас ударил в виски, швырнул к стене. Едва держась на ногах, Константин читал короткую заметку о теракте на шоссе, о нападении на автобус «Ленфильма», убийстве водителя, двоих охранников и воспитательницы. О похищении детей. Энигма – убита!
Убита совсем. Навсегда. Убита неизвестными выродками, а его рядом не оказалось…
 

Константин бросился к Орехову. Напротив массивного здания УВД, со стороны Крепостной улицы, толпились зеваки. А напротив, через улицу, уткнувшись разбитым капотом в стену под окнами двухэтажного особняка администрации района, стояла та самая красная, двухдверная машина. Капот вздыбился, ещё дымится. Измятая шляпа Орехова валяется метрах в трёх, на асфальте, а сам капитан уткнулся окровавленной головой в руль. В щегольском своём длиннополом пальто с привычно поднятым воротником.
Константин замер. Как сквозь сон, слушал разговор нескольких патрульных из оцепления:
– …вообще, как он так, не пойму. Херня какая-то. А ты видел?
– Ну, конечно. Вылетел из ворот, как ошпаренный. И не сворачивая, в стену – бац!
– А чё, точно он один в машине был?
– Да стопудово. Ребята видели, он только из управы вышел, в машину сел. И вот – в хлам.
Всё было кончено. И здесь!
 
Странное чувство овладело Константином. Будто бы снайпер выстрелил ему в голову второй раз; но пуля сейчас не прошла навылет, а застряла там, наполняя всё тело пульсирующей отчаянной болью. Он не помнил, как добрался до лавки. Упаковал в серую обёрточную бумагу оставшиеся заказы. Выложил их на прилавок – людей обижать нельзя, они деньги платили, они ждут их. Чьи-то подарки, сувениры… Потом взял кувалду.
Его пепельницы и вазочки, его птички и козлики, его бокалы с грохотом разлетались под ударами тяжёлого орудия, с лязгом гнулись стройки витрин, прыгали по полу выскочившие крепления и болты… Закончив работу, он постоял в зале, среди горы осколков и смятого дюраля. Страшный, руки в крови от порезов мелким стеклом.
Бросил кувалду.
Жизнь его была разбита, как и это стекло, и ему, этому стеклодувному наследию, следовало туда же. Жизнь его закончилась, всё остальное казалось бессмысленным.
И даже кому отомстить за эту разбитую жизнь, он не знает!
Только цитата из любимого Ореховым фильма, как муха, билась в голове: «Это называется „боль“. Привыкай!»
________________________________________
Через час, заперев разгромленную лавку, закрыв вывеску чёрным полиэтиленом, замотав его скотчем, чтобы даже не заглядывали, он сидел дома. Курил, пил, наскоро залепленными пластырем пальцами набирал номер телефона. Он знал, кому позвонить.  Один из его сослуживцев, кстати, из одного взвода с Разгуловым, давно уже отслужил и сам голову под пули не подставлял, вербуя таких отчаянных ребят для разного рода пекла в самых разных «горячих точках» не только России, но и мира. Здесь вопросов задавать не стали.
Выслушали.
– Документы в порядке, паспорт, военник? Судимостей нет? Ясно. Короче, готовь пятьсот баксов на дорогу, документы и приходи сегодня на… – назвали адрес. – Форма спортивная.
Константин только спросил, не надеясь особо на ответ – его могло бы и не быть, типа: придёшь – узнаешь!
– Куда?
Но собеседник ответил. Хоть и нехотя.
– В Донецк. Там каша заварилась. От укров отделились, те буром прут. Короче, всё введут, что нужно.
В условленный час был на сборном пункте, среди таких же, как он, немногословных отчаянных парней, зачатую с причудливой биографией, успевших засветиться в Азии да Африке. Ещё через два часа его и с десяток таких же «спортсменов» с внушительными найковскими сумками везли в китайском междугороднем автобусе к границе. А потом – рассадка по микроавтобусам, пикапам, джипам… По всему, что могло ездить буквально по паханому полю.
Остальное Константин, если бы его кто спрашивал, мог бы припомнить только очень фрагментарно. Сценами. Так в трейлере кинофильма показывают самые острые его кадры – без начала и без конца. Везли из Ростова-на-Дону; где-то между Шахтёрском и Макеевкой накрыло артобстрелом; их «буханка» легла на бок, загорелась, едва выскочили. Потом – пешком. В Донецке – формирование роты, оружия не хватает, раздали кому что: кому охотничий дробовик, кому ментовской «макаров» или «калаш». Форма тоже разная, у кого камуфляж натовского образца, у кого офицерский ПШ семидесятых.
Их соединение оборонялось в Северодонецке. На окраине города укрепились в здании агротехникума. У Константина – ДШК. Сидел на втором, в завалах рухнувших стен. По ним стали садить из тяжёлой: хотели выбить. Щёлкнуло над головой, сзади бахнуло, руку левую огнём обожгло…
Очнулся в госпитале. Сам вроде целый. Только рука от локтя в гипсе и марле. Ранение? Медсестра, делавшая уколы, странно отворачивалась: да, осколочное, в руку. Ждал врача. Потом пришёл в палату их командир, Антон Шкурко, в белом халате на грязную, пропотевшую форму. Почему-то хмуро оглядел Константина: «Как рука?» – «Нормально». – «Сам как?!» – «Да ничего вроде…» – «Слушай, гипс снимут, и я к вам».
Вот тут Шкурко тоже начал отворачивать большой, изрытый шрамами, лоб, морщить.
– Ты помнишь, как это было, боец?
– Не. Честно, не помню.
– Мы их отбили, забираем раненых. Ты у пулемёта лежишь как мёртвый. Глянули – а только руку задело, сам дышишь.
– Почему же я не помню тогда? – вскинулся Константин. – Контузило, что ли?
– Нет. Ты дрых. Просто спал, натурально. Ну, забрали тебя. И спал ты, парень, до сегодняшнего дня. Девять суток.
Константин оглох. И почти ослеп. Так. Значит, ЭТО вернулось. В самый неудобный момент… Он не удивился, когда Шкурко, тяжело поднявшись, сказал:
– Ты полежи пока тут. Хер знает, что с тобой делать… Вдруг снова заснёшь? К украм в плен загремишь. Ладно, бывай.
Он ушёл.
Ещё недели полторы Костя, уже ходячий, слонялся по госпиталю. Тут уже никто не приходил на него подивиться – наоборот, отворачивались. Боец заснул у крупнокалиберного, а укры положили почти всех из его взвода. Его не тронули почему? Да, типа мёртвым прикинулся. Скверный анекдот, очень скверный…
И на исходе этих ужасных дней наткнулся во дворе госпиталя на дядю Осипа – у машины с медикаментами. Обрадовался: хоть одна родная душа! Тот обрадовался тоже, поговорили на скамеечке. Константин узнал про гибель тётки Марьяны, про новую подругу жизни дяди Осипа и похождения Снежаны в Лондоне. И когда тот предложил съездить в Ботиево, согласился сразу. Всё равно он теперь «меченный», в бой тут никто его возьмёт.
Госпиталь тоже с облегчением избавился от такого «феномена»: коек не хватало, раненые прибывали, особенно после мясорубки под Саур-Могилой.
________________________________________
В Ботиево дядя Осип затопил баню. О прошлом ранении Кости подробностей не знал, гипс с его руки сняли, остались только шрамы и паскудное ощущение беспомощности. Посидели, выпили. Осип предлагал переписать дом на Константина: ему он зачем? А тот тоже не понимал, зачем ему этот коттедж с выгоревшим вторым этажом, но другое осознавал: в Питер, в Выборг и даже в Зеленогорск он больше не вернётся. Никогда. Поэтому предложение принял.
А на следующий день Осип горестно руками развёл:
– Ось таке дило, Костю! Поихати мени треба. Рибалку замовили. Велики гули, щоб им… Терминово, аж дупа горить! Ну, ти поживи тут, повернуся, все зробимо з папирцями.
И Константин остался один. Перед отъездом дядька ему сказал – игрушки там… в повале. Те самые. Правда, танк его племяши подсунули бывшему псу будочному, Амуру – а тот, здоровенный, так лапой двинул, что игрушку поломал. Остальное – в целости и сохранности.
Почти день Константин не мог заставить себя спуститься в подвал. Это же часть Энигмы, эти игрушки. Танк, железная дорога, солдатики. И как? Затем грызущая изнутри тоска по девушке пересилила. Хотя бы прикоснуться к памяти… к чему-то вещественному. И ведь знал, что нельзя этого делать. А пошёл!
Сидя там, в прохладной сырости подвального помещения, выложив всё перед собой на верстак, смотрел и ничего не понимал. Сознание его понимало факт гибели Энигмы, но принять не могло. А что – после? А после ему представлялась пустота, пустота в этом пустом доме, как стена отделяла его от дальнейшей жизни, даже мысль не могла проникнуть сквозь это вязкое стекло. И ему почему-то вспоминалась женщина из музея.
Он тогда гостил у кого-то из сослуживцев в Кобрино. Одурев от бесконечной двухсуточной пьянки, выбрался с дачи и пошёл бродить по окрестностям. Природа успокаивала, порождала чувство гармонии; пение птиц, покачивающаяся пена кашки и вспышки ярких полевых цветов. Задумчивые дубы… И тут увидал женщину. В строгом, почти деловом костюме – темно-сером жакете и юбке, кофточка с кружевным жабо, причёска скромная, волосы прибраны в узел, тяжёлый, она шла босиком по росной траве, с лукошком в руках. А там – красно от собранной брусники. И ступни у неё, почти сорокапятилетней на вид, были ощутимо молодыми – крепкие, сильные, с удлинёнными пальцами и ясными стрелками сухожилий. С ногтями без лака, омытыми этой росой… Он остановился, машинально выговорил:
– Здрасьте…
– И вам здравствуйте! – нараспев ответила она. – Вы на экскурсию? Рано пришли, то через два часа ещё.
– Да нет… Я просто…
Константин тогда не знал, что сказать. Это овальное, милое, очень доброе лицо, это простецкое лукошко с ягодой, эти наивные босые ноги… Внезапно она улыбнулась – одними глазами, сверкнула в их уголках расходящимися лучиками морщинок.
– Раз «просто», давайте пойдём, я вас чаем угощу. Со смородиной!
– Спасибо! С удовольствием.
Скромный одноэтажный домишко-клеть за штакетным забором с вырезанными ромбиками; потемневшие от времени брёвна, разве что во дворе пристроена сувенирная лавка и административный корпусок из светлого бруса. Туда Константина и провела Анна, и он смотрел на проспекты, разложенные на чистых полотенчиках: комнатка с люлькой, кроваткой, сундуком, стол с самоваром. Широкоскулая женщина в крестьянском платке… Няня Пушкина, которого он никогда не любил. По литературе у него была все школьные годы твёрдая тройка, больше и не требовалась. Из «Евгения Онегина» ему нравилось только описание сцены дуэли с Ленским: «Вот пистолеты уж блеснули, гремит о шомпол молоток, в гранёный ствол уходят пули и щёлкнул первый раз курок!» А письмо Татьяны вообще представлялось ему набором пустых слов, бредом экзальтированной шизофренички… Заваривая чай, неслышно перебирая мокрыми голыми ногами по крашеным доскам, Анна, что называется, сняла у него вопрос с языка:
– Вы хотите спросить, кому интересны эти вещи давно умерших людей?
– Ну, да… – он смутился. – То есть я хотел спросить, кто тут бывает… Ведь это же не сам Пушкин, а его… В общем, простите.
– Ничего. Логичный вопрос. Литературовед бы вам ответил: Александр Сергеевич был всё время связан с ней. Духовно.
– А вы как ответите?
– Я тоже примерно так же. Но у меня немного другое понимание… того, как он был связан.
По небольшой комнатке распространялся аромат смородинового листа. Анна достала из шкафчика сахарницу, вазочку с румяными на сгибе сушками.
– Угощайтесь…
– Спасибо. А вот… не в тему, вы же сотрудница дома-музея?
– Да. И экскурсовод.
– А вас не ругают… за это? – он кивнул на её ноги. – Ну, что вы как бы не по форме.
Женщина счастливо засмеялась.
– Ругают! Ещё в Литинституте ругали, где я училась. Я так часто приходила… не люблю обувь. И иногда так экскурсии веду. А что – поругают и отстанут. Меня не переделаешь, а сотрудников на моё место… их особенно нет.
– Извините. Я просто спросил.
– Вы пейте чай… – она ласково пододвинула ему чашку; и руки красивые, породистые, артистичные – такие же аристократичные, как и ступни. – Так вот, я хочу вас спросить, а как вы думаете, люди после смерти куда попадают? Души?
– Ну-у, не знаю. Считается, что в рай или в ад.
– Считается… – эхом повторила она. – Порядочные – в рай, злодеи – в ад. Но вот смотрите, иному и вечное блаженство, вечный покой пыткой покажется, адом. А кому и пытка, страдание постоянное – в радость, есть же и мазохисты.
– Да. Хорошо сказано.
– Я думаю, что нельзя к тому миру подходить с нашими… земными представлениями. О Добре и Зле, о справедливости. Смерть – та граница, которая всё отделяет, перечёркивает. Переиначивает. В Раю никто не горит жаждой мести, в Аду вряд ли возможно раскаяние. Это удел живых людей.
– Хм. Интересно. А в вашем представлении… тогда куда?
Она поправила причёску. Это был совершенно женский жест – безотчётный, интуитивный, впаянный в женскую психику с самых первых дней мира и поэтому волнующий, прекрасный.
– Мне ближе космогоническая картина древних греков. Мир живых и мир загробный, подземный. Река Стикс, отделяющая один от другого, от царства теней. И эти тени, и душегуб, и загубленные им души, и правые, и виноватые – все там. Всё прошло, никаких счетов, никаких разборок… и никакой памяти. Другой уровень сознания, если о нём можно говорить. И отношений.
Чай завораживал. Такой его мама заваривала иногда, в разгар лета…
– Я согласен… это более понятно. А эти тени, то есть души, о нас знают?
– Конечно. Наверное, смотрят на нас. Как на рыбок в аквариуме. Мы туда поплыли, сюда… Но не поговорить. Но можно корма насыпать… – Анна мягко улыбнулась. – Они на связи с нами, каждый со своими, и помогают нам. Не зря же у индейцев был День мёртвых. Праздник. Официально почитали всех своих умерших родственников. Считалось, что они там нам покровительствуют в этой жизни.
– М-да…
Он провёл у неё, в разговорах, эти два часа, потом она пригласила на экскурсию с толпой приехавших из Питера туристов; и да, ходила с ними по половицам дома Арины Родионовны трогательно босая, словно подчёркивая этим смысл простоты деревенской жизни…
Он влюбился. И провёл с ней долгих два месяца – во встречах, приезжая в Кобрино, даже ночуя иногда в её комнатке в общежитии. Но ни разу и не коснулся её пальцем, если не считать пары-тройки мимолётных, романтических поцелуев. Это был сугубо платонический роман, без всякого интима, замешанный, правда, на её тихой красоте, на красивых ногах и руках её, на чудесном тембре поющего голоса. Но не переходящий ни во что иное! И Константину было самому удивительно, как так он это всё перенёс.
И вот сейчас, сидя в подвале, он вспомнил Анну; вспомнил её слова о мёртвых. Энигма там, в царстве теней. Нет, она не умерла, она стала тенью, другим существом, но она помнит о нём и смотрит на него…
И любит по-прежнему?
Он достал игрушки, разложил. Да, танку досталось от Амура. Башня снесена начисто, обломанное дуло волочится на проводках… Смотрел на игрушки и внезапно ощутил: во-первых, он как прирос к полу.

 

Он не мог двинуться. Константин не испугался, нет; он удивился и напрягся. Сзади на спине словно нарастал невидимый горб, какой-то плотный сгусток, давил в позвоночник. Наваливался панцирем. А обернуться никак.
И в самый последний момент Константин увидал в голове образ, колышущийся, неясный – человек в тиаре египетского фараона, чернобородый, с тонкими чертами смуглого лица и безжалостными глазами.
Это было последним видением.
Потом яркая вспышка и всё – чернота.