Глава 4

И было время, когда свет незримым венцом покоился на челе Его, и шлейф златокрылый тянулся за ним, как отблеск славы, не меркнущей во веки веков. Был Он послан во имя суда, дабы возвестить истину, явить меч карающий и сокрушить нечистого. Но ныне Он стоит посреди развалин древнего города, и мрак сжимает Его, как саван, сотканный из ночи без звёзд. В воздухе висит зловоние пепла и праха, и чёрные вороны кружат над главою Его, каркая, будто древние оракулы, вещающие не о жизни, но о смерти.

Фануэль преклонил колено.

— Господи, — Голос Его, некогда чистый, сорвался, растворившись в пустоте, — что есть Свет, а что Тьма?

Но не Господь ответствовал Ему.

Из глубины ночи, подобно дыму кадильному, восстал иной силуэт. Чуждый, но до боли знакомый. Он двигался легко, но стоило взгляду упасть ниже, и видно было: ступает хромотой.

— Ежели истина так ясна Тебе, отчего ж дрожит Твоя рука? — Голос Его был нежен, подобен мёду, растекающемуся по устам. — Ежели Закон твёрд, отчего ж сердце Твоё тянется ко мне?

Фануэль вздрогнул.

Этот голос был подобен зову сирены, прельщающему смертных в глубинах морских.

— Кто Ты, что речёшь истину, да она горчит в устах моих?

— Тот, кто сызмальства искал света, но взор Его был обращён во тьму. Тот, кто пал, но не сокрушился. Тот, чьё сердце ныне стучит в лад с Твоим. Но разнятся судьбы наши, как Восток и Запад.

Аралим приблизился, и воздух меж ними сгустился, точно пред грозой.

— Ты был путеводной звездой моею, да ныне свет Твой скрыт за облаками, — Он склонил главу, взор Его неподвижно остановился на Фануэле. — Язык человеческий не ведает слов, что могли бы поведать о глубине моей скорби.

Ангел глядел на него, и в глазах Его отражалась бездна — не та, что под ногами, но та, что пролегла между ними.

— Не искушай меня, нечестивый, — Голос Его был твёрд, но в нём таилась дрожь.

Уста демона тронула тень улыбки, безрадостной, как бледное солнце над обугленной землёй.

— Взор Твой сродни рассвету, и даже тьма не властна изгнать этот свет из моего сердца.

— Ты осквернён. Я не должен касаться Тебя.

— Но хочешь ли Ты этого? — Аралим сделал шаг ближе. — Блажен, кто любит и любим, ибо обрёл Он рай ещё при жизни.

Фануэль сомкнул веки. Он обязан был уйти. Должен был отвернуться.

Но отчего ж сердце Его металось, словно птица, пойманная в силки? Отчего дыхание Его спуталось, как нить в руках нерадивого ткача? Он знал, что Его долг — не поддаться слабости, не внять словам, что сладки, как мёд, но таят в себе яд запретного. Он чувствовал тепло, исходящее от Аралима, и это тепло прожигало Его больше, чем пламя небесных мечей. То был огонь, не сеющий гибель, но пробуждающий жизнь. Век за веком Он вершил суд, следовал заветам, не ведая иного пути, и вот теперь путь Его раздвоялся, и куда бы Он ни ступил, неизбежно нарушал бы Закон.

Но что есть закон пред тем, что рождается в сердце? Что есть долг, когда душа жаждет быть услышанной?

— Как Солнце восходит и заходит, так и сердце моё стремится к Тебе, не ведая покоя. Что сокрыто в судьбе, то не изменится — как ни прячься от любви, она всё же настигнет.

— Любовь не оправдывает беззаконие.

Фануэль сам услышал, как дрогнул Его голос, и тотчас опустил взор. Почему ж сердце Его билось столь неистово, отчего жар поднимался к лицу? Не истина ли слетела с Его уст? Не Закон ли был начертан в Его душе с первых дней бытия?

Но отчего ж Он смутился?

Аралим неспешно поднял руку, кончиками пальцев скользнув по Его щеке.

— Имя Твоё запечатлено в сердце моём, как перстом Ангела начертано в звёздах.

Фануэль отпрянул, но ноги Его дрогнули.

— Мы рождены под разными звёздами, но сердца наши избрали одно небо.

Гром разорвал небеса, предвещая бурю. Но ни один из них не шелохнулся.

— Взгляд Твой — елей для моей души, но руки Твои для меня запретны.

Меж ними не было границ.

Свет и Тьма колебались в их сердцах, как воды во время Всемирного потопа.

И руки их сомкнулись.