Другая жизнь. Часть первая, продолжение

Часть первая, продолжение.

Щеглов встал из-за стола, с трудом оторвавшись от кресла. С кряхтением распрямил свое крупное, затекшее от бездвижности туловище. Поднимаясь, он неотрывно глядел на вторничную колонку раскрытого ежедневника, где примерно из пятнадцати пометок были вычеркнуты пока только две, хоть остальные – тоже, кажется, не терпели отлагательства; нужно было - проверить материалы к этому ублюдочному «конференс-коллу», и, наверняка, еще сто раз доработать, и еще сто раз проверить, а потом согласовать их с Фостером, а потом еще внести его правки, если они будут, а потом согласовать с Ковыляевым и внести его правки, если они будут; и нужно было – договориться с управлением маттехресурсов, чтобы они переместили какое-то там свое совещание, с отдаленными регионами, с использованием, конечно же, конференцсвязи (ведь президент Топливной на двух последних заседаниях правления строго-настрого наказывал всем - активно использовать «в целях повышения эффективности» новейшие технические достижения), назначенное, как назло, на то же самое время, что и фостеровский «конференс-колл», а иначе связисты не знали, как им поступать и кого выбрать; и нужно было – проверить также все договоренности со связистами по организации связи; и нужно было – проверить список журналистов, желающих принять участие, сверить их количество с пропускной способностью конференцсвязи, и, соответственно, отсеять лишних, если они есть (а они, всего вероятнее, есть); и нужно было – проверить готовность связистов организовать запись этого исторического мероприятия, потому что эту запись Ковыляев точно начнет требовать прямо сразу, как только «конференс-колл» закончится (а потом точно не будет ее слушать); и нужно было – сказать Скрипке, чтобы не забыл дать на ленты повторный анонс; и нужно было – сделать еще столько, что кружилась и пухла голова; а вот теперь, ко всему, нужно было это все бросить и тащиться к Ковыляеву с Фостером, потому что тому взбрендило именно сейчас согласовывать никому не нужный PR-план – тот план, который, пока его согласовывали, уже наполовину перестал быть актуальным, тот план, который будет утвержден и тут же многократно нарушен, причем именно теми, кто громче всех требует, чтобы такой план обязательно был…

Щеглов тряхнул головой, оторвался от еженедельника. Его бессчетную попытку выстроить хотя бы в пределах одного дня свою работу педантично и последовательно, англосакс сорвал не хуже любого соотечественника. Да, так… но все же… Хотя американская прямоватость Фостера временами утомляла, в целом иметь с ним дело после Кузового было почти что приятно. Конкурировать с Антоном Фостер не пытался, откровенных подлостей не совершал - уже только за это всякий раз хотелось ему пойти навстречу.

Сейчас – так сейчас. Субординация. Антон взял со стола папку с планом.

Брайан сидел в том же кабинете, где ранее возлежал в креслах Кузовой. Приемная Ковыляева была по коридору дальше, и по дороге Щеглов завернул к Фостеру.

Одному – даже подходить в той двери не хотелось.

Дверь в приемную Фостера была открыта: все – как и при прежнем хозяине; притормозив на всякий случай перед столом секретарши и получив ее опережающий кивок (как и у прежнего начальника – она была частью интерьера), Щеглов вошел в кабинет.

Здесь обстановка тоже не претерпела никаких изменений и не несла в себе никаких признаков происхождения Фостера: разве что он убрал со стены около своего стола репродукцию картины Решетникова «Опять двойка» - Кузовой любил на нее указывать, распекая своих посетителей; делая это, он, вероятно, воображал себя в роли усталой матери.

Американец с бравой готовностью вскочил с кресла навстречу Антону. Его внешность о его национальной принадлежности, в отличие от обстановки, заявляла исчерпывающе: слегка квадратный череп с узко посаженными глазами на крупном, плотном корпусе, уверенная резкость валких медвежьих движений.

- Привь-ет.

- Привет, - сказал Антон. – Пойдем?

Когда были вдвоем, они уже почти всегда обращались друг другу на «ты».

- Да. Ты взял план? Или мне…

- Я взял, вот.

- Хорошо. Пойдем.

Идти было недалеко. Напротив входа в приемную президента Топливной топтался охранник с рацией: верный признак того, что Ковыляев в ближайшие минуты собирается покинуть свой кабинет. Еще один охранник дежурил возле лестничного пролета. Щеглов хотел было остановить Фостера или, по крайней мере, спросить, договаривался ли он об их визите, но тот резко ускорил шаг и почти вбежал в приемную.

Наталья Борисовна вопросительно посмотрела на них.

- Он вас вызывал?

Фостер сделал неопределенное движение плечами.

- Наташ-ш-ша, вы знайе-те, он не вызывал, но мы бы хотели, на пару мин-йут…

Как иностранцу, Фостеру позволялись в компании многие вольности, которые не сошли бы с рук соотечественнику. В том числе – в приемной главы компании прилюдно называть секретаршу по имени.

Щеглов саркастически усмехнулся.

- Парой может не обойтись. Пока втолкуем…

Брайан натужно засмеялся.

- О-у, Антон Сергеевич! Поч-йему вы… поч-йему вы… такой злой?

Антон, вздохнув, неопределенно пожал плечами. Наталья перевела взгляд на него.

- Да-да, он, знаете… он вообще! Вообще вот такой! Недобрый он! – задиристо бросила она.

Их отношения давно испортились. Не получая от Щеглова желаемой формы внимания и, конечно, по-своему трактуя причины, Наталья Борисовна безвозвратно сменила по отношению к нему милость на гнев и безжалостно осыпала Антона язвительностями и колкостями при любой возможности, с особым удовольствием делая это, если присутствовал кто-то посторонний. Положительных эмоций Антону это не добавляло, и с некоторых пор он высчитывал дни так, чтобы на прием к Ковыляеву попадать в другую смену. По счастью, это требовалось теперь нечасто.

И сейчас ему стало неудобно; неуклюже помявшись, он отошел в комнату ожидания.

- Вы не могли бы спросить его? – продолжал настаивать, между тем, Фостер, обращаясь к секретарше.

Подозрения Антона подтвердились: о визите американец не договаривался. Никак не привыкнет, что тут нельзя без церемоний…

Наталья Борисовна, не раздражаемая более маячащей перед глазами фигурой Щеглова, перешла, наконец, к делу.

- Да он сейчас уходит. Машина стоит, все готово…

Не успела она закрыть рот, как дверь в кабинет распахнулась и Ковыляев, стремительно выскочив оттуда, натолкнулся на прямо Фостера.

Вероятно, кроме американца, он не простил бы этого более никакому другому сотруднику Топливной. Но Фостер был хоть и ниже Ковыляева по должности, но выше его тем, что американец. Эти две субстанции, уравновешиваясь в голове Анатолия Петровича, давали нейтральный результат: он не запрыгал от радости, но и не позволил себе лишнего.


- Брайан, здравствуйте, вы – тут... – только и нашелся он.

- Здравствуйте. Мы хотели… я и Антон Сергеевич… зайти с планом, надо согласовать… - начал Фостер.

Щеглов двинулся к ним из комнаты ожидания. Услышав его имя, Ковыляев нервозно дернулся и нахмурился, но уже через мгновение, как только Антон оказался в поле его зрения, вдруг расплылся в неестественно широкой улыбке.

- Здравствуйте, Антон Сергеевич! – громко и четко, а оттого слишком уж как-то искусственно, выговорил, почти выкрикнул он. – Рад вас видеть!

Когда они пожимали друг другу руки, лицо Ковыляева буквально светилось от счастья, но глаза его при этом напряженно, не мигая, смотрели мимо глаз Антона, в сторону его правого плеча.

- Так а чего согласовывать? Вы одобрили? – продолжая улыбаться, бросил он Фостеру.

- Да, я… - начал было американец, но Анатолий Петрович поспешно перебил его:

- Ну и присылайте тогда, со своей визой. Я подпишу.

Это было – необычно. Обычно – он стремился все контролировать. Понятно было: убегает, хочет отделаться, но все же…

- Присылайте, присылайте! - ободрил он американца еще раз. - Всего доброго, Антон Сергеевич! – все также сияя, но по-прежнему глядя мимо Щеглова, громко и четко произнес он и, обойдя Фостера, быстро вышел.

С американцем он не попрощался. Брайан недоуменно развел руками. Щеглов опасливо покосился на Наталью и, не дожидаясь очередной отравленной стрелы из ее уст, тоже поскорее покинул приемную.

*****

Потерянное время – не вернешь. Но, кажется, можно его нагнать; а для этого надо – гнать, гнать досаду от этой потери, и скорее обратно к себе, и вдогонку, вдогонку!

Прогнать сразу – все равно не получилось. Считал двери, плитку на полу – до кабинета. Никак не уходила острая досада на Фостера - за то, что, тот, не желая утруждать себя пониманием местных церемоний, отнял у него, в итоге, драгоценные минуты, отнял – бессмысленно, безрезультатно.

Зайдя к себе, закурил. Подошел к окну, вернулся за стол. Опять к окну, опять за стол. Сразу – и не вернешься. Сосредоточиться, собраться. Что там в еженедельнике?

Телефон в его недолгое отсутствие звонил семь раз. Протянул руку – посмотреть, кому именно он понадобился. Нажать нужную кнопку не успел: телефон зазвонил опять. На дисплее высветилось: Вартанов.

Боже, еще несколько потерянных минут… Поморщившись, поднял трубку:

- Да.

Услышал чрезмерно бодрый, как обычно, голос:

- Шеф! Приветствую!

- Да-да, Миш, привет, - всеми силами стараясь скрыть раздражение, пробурчал Антон.

- У меня – пара вопросов! Зайду?

Это уже не несколько минут… Вдохнул, собравшись силами, выдохнул:

- Давай…

Откладывать – как бы не хуже: вдруг станет совсем не до этого?

Пока Вартанов шел, раздался еще один звонок: от Скрипки.

- Да…

- Антош, тут вот еще что…

Со Скрипкой сегодня они уже виделись. И пили утром кофе в его прокуренном кабинете. Прокуренном, правда, уже не так сильно, как раньше, потому что надумавший в заботе о своем здоровье бросить курить Иван Николаевич Антипенко, большой вице-президентский кабинет которого находился рядом с кабинетом Скрипки, обрел с недавних пор столь тонкое обоняние, что начал активно жаловаться по инстанциям на поступающий по вентиляционным каналам запах табачного дыма. Формально курить в офисе Топливной было строго запрещено (Ковыляев вел здоровый образ жизни); по этой причине, повысившаяся чувствительность Антипенко стала препятствием для обыденного нарушения этого запрета вблизи от его дислокации. Теперь Скрипке, зажигая сигарету, приходилось широко распахивать окно да еще и, желательно, стоять от него поблизости; это было хлопотно и большую часть года, в силу климата, не очень комфортно: оттого курение табаку у Сергея Сергеевича в кабинете, хоть и не радикально, но все же пошло на убыль.

Тем не менее сейчас, после своей вступительной фразы, Скрипка сделал паузу и издал характерный шипяще-свистящий звук: так он всегда выпускал набранный в легкие сигаретный дым.

- Сереж, я слушаю! - немного нетерпеливо поторопил его Антон.

- Да… Так вот… Мне тут звонили связисты. И сказали, что список журналистов, которые будут участвовать в конференс-колле – его надо согласовать с управлением безопасности.

Господи, вот еще новости!

- Они, что, с ума сошли?! Они у нас, когда на обычную прессуху приходят, мы их ни с кем не согласовываем… То есть список не… только на проходную, в явочном порядке.

- Ну так и я им то же самое примерно… Но они – ни в какую. Как же, говорят, мы подключим неизвестно кого?

Щеглов почувствовал обычную, ни к чему, увы, не приложимую бурю негодования на окружающую действительность.

- Твою мать! - только и нашелся он. – Твою мать! Ну и что ты думаешь?

- Не зна-а-а-а-ю… - протянул Скрипка почти безразличным голосом. – Ну, либо направить все ж в безопасность… и для ускорения попробовать им позвонить… - он еще помолчал. – В смысле – чтобы ты позвонил… ну, ты понимаешь?.. Либо попробовать еще раз поговорить со связистами. Но тут, увы, тоже тебе… меня они, как видишь, не слушают.

- А кто звонил?

Скрипка снова сделал паузу, после которой издал шипяще-свистящий звук. Дверь открылась, вошел Вартанов. Увидев, что Антон разговаривает по телефону, он нерешительно остановился в дверном проеме. Щеглов показал ему на стул.

- В смысле – кто? Куда звонил?

Это спросил Скрипка. Его неспешность всегда раздражала Антона. Ее, как ехидно полагала молва, Сергей Сергеевич набрался в медлительных жарких странах. Щеглов же полагал несколько иначе: скорее, из-за нее он и попал туда. Но что бы он ни полагал – подгонять человека бывалого и старшего по возрасту было ему все равно неудобно. Прорваться своему раздражению Щеглов обычно разрешал лишь тяжелыми вздохами.

Вот и сейчас: тяжело вздохнул, почти закряхтел.

- От связистов кто звонил?! С кем ты общался по поводу этих согласований?!

Скрипка назвал фамилию.

- ОК. Сейчас разберусь. Все у тебя?

Теперь вздохнул Сергей Сергеевич.

- Нет, тут еще…

От его сонного голоса Антону самому захотелось закрыть глаза. Вартанов сидел за приставным столиком и внимательно разглядывал, как будто видел в первый раз, стоящую в горшке у окна раскидистую драцену.

- Тут вот еще… - повторил Скрипка. – Еще несколько бумаг, Петраков принес… Говорит, к тебе совался, а ты его отправил. Предлагают…

Напрягшись, Антон отрыл где-то в глубинах сознания, что… да-да, кажется, вчера названный человек и впрямь просовывал голову в дверь его кабинета… Но было совсем не до него, и…
- Важные?! – вставил Щеглов.

Сергей Сергеевич вздохнул опять. Вопроса он словно не услышал.

- Ну, в основном, дать денег, конечно… На издание альманаха «Золотые фонды России»… На проведение конференции «Российские недра: настоящее и будущее»… Вот еще, предлагают принять участие в выставке…

Убедившись, что сообщение Скрипки важной информации не содержит, Антон, не вытерпев, прервал его:

- Слушай, ну ладно, это все явно не убежит. Давай потом. А лучше вообще – всем отказ. И все тут! Разбираться еще… Петраков же знает, как отвечать. Бюджетом не предусмотрено, в плане мероприятий не стоит… в что-нибудь таком духе.

Скрипка издал шипяще-свистящий звук.

- Кстати, вот еще! - вспомнил Щеглов. – Что там с материалами для Фостера? Где они? Их надо сдавать.

- Все в работе, - успокоительно мурлыкнул Сергей Сергеевич. – У Вартанова. Он вот-вот мне пришлет. Сейчас выясню.

- Вартанов у меня вообще-то.

- У тебя?

Щеглов отвел трубку от уха.

- Миш, что у тебя с материалами для Фостера?

Вартанов продолжал разглядывать драцену. На Щеглова он посмотрел только после выжидательно-молчаливой паузы и, встретившись с ним глазами, картинно вздрогнул.

- Ты - мне?!

Щеглов нетерпеливо заерзал.

- Ну конечно, кому же еще?!

- Я думал, это ты с Сережей…

- Я тебя по имени назвал.

- Не слышал…

- А вопрос?

Вартанов торопливо закивал.

- Ну и?!

- Про Фостера… Скоро будут, да. Сейчас вернусь от тебя и сразу закончу…

- Блин, ну ты б закончил, а потом уж со своими вопросами бы приходил, что ли… - проворчал Щеглов и добавил, в трубку: - Говорит: скоро закончит.

Сергей Сергеевич опять длинно выпустил табачный дым.

- Ну вот. Скоро все будет, не волнуйся. Вартанову скажи: после тебя пусть ко мне зайдет.

Слова Скрипки не убедили Щеглова в том, что все на самом деле будет и будет скоро, однако ничего другого, кроме как положиться на них, ему не оставалось. Хотелось сразу, не кладя трубку, позвонить и разобраться со связистами. Или с безопасностью – как получится. Но еще сильнее хотелось – разобраться с Вартановым и выпроводить его поскорее из своего кабинета.

*****

Михаил Владимирович Вартанов – был небольшого роста, плотненький, кругленький, упитанный человечек, возрастом между тридцатью и сорока. Весь его внешний вид со всей очевидностью указывал на принадлежность к людям сугубо умственного труда. Его голова, даже в сравнении с упитанным телом, поражала своими размерами; вдобавок на ней красовались несимметрично оттопыренные уши, густые, жесткие, плохо слушающиеся расчески волосы, крупный, бесформенный нос картошкой и вечно перекошенные интеллигентские очки в пластиковой оправе. Фигурой Вартанов был рыхл, неказист и нарочито неспортивен; стоя на месте, переминался с ноги на ногу и временами как будто с трудом удерживал равновесие; свои руки он все время пытался куда-нибудь спрятать, словно не знал, для чего они вообще ему нужны.

Столь однозначной своей внешностью, а также и вполне соответствующими ей манерами: быстро, неразборчиво и много говорить, постоянно растекаясь многочисленными мыслями в самые разные стороны, ответвляясь, перескакивая с одного на другое, лишая, таким образом, собеседника малейшей возможности уследить за ходом изложения и понять хотя бы что-то из сказанного; невпопад проявлять специфическое чувство юмора; также невпопад и беспричинно гримасничать, изображая бурные, но, как правило, лишенные оснований эмоции (то удивление, то глубокую задумчивость, то искреннее расположение, то еще что-нибудь), - в общем, всеми этими проявлениями интеллектуальных прибабахов Вартанов, как ни странно, пользовался весьма и весьма умело – чтобы эффективно внушать всем сталкивающимся с ним ощущение собственной умственной отсталости и ничтожности, на контрасте, понятное дело, с недостижимым уровнем способностей самого Михаила Владимировича. Справедливости ради - основания для этого были не только физиономического, но и содержательного свойства: Вартанов был хорошо, хоть и гуманитарно, образован (закончил последовательно исторический и философский факультеты МГУ), весьма и весьма начитан, владел ни много ни мало шестью иностранными языками (помимо четырех европейских, еще фарси и суахили), да и вообще – был настоящей ходячей энциклопедией, готовой, по первому требованию, впечатлять окружающий мир огромным количеством самых разнообразных теоретических познаний.

Излишне говорить, что именно этими эффектными внешними проявлениями Вартанов и охмурил когда-то Щеглова, причем охмурил до такой степени, что из обычного рядового журналиста весьма и весьма заурядного издания тот, не иначе как надеясь, что своей многоумной болтовней Вартанов при необходимости собьет с толку любого бывшего своего коллегу, произвел Михаила Владимировича сразу в начальники отдела информации.

На деле, однако, все вышло далеко не так радужно, как того ожидал Антон: сотрудником Вартанов оказался никудышным – и менее всего подходящим именно для той работы, на которую был нанят. Прежде всего, к немалому удивлению Щеглова, Вартанов показал себя человеком крайне несамостоятельным, категорически не способным принять хоть какое-нибудь решение. В отношении его прямых обязанностей, то есть информационной текучки, это выражалось обычно в следующем: звонок каждого журналиста (а таких звонков каждый день, понятное дело, были десятки) Вартанов аккуратно брал на карандаш, прилежно записывал в блокнотик все заданные вопросы, после чего отправлялся с этим листочком к Щеглову или Скрипке, чтобы транслировать записанные вопросы им, зафиксировать на эти вопросы ответы, параллельно порассуждав сразу по нескольким не имеющим никакого отношения к делу темам, потом возвращался в свой кабинет и транслировал журналисту ответы, услышанные от Щеглова или Скрипки. Таким образом, вместо того, чтобы облегчать им жизнь, Вартанов ее скорее осложнял, отнимая своими визитами гораздо больше времени, чем потребовалось бы им самим для того же самого; причем ни уговоры, ни крики не помогали: любая публичная реплика явно была явлением намного выше природного потолка ответственности Михаила Владимировича.

Помимо этого, Вартанов явил себя личностью меркантильно мелочной: личные интересы явно и повсеместно перевешивали для него профессиональный долг. Едва обустроившись на рабочем месте, он стал приставать к Щеглову с многочисленными просьбами по расширению спектра персональных удобств: нудно выпрашивал помочь с льготным кредитом на покупку квартиры, выделить в пользование побольше разнообразной техники, технику выделить поновее, оплачивать не один положенный, а два мобильных телефона и т.п. Все это интересовало его куда больше, чем надежды Щеглова на получение хоть какого-нибудь содержательного эффекта от его участия в работе управления.

Все это, впрочем, было бы, вероятно, терпимо (по крайней мере – в перспективе изживаемо), не обнаружь Вартанов еще одно весьма проблемное и плохо совместимое с возлагаемыми на него надеждами качество. Если в качестве официального рупора он был не способен выдавить из себя самостоятельно ни одного внятного слова, то во всех остальных качествах он, ровно наоборот, оказался человеком, будто бы специально созданным для того, чтобы все вокруг узнавали именно то, чего им знать вовсе не следует. Сплетничать, наушничать, ябедничать, наговаривать – это были те занятия, которые, очевидно, доставляли в повседневной жизни Михаилу Владимировичу самое большое и самое глубокое удовлетворение. Ради подобного удовольствия Вартанов готов выболтать все что угодно и кому угодно, готов был немного приукрашивать и много врать; причем когда он расходился, остановить его было решительно невозможно. Очное общение с ним было мукой хотя бы уже потому, что почти непременно означало изрядный ушат помоев, вылитый чью-то близрасположенную голову; в связи с чем у Антона не было также никаких оснований полагать, что подобная практика не распространяется и на повсеместное обсуждение как его собственной персоны, так и разных, не подразумевающих широкого распространения, тонкостей работы управления.

Ну а хуже всего было то, что внимательное изучение послужного списка Вартанова, которым Щеглов, находясь под излишним впечатлением, удосужился озаботиться только после поступления того на корпоративную службу, наталкивало на вполне очевидную мысль о давнем и плотном сотрудничестве Михаила Владимировича с органами безопасности, а стало быть, и о том, кто именно являлся и является основным выгодоприобретателем специфического применения Вартановым своих аналитических и литературных способностей. Несколько лет своей жизни будущий начальник отдела информации Топливной провел в одной из традиционно любимых названными органами жарких и грязных стран – в качестве сотрудника, а затем и руководителя корпункта ТАСС. Такое без тесных контактов понятно с кем никак не могло случиться; да в общем, наличие таких контактов целиком и полностью укладывалось в открывающуюся картину вартановской индивидуальности; а потому вопрос о том, когда же, освоившись на новом месте, Михаил Владимирович проложит знакомую тропинку в первый отдел и займется по-настоящему любимым делом, оставался открытым.

Столь очевидная кадровая неудача была бы, вероятно, для Антона источником непрекращающейся грусти по поводу собственной управленческой неполноценности, если бы он, что называется, не работал над собой и не заставлял бы себя всеми силами верить в то, что со временем все обязательно исправиться; увы, отделаться от спорадически накатывающего ощущения, что в планы самого Михаила Владимировича исправление ситуации никак не входит, Щеглову удавалось не вполне. Это ощущение становилось особенно острым, когда Вартанова не получалось спихнуть на Скрипку, а приходилось иметь с ним дело самому; вот и сейчас ничто не свидетельствовало в пользу утешительной версии: визит Михаила Владимировича был до крайности несвоевременен, раздражительно неуместен – в огромном навале разнонаправленных, путающихся, не связанных между собой мелких дел.

*****

- Ну, чего у тебя там?! – напряженно бросил Щеглов, задавая сразу не слишком благожелательный тон разговору, - так он наделся его побыстрее закончить.

Вартанов, надувшись для важности так, что стал совсем уж похож на мячик, начал:

- Шеф! Тут, стало быть, вот какое дело! Во-первых, хочу доложить, что поутру отбил уже атаку нашего любимого информагентства! Звонила самая-самая информированная журналистка, которая, видишь ли, где-то там у своих самых информированных источников нарыла как всегда самую достоверную и самую забойную информацию, звонила она причем еще даже не из конторы своей, а из дома, а она, кстати, если ты не знаешь, живет не так уж далеко от меня и совсем близко от того вновь отстроенного, простите, жэ-ка(1), где я, с твоей неоценимой помощью, приобретаю, надеюсь, наконец, отдельную от бесценных родственничков квартиру. Там, кстати, все идет весьма и весьма успешно, так что хотел бы еще раз выразить признательность, как от себя, так и от своей благодарной супруги…

Чувствуя, что на первой же смысловой развилке Вартанова традиционно понесло не в ту степь, Щеглов нетерпеливо замахал руками.

- Миш, Миш, ну всё, при чем здесь... Давай – по делу!

- Да-да, так точно! - Вартанов нарочито громко прочистил охрипшее якобы горло. – По делу. Так вот, стало быть, нарыла она то, что мы… ну то есть не мы с тобой, конечно, и не Сергей наш Сергеич дорогой, а гремящая всей своей стальною мощью контора… в общем, что мы якобы очень хотим влезть в разработку того самого главного, наиглавнейшего крупняка в Восточной Сибири, где сейчас, пока нас там нет, безуспешно ковыряются всяческие англосаксы, а также и кое-какие наши тюменские друзья… и вот как раз с ними ведем мы якобы переговоры о том, чтобы туда войти... Героически выдержав ее напор, не отступив, так сказать, под градом весомых аргументов, я, конечно же, категорически опроверг все эти домыслы и…

Антон опять нетерпеливо задергался.

- Опроверг? А на самом-то деле? – прервал он Вартанова.

Тот остановился и несколько секунд молчал, пребывая, по всей видимости, под впечатлением от собственного красноречия.

- Что «на самом деле»? – переспросил он, осознав после паузы только что услышанное.

- Ну что-что?! – Щеглов резко повысил голос. – На самом деле: как обстоит? Ведем переговоры - не ведем, хотим - не хотим, чего там?

Михаил Владимирович на всякий случай быстренько сдулся и принял вид полной покорности судьбе.

- Честно говоря, я пока еще…

- Что - «пока еще»?!

- Я думал, ты знаешь…

- Я?! Я знаю?!
Не удержавшись, Щеглов выругался матерным словом, означающим предельную степень досады. Вартанов опустил взгляд и начал картинно гипнотизировать им
стол.

- С чего ты решил, что я что-то об этом знаю?!
- Ну ты ж у нас!.. – Михаил Владимирович осторожно, но многозначительно посмотрел на начальника; поймав его взгляд, он качнулся назад и, слегка разведя руками, быстро, но не менее многозначительно стрельнул глазами в потолок.

Лесть, словно соляная кислота, растворила охвативший Антона гнев. Вартанову он ответил все еще несколько недовольно, но в целом беззлобно:

- Миш, ну при чем тут я, а? Это уже второй вопрос, что информацию ты мне должен приносить, а не у меня узнавать, что ты должен сначала все выяснить, а потом уже мне звонить, если хочешь посоветоваться; но ты же, ко всему, еще и успел, оказывается, опровергнуть. А если она сейчас выпустит новость - и с твоим комментом? Что мы типа опровергли? А может, на самом деле все так и есть, как она сказала, и никакой особой тайны, а?

Брови на лице Вартанова несимметрично разъехались, губы также изогнулись странной дугой, а потом выпятились вперед кольцом. Щеглов знал: эта гримаса означала что-то вроде торжества.

- Ну, подожди же, подожди, шеф! Ты ж меня не дослушал! - сообщил он Антону почти менторски. – Я ж говорю: отбил атаку! Я договорился, что она пока ничего выпускать не будет. Она подождет, пока мы все выясним поточнее и ей расскажем.

Ни к каким журналистам, даже к тем, кого хорошо знал, Щеглов не испытывал ни малейшего доверия: тут был, конечно, фактор бывшей профессии, но и опыт нынешней иного не подсказывал.

- Да ей – эти с тобой договоренности…

Торжествующая гримаса пропала с лица Вартанова. Глаза его широко раскрылись и жалобно глядели на Антона из-под перекошенных очков. Это означало: он безумно страдает от своей никчемности и просит помощи. Вернее сказать, просит снять с него ответственность.

- Короче. Давай по этому вопросу так. Ты выясни, есть ли реально что-то. И позвони мне. Ну и решим… или нет, ты, пожалуй, сам и реши, что с этим делать, а то вечно ты…

Последнее было сказано тоном скорее шутливым. Михаил Владимирович, хоть и не добившись вполне своего, расслабился и виновато заулыбался – выглядел он при этом примерно как Винни Пух в тот момент, когда Кролик сказал, что он ушел к нему в гости.

- Ну шеф, ну ладно тебе…

Щеглов поморщился, хотя в очередной раз повторенное «шеф» явственно пришлось к месту...

- В общем, смотри там. Либо вообще ее послать, либо опровергнуть официально… Ну, еще, как вариант, если что стоящее выяснишь, слей ей дозированно, чтоб задобрить. Но официально опровергни. Впрочем, нет, по поводу опровергнуть – тоже надо бы позицию прояснить, у тех, кто в курсе. Кто может быть в курсе. Короче, позицию выяснишь, на нее и ориентируйся. Если выяснишь информацию, а позицию нет, слей дозированно, а официально от комментов откажись. А если и информации не будет никакой, просто откажись от комментов и все.

Вартанов уже что-то писал в блокнот, хотя что он мог сейчас записывать, было решительно непонятно.

*****

- Что еще у тебя?
- Еще вот что. После самой информированной журналистики из нашего любимого агентства звонила чуть менее информированная, но зато ничуть не менее напористая журналистка из нашей любимой газеты…

- Про эти же переговоры?

- Если бы так – я бы уже мог оставить тебя в покое. Увы, нет, шеф!

- А что тогда?

- Тут, видишь ли, еще какое дело… Ей, как ты понимаешь, тоже неймется, уж не знаю точно, в связи с чем: то ли в связи с нашим айпио, то ли в связи с жаждой карьерного роста, то ли в связи с тем, что мужика бы ей хорошего надо, а не всякой ерундой заниматься…

Щеглов почувствовал так, словно мозг его обволакивает вязким туманом. Глаза начали опять слипаться, как от сонного бормотания Скрипки.

- Миш, ты…

- Да-да-да, перехожу, перехожу, так сказать, непосредственно… - Вартанов изобразил лицом еще один вариант гримасы, которая, по всей видимости, должна была подразумевать одновременно и понимание вынужденного цейтнота, и предвкушение интересного рассказа. - В общем, звонит она мне, а я-то с той разговариваю, никак отвязаться не могу. Трубку, соответственно, не беру. А она опять и опять. Вот, думаю, стерва настырная, что ж с тобой делать-
то? Оторвался, взял трубу, сказал – перезвоню. Она: ладно. Я с этой продолжаю, с первой, от нее ж, сам знаешь, не отвяжешься. Так та подождала буквально минут пять и опять наяривает мне на мобилу… Я говорить продолжаю, а параллельно думаю: может, ее к Скрипке пока отправить? Потом думаю: ну нет, стоит ли это того, чтобы от него потом выслушивать нравоучений, наслаждаясь, так сказать, изысканными благоуханиями табачного дыма?

На сей раз пострадала голова Скрипки.

- Миш, ты не забыл, зачем пришел?

Вартанов изобразил кратно возросшую степень понимания цейтнота, но вернуться в нужное русло ему помешал мобильный Антона.

- Кого там еще... – пробормотал он: номер на дисплее ни о чем не говорил. – Алло!

- Добрый день! – бодро-искусственно прозвучал из трубки молодой женский голос. – С радиостанции «Бизнес N» беспокоят. Могу ли я поговорить с Антоном Сергеевичем?
- Да-да, это я, я вас слушаю… - Щеглов попытался скрыть раздражение, но почувствовал: не получается.

- Вы сейчас заняты? Вы можете говорить? – произнес голос дежурную фразу, которая Антону показалась тем не менее производной от явно звучащих в его голосе ноток нетерпеливости.

Можно было ответить, что занят, но подумалось: будут звонить снова, проще отделаться прямо сейчас. Он постарался смягчиться:

- Да-да, я могу говорить. Слушаю вас.

Девушка заговорила, тем же роботизированным голосом: все произнесенные ею фразы звучали также искусственно, как и «Вы можете говорить?».

- Антон Сергеевич! В связи с предстоящим размещением акций Топливной компании наша радиостанция хотела бы предложить вашей компании взаимовыгодное сотрудничество. Это сотрудничество может включать в себя самые различные форматы: новости о вашей компании, интервью ее руководителей, беседы с экспертами на указанные вами темы, прокат ваших рекламных роликов…

Щеглов кашлянул в трубку. Нет, лучше было бы сразу сказаться занятым, а потом просто не откликаться на незнакомый номер…

- Девушка…- попытался вставить Антон.

- Наша радиостанция имеет широчайший охват аудитории на территории нашей страны и стран ближнего зарубежья. Вещание осуществляется в нескольких десятках городов. Таким образом, мы сможем помочь вашей кампании достигнуть такого охвата, который позволит довести необходимую информацию до всех потенциальных акционеров.

- У нас размещение в…

- Вам также, безусловно, интересно будет узнать…

- Девушка, одну сек…

- … что комплексное сотрудничество, которое мы вам предлагаем, предусматривает гораздо более выгодные условия по размещению рекламы, чем обычное рекламное сотрудничество…

- Девушка!!! – рявкнул, не выдержав, Щеглов.

Михаил Владимирович вздрогнул и изобразил на лице удивленно-сочувствующую усмешку. Глядя на него, Антон успел быстро подумать о том, что казавшиеся поначалу оригинальными ужимки Вартанова через полгода ежедневного их созерцания вызывали у него лишь одно совершенно отчетливое желание: швырнуть чем-нибудь тяжелым прямо в идиотские пластиковые очки на этом нелепом, похожем на недопеченный колобок лице.

Чтобы не видеть кривляний Вартанова, Щеглов развернулся к окну. Девушка после его окрика, по счастью, на секунду замолкла, и Антон успел вставить навязшую на зубах фразу:

- Ваше предложение нам очень интересно, но бюджетом на текущий год данные расходы не предусмотрены. Мы можем вернуться к этому разговору в конце года, когда будет происходить формирование нового бюджета.

При всей однозначности, данная фраза не произвела на девушку из рекламного, надо полагать, отдела радиостанции «Бизнес N» ни малейшего впечатления.

- Наше предложение очень выгодно! – напористо произнесла она. – И оно не потребует существенного изменения бюджета на текущий год в масштабах вашей компании. Мне бы хотелось особо отметить…

Господи, кто ей вообще дал номер мобильного?!

- Девушка, этот вопрос неактуален, я же вам говорю…

- … что мы готовы приступить к сотрудничеству прямо сейчас, даже не дожидаясь никаких оформлений. И в качестве первого шага мы бы хотели предложить вам провести интервью господина Ковыляева в нашей студии.

Запас вежливого терпения Щеглова исчерпался.

- Девушка, у нас нет проблем с желающими взять интервью у Ковыляева! – резко сказал он в трубку. - Относительно сотрудничества я вам ответил. Хотите взять интервью – присылайте вопросы, и в порядке, так сказать, общей очереди… Всего доброго!

Трубка начала стрекотать что-то еще, но Щеглов, нажав отбой, уже повернулся обратно к Вартанову. Тот, продолжая изображать удивленное сочувствие, решил добавить вербально:

- Кто это тебя так? Если не секрет…

- «Бизнес-N». С рекламой опять со своей… Мобильный откуда-то… Не ты дал?

Михаил Владимирович сделал своим кругленьким корпусом движение, должное, вероятно, означать некоторое возмущение сказанным.

- Ну что ты, шеф?! Зачем так? Как можно?

- Ладно, черт с ними…

- Сейчас ведь перезвонит поди…

- Ну пусть… Номер-то уже знаем.

Девушка и впрямь перезвонила.

*****

- Так… ну, вернемся… На чем мы с тобой-то?..

Михаил Владимирович ухмыльнулся.

- На том, что я забыл, зачем пришел.

Щеглов тоже не смог сдержать улыбку, но быстро заставил себя принять серьезный вид, боясь спровоцировать Вартанова еще на какое-нибудь лирическое отступление.

- Ну, если это помнишь, значит, вероятно, не забыл.

- Память-то, память девичья…

- Ладно, ладно, давай… покороче.

- Хорошо-хорошо… Стало быть, там вот какое было дело… э-э-э… шеф…

От повторенного в который раз слова «шеф» Антона едва не стошнило; но прекратить это пошлое до неприличия заискивание духу все равно не хватало.

- Слушай, ну хватит уже… хватит тешить мое самолюбие… не люблю я это слово… - пробурчал Щеглов, чувствуя, что почти кокетничает. – Давай уже, ну…

- Да-да… В общем, ей кто-то там напел… кто именно, она, конечно, не говорит… это же, как ты понимаешь, большая тайна, источники, и все такое… ну так вот, эти ее очень сильно законспирированные, но и столь же сильно информированные источники наплели ей, что якобы наш великий выход в свет, наше, так сказать, явление во всей нашей красе, и я бы добавил, также и во всей нашей грозе, цивилизованному, так сказать, человечеству…

Антон слушал, задержав дыхание, и чем дальше лился словесный поток Вартанова, тем больше Щеглову начинало казаться, что не дышит он не по собственной воле – это кто-то посторонний накинул ему на шею и постепенно затягивает тонкую, невидимую удавку.

- … того и гляди закончится, не начавшись; что, мол, на самых, самых верхах никак не могут прийти ко всеобщему согласию, и, конечно же, примирению, по поводу того, насколько велики должны быть, понимаете, всего этого размеры, поскольку дорогие наши кредиторы…

Догадываясь, к чему относятся все эти высокопарно-ироничные построения Щеглов на всякий случай, переспросил:

- Это, Миш, разреши полюбопытствовать, ты всё об айпио, прости Господи, тут изволишь?..

Если удавалось кого-нибудь запутать своими ораторскими изысками, и запутанный открыто признавался в этом – тут Михаил Владимирович испытывал особый восторг.

- Ну, ш-е-э-э-ф... - укоризненно протянул он, поднимаясь, видимо, в этот момент в собственных глазах на недосягаемый интеллектуальный уровень. – Ясное дело – о нём родимом, о нём, прости Господи, о ком же еще?

Пристыженный «шеф» кивнул почти что смущенно.

- Как же это оно закончится-то, интересно? Чем же мы Газовой будем тогда башлять? – пробормотал он.

- Так вот, наши эти кредиторы, - продолжил Вартанов, поправляя съехавшие на вспотевший нос очки, - они якобы недовольны тем, что, мол, размещение будет проводиться из расчета на ту сумму, которая должна быть по сделке выплачена упомянутой тобой, особо нам дружественной конторе. А кредиторы-то эти – эти жадные до всего чужого акулы капитализма – они, мол, страшно возмущены тем фактом, что наша-то перед ними задолженность останется при этом прежней, причем не только прежней, но и уже сто раз рефинансированной прежней. Иными словами, они крайне разочарованы тем, что мы, получив бабки, отдадим их Газовой, а им, стало быть, ни шиша не достанется…

Выдав всю эту фразу на одном дыхании, Михаил Владимирович, делано задохнувшись под конец от недостатка воздуха, замолчал. Эта пауза, возможно, позволила бы Щеглову еще немножко подвинуть разговор к его конечной цели, если бы он сам, сломленный вконец убаюкивающим словоблудием сидящего перед ним маленького, кругленького человечка, не обнаружил вдруг, что забыл, почему ему нужно торопить Вартанова…

- Это вот… это вот она, интересно, все откуда взяла? Сама выдумала? Или какой-нибудь придурок наплел? – поплыл Щеглов по течению никуда не спешащей беседы. - Тут ведь, сразу вот видно: логика самая обычная, обывательская, когда денег в долг дают, чтобы потом получить их обратно…

Следующая ужимка Вартанова – поднятые брови, затем раздутые ноздри и хлопающие глаза – означала неподдельный интерес к услышанному.

- Что-то я не совсем тебя понял, шеф! – добавил он к своим физиономическим упражнениям. – Не мог бы ты слегка просветить нас с позиции своего, не побоюсь произнести, грандиозного опыта!

Очередная порция лести в виде самоуничижительной реплики интеллектуала и полиглота вдохнула порцию кислорода в легкие Антона: он заговорил охотно, для убедительности даже, что редко с ним случалось, помогая себе жестами рук:

- Я имею в виду, что логика нефинансовая как бы, понимаешь, да? Ну то есть… Логика обывателя – она какова? Попросил я у тебя денег взаймы. Тебе, конечно, давать мне не хочется, самому, как говорится, нужны, свои потребности, но вроде и отказать неудобно; стало быть, наверное, дашь взаймы хотя бы сколько-то…

Интеллектуал и полиглот сотворил на своем лице очередную невообразимую гримасу: на этот раз изображая неподдельное возмущение. Разведя руками, он сделал небольшое, юмористическое, как он, вероятно, полагал, вкрапление:

- Ш-е-э-э-ф… ну, о чем ты, а? Такому человеку и не дать?

Щеглов отмахнулся, чувствуя, впрочем, и в этом жесте долю кокетливости, и продолжил:

- Я сейчас не конкретно о нас с тобой. В любом случае, дав мне этих денег, ты будешь ожидать их возвращения в оговоренные сроки. И даже не просто ожидать, а, в случае, необходимости требовать.

- Нет, нет и нет! Требовать с тебя я, конечно, не буду; верю всем сердцем, что ты и сам…

- Погоди! Иначе говоря, целью твоей будет эту ситуацию разрешить и забыть о ней, по возможности…

- Такое забудешь…

- … а не законсервировать ее, так сказать, на длительный срок. Конечно, круто иметь должника, но для тебя, как для обычного человека, с обычными потребностями, которому необходимо каждый день кормить семью, покупать еду, одежду, бензин и т.д., деньги в твоем кармане все равно важнее. Они для тебя являются инструментом обеспечения нормального быта,а их отсутствие – например, по причине невозврата долга – для этого нормального, повседневного быта создает проблемы.

- Ну, знаешь, с тебя деньги требовать – так можно создать для своего быта куда большие проблемы! – вставил еще Вартанов и жеманной ужимкой продемонстрировал подобие смущения.

- С этими же акулами капитализма, с банками, то бишь, - здесь совсем другое! У них, как ты понимаешь, нет «нормального быта». Ну, то есть он, конечно, есть: им нужно платить зарплаты сотрудникам, содержать свой офис, например; но, по масштабам, все это никак не сопоставимо с их, так сказать, основной деятельностью. Для них деньги – это не инструмент обеспечения своих бытовых потребностей. Это, во-первых, способ зарабатывания, извините за тавтологию, денег, во-вторых, способ приобретения влияния. Цели у них, то есть, тоже обратные: они хотят не вернуть поскорее выданное, чтобы потратить на что-то другое, сиюминутно нужное, они, наоборот, хотят иметь побольше должников. Что такое для них ведь, собственно, этот долг? Строка в балансе, просто строка. Причем, заметь, в банковской бухгалтерии, в отличие от корпоративной, например, я уж не говорю – от частной, именно долги, кредиты и считаются активами! Чем дольше и чем больше им должны – тем больше они на этом заработают, тогда как сама сумма долга – она для них виртуальна! В балансе ее перекрывают привлеченными деньгами, вклаами теми же. По ним собственно, и ставка ниже. Так что не нужны этим нашим кредиторам, по большому счету, назад выписанные нам энные суммы. Наоборот – им выгоднее держать нас в долгах как можно дольше. Еще и толкать нас этот долг наращивать… Рефинансировать что-то там постоянно, синдицировать, выдумывать еще какие-нибудь свои схемки и, таким вот образом, все время увеличивать объемы собственного заработка от продажи нам своих «активов». Но, я тебе скажу, и это, что называется, только верхушка айсберга. Заемщики банков – это, по большому счету, просто лохи, которых они подсаживают на постоянный приток внешних денег. Они в известной степени искусственно создают для них (собственно, для нас) ситуацию, когда можно в каждый конкретный момент тратить больше, чем зарабатываешь. В конечном счете, такой заемщик, увлекшись, приходит к тому, что внешнее финансирование ему необходимо перманентно, иначе – вся его деятельность просто остановится. В такой ситуации он – что? Попадает в полную зависимость от кредитора. А особенно, ты меня извини, в отечественных условиях – это когда, по большому счету, контроля вообще никакого ни за кем нет. Условному менеджеру тогда сам Бог велел кредитов набирать побольше, пока дают, и их пускать все на распил. Вроде как это инвестиции, а на самом деле, кто там потом разберется, которая часть этих инвестиций уедет в какой-нибудь кипрский оффшор, к нашему условному менеджеру?

- Шеф, шеф, погоди, не так быстро! – умоляюще вскричал Вартанов. - Вот отсюда можно и поподробнее…

- Поподробнее? Ну вот, например… банк «A» выдал компании «Б» кредит в миллиард долларов на освоение какого-нибудь там Верхнежопинского месторождения. Компанией «Б» управляет Иван Иванович, который для обустройства этого месторождения нанял пять специализированных строительных фирм. Они, в свою очередь, получив от него этот миллиард, на реальное обустройство потратили половину (это еще хорошо, если так), а остальное скинули еще каким-нибудь якобы субподрядчикам, те – своим субподрядчикам и т.д. по цепочке, пока эти деньги за небольшим еще минусом не оказались на счетах какой-нибудь зарегистрированной на в оффшоре конторки, оказывающей двадцать пятому субподрядчику что-то типа «консультационных услуг». При этом, заметим, банку «А» должна-то компания «Б». Если когда-нибудь и дойдет до разбирательств, почему деньги были потрачены так, а не иначе (скорее всего не дойдет: кто реально сможет что-то выяснить? наши «компетентные орга;ны»? да я тебя умоляю!), к этому времени наш Иван Иванович будет на всю свою жизнь обеспечен так, что за свое место и держаться-то особо не станет. То есть конторе, которой он столь успешно заведовал, придется покорячиться, а вот ему хоть бы что…

Сам подумай: уже сейчас большая часть высоких совещаний – по финансовым вопросам; и не просто по финансовым, а о том, как организовать финансирование чего-нибудь, то есть, читай, как бы еще прокредитоваться. В крайнем случае – относительно каких-нибудь отчетов перед кредиторами, или о выполнении показателей, установленных кредиторами, или еще о чем-нибудь в таком роде… У нас же, простите, производственная компания, мы тут вроде как производством
должны быть озабочены. Куда и какие железяки привезти надо, как их там привернуть, где лучше качает, где хуже и почему… а вместо этого – приведение показателей к требованиям банков, согласование затрат с представителями банков и всякое тому подобное. Даже объемы добычи, поставок, экспорта – тоже согласовываются с банками! Если вот как на духу – они же нас полностью контролируют! Ты посмотри: Кузовой – он был откуда? А Фостер – откуда? Что они понимают в производстве? Ничего, но им зачем? У них задачи другие.

А теперь прикинь еще: что все это значит, когда речь идет не просто там о какой-то компании «Б», а о мегакорпорациях – таких, от которых вся страна зависит? Мы, например, или Газовая та же. То есть – это вполне себе уже такое политическое влияние, на всю державу нашу выдающуюся! Какая после этого может быть самостоятельность, хотя бы и ограниченная, о чем речь?! Какие там дрязги из-за нескольких миллиардов, которые кому-то якобы еще не отдали? И то – это в соответствии же с отчетностью, а ее для кого пишут?! Разве это в принципе сопоставимо с политическим влиянием на одной шестой части суши, а?!

Про айпио я уж вообще молчу. Под это дело те самые банки, которые якобы, согласно высказанным тебе предположениям, жаждут получить от нас расчет, нашими расписками, в основном, и затарятся, и влияние свое, соответственно, только увеличат. Протащат элегантно какого-нибудь англосакса не только уже в правление, но и в совет директоров. И с балансами у них-то все будет хорошо, особенно, когда акции подрастут в цене…

В течение всей своей лекции, чтобы не видеть ужимок Вартанова, Щеглов смотрел не на него, а на висящую напротив рабочего стола широкую телевизионную панель (задуманная как дисплей для презентаций, она выполняла, в итоге, в кабинете Антона декоративную функцию: телевизор он не смотрел, с презентациями тоже как-то не заладилось). Перевести взгляд с нее на Вартанова Щеглова заставило продолжительное молчание последнего; сделав это, он обнаружил, что Михаил Владимирович опять старательно строчит что-то в своем блокноте. Вид интеллектуала и полиглота, торопливо отливающего в чернилах его мысли, вдохновил было Антона на продолжение речи, но проскочившая, как искра, в тот же момент почти неуловимая мысль предательски сбила его ораторский порыв.
Мысль эта была о том, что, вероятно, именно так, как он сейчас, чувствует себя Ковыляев, когда на тошнотворно-помпезных совещаниях, на заседаниях правлений, советов директоров или каких-нибудь «рабочих групп», на собраниях акционеров, на переговорах, еще где-нибудь, гордо восседая в президиуме, доводит до сведения присутствующих свои, кажущиеся ему наверняка не лишенными гениальности, мысли, доводит и доводит, говорит и говорит, не замечая, или делая вид, что не замечает, ни иронических усмешек в зале, ни даже усталых вздохов тех, кто сидит непосредственно рядом с ним; для самого себя он в этот момент на высокой, недосягаемой вершине, для всех вокруг – он просто надоевший глупец, которого приходится терпеть только потому, что это начальство…

Говорить сразу расхотелось. Вспомнилось, что поджимает время.

- Что ты там пишешь-то? Нашел тоже…

- Как – что?! – вскинулся Вартанов. – Фиксирую, так сказать…

- Короче! – поспешно перебил его Антон, не давая опять разговориться. – На это можешь уж точно сказать: категорически не соответствует… и все такое. Это даже проверять не надо, и так понятно, что чушь.

Отчитывать Вартанова за то, что он сам, несмотря на свой недюжинный интеллект, не сумел прийти к этой не очень сложной мысли, сил уже не было. Да и времени было потеряно слишком много, чтобы безо всякого смысла терять его еще.

- Так точно! – вытянулся на стульчике Михаил Владимирович, чутко уловив перемену настроения Антона.

- Давай! Зайди еще к Скрипке. Он просил.

- Понял!

- И материалы пришли побыстрее… пожалуйста.

Вартанов деловито вскочил и, резко тряхнув головой, чтобы, по всей видимости, продемонстрировать этим готовность к трудовым свершениям, просеменил к двери.

*****

Снова зазвонил мобильный телефон. На сей раз высветился не просто голый номер – это звонил не кто-нибудь, а Михаил Маркович Гуревич, основной деловой партнер Щеглова и, соответственно, основной подрядчик управления общественных связей. Принадлежащая ему единолично фирма, гордо поименованная как «Коммуникационное агентство «Группа Geometry», выполняла множество различных, более или менее профильных, работ для Топливной компании. Понятное дело, ни вид, ни содержание этих работ, в общем-то, не играли особой роли; гораздо важнее было то, что Щеглов не желал выполнять эти работы силами сотрудников возглавляемого им управления, а желал – силами агентства Гуревича, поскольку именно такая организация данного процесса создавала возможность регулярно переводить на счета означенной фирмы определенное количество денег со счетов Топливной компании. Собственно, в этом-то, то есть в получении этих денег, их последующем приведении за долю малую в необходимый для повседневного использования вид и распределении уже в наличной форме между Щегловым и Гуревичем, и заключалась основная функция «Группы Geometry». И хотя, справедливости ради сказать, изначально, то есть при создании, профильный функционал бизнес-детища Гуревича все же предполагался, на момент, о котором идет речь, иллюзий ни у кого уже не осталось; причиной этого была улыбнувшаяся удача в виде одного-единственного, но очень удобного клиента, такого клиента, для которого, в общем-то, не нужно было слишком сильно напрягаться ни в организационном, ни в интеллектуальном, ни в каком другом плане, а нужно было – лишь успешно переваривать все возрастающий с каждым годом финансовый поток. В результате, таким вот нехитрым образом и Гуревич, и еще некоторое количество людей вокруг него обеспечивали себе вполне безбедное существование, с покупками не самой скромной московской недвижимости и не самых дешевых машин, с частыми заграничными поездками, с крепенькими счетами в банках, с прочими земными благами; впрочем, еще лучше, чем они, добавляя немалую сумму к своей и без того отнюдь не батрацкой зарплате, обеспечивал рост своего благосостояния за счет описанного и Щеглов; не забывал он при этом также укреплять свой тыл, отдавая часть денег Скрипке – ну или, по крайней мере, Антон полагал, что этим укрепляет его.

Причина того, почему именно в руки Гуревича была вверена описанная деликатная миссия, была довольно проста, но, как ни странно, вытекала не столько из забот Антона о собственной персоне, сколько о персоне Гуревича. Перед ним Щеглов чувствовал себя в долгу за то, что десять лет назад Михаил Маркович не стал привередничать и предъявлять, как многие прочие, заведомо невыполнимые требования к двадцатичетырехлетнему молодому человеку, мечущемуся в поисках такой работы, которая позволила бы ему не держать впроголодь жену и маленькую дочку. Гуревич был старше Антона на три года и работал тогда в одном из первых, а потому весьма преуспевающих «коммуникационных» агентств; он вовремя оказался на теплом месте – ввиду кадрового дефицита, и даже смог выбрать область себе по душе: на заре карьеры Михаил Маркович занимался выборными проектами, а выбирали кого-то на том этапе без передышки; ему понадобился человек как раз на выборный проект в богатом полезными ископаемыми регионе, общий знакомый порекомендовал ему Антона; так они встретились, и эта встреча растянулась в итоге длинным шлейфом на годы.

Будучи людьми совершенно разными, полностью противоположными даже внешне (Михаил Маркович имел внешний вид и поведение выражено семитские, с южным оттенком – собственно, родился и вырос он в Одессе; был высок и худощав, был бледнолиц и темноволос, был сильно слаб зрением и не слишком развит физически; выражение лица его почти всегда отдавало чопорностью, надменностью и даже брезгливостью; его близорукие глаза из-под толстых стекол очков всегда затуманено глядели мимо собеседника; все его манеры тоже как бы подчеркивали наличие дистанции между ним и окружающим миром; в довершение, его речь была построена из сложных, тяжелых оборотов, а любое бранное слово в его устах звучало явным несоответствием к произносящему), Щеглов и Гуревич, тем не менее, довольно быстро стали не только коллегами, но и довольно близкими друзьями. Вероятно, так случилось потому, что они почти идеально друга друга дополняли, и каждый из них получал от другого именно то, чего ему не хватало в самом себе: Антон стал для Гуревича крепкой связкой с реальностью, с материальным миром, Михаил Маркович для него – вероятно, фигурой наставника, своим неизменным одобрением компенсирующего недостаток уверенности в себе.

В результате, в последующие годы судьбы Щеглова и Гуревича цеплялись друг за друга, как петельки вязаного свитера. В «коммуникационном агентстве» Антон надолго не задержался: через два без малого года он был рекомендован Ковыляеву, в Топливную. О том, чтобы порекомендовали именно его, слегка позаботился, среди прочих, и Гуревич. Успешное укрепление Щеглова в Топливной подтолкнуло Гуревича к выделению в самостоятельную «бизнес-единицу», и его расчет на то, что, как минимум, один, но зато весьма перспективный и щедрый клиент ему гарантирован, вполне оправдался. Или, вернее, это Антон сделал все, чтобы его оправдать. Появление «Группы Geometry», в свою очередь, позволило Щеглову встать на путь куда более беззастенчивого личного обогащения, чем было возможно до этого, - ведь этим вопросом теперь занимался человек, которому он доверял почти безгранично. Ну а его способность не забывать о том, кому и чем он был обязан, а также мягкая и терпеливая забота о состоянии его памяти со стороны объекта безграничного доверия, никак не позволяли ему не учесть должным образом личных интересов Михаила Марковича.

*****

Антон ответил.

- Здравствуйте вам, - с пригарцовыванием приветствовал его голос из трубки.

- И вам того же.

Они, конечно, были на «ты». «Вы» употреблялось поначалу больше для изыска и на публику, потом – уже как-то само собой, привыкли. Получалось: то на «вы», то на «ты».

- Вот… решил тебе набрать все же. Собственно, просто так, честно говоря, без какой-либо конкретной цели. А то что-то мы все, понимаете, в виртуальном режиме…

Благодаря техническому прогрессу, повседневный режим общения Щеглова и Гуревича носил характер почти не прерывающийся. Посредством Интернет-мессенджеров, с момента появления первого из них, они находились в контакте практически все время – по крайней мере, все рабочее время. С учетом того, что и все их деловые форматы были автоматизированы и переведены в электронную форму – и мониторинги, и отчеты, и всякого рода «аналитические» труды, призванные оправдывать перекачиваемые в «Группу Geometry» финансовые объемы, тоже, естественно, достигали конечного пункта посредством электронной почты – серьезных, мотивированных какой-либо конкретной целью потребностей в вербальном и уж тем более в очном контакте почти не возникало; и порой Антон с удивлением обнаруживал, что не только не видел, но и не слышал своего партнера уже несколько недель. Единственным поводом для «рабочей встречи» давно уже стали различные вариации их финансовых отношений: как правило, необходимость произвести передачу из рук в руки определенных сумм наличных денег. В основном деньги таким образом переходили из рук Гуревича в руки Щеглова, согласно уже описанной технологии, реже случалось наоборот – так было, когда Антону требовалось произвести персональные вливания в кого-нибудь нужного (в основном, это были журналисты) – во избежание компрометации он старался не передавать деньги напрямую тем, кому не мог стопроцентно доверять.

Еще Щеглов и Гуревич виделись, бывало, в нерабочее время – это случалось тогда, когда субботне-воскресная хандра становилась совсем невыносимой; требовалось хоть какое-то, но действие, чтобы заглушить ее; все вариации подобных действий: длинные обеды и ужины в недешевых московских ресторанах, потребление свежего репертуара кинотеатров, совместное времяпрепровождение в своих и чужих квартирах и загородных домах, с женами, без жен, с детьми, без детей (все, в итоге, все равно сводилось к разговорам о работе) – были не менее бессмысленно-отупляющими, чем сама вызванная страхом завтрашнего дня хандра; и каждый раз результатом была лишь досада от того, что еще один день, который мог бы быть потрачен с пользой, просто бесполезно переброшен в прошлое; и каждый раз все равно не находилось этому никакой альтернативы.

Все это было, конечно, грустно, было как-то даже пошло, но уже и настолько привычно, что, казалось: разве может быть иначе? И потому – такой вот неожиданный, казалось бы, немотивированный звонок среди дня был скорее исключением из правил; и потому, хоть был этот звонок сейчас совсем не ко времени, Антон не нашел в себе сил с ходу прекратить совсем не по-деловому начинающийся разговор (хотя собеседник бы это понял) и поставить Гуревича в длинную очередь своих рутинных дел на сегодня.

- Вот оно как… Тебя, стало быть, ко мне потянуло?

- Да меня к тебе, можно сказать, все время… - не остался в долгу Гуревич. - Но я, так сказать, надеюсь, что… э-э-э… как это… э-э-э… к моей несчастной доле… э-э-э… хоть каплю жалости храня… э-э-э… вы не оставите меня…(2) Так кажется?

- Кажется.

- Признаться, устал я от этой писанины. Мы с тобой уж недели три даже по телефону не общались. Скоро, правда, придет очередной срок увидеться для… э-э-э… так сказать… Но все же… э-э-э… как там… мной овладело беспокойство… э-э-э… как его? дальше-то… э-э-э… Вот, так сказать, глубина падения. А ведь школьная программа…

- Охота к перемене мест.

- Да-с, товарищ(3). Именно-именно. Весьма, знаете ли, мучительное свойство… э-э-э… ну и так далее…(4)

- Что-то вас, однако, на лирику…

- Ну, бывает, и мы не без греха…

-Ты бы еще про чудное мгновение… Странное какое-то сочетание: ты и Пушкин. Что-то я не припомню…

- Не припомните? Что именно вы не припомните?

- Я ж говорю: чтоб ты и Пушкин… Вам бы все больше заграничное… Маркесы да Борхесы всякие. Ну, или там… Хемингуэй какой, на худой конец.

- Ну мы… э-э-э… с вас берем пример.

- С меня?! Я вообще уж десять лет как книжек никаких не читаю. Глупости только всякие, по монитору этому чертову(5)…

- С книжками и у меня, признаться, не очень ладится в последнее время. Хотя, конечно, стараюсь. Но все эти дела, знаете ли, дела…

- Да уж, дела… И тела еще… Похвастаться, в общем, нечем.

- Э-э-э… это ты про что? Про тела?

- Да про книги, про книги все...

- Зачем же так? Вы голову-то не посыпайте.

- Да я… Я нет, я как-то вообще… - Антон тягостно вздохнул.

- Что такое, товарищ?! Что вас тревожит? – с готовностью подставил жилетку Гуревич.

Щеглов вздохнул еще раз, еще глубже и еще тягостнее. Он не знал, что его тревожит. Это было какое-то мрачное предгрозовое облако, нависшее где-то внутри над теми мыслями и образами, которые он мог привязать к конкретным словам и формулировкам. А то, что тревожило – не мог.

- Да хрен его знает! - честно ответил он Гуревичу. - Что-то есть вроде и конкретное, но сказать, что именно это и тревожит… В целом, какая-то безнадега.

- Безнадега? И при этом совсем ничего конкретного?

- Да нет, говорю же, есть и конкретное, но вроде… Навалилось тут, во-первых. Сейчас вот два десятка дел, не знаешь, за какое хвататься. Середина дня почитай уже, а толком еще не начал. Все никак не получается, все что-то прибывает…

- Э-э-э… ну… тут мы вам сочувствуем, конечно. Может быть, нужна помощь? Вы обращайтесь, не стесняйтесь.

- Да нет, тут все внутреннее(6), это не по вашей части. Спасибо, конечно. Да, в общем, ничего и особенного, каждый день так примерно.

- М-м-м…

- Потом этот тут… гражданин начальничек…

- Что – опять?!

- Ну да… Совещание было на юге одно, выездное. Естественно, как всегда идиотское, по кадровым вопросам. Только вдумайтесь: выездное совещание по кадровым вопросам! Нахера, спрашивается, для этого выезжать?! Ну, с большой помпой зато. Очередное, короче, развлечение тире освоение. Каракозов, с тех пор, как он стал вице, пуще прежнего выдумывает всяко разно… Оправдывать повышение нужно, ну и генерировать опять же...(7) Вот и изображает бешеную активность. В общем, всем велели лететь, бросить все и лететь. И вице, и нам, и чуть не до начальников отделов. Можешь себе представить, сколько организационных усилий на это… сколько материалов одних… вместо того, чтоб делом заниматься? Наличие параллельных каких-то планов, естественно, никто учитывать не пытался, а у меня-то, одновременно с этим, представитель развитой демократии(8) придумал этот свой гребаный «колл». Я бы, может, и слетал: все-таки юг. Хотя море все равно холодное еще… Но тут-то – публичное мероприятие, моя тема, да в преддверии айпио еще, и я рассудил, конечно, что это важнее, чем штаны просиживать. Вопрос был в том только, чтоб от поездки отделаться. Носителю общечеловеческих ценностей(9), ему, понятно, все можно, а вот мне… Я его попросил походатайствовать, он вроде сказал, что и по мне он вопрос решит. За мероприятие-то вроде как он ответственный… Сказал, а я не перепроверил. И зря, как выяснилось. Послал туда Вартанова. Здесь все равно пришел на видеосвязь(10). То есть не сказать даже, чтоб вовсе манкировал.

Щеглов сделал паузу, собираясь мыслями. Гуревич подождал несколько секунд, потом все же продемонстрировал нетерпение.

- И что?! Что случилось-то?

Антон опять вздохнул.

- Ну… Подстава, в общем, случилась. Не знаю, Фостер ли накосячил (он, конечно, утверждает: все проговаривал), или тот сам (что больше похоже: последнее время при упоминании моей фамилии у него вообще чердак срывает), но в итоге он, понимаете, на этом совещании начал прилюдно выступать, какого хрена я не изволил явиться. Народу там туча, все такое… Разорался, чуть не слюной брызгает! Почему, видите ли, Щеглова нету, что это еще тут такое?! Все сидят, подхихикивают. Кадрам поручение – разобраться, всех убить… Вартанов под стул от ужаса забился, голосу не подал. А я, самое смешное, тут сижу, все это слушаю, но при этом сказать ничего не могу, потому что, оказывается, возможность полноценного участия центрального офиса связистами не была предусмотрена… То бишь мы их видим и слышим, а они нас – нет. Телевизор, короче, как будто смотрим.

- Он, что, получается, хотел, чтобы вы оказались в двух местах одновременно?

- Да ничего он такого не хотел. Повыёбываться он хотел, вот представился удобный повод.

- А кадры-то? Разобрались?

- Да чего кадры? Каракозов вчера позвонил, сказал: мне тут велели с тобой разобраться, ха-ха-ха. Ну и я сказал: ха-ха-ха. Разобрались. Да и дело не в этом, что мне эти выволочки? Выговор объявят? Подумаешь, беда! Достал просто. Сколько уже это все… С Кузовым, с хорьком этим, Пидорсон еще, ****ь, мозгоёб… А после того как главного реформатора поперли, совсем прохода не дает, по каждому поводу вяжется. Точнее, по всему, что ему поводом покажется, реальных-то нет…

- Обиделся он на тебя. Догадывается, наверное, кто поспособствовал.

- Да черт его знает, о чем он догадывается! К тому же… ну не верю, что вот прям это все я! Да и все равно – сколько можно уже? Не нравлюсь я ему – ну и уволил бы, в конце концов! Делов-то! Вызвать меня и сказать: так, мол, и так, больше не хочу, чтоб ты здесь работал. Я бы и с радостью, может… Так нет ведь, будет вязаться, изводить. И сколько еще? Рано или поздно должно это чем-нибудь закончиться…

- Рано или поздно все должно закончиться.

- Ну вот, если только так рассуждать…

- Да нет, нет… Я, собственно… Действительно, оно было бы смешно, если б не было так грустно. Смешно в том плане, что и впрямь как-то странно… Ведет он себя странно… по твоему описанию. Как будто, знаешь… беспомощно, что ли? Да, именно вот так: беспомощно.

- От этого ничуть не легче.

- Увы, увы, ты на вредной работе. Мы все, в общем, но ты – в особенности.

- Оно понятно, конечно, но вопрос все же в другом скорее, я несколько сбился в сторону. Понимаешь… вот как я сказал уже: меня не то чтобы конкретно именно вот это прям так уж беспокоит. Этот случай или там какой-то еще. Это все некие частности. Да, частности. Ощущение просто, знаешь, такое… будто что-то нависает.

- Нависает?

- Да-да, вот именно. Нависает. А когда нависает, оно же в какой-то момент… И от этого как-то на душе неспокойно, что ли… Уверенности, наверное, не хватает и…

Антон запнулся, подумав, что Гуревич, вероятно, успел уже подустать от его причитаний, но Михаил Маркович снова продемонстрировал готовность:

- Да ладно вам! Уж чего-чего, а уверенности вам не занимать.

Вдохновленный этим, Щеглов продолжил ныть:

- Да-да, мне вот все, и ты, конечно, в первую очередь, так уверенно, знаете… С таким, мол, резюме не пропадешь, такой опыт… Только это все… это все слишком неконкретно… И неубедительно потому… Ну вот нету у меня, понимаешь, ощущения, что за меня какая-то прям драка начнется, нету… Потом мы же тут таких дел наделали с этой Углеводородной, нами только детей пугать…

Гуревич на том конце глубоко и, по всей видимости, сочувственно вздохнул.

- Послушайте, товарищ, вы что-то совсем хоронить себя принялись. Во-первых, из того, что тобою сказано, вовсе не вытекает с очевидной неизбежностью угроза отставки. Насколько я припоминаю, таковых, и не только таковых, но и куда более неприятных, эпизодов в твоей карьере было предостаточно, и все это тем не менее не имело сколько-нибудь серьезных последствий. Даже наоборот – с каждым разом вы только укрепляли свое могущество.

- Я и говорю, что дело не конкретно в этом случае даже, а вообще…

- Это я понял. Поэтому я и хочу сказать то, что во-вторых.

- Да-да, извините…

- Во-вторых, я хотел бы напомнить о своей скромной персоне. О том, что я, так сказать, никуда не денусь, и, можете не сомневаться, буду вам посильной опорой и поддержкой. Если, не дай Бог, все же что-то неприятное произойдет, хочу заверить: место партнера в «Группе Geometry» тебе однозначно гарантировано. Хотя, честно говоря, не думаю, что ты сам захочешь у нас надолго задержаться. Все же не тот масштаб. Совершенно уверен, что ты найдешь себе куда более достойное место, чем у нас в конторе. И не менее достойное, чем нынешнее.

Хотелось, конечно, верить.

Зазвонил телефон на столе. На дисплее высветилась фамилия и инициалы: звонил - Алексей Иванович Мищенко, начальник юридического управления Топливной.
Время было обеденное: Мищенко, вероятно, хотел скрасить компанией Щеглова визит в спецбуфет; поскольку такой возможности на ближайшие час-два явно не просматривалось, правильнее всего было переключиться на несколько секунд и предложить Мищенко не ждать; но после столь проникновенного заявления Гуревича Антон посчитал, что отвлечься от разговора с ним будет невежливо.

- Спасибо, спасибо вам, конечно, дорогой товарищ. Слышать это приятно и весьма лестно. Ты не подумай, я это – без тени иронии. Но, знаешь, если бы ты меня мог сейчас вживую лицезреть, то ты бы увидел, что я… э-э-э… как бы это… ну, в общем, что я, скажем так, качаю головой.

- Отчего же?

- Ну… Вроде как мой разум подтверждает ваши слова. Да, вроде бы все так и должно быть. То есть, без особых проблем, без осложнений. Хотя бы потому, да, что тысячу раз такое уже случалось. Но вот… что-то все-таки меня гложет… что-то не дает в это поверить до конца. На уровне ощущений каких-то мне кажется, что это не так. Я вроде как себе не верю, что ли…

- Ну и напрасно, знаете ли, товарищ, напрасно! Откуда у вас к себе такое недоверие? Все вам верят, а вы себе – нет?

- Э-э-э… Наверное, не совсем правильно выразился. Не то чтобы себе – скорее по совокупности… по совокупности как-то так получается… такое ощущение… что вроде бы все должно быть хорошо… но, тем не менее, так не будет… тьфу, - Щеглов разозлился на себя за косноязычие; добавил, оправдываясь: - Не получается сформулировать, не знаю…

- Да нет, почему не получается? Вполне все сформулировано – относительно твоих ощущений. Только вот относительно причин данных ощущений остается неясность, - расставил все по своим местам Гуревич. – Я, если честно, не понимаю, отчего ты так все это видишь.

Опять же хотелось верить, что причин для беспокойства нет; но почему-то Антону вдруг не показалось, что для Михаила Марковича и впрямь что-то осталось неясным.

- Да не знаю я точно, - опять попытался объяснить себя Щеглов. – Причин много. Во-первых, я же говорю: с Углеводородной. Мы же пугало теперь. И никакое айпио нам не поможет. Оно, если и отмоет, то корпорацию, а не тех, кто в ней работал… работал тогда, когда здесь, как все полагают, на завтрак, на обед и на ужин пробавлялись человечинкой. Скорее наоборот: айпио и похоронит всех тех, кто еще здесь. Станем публичными, красивыми, с приличными людьми будем приличными методами дела вести – по крайней мере, так это будет представляться; так вот для этого же, очевидно, как раз нужны будут другие люди, а не те, что в крови невинных младенцев замаралися…

- А кто, простите, в таком случае не замарался? Прежние владельцы Углеводородной? За ними-то уж точно не меньше вашего водилось.

- Конечно, все друг друга стоят. Но этого же знать никто теперь не желает. Это никому не интересно. Сюжет нужен сейчас. Сюжет, история. Кого интересует то, что было десять лет назад?

- Ты и впрямь думаешь: будут всех менять?

- Думаю, да. Не сразу, конечно, постепенно. Растянется лет на несколько. Но клонится все к тому.

- Ну может быть, да... - явно не слишком охотно, но все же предпочел согласиться Гуревич (вероятно, прозвучавшая мысль действительно показалась ему достаточно убедительной, и он решил на всякий случай не компрометировать себя возражениями). - Как-то я в таком ракурсе не задумывался. Возможно.

- Ну вот, - продолжил Щеглов. - А выйдем-то мы отсюда с клеймом. И даже не с одним, а с двумя. С одной стороны, мы будем теперь всю жизнь людьми – как бы понятно чьими.

- Чьими?

- Агентами кровавого режима, само собой. Темной силой, угрозой всему светлому и прекрасному.

- Как это вы, однако, выразились…

- Так ведь так и есть. Никто же не будет разбираться по каждому персонально, а ярлык навесить в информационном-то обществе – это, знаете ли… С другой стороны – и весь наш вроде бы длительный и вроде бы обширный такой профессиональный опыт – тоже будет девальвирован. Точнее сказать, он девальвируется именно сейчас. Ведь мы в процессе подготовки к айпио сами радостно всем поведали, что его основной целью является вовсе, оказывается, не привлечение средств (хотя на самом деле, именно так), а якобы структурная и управленческая реформа. То есть, иначе говоря, мы признали, что мы вот такая отсталая, косная, отдающая затхлостью контора, которую только эффективные менеджеры из инвестбанков могут хоть как-то привести в соответствие… Только они могут сделать все так, чтобы оно стало прозрачно, транспарентно, гуманно, цивилизованно… в общем, вы понимаете…

- Ты хочешь, то есть, сказать, что имя твое будет в результате ассоциироваться у всех с косностью и отсталостью?

- Вот-вот. Именно так. То есть получится: и шпионы, и мудаки. Прекрасное сочетание, чтобы быть привлекательным для потенциального работодателя.

Гуревич ответил не сразу, и по его замешательству Щеглов понял, что и здесь возразить ему нечего.

- Знаете, я бы все же так не сгущал, - не слишком уверенно прозвучал после паузы голос из трубки. - В конце концов, полагаю, вы не питаете иллюзий… В том смысле что компания мгновенно и как-то очень ощутимо поменяется после того, как часть ее акций окажется в руках разных там, с позволения сказать, инвесторов…

- Конечно, нет. Конечно, не изменится. Более того, я полностью уверен, что с учетом характерной паранойи на самом верху появление частных инвесторов приведет только к тому, что корпорация станет еще более закрытой, чем раньше. Все поголовно станут еше больше бояться произнести хоть одно неверное слово. Всю относительно неформальную, незабюрократизированную работу, все сливы какие-нибудь, за счет которых только и получается делать так, чтобы про нас писали не одну только мерзость, все это, естественно, зажмут, заформализуют бесконечными согласованиями. Вольницы, какая была тут у меня, особенно поначалу, когда я мог, в общем, сам на свой страх и риск все решать, - этого и в помине не будет. Ограничат все только официальщиной, да и в таком качестве будет прокатывать только та информация, которую требуется раскрывать согласно каким-нибудь там парижско-лондонским нормам. В лучшем случае – чисто производственный дебилизм: пробурили, дОбыли, прокачали... по сравнению с аналогичным периодом прошлого года и т.п. И везде при этом будут пытаться тупо рассовать бабки – причем только за то, чтобы вообще желательно ничего не писали. Собственно, и сейчас это уже происходит: а что мне остается делать? Пидорсон, например, таскает иностранные издания по регионам… точнее, он даже не таскает, а только обосновывает, что это очень полезно и эффективно… они там, как ты понимаешь, застают далеко не пасторальные картинки: фактуру им считай, разжевали и в рот положили; потирают по приезде ладошки и начинают радовать свое редакционное начальство искомой чернухой; статьи выходят, а Ковыляев орет, что это все, видите ли, потому, что управление общественных связей не ведет с ними совсем никакой работы: понятно, не на белого же господина ему наезжать; в итоге - что? я беру деньги у Марченко, бегаю за этими представителями свободной прессы и раздаю им котлеты(11), чтобы они по результатам этих поездок ничего не писали! Как вам такая эффективность, а? Да собственно, о чем я тебе-то рассказываю?! Ты ж сам за ними и бегаешь! И это, заметь, еще до размещения! А дальше что будет – даже представить страшно!

Стационарный телефон зазвонил еще раз - и опять это был Мищенко, и опять Щеглов не взял трубку, и опять Гуревич тяжело вздохнул, и опять Антон подумал, что собеседник устал, но опять не сумел сходу остановится.

- Но кого это будет заботить? Это же реальность, а люди живут – мифами. Массовое, знаете ли, сознание. Вот этот миф сейчас и формируется. Топливная до «айпио» – отсталая, неэффективная, после него – современная, эффективная. И мы сами этому активно способствуем. А поскольку… - Щеглов горько усмехнулся,
- хоть некоторые так и не считают, работаем мы тут не так уж и плохо, этот миф потом… э-э-э… как там… верну вам сейчас… э-э-э… а, вот!.. колОм его оттудова не вышибешь(12)…

- Не выбьешь, по-моему…

- И поэтому… О! - Антон от удивления даже отвлекся от больной темы. – Ну знаете! Некрасов... такого от вас я совсем не ожидал!

- Ну я не то, чтобы… Но в школе-то учились. Понемногу. Чему-нибудь и как-нибудь. Потом это не я, а ты, - заскромничал Михаил Маркович.

- Это да… Но Некрасов, когда мы это проходили, уже не был популярен. Вот опять же, кстати, о мифах. Он же считался революционером, не как-нибудь… У нас, я помню, в школе тогда отчаянно либеральничали и даже разрешали отдельных авторов, так сказать, по желанию. В том числе и Некрасова…(13)

- Это у вас тут, в столицах. У нас я такого не помню. У нас, даже наоборот, еще больше, в противовес, видимо, конъюнктуре, упирали на непреходящую ценность классики. Слушайте, а что все-таки во-вторых?

- Во-вторых?

- Ну да. Ты сказал, что вот это все: про нежелательный вот этот… э-э-э… имиджевый, с позволения сказать… э-э-э… шлейф, – это то, что во-первых. А во-вторых?

- Ой… - Щеглов запнулся. – Во-вторых… во-вторых… что же было? Не помню… А, вспомнил, вот. Во-вторых – это я сам.

- Ты сам? Как прикажешь это понимать?

- Ну… как? То, что я тебе описал, – это как бы факторы, которые будут препятствовать в случае, если я буду искать новую работу, так сказать, рыночным путем. Через рекрутеров всяких и подобных оным... И им это все будет, конечно, не по душе, им же подавай безупречную анкету. Кроме того, у меня еще ряд недостатков, на которые сейчас принято обращать повышенное внимание. Я бы сказал: чрезмерное.

- Например?

- Например, мое владение языками. То есть я как бы знаю их и аж два, но они не в активной, что называется, фазе, понимаете? Практики давно не было, а сам я… До того ли было, посуди? Полу-знаю, полу-не-знаю... Понятно, месяц-другой поговорить и все это… но ведь надо будет: вынь да положь.

- Ладно, язык, товарищ, допустим, можно и подучить, - едва-едва заметное раздраженное нетерпение появилось в голосе на другом конце трубки. – Вы меня извините, что я так… Но все же: что во-вторых?

- А-а… ну да.

Щеглов подумал, что так раздражавший его своей болтливостью Вартанов был сегодня существенно немногословнее его самого. За эту мысль зацепилась другая: о продолжающем нависать громадье проблем, требующих – все – немедленного решения, но уже почти полдня не решающихся. Этот затянувшийся разговор и впрямь пора было уже потихоньку заканчивать, однако сделать это совсем сразу ему теперь мешала потребность довести мысль до логического завершения.

- Если же этот первый вариант не срабатывает – а вероятность того, что он не сработает, как видишь, велика, – продолжил подробно разжевывать Гуревичу свои умозаключения Антон, - остается второй – скажем так, традиционный – вариант: поиск через знакомых. Как это называют, задействовать связи.

- И что же тебя смущает в этом варианте?

- Что смущает? – Щеглов кашлянул, потом сделал паузу, словно набираясь сил произнести то, что собирался. – Меня, Миша, смущает, откровенно говоря, то, что таких связей у меня просто нет.

- Как – нет?! – обескуражено, почти возмущенно, воскликнул в трубку Гуревич.

Удивление в его возгласе было столь неподдельным, что Щеглов и сам засомневался: может, и впрямь сморозил какую глупость? Как это так: неужели и вправду нет? Может быть, все-таки есть? Может быть, он просто не сумел вспомнить, а если покопаться…

Но в следующий миг оформилось и прямо противоположное: хочется верить, да, но как верить человеку, который не видит очевидного?

- Ну как – нет? Вот так и нет! Дело – во мне, я же говорю. Я... я… я, понимаешь, совершенно не соответствовал тут никаким… никаким… понятиям, что ли… На тусовки все эти сраные – не ходил… С коллегами по цеху, так сказать...  ну то есть с другими корпоративными пиарщиками... я и не общался почти. С журналистами – да тоже особой дружбы не заводил. И на верхи не лез. Не пытался то есть никаких контактов завязывать специально, без острой необходимости. С главными редакторами, допустим, если не было нужно по какому-нибудь конкретному делу, не общался. Ни с кем не пил, с журналистками не спал.

Гуревич кашлянул в трубку, но ничего не сказал. Да и не надо было: Антон и так понял.

- Ну почти… почти не спал. За все время-то – один лишь дохлый романчик. Да и то – если б хоть он делу на пользу, а то – только во вред. Глупость одна… Ни уму, ни сердцу.

- Сердцу, знаете ли, ему ведь не прикажешь…

- Да ну же речь не об этом… Сидел я тут, короче, в четырех стенах, работал все и работал. Поручения все выполнял, очень важные. Все – исключительно для общего блага, идейность, так сказать, проявлял. Вот отношения-то со всеми и перепортил. О своем собственном будущем, в обсуждаемом плане, тоже не позаботился… Да и как тут позаботишься? Ежедневный, ежечасный дурдом, отлучиться из офиса лишний раз не захочешь; Ковыляеву взбредет что в голову – и вот тебе, извольте, чтоб сию секунду. Как тут с кем-то вообще отношения поддерживать, когда себе не принадлежишь?

- Хорошо, это ты о внешних контактах… А товарищи по несчастью твои? Нефтяники все эти, особенно те, что в последнее время тоже обижены? Марченко там, кто еще… Ты ж всю компанию знаешь, и они тебя…

- Да толку-то от них? Если я уйду отсюда – они мне и руки не подадут. Кроме того, их самих того и гляди выкинут и не спросят, как звали. Уже сейчас три волны, считай, прошло. Первая – те, что с Кузовым, из инвестбанков, потом татаро-монгольское нашествие из Углеводородной, сейчас – еще одна из инвестбанков, под айпио непосредственно. И каждая последующая будет своим гребнем все шире и все выше цеплять.

Гуревич вздохнул еще раз. Теперь уже он точно устал: на безудержный оптимизм сил у него, очевидно, не осталось.

- Да-с, товарищ. Какая-то, прямо скажем, мрачная картина…

Опомнившись, он поправился, не слишком, впрочем, уверенно:

- И все же, мне кажется, причин для уныния нет. И, извини, повторюсь: ты всегда можешь рассчитывать на мою поддержку.

Хотелось верить ему, хотелось.

Снова зазвонил телефон на столе.

*****

Начальнику юридического управления Топливной компании Алексею Ивановичу Мищенко было от роду тридцать семь лет, и из них на корпоративной службе он пребывал уже более десяти. Начинал он здесь начальником отдела судебной практики в означенном управлении. Его настойчивость, его надежность, его способности и его трудолюбие обратили на него благосклонное внимание первого вице-президента Марченко, и он быстро стал заместителем начальника управления. А став им, равно неизбежно, как и самозабвенно взвалил на себя практически всю работу по управлению – и уже этим сделал вскоре совершенно лишним присутствие между собой и Марченко дополнительного передаточного звена в виде формального своего начальника, бывшего военного, потенциального уже пенсионера, не слишком, как по причине возраста, так и по причине привычной советской размеренности, напрягающегося на своем рабочем месте.

Увы, как водится в крупных иерархиях, кадровый излишек в ранге начуправления далеко не сразу был осознан и формализован как таковой – поскольку первый вице-президент Топливной отличался некоторой заторможенностью своих реакций, а ее президент и вовсе, на первый взгляд, необъяснимо, а на второй – очень даже объяснимо, питал к этому лишнему звену детскую привязанность: в обществе человека, преданно смотрящего ему в рот, Ковыляеву всегда было комфортнее, чем в обществе человека, имеющего хоть немного более почтения к порученному делу, а не к нему лично. В результате, заместителем при почти не существующем начальнике Алексей пробыл почти пять лет, пока наконец на шестой уставший от управленческого идиотизма в юридическом управлении Марченко не дозрел морально и психологически до организации своих собственных необходимых усилий по изменению этой ситуации; дозрел, впрочем, на удивление, вовремя, поскольку на фоне исторического вызова менеджменту Топливной в виде поглощения первых кусков Углеводородной от неторопливой преданности любимого юриста начал уставать и сам Ковыляев, и насущная необходимость, таким образом, на время сняла с повестки дня вопрос личных симпатий.

*****

В неправдоподобно далекий период, предшествовавший корпоративной службе, пришлось Алексею Мищенко изрядно покрутиться в жизни. Во времена его далеко не простой юности (мать растила его одна, без отца), прошедшей пусть и в поздние, но еще в советские годы, вопрос профессионального выбора для него не стоял: увлеченный космической романтикой, хотел Алексей стать ракетным инженером; но окончив обычную московскую школу и не имея в активе ничего, кроме собственной головы, не смог он составить конкуренцию более благополучным в плане достатка и родительских связей денег сверстникам и провалил экзамены в «бауманку»(14). Засим, не имея в активе также и необходимых физических недостатков и, даже наоборот, отличаясь изрядной физической крепостью и здоровьем, был он отправлен «для прохождения службы» не куда-нибудь, а на самый что ни на есть дальний восток, на китайскую границу, откуда и в увольнительную-то домой не доберешься: разве что страной родной полюбоваться из окна поезда, пока проездишь две недели туда-сюда.

В Советской армии грамотный, воспитанный московский мальчик Алеша, как ни странно, не потерялся. Грамотность и воспитанность он с малых лет умел, когда не надо, слишком не подчеркивать; в результате сочетание этих качеств с незаносчивостью, простотой, исполнительностью и умением без последствий вливать в себя литры огненной воды пришлось вполне по вкусу младшим и старшим офицерам части, которые, не иначе как удовлетворяя тем свою тягу к прекрасному, выделили Алексея среди равных и ласково нарекли его «толковой башкой». В то время это дорогого стоило: данною властью особо проникшиеся к нему советские офицеры с самого начала и насовсем оградили Алексея от реализации своих комплексов бывалыми сослуживцами, для чего не поленились разъяснить особо назойливым из них подзабытые принципы коллективной ответственности, а также напомнить о том, что неожиданные и трагические случайности в тех местах, где по разным причинам случается переизбыток исправного оружия, происходят вне зависимости от количества оставшихся до дембеля дней.

К концу службы Мищенко выправил себе сержанта и, по мнению своих местных покровителей, был просто обязан и дальше, по их примеру, своей мощной грудью прикрывать дорогое Отечество от угрозы со стороны не в меру успешного в различных формах национального роста юго-восточного соседа. К их разочарованию продолжение доблестной службы, тем более в столь благословенных местах, в планы Алексея вовсе не входило: от сверхсрочной он наотрез отказался, планируя по возвращении домой совершить еще одну попытку посвятить себя далеким мирам, а не в достатке уже испытанным земным реалиям.

К несчастью обстоятельства данным намерениям не поблагоприятствовали, поскольку с тем миром, из которого Алексей выпал всего-то на два года, именно за этот срок произошли резкие и малоприятные метаморфозы. Мищенко вернулся в Москву в 92-м; в таежной глуши, на далекой заставе, где ограждал он пределы Родины, еще никто толком и не понял, что с этой Родиной случилось, а с ней, между тем, сколько ее ни ограждали и совсем не там, где ограждали, произошло непоправимое; зато в своем родном городе понял это сержант запаса не Советской уже армии сразу и навсегда, - понял, увидев, как ракетно-космические инженеры, равно как и многие другие высокообразованные сограждане, цвет и гордость страны и народа, вместо того, чтобы гением своей мысли вести человечество к освоению звезд и планет, ради элементарного куска хлеба, торгуют на улицах осунувшейся, плохо узнаваемой столицы низкопробным тряпьем, скоропортящимися продуктами питания и разной другой, отнюдь не технологичной, продукцией. Эта картина, представившаяся полному надежд дембелю по прибытии в Москву прямо сразу, у трех вокзалов, в несколько полных отчаяния минут перевернула вверх тормашками весь его мир, выбила из-под ног и без того нетвердую почву: его мечты были растоптаны, а его судьба определена без его собственного в ней участия; честно отдав свой долг Родине, он обречен был этой Родиной, как и многие-многие другие, молодые и не очень, люди, идти всю дальнейшую жизнь не своею дорогой. Реальность, в которую вернулся Мищенко, была жалкой пародией даже на ту, что он здесь оставил, не говоря уж о красивых его мечтах; и сам он, и вся его жизнь, и все жизни вокруг стали тоже пародией на самих себя. В этой пародийной реальности не было и не могло быть места ничему, что нельзя было бы продать назавтра и получить прибыль наличными; эта реальность вообще не смотрела в будущее дальше нескольких дней; если кто и нужен был пародийным хозяевам этой пародийной реальности, то только лишь те, кто готов был им помогать в решении проблем исключительно насущного свойства: как удачно и желательно с выгодой перекочевать из дня сегодняшнего в день завтрашний; перекочевывать живым и здоровым, оставаясь по-прежнему среди жрецов «новой жизни» - жрецов, восседающих на вершине сооруженного из развалин могучего здания дикарского алтаря.

Новая реальность прижала к земле сразу, не дала и очухаться. Застав дома влачащую почти нищенское существование, перебивающуюся редким репетиторством мать, вынужден был Алексей прежде подумать о куске хлеба для себя и для нее... в общем, надолго стало ему не до будущего. Решение вопроса профессионального выбора, таким образом, в соответствии с пародийно-мещанской трансформацией реальности, переместилось для Алексея из области собственной творческой реализации в область практического обеспечения себе возможности вместе со всей страной перекочевывать из дня сегодняшнего в день завтрашний и не застрять при этом безвременно надписью на могильной плите в одном из таких дней.

*****

С выбором обстояло скудно: в основном, в почете были сильные руки и не слишком задумчивые мозги. Вместе со всей страной Алексею пришлось без разбега «вписываться в рыночные отношения»(15), причем в самом буквальном смысле: возить на рынок самый разный товар в качестве и водителя, и охранника, и экспедитора в одном лице. Через три года, осознав те немногие пути, которые еще могли привести в люди, Алексей, сообразно также и склонности своей к педантичной систематизации, сдал документы в ВЮЗИ(16); от вуза, понятное дело, в сложившихся условиях Мищенко ничего, кроме диплома, не требовалось: в означенной области все необходимые для практического применения знания Алексей и без того с успехом получал не из книг, а из жизни; да в общем, и вопрос карьеры не так, чтобы слишком его беспокоил: лишившись возможности стать со своей профессией единым целым, Мищенко вопросу социального статуса не придавал чрезмерного значения; если что и гнало его вперед, так только нежелание расстраивать мать, лишать ее, вслед за оборотнем-реальностью, немногих оставшихся надежд и радостей в жизни.

Первой его «позицией» в избранном профессиональном качестве стало скромное местечко в небольшом банке, основным видом финансовой деятельности которого было, что естественно, превращение безнала в нал и наоборот. Увы, не совсем правильно усвоив здесь свои задачи, а точнее поняв их слишком буквально (армейская выучка сыграла с ним недобрую шутку), Мищенко принялся терпеливо и педантично приводить в порядок беспорядочное «делопроизводство» этой шарашкиной конторы, старательно проверять всю нехитрую местную бюрократию на соответствие пародийному законодательству и выправлять ее, согласно своему пониманию о его применении. Вылетел из «банка» Алексей через год с небольшим, причем со скандалом, едва не обернувшимся для него тяжелыми последствиями: один из локальных начальников, чей повседневный функционал по обеспечению потребностей криминальных и полукриминальных (а таковыми были почти все) клиентов банка вошел в явный конфликт с мищенковским пониманием своих задач, сообщил Алексею о своем недовольстве его работой в столь резкой и неинтеллигентной форме, что скромно одетый банковский служащий явил в ответ неожиданно бурную реакцию; опостылость однообразных будней клерка прорвалась  энергичным разъяснением бандитскому прихвостню его настоящего места в жизни – а для убедительности отставной сержант прибег еще и к невербальному воздействию. Все это, вероятно, закончилось бы для начинающего юриста совсем плачевно, если бы другой, чуть более высокий, локальный начальник, по счастливому совпадению, бывший физик-ядерщик, не оказался, в силу культурной близости, более высокого мнения об Алексее, чем о его «оппоненте». Не дав страстям разгореться, этот бывший человек умственного труда по-быстрому уволил Алексея из банка, и сам же помог ему устроиться на не слишком привлекательное, но вполне перспективное место в набиравшем вес – в полном соответствии с фундаментальностью чрезвычайной обстановки в стране – министерстве по чрезвычайным ситуациям.

Ясное дело, и работа в МЧС также не стала творческим спасением для Мищенко. Спасительными стали – ее масштабы. Активная, ежедневная, до крайности серьезная возня десятков и сотен людей по максимально выгодному для себя лично применению выделяемых государством средств налогоплательщиков; скрупулезное прикрытие необходимой документацией различной, не слишком афишируемой, коммерческой деятельности министерства; многочисленные разбирательства с виновниками допущения и жертвами «чрезвычайных ситуаций» (на первых требовалось взвалить побольше вины, от вторых – отделаться с минимальными затратами и усилиями); а также огромные, бесконечные потоки проходящих через юридическую службу самых разных сопровождающих упомянутую выше кипучую деятельность документов: контрактов, договоров, соглашений, протоколов, директив, приказов, распоряжений – все это наполнило жизнь Алексея до самого верху, почти не оставив времени и возможности отвлекаться на какие-либо вредные посторонние мысли. Кроме, пожалуй, одной – мысли о полном несоответствии предлагаемой за все эти усилия зарплаты. Мищенко и рад бы был утешиться соображениями стратегическими, тем более что ежедневная бурная активность наполняла его душу еще и ощущением причастности, востребованности, гнала прочь тяжелое томление черной пустотой проживаемой жизни; да только вот зиял, в свою очередь, не менее гнетущей пустотой в конце каждого месяца старенький холодильник в их с матерью однокомнатной квартире; да и сама мать так строго и так обидно поджимала губы, когда вечерами или по выходным он рассказывал ей о постигаемых им на службе тонкостях аппаратной борьбы…

И успешной личной жизни бедность, конечно, не способствовала; а было уже, кажется, пора подумать и в этом плане о чем-то серьезном; к тому же именно здесь, в министерских коридорах, приметил Алексей одну строгую на вид и так понравившуюся ему этой своей строгостью девушку…

Выбраться из ведомственной карусели оказалось не так просто, как хотелось бы. Четыре с лишним года дорастал Алексей до начальника отдела, четыре года мужал на полях аппаратных битв, четыре года постигал нелегкое искусство разить врагов своих не пулей, не в рукопашную, а хитроумными комбинациями из «обсудить», «переговорить», объективок, служебных записок и прочего тому подобного. Четыре года Алексей и строгая девушка по имени Александра встречались в нерабочее время, а в рабочее – делали вид, что едва знают друг друга.

По счастью, и здесь повезло Мищенко с начальством – точнее, повезло ему опять начальству понравиться. Глава департамента министерства, мужчина в годах, из военных, оценив по достоинству незаносчивость, простоту и исполнительность Алексея, а также осознав вовремя, что в предлагаемом пространстве тому неизбежно станет тесновато, счел за благо рекомендовать его в целях общей пользы своему коллеге из Топливной компании, которому как раз, в связи с амбициозными планами развития последней, отчаянно понадобились в тот удачный момент молодые, толковые и энергичные.

*****

Поначалу – и верилось-то с трудом. Как это вообще может быть, чтобы вот так поступательно, вот так планомерно – и при этом все лучше и лучше? Как это может быть так, что нужно просто работать, делать то, что от тебя требуют (а требуют тоже – будто сверяясь каждый раз с должностной инструкцией), и при этом исправно получать два раза в месяц свои аванс и зарплату? Как это так: ни от кого вроде и не зависит, заплатить тебе или не заплатить? Как это: тебе что-то положено просто потому, что ты есть, и никто не в силах воспрепятствовать тому, чтобы ты получал то, что тебе положено? Как это: никто и не пытается? Как это: когда деньги и деньги, сравнительно со всем тем, что до того было, очень даже немалые, просто исправно выплачивают – выплачивают, как будто… как будто так и должно быть?

Повезло, повезло, что и говорить: как-то разом вот взяли и решились все-все проблемы. Наконец-то появилась возможность отблагодарить подобающе мать – за все, что сделала она, поднимая сына одна. И не считать ей теперь несчастные свои копейки; и репетиторством – только для собственного удовольствия. Холодильник – заменить на новый, большой-большой, но и тому не пустеть: еще и выбрасывать из него регулярно зря запасенные впрок и в итоге подпортившиеся продукты. С Сашей - встречаться, ни от кого не таясь. И больше – Саше можно сделать теперь предложение. Предложение выйти за него замуж и предложение уйти с работы; и не переживать о том, кто и что про них скажет. Жениться, поменять квартиру (и в этом охотно помогла авансом родная корпорация), уехать, наконец, из Братеево, мать тоже вывезти оттуда, и вечно ломающиеся «Жигули» сменить на иномарку, сначала подержанную, но вскоре и новую, а дальше не просто новую, а престижную новую, и еще раз поменяться, и мать отселить в отдельную квартиру поблизости; да и квартира – уже не предел мечтаний: купить хороший участок земли в ближнем Подмосковье и там заложить домик, с гаражом и с баней…

Никогда не стремился Алексей к атрибутам успеха, но теперь эти атрибуты: и отдельный кабинет, и красивый костюм, и блестящие часы, и хорошая, красивая машина, и новая квартира, и загородный дом, и отдых в пугающе недешевых отелях за границей – очень все они нравились ему. И их обретение в настоящем и возможность обретать все больше в будущем – все это словно бы наполняло его легкие чистым кислородом, пьянило иллюзией всемогущества, окрыляло ощущением бесконечного, устремленного исключительно ввысь полета.

А еще – очень льстило то, что и обладатели еще более роскошных атрибутов теперь вовсе не казались ему небожителями. Теперь эти люди – те, что принимают самые важные и самые ответственные решения, больше не были для него где-то высоко-высоко, на вершине Великого храма Теночтитлана; а он, в свою очередь,  не был уже тем, кто мог оказаться там только для того, чтобы ему вырвали сердце; теперь – и он сам стал одним из жрецов, творящих ритуал от имени Бога солнца.

А свои романтические бредни, те самые: про космос и ракеты, теперь можно и нужно было просто забыть - наивный юношеский бред да и только… Теперь это было ясно, безусловно и очевидно: что там какое-то министерство – только здесь, в богатой, всесильной и не скрывающей своей мощи корпорации почувствовал он себя наконец человеком на своем месте, почувствовал частью единого целого, почувствовал приносящим настоящую, исчисляемую в грандиозных денежных суммах пользу; а раз это так – значит и ему такая небольшая для всей корпорации, но такая значительная для него одного сумма перепадает далеко не зря. Наконец – под ногами у него был надежный, нерушимый фундамент; наконец – спина его была надежно прикрыта: не пустота, не линия горизонта, за ним – высился теперь исполин.

*****

За все дарованные возможности, за все авансы требовала корпорация тоже немало, и чем дальше, тем требовала она больше; но чем больше требовала, тем больше и давала.

Мищенко попал в Топливную еще тогда, когда ни Плетнев, ни тем более Ковыляев о ее славном будущем даже и не помышляли. Насущные задачи были куда прозаичнее: десятки разбросанных по стране предприятий компании, вместо того чтобы радовать справедливо ожидаемыми от них обильными потоками наличных и безналичных денег московский офис, радовали этим местных князьков и гангстеров. Увы, посредством обладателей сильных рук и не слишком задумчивых мозгов, будь то несостоявшиеся золотые медалисты олимпийских игр или жаждущие нетрудовых доходов сотрудники органов безопасности, такого рода проблемы, как показала практика, решались в лучшем случае разово; для долговременного подкрепления притязаний и обретения «окончательной бумажки»(17) требовался несколько иной уровень содержательности предпринимаемых действий.

В результате многочисленные судебные тяжбы в разных, в том числе весьма отдаленных от столицы, местах, стали основным занятием Мищенко на три первых года корпоративной службы. Большую часть из них пришлось ему опять провести вдали от дома, однако же для развития семьи это не стало препятствием: с разницей в два года Саша произвела на свет двух сыновей – достойное потомство, повод для гордости и вдохновенного рвения на служебном поприще. Десятки, сотни судебных процессов, и всегда - под знаменем не каких-нибудь там, а государственных интересов, и всегда – со стопроцентным результатом; кто еще на его месте столь неизменно оправдывал бы оказанное ему высокое доверие? В самых дальних медвежьих углах бился Алексей за честь и собственность Топливной компании без страха и упрека – нет, он не боялся никого и ничего: ведь где бы он не появился, за спиной его горячим приветом маячил грозный корпоративный исполин - а  перед ним тушевались даже самые отмороженные из всех отморозков.

В Топливной Алексею тоже удивительно удачно повезло с начальством.

Начальник его непосредственный, из бывших военных, тот самый, которому его рекомендовали, к седьмому десятку лет успел, видно, подрастерять амбиций (а может и не имел их никогда); ориентировался в новых реалиях он с трудом, в нюансы вникал не слишком, предпочитая перекладывать побольше на молодых и энергичных подчиненных. Для себя он оставлял в такой схеме только доклады начальству, однако и в них со временем начал он потихоньку путаться и плавать - стало быть, и тут приходилось ему то и дело обращаться за помощью.

Ну а начальником повыше случился над Алексеем Александр Валерьевич Марченко - человек во всех отношениях достойный, кроме разве что одного: соображал он крайне неторопливо, за каждой своею мыслью будто бы отправляясь в длительное путешествие. Работе это временами мешало, однако же на поверку именно этот недостаток оказался одновременно и основным достоинством: как человек здоровых инстинктов, твердо стоящий на ногах, Марченко питал глубокое расположение именно к тем своим подчиненным, которые своей сообразительностью его туговатость могли слегка компенсировать.

Излишне говорить, что предпенсионного возраста бывший военный способностью подгонять перманентно тормозящий поезд мыслительных процессов первого вице-президента Топливной обладал не вполне, и постепенно его неамбициозность, возведенная в степень туговатости Марченко, слишком часто, увы, стала выступать причиной полной невозможности сдвинуть с места даже самые элементарные вопросы правового обеспечения корпоративной деятельности. Поскольку же Александр Валерьевич оказался ко всему прочему человеком, болеющим за дело, а еще больше – за собственную холку, ползучее осознание им наличествующей проблемы неизбежно привело его к попыткам нащупать в юридическом управлении того человека, который мог бы стать для него более надежной опорой, чем неамбициозный начальник Мищенко.

Алексей стал не просто опорой – в период бессчетных судебных тяжб он стал спасением для Марченко. Через год с небольшим после появления в Топливной Алексея повысили в управлении до зама. Александр Валерьевич благоволил к нему. Общались напрямую, без лишних церемоний. Неудобно было обижать «старика», но дело требовало; да и Марченко импонировал Алексею несколько неожиданной нечванностью и теплотой. По крайней мере, с ним он был таким.

В замах, как уже говорилось, пришлось ему подзадержаться. Ситуация тягуче развивалась эволюционным путем, пока, наконец, не дозрела до революционной. Что именно подвигло Марченко сообщить, наконец, Ковыляеву, что верхи, пусть и хотят, но не могут, а низы еще могут, но, глядишь, скоро не захотят, так и осталось покрыто для Алексея мраком неизвестности; куда важнее, однако, было то, что это наконец свершилось: к тому моменту строго поджатые губы Саши, безраздельно и целиком посвятившей себя заботе об их сыновьях, о Юре и Славе, а оттого, вероятно, особенно остро переживавшей все откладывавшееся повышение мужа по службе, снились уже Мищенко даже в командировках…

*****

И вот система дозрела: «старик» был с почетом отправлен на пенсию, а Алексей Иванович Мищенко стал начальником юридического управления!

О, это был момент, стоивший всех усилий и мытарств! Ради этого стоило жить! Сколько было почета! Сколько поздравлений! Даже не верилось в то, что столько самых разных людей, и людей, конечно, далеко не последних, столь искренне, столь безгранично рады тому, что именно он, Алексей Иванович Мищенко, занял наконец то место, которое, очевидно, ему и предназначалось!

И ведь, верно, не просто так свершилось его назначение! Впереди Топливную ждали великие дела…

А как рада, как счастлива была жена! Как горда им мать!

Как горды будут со временем и дети…

А сколько новых возможностей! Возможностей для того, чтобы жизнь самых близких, самых дорогих ему и самых любимых людей становилась все лучше и лучше!

А сколько одних только идей, как все вокруг повысить и углубить! Сколько известнейших юридических фирм будет стоять теперь к нему в очередь, и сколько вариантов будет устроить это все ко всеобщей выгоде…

Конечно, нужен будет и результат; и он будет, нет сомнений; но вместе с ним обязательно еще кое-что: и кабинет площадью побольше, и служебная машина с водителем, и своя машина не японская уже, а немецкая (всегда, всегда нравился Алексею этот ненавязчивый европейский комфорт), и еще Саше машина, любая, какую только захочет, и квартира еще – по статусу, побольше, поближе к центру, и домик не только с гаражом и баней, но еще и с бассейном, и на море не в четыре - теперь уж точно только в пять звезд…

О, как счастливы будут тогда все, как горды!

Если что и вспоминал теперь Мищенко с настоящей, щемящей ностальгией, то именно этот момент своей жизни. Тогда казалось: свершается ему предназначенное. Или даже: только начало свершаться, и все двери открыты перед ним. Но именно эти воспоминания Алексея, приближаясь по временной оси своим неизбежным продолжением к настоящему, к сегодняшнему, как никакие другие, быстро и безысходно упирались в холодный, темный тупик. Это было так, словно бы перед ним, идущим по широкой, гладкой дороге, внезапно выросла высокая и глухая стена – стена, которую не преодолеть невозможно, стена, за которой... нет, там даже не неизвестность...

Там – пустота.

Как-то все быстро сломалось потом.

*****

Боже, как это хорошо, как сказочно – только вступать в сверкающий мир достатка! Сколько силы в руках, сколько воздуха в груди; а разум еще не скован, а череп не забит доверху разными идеями о том, каким же должен быть этот человек с достатком! И - о, Боже! - как быстро, оказывается, уходит этот «драйв»! Как скоро сгибаешься ты под тяжестью бесчисленных долженствований: оказывается, для каждого шага человека с достатком уже кем-то придуманы, предусмотрены сложные и притом почти обязательные церемонии, и их ты просто обязан придерживаться! Не можешь не придерживаться, ведь иначе завоеванный тяжкими трудами Олимп придется покинуть скоро и безвозвратно…

Хорошо, когда уже, что называется, есть за душой, но еще неведомо тебе, что этому всему давно найдено достойное применение! Найдено – без твоего участия. Еще можно носить на руке часы, стоимость которых не исчисляется четырех-пяти-шестизначными цифрами, носить – просто, чтобы знать время; еще можно одевать просто одежду, а не марки модных домов; еще можно ездить машине, выпущенной до последнего рестайлинга; еще можно отдыхать для отдыха, а не для демонстрации всем фотографий этого отдыха; и дети все еще могут ходить в обычную школу – ведь им еще никто не объяснил, что они – «элита»; и жене еще тепло в пуховике, а не в шубе, и идет он ей гораздо больше…

Именно в этот момент, и даже – только в этот момент, ты чувствуешь себя по-настоящему успешным! Увы, это так быстро проходит! Переступив порог потребительского благополучия, вступив в этот мир сильных, ты вновь быстро становишься слабым: перечень потребительских благ бесконечен, и даже самый богатый человек на Земле неспособен объять их все; а стало быть, никто и никогда не сможет чувствовать себя окончательно удовлетворенным…

Когда именно случился с ним надлом – этого Алексей теперь точно не помнил. Вроде – все ведь недавно, а как будто – в другой жизни. А может, и не было такого вот конкретного момента: когда что-то сломалось. Но точно был – когда начало ломаться. Все сразу. Одновременно.

Счастье от обретения вожделенного было кратким, почти мимолетным, а испарилось оно так быстро, словно бы получение солидной, статусной должности было вовсе не был той целью, к которой шел он не один год. Не враз, но довольно скоро накрывшее его чувство пустоты стало для Алексея совершенно новым, никогда еще не испытанным и при этом крайне неожиданным каким-то состоянием... Не то чтобы он всегда видел цель, всегда думал только о ней и все свои действия подчинял ее достижению, то есть поступал именно так, как об этом рассказывают на модных тренингах; однако же до сего момента всегда впереди что-то да маячило. А тут – вдруг не стало ничего. И не в том вроде бы плане, что никаких более перспектив: хоть поступательного служебного роста (и так чтоб не на ступеньку и вниз, а именно что как в сказках, снизу доверху) в окружающей его реальной реальности ему наблюдать особо не приходилось, всегда оставался шанс стать исключением. Нет, ничего было о другом – о том, что неочевидным вдруг стало: а нужно ли это вообще? Больше статуса, больше денег, больше всего – а ведь все равно не хватает. А жертва – за это «больше»? Не ты ли сам?

И без того, безо всяких новых амбициозностей, количество самого себя в собственной жизни уменьшалось в геометрической прогрессии. Корпорация натужно прирастала, и чтобы придать ее обретениям лоск внешнего приличия, требовалось все более и более времени и усилий. Кратно увеличивалось количество разного рода бумаг и документов, вращающихся вокруг Алексея: иски, апелляции, кассации, договора, соглашения, контракты, приказы, указы, распоряжения и т.д. и т.п.; а более всего росло громадье планов и проектов, большая часть из которых – и это было понятно всем – вовсе не назначались к тому, чтобы когда-то сдвинуться с места. Множились всяческие союзы и партнерства, планировались бессчетные «сделки века» – и в каждом случае требовалась тщательная, со всей показной серьезностью, экспертиза; и каждая из них, конечно, - лишний случай не забыть и про свой карман; но сохранить способность радоваться хотя бы этому (ведь каждый такой случай – еще один подарок (или взятка?) жене и детям) тоже удавалось с трудом – и виною всему был настойчивый внутренний голос, который, как его ни гони, упрямо твердит каждый день: ни высшей цели, ни тайного содержания, ровным счетом ничего нет и не будет в том бессмысленном, отупляющем, бесконечном бумагомарательстве, что перемалывает в какую-то жидкую, клейкую, вязкую кашу каждый прожитый, каждый потерянный день.

Все было бы еще ничего, если бы порядок приложения своих усилий по части бумагомарательства, а также их, этих усилий, объемы, Мищенко мог бы определять сам. В этом случае, вероятно, бороться с хандрой дисциплиной, вводить рабочие процессы в русло относительной последовательности, созидать самостоятельно механизм исполнительских функций – хотя бы это было бы отдушиной. Этим – он мог бы гордиться.

Однако такой возможности у него как раз и не было. Хоть и назывался он теперь начальником, но даже в пределах вверенной ему структурной единицы, он не ощущал вполне соответствия своих реальных возможностей гордому, статусному названию занимаемой должности. На работу в свое управление он был вынужден постоянно брать сомнительных или в крайнем случае малопригодных для дела людей; стоило лишь добиться от высшего руководства дополнительной штатной единицы, как оно же и находило, кем ее занять: родственниками, знакомыми, знакомыми родственников, родственниками знакомых, кем угодно, только, конечно, не теми, кто действительно был нужен гибнущему каждый день под бумажными завалами Мищенко. Даже собственный день спланировать было практически нереально, потому что, сколько ты его ни планируй, все равно на переднем плане окажутся хаотичные, но требующие незамедлительной реакции результаты мыслительной и управленческой деятельности Ковыляева (или, что лучше, но ненамного, Марченко), который десять раз за сутки что-нибудь вспомнит, а потом забудет, спохватится, что забыл, потребует сделать за двадцать минут, а через десять все отменит. Да что там будни: ни ночью, ни в выходные, ни в праздники тоже не был Алексей хозяином собственной жизни; ее реальным распорядителем был его мобильный телефон, который мог зазвонить в любой момент и вмиг переиначить все планы. Попытки бороться с перманентным маразмом вечно сбоящего корпоративного механизма жестко пресекались упрямством самой системы, которая ни под каким видом не желала ничему обучаться: единичная коррекция всегда оставалась единичной, а все ошибки всегда повторялись, раз за разом, одни и те же, умерщвляя любую надежду что-то изменить. Мищенко могли вызвать в офис вечером выходного дня только потому, что на чьем-нибудь широком столе затерялась нужная бумага; при этом просьба воспользоваться Интернетом или даже факсом воспринималась как личное оскорбление. Могло быть так, что с ним просто решили посоветоваться; понятно, что неурочного времени для этого в принципе не существовало; однако из параноидального страха перед телефонной связью советоваться считалось возможным только в офисных стенах. Его могли дернуть в офис, чтобы что-нибудь «проработать», «продумать», «проанализировать» и потом с успехом и навсегда забыть про это задание; хуже того, с подобной же степенью обоснованности его могли не только вызвать в офис в центре Москвы, но и отправить за несколько тысяч километров, на Север, в Сибирь, на Дальний Восток, куда угодно.

Нет, конечно (и это стоит повторить еще раз!), невозможность принадлежать самому себе щедро вознаграждалась. О да! Не просто щедро, но, можно сказать, так обильно, что, казалось: именно материальным его возможностям просто нет никаких пределов. И в этом, не иначе как в качестве компенсации за все остальное, его самостоятельность ровным счетом никто не ограничивал: помимо официальной зарплаты и немалой премии, полная свобода в привлечении подрядчиков, абсолютное право решать, кому, за что и сколько заплатить и на основании чего осуществить выбор наиболее достойных. Всякие там конкурсы – это было не для него; как легко и элегантно обойти обязательные процедуры – эту школу он в полной мере прошел еще в министерстве, обустраивая счастье других; теперь же настала его очередь "пользоваться": Марченко охотно и без лишних вопросов подписывал любые его бумаги – только давай результат. В масштабах могучего, безбрежного денежного потока Топливной компании маленький, аккуратный ручеек, обустроенный Алексеем для укрепления своего личного и семейного счастья, был исчезающе мал. Да и вообще - контролировать то, что, очевидно, выдавалось в качестве вознаграждения за невозможность принадлежать себе, полагалось почти постыдным, вроде как заглядывать к другому в бумажник или читать чужие письма. По этой причине даже связанная с расходами корпоративная бюрократия была, несмотря на видимую громоздкость, довольно лояльной: конечно, нужно было в конце года сдавать планируемый бюджет на следующий, но после, даже если обнаруживались незапланированные потребности, все решалось одной-единственной запиской на имя того же Марченко: расходы не предусмотрены, просьба, стало быть, предусмотреть, и нужные суммы выделялись без лишних вопросов. Все здесь свои – и все всё понимают.

*****

Нет, деньги не компенсировали потерь. Хуже того – они создавали новые, доселе незнакомые, проблемы. Деньги нужны были Алексею, чтобы жила в достатке и радовалась семья, а еще точнее – чтобы была довольна им строгая жена; логичным образом, казалось ему: чем будет больше денег, чем больше благ, на них приобретенных, тем прочнее будет семья, тем больше будет любить его жена, тем менее строго станет наконец поджимать она свои милые губы… Казалось так, но… Конечно, Саша была довольна тем, что денег, а с ними – возможностей, становилось у нее больше; но, удивительное дело, от этого не становилась она более довольна им, Алексеем. И более счастливой она тоже не становилась. С количеством денег росли и ее запросы, причем, как неожиданно выяснилось,  росли они куда быстрее, чем его почти ничем не ограниченные вроде бы возможности увеличивать поступления. Теперь уже две хорошие куртки и две шубы совсем не устраивали ее, теперь нужно было десять курток и десять шуб, да еще и не просто шуб и не просто курток, а шуб и курток с «нестыдным» лейблом, каковая «нестыдность», естественно, отражалась кратным увеличением цены. А еще нужны были теперь: золотые и платиновые драгоценности, и, конечно, не просто золотые и платиновые, а с бриллиантами, и с бриллиантами как можно крупнее, и не просто драгоценности, а разные там «тиффани» или «шопарды»; и швейцарские часики, и тоже тебе не просто швейцарские, а «вашроны» с «патеками» стоимостью с хороший автомобиль; да и с двумя автомобилями на семью теперь, конечно, никак (дополнительный служебный не в счет): нет, жене теперь нужны две машины, одна маленькая и красивенькая, а вторая – побольше и повыше, чтоб выглядеть на дороге грозно и уверенно (и ездить, конечно, соответствующе); а еще – всякие там бесчисленные кофточки, блузочки, юбочки, брючки, джинсики, костюмчики, а еще – ботиночки, туфельки, сумочки, не помещающаяся уже ни в каких шкафах; а еще – все то же самое и в таких же количествах быстро растущим детям; а еще – косметические, массажные и прочие процедуры – и, понятно, в «престижных» салонах; а еще, конечно, фитнесс-клуб и частная поликлиника; а еще какая-нибудь дизайнерская посуда; а еще потом дизайнерский ремонт в очередной новой квартире; а еще – дизайнерская мебель; а еще – дизайнерская отделка загородного дома, дизайнерская внутри и дизайнерская снаружи; и дизайнерская мебель в дом; и второй дом на участке, и там тоже дизайнерская отделка, а еще… О Боже, всему этому, похоже, нет и никогда не будет теперь конца!

До тех пор, пока корпорация платила ему его немалую зарплату, а также не возражала против обеспечения самому себе дополнительных бонусов, стремительному нарастанию потребительских аппетитов жены можно было хоть как-то соответствовать и не забивать себе голову лишними на сей счет раздумьями. Однако, вполне осознавая, что именно так наверняка и происходит в девяти из десяти случаев, Мищенко не умел заставить себя полностью и без сопротивления отдаться такой жизни. Нельзя сказать, вместе с тем, чтобы он осознанно хотел сопротивляться. Это было так, словно внутри него упрямо засел и не хотел уступать кто-то совсем другой: он сидит там и тихо шепчет что-то едва слышное, слов не различить, но явно неприятное… Что-то, не дающее со всей доступной эффективностью оградиться от противоречия между старательно вырисовываемым им изображением реальности и этой самой реальностью. В той картине мира, которой пытался себя успокоить Алексей, его предназначением было то, что вроде бы у него как раз и получалось: работать и зарабатывать деньги для своей семьи, окончательно забыв, как наваждение, все несбыточные мечты своей юности; но в реальности было так, что он работает – и хорошо работает, и зарабатывает – и хорошо зарабатывает; но то, что из всего этого получается, почему-то ему совершенно не нравится…

Это противоречие, которое вроде бы не так уж и сложно было бы разрешить, если поставить под вопрос истинность выбранной цели, - оно тем не менее никак не хотело разрешаться. Само по себе допущение вариативности выбранных направлений не устраивало Алексея: мать учила, что в жизни нужно во что бы то ни стало добиваться своего. В случае допущения ему, таким образом, требовалось новое целеполагание, но вот как раз с этим не ладилось – здесь получалось так, словно бы в его голове была наглухо закрыта какая-то дверь; до нее бы добраться, открыть, увидеть, но все время что-то отвлекает, уводит в сторону. Всякие мысли на эту тему, даже если пытался он их собрать (обычно это случалось тогда, когда не получалось ночью заснуть), куда-то растекались, разбегались, ни одну не удавалось ухватить. Любую вспышку, любой проблеск сознания, любую попытку вернуться и что-то вспомнить тут же захлестывало мутной волной: в каком состоянии очередная прихоть начальства, все ли сделано, чтобы ее удовлетворить, подготовлены ли документы к десяти ближайшим судебным разбирательствам, не купить ли себе новый мобильный, не сшить ли новый костюм, не подарить ли новую шубу жене, оплачен или нет очередной месяц у нужных подрядчиков, какой плиткой выложить санузел на втором этаже второго дома, того, что с баней и бассейном, где лучше купить эту плитку, пленкой какого все-таки цвета, голубого или зеленого, покрыть этот бассейн, кто закинет детей назавтра в их элитные школу и детский сад, и еще, и еще, и еще… и так, пока не заснешь.

А еще дети… Как светлы, как прекрасны были эти маленькие новые человечки – их первый взгляд, первая улыбка, первые шаги, первые слова! Все самое обычное в них – так чуднО и так удивительно! Это они – наполняют силами руки, они – возносят тебя до небес! Ради них, ради их счастья и благополучия (а что есть счастье, если не благополучие?) Алексей готов был работать днями и ночами, терпеть что угодно, полностью пренебрегая собой. Но теперь они же, подрастая, его с этих небес и спускали, валили на самую что ни на есть сырую землю: как спрятаться и не видеть, не слышать, не замечать того, что его дети, его сыновья, его продолжение, со всеми этими горами игрушек, с телевизорами, компьютерами, игровыми приставками, мобильными телефонами, с дорогой одеждой, с детскими праздниками в дорогих клубах, с отдыхами на престижных курортах, с нянями, домработницами, шоферами, растут пустыми, капризными, ленивыми, не приспособленными к жизни, не хотят читать, не хотят учиться, вообще ничего не хотят, кроме как поглощать все новые и новые потребительские блага? Да ведь, по-честному, и откуда было бы иному взяться, если любой их каприз тут же бежит исполнять сразу несколько человек: и их мама, и его мама, и мама жены, и их няни (у каждого – своя, отдельная), и водитель, и воспитатели в частном саду у младшего, и учителя в частной школе у старшего, и еще их «спортивные» тренеры в фитнесс-клубе, и еще какие-нибудь менеджеры, курьеры или иные, нанятые специально для исполнения детского каприза, люди …

Нет, что-то… что-то явно пошло не так… По всем признакам, жизнь вроде бы обласкала его. Все у них вроде как у людей, все прилично и достойно, все у них хорошо, и даже более чем… и хорошая квартира, и дома; эти, и машины, и одежда – все эти бирюльки, как у больших… Но… неужели это – счастье? Нервная, издергивающая бессмысленными мелочами, безрезультатная «работа», то прозябание, то аврал, избалованные дети, не знающие отца, отец, не знающий детей, жена, с жаром отдавшаяся низкопробному мещанству, – вот все тоже самое, лишь названное другими именами…

Нет, не хотелось помнить, знать такие имена… Не хотелось, но тот, что внутри, все шептал и шептал их, упрямо, настойчиво, и, кажется, он говорил еще: только они – настоящие.

И на работе, и в семье Мищенко чувствовал себя чужим.

*****

Кадровая революция в Топливной компании, начатая с мечтой о великих свершениях ее президентом, а продолженная уже не им, но его руками после того, как отпущенный Ковыляеву кредит доверия изрядно поубавился, накрыла Мищенко своею очередной волной.

Встревоженный слухами о перспективах получить над собою новое, причем не слишком лояльное начальство, Алексей решился даже на шаг, совсем для него не характерный: пытаясь подтолкнуть покорно ожидающего неприятностей Марченко к их упреждению, Мищенко предложил повысить самого себя; эта его смелая инициатива не нашла, однако, у Александра Валерьевича должной поддержки: то ли тому просто не хватило времени на ее осознание, то ли он заподозрил в предложении Мищенко какой-нибудь дьявольский подвох, то ли просто, храня реноме, не пожелал расписываться в собственном бессилии.

В итоге то, что должно было, согласно слухам, случиться, действительно случилось, и, конечно, как принято в пародийной действительности, случилось в самом что ни на есть мерзопакостном варианте: по требованию Плетнева, Ковыляев учредил в Топливной очередную вице-президентскую должность и трудоустроил на нее, тоже явно не по собственной инициативе, высокомерную лимитчицу с внешностью и повадками портовой шлюхи, которая, однако, как вскоре выяснилось, именно такой своей внешностью сумела ранее очаровать и, как следствие, даже женить на себе одного из видных чиновников аппарата правительства.

Раиса Ивановна Кужелко – так, согласно пашпорту, звалось существо женского полу, которому, согласно официальной версии, назначалось поднять на доселе невиданные высоты корпоративное юробеспечение. Существо данное имело к тому же тридцать восемь лет от роду и родом этим происходило не откуда-нибудь, а непосредственно из-под Житомира. Несмотря на наличие в официальной версии ее биографии целого ряда разных громких и солидных названий, будь то учебные заведения, ученые степени и звания, а также регалии и должности, и выглядела, и одевалась Кужелко как сомнительного назначения секретарша – та самая, основной функцией которой является содействие своему шефу отнюдь не в исполнении им прямых профессиональных обязанностей. Даже наличие высокопоставленного спонсора ее талантов впрок не пошло: имевшие место, по многим признакам, попытки скорректировать внешний вид успехом явно не увенчались – напротив, ее лицо после всех закачек и подтяжек приобрело устойчивое сходство с пришельцами из фильма «Ангар 18». Кроме того, в ее глаза, не по-женски лютые, никаким профессорам так и не удалось добавить искру интеллекта; грязно-рыжие волосы на ее голове всегда казались нечесаными и даже немытыми; а ее высокий рост и вешалкообразная фигура манекенщицы отнюдь не гармонично сочетались с походкой отставного прапорщика. Очевидно, не сработались с ней и стилисты: обряжалась Кужелко в одеяния настолько немыслимые, что даже не отличающиеся изысканными вкусами в отношении противоположного пола топ-менеджеры Топливной стыдливо отводили от нее глаза – тогда как она стремилась, очевидно, к обратному, напяливая на себя то узкие, без рукавов, кофточки, обнажающие ее худые, зеленоватого цвета, руки, то полупрозрачные, расстегнутые чуть не до пупка блузки, то короткие, едва прикрывающие нижнее белье юбки, а то и строгие вроде бы, однако же поджимающие ей на пару размеров костюмы. Органичным довершением колоритного имиджа первой женщины в составе правления Топливной компании являлась ее манера разговаривать: из каких она происходит мест и из каких социальных слоев, без труда определялось на слух.

И не ожидая, в общем, появления на руководящей должности в Топливной компании академика или хотя бы член-корра, Мищенко был тем не менее откровенно шокирован увиденным. Как же так: вместо него, красивого, обаятельного, стильно одетого, нравящегося самому себе в зеркале, правовое обеспечение Топливной компании теперь будет вверено в руки вот этого? Ради чего тогда… Знать бы заранее или хотя бы предвидеть… может, и впрямь не стоило так напрягаться?  А стоило – больше думать о семье: не так уж и неправа была, получается, Саша, когда говорила, что им нужно еще так много всего – она-то, умная, значит, догадывалась…

*****

В полном согласии с экстремальным принципом(18), любой истово устремленный к карьерным высотам прямоходящий начинает свою деятельность на новом месте с активной борьбы с наследием прошлого, поскольку, очевидно, это и есть самый краткий и выигрышный путь к успеху. Как же еще быстро и, вместе с тем, эффективно продемонстрировать жаждущему результатов начальству свою полезность? Ведь ничто не вдохновит его больше, чем низвержение прежних фаворитов…

Минимизируя свою величину действия, Раиса Ивановна за короткий период сообщила корпоративному руководству много нового об Алексее Мищенко, и это новое, излишне говорить, оказалось целиком и полностью лишено какой-либо комплиментарности.

Начала она с того, что работу юридического управления охарактеризовала как «какую-то бессистемненькую». Подразумевалось под этим, по всей видимости, отсутствие должных шумовых эффектов, поскольку в противовес этому «системная активность», согласно пониманию мадам Кужелко, предполагала деятельность не столько юридическую, сколько литературную: так, например, вместо выверки корпоративной документации юристы Топливной теперь должны были заниматься подготовкой отчетов о количестве выверенных документов, вместо заблаговременного предупреждения проблем – докладами о необходимости их предупреждать и отчетами об угрозах, которые якобы удалось предупредить, вместо подготовки к выступлениям на судебных заседаниях – подготовкой развернутых графиков предстоящих заседаний и еще более подробных отчетов о прошедших заседаниях...

Результатом «системной активности» Кужелки довольно быстро стал рост количества неразобранных документов, незавизированных договоров, незавершенных экспертиз, затянутых и даже проигранных судебных разбирательств – в общем, полный и безнадежный развал работы управления; однако и это в конечном счете с успехом было использовано так, чтобы оттенить должный ракурс героизма «новой метлы». Силами Раисы Ивановны и пары ее подручных, пребывавших до поры до времени в неясном статусе(а именно: блондинистой кобылы, с лицом также не обезображенным интеллектом, и совсем молодого, жеманного метросексуала, преданно согревавшего Кужелку своими восторженными взглядоми и возгласами) наступление на враждебные прогрессу бастионы, продолжилось с новой силой; более того, в многостраничных докладах (в виде, конечно, презентаций, с картинками, графиками, фотографиями, с текстом в малом количестве, но зато из слов исключительно внушительных и малопонятных, в основном иностранных, в обязательном порядке украшенных заглавными буквами), посыпавшихся на столы в высоких кабинетах, причины разразившегося «кризиса» были определены аксиоматически: как выяснилось, все дело в «грубых просчетах», «серьезных недоработках», а также, естественно, в «откровенном саботаже» со стороны «отдельных должностных лиц» Топливной; конечно же, именно это, а не что-то еще мешало Кужелке навести  образцовый порядок в правовом обеспечении корпоративной деятельности и тем самым обеспечить «бесперебойную работу, отвечающую предъявляемым текущим моментом повышенным требованиям».

Короче говоря, виновным за развал, учиненный Кужелкой сотоварищи, был объявлен не кто иной как Алексей Мищенко. Понятное дело, все и вся в юридическом управлении подлежало после таких выводов полному, до основания, сносу.

Если кто и пережил в этой ситуации настоящий, непридуманный кризис – это был как раз многажды уличенный во вредительстве, но все еще не утративший окончательно веры в разумное и доброе Мищенко, который после изучения иллюстрированных жалоб на свою деструктивную деятельность (жалобы эти заботливый Марченко исправно переправлял ему с резолюцией «для ознакомления») полностью утратил всякие ориентиры. Его цельные, его выстраданные представления об окружающем мире и о своем месте в нем теперь не просто пошатнулись – они рухнули, а его самого завалило обломками. В истеричных записках Кужелки более всего его почему-то поразили многочисленные графики, подвергающие «рост корпоративного документооборота» столь развернутому анализу, словно бы речь шла об открытии параллельной Вселенной; ну а окончательно лишил его способности к сколько-нибудь серьезному восприятию происходящего тот факт, что свои претензии к нему узколобая провинциальная двоечница нарекла «требованиями момента». Получалось ведь… получалось так, что саму себя она считала уже не человеком, а моментом: субстанцией, стало быть, не пространственной, а временной…

Это - что? Это - где? Реальный ли это мир? Или Кафка?

Дойдя до таких мыслей и не без оснований задумавшись о своем душевном здоровье, Алексей быстро и безвозвратно утратил всякое желание хоть как-то сопротивляться совершаемому над ним естественному отбору. Все исчезло, все разбилось вдребезги. Зеркало, отражающее уверенного, импозантного, солидного мужчину, которому по плечу любые трудности, для которого нет на этом свете нерешаемых проблем, треснуло сразу по всей площади, разлетелось на мелкие осколки.

*****

В юридическом управлении, по требованию Кужелки, открыли двадцать пять новых штатных единиц (до этого их всего было семнадцать), а ближайших ее сподвижников (блондинистую кобылу и метросексуала) определили к Мищенко заместителями. Прежних работников управления – кого уволили, кого загнали за Можай, невзирая ни на какие из тех протекций, с коими Алексею ранее не удалось не посчитаться...

Надобность в самом Мищенко отпала. Изредка ему просто приносили на подпись готовые бумаги, в остальное время он был предоставлен сам себе.

Казалось бы – ну и что? Вот и он говорил себе так. В деньгах потерял немного, да, но катастрофы ведь нет. Сидеть бы спокойно и брать, что дают. Пока дают. А дальше – кто знает, что будет? Прожив, однако, почти четыре десятка лет на белом свете, с удивлением обнаруживал Алексей, что многого он о себе, оказывается, не знал. Вот как здесь: сколько ни убеждал он себя в том, что, кроме как об авансе и зарплате, не о чем ему здесь, в этом офисе, больше беспокоиться, что на все остальное решительно ему наплевать, что ради двух дней получки нужно ему все остальные просто забыть и отдыхать на диване в просторном и недурно обставленном помещении, – сколько ни убеждал, а нет, "расслабиться и получать" удовольствие никак у него не получалось. Не чувствуя себя нужным корпорации, никоим образом не мог убедить он себя, что и она еще нужна ему . Досада и злость из-за убитого времени, чувство вины перед детьми, которым по-прежнему не получалось уделять достаточно внимания, только теперь уже без серьезной, весомой причины, отвращение к своему ежедневному, пусть и хорошо оплачиваемому безделью – все это терзало его каждый день в его большом кабинете, а смс-сообщения о поступлении денег на зарплатную карту только усиливали ощущение полной безысходности. Отказаться от денег – у него самого хватило бы духу, в этом он был уверен; но деньги были нужны не столько ему, сколько его семье, а значит: принять такое решение самостоятельно он просто не имел права. У Саши он даже не спрашивал – и так было понятно, что она не согласится.

Что было печальнее и невыносимее всего – это то, что, будучи волею обстоятельств вытесненным за незримые флажки, Алексей не чувствовал ни поддержки, ни даже малейшего сочувствия со стороны корпорации. Никогда, как казалось ему, он не тешил себя возможностью такой поддержки – а вот, оказалось, что она тем не менее важна для него. Даже в армии от многих невзгод и отчаяния спасал зачастую локоть товарища. Это не было, конечно, товарищество военного времени, когда цена его – вместе выжить, но хоть что-то, какие-то да формы объединения по общим признакам: по времени, по месту призыва, по социальному происхождению... Здесь же, в этом сверкающем мире достатка, и невзгод-то не существовало в принципе, и никаких особых усилий для того, чтобы подставить локоть, вовсе и не требовалось; однако же общим тут было лишь отчуждение, страх и взаимная подозрительность. Многие из тех, с кем был Мищенко знаком уже не один год, с кем он мило здоровался и всегда перекидывался словцом, встречаясь в офисном коридоре, те, кто раньше зачастую запросто заходили пообщаться к нему в кабинет, даже те, с кем он не однажды и не дважды совместно злоупотреблял спиртным, и не только в столице, но и на севере, на востоке, на юге и на западе страны, - все они теперь, столкнувшись с ним в тех же самых коридорах, смотрели на него как на неизлечимо больного, здоровались неохотно, воровато озираясь, стремясь поскорее проскочить мимо, словно боясь заразиться, а то и вовсе смотрели сквозь, старались не замечать и не узнавать.

Долгие дни, месяцы, уже и годы его единственной жизни уходили теперь на омертвляющее прозябание в глухой, равнодушной тиши помпезных офисных стен.

Вокруг был вакуум. Пустота.

Треснувшее зеркало. Мелкие осколки.

А в конце прошедшей зимы ко всему добавилась и еще одна неожиданная напасть: вдруг, ни с того ни с сего Алексей как-то странно заболел. Слава Богу, ничего тяжелого, но именно странно, как во сне. Ни кашля, ни насморка, ни красного горла, никаких признаков простуды или, например, отравления – ничего. Просто почти до сорока подскочила сразу температура. И слабость – не поднять ни руки, ни ноги. Это было тем более странно оттого, что Мищенко даже и не помнил, чтобы в жизни своей до этого он хоть раз серьезно болел; разве что в армии случалось вроде - да и то ведь не болел ведь, а косил от учений…

Две недели провалялся в постели – ниже тридцати девяти температура почти не опускалась. Ни антибиотики, ни противовирусные – никакого эффекта; лишь на третью отпустило до тридцати семи с половиной – и опять ни на десятую вниз; и еще пару недель, раздражая не привыкшую к его постоянному присутствию жену, Алексей привидением слонялся по квартире – и здесь не зная, куда себя деть…

Осколки, везде сплошные осколки…

*****

Во всей корпорации не отвернулся от него только один человек – странноватый этот «пиарщик».  Неудивительно, впрочем, - этот всегда «жил» тут (а может, и не только тут) отдельно ото всех…

А ведь долгое время как раз с ним – было как-то напряженно. Даже сторонились друг друга. Мищенко это помнил: и кабинеты были рядом, но только здоровались молча в коридоре. Ну максимум – перекинуться словом на всяких там бредламах(19). Отталкивались – как плюс от плюса.

Как-то уже и не помнилось, как стали заходить друг к другу. Потом – обедать вместе, потом – после обеда пить чай у него ли у Антона в кабинете. Неспешно, степенно текли разговоры – обо всем, что только подумается, хотя все равно получалось – больше о работе. И в основном, увы, в безрадостном довольно ключе...

И это не прекратилось: Щеглов и теперь словно бы ничего не замечал.

Трудно, словно неудобно перед кем-то посторонним, давалось Алексею признаться себе в постыдной сентиментальности: поддержка Антона была нужна ему.

Набрав Щеглову три раза, Алексей решил не спешить – еще минут десять. Есть уж больно хотелось, а то бы подождал и больше: вдвоем все не так тошно сидеть среди всех этих постных рож…

Мищенко встал из-за стола, прошелся по кабинету. Кабинет ему пока оставили, выстраданный, большой, такой именно, как когда-то очень хотелось: чтобы воздуха побольше, чтобы и рабочий стол, и большой стол для совещаний, чтобы хорошая мебель и кожаный диван с телевизором в углу, чтобы еще и приемная…
Но теперь все это словно зияло – одной большой-большой дырой, пустотой, которую нечем заполнить. Зачем это все? Приемная пуста – еще три года назад, в рамках очередной из бесчисленных кампаний по наведению строгой экономии вечно раздувающихся, как трупы на жаре, корпоративных расходов, в его управлении упразднили должность секретаря; после в кабинетной этой роскоши Алексей только острее чувствовал свое одиночество.

До двери и обратно Мищенко прошелся несколько раз, разминая затекшее тело. В большое зеркало, висящее от двери справа, в последнее время Алексей заглядывал обычно на ходу, мельком, не останавливаясь. Он почти и забыл, что оно есть: поправлять галстук – стало не к кому. Сейчас, в очередной раз неспешно двигаясь от стола к двери, понуро, с руками за спиной, он тоже не хотел смотреть туда; но вдруг зачем-то поднял голову, поднял – усилием воли.

Глазами – встретился со своим отражением.

Встретился как-то не мимолетно.

Встретился вдруг с тем, кого, кажется, никогда здесь не замечал.

С юных лет выглядел Мищенко старше своего возраста и внешность имел всегда весьма представительную: высокий рост, широкие плечи, крупное лицо. Но однозначности не получалось: никак не удавалось, сколько ни старался, избавиться от стыдно неспортивного живота; в солидном лице его упрямо оставалось что-то детское; а особенно выдавали глаза: небесно-голубого цвета - и впрямь, как у трехлетнего ребенка. В глазах взрослого мужчины столько сияния, так чтобы совсем, совсем без высокомерной дымки, – нет, это было просто неприлично. А еще его глаза, всего-то чуть-чуть, на минус полтора, близорукие, сначала его мать, а затем и жена – всегда пытались спрятать за стеклами больших громоздких очков: когда-то в толстой пластиковой, теперь в золотого цвета металлической оправе. Лишь недавно Алексею почему-то захотелось сменить такие очки на небольшие, без оправы, едва заметные на лице; Саша была против, но он все равно сменил…

Мищенко смотрел на себя в зеркало – все вроде и сейчас было прилично: все так же крупен и куда как солиден: и итальянский синий костюм, и белая, кричаще белая, как чистый снег на горной вершине солнечным днем, итальянская рубашка, и черные, тончайшей кожи, итальянские туфли, и играющий переливами благородного небесно-голубого, под цвет глаз, и ярко-гранатового галстук (тоже, конечно, итальянский), и швейцарские часы недешевой марки, и те самые очки, также не свидетельствующие об излишней экономности…

Нет-нет, что и говорить, нравился он себе таким; а потому хотелось бы, очень хотелось махнуть на все рукой: какая в конце концов разница, что внутри так холодно и пусто, что за этим всем давно ничего, что из обертки исчезло содержимое; хотелось… но… но… где-то он слышал… или читал… что-то такое… какой-то черный человек… и глаза… там еще про глаза… и так ярко, недаром запомнил… глаза цвета голубой… голубой… что-то такое… и зеркало... там тоже было, кажется, зеркало…(20)

Глаза, глаза, что же они? что это с ними? Они почему-то не голубые, они какие-то серые… И даже без очков это так… А еще они красные, как будто не спал сутки или как будто выпил… А ведь и спал, и не пил…

И еще… О нет! Не только глаза!

Из зеркала смотрел на Алексея совсем не тот человек, что жил внутри него! Нет-нет, это точно не он - совсем, совсем другой!

И вот именно он, тот человек в зеркале - именно он нравился, наверное, сам себе, обряженный в безвкусную, дорогостоящую сбрую!

Значит, и в этом кабинете, в красивом кожаном кресле – тоже сидел тот, что в зеркале?! Он – подписывал важные бумаги, визировал распоряжения и приказы, согласовывал и ставил резолюции; он был вхож в другие большие кабинеты, он ездил на казеной машине… Это все был он – тот человек в зеркале.

Там, в зеркале, - определенно человек солидного статуса; там – начальник юридического управления Топливной компании!

Начальник… Безликий, бессмысленный, безвластный… Избалованные дети, капризная, требующая очередную шубу жена…

О нет! Нет! Тот, что в зеркале, – это же вовсе не Алексей Мищенко!

Но где же Алексей – где? куда он делся?

Левая щека человека в зеркале слегка дернулась вверх, и вдруг на том же самом месте, где только что был «тот», Алексею показалось, что он видит кого-то еще, похожего, но другого - или просто того же, но сбросившего случайно с себя нелепую, совсем не подходящую ему обертку…

И нет там высокомерия, нет статуса, нет ничего. Из зеркала смотрит теперь на него уставший, подавленный человек. Человек, которому ни до чего нет дела, но уже – совсем не потому, что от близости светила ему обжигает крылья, не потому, что все мыслимое уже достигнуто. Нет, наплевать на все ему потому, что его жизнь, его единственная жизнь, от которой пройдена уже, почитай, половина, уперлась в холодный и темный тупик, и не то что как выбраться, даже и двинуться-то куда - тоже нет ни малейшего представления. Да и страшно это – куда-то там двигаться...

Зазвонил телефон на столе. Мищенко вернулся, сел в кресло, поднял трубку.

- Здоровеньки булы.

- Привет, - севшим голосом прохрипел Антон.

- Тебя, что, душат?

Щеглов с натугой усмехнулся.

- Да нет. Просто сегодня - все говорю и говорю… Глотка устала, знаете ли.

- А что у тебя сегодня за беда такая?

- Не так, чтоб прям беда… Но навалилось всякого. Завтра конференс-колл…

- Конференс-что?

Мищенко знал, о чем речь, просто захотелось немного оживить Антона: тот показался ему слишком загруженным.

- Это как пресс-конференция, только по телефону. Фостер тут, понимаете, надумал повыступать. Решил стать лицом компании.

- Пока, получается, только голосом.

Щеглов снова с натугой усмехнулся и замолчал. Чувствуя, что на светскую беседу Антон не настроен, предугадывая также, что и с компанией на обед не заладится, Мищенко для очистки совести все же спросил:

- А не желаете все же?.. Пора бы подхлестнуть обмен веществ.

- О-о-о-й… - Антон вздохнул так, будто ему предложили таскать мешки с картошкой. – Ну я… я, знаешь… Нет, сейчас вряд ли. Вернее: точно нет. Ты лучше иди без меня сегодня. А то буду тебя держать, а потом… Столько мне тут разгребать еще, что-то вообще сомневаюсь, что успею… Может, если получиться, я тебе попозже позвоню? Чайку глотнем.

Стало быть, все же одному…

- Ладно, раз так. Не можешь так не можешь.

- Сейчас никак… А позже занят будешь? – забубнил Щеглов извиняющимся тоном.

Алексею стало неудобно, и он ответил с напускной веселостью:

- Ты, прости, о чем? Я теперь вообще почти всегда свободен.

- Тогда хорошо. Как раскидаю чуть-чуть, наберу.

- Давай.

Мищенко положил трубку.

Вечный этот аврал…

Раньше вот ходил вроде в этот спецбуфет – и ничего. А теперь – и его стены, и его скатерти, и запах кухни, и мордатые официантки, которые тоже, казалось, смотрели на него искоса, – все вызывало тошнотворное отвращение. Но более всего тошнило, конечно, от посетителей, от этих знакомых и в то же время совершенно незнакомых, как выяснилось, людей высокого статуса: все и всегда как на подбор с лоснящимися сальными лицами, все, как и он, в дорогостоящих сбруях (сверкающие костюмы, сверкающие туфли, сверкающие часы, еще что-нибудь сверкающее), все - жадно, будто нагуляв зверский аппетит на свежем воздухе, поглощающие «специальную», якобы только для них, для избранных, приготовленную пищу (в обычном буфете, на первом этаже, подавалось практически  то же самое, только на посуде попроще и без мордатых официанток). А как они выглядят, как себя несут! Как сосредоточенно, как надменно пялятся он к себе в тарелку – буквально так, словно осуществляют в этот самый момент контакт с внеземной цивилизацией…

Нет, нет, об этом лучше совсем не думать – только портить себе аппетит...

Тяжело и неохотно, как выполняя нелепый приказ, Алексей поднялся и вышел из кабинета.

*****
Давило на плечи, на затылок, нависало бесформенное. Громада, липкий ком нерешенного, недоделанного. Непровернутый фарш. От невозможности объять все сразу, одним изгибом мысли, объять и выстроить строем, по порядку, чтобы если и не окончательное всего разрешение, то, по крайней мере, путь к нему стал виден, стал очевиден, сосущая тревога, судорожный страх нарастали с каждой потерянной минутой. Полвторого – а он еще почти и не сдвинулся.

Щеглов взял чистый лист бумаги – хотел выписать все заново из ежедневника, добавить то, что подкинули еще, и упорядочить, и приступить; но, написав цифру один, смял лист, швырнул в мусорное ведро. К черту! Только время терять.

Взяв трубку, набрал внутренний номер начальника управления маттехресурсов. Трубку никто не взял. Набрал его заму. С тем же успехом. Набрал номер приемной вице-президента по маттехобеспечению, но сразу отбил. Плюнул на субординацию: позвонил не через секретаря, напрямую.

Здесь трубку взяли.

Вице-президентом по матобеспечению был довольно приятный и незаносчивый сибиряк Федор Макарович Буслаев - оттоптавший немало километров и лет по промыслам Заполярья, дослужившийся там до «генерала»(21) и выдернутый Ковыляевым в Москву, по всей видимости, из чувства личной симпатии к человеку сходной судьбы. Своей простотой и своим оптимизмом видавшего виды производственника Буслаев вполне импонировал и Щеглову, однако любое столкновение с ним по делу (что, правда, слава Богу, случалось нечасто) выливалось каждый раз в совершенно непрогнозируемые сложности. Так происходило потому, что дела в Топливной у Федора Макаровича никак не ладились. От роду этот сибиряк был не слишком одарен интеллектом, а длительное пребывание на Крайнем Севере развитию и обогащению его мыслительной деятельности тоже явно не поспособствовало. По этой причине Буслаев отличался примитивной прямолинейностью и безыскусностью по части интриг. Оказавшись в Москве и не пытаясь примериться к новым условиям, он стал чисто по-сибирски рубить по всякому поводу правду-матку, понимая дело так, что если есть какие проблемы по части его епархии, то ему надлежит именно эти проблемы и решать, - для того он, собственно, и поставлен. При этом своей простотой, честностью и душевностью Федор Макарович столь разительно не соответствовал традиционным качествам снабженца, что, естественно, по назначении, был воспринят резко в штыки новыми подчиненными. Его попытки обновить команду тоже столкнулись с непредвиденными препятствиями: своих людей в Москве у него было, тащить за собой земляков ему не позволяли, дабы не оголять тылы, а те люди, которых ему, по его просьбе, присылали кадровики Топливной, будучи отобранными по профессиональному соответствию анкете снабженца, сразу чуяли в нем чужого и от него шарахались.

В итоге со своими обязанностями Буслаев справлялся неважно. Генерал без армии, сидел он в своем кабинете, натужно скрипел мозгами, не в состоянии объять сложных подрядных схем и взаимосвязей, помногу и пусто жаловался президенту, а сам не мог предложить ему ничего путного. Ковыляев же вовсе не жаждал осложнять себе жизнь самоличной заботой о тонкостях маттехобеспечения, а потому испытывал теперь глубокое разочарование и личностью Федора Макаровича больше раздражался, чем ей симпатизировал, не иначе как понимая, что куда более комфортно он, вероятно, чувствовал бы себя, если бы на место Буслаева посадил обычного прохиндея-снабженца: воровали бы столько же, зато регулярно радовали бравыми докладами, а не утомляли многообразием проблем.

Собственно, и Щеглов, как бы ни был ему приятен Буслаев, предпочитал решать смежные проблемы с его подчиненными, а не с ним, потому что с ним количество этих проблем чаще не сокращалось, а увеличивалось. Сейчас просто выхода не было: поджимало время, и очень хотелось побыстрее начать вычеркивать мозолящие глаза пункты из списка.

- Добрый день, Антон Сергеевич! – приветствовал его Буслаев – казалось, с нескрываемым расположением. – Могу чем-то помочь?

- Здравствуйте, Федор Макарович! – попытался соответствовать его тону Щеглов (от искреннего, видимо, расположения Буслаева ему всегда становилось как-то не по себе: он чувствовал себя, как у постели обреченного больного, которому не говорят о диагнозе, и нужно улыбаться, чтобы не выдать правды). – Да вы знаете вот... одна тут у нас проблема возникла. Хотелось бы ее как-то решить.

- Да-да, что случилось? - собеседник Антона все так же с готовностью, словно стараясь всеми силами показать свое расположение, подтвердил свое внимание к его словам.

- У нас на завтра назначен «конференс-колл»… - начал Антон.

Осекшись, решил пояснить:

- Ну, то есть, короче, беседа такая с журналистами по телефону…

Осекшись еще раз, решил и несколько дистанцироваться:

- То есть не совсем у нас, а у Фостера… Но мы, естественно, проводим…

Буслаев молчал, пытаясь, вероятно, уследить за петляющей мыслью Антона. Щеглов попытался эту свою мысль – максимально укоротить, а речь - упростить:

- В общем, это мероприятие назначено на одно время с вашим совещанием, и, соответственно, нам нужно их развести.

Получилось, видимо, слишком просто. Буслаев не понял.

- М-м-м… Я, как говорится… - Федор Макарович немного помялся, после чего признался, простодушно и без экивоков: - Антон Сергеевич, я, честно говоря, не уловил связи.

Щеглову стало совсем неудобно из-за того, что вполне симпатичный ему человек вынужден был в итоге по его вине столь искренне расписаться в недостатке сообразительности.

- Дело в том, что оба мероприятия – они планируются в виде телеконференций. То есть ну… по телефону… или там… по этой их связи… И оба на одно время.

В трубке что-то послышалось, звук был нечленораздельный. Очевидно, Буслаев так и не смог уяснить сути. Тут только Антон сообразил, что, сказав про время, ничего не сказал про место: вероятно поэтому у его собеседника, не слишком разбирающегося в технологических тонкостях, никак не получалось понять, чем могут помешать друг другу два мероприятия, проводимые в огромном, со множеством различных помещений, корпоративном офисе, пусть и в одно время.

- Дело в том, что у связистов есть только одно оборудованное помещение… помещение, где могут проводиться мероприятия подобного рода - с использованием всей необходимой техники. Поэтому нам и надо разойтись, понимаете?

- Ах да, теперь понял! - радостно воскликнул Буслаев. – Да-да-да, у нас действительно… с регионами. И что, у вас тоже оно… ну это вот – то, что у вас… как там?.. и оно на двенадцать?

- Увы.

-Да-а-а…

Федор Макарович явно озадачился.

- Да-а-а… - повторил он задумчиво. – Регионы, наверное, уже предупредили… А вы не можете сдвинуть?

Этого Щеглов вполне ожидал и выдал заготовленный аргумент.

- К сожалению, нет, потому и хотел вас попросить сдвинуться. Вы же знаете, Федор Макарович, вам бы мы с радостью пошли навстречу, но у нас-то это все с участием чужих, понимаете? Перед регионами, конечно, неудобно, но это свои как никак… Им потом и сообщить легче. Можно же им, наверное, разослать просто информацию, что, дескать, состоится не в двенадцать, а в два, например? А у нас – эти журналисты, да еще перед айпио… Конференс-колл уже назначили. И оповестить всех куда более проблематично, и кривотолки, знаете ли. Начнется: с чего, почему… Додумаются еще до того, что мы, значит, и айпио перенесем, а то и вовсе отменим. Не сто;ит…

Услышав обилие страшных слов, Буслаев перепугался и настаивать на своем, как и предполагалось, не стал.

- Да-да, конечно, я понимаю, понимаю, конечно… Ну хорошо, сейчас я… В общем, я не возражаю, давайте тогда наше перенесем…

Все было бы хорошо, если бы одно буслаевское «не возражаю» что-нибудь да решало. Об отсутствии возражений Буслаева требовалось сообщить связистам, причем сообщить должен был либо он сам, либо его подчиненные, поскольку только слов Антона связистам вряд ли будет достаточно, ведь если эти слова окажутся неправдой, связистам придется выслушивать претензии от маттехресурсов, а им это вовсе не нужно…

- Хорошо, Федор Макарович, спасибо большое! - заторопился Щеглов, чтобы Буслаев не счел разговор законченным раньше времени. – Могу ли я вас попросить в таком случае о вашем согласии сообщить связистам? А то они, сами знаете, недоверчивые у нас, моего авторитета тут может и не хватить. Начнут еще бумаги требовать какие-нибудь... Ну а если вы скажете, может, без лишней волокиты и обойдется.

В идеале нужно было, чтобы Буслаев не просто сообщил связистам, но и сделал это лично. Это позволило бы исключить фронду со стороны его подчиненных.

- Да, конечно, - не теряя дружелюбности в голосе, откликнулся Буслаев, - сейчас сообщим.

«Сообщим» прозвучало тревожно: стало быть, вспомнив не ко времени о статусе, Буслаев собрался перепоручить звонок связистам кому-нибудь из своих подчиненных. Тем не менее, акцентировать внимание на необходимости лично позвонить связистам Щеглов не стал – это было бы, пожалуй, слишком бесцеремонно; к тому же, подумал Антон, своим сообщить Буслаеву все равно придется: чтобы проинформировать регионы.

Так или иначе, достаточных оснований перечеркнуть соответствующую запись в ежедневнике пока что явно не просматривалось...

*****

На очереди были айтишники, они же связисты, они же – большой друг Антона Иван Николаевич Антипенко, единый во всех лицах, функциях, подразделениях и направлениях.

Как и в случае с маттехресурсами, определенной, раз и навсегда действующей схемы в отношении взаимодействия с данной общностью корпоративного населения не существовало; поэтому Щеглов сейчас, как, впрочем, и всегда, когда возникала необходимость соприкосновения со связистами, не имел даже примерного понимания, как лучше поступить: звонить сразу Антипенко, или позвонить начальнику управления, или же тому важному человеку, который выставил идиотские требования о согласовании списков с безопасностью Скрипке, или еще кому-нибудь. Гордыня подталкивала, конечно, звонить Антипенко, однако, как и в случае со снабженцами, существовали причины зайти с другой стороны. Их, собственно, было две. Во-первых, со стороны Антипенко Щеглов всегда чувствовал к себе хтоническую неприязнь – в образе Антона и ему подобных для Ивана Николаевича олицетворялось, вероятно, все, что было ему враждебно в этом, всегда неожиданном и коварном, мире; а после того, как Щеглов цинично свалил на него ответственность за однажды приключившиеся «проблемы» на сайте и собственноручно подкрепил тем самым в Антипенко мучающий его комплекс неполноценности: перед «шибко умным», да еще и великороссом, да еще и москвичом, Иван Николаевич свою к нему неприязнь, что называется, выстрадал и переплавил в тихую ненависть. Во-вторых же, даже если бы никаких «во-первых» не было, Антипенко испытывал свои комплексы не на пустом месте: его интеллектуальные и, как следствие, управленческие способности были без преувеличения на уровне древнего ящера, а потому, чтобы только объяснить ему, что от него нужно, не говоря уже о том, чтобы добиться от него хоть каких-то направленных на достижение конкретного результата действий, усилий требовалось, как правило, куда как больше, чем даже в случае с Буслаевым: если у того дела простаивали больше по причинам саботажа, то у Ивана Николаевича – вследствие его личной бестолковости; обычно, даже если и хотел Антипенко в самом деле что-то сделать, у него все равно ничего не получалось, так как вместо мало-мальски внятных указаний его подчиненные получали от него бессмысленно-противоречивый поток сознания и просто не могли понять, чего же он хочет.

К сожалению, и этим проблемы не ограничивались. Многим в Топливной компании жилось бы, возможно, полегче, если бы Ивана Николаевича можно было просто обойти, как это обычно происходило с тем же Буслаевым. Но – не тут-то было: подчиненные Антипенко страшно боялись и без его ведома не могли и шагу ступить, поскольку основной управленческой методикой, применяемой Иваном Николаевичем, было хамски и матерно орать на своих сотрудников, выговаривая им за недостаточное радение по части выполнения его бессодержательных директив, а также безо всяких объяснений увольнять людей при малейшем намеке на недостаточное к нему почтение – и ему, как личному другу президента Топливной, такое, конечно же, легко сходило с рук.

В силу данных обстоятельств разговор с начальником управления связи и коммуникаций (да-да, именно коммуникаций, как будто, кроме, собственно, связи, в вотчине Антипенко занимались также, к примеру, дорожным сообщением) почти гарантированно грозил стать пустой тратой времени (так, собственно, всегда и было, когда речь шла о чем-то чуть более серьезном, чем отказ локального компьютера или подключение нового пользователя к Интернету): испугавшись, что Иван Николаевич будет иметь на ситуацию свои виды (хотя, в большинстве случаев, тот, по причине скудоумия, вообще ни на что и никаких видов не имел), он все равно отправит к нему.

Вся эта возня со списками (в этом Антон был абсолютно уверен) почти наверняка и началась из-за того, что подчиненные Ивана Николаевича как обычно решили перестраховаться на случай его нападок. Звонить Антипенко – это как минимум затянуть вопрос до вечера, а то и до завтра. Звонить начальнику управления – бесполезно: ничего не решит. Исходя из этого, самым правильным Антону показалось начать совсем снизу и позвонить человеку, названному Скрипкой. То был, что называется, непосредственный исполнитель, то есть человек, удаленный от начальства на расстояние, достаточное для того, чтобы не испытывать по его поводу совсем уж иррациональный ужас; а вот к реальному делу этот человек, наоборот, был куда ближе; стало быть, в этом случае хотя бы имелся шанс к этому делу сразу и перейти - без долгих раздражающих объяснений, о чем вообще речь.

Да, да, черт с ним! Смирить гордыню, уронить статус и позвонить. Позвонить выше, поднять его обратно - это никогда не поздно.

Назвали Скрипкой человека звали Сергей Каштанов, отчества его Щеглов не знал.

Антон набрал его внутренний номер.

- Алло, добрый день, Антон Сергеевич.

В трубке раздавался какой-то шум. Видимо, Каштанов шел с переноской по коридору.

- Здравствуйте, Сергей, - поприветствовал Антон. – Вам – как сейчас? Удобно?

Эта вежливость – вечно она подводила его. И сейчас - сразу пожалел о сказанном. Получалось: сделал совсем уж так, будто разговаривает с равным.

Каштанов, впрочем, фамильярничать явно не собирался и ответил с подчеркнутым уважением в голосе.

- Да-да, конечно, Антон Сергеевич.

За свою, пусть и не показанную, чванливость стало также и досадно. Щеглов побыстрее перешел к делу.

- Сергей у нас завтра мероприятие назначено… То есть оно не у нас, а у Фостера… но мы проводим. По нашей части, короче…

- Да-да, на двенадцать, - подтвердил, что он в курсе, Каштанов.

- Точно, на двенадцать… Так вот там у нас с вами… Несколько вопросов надо бы утрясти.

Антон сделал паузу. Его собеседник, решив, видимо, что Щеглов тем самым приглашает его, что называется, к докладу, торопливо заговорил:

- Да-да, вы знаете, Антон Сергеевич, там же у нас получилось пересечение с маттехресурсами. Они на это же время заказали совещание с отдаленными регионами. Причем, если бы вы были первыми, то вопросов бы не возникло, мы бы им сказали, что время занято; но они забили раньше вас, и теперь получается…

Вот оно как… Получалось, стало быть: это они с Фостером заранее не озаботились заказать время, а теперь выталкивают снабженцев… Вот ведь, а ему вроде сказали иначе… А кто сказал? Кто же... Кажется, Петраков…

- Сергей, Сергей, секунду! - перебил Щеглов, - По этому поводу вы можете не волноваться. С маттехресурсами я уже утряс, они свое совещание перенесут на часок-другой.

- Да? Ну хорошо… - как-то неуверенно откликнулся Каштанов.

- Да, перенесут. А что такое? – напрягся Антон.

Голос его, видимо, прозвучал резко, Каштанов стал еще неувереннее.

- Да нет, ну просто… Нет, ну если вы договорились… - забормотал он.

- Подождите-подождите, Сергей! - Щеглов попытался смягчиться. – Объясните толком, в чем дело. Какие проблемы? Быть может, я чего-то не знаю.

- Да просто они не сообщали нам ничего, - решился Каштанов.

- А, это… - с облегчением выдохнул Антон. – Я с Буслаевым буквально только что разговаривал. Они еще не успели.
- Да, это может быть, да, - забормотал опять Каштанов, - но дело еще в том…

Щеглову стало жарко.

- Господи, в чем еще?!

Это уже был почти выкрик. Каштанов смутился совсем.

- Они.. они… да понимаете... там просто времени-то нет свободного… на ближайшие часы нет… - залепетал он так, как будто это лично был виноват в том, что ему некуда пристроить неотложное мероприятие снабженцев.

-Б-а-а-а-а-ль-ль-я-а-а-ть-ть! – не удержался Щеглов.

Как же так?! Как не пришло ему такое в голову: сначала позвонить Каштанову, а потом уже утрясать с Буслаевым?!

А Петраков... Да что с него взять? Никогда и ничего выяснить толком не может...


Каштанов сник окончательно.

- Послушайте, давайте все-таки договоримся так, - подумав немного, предложил Антон: - маттехресурсы я в любом случае беру на себя. Раз такое дело, я сейчас позвоню Буслаеву повторно, договорюсь с ним окончательно и попрошу, чтобы они вам побыстрее какую-нибудь новую бумагу прислали. Ну или позвонили сами.

- Я даже не знаю… - проблеял опять Каштанов.

Щеглов прибавил значительности:

- Сергей! Компания накануне публичного размещения! Это – ключевое событие! Снабжение, ресурсы – это я понимаю, это очень важно! Но у нас публичное мероприятие накануне айпио! Наше мероприятие – оно… как бы вам сказать… Оно – приоритетнее! Несомненно, приоритетнее!

Приоритетнее? Надо же… откуда только взялось это слово? Кажется, где-то он слышал подобное… Начал судорожно вспоминать - но не вспомнил...

Каштанов, дождавшись окончания его тирады, заблеял опять:

- Да я ведь совершенно, на самом деле, не против…

- Ну а раз вы не против, - поймал его Щеглов, - то сделайте, пожалуйста, так, как я…

Он остановился, подбирая слово, колеблясь между твердым «говорю» и мягким «прошу». Для этого вроде бы приятного по голосу парня так хотелось остаться «своим»…

- …как я вас прошу. Запишите нас на эти чертовы двенадцать часов! Давайте перестанем уже терять время и будем готовить наше мероприятие.

По счастью, этого хватило.

- Хорошо! - согласился Каштанов. – Я только прошу: пусть все-таки они пришлют бумагу. Чтобы не было никаких вопросов. А то еще начнут звонить моему начальству…

- Конечно! - ответил Щеглов, хотя он даже представления не имел, когда такая бумага может оказаться у Каштанова и сможет ли она вообще оказаться у него.

- Со связью, с оборудованием проблем нет? До завтра успеете все?

- Конечно, Антон Сергеевич! - Каштанов, кажется, слегка расслабился. – Готовить-то, собственно, ничего и не надо, все всегда наготове. Телефон же вы сообщите всем для подключения? Или своего кого-то посадите, чтоб переключал?

- Об этом мы пока не думали, - сказал Антон, хотя не знал: может, и думали. – Но обе же возможности всегда в наличии, так?

- Да, конечно.

Оставался последний вопрос.

- Да, Сергей, и вот еще что… Мне тут сказали… ко всему прочему, вы еще зачем-то требуете согласование списка участников конференс-колла с безопасностью. Это правда?

Каштанов кашлянул.

- К сожалению, да, Антон Сергеевич.

- Послушайте, но это же кретинизм, вы уж извините, причем совсем какой-то непроходимый… Когда мы проводим подобного рода мероприятия не посредством, так сказать, новейших технологий, а непосредственно… ну то есть, в стенах компании… ну то есть когда журналисты просто приходят сюда на прессуху… пресс-конференцию… вы понимаете? Никто ведь не требует от нас согласования списка. Ну то есть в явочном порядке, понимаете? На проходную и все. А тут – должны согласовывать участников! Что это за чушь?! Кто придумал такое?

Каштанов тяжело вздохнул.

- Это придумал Иван Николаевич.

Действительно, дурацкий был вопрос. Можно ли было предположить что-то иное?

- Антипенко? – зачем-то еще переспросил Антон.

- Ну да… - Каштанов опять вздохнул так, как будто речь шла о его личной трагедии. – Он вот, видимо, и исходил из того как раз, что когда вы этих представителей СМИ приглашаете сюда, вы их список представляете на охрану.

- Да, но это же именно для пропуска. Мы там так и пишем: обеспечить пропуск… Речь не идет о согласовании персон… Их отбор… тех, кто будет приходить… это чисто наша прерогатива.

Было понятно: в данном случае убеждать Каштанова бессмысленно. У него имелось прямое указание руководства, проигнорировать которое он никак не мог.

Оставалось выяснить только одно.

- А вот это указание… - осторожно осведомился Щеглов. – ну... про согласование с безопасностью… его вам сам Антипенко давал или кто-то еще?

Каштанов замялся и почему-то зачмокал в трубку.

- Указание… ну… это указание… - еле слышно пробормотал он.

-Да-да! Вот это указание! Кто его дал? – ухватился Антон за его неуверенность. – Антипенко?
-
Ну-у-у… да-а-а… Антипенко… кажется, Антипенко, - опять то ли зачмокал, то ли заговорил его собеседник.

- Антипенко? Точно Антипенко?

- Да-да… ну… Антипенко…

- Антипенко? Точно он? Что-то вы не очень в этом уверены… – не унимался Щеглов.

Каштанов чмокнул опять, тяжело вздохнул.

- Ну… мне его передали.

- Передали?

- Ну да… передали.

- Кто передал?

- Ну… ну… ну вот… - совсем почти уже умер голос на другом конце провода.

- Слушайте, Сергей, прекратите вы этот детский сад! – разозлился на него за убегающие опять лишние секунды Антон. – Скажите по-человечески! Вам же лучше! Я тогда буду не с вами тут… а с тем, кто передал, разбираться.

- Это – Кудряшов, - промямлил окончательно поникшим голосом Каштанов, так словно бы речь шла о самом гнусном с его стороны предательстве.

Кудряшов – это был начальник управления связи и коммуникаций и, соответственно, прямой подчиненный Антипенко, человек средних лет, с внешностью поседевшего кота и с такими же мурлыкающими, скользкими манерами; человек, по сути, как уже говорилось, мало что решающий, но, естественно, при этом стремящийся всем, кроме своего начальства, показать и доказать обратное. Теоретически он мог дать Каштанову указание сам: либо решил перестраховаться, либо, сочтя ситуацию малозначимой, влезть и вставить свои пять копеек для пущей важности, тем более что под такой инициативой: держать, не пущать, можно не сомневаться, Иван Николаевич подписался бы обеими руками.

Мог, но… Нет, Кудряшов и личная инициатива – даже в таком виде в подобное сочетание сложно было поверить.

- А-а-а… вот что… Кудряшов… Ладно, буду ему сейчас звонить. С вами тогда, Сергей, в том, что по вашей части, мы обо всем договорились, да?

- Конечно, Антон Сергеевич, - Каштанов ответил почтительно, но без особого энтузиазма.

Щеглов положил трубку. Ощущения, что он сдвинулся вперед хотя бы на миллиметр, у него и после этого разговора не возникло.

*****
Выпив стакан воды, Антон набрал номер Кудряшова.

- Антон Сергеевич, здравствуйте! – тот приветствовал его так, словно бы большей радости, чем пообщаться с коллегой по телефону, он и представить себе не мог.

- Добрый день, Андрей Владимирович! – Щеглов, в свою очередь, постарался сообщить своему голосу побольше вежливой отстраненности. Это должно было придать важности, но получилось в итоге все равно слишком приветливо и тепло. - Как она, нелегкая? – зачем-то еще добавил он.

- Да уж… вашими молитвами, - елейно пропел Кудряшов. Подразумевалось: понимаю, зачем вы звоните. – Как у вас?

- Да так же примерно.

- Чем могу вам помочь, Антон Сергеевич?

Скорее всего, конечно, помочь он не мог ничем, это понимали они оба; но "пройти" этого начальника «коммуникаций» все равно было необходимо - как выполнить своего рода обязательную программу, чтобы потом с большей степенью обоснованности звонить его начальству; а Кудряшову, в свою очередь, неизбежно было при этом строго соблюдать реноме, иначе: зачем он вообще нужен?

- Очень надеюсь, что сможете, Андрей Владимирович. Тут вот, видите ли, какое дело: у нас на завтра... не знаю, в курсе ли вы... мероприятие одно назначено… Ну то есть оно не у нас, а у Фостера, но мы проводим… поскольку по нашей части…

Кудряшов перебил Щеглова и поспешил засвидетельствовать свою осведомленность:

- Да-да, Антон Сергеевич, я в курсе, конечно. У вас там телеконференция… То есть не у вас, а у Фостера… ну да… - в трубке раздался шелест перебираемой на столе бумаги. – В двенадцать у вас, да.
- Да-да, в двенадцать, - подтвердил Антон. – Я…

- Да-да, вот ваши бумаги… - неспешно протянул Кудряшов, продолжая, видимо, ворошить что-то на столе, а потому не слыша собеседника или не слишком прислушиваясь к нему. - Ну, там Каштанову даны указания, он готовит…

Да-да, конечно, Кудряшову необходимо также продемонстрировать, что Каштанов действует не сам по себе, а в строгом, так сказать, соответствии…

- Там у вас еще по времени нестыковочка имеется, - продолжал увлеченно являть свою компетентность Андрей Владимирович. – Дело в том, что на то же самое время у маттехресурсов назначено. Там у них совещание, с отдаленными регионами.

Щеглов терпеливо, не пытаясь прервать, слушал, давая возможность Кудряшову максимально удовлетвориться собственной вовлеченностью в процесс.

- И получается, что вот ваши эти два мероприятия, они – в одно и то же время. А у нас же, понимаете, только одно помещение для телекоммуникационных конференций, - объяснялся Андрей Владимирович. – Поэтому, наверное, вам нужно как-то с ними договориться и разойтись по времени, что ли, я не знаю…

Вот именно: кончались все эти разглагольствования корпоративных чиновников почти всегда этим вот, на все случаи, «не знаю».

Кудряшов глубоко вздохнул, изображая, видимо, сочувствие и понимание того, сколь непростую, почти что неразрешимую задачу предстоит осилить Щеглову: договориться со снабженцами о переносе их совещания.

Убедившись, что собеседник закончил, Антон, однако, разочаровал его отсутствием необходимости в соучастии.

- Этот вопрос я с ними уже решил. Они перенесут.

- Но нам… - начал было Кудряшов.

- Бумагу они вам пришлют. В самое ближайшее время.

Это был, понятное дело, тот вопрос, к которому ответственный корпоративный менеджер не мог отнестись наплевательски. Одно дела – всякая болтовня, совсем другое – когда документы.

- В самое ближайшее? – строго переспросил Андрей Владимирович. – Это когда? Сегодня?

- Само собой. Конечно, сегодня!

Щеглов почувствовал накатывающую волну раздражения. Обсуждать перенос совещания с Кудряшовым он вовсе не собирался, всего-то надо было задать один вопрос, а тот затеял всю эту тягомотину…

- Не волнуйтесь, Андрей Владимирович, это я все решу. Все же Фостер… и размещение… сами понимаете… это приоритетнее, - Антон изо всех сил пытался не выказать зримого нетерпения.

- Ну да, конечно… Конечно, мы понимаем… - замурлыкал опять Кудряшов. – Дело такое… нужно…

- У нас другая проблема. Мне передали, что ваши требуют зачем-то согласовать с безопасностью поименный список журналистов, которые будут участвовать в «конференс-колле».

- Да-да, вы правы, Антон Сергеевич! - тоном почти что официального заявления ответил Кудряшов. – А как же? Мало ли кто там подключится?

Щеглов почти увидел, как Андрей Владимирович, исполненный чувства собственной важности, стоя перед столом в своем кабинете, выпятил грудь и подбоченился. Сам он в этот момент, также стоя, раскачивался взад-вперед, словно бы его качало на волнах собственного раздражения.

- Да кто там, прости Господи, может подключиться-то, Андрей Владимирович?! Это же не тайная вечеря какая-нибудь! Открытое мероприятие, та же пресс-конференция. Там ничего секретного никто и сообщать-то не собирается.

- Ну, это я не знаю! - опять сообщил свое обычное Кудряшов и, подумав, все так же строго-официально добавил. – Вы должны понимать, Антон Сергеевич: мы же предоставляем свои каналы связи! По ним передается информация! И мы должны четко понимать, кому она передается...

Щеглов вытолкнул из легких весь воздух, что там был, снова набрал полную грудь – и так несколько раз. Боже, сколько подобной белиберды он уже выслушал, а все никак не удается привыкнуть! А сколько придется выслушать еще!

- Вы и поймете это. Никто же не собирается скрывать от вас этот список. Речь о том: зачем его согласовывать с безопасностью-то? Зачем эта пустая трата времени?

- Как зачем, как зачем?! - делано возмутился Кудряшов. - Как зачем?! Чтобы компетентные люди посмотрели, кто там чего… все выяснили… чтобы никаких, знаете ли, проблем…

- Андрей Владимирович, безопасность начнет звонить мне и спрашивать: все ли нормально с этими людьми? Никого проверять они не будут. Им, чтоб проверить всех по списку, полгода не хватит, а «конференс-колл» у нас завтра.

Об этой попытке пояснить очевидное Щеглов сразу пожалел. До сих пор ему удавалось сохранить относительно дружелюбную тональность беседы, но тут явно получилось не очень корректно.

Кудряшов - словно того и ждал.

- Ну-у-у, Антон Сергеевич, что же это же вы? – почти что радостно занудел он в ответ. - Почему это вы столь невысокого мнения о нашей безопасности?

Щеглов почувствовал так, будто наступил в вязкую трясину.

- Да высокого я, высокого! - с плохо скрываемым уже нетерпением зачастил он. – Но они же объективно не занимаются проверками по таким вопросам! Мы же вот… я же говорю… мы же... когда обычную мы проводим прессуху… пресс-конференцию то есть… мы, когда ее проводим, никто у нас списки не проверяет. На проходную список - и все…

- Ну вот видите! - перебил Кудряшов. – Сами говорите – список на проходную. Получается: есть контроль.

- Да какой, ****ь, контроль?! – не выдержал наконец и в голос закричал Щеглов. - Пропуск мы им заказываем, понимаете? Пропуск! Как любому, кто в офис приходит! А вы требуете – их пробивать! Вы, что, с ума сошли?! Делать им там, что ли, нехера, в у-бэ(22): на журнашлюх этих досье заводить?!

Плеснувшие через край эмоции Щеглова Кудряшова все равно ни в чем не убедили. Показалось даже: они, наоборот, добавили ему сил, и он с упоением продолжил свое занудство:

- Нет-нет-нет, Антон Сергеевич! Вы не волнуйтесь, не волнуйтесь, пожалуйста. Пробивать – никто не требует; мы лишь за то, чтобы все было, что называется, как следует, чтобы мероприятие ваше прошло, как надо, как положено; и чтобы не нанесло оно ненароком вреда информационной, понимаете ли, безопасности нашей с вами родной компании… А то мало ли там чего…

Щеглову захотелось плюнуть прямо в телефонную трубку.

- Стало быть, вы настаиваете?!

Кудряшов кашлянул.

- Да нет, Антон Сергеевич, я не то чтобы настаиваю, - очень аккуратно ответил он. – Я бы, может, знаете, даже сам бы и не очень… Но вот руководство… Ну, вы, надеюсь, понимаете… Я-то что…

Еще пять минут было потеряно зря. Еще одно усилие впустую, в никуда.

- Ладно, сейчас позвоню Антипенко, - буркнул Щеглов.

*****

Положив трубку, Щеглов подошел к кулеру, налил из него холодной воды прямо себе в руку и смочил лоб. На секунду закралась свежая мысль: плюнуть вообще на айтишников, позвонить вместо этого в управление безопасности и попросить их по-быстрому завизировать чертов список. Вполне вероятно: так будет гораздо проще.

Но – не хотелось сдаваться.

С Антипенко Антон решил соблюсти субординацию и позвонить сначала его секретарше: как-никак вице-президент. Быть может, от такого подчеркнутого уважения к статусу в широкой его хохляцкой душе подобреет…

Пока Щеглов размышлял о дипломатических вариациях в отношении Антипенко, телефон зазвонил сам. На дисплее отразились фамилия и инициалы, которые, всплыв откуда-то из глубин памяти Антона с конкретным человеком, а точнее – с лицом, никак не связались. По всей видимости, фамилию эту Щеглов видел в корпоративном справочнике, но знаком лично с этим сотрудником Топливной он не был.

- Да, - поднял трубку Антон.

- Добрый день, Антон Сергеевич! Львов Кирилл Петрович, маттехресурсы! - раздался из трубки напористый, плотно наседающий голос человека среднего возраста – а также, почти наверняка, среднего, даже если по названию и высшего, уровня образования.

- Да-да, здравствуйте… - рассеяно повторил приветствие Щеглов, еще погруженный в свои размышления относительно перспектив предстоящей интеллектуальной дискуссии с Антипенко.

- Послушайте, Антон Сергеевич! Я по поводу нашего совещания. Мы месяц готовились, у нас важная повестка дня, в соответствии, так сказать, с решениями президента компании, мы наметили мероприятие, мы всех известили, а вы в итоге за день тут сообщаете, что у вас там эти ваши журналисты, и мы, значит, должны…

- У нас тоже важное… - попробовал вставить Антон.

Хотелось побыстрее положить трубку и добраться все же до Антипенко.

-… и мы должны, - не слушая его, с той же наседающей хамоватостью продолжал этот Львов, - из-за вас все отменять, всех передвигать, сообщать еще во все дочки, с нашей-то разницей во времени, а кое-где уже и вечер, и никого нет. Почему это, интересно, вы считаете, что мы можем передвигать наши мероприятия, а вы, интересно, свои эти СМИ не можете никуда?

Антон очнулся. Побыстрее положить трубку не получалось, а, между тем, его отчитывал не начальник управления, даже не зам, а какой-то, судя по всему, обычный, рядовой сотрудник, пусть даже и снабженец.

- Послушайте, а вы вообще – кто? – холодно, пытаясь тем самым поставить звонящего на место, ответил вопросом на вопрос Щеглов. – Вы – кто такой?

Львов, однако, ни капли не смутился.

- Я же сказал, кто я! – нагло заявил он, то ли не поняв подоплеки заданному ему вопроса, то ли наплевав на нее. – Львов Кирилл Петрович, управление маттехресурсов. По поводу нашего совещания. Вы вот по этому поводу звонили Буслаеву. Он-то, конечно, с вами согласился, да. Но проблема в том, что не он же это все готовит, и деталей он, понимаете, некоторых не знает совсем. А мы…

- Кирилл… э-э-э… как вас там? - опять попытался остановить его Щеглов – и с тем же успехом.

Львов не унимался, а наоборот продолжал трещать, не являя ни малейшего пиетета в отношении статуса Антона, зато являя абсолютный отрыв от реальности.

- … мы теперь должны все заново, по вашей милости. Опять, понимаете, обзванивать тут все эти дочки, эти регионы, с разницей во времени, а там, я же говорю, люди уже не работают кое-где сегодня. И что же нам, а? Давайте-ка лучше вы вот и звоните своим этим журналистам всяким, звоните и переносите свои мероприятия…

От такой, как лом прямолинейной, не смущающейся никаких регалий наглости Щеглов в какой-то момент просто оторопел; а корпоративный интендант, не получая в ответ никакой реакции, распалялся, между тем, все больше и больше.

- Короче, так! – объявил он тоном, не подразумевающем никаких возражений. – Я уполномочен вам передать, что наше совещание мы никуда переносить не будем! И никаких бумаг вам не будет! Разбирайтесь сами с вашими журналистами!

Щеглов почувствовал холодную испарину на спине. После того, как, охамев вконец и отбросив все и всяческие приличия, рядовой сотрудник управления маттехресурсов в довершение еще и послал его ко всем чертям практически открытым текстом, растерянность Антона разом улетучилась, сменилась бешенством.

- Вы… - задохнулся он в трубку и, сделав глубокий вдох, заорал так, что, казалось, загудели оконные стекла: - Вы, что, там, ****ь, сбрендили, что ли, совсем, толкачи(23) сраные, а?! Вы – вообще кто?! Вы что тут себе позволяете?! Со своими железяками, контейнерами, со всяким своим, *****, говном ржавым в обнимку жопы наели, а мозги все просрали окончательно, так?! Если они вообще были у вас когда-нибудь! Что в компании происходит не знаете и знать не хотите! Да я, *****, сейчас докладную президенту на вас непосредственно накатаю за такой разговор! Вам, что, тут рынок черкизовский, что ли?! Я вам – кто?!

Истратив на крик весь запас набранного в легкие воздуха, Антон остановился. В трубке было тихо. Посмотрев на дисплей, он увидел на нем время и дату, а не фамилию собеседника, и понял, что Львов, храбро выкрикнув целому начальнику управления, что он на что-то там «упал намочен», побыстрее отключился, чтобы не слышать того, что последует в ответ. А стало быть, изданный им начальственный рык напугал разве что молчаливые стены его кабинета.

*****

Буквально содрогаясь от бешенства, Щеглов, хоть в этом и не было нужды, с силой ударил пальцем по кнопке отбоя. Дождавшись гудка, хотел было перезвонить этому Львову, чтобы снова высказать ему: все то же самое, только в еще более резкой форме. Забыв от волнения, на кукую кнопку нужно нажать, чтобы вызвать номер звонившего, Антон схватился за лежащий рядом с телефоном справочник; однако за те несколько секунд, что он листал брошюру, пытаясь найти в ней управление материально-технических ресурсов, его эмоции слегка схлынули. Неизбежно возникший в этот момент вопрос о том, по чину ли ему бодаться с главспецом24 (или кто он там…), всплыв на поверхность, заставил его отбросить справочник; едва поспевая за дальнейшим лихорадочным бегом собственной мысли, обосновывающей последующие действия, он набрал, в итоге, номер начуправления маттехресурсов – того, кому не смог дозвониться ранее, и того, кто, вероятнее всего, и уполномочил Львова на его хамство.

Означенный крупный и авторитетный руководитель по имени Илья Яковлевич Якобсон, с которым Щеглов был знаком довольно поверхностно, больше по рукопожатиям на заседаниях правления, чем по реальным делам, представлял собой, по понятиям Антона, в отличие от Буслаева, фигуру для занимаемой должности совершенно типическую. Это был человек возрастом ближе к пожилому, исполняющий свои служебные обязанности ровно настолько, насколько они помогали или хотя бы не мешали ему обтяпывать свои собственные дела и делишки. Возможностей для такого рода дел и делишек, с приятным во всех отношениях прилипанием к собственным рукам, а точнее к сейфовым ячейкам и банковским счетам, части бессчетных денежных средств корпорации, сфера снабжения предоставляла в избытке, и Илья Яковлевич безо всяких сложных затей понимал свое дело так, что на ответственной корпоративной должности он для того и сидит, чтобы эти возможности получать и широко использовать, а вовсе, конечно, не ради чего-то там заоблачного, такого как, например, корпоративные или, упаси Бог, государственные интересы. Попытки Буслаева, ввиду описанных профессиональных и человеческих качеств Якобсона, сковырнуть последнего с выгодной во всех отношениях позиции ни к чему не привели: Илья Яковлевич оказался кадром настолько ценным, что от его услуг Топливная компания в лице ее президента не нашла в себе сил отказаться; выглядело теперь все так, что скорее случится обратное.

Зная о том, что представляет собой Якобсон, нетрудно было предположить, что именно побудило его в ситуации незначительного, в общем, столкновения интересов с управлением общественных связей встать в позу и начать столь не уместные, казалось бы, препирательства. Дело в том, что неуместными они были сейчас для всех, кроме Якобсона; для него же, наоборот, они были более, чем уместны, поскольку Илья Яковлевич в этой ситуации мог, никак не рискуя собственными делишками и даже вообще не касаясь их, во-первых, в очередной раз поставить на место Буслаева, изобразив дело так, что тот своими неквалифицированными действиями мешает подчиненным осуществлять мудрые замыслы президента компании, во-вторых, воспользовавшись моментом, поднять свою и своего управления значимость в собственных и чужих глазах, ну а в-третьих… в-третьих, Якобсону просто не хотелось передвигать никуда уже намеченное и "подготовленное" мероприятие, менять свои планы, руководствуясь не собственными, а заоблачно-невнятными интересами каких-то там высших сил – ведь этот час, потерянный для своих дел, он давно уже запланировал, равно как запланировал и все, что необходимо сделать для того, чтобы наверстать упущенный для своих дел час. И что же теперь – придется опять терять драгоценное время на то, чтобы все отменить, потом снова назначить, потом еще провести, и когда же в таком случае можно будет снова наконец заняться тем, что действительно важно?

Все эти соображения, однако, пронесясь вихрем, в голове Щеглова не задержались и не обрели потому той законченной, систематизированной формы, которая позволила бы ему настроиться должным образом на разговор и выработать хоть какую-то линию поведению. Услышав опять после набора внутреннего номера длинные гудки, Антон, продолжая трястись от злости, стал лихорадочно разыскивать в компьютере файл со списком корпоративных мобильных (в брошюре содержались только номера внутренних телефонов), а уже в нем – фамилию Якобсона; о том, что и как говорить, он в этот момент, конечно, не подумал, а потому, лихорадочно набрав найденный номер и услышав, наконец, голос Якобсона, он с ходу закричал в трубку:

- Илья Яковлевич? Это Щеглов вас беспокоит. Илья Яковлевич, я, честно говоря, не понимаю, что у вас там творится вообще, в вашем управлении, а?! Что это за манеры вы такие взяли? Какие-то ваши Львовы мне тут звонят, я вообще не знаю, простите, кто это такой, а он между тем позволяет себе хамский тон, хамские совершенно выпады, заявляет, что ему, видите ли, несподручно общаться с «дочками» и так далее…

- Антон Сергеевич! – весомо произнесли на другом конце.

Голос у Якобсона был низкий и густо-мощный. Щеглов запнулся и после небольшой паузы, не снижая тона, словно по инерции, громко выкрикнул в трубку:
- Да!

Его собеседник издал нечто похожее на смешок.

- Во-первых, здравствуйте!

Наступление Антона сразу захлебнулось. Он почувствовал себя идиотом, со всего размаху ударившим головой, в надежде пробить, глухую каменную стену.

- Да-да, здравствуйте, Илья Яковлевич, – неуверенно пробубнил он и еще больше разозлился – теперь уже на себя и за то, что голос его сразу зазвучал просяще.

- Вот-вот! - наставительно похвалил его Якобсон. – А теперь – давайте снова, а то я не уловил. Что там Львов, кому хамил?

Слова снабженца явственно отдавали издевательством. Да они им и были: кабинетный червь, почувствовав, что от него зависит что-то существенное, конечно, не мог упустить шанса потешить свое самолюбие.

Злость на Львова, злость на Якобсона, злость на самого себя за невнятность – все три рукава одной реки мгновенно слились в один бушующий поток.

- Прекратите придуриваться, Якобсон! – заорал Щеглов, даже не попробовав сперва подумать, как это будет выглядеть. – Не делайте вид, что вы не в курсе! Можно подумать, этот, ****ь, ваш мудозвон Львов все тут устроил по собственной инициативе! То, что он мне нахамил, – для меня это все равно, что вы сами мне нахамили, только еще хуже, имейте это в виду! Поскольку, вы это, значит, чужими руками, а сами вы у нас на таких, *****, высотах, что до вас просто не дотянуться! Подсылаете мне тут каких-то, *****, своих уебков, чмошников(25) тупорылых, и усмехаетесь еще после этого в трубку!

Якобсон был старше Щеглова на двадцать с лишним, и, даже барахтаясь в море эмоций, Щеглов, уже в процессе исполнения своей арии, вполне осознал, что таким вот воплем он сам себя лишает каких-либо моральных преимуществ. Но даже это не помогло: остановиться сразу у него просто не получилось.

- Вы вообще в курсе, что вокруг происходит?! В курсе, я вас спрашиваю: что происходит в компании?! У нас через два месяца – размещение акций! Айпио, ****ь! Это – ключевое событие! Поворотное! И завтра у меня не какая-нибудь там ***та, вроде ваших совещаний «по ходу поставок» всякого ржавого говна, у меня - телеконференция Фостера: человека, за айпио непосредственно отвечающего! А тут вы, со своими, бля, концертами…

В трубке молчали. Щеглов испугался, не отключился ли и Якобсон, посмотрел на экран; но нет, счетчик времени разговора продолжал тикать – собеседник слушал его.

Открылась дверь, в кабинет просунулся Скрипка. Слегка уже успокоившись, Антон сделал ему знак подождать и продолжил, потихоньку сбиваясь на примирительный тон:

- И главное: я же говорил уже с вашим вице-президентом! С Буслаевым говорил! Причем с ним я говорил потому, что вас не было на месте, а сначала я вам звонил и заму вашему, но ни того не застал, ни другого! С Буслаевым договорились же обо всем, занимаюсь уже организацией, а тут вы с вашим этим Львовым…

Скрипка смутил его, да Антон выдохся и сам. Последняя фраза прозвучала, скорее, как попытка вызвать сочувствие.

Якобсон, однако, не расчувствовался.

- Я, Антон Сергеевич, оставлю без внимания ваши выпады, - убедившись, что собеседник закончил, прежним насмешливым тоном ответил он. – Скажу по делу. Что касается Буслаева, то это, знаете, не проблема. Я могу ему сейчас позвонить и, что называется, убедить, что он принял неправильное решение, что ваши, так сказать, аргументы недостаточно серьезны.

То, что Якобсон действительно легко может переубедить Буслаева или просто поставить его в тупик какой-нибудь демагогией о необходимости действовать в русле партийной линии, - не вызывало никаких сомнений. От этого Щеглов почувствовал очередной прилив бешенства. Теперь его бесило уже не столько хамство и издевательская надменность интендантских жуликов, сколько необходимость вообще тратить на них время.

Скрипка зашел в кабинет, закрыл дверь и остановился около нее, вопросительно глядя на Антона. Видимо, прибежал, услышав через стену крик. Это возымело свой положительный эффект: наличие постороннего взгляда заставило Антона взять себя в руки, перестать, несмотря на удушливый гнев, бессмысленно фонтанировать и перейти в более обдуманное наступление.

- Значит, Илья Яковлевич, я должен понимать это так, что вы полагаете свои мероприятия важнее публичного размещения акций компании? – тихо, но оттого – и ему самому показалось так – не менее угрожающе прошипел Щеглов в трубку. - Вы, таким образом, стало быть, желаете воспрепятствовать проведению мероприятий по подготовке к айпио? Что ж, хорошо! Как говорится, так и запишем. Я немедленно доложу об этом и Фостеру, и Ковыляеву. Прямо вот – сию секунду. Думаю, что и Фостер, после того, как я ему позвоню, со своей стороны с докладом выше тоже не задержится.

Уже сказав это, Антон, правда, вспомнил, что Ковыляев-то два часа назад у него на глазах куда-то уехал, и неизвестно, на месте ли он теперь; а если он не на месте, то достать его на мобильном скорее всего не под силу будет даже и американцу; однако эта мысль, слава Богу, пришла Щеглову на ум уже после произнесенной угрозы, а потому его обещание накатать телегу прозвучало, видимо, достаточно уверенно и весомо для того, чтобы Якобсон, прикинув, надо полагать, в своей жуликоватой голове, сколько ненужных осложнений, мешающих ему бесперебойно заботиться о своем благополучии, может возникнуть в его жизни в случае непосредственного вмешательства в ситуацию Фостера и Ковыляева, возникнуть причем не из-за чего-то по-настоящему важного и принципиального лично для него, а всего-то из-за какого-то там, никому не нужного, в общем, совещания, пошел-таки на попятный.

Насмешка исчезла из его голоса. Илья Яковлевич сделался серьезен.

- Не надо, Антон Сергеевич, меня пугать! - грозно прогремел он, но в голосе его прозвенело при этом что-то, слегка подергивающееся.

Усмехаться – теперь настала очередь Антона. Его собеседник явно поддался.

- Да Боже меня упаси вас пугать, Илья Яковлевич! Просто в сложившейся ситуации… знаете, поскольку мне не удается договориться с вами, у меня все равно нет другого выхода. И я просто информирую вас о том, что сделаю. Чтобы для вас это не явилось неожиданностью. Иду, так сказать, на вы!

- А почему вы решили, что со мной вам не удается договориться? – делано удивленным тоном вопросил Якобсон, так словно он с самого начала разговора только и делал, что предлагал Антону всемерное содействие.

- Как – почему? – от такого резкого перехода в первый момент  Щеглов даже слегка растерялся. - Потому что… потому что вот не удается же! Потому что вы не берете трубку, когда я вам звоню, потому что присылаете ко мне своих… э-э-э… сотрудников, которые в хамской форме сообщают, что плевать вы на меня хотели. Потому что после этого вы издевательски смеетесь в трубку на мои слова о хамстве вашего сотрудника, хотя ничего смешного я лично тут не вижу. Потому что вы, в конце концов, сами фактически говорите мне, что плевать хотели не только на меня, но и на своего вице-президента...

- Ну-ну-ну… Погодите… Как-то вы все сгустили, Антон Сергеевич, - начал совсем уж откровенно отступать Якобсон. - Ничего я не смеялся, нет. И когда это я говорил, что плевать хочу? На вас… тем более на Федор Макарыча… А Львов вообще сам, я ему не… В общем, с ним я отдельно разберусь, это я вам обещаю, да-да…

Про Львова – было, конечно, вранье. Хотелось потребовать для того примерного наказания, но закрыть тему и забыть о ней – это казалось сейчас важнее.

- Хорошо, хорошо, Илья Яковлевич, хорошо… - сказал Щеглов примирительно. – Давайте тогда решим уже. Я же, в конце концов, не просто так просил об этом переносе. Это и впрямь важно. И вас я, поверьте, тоже понимаю прекрасно, но такая уж ситуация. Это не мое личное мероприятие вообще-то, это же Фостер будет у нас выступать…

О своей отходчивости он, впрочем, сразу пожалел. Якобсон, едва поняв, что, в случае согласия на перенос совещания, его заднице ничего не грозит, снова хлебнул важности.

- Ладно, Антон Сергеевич! - смилостивился он. – Мы перенесем. Но на будущее – надо бы такие вещи заранее. Не за день.

Его тон покоробил Щеглова, но с одной стороны, в трубке, был Якобсон, с другой, непосредственно в кабинете, стоял над ним Скрипка: ни тому, ни другому не хотелось показывать, что он опять разозлился на себя за недостаточную жесткость.

Антон ответил прохладно, но с подчеркнутой вежливостью:

- Хорошо, спасибо. И я вас попрошу еще: бумагу о переносе с вашей стороны направьте, пожалуйста, Кудряшову. Если можно, побыстрее.

- Да-да… ладно, - недовольно, всеми силами подчеркивая, что делает огромное одолжение, отозвался Якобсон.

- Спасибо, всего доброго.

На другом конце раздалось нечто, напоминающее кряканье, после чего Якобсон, не прощаясь, нажал отбой.

*****

- Снабженцев ровнял?

Щеглов махнул рукой.

- Переносить не хотели?

Антон нехотя кивнул.

Появление Скрипки и его забота не были кстати: теперь – отвлекаться еще и на него, снова терять нить, потом опять собирать мозги в кучу, чтобы вспомнить, на чем остановился… Но выгнать проявившего участие зама было неудобно. Сергей Сергеевич продолжал скромно стоять, не садился. Пригласить его сесть – означало завязнуть с ним в разговоре; но сам Скрипка не уходил; оставить его нависать над душой стоя – получалось, сделать моветон.

- Садись, Сереж, чего стоишь?

Сергей Сергеевич сел. Следующим движением он полез во внешний карман пиджака. Антон знал, что это означает: сейчас он вытащит пачку своего «Честерфильда» и предложит «покурить».

Скрипка вытащил из кармана сигареты, вежливо-вопросительно, можно сказать, учтиво, посмотрел на Щеглова и с вопросительной интонацией издал мычащий звук.

Тяжелая, дурманящая дымовая завеса в кабинете – это было совсем не то, чего сейчас хотелось, но, вздохнув, Антон согласно кивнул и на это: черт с ним, неудобно выгонять, неудобно отказывать, а Антипенко, в конце концов, никуда не убежит за десять лишних минут. Встав со своего кресла, Щеглов открыл окно, тоже взял сигарету, только из своей пачки. Оба закурили.

- Так и чего? Разровнял? – продолжил свой сочувственный допрос Скрипка.

Ответ подразумевался, понятное дело, положительный. Задымление кабинета компенсировалось, таким образом, приятным массажем для самолюбия. Антон ощутил некоторый прилив сил. Гнетущее настроение, образовавшееся от неприятных разговоров, случившихся только что, немного рассеялось.

Он сделал слегка пренебрежительное движение рукой, словно отбрасывая что-то в сторону от себя:

- Да чего там – ровнял? Сами нарвались, в общем.

Сергей Сергеевич вопросительно поднял брови, изображая неподдельный интерес.

- С Буслаевым договорился. Вполне цивильно. Все объяснил. Уже с айтишниками начал разруливать. Эти, конечно, бумагу от снабженцев стали требовать. Буслаев и бумагу обещал им прислать. А тут мне звонит чмошник этот… какой-то там, знаешь такого, Львов?

- Да, имеется там у них такое явление.

- Звонит и начинает права качать. Точнее, даже не качать, а хамить; а если совсем точно – так он меня просто посылает куда подальше! Вы, мол, что думаете: вы договорились? Нет, нихера вы не договорились! Нам, мол, этот Буслаев до одного места, мы его как захотим, так и повернем…

Скрипка осуждающе качнул головой.

- Ничего себе…

- Чего нам, мол, этот Буслаев? Он-то, мол, конечно, с вами согласится, а разбираться-то нам. Нам, говорит, все дочки теперь обзванивать. Вот ведь, понимаешь! Все дочки им обзванивать!

- Труд неподъемный…

- В итоге он мне, короче, взял и заявил: ничего мы, стало быть, переносить не будем, сами переносите!

Голова Скрипки продолжала качаться из стороны в сторону, как маятник метронома, - так что Антону в какой-то момент даже захотелось вытянуть руку, чтобы прервать эти колебания.

- Я, ты знаешь, в первый момент даже одеревенел прям, растерялся как-то. Думаю: ну ничего себе, совсем люди дезориентировались что-то…

Сергей Сергеевич, продолжая равномерно двигать головой, вставил в нее сигарету, сделал глубокую затяжку, немного подержав внутри себя, выдохнул в комнату огромное облако сизого дыма и изрек:

- Не то слово – дезориентировались. Это ты, прямо скажем, мягко. Не дезориентировались, а охуели совсем!

Еще одна порция сладкой патоки пролилась на самолюбие Антона. Воодушевленный, он продолжил свой занимательный рассказ:

- Да… Ну так вот: растерялся я… немного… а потому как заору, блин. Высказал ему там все, ну ты понимаешь…

- Да, я слышал, через стенку…

- Ну вот… высказал, а в ответ – молчание. Смотрю: а он, сучёнок, трубку бросил, оказывается, прикинь!

От изображения недоумения и сочувствия Скрипка перешел к выражению возмущения и негодования. Его брови сдвинулись, усы грозно зашевелились.

- Я тогда – Якобсону, на мобилу. Но… это ж Якобсон! Большой человек, серьезными делами ворочает. Важность поначалу включил. Мол, что такое, я не в курсе, у меня тут задачи грандиозные, какой такой, мол, Львов, знать ничего не знаю. Взял такой, знаешь, насмешливо-наставительный тон: что у вас там, типа, за проблемы какие-то несущественные…

- По сравнению с его-то проблемами…

- Еще бы. Я ему говорю: вы хоть примерно-то понимаете, что вообще вокруг происходит? Размещение, все такое. А ему – хоть бы что. Я с ним пытаюсь по-человечески, говорю: я же с Буслаевым договорился; а он мне: да, типа, это ерунда, я сейчас позвоню Буслаеву и объясню ему, что не надо ничего переносить. То есть не то что – выполнять не буду, а переубед… переубежд… э-э-э…

Антон запнулся. Совершенно неожиданно для себя он понял, что не знает, как правильно употребить слово «переубедить» в первом лице единственного числа. Это, в общем, казалось бы, не слишком значительное обстоятельство так неприятно поразило его, что он совершенно стушевался и замолчал. Ведь это он обычно смеялся над косноязычием корпоративных чиновников. Особенно, конечно, высших чиновников. Особенно – над Ковыляевым, который никак не мог изжить в себе просторечную полуграмотность. Или не пытался. На его пресс-конференциях Щеглов и краснел, и едва сдерживал смех одновременно, когда Анатолий Петрович в очередной раз произносил что-нибудь, вроде «двухтысячи такой-то год» или внезапно употреблял слово «ло;жить». За восемь лет Антон так ни разу и не решился напомнить президенту Топливной, откуда он вылез, и предложить серьезно заняться собственной речью; просто усмехаться было безопаснее. А сейчас, ему показалось, еле заметная усмешка запрыгала в усах у Скрипки.

- Ну, в общем, ты понял, - пробормотал Щеглов.

- Да-да, конечно, - подтвердил Сергей Сергеевич, и в его взгляде Антону тоже показалось что-то неприятное. – Нормальный разговор с ним, стало быть, не получился?

Щеглов отвел взгляд от лица Скрипки, чтобы не видеть его глаз и усов.
-
 Да никакого не получалось. Пока я ему не сказал, что накатаю телегу, что буду докладывать…

- Да-да, это я уже слышал.

Дернуло опять. Последние слова Скрипки прозвучали как-то нетерпеливо, торопливо, словно слишком длинным изложением своих мыслей его держали не там, где ему необходимо было быть, не давали заняться тем, чем действительно нужно было заняться. Мутная каша опять обволокла сознание, воодушевление быстро улетучилось. Хоть и отогнав (вторично за день) непроизвольную и неприятную мысль о собственной неуместности, такой хорошо знакомой ему неуместности, когда кто-то сидящий напротив него рассуждает подолгу и ни о чем, а он, словно вырванный из реальной жизни, нетерпеливо ерзает на стуле, и нервно смотрит на пропущенные вызовы на дисплее телефона, хоть и подумав о том, что Скрипка вообще-то сам влез к нему в кабинет со своим участием и со своим «покурить» и сам, таким образом, оторвал себя самого себя от своих неотложных дел, Антон все равно более не ощутил желания распространяться.

- Ну а потом пошел на попятный потихоньку. Вроде подействовало. Сказал – перенесут.

- А бумагу?

- Пришлют.

Скрипка неторопливо выпустил из себя большое облако табачного дыма.

- Да-а-а-а-а… - длинно и многозначительно протянул он. – Глядя на этот мир, я не перестаю удивляться.

*****

Когда его зам докурил наконец свой «Честерфильд» и ушел, Щеглов широко распахнул окно, а затем, вдохнув свежего воздуха, набрал номер приемной Ивана Николаевича Антипенко. Секретарша, как ни странно, сразу соединила их.
-
 Сергэич, слухаю тебя! - оптимистично «загэкал» и «затыкал» в трубку Антипенко.

Нарочито «тыкать» он начал после унижения «технической ошибкой», явно подчеркивая таким образом свое иерархическое превосходство. Справедливости ради, так было только тогда, когда они общались один на один: на людях вступать в разговор с Антоном Иван Николаевич избегал. Щеглов же вел себя с Антипенко прямо противоположным образом: один на один он был с ним издевательски вежлив (но он и не мог иначе), публично – почти не скрывал своей к нему неприязни.

- Добрый день, Иван Николаевич! - поздоровался Антон. – Хотел к вам обратиться, по одному вопросику.

- Ну шо ж…валяй Сергэич… обращайся.

Это было не просто фамильярно, а нарочито фамильярно. Щеглов подумал: зря вообще позвонил; наверняка, пока он препирался со снабженцами, Кудряшов предупредил Антипенко о предстоящем разговоре, и теперь Иван Николаевич начинал беседу, что называется, с заранее подготовленной, осмысленной позиции – если, конечно, в случае с ним вообще можно было говорить о каком-то осмыслении какой-то позиции.

Антон опять, как всегда, разозлился на себя: ведь и так все понятно, ведь даже подумал, что проще получить визу безопасности на этот список, а вот зачем-то же полез, и теперь уже не отступишь – придется терпеть это издевательство пролетарским панибратством.

- Вы понимаете, Иван Николаевич… - начал было Щеглов, и ему стало еще более досадно на себя за это беспомощное «вы понимаете».

И это была такая знакомая, так многократно испытанная уже досада: с самого детства, проведенного им на московской окраине, среди сверстников, все больше из простых, все больше из проблемных семей, среди тех, кто принципы теории Дарвина с малых лет познал и усвоил вовсе не по учебникам, - с тех самых пор всегда хотелось, но никак не получалось у него изжить в себе этот сковывающий мандраж перед узколобыми, перед их не знающей сомнений самоуверенностью, изжить, выбросить навсегда униженное заискивание перед ними, бессмысленный поиск их снисходительного одобрения; нет, как ни хотелось, как ни желалось, взмыть высоко над толпой – так выглядело лишь в мрачно-неотступных грезах, а здесь, на земле, никак не получалось у него аристократически-спокойного высокомерия интеллектуала, а все только «вы» на «ты», и «вы понимаете», и «извините», и «хотел вас попросить», и что-то еще в таком же роде…

– Вы понимаете, Иван Николаевич, - повторил он снова, пытаясь сообщить своему голосу хотя бы на грамм более весомую интонацию, - тут небольшая формальность, знаете, возникла. С вашей стороны формальность…

Антипенко молча слушал.
- У нас завтра телеконференция… точнее, не у нас, а у Фостера… точнее, даже не просто телеконференция, а фактически пресс-конференция в виде телеконференции… В общем, неважно… Можете себе представить, какая у нас тут запарка: подготовка, материалы, это же все про айпио… а тут вот еще выяснилось, что ваши требуют от нас согласовать с безопасностью список журналистов…

Иван Николаевич глухо кашлянул в трубку и сообщил Антону вряд ли посетившую его только что, скорее заготовленную заранее глубокую мысль:

- Само собой, Антон Сергэич. Бэзпека - это ж прыоритет, ты, надо думать, у курсе… В соотвэтствыи з вказив… вказаньями Анатолы Пэтровичу…

Щеглов снова подумал о том, сколь бесполезно теряет он сейчас свое драгоценное время.

- Тут просто, Иван Николаевич, имеет место некоторое недопонимание, мне кажется, - продолжил он свое, не обращая внимания на глубокомысленную сентенцию Антипенко. - Речь ведь идет об открытом мероприятии. Все то, что будет на нем говориться, не только не является ни для кого секретом, но, даже наоборот, - это мы… то есть наша компания… мы хотим, чтобы об этом узнало как можно больше народу. Безопасность тут не при чем. Никакой опасности и не подразумеватся…

- Ну, знаешь, Сергэич, - перебил Антипенко, - «нэ подразумевается»… Мало ли шо там нэ подразумевается…

Антону понадобилось значительное усилие над собой, чтобы сохранить терпение:

- Ну, хорошо, не «не подразумевается». Ее просто нет. Наоборот, нужно как можно больше народу охватить, чтобы, так сказать, как можно шире огласить наши планы… Зачем же персонально всех согласовывать?

Иван Николаевич вдруг громко, почти оглушительно, загоготал в трубку, так словно Антон либо очень удачно, с его точки зрения, пошутил, либо, наоборот, сморозил совершенно невозможную глупость. Скорее, конечно, подразумевалось второе.

- Як зачэм?! Как зачэм?! – заговорил, отгоготавшись, Антипенко. – А удруг там який-то нэдоброжэлатэл пробэретцэ? И шо? Понапышет потом… Вам-то, как усэгда, ничого, а Антипенко – к отвэту! Знаю, знаю! Анатол Пэтрович к вам, а вы йому опять – це ж, мол, телеконфэрэнцыя, це ж - к Антипенко!

Уже три года что-нибудь подобное он повторял по любому поводу.

Щеглов провел рукой по лбу. Лоб был жирный, хотя в кабинете вовсе не было жарко. На руке остался заметный слой серой грязи, как будто он копался в земле, а не сидел в закрытом, кондиционируемом офисе.

- Послушайте, Иван Николаевич, ну при чем тут это? Какая тут вообще может быть ответственность? Хоть ваша, хоть моя! О чем вы говорите?

- Вот при том, Сергэич, при том! Согласуй-ка ты этих своих пысак лучше с Выленским, нэхай он свою закоручку мени поставыт.

Было понятно: Иван Николаевич прочно занял свой плацдарм и отступать с него не собирается.

- Да мы, когда обычную прессуху… то есть пресс-конференцию… мы когда ее проводим, с ними список не согласовываем, - совсем уже безо всякой надежды сделал Антон еще одну вялую попытку усовестить Антипенко. - Только в явочном порядке: обеспечить пропуск.
-
 Видкрытую - не знаю, открытую – это ваше там дило, як вы рэшаэте. А здесь – вам связь же, а це – моё! И мне не надо… Слухай, Сергэич, да ты бы давно уже согласовал все, чем нам тут вот это… Больше ж врэмени мы с тобой потеряли…

В очередной раз за сегодняшний день Антон почувствовал мутно-горячую волну, словно бы поднимающуюся снизу вверх по его телу. Наполнив его до края, достигнув головы, она утомленно вырвалась наружу – свистящим шумом в ушах. В очередной раз Антон задохнулся от гнева, от бессильной усталости – усталости от долгих лет бесконечной борьбы с ничтожными, никчемными людьми за ничтожные, никчемные глупости… Хотелось кричать и топать ногами, но… то, что можно было себе позволить с Якобсоном, никак нельзя было – с Антипенко: тот был явно выше по рангу, а стало быть, по определению оказался бы прав именно в том случае, если бы Щеглов позволил себе лишнее. А потому – как ни хотелось ему безо всяких экивоков сообщить Ивану Николаевичу все свои соображения и по поводу его личности, и по поводу всех подобных ему личностей, и по поводу пользы от их наличия на этом свете и особенно в корпоративной структуре Топливной компании, Антон лишь нервно тряхнул головой и не слишком дружелюбно прошипел в трубку:

- Ладно, я вас понял.

- Угу… - пробурчал Антипенко и, посчитав, видимо, вопрос исчерпанным, отключился.

Если бы он хотя бы попрощался или сказал напоследок что-то, что можно было бы, пусть и с натяжкой, засчитать за примирительное, - на том бы все и закончилось. Но брошенная им трубка была столь явной демонстрацией превосходства, столь надменно-вызывающим, привыкшим к безнаказанности хамством…

Нет-нет, нельзя, конечно, позволять себе лишнего с высшим по рангу, но равно нельзя – допускать вот такое собой небрежение… нет-нет, это тоже никак нельзя: вокруг такое поймут неправильно, поймут так, что он стал слаб… это поймут все – и тогда только и лови летящие камни.

Снова, не успев толком ничего обдумать, даже и не пытаясь это сделать, Щеглов набрал телефон Антипенко – на этот раз прямо ему в кабинет, без церемоний.

- Ну шо там ишо? – недовольно отозвался, по громкой связи, не беря трубку, Антипенко.

- Считаю своим долгом сообщить вам! - холодно-официально проговорил в телефон Щеглов. – Прямо сейчас у меня, конечно, нет времени и возможности апеллировать к руководству, и мне хочешь не хочешь придется получить у безопасности эту вашу визу. Но после того, как телеконференция пройдет, в отчете о ней, который будет готовиться для Ковыляева, а он обязательно будет нами готовиться, причем за подписью Фостера, так вот там мне, никуда не денешься, придется указать, какие корпоративные службы оказывали нам должное содействие, а какие, наоборот, в содействии отказывали или, скажу более, необъяснимо препятствовали нормальной работе по организации важного корпоративного мероприятия – не проявляя, таким образом, надлежащего понимания приоритетных задач развития компании.

Конечно, Антон врал. Никаких отчетов он писать не собирался. Терпеть он не мог этих отчетов.

Антипенко, впрочем, все равно не проняло.

- Валяй, Сергэич! - гоготнул он опять. – Пыши, пыши.

*****

Резко бросил трубку, с хлопком закрыл створку окна; потом открыл опять, закурил. Даже злость на Антипенко не перевешивала снова захлестнувшей досады на самого себя: и из-за потерянного времени, и из-за необдуманно-рефлекторной и оттого жалко-бессильной попытки изобразить подобие угрозы. Со своей «старой гвардией» Ковыляев давно уже пребывал в отношениях весьма прохладных, прицепиться к кому-нибудь из них – всегда был только рад; но это работало только в том случае, когда обвинение в их адрес исходило от нынешних фаворитов Анатолия Петровича – а к ним Антон никак не относился. По этой причине, ему, даже если бы захотел он это сделать, обращаться к Ковыляеву с жалобами на Антипенко было из разряда бесполезной траты времени и сил.

В любом случае, сейчас – звонить в «безопасность», Виленскому. Что ж, Виленскому – это проблем не предвещало… И чего, правда, не сразу – ему?

Глава управления безопасности Топливной компании Александр Иванович Виленский(для Антона – просто Саша, поскольку по возрасту их разделяла не такая уж и пропасть лет), как подчиненный Рахманова, был, конечно же, бывшим гэбэшником. Не всем, но тем, кому положено, было известно и то, что слово «бывший» в его легенде было лукавством – и не только в переносном смысле (поскольку бывших гэбэшников не бывает), но и вполне в прямом: откомандированный на ответственное задание в Топливную компанию, из органов Виленский уволен не был.

Столь же естественным выглядело и то, что Нуруддину Фахруддиновичу шибких талантов у себя в подчинении держать было несподручно, поэтому был Виленский призван в корпоративные ряды не из 1-го, не из 2-го, не из 4-го, даже не из «пятки», а из бывшего 9-го управления КГБ, раздутого после распада страны до целой самостоятельной армии. То есть, иначе говоря, из охранников, из тех, кого за глаза всегда обидно называли «мебелью». Логичным образом свои корпоративные задачи Виленский воспринимал без излишних усложнений: и главный офис корпорации, и офисы ее предприятий в регионах он планомерно превращал в подобие крепостей, способных выдержать и штурм, и осаду. Тому аналогично осуществлялись также и функции обеспечения безопасности корпоративного руководства. Что именно архаическое сознание Виленского выковыривало из глубоких глубин его мозга: образы древнерусских князей или средневековых европейских феодалов – то было никому неведомо; однако же президенту Топливной стараниями Александра Ивановича и шагу не дозволялось ступить без огромной, до зубов вооруженной гвардии и всех надлежащих в связи с ее наличием церемоний.

При этом по своим личным качествам этот профессиональный охранник Щеглову скорее нравился: исполняя свои функции на предельно примитивном уровне (иного от него, собственно, никто и не требовал), он никоим образом и не пытался напускать на себя важности, никогда не «дул щеки», относился к «мерам обеспечения» и к роли своего управления в корпоративной структуре с простоватым, но вполне здоровым юмором. К тому же для тех, кому он лично симпатизировал, вполне охотно делались им исключения из анекдотически строгих, вечно нагнетаемых Рахмановым (в этом случае – больше для пущей важности) «требований безопасности»; это при том, что заработать личную симпатию Виленского было не так уж и сложно: достаточно было к нему самому относиться без чванства и высокомерия.

Ввиду вышеперечисленных причин, отношения между начальниками управлений общественных связей и безопасности Топливной компании были просты и по форме, и по сути и лишены каких-либо подводных камней. Единственная сложность в будничных контактах с «безопасностью» заключалась в том, что Александр Иванович так же просто и незатейливо, как симпатизировал Антону, недолюбливал Скрипку, а потому решать лично с ним какие-либо, даже самые, казалось бы, несущественные проблемы, Антону всегда приходилось самому, причем не только устно, но и, что называется, физически: то есть за любой подписью Виленского, если нужно было получить ее быстро, а не через не отличающийся расторопностью секретариат управления безопасности (такое явление в этом подразделении тоже имелось), Щеглову нужно было являться лично. Именно это сегодня и было в итоге очень не к месту, именно из-за этого Антон, пытаясь сэкономить время и решить вопрос напрямую со связистами, потерял его еще больше.

По телефону Александр Иванович откликнулся, как всегда, мрачновато и сухо, но уже через секунду голос его изменился: эта секунда, видимо, потребовалась ему для того, чтобы мыслительный процесс нагнал информацию, поступающую посредством органов чувств, и сопоставление услышанного в телефонной трубке и увиденного на дисплее с накопленными «на жестком диске» Виленского данными позволило бы ему вспомнить, кто такой Щеглов и как этот Щеглов соотносится с ним самим.

- А-а-а, Антош, привет! – сказал он почти ласково, когда слияние информационных потоков в его голове завершилось. – Как ты там?

- Да ничего, Саш… Как у тебя?

- Ой, да как обычно: укрепляемся! - сообщил Виленский и хохотнул в трубку звуком, похожим на хлопок выстрела.

- М-м-м… это вы что-то против течения как-то… - поддержал его веселый настрой Щеглов. - Тут, понимаешь, все открываются. Прозрачность, понимаешь… Только вам бы все замков понавешать…

Повисла небольшая пауза.

- Шучу, конечно, - поспешно добавил Антон.

- А-а-а… о-о-о-й! - протянул Виленский. – А я уж подумал – наехал, что ли?

- Ну да, конечно, Саш. Вот сижу тут, заняться мне нечем, дай-ка, думаю, на Алексан Ваныча возьму да наеду! Позвоню ему – специально для этого. А то мешает, понимаешь, нашему прогрессу…

Александр Иванович, осознав направленность разговора как шутливую, весело рассмеялся.

- Слушай, я вот что, кстати, - продолжил Антон. - Я, собственно говоря, по поводу тех как раз, кто на самом деле ему мешает, прогрессу-то нашему. Я бы даже сказал: сует палки в колеса, так сказать, ржавой телеге общего нашего дела…

- Что такое? – живо отозвался Виленский.

Сатирические выпады Щеглова Александру Ивановичу всегда приходились по душе. Как человека почти военного, привыкшего к работе на свежем воздухе, они его явно бодрили, поднимали портящееся в душном офисе настроение. К тому же Виленский, как уже говорилось, и сам был не чужд юмористически-жизнерадостному взгляду на окружающую действительность.

- Да блин! Ты прикинь: у нас завтра прессух… ну, то есть пресс-конференция. У Фостера, прости Господи. Ну и поскольку она у Фостера, то она, как ты понимаешь, не обычная, а посредством, так сказать, новейших технологических достижений, то есть по телефону. Это теперь, знаешь ли, модно, особенно у носителей демократических ценностей.

- У кого?

- У носителей, говорю. Демократических ценностей. Фостер – он же кто? Он – носитель. Приехал к нам сюда, принес свои ценности…

Александр Иванович опять выстрелил в трубку коротким смешком.

- Короче, телеконференция у этого носителя. Будет всем демонстрировать посредством телефонной связи, что наша компания тоже этим ценностям совсем не чужда. А поскольку мы размещаем, как ты, вероятно, в курсе, наши акции на всяких там рынках, то все эти банкиры, брокеры, инвесторы и прочие спекулянты должны быть уверены, что мы уже достаточно демократичны, открыты, прозрачны… ну что там еще? В общем, что мы, в связи с этим, не кинем их, ****ь, как лохов…

Виленский снова довольно захихикал. Сочетание в речи Щеглова сложных интеллектуализированных оборотов, нецензурных междометий и уличного жаргона согревало его суровое офицерское сердце: ругающийся матом пиарщик становился в его глазах ближе к народу, а сам он казался себе возвышеннее, мудрее, достойнее – раз даже этот, слывущий в компании высокомерным, но лично ему явно симпатизирующий очкастый сноб разговаривал временами на таком понятном языке.

- Ну так вот. А телеконференция – это, как ты понимаешь, по части другого видного деятеля современности, без которого вся наша Топливная сама себе не друг…

- Да-да-да… - Александр Иванович решил принять в разговоре не только статичное участие. – Кажется, догадываюсь, о ком сейчас речь…

- Ну а как же, Алексан Ваныч? – продолжал паясничать Антон. – Как же тут не догадаться? Двух таких персонажей у нас с тобой в распоряжении, увы, нет.

Эта незатейливая шутка почему-то пришлась Виленскому по вкусу более, чем все остальные.

- Да уж, да уж… - закашлял он в трубку, почти давясь от смеха.

Антон подождал, пока он откашляется, и перешел непосредственно к делу:

- Беда, однако, Саш, в том, что этот вот самый деятель искусств решил теперь еще и за вас поработать.

Услышав такое, Александр Иванович сразу прекратил смеяться и насторожился.

- Это как так?

- А вот так! Держать, говорит, не пущать… Даже не за вас – он, я бы сказал, хочет быть лучше вас. Бдительнее, так сказать, и прозорливее… Речь вот о чем. Телеконференция – это фактически та же пресс-конференция, только журналисты не сюда в офис приходят, а по проводам подключаются, и мы им, соответственно, по телефону вещаем…

- Да-да, это я знаю, а при чем тут мы? – нетерпеливо перебил Виленский.

- Вот. Тебе, Сань, как здравому человеку, даже в голову не придет, где же тут можно проявить настоящие чудеса бдительности. А вот Иван Николаевич – он нашел…

Александр Иванович, будучи натурой здоровой, крепко, обеими ногами стоящей на земле, долго и напряженно отслеживать логическую последовательность высказываний просто не умел. Упоминание имени Антипенко вызвало у него рефлекторную реакцию – он, расслабившись, опять начал смеяться.

- Да уж, этот-то найдет, куда нам…

- Ни вам, ни нам, ничего не смыслящим в вопросах безопасности. А точнее: и вам, и нам – теперь-то наконец понятно, у кого учиться.

Телефон издал резкий звук – параллельный входящий вызов. Щеглов посмотрел на дисплей – это звонил Каракозов.

Господи, только его еще не хватало сегодня!

Что может быть у него? Наверняка опять: «конференции молодых специалистов», «профессиональные олимпиады», «награждения передовиков», «корпоративные состязания» или какая-нибудь еще совковая дребедень, крепко-ностальгически, колом не вышибешь, сидящая в мозгах начальства, а потому ныне так удачно используемая для генерации больших-больших финансовых вливаний теми, кто оказался на нужном месте. Каракозов – он как раз на таком месте; он будет осваивать свой поток, а к нему, к Щеглову, лезть с бесконечными сопутствующими потребностями: обращения, поздравления, еще того хуже - «сообщить в СМИ», как будто нет на свете ничего интереснее, чем «мероприятия по повышению корпоративной культуры» – отвратительные самой очевидностью своих истинных целей, вдвойне мерзкие, когда видишь лица тех, чье доверчивое счастье откровенно используется «вышестоящими» корпоративными менеджерами в личных интересах, втройне низкопробные потому, что заканчиваются они все одинаково: пьянкой…
Ч
то еще может быть ему нужно? Антон вспомнил свое отсутствие на региональном совещании по кадрам (то самое, о котором он рассказывал Гуревичу), вспомнил последующий, вроде бы шутливый по форме, но, в целом, довольно гаденький, словно небрежное поигрывание милиционера наручниками, разговор с Каракозовым по этому поводу. Неприятное предчувствие кольнуло его в бок, но он, отогнав его, вернулся к разговору с Виленским. Ничего, Каракозов, хоть и вице, а сейчас – пусть подождет.

- В общем, Саш, наш технический гений требует, чтобы я согласовал с вами список участников этой телеконференции. А то, говорит, мало ли кто там подключится, пусть безопасность их всех, говорит, проверит. Бэзпэка, це ж, розумишь, прыорытэт, ну ты понял, да?

- Что? Кто? Как? – по-прежнему веселясь, переспросил Виленский.

- Безопасность, говорю. Приоритет наш. Вишь, ты даже на ридне мове не того… А вот, Антипенко – он-то понимает… Ну, что, Ваныч? Будешь их всех проверять?

Виленский важно засопел.

- Всех? А у тебя их сколько там?

- Десятка три минимум. Тут еще, знаешь, вопрос, сколько их там антипенковские провода выдержат. Да еще с тобой несогласованных…

- Три десятка? – серьезно спросил Виленский. – Ну это, если на каждого по неделе примерно… вот сам и посчитай.

- Д-а-а-а-а-с… - в тон ему серьезно протянул Антон. – До завтра точно не управитесь.

На другом конце трубке раздался громкий хохот, напоминающий теперь уже не выстрелы, а звук тракторного мотора.

- Ага, топтуны(26) никак не поспеют…

- И что же вот нам, спрашивается, теперь делать? Как сможем мы, так сказать, соответствовать высоким требованиям момента? В лице Антипенки…

- Что-что, Сергеич? Что нам надо сделать? Ты не мог бы…

Вот это и нравилось Щеглову в Виленском – его простоватая, до угловатости, прямота. Хоть и любил Александр Иванович ощущать себя не чуждым интеллектуальных вербальных игр, никогда при этом не стеснялся он и своего временами им несоответствия, не тщился зазря, не тушевался переспросить, если чего не понял, предоставляя, тем самым, своему собеседнику возможность и думать, и решать за себя.

- Хм… - Антон изобразил глубокомыслие. – Я, Алексан Ваныч, думаю, э-э-э, знаете, что?

- Да-да, м-м-м… - Виленский опять попытался соответствовать стилю, однако на «вы» он не смог. – Что думаешь?

- Я… - понизил голос Антон. – Я думаю, что должен толкнуть вас на должностное преступление!

- На что-о-о?! – начальник управления безопасности грозно повысил голос.

- Да-да, а вы что думали? Тут сухим из воды не получится…

- О, нет! – возгласил Александр Иванович. Ему, видимо, показалось, что он, попал наконец, в предложенный тон; как актер, вошедший в роль, и он попытался продолжить, но тут же и сбился: – На это… э-э-э… мы никак… э-э-э… мы не того…

- В общем, эта… - сделав паузу, Антон изобразил почтительное колебание. – Саш, хотел, если серьезно попросить: подмахни по-быстрому этот список, а? Пожалуйста! Заебал меня в натуре этот придурок! Не хотел тебя беспокоить, честно, но он упирается. И никаких слов, гад, не воспринимает.

Виленский, испытав, очевидно, очередной прилив положительных эмоций от простоты употребленных Антоном образов, попытался облечь свои чувства в словоформы.

- Ну ты, Сергеич… ну какой вопрос? Да чего ты вообще? Кого беспокоить? Ты бы сразу мне… а зачем вообще ты там что-то с ним?

Это и был ожидаемо-положительный ответ. Оставалась еще одна небольшая тонкость, собственно, та самая, из-за которой Антон и пытался обойтись без звонка Виленскому: кабинет последнего находился ровно на противоположном конце длинного офисного здания Топливной. Только пройтись туда-обратно – уже почти десять минут; а ведь еще, если придешь, то и не уйдешь сразу; одним словом, идти туда сейчас самому – означало потерять еще полчаса минимум, а то, глядишь, и час. Проблема была в том, что Александр Иванович, как упоминалось, совершенно не выносил Скрипку, и с этим шутить, Антон знал, не стоило; в то же время объяснить Скрипке, что всего одна ступенька в иерархии в глазах Виленского дорогого стоит, что панибратствовать с ним, будучи ниже рангом, нельзя ни при каких обстоятельствах, что этого человека не нужно называть по имени, но без отчества, а также, что не самая блестящая идея – ворковать с начальником управления безопасности расслабленно-медовым голосом и при этом томно поглаживать свои усы, было положительно невозможно; исправлять же испорченное видом Скрипки настроение Виленского, объяснять ему, что Скрипка ходит, думает и говорит так, как он это делает, вовсе не потому, что не имеет ни малейшего уважения к личности Александра Ивановича – просто он делает так всегда и везде, означало – потерять еще больше времени, чем пойти к нему самому.

К Виленскому вообще кого-либо посылать – это нужно исключительно аккуратно; кого-нибудь туда надо бы очень нейтрального, почти незаметного, чтобы четко зашел, четко вышел, разве что честь не отдал… Кого? Ну да, Петракова – его, конечно…

Александр Иванович, тем временем, продолжал свой незамысловатый монолог:

- Вечно от него одна головная боль, знаю. Весь мозг вынесет. Да еще говорит ведь так – не поймешь половину… И как только главный наш с ним? Ты, короче,
Сергеич, заходи, подмахнем все…

- Э-э-э… - заскрипел Антон, - э-э-э… Сань, тут такой завал… Просто – ну задница какая-то! Весь день со стула встать не могу.

Виленский опять захохотал.

- Встать не можешь? Со стула? Профессиональная болезнь никак прихватила?

- Да ну тебя. И вот да, между прочим. Восемь лет тут. Ты что же думал? Полный пакет.

- Ну вот, - ворчливо отозвался Виленский. – Вечно с вами, умниками… Вечно – вот так. К нему со всей душой, а он нос…

Это он, конечно, шутил.

- Чего – нос? Чем это тебе мой нос?

- А чего? Что ж я не понимаю, что ли, чего ты завел про свою запарку? Не хочешь ко мне идти! – капризничал начальник управления безопасности. – Посидели бы, чайку попили. А то и не чайку…

- Да я б с удовольствием! Ты ж сам знаешь, как оно бывает, – и зачем так говоришь? Не первый день здесь…

- Знаю, знаю… Так вот и не зайдешь никогда…

Щеглову даже неудобно стало. Не сказать, чтобы компания Виленского его как-то особенно вдохновляла, но уж больно искренне прозвучало его простоватое солдатское расположение. Стало стыдно за свои незатейливые манипуляции.

- Зайду, зайду… Обязательно. Завтра, может. Проведу эту хрень с Фостером и забегу…
- Да ладно, ладно, Сергеич, ну я ж… ты ж… я понимаю, - Виленский обреченно вздохнул, несколько секунд помолчал и вдруг, опять капризно, добавил:
- А сегодня? Опять свою Скрипку будешь подсылать?

- О нет, нет! - Антон торопливо оборвал собеседника, чтобы тема личной неприязни Виленского к Скрипке, не дай Бог, не получила неожиданного развития. – Его и вообще сейчас нет, - зачем-то еще и приврал он. – Я сейчас кого-нибудь… кого-нибудь нормального… Только одна просьба еще: ты подпиши сразу, пожалуйста, чтоб он мне тотчас вернул. Время просто – ну совсем не терпит. С этим размещением – все, видишь же, как с ума посходили! Отовсюду валится, а тут еще…

Эти оправдания Виленский счел излишними.

- Да нет проблем, Сергеич, пусть сразу заходит, - прервал он Антона.

- Спасибо, Саш.

- Добро;.

*****
На часах было без малого три. Это означало, что через полчаса заканчивал работу буфет: значит, пообедать сегодня вряд ли получится.

Щеглов позвонил Петракову. Тот ответил, как всегда ровно, отсутствующе: "Добрый день, Антон Сергеевич!", и даже в таком, ничего, казалось бы, не значащем ответе, Щеглов услышал вполне привычное: собеседника его мало интересует сейчас с ним происходящее.

Михаил Михайлович Петраков, по должности главный специалист отдела информации управления общественных связей, был для Антона тяжелым наследием прошлого. Этот человек, предпенсионного возраста, но вполне крепкий, не жалующийся на здоровье, работал в здании, где располагался сейчас корпоративный офис Топливной компании, практически целую вечность, можно сказать, с незапамятных времен. Здесь он пересидел, перестоял, а временами бурными, когда требовалась для сохранения своего местечка в жизни наиболее высокая степень серости и незаметности, он в каком-то смысле и перележал, как в укрытии, множество самых различных реформ и пертурбаций, слияний и разделений, изменений ведомственных названий, а под конец, даже и форм собственности. Здесь, в этих стенах, он встретил и проводил по разным причинам за их пределы такое количество формальных своих начальников, что многих толком уже и не помнил: в разговорах он постоянно путался в их фамилиях, именах и отчествах, а временами и Щеглова величал то Сергеем Михайловичем, то Николаем Александровичем, то Юрием Федоровичем, то еще кем-нибудь.

Секретом такого служебного долголетия Петракова было, несомненно, то обстоятельство, что собственно служебные обязанности его никогда и нисколько не волновали. На своем рабочем месте он существовал в режиме неизбежного долженствования, каковое подразумевало для него необходимость регулярного механистического выполнения определенного набора телодвижений. О смысле этих движений, об их результате – он никогда не задумывался: просто делал то, что ему говорили, примерно, спокойно, безропотно, без излишнего рвения, от сих до сих, с девяти до шести, с перерывом на обед. По образованию был он горным инженером, но это этот факт повлиял на жизнь его только таким образом, что в свое время, по распределению, попал он на должность какого-то младшего клерка в профильное министерство. Это было тогда не сложно: просиживать штаны в конторе стремились немногие, больше рвались на заработки, на "СеверА". А Петраков не рвался – он довольствовался малым. И это малое с лихвой себя оправдало: теперь, когда те, особо амбициозные, на этих своих «Севера;х» только спустя много лет, так и постарев там, поняли, что всю жизнь свою они в итоге непонятно зачем загибались в холодной и грязной дыре, что их, молодых, просто и безыскусно надули незатейливыми, нелепыми сказками, что все заработанное как дым растаяло, а все высокое, ради чего ехали они в болота, леса и тундры, в Заполярье, смыло и унесло в общем крахе и позоре огромной страны, что на Большую Землю уже им не выбраться, а так и подыхать в холоде, в гнилости, во мраке и в нищете - вот теперь Петраков, в отличие от них, точно знал, что не зря он жизнь свою и свою в ней дорогу топтал тихо и незаметно, без шума, без всполоха. Полз скромно, но с удобствами, и к приближающейся старости были у него и кусок хлеба, и те, с кем этот кусок не жалко разделить.

В министерстве Михаил Михайлович на первые роли тоже не рвался. Это было ему вовсе ни к чему. Такие понятия как служебный рост или, не дай Бог, профессиональные амбиции, оставались ему чужды и непонятны; о горной своей инженерии он и не вспоминал, занимался сереньким канцеляритом, стоял, где поставили, шел, куда пошлют. Никакой особой пользы от него никому не было, но и вреда никому он не приносил; а потому иметь его своим сотрудником, конечно, никто не стремился, но и гнать, увольнять, вместе с тем, никому в голову не приходило – не за что было, да и зачем? Сплавляемый от подразделения к подразделению, болтался Петраков долгие годы между главками, управлениями и отделами, пока не доболтался до самого на тот момент заброшенного, неприметного, никому не нужного отдельчика, озадаченного нелегким функционалом: его сотрудники ежедневно вырезали из небольшого перечня центральных газет все статьи, имеющее содержательное касательство к разграблению недр обожаемого Отечества, наклеивали эти обрезки на чистые листы бумаги и представляли данный высокотехнологичный продукт высшему ведомственному начальству, поначалу еще министерскому, потом тому же, но уже корпоративному, - с тем чтобы, очевидно, означенное начальство имело возможность поддерживать в себе достойный уровень информированности. Ввиду того, что копировальная техника в тот нелегкий для страны период не получила еще на ее просторах достаточного распространения, описанный продукт в рамках отдельно взятого ведомства получил статус эксклюзивного, поставлялся только самому высокому руководителю и двум первым его замам и был гордо поименован названием «информационный дайджест»; отдел, в котором как раб на галерах трудился Петраков, тоже, соответственно, стал «информационным»; ну а сам Михаил Михайлович таким вот именно образом оказался у истоков информационного величия Топливной компании. Как нетрудно догадаться, именно этот отдел со временем, после нескольких трансформаций, стал не чем иным как корпоративным управлением общественных связей, а Петраков, продолжая клеить свои «дайджесты», досидел и до появления здесь на должности начальника данного подразделения Антона Щеглова.

Излишне говорить, что и Щеглов также не нашел в себе сил его уволить. Толку от Петракова было мало; и его бестолковость, и его полное равнодушие, и этот его взгляд, в котором всегда читалось одно: что его здесь нет, что он где-то совсем в другом месте, дома, в Орехово, в скромной своей квартирке, или на даче, на шести сотках, с детьми, внуками, женой, - все это, конечно, доводило Щеглова до белого каления. Но поначалу – было не до жиру: принимать на работу новых сотрудников ему не позволяли, и всего-то у него был – один Петраков, и лучше уж было с ним, чем без него. А потом, когда стало можно, когда появились те, кто по своим профессиональным качествам, Петракова явно превосходили, тогда – уже и не хотелось как-то от него избавляться: и было жалко, и вроде привык; а главное: чем дальше, тем больше безучастность Петракова к делам службы становилась самому Щеглову понятнее, даже ближе, поскольку и им самим подобная безучастность все острее ощущалась как насущная необходимость. Кроме того, Петраков, хоть и отсутствующий, а был здесь с ним с самого начала, и Щеглов, не слишком часто имея в нем реальную, не надуманную потребность, нередко ловил себя на желании зачем-нибудь да вызвать его к себе. Это было странно (наверное, он этого даже стыдился), но Антон определенно испытывал некоторую привязанность к этому недалекому, непритязательному, но при этом весьма покладистому и, в общем, приятному ему человеку.

- Михал Михалыч, день добрый, как поживаете?

- Спасибо, все нормально, все хорошо.

- Михал Михалыч, я бы вас вот что попросил: у Скрипки взять список журналистов для завтрашнего фостеровского мероприятия…

- Завтрашнего? Какого именно?

Петраков был не в курсе. Все носятся – ему нипочем. Эх, вот бы и самому так…

- Завтра телеконференция. У Фостера. Да неважно это. Я вас прошу: у Скрипки возьмите список – он поймет какой именно - и отнесите его Виленскому, чтоб он черкнул на нем свою визу. Только сразу зайдите, он подпишет. Я с ним договорился. Не отдавайте секретарю, подчеркиваю, зайдите сами, он в курсе. После этого снимите с этой бумажки две копии, оригинал оставьте нам, а копии отдайте: одну – Антипенко, другую – Кудряшову. Пускай у каждого будет по копии. Нет, лучше три копии даже. Еще одну этому… э-э-э… Каштанову, вот!

- Хорошо.

- А оригинал верните Скрипке.

Щеглов собрался было уже положить трубку, но Петраков остановил его.

- Антон Сергеевич, тут еще вопрос у меня один…

- Что там? – нетерпеливо вздохнул Антон.

- Я вчера заходил, вы заняты были. Сегодня Сергей Сергеичу отдал, он тоже говорит: не до этого.

- Ну? О чем речь? Какой вопрос-то?

- Там эти «Золотые фонды России»…

Ах, ну да, опять это… «Золотые фонды»… надо ж, как пафосно!

Требовать от Петракова дифференциации дел по степени важности было бесполезно. Для него все было одинаково неважно. В регулярные его обязанности входило немногое – держать в порядке корреспонденцию, чтобы ничего не терялось и не забывалось, готовить по ней простейшие ответы и отписки в тех случаях, когда для этого не требовалось чрезмерных интеллектуальных усилий, ответственного решения или особых литературных талантов, а также ежедневно рассылать электронный мониторинг СМИ и разносить его печатные версии особо продвинутым представителям высшего корпоративного руководства. Все это, понятное дело, было Петракову до лампочки; но за это он вместе с тем получал свою зарплату; а потому вмененные обязанности он исполнял прямолинейно, упрямо и педантично, вне всякой зависимости от того, что происходит вокруг.

- А-а-а… Ну что там с ними?

- Там надо что-то ответить. Может, посмотрите?

Вопрос бы задан мягко, ненапористо, но Щеглов знал: Михаил Михайлович ни за что не отстанет. Неумолимо, как компьютерный календарь, он будет напоминать о висящей «задаче» снова и снова, пока Антон не сделает наконец то, что от него требуется. И может статься, следующий момент, который он выберет для напоминания, будет еще более неподходящим, чем нынешний.

- Ну, вы тогда с визой этой разберитесь, а потом, когда придете возвращать Скрипке список, возьмите у него бумагу про эти фонды и зайдите с ней ко мне.

- Окей, - ответил Петраков.

- И вот еще, - вспомнил Антон. – По этому списку… Там надо бы еще со связистами согласовать количество же этих журналистов… я забыл совершенно…

Михаил Михайлович молчал. Щеглов почувствовал себя неудобно – из-за того, что загружает Петракова еще одной задачей. Ему бы с одной-то справиться… Но просить об этом еще кого-нибудь, было Антону сейчас совсем несподручно - ведь тогда нужно сначала придумать, кого попросить.

- Сделайте и это, пожалуйста, Михал Михалыч, - подчеркнуто вежливо, почти извиняющимся тоном попросил Щеглов, и, чтобы облегчить Петракову задачу, последовательно разъяснил ему всю процедуру: - Вы зайдите к Скрипке, по количеству созвонитесь вместе с Сергеем Каштановым, он подскажет, сколько народу они могут подключить одновременно к своим проводам. Если надо, сократите сразу список до нужного количества. И уже после этого несите к Виленскому, чтоб он свою визу на окончательный перечень поставил.

- Окей, - опять откликнулся Петраков.

Так он отвечал теперь часто - видимо, перенял эту манеру от более молодых сотрудников; но только сейчас Антон подумал, как комично это звучит из его уст.

*****

Не успел Щеглов положить трубку, как снова раздался звонок – и это опять был Каракозов. Трубку нужно было брать: иначе следующий звонок будет на мобильный. Отвечать все равно придется.

Каракозов, как упоминалось, с относительно недавних пор был пожалован повышением: из начальника кадрового управления он вырос в вице-президенты, причем должность вице-президента по кадрам, или, как теперь охотнее говорили, «по персоналу», была создана в Топливной специально под него, так же как вице-президента по юридическому обеспечению создали специально под Кужелко. Взлет Каракозова, согласно официальной версии, был вызван ростом требований, предъявляемых к качеству человеческого материала в преддверии выхода компании в приличное общество. Для повышения внимания к работе с персоналом имелись и более насущные причины: Топливную буквально распирало от мутного потока устремившихся в разрастающуюся корпорацию профессиональных дармоедов, почувствовавших наличие здесь возможности легко и без ущерба для здоровья поживиться; этот поток нужно было хотя бы попытаться как-то упорядочить. Однако, как подозревал Антон, значение кадрового направления возросло в связи с причинами скорее частного характера. После размолвки с Ковыляевым Плетнев, по всей видимости, взял курс на постепенную замену управленческой команды людьми, не имеющими с Ковыляевым общего прошлого. В связи с этим Анатолий Петрович, получив наиболее ощутимую оплеуху в виде Кужелки, решил, надо полагать, в ином случае не зевать и побыстрее застолбить ключевую позицию; кроме того, он, вероятно, рассчитывал, что этим благодеянием (далеко, надо сказать, не первым) заставит Каракозова более активно противостоять своему превращению в генерала без армии – так как борьба за позиции Ковыляева станет для Сергея Игнатьевича борьбой также и за сохранение своего собственного, высокого и высокодоходного, статуса. Здесь, однако, как подсказывало Щеглову его аппаратное чутье, Ковыляев в своей провинциальной наивности в очередной раз просчитался. Собственной властью он мог лишь учредить новую вице-президентскую должность, а вот для назначения на нее конкретной фигуры требовалось одобрение совета директоров компании – каковое просто не могло состояться без согласия Плетнева. Ковыляев наверняка считал, что Плетнев, такое согласие давая, внял каким-нибудь «аргументам», изложенным в подготовленной самим же Каракозовым туповато-безграмотной служебной записке; в реальности же высшее одобрение в конкретно-исторических условиях могло состояться только в том случае, если перед назначением Каракозов сам побывал у Плетнева, где выслушал от него и принял все условия своего назначения, тем самым, кстати, и гораздо более надежно гарантировав себе сохранение своего статуса и доходов.

Да и вообще: а не был ли Каракозов тоже из "этих"?

- Да, привет, Серёж.

Каракозову, после того как он обрел себя в новой должности, прежнее фамильярное «Сережа», понятное дело, не нравилось. Но Антон все равно называл его так: перейти на официальное имя-отчество после нескольких лет панибратства казалось ему пошлым и унизительным. Кроме того, чего греха таить, испытывал он и определенное злорадство, опуская Каракозова, с его хлещущим через край самодовольством, с небес на землю, оглушая его, как звонкой пощечиной, этим «Серёж». Не хотелось признаваться себе, но все же Антона задевало то, что Каракозов обошел его в служебном росте.

- Привет. Слушай… ты зайди ко мне… надо поговорить.

Голос кадровика был несколько менее вальяжен, чем бывало обычно. Более того: он, казалось, был даже напряжен. Впрочем, какая разница, что у него там и из-за какой очередной глупости он напрягается? Заботы о завтрашнем – они были явно поважнее. Каракозов, он, конечно, вице, но ведь без году неделю, так что ничего… Послать, но вежливо.

- Да-да, Сереж, обязательно, но только я прошу: попозже. Сейчас никак, у Фостера завтра конференс-колл. Такой навал! Разгребусь немного. Через час где-то позвоню… ну и зайду, да.

Всегда довольно разговорчивый, Каракозов почему-то молчал.

- Ты слышишь меня?

В трубке раздалось кряхтение. В планы Каракозова занятость Щеглова, понятное дело, не входила. Вероятно, он не понимал, как себя правильно повести: статус требовал настаивать, но панибратство – сбивало.

- Ну да… Ну ладно…

- Ну все! - поспешил закончить Антон, пока кадровику не пришло что-нибудь в голову. – Спасибо! Позвоню.

*****

Снова – собраться с мыслями, а сначала – хотя бы отдышаться.

Закурив, Антон широко распахнул окно; но спертый, дымный воздух из комнаты не уходил: поднявшийся на улице ветер словно бы наоборот – загонял духоту обратно в помещение, еще и добавляя к запаху табака удушливый смрад паров бензина и не менее невыносимый аромат общепитовской кухни из расположенной на первом этаже столовой.

Торопливо сделав несколько затяжек, Щеглов затушил сигарету. Захлопнув окно, все равно продолжал смотреть на улицу, наблюдая через грязноватое стекло за медленно движущимися автомобилями. В голову ничего не лезло, мысли не собирались.

В дверь робко поскреблись, потом осторожно ее приоткрыли.

- Антон, можно?

Щеглов обернулся. В дверной щелке показалась белокурая голова Андрея Александровича Федотова – человека, неустанно трудившегося в управлении общественных связей на должности начальника рекламного отдела.

Отдышаться – тоже не получилось.

-Да, Андрюх, заходи.

Федотов открыл дверь и вошел, но не один: вслед за ним дверь открылась шире и в комнату вплыла Оксана Иванова – еще одна тяжкая головная боль Антона, еще одна, едва ли не бо;льшая, чем Михаил Михайлович Петраков, незаживающая рана в его управленческом самолюбии.

Не то что отдышаться – и не вздохнуть.

- Мы тут, Антош, понимаешь, шли оба к тебе одновременно и столкнулись, - как извиняясь, сообщил Федотов. - Нам по одному или как?

Щеглов махнул рукой.

- Мне все равно. У тебя - что? – спросил он у Ивановой.

Та потрясла пачкой бумаг.

-А-а-а… Ну давай тогда с тобой, Андрюх, сначала, а ты, Ксан, посиди, пока мы тут… Ну, то есть вы оба, собственно, садитесь…

Антон показал им на стулья за приставным столиком. Они сели, а он открыл оконную фрамугу и закурил опять. Это давало ему возможность не садиться за стол, а остаться у окна, тем самым несколько увеличив дистанцию между собой и посетителями. В результате получилось так, что Иванова села к нему лицом, а Федотов, который должен был излагать свой вопрос первым, оказался спиной. Чтобы не смотреть на Иванову, Антон отвернулся к окну и стал опять следить за едва ползущим мимо здания потоком машин.

- Начинай, Андрюх. Чего у тебя там? – рассеянно бросил он.

Федотов неуклюже повернулся на стуле.

- Э-э-э… Ничего, что я спиной?

- Ничего. Начинай спиной.

- У меня вот что, - начал Андрей Александрович, и в голосе его сразу послышалась дрожь. – Точнее не у меня – у нас. Целая, похоже, беда. Ковыляев тут вот вернул…

Он опять неуклюже повернулся на стуле, пытаясь протянуть Антону пачку бумажных листов формата A3. Щеглов сразу понял, в чем дело. Поруководить от окна – тоже оказалось не суждено. Быстро затушив в пепельнице сигарету, он взял у Федотова бумаги и сел за стол.

Это были макеты рекламных материалов Топливной, подготовленных к размещению в рамках кампании поддержки «айпио». На прикрепленной к ним, подписанной Антоном служебной записке с просьбой согласовать макеты наискось была нацарапана лаконичная резолюция Ковыляева: «Не нравится».

- Аргументированно… - пробормотал Антон.

Резолюция, понятное дело, не имела никакого отношению к качеству предложенных материалов: просто Анатолию Петровичу не нравилось теперь абсолютно все, что исходило от Антона.

Только сейчас, подняв взгляд на Федотова, Щеглов посмотрел на него внимательно. Лицо Андрея Александровича выражало состояние полной и безраздельной паники. Впрочем, такое состояние не было для Федотова чем-то из ряда вон выходящим: в панику он впадал часто и охотно, чуть что-то шло не так. А на корпоративной службе почти все и всегда шло не так; можно сказать, это и было ее основной отличительной особенностью; поэтому Андрей Александрович паниковал тоже почти всегда. Надо сказать, что это паникерство удивительным образом не вязалось с его нордической внешностью: Федотов был среднего роста, крупный, хорошо упитанный блондин, с круглым славянским лицом, носил небольшую бороду и аккуратные очки, одет был всегда тоже ухоженно и аккуратно; в целом обликом своим он более всего напоминал офицера российской императорской армии времен Первой мировой, участника Белого движения – иначе говоря, человека, основной проблемой которого является вечно выходящее ему боком излишнее благородство. К этой внешности бы еще – интеллигентный и вместе с тем слегка высокомерный, с прищуром, взгляд, поблескивающий леденящей врагу кровь готовностью отдать жизнь, а не шашку; увы, именно этого как раз остро не хватало: Федотов смотрел, как на мир в целом, так и на Щеглова прямо сейчас в частности, глазами преданной, но забитой собаки, жалко жмущейся к земле как при реальной, так и при мнимой опасности. И оттого Антону всегда было его жалко. Было жалко, когда Скрипка привел его на работу в Топливную на замену Бессловесному, было жалко и теперь.

- Так-так, Андрюх, ты только не паникуй, я тебя умоляю! Вот это, - Щеглов показал на каракули Ковыляева, - вовсе не про твои материалы. Нешто не понимаешь? Ты все сделал нормально, все правильно, не переживай.

Федотов едва заметно, нерешительно улыбнулся.

- А про что же?

- Ну не нравлюсь я ему, понимаешь? А, может, наоборот: слишком нравлюсь. Никак не может определиться. Тяжкие муки выбора. А тут какие-то бумажки, отвлекают.

Оксана Иванова усмехнулась одной стороной лица: той, что была сбоку лучше видна Антону.

Андрея Александровича сказанное явно не утешило. Он вопросительно поглядел на Щеглова.

- Но у нас через неделю начало… Нам завтра, самое позднее – послезавтра, надо макеты сдать. Ладно еще там ролики, постеры, баннеры… Но это же щиты: изготовить нужно, повесить, время…

Щеглов взял в руки пачку бумаг, снял с нее скрепку и стал рассматривать по очереди аккуратно распечатанные, заботливо сопровожденные разъяснениями – старательность и педантичность были фирменным стилем Федотова – листы с макетами.

- Спокойно, Андрюха, спокойно! Не паникуй! - повторил он опять. - Ты – вот что… Сделай-ка так, - он положил перед собой макеты биллбордов. – Вот эти макеты ты распечатай не отдельно каждый на листе А3, как у тебя сейчас, а по три на каждом листе. Их же как раз шесть в общей сложности, то есть на два листа будет. Интернет-баннеры сделай поплотнее тоже на листе, все на один лист А4. Так же и с постерами… их сколько тут? раз, два… двенадцать? вот по четыре на лист А3, соответственно. А диск вот этот, с роликом, ты его, знаешь что… ты положи его в другую коробку. Ну, в смысле, другого цвета. Не в зеленую, а в красную, допустим. И никаких вот этих пояснений, что это за макет, что он там символизирует… вот это все убери, короче, что у тебя тут понаписано. Нечего, понимаешь, бисер перед свиньями… Просто картинки – и нехай разбирается. Все это мне принеси, я к нему сам с этим и пойду.

Иванова улыбнулась сильнее: теперь, кажется, уже обеими сторонами лица; лицо же Федотова – вытянулось и покраснело, так будто ему по каким-то причинам стало нестерпимо стыдно.
- Ты это, что, серьезно?

Антон пожал плечами.

- Абсолютно. Да я так уже сто раз делал. Принесу, скажу: вот, мол, в соответствии с вашими указаниями, все переделали. Он скажет: «О! Теперь совсем другое дело! Надо было сразу так!» Можно подумать, он помнит, что он там в предыдущий раз видел. В общем, оставь это мне.

- Хм… - прокряхтел Федотов.

- Андрюха, не волнуйся, все будет нормально. Да и выхода все равно другого нет. Не успеем же все равно переделать-то. А Ковыляев… ну сам виноват! Он у себя эти макеты сколько... недели три ведь продержал?

- Больше. Почти месяц.

- Тем более.

Федотов опять улыбнулся, нерешительно, словно опасаясь, что эту улыбку заметит кто-то, кому ее показывать не стоило бы. На всякий случай, как не веря своим ушам, переспросил:

- То есть мне, значит, обратно только макеты и диск? В другой коробке? И без сопроводиловки?

Щеглов кивнул.

- Да-да, без нее. Сопроводиловку я сам сделаю.

*****

Федотов вышел, Иванова осталась.

Стул, на котором она устроилась, стоял зажатый между рабочим столом Антона, приставным столиком и стеной. От входной двери он был дальше, чем тот, что стоял напротив него, и Иванова, залезая в это гнездо, явно полагала, что тем самым как бы подталкивает Федотова к выходу, а за собой столбит право осесть в кабинете Щеглова надолго. Однако, будучи отвоеванным, это право теперь отливалось для Оксаны в тяжкие неудобства, поскольку немалое ее тело с трудом помещалось в ограниченное стеной и мебелью пространство: сначала она неуклюже пыталась провернуть свой корпус на стуле – так, чтобы оказаться к Антону лицом, а когда это ей наконец удалось, Щеглов уже успел со своего кресла встать, отойти в сторону окна и закурить; соответственно, чтобы опять развернуться к нему фасадом, Ивановой пришлось проделывать заново практически весь маневр.

Эти незатейливые ухищрения Оксаны: каждый раз, приходя сюда, она норовила занять именно это, явно неподходящее для ее габаритов, место и каждый раз неуклюже танцевала на стуле – были Антону давно привычны. Поначалу ее однообразное упрямство выводило его из себя, потом начало веселить; теперь, когда Оксана устраивалась в свою щель, Щеглов начинал нарочно ходить туда-сюда по кабинету, заставляя ее следовать за ним поворотами корпуса; таким образом, ему, когда было неудобно просто ее выгнать, удавалось от нее быстрее отделаться: устав вертеться вслед за ним, Иванова сама спешила убраться; в следующий раз, впрочем, все повторялось.

Наличие в штате управления столь ценного в профессиональном плане работника, коим являлась Иванова, было для Щеглова болезненным еще и потому, что оно никак не списывалось, при всем желании, на наследие прошлого. В подборе кадров Щеглов был довольно щепетилен и считал свое право на такую щепетильность выстраданным. По причинам малообъяснимым Ковыляев всегда легче соглашался выделять на потребности управления деньги, чем кадры. Допроситься у него лишнюю штатную единицу длительное время было решительно невозможно. Два с лишним года кадров вообще не давали, и Щеглов ударно трудился в компании с одним Петраковым. На третий год корпоративной службы несказанная удача улыбнулась ему: в управление позволили взять еще двух человек. Тогда этих двоих найти было не так-то легко: ничего сверхпривлекательного предложить Щеглов им не мог, а ему, конечно, хотелось: людей толковых, и разносторонне развитых, и во всех отношениях приятных. В итоге в управлении общественных связей появились Бессловесный и Скрипка. Увы, не было человека – не было проблемы, появились люди – появилась новая головная боль: Бессловесного еще через два года пришлось выгнать по причине пьянства и на его место опять искать и толкового, и приятного: тогда появился Федотов. Через год неимоверными усилиями удалось выклянчить еще одну «единицу» – ею стал Вартанов. Все равно – все это, конечно, были крохи, людей было мало, рук не хватало; привести же свое управление в некое соответствии с масштабами корпорации Щеглову удалось лишь после того, как Топливная, заглотив огромные куски, стала пухнуть и шириться без всякого удержу; тут и Антону удалось влезть в общий поток и отхватить себе сразу аж двенадцать штатных единиц; в этот период его, как и всю корпорацию, едва не захлестнул мутный поток жаждущих благословенной судьбы офисной крысы; со всех сторон, наперебой, и люди уважаемые, и рангом пониже стали настойчиво советовать Антону, кем именно, какими правильными и нужными людьми заполнить ему выстраданные единички. Понятное дело, представления и уважаемых, и рангом пониже о том, кому следует, а кому не следует обретать свое место в управлении Щеглова, с его собственными представлениями об этом, как правило, резко расходились; на двенадцать штатных единиц, как и на две, и на три, хотел Щеглов получить людей исключительно толковых, и разносторонне развитых, и желательно, конечно, еще и приятных; и чтобы работало потом его управление как самый совершенный, искусно отлаженный механизм; а потому был он упрям и непреклонен, и все притязания без колебаний отводил, и даже не принял на работу какого-то мажора, за которого ратовал сам Ковыляев, - не принял, прямо заявив президенту компании, что лучше отдаст эту штатную единицу в другое управление, чем возьмет к себе черте кого…

И лишь однажды не смог Щеглов устоять. Взять на работу Иванову Антона попросил Марченко; а Марченко… ох! он ведь никогда ничего не просил, и так доверчиво подписывал любые бумаги, и ничего не спрашивал, и всегда помогал, чем мог (пожалуй, не всегда, нет: поначалу недолюбливал, но это было так давно!); в общем, Марченко – было он как отец родной; и как, спрашивается, такому откажешь?

Оксана приходилась, что естественно, дочкой какому-то уважаемому человеку, кому-то, короче говоря, заслуженному; при этом отношение к Марченко она, видимо, имела такое же, как и к Щеглову, то есть никакого: просто кто-то попросил ее пристроить, и Александр Валерьевич тоже не смог отказать. А быть может, сначала не смог отказать с нею встретиться, надеясь, что на этом все и закончится, а встретившись, пожалел, как пожалел ее, встретившись уже после него, Антон. Марченко пожалел и попросил Антона, а Антон пожалел и тем самым сумел поладить со своей профессиональной совестью, не позволявшей ему брать на работу «черте кого»: из жалости – это получалось так, что он, принимая Иванову на службу, вовсе не прогибается, а украшает себя добрым делом. Оксана не была наделена ни интеллектом, ни талантами, но одна, без мужа, растила маленького сына, казалась провинциально-скромной и добродетельной, к тому же, хоть и была тогда, почти три года назад, вполне миловидна, страдала выраженной деревенской угловатостью; и Щеглов с успехом убедил себя и в том, что по части педагогических талантов он не имеет себе равных, а стало быть, нет на свете такого человека, которому не сумеет он найти у себя в управлении достойного применения.

В дальнейшем Антон не раз и не два пожалел о проявленной человечности, равно как и о собственной самонадеянности. Как ни старался он, ни к какому приличному делу приставить Оксану у него не получалось; увы, за ее потупленным взором быстро вскрылись совсем не те намерения, которые он мог бы себе представить. Работать она не умела и не хотела; ничего содержательного от нее решительно не получалось добиться; даже какой-нибудь бессмысленный текстик, какое-нибудь крохотное, в один абзац, письмецо она, сколько бы ни тратил Щеглов времени на упражнения с нею в грамотности, умудрялась сляпать так, что его даже и отредактировать-то было нельзя; зато, сраженная наповал мужским обаянием Антона (а может, просто изображая себя сраженной), Оксана начала активно воздыхать по нему, причем в разительном несоответствии со своим провинциально-скромным образо (хотя и вполне в соответствии со вскрывшейся общей недоразвитостью) свои воздыхания, к несчастью, не очень-то и скрывая. По любому ничтожному поводу, а то и вообще без него, пять дней в неделю с девяти до шести осаждала она Антона, донимала его назойливыми расспросами, вторжениями в его кабинет, терроризировала вечерними, а то и ночными звонками, периодически выдавая (слава Богу, только по телефону) нелепые влюбленные монологи - и так далее, и прочее, и тому подобное. Излишне говорить, что все это становилось в итоге еще и причиной сцен ревности со стороны Тани, причем именно такая ревность была вдвойне обидна Антону своей беспричинностью, своей скрытой уничижительностью: тот факт, что его жена могла предположить что-то про него и Иванову (она ее, впрочем, никогда не видела) угнетало Щеглова куда более, чем даже причина этих предположений…

Тяжелое разочарование в собственных управленческих и педагогических талантах довольно долго терзало Антона, пока наконец ему не придумалось пристроить Оксану к одному из немногих ограниченно полезных дел, не требовавших, казалось бы, ни чрезмерных усилий, ни особой фантазии: Оксане было поручено вести договоры и платежи управления общественных связей. Усилий не требовалось, поскольку договоров и, соответственно, платежей по ним было не так уж и много, подрядчиков – и того меньше; фантазии – поскольку все нужные бумаги в основном готовили сами исполнители, а Ивановой только и оставалось, что эти бумаги собирать и подавать их в нужные корпоративные подразделения для сбора виз и своевременной оплаты. Тем не менее, поскольку подразделений, через которые должны были пройти документы для совершения искомого акта дебета-кредита, в такой солидной организации как Топливная компания было аж целых три (финансовый департамент, казначейство и бухгалтерия), Иванова, конечно же, вовсе не считала, что на службе она прозябает; наоборот – искренне полагала, что именно ее титаническими усилиями и держится все пиаровское управление, что если она не получит своевременно визы на акты и платежки, любая работа здесь тут же заглохнет и остановится.

Иначе говоря, пристроив Иванову к строго очерченному кругу обязанностей, Щеглов лишь добавил себе мороки: договора и платежки превратились после этого в едва ли не основную из тех проблем, которыми ему регулярно приходилось заниматься самому. При этом Оксана, обретя в рамках управления свою, если можно так выразиться, функциональную нишу, а также утратив со временем, несмотря даже на свое неотесанное упрямство, надежды на какие-либо ответные чувства со стороны Антона, из скромной провинциальной девушки быстро превратилась в озлобленную тетку, и своим внешним видом, и своими манерами более всего напоминающую продавщицу бакалейного отдела в советском продуктовом магазине: во-первых, от сидячей ли работы, от безответных ли чувств, Оксану всего за пару лет разнесло килограмм на тридцать, а во-вторых, со всеми, кроме Щеглова (а порой, впрочем, и с ним), она, видимо, полагая свое положение незыблемым, стала вести себя хамовато и вызывающе. Это временами создавало Антону вполне осязаемые проблемы: ему то и дело приходилось кому-нибудь звонить и заминать неловкости, вызванные неадекватным поведением Ивановой; увещевания же в ее адрес не приносили никакого результата: она, казалось, вообще не понимала, о чем с ней говорят. Смотрели на нее косо и непосредственные коллеги (те, самые, кого Антон считал толковыми и приятными); Щеглов про это знал, но все равно: даже призвать ее лишний к порядку чаще бывало ему неловко, чего уж говорить о том, чтобы завести с ней разговор о служебном несоответствии. К абсолютной для него невозможности стать палачом пусть и не самой ему приятной, но одинокой женщины теперь деморализующе примешивалось еще и чувство вины за неразделенные чувства Оксаны. На полном серьезе думал он о себе, как о причине страданий несчастной; а "несчастная" тем временем неоднократно заводила с ним разговоры о повышении…

Сейчас – он был уверен в этом почти на сто процентов – Оксана опять прибыла с очередной пачкой чрезвычайно важных, как она полагала, «финансовых бумаг».

- Что у тебя?

Оксана многозначительно, как ей наверняка казалось, стрельнула в сторону Антона глазами и сказала кокетливым (опять же – по ее мнению; на самом деле капризным)голосом:

- А ты не мог бы перестать ходить?

Щеглов остановился и повернулся к ней.

- Мог бы. Если на то есть причина.

Иванова потупила взор и надула губы, пытаясь из требовательно-агрессивной мгновенно превратиться в слабую и беззащитную.

- Ну… мне просто как-то… когда ты бегаешь…

- Я не бегаю – я хожу. Я, может, думаю.

Оксана состроила недовольную мину, на сей раз молча.

- Ладно-ладно, давай уже, - раздраженно бросил Антон, но смягчился. - Сейчас сяду.

Он подошел к окну, сделал последнюю затяжку и затушил очередную сигарету в пепельнице. Пепельницу, почти полную, необходимо было уже куда-нибудь выкинуть, но выкидывать в ведро и дышать запахом затушенных окурков весь оставшийся день не хотелось, а выкинуть это все в окно – хотелось, но совесть не позволяла. Оставив все как есть, он сел в кресло.

- Ну? Так чего там?

Иванова опять надула губки, но теперь – с важностью, как девочка-отличница перед тем, как рассказать с выражением у доски выученный наизусть стишок.

- А меня тут, Антон, несколько вопросов. Пойдем по порядку?

- Пойдем-пойдем…

- Ну, во-первых, надо подписать акты…

- Давай, подпишу.

Оксана передала ему стопку бумаг. Тут были ежемесячные акты выполненных работ по текущим договорам, по два экземпляра на каждый договор. В принципе, подписывать их полагалось по истечении месяца (сейчас только начиналась третья декада), но чтобы ускорить согласование перед оплатой, подписанные акты, по просьбе Антона, Иванова обычно заготавливала заранее. Это повелось с тех пор, когда Щеглов еще не имел права подписи финансовых бумаг и их нужно было отправлять Марченко: у того «рассмотрение почты» обычно занимало несколько дней. Теперь же эта заблаговременность использовалась Ивановой больше для того, чтобы лишний раз вломиться к Антону - причем, невзирая на то, что он неоднократно просил ее приносить все акты на подпись разом, Оксана всякий раз с ослиным упрямством делила эту безумно важную процедуру надвое, а то и натрое, регулярно выдумывая для этого какие-нибудь невразумительные оправдания.
И сейчас: в пачке были акты по мониторингу, по выставкам, по подписке на ленты информационных агентств, еще какая-то мелочевка, но не хватало актов по текущим договорам с «Группой Geometry» и фирмой «W-Cont» Гольдмана. Щеглов подписал то, что было, и посмотрел на Оксану с выражением усталости на лице.

- Ну а эти где? Где остальные?

- Они не прислали еще… - капризно протянула Иванова, словно речь шла именно о «них», а вовсе не о ней. – Ты не мог бы них, кстати, повлиять, а? Устала я им названивать и просить пораньше. Каждый раз не шлют…

Хотелось швырнуть в нее бумаги и кулаком шарахнуть по столу. Но Антон только сказал:

- Ксан, ну просил же я тебя, сто раз уже просил – собирать сразу все бумаги и тогда приносить. Это даже не стоит того, чтобы обсуждать. До конца месяца еще больше недели. Все успела бы собрать и подписать. Я ж не Марченко, подписывается все тут же.

В своем голосе он сам услышал беспомощность. Оксана набычилась, как будто ее страшно оскорбили, и, никак не отреагировав на слова Антона, перешла к следующему «вопросу».

*****

Спасителем Щеглова стал вернувшийся от Виленского Петраков. Он поскребся в дверь, приоткрыл ее, и Антон, увидев лицо в щелке, поспешно замахал руками, приглашая его войти. Тот вошел и нерешительно остановился, в метре от порога.

- Садитесь-садитесь, Михал Михалыч! - опять торопливо, явно с излишним, пугающим радушием стал приглашать его словами и жестами Антон, словно боясь, что он развернется и выйдет.

Петраков сел, не глядя на Иванову, - видимо, чтобы лишний раз не встречаться с ее ненавидящим взглядом. Надув губы, она начала собираться, отчего Щеглов испытал некоторое облегчение: на то, что она уйдет сама, несмотря даже на столь явный намек, он не надеялся и уже приготовился ее выпроваживать.
- Ну ладно, потом зайду еще! – грозно бросила Оксана, с трудом выбравшись из-за стола и многозначительно стрельнув глазами – так словно их беседа с Антоном носила исключительно интимный характер.

Щеглов вымученно улыбнулся ей, кивнул и повернулся к Петракову. Оксана вышла.

Михаил Михайлович, дождавшись, когда дверь за закроется, осторожно посмотрел вслед Ивановой и едва заметно качнул головой. Возможно, он сделал так непроизвольно, но даже так – этого оказалось достаточно, чтобы задеть Антона.

- Что такое?

Петраков пожал плечами и пробубнил в сторону.

- Да нет… Я не…

- Нет уж, вы теперь не «не»! Скажите, скажите мне, что думаете.

Михаил Михайлович опять пожал плечами. Непонятно было: и впрямь не хочет говорить или ломается. Зацепившись взглядом за какую-то точку на стене, не глядя в глаза Щеглову, он снова пробормотал полу-про-себя:
- Да ну ее… Чего о ней?

Щеглов не стал настаивать, хоть и хотелось; даже такая реплика от обычно ко всему безучастного Петракова говорила о многом: Оксана успела достать всех – это факт. Но что с этим фактом делать – Антон не имел представления.
-
 Ну чего там наш страж ворот(27)? Поставил свою подпись бесценную?

Михаил Михайлович поднял, наконец, глаза и подал список журналистов с визой Виленского. Щеглов отметил, что в руках у него остались еще какие-то бумаги.

- А-а, хорошо, - Щеглов пробежал список по фамилиям. – Копии сняли, раздали?

- Да.

- Отлично! Пусть подавятся!

Петраков попробовал сделать над собой усилие и улыбнуться, но было видно, что мысли его – о другом.

Ничего больше от него Антону сейчас нужно не было. Но Петраков не уходил.

- Что-то хотели еще, Михал Михалыч?

- Да я, собственно, вот… Собственно, вы сами говорили, чтоб я взял «Золотые фонды»…

Ах да! Золотые…

- И что там?

- Ну… надо бы ответ дать какой-то… Звонят постоянно, задолбали, честно говоря. Месяц уже вроде как бумага лежит.

- О чем там, напомните? Ну, или… дайте бумагу, дайте…

Петраков подал письмо. Антон пробежал его глазами: там содержалось довольно стандартное предложение «об участии», естественно, деньгами, в издании некоего альманаха с означенным названием. Альманах обещался быть «красочно оформленным», «отпечатанным в высоком качестве», содержать «подробную информацию об успехах топливно-энергетического комплекса» - все это тоже было стандартно. Таких предложений в компанию приходили десятки и даже сотни; обычной практикой было вообще не отвечать на них, сразу отправляя в папку для подобного мусора с резолюцией «бюджетом не предусмотрено». Папка эта опорожнялась приблизительно раз в полгода. Исключения составляли обращения, которые приходили в управление с заранее полученной на них однозначно-утвердительной резолюцией, причем не любого представителя корпоративного руководства, а только Ковыляева или Марченко. Такое обычно случалось, если за обращение их кто-то попросил, и они, по каким-либо причинам, не могли или не хотели отказать просящему – то есть случалось это нечасто. Даже и по обращениям, освященным высшей волей, Щеглов действовать обычно не спешил, выжидая некоторое время, будет ли начальство на выполнении данной конкретной воли настаивать; и если оно посредством устного напоминания не настаивало, письмо опять же отправлялось в папку для мусора. Более того, если высшая воля подтверждалась все же и в устной форме, Антон все равно тянул и воландал до последнего, поскольку точно знал: головной боли от подобных «обращенцев» случается совершенно непропорционально объективному эффекту (одной официальной переписки с ними будет на полугодовой бумагоооборот управления: почти наверняка будут требовать согласований на каждый чих). В общем, стремясь минимизировать бесполезную нагрузку, делать что-то начинали обычно после троекратного напоминания; таким образом, до реального «участия» из тысячи-другой подобных обращений дело доходило в одном-двух случаях.

Сейчас же он держал в руках письмо, которое «обращенцам» удалось пропустить загодя через руки Марченко, но его резолюция: «Щеглову. Для рассмотрения» - не только ни к чему не обязывала, но как бы и сама намекала на папку для мусора. Поскольку дело это было давно поставлено на поток, Петраков давно научился справляться с данной задаче без вмешательства Антона, лихо подделывая его подпись под стандартным «не предусмотрено». Что помешало ему поступить так в данном конкретном случае, было неясно.

- А в чем проблема-то, Михал Михалыч, я что-то не понимаю? Обычное письмо, высшей волей освященное разве что формально, так чего вы его…

- Да нет-нет, Антон Сергеич! - перебивая его, заторопился Петраков. - Оно обычное, и я бы его… но просто, знаете, по этому письму от Баранова звонили, просили, так сказать, особое внимание…

Петраков страсть как боялся любых звонков из высоких кабинетов и даже из их предбанников. Грозные надписи на телефонном дисплее вызывали в нем иррациональный ужас, каждый раз в таком случае он норовил дополнительно подстраховаться. Человек с говорящей фамилией Баранов служил в Топливной вице-президентом и ведал «логистикой».

- От Баранова? – голосом Щеглов выделил предлог «от». – То есть не сам? А кто звонил-то?

- Ну… помощница…

- Помощница? Секретарша, что ли?

Слово «секретарша» Антон отвесил настолько презрительно, что Михаил Михайлович все понял без лишних объяснений. Щеглов отдал ему письмо, Петраков его взял, но с места опять не поднялся.

- Что-то еще?

- Да, тут вот… Хотел поздравленьице одно показать…

- Ой, Михал Михалыч, это не сейчас, прошу вас. Это давайте вот к Скрипке… или Вартанов пусть… не знаю… только не ко мне.

- Еще у меня тут соболезнование…

- Соболезнование? – Щеглов невольно улыбнулся. – У вас, я смотрю, полный комплект!

Петраков не понял, о чем он, и продолжал серьезно и одновременно безразлично смотреть на Антона, ожидая реакции.

- Короче, это тоже к Скрипке… или к Вартанову.

Михаил Михайлович кивнул.

- Ладно, сейчас зайду к Сереже…

Это «к Сереже» почему-то резануло Антону слух. Он, значит, «Антон Сергеевич», а Скрипка, стало быть, «Сережа». Почему его это напрягло, он вряд ли бы смог объяснить, но определенно было в этом что-то тухловатое. Какая-то будто бы возня за его спиной…

Снова зазвонил телефон. На дисплее высветилось: А.М.Земляникин. Прочитав фамилию вслух, Щеглов выругался вслед матерным словом, означающим предельную степень досады. Петраков резво ретировался.

*****

Вице-президент Топливной Андрей Михайлович Земляникин ведал в ней научными изысканиями и «стратегией», а заодно, по советской традиции, относящей этот вид деятельности тоже в науке, курировал участие корпорации в различного рода отраслевых и не очень выставках и форумах. Возможно, в советское время такое функциональное разделение и имело под собой основания, поскольку сотворить в тех условиях пристойную выставочную экспозицию было и впрямь сродни научному достижению; однако в последующий исторический период родство данных направлений явно ничем не подтверждалось. Тем не менее Щеглову стоило немалых усилий, чтобы выгрызть эту кормушку из лап топливных «ученых» и «стратегов»; и то в полной мере не удалось: хоть и занималось теперь выставками управление общественных связей, патронировать данную область Ковыляев так и оставил Земляникина. В результате получалось, что Земляникин курировал выставки, но при этом Щеглов ему не подчинялся; все бумаги, касающиеся выставок и форумов, даже бумаги, исходящие от Щеглова, Ковыляев, то ли по привычке, то ли по принципу «разделяй и властвуй», расписывал Земляникину; тот, в свою очередь, доводил их до Антона, сопровождая своими «научными» соображениями; Щеглов же эти соображения большей частью игнорировал, привнося в последующие конкретные действия свое, пиаровское, понимание вопроса; все это вместе, понятное дело, не добавляло результативности их с Земляникиным так называемой «совместной работе».

Ситуация, вероятно, быстро бы стала совсем нестерпимой, если бы при всем при этом Земляникин и Щеглов не испытывали друг к другу определенную симпатию – ввиду некоторой схожести их внутрикорпоративной самоидентификации: оба они, хоть, вероятно, и в различной несколько форме, чувствовали себя, во-первых, интеллектуальными белыми воронами среди производственников, а во-вторых, своего рода аристократами, не лишенными элементарных понятий о чести, достоинстве и долге, среди примитивно-жуликоватых чиновников Топливной. Нарциссические ощущения подобного рода не могли не сближать Щеглова и Земляникина: они помогали им быть выше и тех людей, и тех обстоятельств, которые пытались их друг от друга отдалить.

Впрочем, чтобы добавить парадоксальности, стоило бы заметить и то, что, собственно, общаться с Земляникиным по смежным рабочим проблемам Щеглов не особенно любил. Эти проблемы, как правило, не носили для него первоочередного характера. В сам процесс подготовки выставочных экспозиций, презентаций и выступлений представителей компании, за исключением ее президента, он вообще не слишком вникал, оставляя это подчиненным; обычно он согласовывал окончательный уже вариант указанных материалов, обращая внимание не столько на содержательные тонкости, сколько на эффектность в целом. Кроме того, для подобных вещей в управлении были быстро наработаны практически универсальные шаблоны, а потому все это было для Антона рутинно, скучно и неинтересно. Земляникин же, наоборот, как будто ему нечем больше было заняться, именно всяким малозначимым, с точки зрения Антона, нюансам, цифрам, процентам, точкам на графиках и всякой прочей ерунде, которую и зритель, и слушатель на публичных мероприятиях чаще просто пропускает мимо глаз и ушей, уделял повышенное внимание. Объяснение такой въедливости у Щеглова имелось: для Земляникина, в отличие от него, рутиной были его «наука» и «стратегия», а выставки – своего рода творческой отдушиной; но от объяснения этого Антону не становилось легче, когда приходилось подолгу, порой часами, терпеть дотошное занудство Земляникина по поводу сверки каких-нибудь производственных показателей, сотых долей процента или дискутировать с ним о непонравившейся формулировке в тексте – в итоге теряя время для других, более неотложных, как казалось Щеглову, дел.

И сейчас – это было совсем, совсем неуместно; возможно, в другой ситуации Антон бы звонок Земляникина попросту проигнорировал, но тут получалось так, что, беря трубку, он тем самым выпроваживает Петракова; ну а взяв, не мог же он положить ее обратно…

- Добрый день, Андрей Михайлович!

- Здравствуйте, Антон Сергеевич!

Голос Земляникина был слышен плохо: он говорил по громкой связи. Это не предвещало ничего хорошего. Обычно так делали, если не собирались вести разговор по телефону, и за этим, стало быть, должна была последовать просьба явиться в кабинет.

- Антон Сергеевич, вы не могли бы зайти ко мне на пару минут…

У Щеглова из горла с трудом выбился нечленораздельный хрип.

- Антон Сергеевич, вы меня слышите?

На самом деле, это сам Земляникин плохо слышал по громкой связи.

- Да я тут… э-э-э…

- Что?! Вы заняты? Ну это ненадолго, зайдите. Недалеко же.

Действительно, кабинет Земляникина находился, на беду, всего через три двери. И Андрей Михайлович наверняка действительно считал: и недалеко, и ненадолго.
Проще было зайти, чем отнекиваться.

- Ну ладно, сейчас…

Антон положил трубку. Одновременное ощущение глухой злости и ничтожной беспомощности парализующе разлилось по всему телу. Блин, и зачем взял трубку? Петракова – ну и так бы выгнал. Да и этот – подождал бы вполне до вечера. А то и до завтра. Не растаял бы.

*****

Земляникин, хоть и слыл когда-то большим ученым на Дальнем Востоке (ввиду, вероятно, умеренной учености тех мест), в реальности был скорее не изобретателем и рационализатором, а производственником со скромным интеллектуальным налетом в облике. Поэтому, зайдя к нему в кабинет, Антон застал там не растрепанное эйнштейноподобное существо за чертежами перпетум мобиле, а вполне себе солидно выглядящего, дорого одетого стройного мужчину, покуривающего к тому же толстую сигару, отчего в его кабинете стоял такой тяжеленный смрад, что Щеглову сразу сдавило виски всполохом мигрени. Некоторым диссонансом с солидностью внешнего вида Земляникина выглядела его красная, почти багровая, физиономия: Андрей Михайлович – в компании это было известно – страдал повышенным давлением, что, однако, не отвращало его от излишнего пристрастия к крепкому табаку.

- А-а-а, Антон Сергеевич, это вы? – словно бы удивился он. - Заходите.

Скромный интеллектуальный налет Андрея Михайловича проявлялся, в частности, в том, что, в отличие от производственников без такового, он не считал хорошим тоном «тыкать» нижестоящим чинам – ни уничижительно, ни в знак своего к ним особого расположения. При этом, правда, он позволял себе при появлении посетителя не отрываться от экрана компьютера и продолжать там что-то разглядывать – с видом напряженным и крайне сосредоточенным.

Щеглов молча пожал ему руку через стол и также молча сел, этим своим молчанием, с одной стороны, не поторапливая невежливо старшего по рангу, с другой – не выказывая излишнего желания вести светские беседы.

- Как поживаете, Антон Сергеевич? – тем не менее задал ритуальный вопрос Земляникин, взглядом по-прежнему общаясь с компьютером, а не с посетителем.

Щеглов сделал рукой жест, призванный обозначить никудышность своего положения.

- Ой, с этим, знаете, айпио… Голова кругом, но что делать?

- Да уж, придумали себе занятие, - пробормотал Андрей Михайлович и, оторвавшись наконец от монитора, перевел взгляд на собеседника. – Зато, я вот думаю, Антон Сергеевич, нет худа без добра. Смотрите: заняли столько народу.

Антон саркастически усмехнулся.

- Добро бы приличного народу-то заняли, Андрей Михайлович. А то ведь…

- Есть момент, ничего не скажешь. Нам бы, конечно, какой-нибудь фильтр тонкой очистки к нашим кадрам прикрутить, что ли, а? А то и впрямь: гребут черте кого. Нам вот, в научный наш центр, такую толпу волокут из Углеводородной, ну просто не отобьешься! Я все пытаюсь: не надо спешить, не тот случай… Ну а президент, вы же знаете: ему все – быстрей да быстрей. Зачем, чего такого ждут от них – непонятно…

В своей области Андрей Михайлович также, естественно, переживал производимое под видом повышения эффективности татаро-монгольское нашествие «высококвалифицированных» и многоопытных кадров.

Беседа, однако, принимала нежелательно-отвлеченный характер. На жалобы Земляникина Щеглов промолчал, чтобы не провоцировать его на развитие наболевшей темы. Это сработало: Андрей Михайлович, не почувствовав ожидаемой поддержки, перешел-таки к тому, зачем, очевидно, он изначально пожелал его увидеть.

- Слушайте, Антон Сергеевич, я вот что… У нас же там… Когда? Через месяц без малого, кажется... великий наш форум, в горячо любимом всеми нами революционном детище первого императора…

Сказав это, Земляникин остановился, словно ждал от собеседника подтверждения этой, в общем-то, в подтверждении не нуждающейся информации.
- Так точно, Андрей Михайлович. Туда все готовится.

- Ну вот я как раз… Я тут видел проект экспозиции. И у меня возникло несколько вопросов…

Экспозиции на выставки и форумы были достаточно стандартны и меняться часто не могли по определению: жизнь корпорации не представляла собой пестрого калейдоскопа занимательных событий, а стало быть, не могла поставлять во внешний мир чрезвычайного многообразия доступной пониманию не вовлеченных в нее людей информации. Естественно, регулярно обновлялись производственные показатели; гораздо реже – вносились изменения в громадье корпоративных планов; еще реже – в общие слова и фразы о стремлении ко всеобщему счастью и процветанию. Несмотря на это, Земляникин всякий раз находил в проектах экспозиций, презентаций, корпоративных буклетов, годовых отчетов и прочего, никому на самом деле не интересного, рекламного мусора какие-нибудь возможности для совершенствования.

- Да? Что такое, Андрей Михайлович?

- Ну вот, посмотрите…

Земляникин начал рыться у себя на столе, который, как и положено столу ответственного руководителя и одновременно не лишенного интеллигентности человека, был беспорядочно завален всякого рода бумагами. После небольшой паузы он извлек из глубин бумажной кучи ворох листов формата А3.

- Вот, вы тут прислали… Идите сюда, давайте посмотрим.

Щеглов встал со стула и подошел к Земляникину. На листах был изображен выставочный стенд Топливной: на первом листе – общий вид, дальше шли отдельные части стенда. На всем этом сверху была прикреплена служебная записка от Земляникина к Ковыляеву с просьбой согласовать проект экспозиции; внизу на записке стояла его, Щеглова, виза. Напрягая память, Антон пытался припомнить, когда он эту визу ставил; пытался, но не мог: ни этой визы на записке, ни, собственно, вот этих листов формата А3 – ничего вспоминалось. Приглядевшись получше, он понял, что подпись-то не его – это была подделка Петракова. Стало быть, и впрямь он этого проекта не видел: подмахнули за него и подали на согласование, зная, что он и смотреть не станет. А вот Земляникин – стал, и еще в итоге наковырял что-то; теперь нужно перед ним изображать, что и он этот проект – и видел, и изучил.

- Вот, посмотрите… Ну во-первых, по общему виду. Вы тут рисуете нашу экспозицию дугообразной. То есть, получается, что ее всю можно будет увидеть, только стоя как бы в центре воображаемой окружности. А если…

- Там место у нас как бы угловое, - перебил Щеглов. – Поэтому иначе не получится. Такое дали.

Он, впрочем, не знал, какое там будет место; просто брякнул первое, что пришло в голову.

- Такое дали… - проворчал Земляникин. – А что же вы, интересно…

- Здесь выбирать не приходится, - не дал ему развить и эту мысль Антон. – Это же не настоящий форум, это своего рода уплата дани, вы ж понимаете… С ними вообще разговаривать невозможно.

Никто, конечно, и не разговаривал. Ему и в голову бы не пришло бодаться из-за того, в каком конкретно месте будет стоять этот их стенд. И так понятно, что Топливную компанию, опасаясь недовольства страшно подумать кого, в самый дальний угол не засунут.

- Как это невозможно? – опять недовольно проворчал Андрей Михайлович. – Давайте, я им в конце концов сам позвоню...

Подразумевалось, видимо, что Щеглов, услышав это, должен устыдиться своего поведения, покраснеть от того, что заставляет целого вице-президента пасть до выяснения каких-то там мелочей. Ну и предложить, соответственно, что все сделает сам. Но Земляникин выбрал неудачный момент, чтобы стыдить Антона: тому было не до сантиментов и хотелось лишь побыстрее отвязаться от этого стенда и забыть про него вовсе. Поэтому он лишь пожал плечами:

- Позвоните, если хотите, но толку не будет.

Подобной несознательностью Щеглов так огорошил падшего вице-президента, что тот не нашел ничего, кроме как продолжить придираться к экспозиции, но уже по другому поводу.

- А логотип тут не слишком маленький? Я боюсь, что издалека…

- Да там и так уже ничего не влезает! - очередной спонтанностью предвосхитил рационализаторскую идею Антон. – Еще увеличим – для дельной информации совсем места не станет.

- М-м-м… - промычал Земляникин.

- Да видно его будет, видно. Не волнуйтесь вы, Андрей Михайлович.

Земляникин насупился. Его лицо стало почти фиолетовым. Как ни хотелось Щеглову держаться исключительно деловой тематики, он, поглядев на Земляникина, не смог промолчать:

- Что-то у вас, Андрей Михайлович, цвет лица сегодня совсем никудышный… Вам бы отдохнуть, чем тут…

Земляникин развел руками:

- Да когда тут отдохнуть? А цвет – так давление что-то. Чувствую себя не очень, да…

- А еще курите эту … - Антон хотел было сказать «гадость», но сказал: - … сигару. Вы уж извините, что я… Может, не стоит вам? Такая ядреная...

Курирующий науку вице-президент Топливной тяжело вздохнул и явил сугубо научный подход к обсуждаемому вопросу:

- Так это как раз можно. Я ж не взатяг.

Антон покачал головой. Сигара продолжала удушливо чадить из пепельницы. Земляникин взял ее, сделал ртом затяжку и, не вдыхая, выпустил перед собой большой клуб дыма.

- Вот так.

Щеглов непроизвольно поморщился. Зачем только сбил его?

- Ладно, пойдем дальше, - вернулся Земляникин к своему ворчливому тону. – Вот у нас тут еще стенд, касающийся наших дел на Севере.

На Севере – имелось в виду не в Сибири, а на европейском Севере страны. Объемы производства там масштабами не потрясали, материальная база, мягко говоря, поизносилась, и уже много лет ничего значительного в тех краях не происходило. Перспектив тоже особых не просматривалось. Стандартная информация о европейском Севере содержала фактически лишь констатацию факта наличия там производственных мощностей и не менялась уже в течение многих лет. Какие светлые мысли посетили научную голову Земляникина в отношении данных гиблых мест – Антон даже представить себе не мог.

Однако того, что выдал вслед за тем вице-президент, Щеглов все же не ожидал.

- Зачем он вообще нужен? - риторически вопросил Земляникин. - Что там интересного?

Что ответить – Антон нашелся не сразу.

- Ну-у… э-э-э…

- Мы же теряем место, - продолжил развивать свою теорию Земляникин, - но при этом, по сути, ничего не сообщаем.

- Но… э-э-э… Андрей Михайлович… нельзя же, извините, совсем э-э-э… взять и выкинуть, - нашелся в конце концов Щеглов. - У нас там как-никак пара предприятий, и сбыт, и регионы от нас зависят, и людей немало работает там…

Ничего более убедительного в голову не шло. А Земляникин гнул свое дальше:

- Ну и пусть работают. Кто же им мешает, собственно говоря? Я же не говорю: вообще не упоминать. Вот у нас тут карта, в центре экспозиции, на ней предприятия обозначены, в том числе и этот Север, будь он неладен, но зачем отдельный стенд? Давайте лучше что-нибудь более содержательное покажем.

Недоумение слегка схлынуло, и Антон поймал себя на мысли: а может, Земляникин прав? И зачем, правда? Он даже открыл было рот, чтобы аккуратно, предварительно, не беря на себя, конечно, ответственности, согласиться, но Андрей Михайлович опередил его и дальнейшим развитием своей мысли огорошил его окончательно:

- Я вам, знаете, и больше скажу. А Юг нам зачем? Вот уж помойка! Перспектив - никаких. Привлекательность – со всех сторон нулевая. И мощности старые, и, как вы понимаете, обстановочка-с(28). Зачем выпячивать? Опять же еще один стенд подо что-нибудь более путное можно высвободить.

Антон почувствовал так, будто в его голове, как в стакане, взболтали, подняли со дна какую-то муть. Сигара в пепельнице никак не хотела догорать и все струилась своим резким запахом. Хотелось затушить окурок прямо о фиолетовый лоб Земляникина.

На Юге предприятия Топливной тоже не были предметом особой гордости, и с определением Земляникина Щеглов был скорее согласен. Несколько неожиданными были выводы – а точнее то, что подобные либертариантские сентенции зазвучали из уст вице-президента пока еще принадлежащей государству компании.

- Да чего тогда только стенды? – глухо, без особой охоты, как нечто неизбежное, произнес Антон. - Надо совсем ото всех от них избавиться. Вот еще – мазутАми да солярками их всех снабжай, понимаешь. Они ж нам показатели портят. Инвестиционные. А у нас же айпио, прости Господи. Ну их всех, пущай подыхают. А мы зато акции дороже загоним.

Земляникин, растерявшись от выпада Антона, к его радости почему-то стал тушить сигару в пепельнице.

- Ну, вы… вы, Антон Сергеевич, не… м-м-м… не утрируйте. Я про стенд сейчас.

- Ну и я про стенд. Это и есть развитие вашей мысли про стенд.

- Нет, ну вы экстраполируете…

- Нет, не экстраполирую. Я просто считаю: если мы представляем компанию, мы должны представлять ее всю. Показывать, конечно, в выгодном свете плюсы, но не скрывать и минусы. Чтобы вот эти вот ваши любимые инвесторы – чтобы они знали, на что идут. У нас сейчас речь ведь фактически тоже об айпио – так это же покупка акций всей компании. То есть мы продаем им всю компанию целиком, а не отдельные какие-то ее части. Если же вы хотите что-то выставить, а что-то стыдливо припрятать, то нужно тогда продавать конкретные инвестпакеты, что ли… или как это там назвать? Доли, может, в проектах. Тогда нужно будет и всю экспозицию делать под названием не «Топливная компания», а, скажем, «Инвестиционные проекты Топливной компании». В этом случае Север и Юг, согласен, будут не к месту, поскольку впаривать их как выдающиеся инвестпроекты вряд ли кому-то придет в голову.

Земляникин выслушал Антона (по ходу дела он продолжал нервно тыкать уже потухшим сигарным окурком в пепельницу) и в очередной раз огорошил его – на сей раз своим неожиданным и полным с ним согласием.

- Ну да, Антон Сергеевич. Пожалуй, здесь вы правы. Пожалуй, сейчас и правда – так уместней.

Непроизвольно Антон посмотрел на часы. Время подходило к четырем. Земляникин заметил его взгляд.

- Да-да, ну сейчас же, сейчас, Антон Сергеевич. У меня остался, по сути, один вопрос.

Вероятно, он думал этим его успокоить, но не успокоил. Один вопрос – это было очень растяжимо. Сам себя Щеглов сейчас не видел, но выражение лица своего и сам ощущал скорее как страдальческое.

- До;жили! – опять заворчал, впрочем, без особой злобы, Земляникин. – На вице-президентов ни у кого уже и времени нет.

Антон посмотрел на Андрея Михайловича и в его ответном взгляде прочел жалость: тот, очевидно, понимал, что дергается Антон не от хорошей жизни.

- Ну при чем здесь… Боже мой, Андрей Михайлович, о чем вы вообще?

- Да ладно, - Земляникин мотнул головой. – Я вот о чем. Это как бы даже уже не к данной конкретной экспозиции, а, так сказать, с дальним прицелом.

Почти захотелось плакать. Не хватало сейчас еще только дальних прицелов Земляникина…

- Что-то мне, Антон Сергеевич, как-то лозунг наш…

- В смысле – слоган?

- Да нет, не в смысле слога. Какой там слог? В смысле, в целом как-то…

- Да не слога, а слоган. На конце «н».

- А какая разница?

- Ну… лозунги были при советской власти… на демонстрациях там всяких. Типа… пролетарии всех стран… или там… коммунизм – светлое будущее… А это – слоган. Если уж оперировать советскими терминами, то скорее подходит… э-э-э… девиз. Хотя, пожалуй, тоже не очень подходит(29).

- Да все равно... Какая вообще разница? Что вы, Антон Сергеевич, вечно…

- Да нет же, я же просто хотел уточнить…

- То сами торопитесь, то вяжетесь, сказать не даете ничего…

- Да нет, да я разве… я же даю…

Андрей Михайлович обиженно замолчал. Антон обошел обратно его стол, но садиться за приставной столик не стал, а остался стоять, обозначая, таким образом, некое полудвижение на выход.

Земляникин вертел в руках макет экспозиции и внимательно разглядывал его.

- Так что там со слоганом?

Андрей Михайлович поджал губы, отложил макет, переключил свое внимание опять на монитор компьютера и ответил сухо:

- Да ладно, ничего. Давайте в другой раз. А то с вами сегодня что-то совсем невозможно. Я еще подумаю. Может, просто изложу свои соображения президенту, пусть он решает тогда.

В другой ситуации Антон, наверное, попытался бы снять напряжение. Но сейчас – думать вперед еще и на этот шаг он был категорически неспособен.

- Ну, это как вы считаете нужным, - пожал он плечами. – Могу идти?

Земляникин, насупившись, кивнул. На его фиолетовом лбу появились капельки пота.

*****

Не успел Щеглов вернуться в свой кабинет, как опять объявился Фостер.

- Да, Брайан.

- Антон Сергеевич, как там наши дела?

Каждый рабочий день, к вечеру, изрядно хотелось дать по морде за такие вот вопросы.

- Смотря какие…

- Я про материал.

- Еще не прислали?! - в ужасе спохватился Антон.

- Пока нет.

- Как так?!

Последнее относилось скорее к самому себе. Действительно, где материалы-то? Давно уже должны... Проверил снова почту – новых сообщений не было.

- Брайан, я прошу прощения. Меня тут задергали совсем... Сейчас разберусь, в течение часа максимум – все будет у те… у вас.

- ОК, Антон... Уже сейчас мне надо.

- Да-да, конечно...

Щеглов отключился, быстро выпил стакан воды, закурил и уже протянул было снова руку к телефону, чтобы набрать Скрипке, но в этот момент телефон снова зазвонил сам – и опять Фостер. Антон выдохнул дым.

- Да, Брайан.

- Я не сказал еще все.

Ох! И этому нахамил, выходит...

- Ой, я подумал…

- Все ОК.

- Прошу прощения.

- Ничего. Я хотел еще спросить: а кто будет от нас быть на конференс-колл?

Хоть Фостер и не намекал на наличие претензий, Антону все равно стало нестерпимо досадно из-за своей оплошности. Он начал злиться, а когда злился – всегда слушал собеседника вполуха, словно голос того заглушал какой-то всепроникающий шум, идущий изнутри. В результате, когда Фостер уже задал вопрос, Щеглов понял, что слышал только последнее слово. Стало еще досаднее, почти до дрожи, до крика.

- Что?! Что - конференс-колл?!

- Я хотел спросить: кто еще будет от нас быть на конференс-колл? – терпеливо, без признаков раздражения повторил Фостер.

От этого – от того, что американец был столь терпелив, столь положителен, стало еще досаднее. И потом: что он вообще такое спросил? Что это за чушь? «Кто будет от нас быть?» Сто лет уже здесь, а не знает, как в будущем времени... А у самих-то - этих времен… Да и кто там может быть? Сам Фостер, связист какой-нибудь, тот же Каштанов. Может, еще он, Щеглов, или даже не он, если дел много будет, а Скрипка, или, на худой конец, Вартанов: не президент же это в конце концов, чтобы его прессуху самому проводить… да это и не прессуха, в общем…

- Собственно, почти никого. Вы, я или кто-то из моих, если меня вдруг президент куда-нибудь… Ну и технарь какой-нибудь.

- Кто-кто? Этот… последний?

- Технический специалист. Связист. Наверное, Сергей Каштанов, знаешь такого?

- А-а, Каштанов, да…

- Ну вот…

- Я подумал: может быть, еще мои...

- Твои?

- Да. Мои. По связям с инвесторами.

Своим вопросом Щеглов сделал вид, что удивлен, но на самом деле удивлен он не был. Давно привык: чиновники, менеджеры, производственники – всегда пытались превращать встречи с журналистами в подобие собраний и совещаний. С трещащим по швам президиумом они чувствовали себя спокойнее. Некоторым откровением было лишь стремление американца сделать то же самое – да еще и в формате телефонной конференц-связи.

- Тут - как хотите. Там стол большой, народу можно много посадить. Только надо им всем тогда строго наказать, чтоб молчали.

- Строго – что? Кого – наказать?

- Да нет… Надо им сказать, чтобы они молчали.

- Но почему?

- Потому что у нас объявлена ваша пресс-конференция…

- Нет, у нас конференс-колл…

- Ну да, конференс-колл, тем более. Объявлен ваш конференс-колл, а тут вдруг начнет говорить неизвестно кто…

- Мы представим его… их.

- Все равно. Журналисты будут хотеть вас, другие им неинтересны. Потом наши эти должности… столько их у нас, язык о них сломаешь.

- Язык – что?

- Да неважно. Нельзя так, короче. Им это неинтересно. Им информация интересна. А так – мы только всех запутаем, напишут потом неизвестно что...

Конечно, Антон лукавил. Сопротивлялся он не потому, что его заботило равновесие тонкой души журналистов. И даже не из-за боязни за содержание их материалов. Просто каждый представленный им журналистам сотрудник компании становился впоследствии его же личной головной болью. Повыпендриваться перед журналистами, похвастаться потом перед кем-нибудь своими анонимно-многозначительными аналитическими выкладками в подвале двадцать пятой полосы – для офисных крыс это было, как наркотик; щелкоперы же очень нуждались в таких глупеньких «источниках» - их наличие позволяло им в любой момент совершенно беспрепятственно легализовать любую отсебятину, какую им только не пожелается накатать во исполнение каждодневной повинности по закрытию дыры на полосе. Поэтому любое подобное знакомство гарантировало в перспективе очередную порцию пинков и затрещин от начальства по поводу появления публикаций со ссылкой на анонимные «источники». Ну а поскольку устанавливать в дальнейшем личности рвущихся в медиазвезды и урезонивать каждого из них – это было все равно что топтать разбегающихся тараканов; оптимальное решение, исходя из данного опыта, напрашивалось само собой: всячески препятствовать любым контактам корпоративных служащих с журналистами, предоставляя такую возможность только очень узкому (и чем уже – тем лучше) кругу должностных лиц, причем желательно таких «лиц», которые, либо ввиду своей занятости, либо в силу не слишком больших талантов по части владения человеческой речью вообще неспособны были бы контактировать с журналистами самостоятельно.

Фостер помолчал, видимо, снова пытаясь сначала продраться через перевод, а после через осмысление того, как удалось ему перевести себе слова Антона. Свой вердикт он оформил после довольно значительной паузы.

- Ладно. Я тогда подумать, если кого позвать...

- Подумайте. Но лучше никого. А материал сейчас… сейчас пришлем.

- Хорошо.

Антон хотел было отключиться, но сначала на всякий случай спросил:

- Теперь – всё?

Фостер засмеялся.

- Да, сейчас всё.

*****

- Серег, что там у тебя с фостеровскими материалами-то, где они? Который час уже… Фостер звонит...

- Подожди, подожди…

В трубке Антон услышал несколько щелчков «мышки», после чего Скрипка уверенно сказал:

- Все у тебя уже.

- У меня?!

Щеглов заглянул в почтовик еще раз. Новых сообщений не было.

- У меня ничего нет.

Скрипка издал фирменный свистящий выдох в трубку, и Антону даже показалось, что он почувствовал запах густого сигаретного дыма.

- Странно. Еще час назад тебе отправил.

- Да? Точно?

- Ну да. Точно, конечно. Вот проверил еще, только что.

- Странно. Ну... отправь еще раз, что ли…

- Ладно.

Антон положил трубку, открыл на экране браузер. На домашней странице последние новости были еще утренние – с тех пор он их больше и не смотрел. Щеглов кликнул на «обновить», но страница не изменилась; он открыл закладки и кликнул на другой сайт – опять никакого эффекта.

Несмотря на крайнюю неуместность, это не очень удивило Антона. Учитывая уровень интеллектуальных и организационных способностей Антипенко и Кудряшова, рассчитывать на бесперебойное функционирование корпоративных систем связи в принципе было бы наивно, и к перманентным проблемам с доступом в глобальную сеть в Топливной все давно привыкли.

И все же, с учетом конкретной ситуации, на всякий случай Щеглов снова набрал Скрипке.

- Слушай, у меня Интернет что-то, похоже… У тебя работает, погляди?

Опять раздались щелчки.

- Работает.

- Точно?

- Ну да. Вот открываю страницу…

- А на другую какую-нибудь перейди.

Пауза.

- Ну вот, другая открылась тоже.

- Блин… Что такое? А у меня не пашет.

- Не знаю… - вздохнул Сергей Сергеевич, явно подчеркивая усталость в голосе.

- Ладно, сейчас наберу связистам, наверное, если не заработает. Ты тогда материалы эти отправь Фостеру сам, а? Припиши там в тему, что это по моему поручению. А в теле напиши, что у меня Интернет не работает.

- Угу.

- Только прямо сейчас..

- Ну да, конечно, считай, уже отправляю.

- Давай.

Щеглов положил трубку, но тут же вспомнил про повторный анонс. Набрал опять.

- Да… - в голосе Скрипки заметно проступило раздражение.

- Повторный анонс еще надо дать на ленты. Забыл про это.

- Я помню. Через час дадим, хорошо?

- Да, хорошо.

Скрипка молчал, но не клал трубку. Антон натужно усмехнулся.

- Теперь вроде все.

- Все? Точно? – переспросил Сергей Сергеевич.

Переспросил с плохой скрываемой издевкой...

- Нет, не все! – вскинулся Щеглов - Ты вот что... Фостеру не отправил?

- Нет, не успел. Но вот уже…

- Погоди, не отправляй. Передумал - надо все же просмотреть сначала. А то начнет: давайте уточним то, давайте уточним сё, а я материалы не видел. С Интернетом разберусь, просмотрю и сам отправлю.

Скрипка длинно выдохнул и хмыкнул:

- Может и анонс… того, до завтра?

- Серег, бля, ну хватит! Что смешного-то? Голова кругом, задергали меня. Анонс - через час, сказал же...  - не выдержав, Щеглов указал ему на место уже не косвенно, а прямо.

Осознав, что конкретно сейчас юмор его пришелся не к месту, Скрипка сразу сориентировался и, покорно-сочувствующе крякнув в трубку, пробубнил в ответ:

- Да я же, мы же… Все понял, Антош, хорошо...

Звонить связистам совсем не хотелось. В пепельнице догорала почти нетронутая сигарета. Щеглов стряхнул длинный хоботок пепла, сделал несколько затяжек и затушил окурок. Чего хотелось, так это, наверное, кофе. Хоть и не любил Антон пить кофе днем – только утром. А вот сейчас выпил бы.

Наливая в чашку кипяток, вспомнил про Каракозова. Обещал ведь перезвонить, да. Ладно, попозже, после Фостера.

Но Каракозов не стал ждать своей очереди. Телефон зазвонил, Антон взял трубку, и Сергей Игнатьевич заговорил нетерпеливо, не здороваясь и не дожидаясь приветствия:

- Слушай, ну где ты там? Я же просил зайти.

Пару лет назад, когда Каракозов не был еще вице-президентом, он бы за такой тон почти наверняка нарвался на грубый ответ.

- Да я… да тут… да вот… никак не разгребусь. Еще буквально… Может, через часок?

- Антон, послушай, ты не понял…

Каракозов только начал говорить и еще ничего не сказал, но его голос сразу показался Щеглову очень и очень странным. Обычно кадровик, и в прежнем, и в нынешнем своем статусе, вел себя довольно по-свойски; да и вообще он был человеком именно что свойским – с самой реальностью, с самой жизнью на короткой ноге, со здоровым, оптимистическим чувством юмора, которое, вероятно, можно было бы назвать постмодернистским, если бы, во-первых, Каракозов имел о постмодернизме хотя бы какое-нибудь представление, а во-вторых, если бы чувство юмора не изменяло ему полностью, когда речь заходила о нем самом: себя, понятное дело, кадровик нежно и крайне серьезно обожал.

Сейчас же голос его звучал настолько серьезно, что почти уже траурно; и не успело это слово: «серьезно», оформиться в голове Щеглова, как Сергей Игнатьевич сам произнес его, словно подтверждая возникшее у Антона ощущение:

- … ты не понял, это очень серьезно, очень. Поэтому давай-ка ты… Не тяни.

Господи, да что же могло такое у него случиться?! Какое такое событие, из-за которого нужно с ходу все забросить, забыть про весь навал, про гребаное "айпио", про Фостера с его материалами, про все эти «ме-ро-при-я-ти-я», про конференс-колл, ровным счетом про все – и бежать сломя голову в кабинет Каракозова? Что в принципе может быть этих «кадров» «серьезного»...

- Э-э-э, блин… А по телефону никак? Серег, ну тут…

Каракозов был где-то далеко. Он его совсем не слышал.

- Нет. Зайди. Это очень серьезно.

Щеглов крякнул от досады.

- Блин… Ну ладно, иду. Сейчас иду.

Опять все бросать?! Опять идти?!

А Интернет?! Звонить Антипенко?!

А материалы? Позвонить Фостеру, сказать: вот-вот?

Нет, уж лучше сначала к Игнатьичу.

Поднявшись, подошел окну. Наклон вправо, наклон влево. Головой – вправо-влево, вперед-назад. Похрустывают, как что-то лопается в голове, шейные позвонки. На улице – душная московская серость. Низкое небо. Длинная, сколько видно, автомобильная пробка.

Предупредить Скрипку, чтоб знал, где искать? Нет, наоборот: лучше не предупреждать – чтоб не полезли на ходу еще с чем-нибудь…

Из кабинета Антон вышел, оставив на столе телефоны.

*****

Тот хмурый день в третьей декаде апреля, что предшествовал первому официальному выходу в свет (правда, посредством телефонных проводов) американского гражданина Брайана Фостера, был, случайным совпадением, еще и днем рождения Татьяны Щегловой.

Утром муж поздравил ее - правда, как обычно, без цветов; но он так слезно оправдывался и так убедительно плакался на усталость (говорил: совсем нет сил бежать за ними до работы, да и ларьки-то поди еще закрыты; хотя она знала: нет, не закрыты, всего-то в квартале есть круглосуточный), что Таня, под обещание подарить цветы вечером, не стала дуться на него. Помимо цветов, не было, впрочем, и подарка; точнее он был, но выражался пока не овеществленно, а в выданной ей наличными вполне пристойной денежной сумме, которую Таня могла на этот подарок потратить; здесь бы, казалось, тоже имелся повод надуться, если бы не одно «но»: такой формы подарка она запросила у Антона сама; а он даже вызвался было еще в прошлые выходные пройтись с ней по магазинам и что-нибудь подобрать, но она не захотела этого: длительного шопинга Антон категорически не выдерживал, он начинал устало и раздраженно сопеть и нависать над ней всей своей тушей – он вроде бы даже не торопил, но все равно сбивал ее своим страдающим видом с толку, не давал возможности спокойно побродить и побольше всего померить; и вечно она с ним покупала что-нибудь не то, что-нибудь такое, что потом совсем не носилось.

В итоге овеществлением своего подарка Таня занималась вроде как сама; занималась она этим в «Меге» на Теплом Стане(30); а «вроде как» потому, что в увлекательном этом занятии ей помогала Ольга Глухова; правда, скорее не помогала, а мешала, поскольку Танины покупки, равно как и ее день рождения, не очень вообще-то Глухову интересовали: невзирая на праздничность дня, она все бубнила и бубнила что-то там про своего мужа и детей; и раздражала Ольга Таню в этот момент, пожалуй, никак не меньше, чем раздражал бы ее, возможно, своим нависанием Антон.

Впрочем, все это были, конечно, мелочи, которых именинница всеми силами старалась не замечать, оберегая таким образом для себя сегодняшний праздник. День в целом протекал покамест вполне себе: с самого утра множество ее знакомых, а также знакомых Антона звонили поздравить ее, желали и желали ей са;мого-са;мого; а вечером, поскольку дата ее не была особенно круглой или чем-то примечательной, собиралась Таня в «Венском дворе»(31) отметить свой праздник в небольшом кругу ближайших друзей.

Отобрав себе с вешалок красивый и дорогой джинсовый костюмчик, из джинсов и курточки, прихватив к нему пару футболок и кофточек, Таня отправилась в примерочную, надеясь хоть там ненадолго отделаться от Глуховой. Но Ольга отставать не хотела и, хотя себе она ничего не брала, направилась вслед за ней. Щеглова побыстрее забежала в кабинку и демонстративно задернула за собой занавеску, пытаясь хоть так ограничить свое пространство. Занавеска остановила передвижение Глуховой, но не остановила ее язык; из-за шторки та все равно продолжала вещать; Таня, однако, старалась ее не слушать.

Джинсы и курточка были хороши, и на Таниной ладной фигуре сидели что надо; глядя на себя в зеркало, она даже понравилась сама себе, что вообще-то случалось с ней редко; и Таня подумала, что дорогая вещь не зря все же, наверное, дорогая, и тем прогнала любые угрызения по поводу ее цены: куртка и джинсы получались тысяч на сорок, и цифра, конечно, ее ужасала; но нравиться себе – это было так трудно и так хотелось, а деньги Антон и в этих, и в гораздо больших количествах откуда-то брал и брал; и уже не казалось это много – ведь все равно есть. Ну а сейчас-то тем более – подарок.

В общем, можно было бы сразу нести все на кассу, но хотелось все же услышать подтверждение своих ощущений сторонним взглядом. Таня открыла ширму и показалась Ольге.

- Ну как? Ничего?

Глуховой пришлось прервать свой монолог, отчего лицо ее сделалось на миг резко недовольным. Справившись в следующий миг с предательской мимикой, Ольга, напрягая скулы так, что их, казалось, вот-вот сведет, смерила Щеглову взглядом, в котором за внешней пеленой сорадости вспыхнули – и Таня почти не смогла себя убедить, что их нет, - прикрывающие злобу искры пренебрежения, а после - процедила:

- Да-да, ничего. Идет тебе, идет.

И, сделав паузу, добавила:

- Хотя, быть может, стоит и на размер побольше посмотреть. Ну… хотя бы просто для сравнения.

- Спасибо, Оль…

Таня улыбнулась Глуховой, а та ей, хотя в душе Тане совсем не улыбалось. Глухова выступила во вполне обычном для нее стиле: будучи худой, как жердь, без внятных форм и вообще без лишних признаков женственности, она то и дело поддевала Щеглову на предмет ее собственных таковых признаков, трактуя их как полноту. С признаками у Тани было все как раз в порядке, зато не в порядке было с уверенностью в том, что все в порядке. Сейчас ей хотелось, очень хотелось – буркнуть в ответ что-нибудь язвительное, но в голову ничего шло, только лишь душила злость на себя: и чего, спрашивается, ожидала? Ну и опять же праздник – не портить же себе настроение из-за всякой ерунды.

Тем не менее Таня попросила принести себе костюмчик на размер больше и, надев его, только еще больше расстроилась. И джинсы, и курточка были ей заметно велики, что, очевидно, подтверждало: да, Ольга хотела именно ее уесть, а вовсе не ей помочь – и вряд ли стоит пытаться убеждать себя в обратном.

Выйдя из примерочной злой и раздраженной, Щеглова швырнула в сторону футболки и кофточки, не став их даже мерить, и пошла к кассе с костюмом меньшего размера.
Глухова засеменила за ней.

- Ну и что, какой возьмешь? – проявила Ольга неподдельный интерес.

Таня ворчливо пробурчала «первый» и, чтобы не смотреть на подругу, стала рыться в своей сумочке, делая вид, что ищет дисконтную карту.

В этот момент ее мобильный в очередной раз за сегодня зазвонил. Она посмотрела на дисплей – это была мать Антона. Таня понимала: не вовремя; но не взять трубку она, конечно, не могла.

- Алло, да, Маргарита Викторовна, здравствуйте! - постаралась она быть как можно приветливее.

- Ах, ну здравствуй, моя девочка, здравствуй, дорогая! - делано заголосила в трубку свекровь. - Ну поздравляю тебя с твоим, стало быть, сколько тебе уж там, ну, впрочем, зачем об этом, ха-ха-ха…

- Спасибо, Маргарита Викторовна, спасибо...

- Для нас, женщин, это, конечно, такой праздник не праздник, - продолжала стонать свекровь, не задерживаясь на Танино «спасибо», - с каждым годом, так сказать… ну ты понимаешь… Хотя ты-то еще молода, конечно, тебе-то что… Тем не менее хочу тебя от всей души поздравить…

Таня, услышав это, не смогла не подумать о том, что сама свекровь, хоть праздник и не праздник, хоть «тем не менее», а ежегодно с пафосом справляет свои дни рождения, созывая на них целую толпу объединенного ее почитанием народа – такую толпу, что она с трудом помещается в не такой уж маленькой их со свекром квартире. Той самой квартире… Подумала, и стало ей стыдно, как будто ничего такого на самом деле не было.

- Хочу также сказать то, что всегда говорю тебе в твой день: я считаю, что Антону с тобой очень и очень повезло, и я всегда была очень и очень рада (я и сейчас рада), что у моего сына такая прекрасная, замечательная половина… Вот так, деточка моя. Ты у нас молодец…

- Спасибо, Маргарита Викторовна, спасибо …

Таня и Ольга стояли перед кассами, Глухова нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, остро переживая свое вынужденное молчание, продавщица за прилавком, тоже несколько раздраженно поджимая губы, выжидающе смотрела на Таню. Поймав ее взгляд, Таня положила на прилавок джинсы и куртку и знаком показала, что собирается их купить.

Почему, почему, интересно, она считает себя вправе постоянно отвешивать ей свои оценки? Откуда ей знать, кому тут и с кем повезло, а кому – нет? И эта высокомерная благосклонность: она, видите ли, считает ее достойным выбором! И «молодец»…

Тане опять стало стыдно, но ничего с собой поделать не получалось: то, как свекровь произносила свои поздравительные комплименты в ее адрес, всегда вызывало в ней внутренний протест. Слишком явственно за ее лестными словами сквозило послание совсем иного смысла. Верить хотелось, но это было все равно, как верить газетам или телевизору.

- Спасибо, Маргарита Викторовна, спасибо…

Продавщица просканировала ценники и положила вещи в пакет, на дисплее кассового аппарата высветилась сумма. В кассу за Таней никто не стоял, но заставлять всех ждать себя ей было неудобно. В ее кошельке лежали выделенные на подарок наличные деньги, но Таня, чтобы их не считать, поспешно вытащила из кошелька кредитку и сунула ее кассирше.

- В общем, я тебя, девочка моя, поздравляю. Поздравляю и желаю тебе всегда оставаться такой же хорошей, доброй, славной! Люблю тебя, дорогая, люб…

Голос свекрови дрогнул, послышалось традиционное всхлипывание. Так бывало всегда, и следующей желчной мыслью, оформившейся в Таниной голове, стала мысль о том, что к традиционно заслуживающим высокую оценку свекрови ее человеческим достоинствам той стоило бы, вероятно, добавить еще и пожелание ей оставаться такой же «послушной»…

- Спасибо, Маргарита Викторовна, большое спасибо….

Кассирша провела платеж, сунула Тане чек на подпись, отдала пакет с вещами. Таня поблагодарила ее кивком головы, и они с Ольгой вышли из магазина. Выйдя, остановились: сообразить, слушая одновременно свекровь, куда двигаться дальше, Таня не могла. Глухова опять начала нетерпеливо переминаться, задумчиво и строго глядя куда-то в сторону. Таня сделала извиняющийся знак и показала ей рукой, что постарается отделаться побыстрее. Между тем, после завершения демонстрации растроганных чувств, монолог из трубки продолжился:

- Хочу сказать тебе еще, моя деточка, что я очень, очень ценю наши с тобой отношения. Уж я-то, я, поверь, знаю, что такое непростые отношения свекрови и невестки, знаю, как это бывает… С высоты своего опыта могу тебе сказать, что у нас, слава Богу, не так, как у многих… ты у меня просто молодец…
В
роде бы ее поздравляли с днем рождения, вроде бы говорили нечто такое, что должно было быть ей приятно; однако же это твердил разум, а вот ощущения говорили противоположное: это было так, словно яркая, красивая обертка ее «подарка» была туго набита острыми иглами, словно чистая, прозрачная вода в подносимом ей стакане была отравленной, словно ее праздничный торт протух изнутри и эту тухлятину, скрытую за кружевами жирного, сладкого крема, ей навязчиво пытаются теперь скормить.

Чего уж она там такого знает? Какой такой опыт? Ее-то собственная свекровь – всю жизнь молилась на нее, не поймешь с какой радости… Какие там «непростые отношения»? Сказала бы честно: их отношения в нынешнем виде ее прежде всего и устраивают, они такие, какими она хотела бы их видеть, такие вполне себе отношения властной мамаши с тихой, послушной дочкой…

- Спасибо, да, спасибо…

Таня удивлялась на себя: и как только свекрови это удавалось? Очевидные, явные выдумки, примитивное, без особых изысков высокомерие, а ее – просто сжигало изнутри. И возразить не смела. И даже знала – что, но не понимала – как. Наверное, именно так чувствует себя еж без иголок…

- Ну чем вы там заняты в день рождения? – расслабленно простонала, между тем, Маргарита Викторовна.

Она явно не была настроена отставать.

Это становилось невыносимым. То и дело проскальзывающий по Тане взгляд ее подруги постепенно превращался из строгого в испепеляющий.

- Да мы тут… - пробормотала Таня. – Да ничего особенного…

Отчитываться перед свекровью о своих передвижениях ей вовсе не хотелось.

- М-м-м… Да-а-а? – голос Маргариты Викторовны сразу изменился – в нем послышалось требовательное недовольство.
-
 Мы в «Меге», с Ольгой, подарок от Антона покупаем! - произнеслось как-то поспешно, как-то само собой и как-то при этом слишком уж воодушевленно, и Тане стало опять и стыдно, и неловко, и в то же время обидно – за свою бесхребетность.

- А-а-а, ха-ха-ха, ну-ну, давайте-давайте, девочки! - снова ласково-весело и донельзя покровительственно отреагировала свекровь. – Гуляйте-гуляйте!

- Спасибо, Маргарита Викторовна…

- Извини, извини, это мама Антона, - сказала Таня Ольге, закончив, наконец, разговор.

Лицо Глуховой осталось каменным, она даже не сумела натянуть улыбку.

- Да нет, ничего, ну что ты… – процедила она.

Щеглова подумала, что ей и впрямь не в чем оправдываться: в конце концов у нее день рождения, ее поздравляют, и Глухова никаким эксклюзивным правом на нее в этот день не обладает. Как, впрочем, и во все остальные дни.

Настроение портилось. Как всегда, нарастала глухая, тягучая тревога.

Никогда, никогда в жизни не удавались ее дни рождения! С самого детства так повелось: кто-нибудь его да опохабит. В детские и юношеские годы с этой задачей успешно справлялась мать: с завидной регулярностью устраивала она именно в этот день либо разносы ей самой, либо скандалы с отцом. Орала так, что стены тряслись. Кто бы подумал сейчас, глядя на нее… И с уходом из родительского дома ничего не изменилась. Почему-то именно в ее день рождения вечно происходила какая-нибудь гадость. То Антон как с цепи сорвется: ровно в этот день начнет приставать и выяснять отношения. То наоборот – никакого от него внимания. Та же свекровь, или снова мать. Отец – он об этом дне вообще много уже лет не вспоминает. А год назад даже и Настя умудрилась в ее день рождения вызвать истерический приступ по какому-то надуманному поводу у своей пожилой и от долгой педагогической службы не в меру нервной классной руководительницы: та звонила Тане и визгливо кричала что-то в трубку…

И сегодня, как ни старалась Таня сохранять приподнятое настроение, уже чувствовала: все опять идет прахом. Зудящая тревога разгоралась, как огонь, охватывающий пламенем сухие ветки. Не добавили праздника ни муж, ни ближайшая подруга; а после звонка свекрови, с ее, казалось бы, и не очень изысканными, но почему-то все равно такими болезненными выпадами, Тане стало совсем уже не празднично, стало – тоскливо, стало – обидно до слез.

*****

К Каракозову Антон не шел – почти бежал. Ничего не успевалось, и в голове в стройный ряд совсем уже не укладывалось, возникающее – сбивалось, почти и не помнилось, что же еще нужно успеть. От Каракозова – побыстрее бы отвязаться, и – дальше…

В приемной его бег был остановлен телом каракозовской секретарши, которая самоотверженно, почти как камикадзе, бросилась ему наперерез.

- Вы… по какому вопросу?

Секретаршей Каракозова была весьма миловидная молодая женщина, с совершенно бесстрастным, как у изваяния, лицом, на котором не прослеживалось ровно никакой мыслительной деятельности. При виде посетителя она каждый раз воспроизводила одинаковую программу: делала вид, что вошедший ей незнаком (даже если видела этого человека десять раз за один день) спрашивала, по какому он вопросу и как его представить, после звонила начальнику и говорила, всегда одинаково: «к вам такой-то», далее либо просила «пройти», либо «обождать несколько минут». Отклонение от данной программы допускалось лишь в случае, если посетитель был рангом не ниже Каракозова. Под этот критерий Щеглов не подпадал.

- Ну по какому я, интересно, могу быть вопросу?! – раздраженно рыкнул Антон. – Ясное дело, не по интимному.

Его слова не произвели на секретаршу ни малейшего впечатления: она продолжала загораживать проход, глядя на Антона мертвым взглядом ящерицы.

- Как вас представить? - воспроизвела она следующую стандартную фразу.

- Меня?! Как представить?! – уже не зарычал, а скорее загремел Антон. – Господом Богом меня представьте! И давайте - поживее! Сергей Игнатьевич, между прочим, уже три часа как всей душой желает свидания со мной!

Опасливо глядя на Щеглова, секретарша двинулась к своему столу. Поведение посетителя заставило ее, судя по всему, усомниться в его статусе: возможно, она заподозрила, что до нее просто не дошли пока соответствующие сведения. Дождавшись, пока она займет свое место и тем самым утратит возможность оперативно отреагировать на задуманное им кощунство, Антон открыл дверь и без разрешения проник в кабинет Каракозова.

Вице-президент Топливной компании по кадровым вопросам восседал в кажущемся огромным в сравнении с его собственными компактными размерами кресле на фоне такого количества атрибутов роскоши, что от них просто разбегались глаза. Он был в своей обычной розовой рубашечке с золотыми запонками на рукавах и в розово-голубом галстучке. Увидев Антона, он попытался состроить на лице некое подобие непринужденной улыбки, после чего вальяжно бросил:

- Ну что там за крики? Воюешь все?

Но непринужденности у него не получилось, наоборот: в его голосе практически зазвенело напряжение. Щеглов смял его маленькую ручку и сел, а Каракозов вдруг, наоборот, вскочил, вылез из кресла, обошел его и встал за спинкой. Спинка кресла была высока настолько, что Каракозова, с его небольшим ростом, было едва из-за нее видно; а после того как он еще и положил на нее руки, а на руки оперся подбородком, вообще остались видны только его локти и верхняя половина лица.

Возникла странная пауза. Каракозов, выглядывая куда-то в сторону из своего укрытия, как показалось Антону, открыл было рот, чтобы начать говорить, но осекся и сразу не начал. Мыслями Щеглов был в этот момент совсем еще далеко, и все строил у себя в голове, и никак не мог построить систематизированную, безупречную последовательность действий, которые ему, выйдя отсюда, необходимо будет совершить, чтобы разгрести, разложить по полочкам тюки нависающих проблем. Если бы Каракозов не вскочил и не спрятался, а остался, как обычно, развалясь в кресле, вальяжно сидеть, даже не поднявшись навстречу, Антон, вероятно, так дальше и думал бы о другом и даже слушал вполуха; но Сергей Игнатьевич стоял за импровизированной загородкой (присядь он слегка, вообще пропал бы из виду), смотрел в сторону и никак не мог начать; и как раз этим своим странным, нехарактерным поведением он и вытащил Щеглова из его размышлений о Фостере, о конференс-колле, о материалах, о неработающем компьютере; и тот, включившись в происходящее от этой странной несообразности, вдруг понял все и безо всяких слов.

Понять это было не так уж и сложно – нужно было лишь подумать об этом, именно об этом, действительно – просто переключиться: так ли уж сложно было догадаться, о чем может молчать кадровик – не говорить, не заливаться, как на трибуне, соловьем, а молчать, явно, очевидно собираясь духом, чтобы сказать то, что даже такому цинику, как Каракозов, говорить все равно неприятно, несподручно, неудобно, и очень хочется, чтобы сказал это кто-то другой? Лавина иных, обрывочных, беспорядочных, мозаичных деталей, невнятных, непонятных, пока не знаешь, как это все связать, признаков того, что что-то надвигается, накрыла, заполонила Антона, и все, все они – складывались, складывались и сложились, быстро, мгновенно, буквально сразу, в очевидную, определенную, предельно однозначную картину: и прячущийся за спинкой кресла, мнущийся Каракозов, и его настойчивость в том, что «надо поговорить», и «это очень серьезно», и Антипенко, с демонстративным его небрежением, и неработающий Интернет, и странный, скошенный в сторону взгляд Ковыляева утром, и его поспешное бегство от них с Фостером из собственной приемной… и еще, и еще… и не только из дня сегодняшнего, и последние недели, и месяцы, и весь этот, и весь прошлый год… черт, да все это не просто говорило, а оглушительно кричало – и только об одном… Понять – действительно не сложно: нужно лишь увидеть то, что видеть не слишком хотелось. И даже не увидеть – только придать увиденному соответствующее значение.

Собравшись духом, Каракозов начал, слегка задыхаясь от волнения, натужно давить из себя слова:
- Антон… тут, знаешь, такое дело…

На Щеглова он по-прежнему не смотрел, и сразу после первых его слов Антону стало вдруг неожиданно смешно. Хоть и неприятной, была, вероятно, миссия Каракозова (впрочем, как минимум также и привычной), чрезмерная серьезность, можно сказать, скорбность его торчащего из-за спинки кресла лица моменту все равно не соответствовала: никто, в конце концов, не скончался и даже не заболел, и вся эта комедия положений оттого выглядела совершенно искусственно. Но Сергей Игнатьевич ничего подобного, конечно, не чувствовал и продолжал исправно отыгрывать заученную роль, полагая ее едва ли не трагической, – это, в свою очередь, дополнительно усиливало ощущение глупого фарса.

- Сегодня вызвал меня… и сказал, что по тебе… - Каракозов тяжело вздохнул и (все же, видимо, не только играя, но взаправду волнуясь) безыскусно скомкал конец фразы: - Сказал, что всё… понимаешь… вот…

- Что сказал? – подковырнул Антон, почти машинально, не за разъяснениями, с саркастической улыбкой.

Его первая реакция, не выглядящая бурной и бесконтрольной (а Каракозов, вероятно, ждал именно этого – потому и прятался за креслом), позволила Сергею Игнатьевичу несколько расслабиться: он начал чуть менее стесненно, хоть и все также коряво, излагать свои мысли.

- Сказал: с тобой всё. Я спросил: а как выплаты? Он сказал: ну да, чтобы вот. Как положено. А по срокам? Это я спрашиваю. А он: ну, чтобы с завтрашнего.

- Он, что, спятил?! Я должен - как?! Сейчас, вечером, за час, - все дела передать?!

Антон удивился сам себе: больше его потрясло и даже, наверное, обидело не то, что ему указывают на дверь, а то, что предлагают убраться уже с завтрашнего дня. Каракозов, до этого остекленело смотревший в сторону, в направлении окна, первый раз опасливо покосился на Щеглова:

- Ну так сказал…

Встревоженный перспективой получить вдобавок к уже имеющимся еще целую кучу проблем, которые нужно решить до завтра, Антон резко вскочил с кресла. Мысль о том, чтобы о прежних проблемах вовсе больше не думать – ведь нет нужды – не пришла ему в голову. Сергей Игнатьевич, увидев перед собой Щеглова во весь рост, резко отпрянул от спинки кресла назад и едва не присел на пол.

- Да ты не напрягайся! Не напрягайся, Игнатич! – поспешно успокоил его Щеглов.

Эти слова произнеслись как-то сами собой и, сказанные вслух, сразу ощутились им как несуразность: вряд они предназначались Каракозову – скорее самому себе.

Вице-президент Топливной по кадрам, окончательно убедившись, что узнавший о своем увольнении начальник управления общественных связей не собирается совершать над ним никакого насилия, осмелел и наконец осторожно покинул свое укрытие. Обойдя кресло, он нерешительно встал рядом с ним, словно не зная, что ему делать дальше.

Антон прошелся взад-вперед, остановился к Каракозову боком. Теперь в окно смотрел он – хотя там была видна лишь задернутая зеленоватой строительной тканью стена полуразрушенного здания.

- Ты садись… - задумчиво бросил Щеглов застывшему в растерянности или на всякий случай изображающему таковую вице-президенту – так, будто это он, а не
Каракозов, был хозяином этого большого, набитого атрибутами высокого статуса и достатка кабинета.

Странно: если по большому счету – он всегда ждал этого момента. Сколько лет здесь – ждал все время. Даже пытался сам, а потому, казалось, был к этому вполне готов. Но в результате – этот момент пропустил, не предвидел. Получилось – вроде как неожиданно. Что делать теперь – он не знал. Что сказать – тоже. Ничего не шло в голову. Все вертелось – про эти фостеровские материалы да про завтрашний конференс-колл…

Сергей Игнатьевич послушался его и угнездился в кресле.

- И что дальше? – также задумчиво, словно бы и не обращаясь к собеседнику, пробормотал Антон.

Не столько, пожалуй, хотелось узнать и в самом деле, что делать дальше, сколько – нужно было, очень нужно, чтобы кто-то другой, а не он, начал сейчас говорить; звуки, слова, какое-то хоть движение – нарушили бы пустоту, которая, быстро наполняя его изнутри, надуваясь, как мыльный пузырь, давила, теснила, выталкивала наружу все, что полнило его, его жизнь, его существо долгие, мешающиеся в однотонную серость годы…

Никого другого, кроме Каракозова, в кабинете не было.

- Ну теперь… теперь – что? – получив разрешение продолжить, торопливо заговорил Сергей Игнатьевич. - Соглашение сторон сделаем. Там пропишем все. Основное – оно и так понятно, раз получено согласие. Вот я тут уже подсчитал… Тут получается… Ну, ты сам погляди.

Каракозов взял со стола лист бумаги и подал его Антону.

- Это что?

- Ну тут все, что… Я ж говорю: выплаты. Он сказал: да. Тут и за невыбранные отпуска, и то, что там… по контракту, в случае увольнения. Я все посчитал.

Итоговая цифра, обозначенная в записке с длинным названием: «Расчет окончательных выплат в связи с расторжением трудового договора А.С.Щеглова (предполагаемое расторжение – по соглашению сторон)», примерно равнялась его годовой зарплате с учетом всех премий и бонусов. То есть за беспроблемное освобождение им своего места корпорация изъявляла готовность оплатить ему годовой отпуск с сохранением содержания. Что ж, это были весьма недурные условия. А еще – солидная прибавка к той денежной сумме, которую он за годы корпоративной службы сумел накопить и не потратить. В общей сложности, как он приблизительно прикинул в уме, денег у него образовывалось в объеме примерно двух его годовых доходов. Однако подсчитать цифру – это было полдела: увы, сопоставить ее со своими регулярными тратами Антон не мог. Собственные и семейные (а точнее, только семейные – собственных у него почти и не было) расходы он представлял неясно. Обычно его зарплата почти в полном объеме лихо улетучивалась с карты всего за несколько дней; недостающее он добирал из сейфа в кабинете, толком не считая. Так что для того чтобы понять, какой уровень достатка и на какой срок означали для него абсолютные цифры, ему нужно было как минимум выяснить значение еще одного неизвестного. А это, как он подозревал, будет не так-то просто сделать: деньги в основном тратила Таня, и она – в этом он был почти уверен – тоже вряд ли их скрупулезно подсчитывала.

В общем, на текущий момент оставалось лишь довольствоваться тем, что ему заплатят и заплатят хорошо. Вероятно, именно поэтому внимание Антона в каракозовской бумаге привлекла, как ни странно, не денежная сумма, а совсем другая цифра. В одной из строчек сводной таблицы причитающихся ему выплат было указано количество дней «невостребованного отпуска» (за них полагалась отдельная компенсация), или, иначе говоря, то время, которое он, работая в Топливной, на вполне законных основаниях мог провести где угодно: с женой, с дочерью, с друзьями, за книгой, даже на другой стороне земного шара, где угодно, но только не здесь, в кондиционированной духоте корпоративного офиса Топливной компании, в безжизненности ее коридоров и стен. Этих дней было – сто шестьдесят семь: почти шесть месяцев, полгода, отданных корпорации по собственной воле, безо всякого принуждения и безо всякой выгоды. Выгода, выходит, обнаружилась только теперь: когда компания решила от него избавиться. Но ведь он, когда работал, вместо того чтобы отдыхать, ровным счетом ничего не знал об этом. То есть если бы не… он и дальше бы этого не узнал...

- Соглашение сторон? Это как? Мне то есть не надо… Заявление писать не надо?

- Нет, не надо. Если ты с суммой согласен, то я дам команду подготовить.

- Если согласен? А если нет? Я, что, могу потребовать больше?

- Ну… потребовать можешь, да. Но тогда, сам понимаешь, будет уже другой разговор. Тогда могут и по статье. Это не с моей стороны, ты не думай. Я-то обеими руками за то, чтобы все по-человечески. Не я решаю, но… не советовал бы. Зачем тебе? Деньги хорошие, сделаем все культурненько.

- Ясное дело. Да я… нет, я не собираюсь. Просто ты же сам сказал: если согласен… Вот я и не понимаю: зачем тогда мое согласие?

- Ну как… я же не могу, не заручившись.

- Не можешь что? Меня уволить?

- Нет, подать соглашение сторон на подпись. И приказ.

- А-а-а, это важно, да… А кто, кстати, это подписывает? Сам?

- Нет, это Марченко. Такие документы – он.

Антон прошелся по кабинету, вернулся, тяжело опустился на стул. Увольнение, выплаты… Больше беспокоило то, как завтра пройдет конференс-колл. И как за один день передать дела…

- С этим все ясно, но… Ты-то, надеюсь, понимаешь: с завтрашнего дня – это совершенно нереально! И тебе бумаги подготовить, и подписать их… Тем более Марченко… не знаешь, что ли, его? Ну и передать, конечно. Завтра же конференс-колл…
В
первые с того момента, как Щеглов вошел в кабинет, Каракозов посмотрел прямо на него, не в сторону. Все его опасения по поводу реакции Антона, кажется, окончательно рассеялись после того, как он услышал от него вот это, последнее. Страх улетучился, в глазах Сергея Игнатьевича теперь читалось неподдельное удивление.
- Ну это теперь, знаешь, не твоя… Тебе-то не все равно?

Взорвавшись, Щеглов опять вскочил – и снова так резко, что Каракозов вздрогнул и, напрягшись, сжал руки в кулачки.

- Не моя?! Не моя, ****ь?! А чья?! Я тут восемь с лишним лет… я это управление из ничего.. Я людей всех набрал, перед ними даже, в конце концов… Да и вообще: тебе-то что? Это он, что ли, так потребовал?

Сергей Игнатьевич слегка съежился и, глядя опять в сторону, еле заметно, словно боясь быть схваченным за раскрытие государственной важности тайны, кивнул.

Антон недоуменно развел руками.

- Господи, а ему-то что?! Ну какая ему разница: с завтрашнего или с послезавтрашнего?

Также, едва видно, Каракозов пожал плечами.

- Серег, ну так же нельзя! – возмущенно, но уже более спокойно сказал Щеглов, и опять, в который раз за сегодня, ему не показалось, что его голос звучит убедительно. – С оголтелым рвением – бросаться исполнять любую глупость. Что это за бред? Дайте неделю хоть. Сегодня – среда. Ну вот, со следующей среды. Денег, что ли, за лишний день жалко? Давайте я подпишу все бумажки прямо сейчас, а эту неделю бесплатно отработаю. Вам же лучше будет. Чтоб все работало, без сбоев, что называется.

Выражение лица Каракозова неожиданно резко переменилось и стало уверенно-покровительственным. Видимо, предложение Антона поработать бесплатно окончательно уронило его авторитет в глазах кадровика.

- Ой, да кому лучше-то, Антон, кому? Вот мне, например, совершенно, знаешь… Да и всем…

Щеглов пожал плечами и снова прошелся по кабинету.

- А мне все равно, как там всем.

Каракозов махнул рукой.

- Ладно! – сделав важное лицо, милостиво согласился он. – Сегодня, правда, уже не день… Давай – два. Два дня. Как раз четверг, пятница… Успеешь? А ему я… ну объясню, в общем, как-нибудь.

Антон покачал головой, потом кивнул.

- Ну пусть так.

- Бумаги тогда подготовлю, отдам Марченко, он тебя вызовет, чтобы подписать. По деньгам – все, значит, согласовано, все будет, как здесь, - Сергей Игнатьевич показал на листок с расчётами и подчеркнул с важностью: – Это я тебе обещаю!

- Обещаешь? И можно верить? А никому не придет в голову внести в последний момент правки? Он же этого еще, я так понимаю, не видел? Он скажет, ты бросишься исполнять…

Каракозов деловито поправил свой голубенький галстучек и ответил, сделав вид, что не заметил укола в свой адрес:

- Да ну, брось! Это его вообще не волнует. Не те суммы.

Он замолчал, полагая, видимо, что вопрос исчерпан, однако откровенно выпроваживать Антона не решился. Щеглов встал и хотел было выйти, но остановился, вспомнив снова про свой утренний, вместе с Фостером, визит к Ковыляеву.

- Слушай… а во сколько… во сколько, ты не помнишь, он дал тебе команду? Ну… чтоб со мной… чтоб всё… Который час был, не помнишь? Он ведь ее сегодня тебе дал?

Сергей Игнатьевич тоже поднялся и посмотрел на висящие на стене часы. Отвечать на вопрос человека, фактически уже лишившегося статуса, было вовсе необязательно - это читалось и по его лицу, и по наклону головы, и даже по тому, как он устало-надменно подбоченился правой рукой; однако ему и самому, вероятно, стало интересно, что скрывается за заданным вопросом, и потому после некоторой паузы он сообщил:

- Да, сегодня… Который час, который час… По-моему, что-то около одиннадцати.

- Около? Раньше одиннадцати или позже?

- Раньше. По-моему, раньше… - Каракозов опять уставился на часы и наморщил свой блестящий, переходящий в лысину лоб. – Да, вспомнил. Точно раньше. Он еще сказал, что сейчас уедет куда-то… ну и чтобы я до его приезда тебе уже обо всем сообщил. Поэтому я и настаивал так, чтобы ты пришел побыстрее.

- Понятно, – усмехнулся Антон. – Тогда все понятно.

- Что понятно?

- Я же с ним виделся сегодня. Получается, уже после того, как он тебе… В начале двенадцатого, и он как раз уезжал. Выходил из кабинета, а мы с Фостером – к нему. Это Фостер, он меня потащил.

- Да?!

На лице Каракозова высветилось неподдельное любопытство. Он даже раскрыл от удивления рот.
-
 Ну да. Но разговора не вышло, конечно. Он убежал, в буквальном смысле. А мне при этом очень, очень широко улыбнулся. Очень. Прям-таки весь просиял. И попрощался еще. За руку. Всего, говорит, доброго, Антон Сергеевич. Только смотрел в сторону куда-то. Я еще удивился: чего это его так перекосило? Теперь – понятно чего. Ведь он мог подумать, что я уже в курсе и что я решил с ним, так сказать, поплотнее пообщаться. А Фостера использовал как предлог. Странно, что он тебе после этого не звонил и не требовал все ускорить.

Рот Каракозова закрылся и медленно растянулся в улыбке, а голова два раза качнулась из стороны в сторону.

- Он и звонил. Еще раз, через полчаса примерно. Как раз тогда и сказал: решить все за сегодняшний день.

*****

Выйдя из кабинета Каракозова, Антон, как ни странно, не вынес оттуда ощущения разверзшейся бездны. Было пустовато – и только; но чувства, что почва уходит из-под ног, не возникло. Какая-то будничность: будто говорили о чем-то совершенно обычном. И его возражения относительно сроков сдачи дел также вполне укладывались в такую обыденность. Сколько раз приходилось ему противостоять корпоративным чиновникам по поводу различных сумасбродств? Бессчетно.

Казалось, сейчас он придет к себе, снова продолжит заниматься не идущими из головы, заслоняющими все прочее материалами Фостера – и все потечет, потечет дальше. Уже зная, что уходит, он пока еще не чувствовал себя уходящим. Это было так, словно бы применение полученных и обработанных компьютером данных блокируется первичными настройками системы. Системе в этом случае требуется перезагрузка – Антон это понимал, но не знал, как ему перезагрузить самого себя.

Естественным образом в его голове возник и требовал ответа вопрос об окончательности объявленного ему решения. Требовал – хотя в незримую связь между собой и тем, кто был мог бы эту окончательность оспорить, он по-настоящему никогда не верил. Иллюзию, что такая ниточка наверх имеется, в нем всеми силами стремился поддерживать Рахманов: полушепотом, с многозначительно поднятым указательным пальцем передавая ему приветы «от нашего друга», запрашивая временами, якобы для этого же «друга», «сведения» об особо любопытных журналистах, благосклонно принимая от Антона им самим инициированный «материал» на недружественных топ-менеджеров Топливной и – всегда – особо отмечая, что «там» (указательный палец вверх!) знают, что материал - «из надежных источников». Рахманов очень старался выглядеть правдоподобно, но иллюзии не получалось: Щеглов все равно полагал, что никакого особого отношения к нему нет и быть не может, что он, в понимании Рахманова, «на крючке», что все эти важные слова говорятся лишь для того, чтобы он не пытался соскочить с наживки, и что выгодно это все только самому Рахманову (ну, может, еще немного – «там»), а ему, наоборот, лучше было бы с этого крючка как можно скорее сорваться.

Собственно, исходя из подобной почти убежденности, у Антона не было сейчас особых оснований сомневаться в том, что ничего уже не может измениться. Президент Топливной всегда был предельно осторожен; взбрыкнул только однажды – и тогда его быстро привели в чувство. А значит, и сейчас: либо он ощущал себя вправе принять решение самостоятельно, либо он согласовал его загодя, - иначе просто и быть не могло. Некоторые вопросы вызывала лишь его поспешность: «решить все за сегодняшний день»; но, с учетом известных обстоятельств, его дополнительные вводные были, скорее всего, непосредственной, эмоциональной реакцией на неожиданное столкновение в приемной: просто очень не хотелось увидеть Антона снова. По-человечески – даже понятно.

И все же ноги как-то сами собой завернули в приемную Рахманова.

Секретарша приветливо улыбнулась:

- Хотели зайти?

Нуруддин Фахруддинович принял его сразу и встретил с крайне скорбным видом.

- Садись, Антон Сергеевич, - пожимая руку, предложил Рахманов – таким тоном, будто сам он собрался прямо на глазах у Антона повеситься.

- Так понимаю, вы уже знаете?

Рахманов горестно вздохнул и кивнул головой, но не вперед, а несколько в сторону: однозначное «да», вероятно, ранило бы его душу.

Хотелось выяснить подробности, но как-нибудь так, чтобы это не выглядело как просьба о помощи.

- Я, честно говоря, не то чтобы вмешаться пришел вас просить, - сразу открестился Антон от еще не предложенных услуг. – Скорее - хотел бы понять: а что вообще случилось? Почему именно сейчас? Какова, так сказать, конкретная причина? Подумал: может, вы в курсе?

Рахманов попытался взглянуть Щеглову в лицо, но глаза его быстро съехали вниз и прицепились к какой-то точке на рабочем столе.

- Знаешь, речь о тебе… Это решалось там… - забормотал он негромко и с придыханием, так что едва можно было разобрать слова. – Решалось там, и я, конечно… со своей стороны… ты понимаешь, я, конечно, высказывал мнение… такое, что неперспективным образом… но вот… в итоге было принято такое решение…

В ответ на всю эту скорбь снова захотелось, как и у Каракозова, рассмеяться. Едва удержавшись от этого, Антон повторил вопрос:

- Да это я понимаю! Что решение… и так далее. Вопрос мой: причина-то в чем? Почему сейчас? Что такого именно сейчас произошло?

Нуруддин Фахруддинович снова попытался поднять на него взгляд. И снова – неудачно.

- Ну вот… Ты понимаешь… Такое было принято решение…

- Решение, да… Хоть кем принято-то?

На это Рахманов даже что пробормотать не нашелся, а просто два раза кивнул. Опять слегка вбок. Антону только и оставалось, что пожать плечами.

- Ну что ж… Сразу стало все понятно.

Рахманов сделал вид, что не заметил выпада.

- Да я, Антон Сергеевич, думаю: так оно, может, и к лучшему, - сообщил он снова своему столу. - Отдохнуть тебе, сил поднабраться. Отдохнуть, да…

- Ну да, конечно. Отдохнуть. Это, стало быть, такая вот обо мне забота?

- С Каракозовым, ты не волнуйся, я с ним переговорил, - бормотал между тем дальше, как будто не слыша Антона, Рахманов. - Сказал ему, чтоб все сделали как
положено. Выплатят тебе нормально, деньги будут. Отдохнешь полгодика. А там…

Нуруддин Фахруддинович сделал рукой движение, которое, по всей видимости, должно было обнадежить Антона и показать, что беспокоиться ему совершенно не о чем.

Щеглов снова едва удержался, чтобы не подавиться от смеха. «Переговорил с Каракозовым»?! Как же у них это лихо получается… Каракозов переговорил с Ковыляевым.
Этот, оказывается, с Каракозовым.

- Что? Что – через полгодика?

Рахманов не ответил, только повторил успокоительный жест.

- Понятно. Все понятно… Хоть и странно все-таки, - окончательно отказался сдерживать себя и подумал вслух Антон. – Знаете, я не то чтобы сильно против.
Достали меня тут основательно. И все поголовно. Но понять бы просто… Для очистки совести. Каракозов – бормочет невнятное. Вы вот – тоже…

- А ты… А ты позвони Анатолию Петровичу! – неожиданно, словно его осенила гениальная спасительная мысль, оживился Нуруддин Фахруддинович.

- Ковыляеву?! Это еще зачем?

- Позвони, позвони… - Рахманов принял ласково-покровительственный вид и, казалось, сам представил себя на месте Ковыляева. – Считаю, тебе следует… Скажи: хотел вас, Анатолий Петрович, поблагодарить... Вы дали мне возможность тут поработать, поправить свое материальное положение…

Это было настолько глупо и настолько несоответственно его ожиданиям даже от Рахманова, что возражать Антону не захотелось.

И про утреннюю встречу с Ковыляевым упоминать явно не было смысла.

Антон встал.

- Ладно, я подумаю. Спасибо вам, Нуруддин Фахруддинович.

Рахманов торопливо вскочил из-за стола, неуклюже подбежал к Щеглову и, раскачиваясь взад-вперед, словно пытаясь таким образом еще раз показать свое сожаление, начад неуверенно, виновато пихать Антону руку.

Стало неудобно. Подумалось: быть может, и этому, не слишком симпатичному, не слишком одаренному, скользковатому, но в то же время лично ему ничего особенно плохого не сделавшему человеку его нынешняя роль не слишком-то приятна.

- Для меня… для меня было… было честью работать с вами, - выдавил из себя зачем-то, уже на ходу чувствуя нелепость, Антон; выдавил, пытаясь одновременно вспомнить, сколько раз он уже произносил такое и сколько из них чувствовал себя так же глупо.

Зачем он это сказал? Неискренне, давясь словами. И почти всегда получалось так, но зачем – сейчас? Неужели он все же надеется, что этот человек что-нибудь сделает для него? Когда? «Через полгодика»?

Нуруддин Фахруддинович молча закивал, торопливо пожал Антону руку и попытался его обнять. Получилось неуклюже: сам Антон не слишком стремился прильнуть к Рахманову, а Нуруддину Фахруддиновичу мешал его живот.

*****

В кабинете Скрипки Щеглов застал обычную диспозицию: Сергей Сергеевич покуривал, глубокомысленно глядя в экран компьютера.

- Как ты, Антош? Может, кофейку?

От монитора он оторвался не сразу, но когда оторвался и бросил взгляд на Антона, тут же – это было заметно – увидел на его лице признаки нештатности.

- Что с тобой?! Случилось чего?

Антон, закуривая, кивнул.

- Ну-у… тут…

Он не знал, с чего начать, и Сергей Сергеевич, быстро уловив именно в этом проявление уж очень нештатной нештатности, еще заметнее напрягся, озабоченно сдвинул брови и даже начал нервно тушить в пепельнице свою, еще далеко не докуренную, сигарету.

- Что? Что такое? Антон, ну говори же!

- У Каракозова я был сейчас, Серег, - придумал наконец, с какого конца зайти, Щеглов. – Он… он…

Дальше фраза не шла, и Антон, пытаясь на ходу вспомнить, что же конкретно говорил ему Каракозов, не нашел в итоге ничего другого, как выразить суть проблемы теми же самыми словами, какими она совсем недавно была донесена до него самого:

- Сказал, что всё…

- Всё? Что – всё? – недоуменно или делая вид, что не понимает, переспросил Скрипка.

- Всё... ну то и значит, что всё, - пробормотал, потупившись, Антон, но, сделав над собой усилие, собрался с мыслями и сформулировал более внятно: - Он сказал, что Ковыляев дал указание прекратить со мной контракт. Уволить, иначе говоря.

- Что?! Как?!

Не спуская глаз с Антона, Скрипка нашарил на столе пачку «Честерфильда», достал оттуда наощупь другую сигарету и стал мять ее пальцами – как «Беломорканал».
На лице его читалось неподдельное смятение.

- Не шутишь?

- Какие уж тут шутки…

- Вот ты, б-б-б-а-а-а-л-л-л-и-и-и-н-н-н! - попытался запричитать Сергей Сергеевич. – Вот – т-т-ты ж-ж-ж, м-м-мать-ть-ть т-т-твою-у-у-у…

Хотел ли Антон сейчас воздетых рук, сочувствия своего зама и длительного обсуждения с ним возникшей ситуации – этого он и сам не знал. Быть может, и хотел бы, но возглас Скрипки, в котором, в отличие от скорбных лиц Каракозова и Рахманова, Антону показалось, проступило вполне искреннее, а не показное сожаление, вдруг словно бы и его самого заставил очнуться и поверить: это все происходит с ним и это реально.

- Слушай, погоди, постой! - торопливо прервал он Скрипку. – Все это мы обсудим, обязательно; но сейчас есть один вопрос, который, раз тут такое, надо очень быстро решить. Не терпящий, так сказать. Я тебе, можно сказать, уже не начальник, так что могу только просить помочь.

Почти весь табак из сигареты уже вывалился в пепельницу, а Скрипка все продолжал, разминая, вертеть ее пальцами. Его глаза расширились, показывая изумление:

- Да какое… О чем ты, Антон? Зачем так? Ну конечно…

- Я сейчас водителя вызову. Из сейфа деньги выгружу, их надо куда-нибудь… да хоть домой пока. Я бы и сам, но мало ли что… Вроде как – узнал и сразу мотать. Интернет отключили, может, и по охране там что-то… С Виленским говорил, правда, сегодня, час назад, по нему не похоже было, что в курсе. Хотя вот Рахманов – тот уже…

Сергей Сергеевич закивал.

- Конечно, без проблем! Не надо тебе светиться. Давай, я отвезу. Уже, считай, собираюсь.

Скрипка согласился сразу, не раздумывая, а Антон… почти тут же поймал себя на мысли, что вовсе не доверяет ему так уж стопроцентно. Нет, оно вряд ли, конечно, чтобы… все-таки человек приличный… да к тому же любящий себя именно таким: приличным, положительным… да к тому же и крайне осторожный… да пожалуй, еще и трусоватый… но все же… Денег-то там – на несколько его годовых зарплат…

Другого выхода, впрочем, все равно не было, и Щеглову пришлось заставить себя отогнать эти сомнения. Отправлять с деньгами одного только водителя было бы еще более неосторожно – и сумма для него еще более… э-э-э… соблазнительная, и просто, ежели что-то пойдет не так, не сообразит, как отпереться. Вдруг на ворота действительно дали команду? Маловероятно, но ведь и Интернет – кто бы мог подумать… А Скрипка – в конце концов, из его сейфа он тоже подкармливался, так что часть риска – по праву его…

- Домой тоже позвоню, скажу, чтоб тебя пустили. В квартире… куда б там деть? Поставь в спальне за дверь, что ли…

Скрипка энергично кивнул, посмотрел, наконец, на пустую сигарету, бросил ее, тоже смял в пепельнице.

- Антош… а ты думаешь… Думаешь, это окончательно?

Щеглов затушил свою сигарету и встал.

- Думаю, да. Пойдем ко мне.

- Сейчас, комп только выключу.

Скрипка принялся за компьютер. Антон вызвал водителя, набрал домой, но там телефон не ответил. Мобильного телефона няни он не знал, а звонить при Скрипке жене ему не хотелось – ведь ей пришлось бы объяснять все от начала и до конца.

- Дома нет никого. Я ключ тебе дам, ладно? Идешь?

- Да, уже.

Показав движением туловища, что встает из-за стола, Скрипка еще некоторое время продолжал кликать мышкой. Антон убрал в карман телефон, но тот почти сразу беззвучно завибрировал: пришла смс. Это было уведомление об операции по пластиковой карте Тани: на сумму в сорок три тысячи пятьсот восемьдесят семь рублей. Ее карта была привязана к его зарплатной, и после этой операции денег на общем счету практически не осталось. Существенной проблемой это не было: во-первых, все выплаты, обещанные Каракозовым, должны были, ясное дело, поступить как раз на зарплатную карту; во-вторых, счет можно было просто пополнить, заехав на днях в банк(32); но Антон очень не любил чрезмерную близость к нулю: она пугала его, как ощущение края пропасти. Кроме того, думать сейчас о необходимости посетить банк – это было совсем не к месту, тем более что он никогда там и не был: саму карточку ему раз в год приносил специально выделенный для охаживания больших корпоративных начальников банковский менеджер, зарплата на нее падала регулярно, а когда случалась опасность приблизиться к нулю, Антон, как уже говорилось, доставал наличные из сейфа, сохраняя, таким образом, на счету пристойный, не кажущийся ему опасным остаток.

Именно так не далее как вчера он и сделал: вытащил из сейфа пятьдесят тысяч и отдал их Тане – в качестве подарка… То есть наличные деньги у нее имелись… зачем же она тогда расплатилась картой? Не хватило, что ли?

Вот тоже напасть…

- Готов!

Сергей Сергеевич стоял рядом с ним с портфелем в руках. В его глазах, и на лице, и во всей фигуре его – читалось глубокое сочувствие.

*****

С трудом забив пакет с деньгами в портфель, Скрипка вышел, а Антон, едва дождавшись этого, набрал телефон жены.

Внутри все кипело, горели кончики ушей; с нетерпеливым раздражением ждал он Таниного правильного академичного «алло», ждал, чтобы его сразу прервать и высказать наболевшее: да сколько же можно, в конце концов, швыряться во все стороны деньгами? и почему нужно швыряться ими именно так, как он многократно просил ее этого делать? и неужели нельзя было, раз не хватило, подождать до завтра? что это: пренебрежение им, безответственность или просто неадекватность? – он ждал, но длинные гудки били и били по голове молоточками. Таня не брала трубку.

В приливе бешенства он вскочил со стула и забегал взад-вперед по своему кабинету, как хищник в клетке. Ему понадобилось пробежать взад-вперед несколько раз, а потом еще выпить стакан обжигающе холодной воды из кулера, что суметь, остыв слегка, осознать: эта эсэмэска, а точнее, причина ее появления, вряд ли стоила сейчас каких-либо переживаний на фоне всего остального; дело не в Тане – это он сам схватился за дурацкое сообщение, как за спасительную соломинку, желая отвлечься от того, что действительно важно; не просто важно, а совсем, ну совсем несоразмерно: всего несколько минут назад он узнал, что теряет работу, и не просто работу, а свое, мягко говоря, нерядовое местечко; а еще минуту назад он доверил все свои деньги человеку, в котором не был стопроцентно уверен; и, наверное, с час еще ему точно не будет понятно, на месте ли эти деньги, и даже – наверное, до конца не будет до тех пор, пока он сам до них не доберется и не пересчитает… И что дальше делать – непонятно… Вообще ничего непонятно… Из-за чего же бесится он? Какие-то пятьдесят штук…

Телефон заиграл Walking Through The Darkness(33) – это была Таня. Антон схватил телефон и, судорожно дернув большим пальцем, случайно нажал отбой вместо приема.
Матерясь, он нажал на кнопку 2 – быстрый вызов номера жены. Таня взяла трубку не сразу – он знал: почти наверняка она, после того как он отбил звонок, бросила телефон в свою большую, как мешок, дамскую сумку и теперь роется в ней и никак не может его там найти.

Хотелось что-нибудь сломать или разбить.

- Привет, ты звонил? – она, наконец, дорылась до телефона.

- Тань, ну если у тебя на дисплее мой вызов – значит, надо думать, я звонил! – раздраженно, едва сдерживаясь, чтобы не заорать, как давеча на Якобсона,
процедил Антон.

- А-а-а… да? – рассеянно бросила Таня, явно пытаясь пропустить мимо ушей выпад мужа. – Я что-то не слышала. Мы из «Меги» как раз выходили, на улице шумно, а он в сумке… А чего ты звонил?

- Чего звонил?! Чего я звонил? Тань, я же дал тебе денег! Пятьдесят! Этого мало?! Почему не сказала тогда? Мы ж договорились, что ты… что на них… в смысле, ты – их… А мне тут - эсэмэс! Просил же не катать пока карточку! Специально наличных дал!

Выплеснувшись, Антон замолчал. Он ждал реакции, но Таня не отвечала. Снова выйдя из себя, не зная, что думать из-за ее молчания, он не удержался и добавил еще:

- Или ты наличные уже – того? Не хватило?

Ответа он снова не услышал. Таня продолжала молчать, и это было Антону худшим укором, чем если бы она огрызнулась: почти мгновенно, без перехода, ему стало стыдно, что он говорит все это в ее день рождения, стало стыдно, что ведет себя неуместно, ничтожно и срывает злость на жене.

- Тань, ты слышишь меня?

- Да, - не сразу отозвалась Таня.

- Увы, есть новость и похуже, - торопливо сказал Антон, пытаясь перевести разговор в иное русло. – Уж извини, что в твой день рождения…

- Я наличных не трогала… - запоздало, не переключившись, начала оправдываться Таня.

- Да ладно, ладно, Тань, ладно… Ну извини... сорвался я, неправ. Ты выслушай, сейчас поймешь почему.

Теперь, видимо, переключившись, Таня снова молчала – ждала. Антон молчал тоже: не знал, как сказать. Стройной фразы придумать не мог, опять вертелось что-то каракозовское…

- Господи, да что такое?! – не выдержала она.

- Ну в общем, меня попросили, - нашелся, как сформулировать, Щеглов.

- Попросили? Что попросили? О чем попросили? – переспросила Таня.

Переспросила, но по голосу ее Антон услышал, что она все поняла.

- На выход. Увольняют меня.

- А, ох...

Таня вздохнула, и вдруг – и шелест ее дыхания, и звук ее голоса, и все, что слилось в этом вздохе, все – такое вроде бы близкое и родное – показалось Антону далеким, отстраненным, почти незнакомым.

– Так сказал – я уж было совсем испугалась! Мало ли чего… Хороший, конечно, подарок, да... Но может, с другой стороны, и хороший...

- Думаешь?

- Думаю… Не знаю. Думаю: от нас зависит. Думаю: сейчас, главное, не переживать слишком. Понятно: чтоб совсем нет, это не получится… но все равно – постараться надо. Справимся мы, я уверена. Раз оно так – значит, так надо.

Что Антону не нравилось в ее реакции – сразу он не смог этого понять. Не назвала по имени, даже не сказала «ты». И «надо», и «уверена». Не к месту, формально, официально даже, да, но дело, кажется, не только в этом… Что-то еще – смущало сильней.

- А как же тогда… Как же сегодня? Нам ехать туда? Или все отменить? Вы сможете сегодня?

Имелось в виду: приехать в «Венский двор».

- Вы?

- Ну, в смысле, вы с Сережей…

Она опять не сказала «ты», и возможно, в любой другой ситуации Антон не обратил бы на это ни малейшего внимания. В любой другой, но только не в такой, когда он только что сообщил жене, что весь его мир несколько минут назад рухнул в пропасть. Он ей сказал об этом – а она, почти наверняка не имея никакого особого умысла, ни одним своим словом не намекнула на то, что между ними есть что-то личное, интимное, то, что только между ними, то, что важно именно потому, что это только их. Нет, он вовсе не был против присутствия Скрипки на Танином дне рождения… Но какое значение сейчас могло иметь, приедет ли тот с ним? Получалось: почти такое же, как и то, приедет ли он сам...

Это – он и почувствовал еще в предыдущей, внешне утешительной, реплике жены, это и было ему непонятно: то, что казалось ему важнее всего, то, что, вне всяких сомнений, будет иметь долгие и, возможно, не самые приятные (и не только для него – для них обоих) последствия, походя выталкивалось куда-то задний план. «Не переживать», «постараться»… Так, словно все это ее вовсе не касается. Словно это – только его…

То есть предстоящая, в связи с наличием повода, очередная дежурно-пустоватая посиделка была для его жены куда важнее. Важнее его чувств, важнее его самого.
Уж точно важнее того, что рушится весь их привычный жизненный уклад. И впрямь – ведь это не ее заботы…

Антон закрыл глаза, и как-то само собой ему вдруг представилось – как приснилось: они с Таней вместе попали в аварию на машине, он сильно пострадал, переломан, а она, к счастью, нет; и вот – он, в исковерканной машине, не может пошевелить ни рукой, ни ногой, не может выбраться, и вот – она, спокойно выходит из этой машины, ловит такси и уезжает по своим делам, даже не вызвав скорую…

Открыв глаза, посмотрел на свой еженедельник. Так и не вычеркнутые пометки…

Нет, нет! Что за жалкая, дешевая мелодрама?! Какой еще "привычный уклад"? Да она про этот уклад не успела даже подумать…

- Нет, езжайте, конечно, ничего не отменяется. Мы, может, слегка задержимся, но приедем. Скрипку сейчас услал с Ильей, по одному, не самому последнему, дельцу. Вернутся – и поедем.

- А когда они вернутся?

- Этого я точно не знаю. Они поехали к нам.

- К нам? Зачем?

- Ну… нужно. Об этом – давай потом.

- Хорошо. Тогда до связи? Позвоните, как будете выезжать?

- Позвоню, хорошо.

Не попыталась еще раз утешить… И снова это множественное число… Торопливо, сумбурно…

Каждая фраза – как взмах руки. Хочет скорее уехать, машет нетерпеливо: ну где же такси?

Хотел было положить трубку, но снова вспомнил про деньги.

- Кстати, а наличных-то… э-э-э… у тебя с собой достаточно? В ресторане платить, а на карточке теперь ничего. А я тут…

Он имел в виду, что не может взять, как обычно, еще денег из сейфа, потому что их там уже нет; но произнести это вслух, да еще по телефону, да еще у себя в кабинете Антон не решился.

Таня вряд ли поняла его намек, и возвращение к этой теме явно не пришлось ей по вкусу. Помолчав несколько секунд, она ответила, совсем сухо, очень холодно:

- Все, что ты мне презентовал, у меня с собой.

Слово «презентовал» она выделила – оно прозвучало саркастически. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы Щеглов, забыв тут же про свои трагические образы, почувствовал себя так, будто он отнимает у ребенка только что подаренную тому игрушку.

- Слушай, ну тут… - поспешно забормотал он. - Я потом тебе все верну, верну… Конечно, это же подарок. Я…

- Ладно, ладно! - перебила его Таня. – Давай уже тогда, до вечера. Приезжайте.

Голос ее был все так же прохладен, и он стушевался совсем.

- Хорошо… Давай, пока.

Таня отключилась. Антон положил телефон на стол и замер, глядя в одну точку на противоположной стене.

Он не ощущал это так, будто именно сейчас произошло что-то нехорошее. Или неправильное. Ему, собственно, не казалось даже, будто вообще еще что-то произошло.

Однако же мысль о том, что не до этого, а только теперь, после разговора с Таней, он почувствовал себя по-настоящему опустошенным, по-настоящему чего-то лишившимся - эта мысль вмиг и с предельной ясностью оформилась в его голове, вырисовалась, как четкая, грамотно сформулированная фраза, отлитая, в каллиграфическом почерке, черными-черными чернилами на белом-белом листе бумаги.

1.ЖК – жилой комплекс.

2.А.Пушкин, «Евгений Онегин».

3.Советское обращение «товарищ» используется в данном случае в саркастическом ключе.

4.Там же, но несколько иначе, чем у Гуревича:
Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест
(Весьма мучительное свойство…
Характерно окончание этой строфы, которое Гуревич тоже не произносит:
Немногих добровольный крест).

5.Имеется в виду: не читает серьезную литературу, только новости и публицистику в Интернете.

6.Имеется в виду: внутрикорпоративное.

7.Имеется в виду: генерировать финансовый поток, выделение денег.

8.Американец.

9.То же самое.

10.Имеется в виду: видеоконференция.

11.Котлеты (зд.) – денежные пачки. Имеется в виду: значительные суммы денег.

12.Н.А.Некрасов, «Кому на Руси жить хорошо».

13.Имеется в виду период «перестройки» в СССР 1985-1991 гг.

14.МГТУ (в советское время – МВТУ) им.Баумана – ведущий технический вуз страны.

15.Формулировка, активно применявшаяся представителями государственного руководства во времена «шоковой терапии» в начале 90-х гг. 20-го века. Например, пенсионеры и работники бюджетной сферы (учителя, преподаватели вузов, врачи, военные, сотрудники правоохранительных органов и др.) были объявлены людьми, не сумевшими должным образом «вписаться в рыночные отношения» – таким образом, ответственность за резкое снижение уровня их жизни, как подразумевалось, ложилась на них самих, а не на государство, фактически обрекшее их на полуголодное существование.

16.Всесоюзный юридический заочный институт (сейчас – Московская государственная юридическая академия).

17.М.Булгаков, «Собачье сердце». «Окончательную бумажку» в этом произведении требует профессор Преображенский от своего высокопоставленного пациента – с тем, чтобы навсегда оградить себя от притязаний домового комитета на используемую им «излишнюю жилплощадь».

18.Экстремальный принцип в физике – фактически то же самое, что и принцип наименьшего действия. Например, в классической механике он предписывает телу двигаться таким образом, чтобы величина действия при заданных начальных и конечных условиях оказывалась минимальной.

19.«Бредлам» - ноологизм советского писателя Николая Носова, употребленный им в повести «Незнайка на Луне» и означающий совещание крупных капиталистических бонз. Бредламы, согласно Носову, различались по отраслям: так, совещание сахарных промышленников называлось «сахарным бредламом», совещание угольных промышленников – «угольным бредламом». В свою очередь, совещание представителей отраслевых бредламов называлось «большим бредламом».

20.С.Есенин, «Черный человек»; если точнее, звучит это так:
Черный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой, -
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то...
… «Черный человек!
Ты прескверный гость!
Эта слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…
Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало…

21. «Генерал» - директор (генеральный директор) нефтедобывающего предприятия.

22.УБ – управление безопасности.

23.«Толкач» - снабженец на сленге советской теневой экономики.

24.«Главспец» - главный специалист, одна из наиболее распространенных должностей в советских и постсоветских иерархических системах. Несмотря на присутствие
слова «главный», это – должность рядового сотрудника.

25.По одной из версий, этимология слова «чмо» - аббревиатура названия частей материального обеспечения Красной Армии во время Второй мировой войны. Место в таких частях считалось «теплым» и относительно безопасным, поэтому военнослужащие-снабженцы не пользовались уважением среди личного состава.

26.Топтун (жарг.) - на сленге спецслужб: сотрудник, ведущий наружное наблюдение, слежку.

27.Страж ворот: имеется в виду Страж ворот Фарамант – один из героев детской книжки А.Волкова «Волшебник Изумрудного города». Фарамант, по сюжету, был человеком добрым, но с точки зрения выполнения прямых обязанностей от него было мало толку: охраняя городские ворота, он был занят почти всегда тем, что расчесывал свою длинную красивую бороду и любовался на себя в зеркало, не замечая ничего, происходящего вокруг.

28.Имеются в виду старые нефтяные районы европейского Юга России.

29.«Слоган» - заимствование от английского слова slogan, которое на русский язык действительно переводится как «лозунг», - вошло в употребление в 2000-х гг.
Путаница связана с тем, что значение заимствованного слова «слоган» несколько уже, чем перевод собственно английского слова. Вернее сказать, «слоган» и «лозунг» имеют различную пропагандистскую направленность: лозунг – больше для самой объединяемой группы, а слоган – для внешней аудитории. В этом смысле «слоган» действительно несколько ближе по значению к слову «девиз», хотя однозначной синонимии нет и здесь.

30.«Мега» - одна из крупнейших сетей торговых центров России, принадлежащая группе компаний IKEA (головная компания зарегистрирована в Нидерландах, но имеет шведские корни, основатель и основной владелец IKEA Ингвар Кампрад – швед по национальности). «Мега – Теплый стан» – крупный мегамолл, расположенный на Юго-Западе Москвы, прямо за окружной автодорогой.

31.«Венский двор» - существовавший в «нулевые» годы помпезный ресторан австрийской кухни, располагавшийся в северном вестибюле пешеходного моста «Багратион», соединяющего район «Москва-сити» с противоположным берегом Москвы-реки.

32.Пополнение банковских карт через терминалы (Cash-in) в описываемый период времени еще не получило распространения.

33.Песня в исполнении Tekhita в составе рэп-коллектива Wu-Tang Clan (продюсер и композитор RZA), вошедшая в саундтрек к фильму «Пес-призрак: путь самурая» режиссера Джима Джармуша.