1. Мессия

1. МЕССИЯ

Евгений. Собственный жанр

Она вскрикнула в радости от радости.
Она была там и так, где и как ничего не надо, кроме этого там и этого так…
…Рёв, зной, пыль!
Словно особенный миг её сна…
Но зубы, плечи, кулаки от двери кувыркались прямо к ней!
Тот, с кем она была, встал с ложа и отошёл в сторону, чтобы поправить одежу.
Палки, пальцы и слюни достигли её!
Увы, это была явная явь.
Она, выдавая себя, ещё часто и горячо дышала…
Ноги её были обнажены и полусогнуты в коленях…
Она онемела от победы ужаса.
Ложе тесно окружено, с него не убежать…
Жилы на шеях! Ногти загнутые!
Она вдруг почуяла запах мятой травы…
Она впервые узнала, что это запах близкой смерти.
Зажала лицо ладонями.
Быт, гнев и закон висели над нею!
Она то глохла, то кружилась…
Сквозь ладони различала морщины, волосы, языки!
Среди многих голосов был голос её мужа.
Не могло быть иначе.
Её муж выследил её и сначала собрал и привёл к этому дому самых старых и самых справедливых.
Они все уже стояли за дверью и ждали, когда она будет на ложе подкреплять свои телодвижения своим криком…
Все они сами знают, как бывает с женщиной, и все они сами были с женщинами накануне, и все хотели быть с женщинами сейчас же.
Не бывает иначе.
Но теперь для всех был повод исполнить закон своими руками!
Побить камнями.
Живыми руками живую.
Не бывает иначе.
Отрадная возможность.
Она видела это своими глазами дважды.
Хриплый голос потребовал пока её не бить, чтобы исполнить закон над целой.
Всё над нею было в нетерпении справедливости!
Но вдруг голоса сделались редкими и рассудительными…
Ладони её вздрогнули от любопытства…
Другой сипящий голос объяснял, что сейчас с нею следует сделать.
Как её использовать.
Она узнала, что её прежде хотят свести к кому-то.
И бороды и жилы перекосились с находчивой силой!
Клешни сжали её запястья…
Оторвали ладони от её лица…
Стащили её с ложа…
Поволокли её к двери…
Она не закрывала глаза, чтобы все видели её ужас и были пока довольны.
Рёв, зной, пыль рухнули на неё вместе с солнцем!
Её поставили на ноги, чтоб она была до исполнения закона без царапин.
Нетронутое тело желаннее для глаз и для камней.
Она не упиралась, но едва шла.
Запах мятой травы дурманил её и баюкал её…
Она всё знала.
А вокруг были те, кто всё не только знает, но ещё и понимает.
Она знала, что нет ничего страшнее этого.
Понимание нельзя потрогать.
Она знала и то, что она… не знает, откуда берётся само любое и всякое понимание.
Странно уже ей было, что её ведут то по одной улице, то по другой…
Некоторые забегали вперёд толпы, чтобы посмотреть на ту, которую избрал на этот раз случайный случай.
Все, кто её вёл, громко и нетерпеливо обсуждали своё предстоящее намеренье и расчёт…
Вышли на площадь.
Площадь была стеснена стенами.
Она узнала, что одна из стен сейчас станет её стеной…
Но её повели через площадь.
Всё вокруг прыгало и кричало.
…Она увидела впереди одного одинокого.
Он сидел опустив голову.
Она узнала наконец, что её вели до него.
Странно…
Она не однажды видела его на улицах города и не раз слышала, что его называют строгим словом: учитель.
Её поставили перед сидящим.
Странно…
Он не поднял головы и не шевельнулся.
Двое или трое самых почтенных стали наперебой излагать ему то, что собиралась ему изложить.
Про неё.
Про её деяние.
О том, что она была застигнута как раз за тем её деянием.
И о том, каков закон и как закон требует поступить с нею.
Сидящий был словно глух…
Он пальцем водил по пыли.
Всё вокруг смутилось…
Зной над площадью тонко зазвенел...
На далёкой улице дал о себе знать осёл…
Руки, что её тискали, застыли в нетерпении.
Она видела спиной, что её муж сейчас среди всех и заглядывает через плечи других.
А тот, кто был с нею на ложе, тут на площади поодаль.
Но смущение обрывалось…
Толпа уже валилась в обрыв и гром!
Сидящий поднял голову.
Он был словно не здесь.
Лицо его было таково, словно он и она часто виделись…
Она вдруг узнала, что ему предстояло сей же миг разрешить и гнев, и зной, и весь город.
Но палец его не отрывался от пыли.
Он сказал:
-- Тот из всех вас, кто совершенно чистый, пусть сейчас сам нагнётся, сам возьмёт в свою руку камень и сам метнёт камень в эту женщину.
И он опять опустил голову.
Он сказал так, словно его спрашивали, как пройти к реке, что за ближним домом.
Площадь вдруг устала.
Рёв осла стал будто приближаться и становиться всё более знакомым…
Она вдруг узнала спиной… что самый старший и самый уважаемый из стоящих за нею… подался назад.
За ним побрёл ещё один такой же старый.
Они пошли прочь нехотя, будто нагибаться и подымать камни им было не под силу…
Те, что помоложе, пошли со старшими… будто бы из уважения к ним и для поддержки.
Она узнала особенно явно, как трудно было оторваться от неё тем, кто держал её за плечи…
Но клешни ослабли, будто также устали.
Она видела спиной, что с последними уходил с площади её муж.
Тот, кто был с нею на ложе, ушёл самым последним, потому что был особенно нагл и любопытен.
Палец в пыли опять замер.
Сидящий поднял голову.
Она вдруг узнала, что он даже не глянет по сторонам.
Слёзы брызнули на её щеки!..
Она вдруг узнала, что в городе и в самом даже зное есть какая-то странная, но явная радость!..
Это небывалая и необъяснимая любовь.
Он спросил её:
-- Скажи, как рассуждали те, кто рассуждал о тебе?
Она смотрела в глаза ему…
Она знала, что та любовь, что в этот миг во всём вокруг, не может поместиться в ней…
Что эту любовь не может понять даже ветер с соседней бескрайней пустыни…
Она стояла не шевелясь и зная всё.
Она глядела сквозь слёзы в те глаза и знала самое простое.
Те глаза в самом деле есть и они вот такие.
Чувствуя одно только дуновение этой любви… нельзя хотя бы поминать кого-то…
Губы её прошептали:
-- Площадь пуста…
Собака подбежала, понюхала край её одежды и села рядом.
Смотревший на неё просто смотрел.
Она знала, что он знает, что она про себя и про него теперь знает особенное и невыразимое.
Он сказал:
-- А я не рассуждаю, а уже говорю. Ты сама всё знаешь.
Ей было как никогда легко.
Она сейчас узнала, что она та, кого можно назвать строгим словом: человек.
Ей вдруг стало нестерпимо стыдно.
Отвлекать его от него самого.
Но не хотелось и шевельнуться…
Она еле повернулась и пошла, следя за каждым своим шагом, словно училась ходить.
Она знала, что оглядываться нельзя, потому что не нужно.
Откуда эта такая любовь?..
Эта любовь есть радость.
Есть радость ложа.
И есть радость смысла.
Он весь целиком пребывает в той другой необычайной радости.
В радости смысла.
Больше, чем она только что испытала и обрела, непосильно и невозможно даже иметь.
Она знала, что та собака побежала куда-то в сторону.
Страшно было теперь лишь то, что он не смотрит ей вслед.
И не хотелось этого знать…
Она обречена быть ею.
Все обречены быть всеми.
И ничего не изменить.
…На улицах было пустынно.
Из окон и дворов на неё глазели с опаской и с ненавистью.
Ведь с нею случилось всё понятное, но она осталась жива и не свершилось то, что заведено для всех.
Мужа дома не было.
Муж был вместе со всеми.
Не могло быть иначе.
Все собрались в одном месте, чтобы давать понять себе и другим, что они в самом деле имеют понятия.
Среди них был и тот, кто бы с нею на ложе.
Все, как и всегда, были равны.
Все смотрели друг на друга, как всегда, широко раскрытыми глазами.
Со страхом.
Боясь каждый каждого.
Вдруг кто-нибудь забудется и скажет про себя, что на самом деле он делал и думал.
И что на самом деле делал и думал любой другой, кто здесь сейчас сидит и кричит.
Там все ещё и зорко следили друг за другом.
Каждый с ненавистью смотрел в глаза каждому, с удовлетворением понимая, что тот не скажет ему, как сильно в нём желание быть с женщиной.
Не бывает иначе.
Тем более, каждый для каждого ещё совсем недавно на площади был свидетелем его наглядной слабости и его наглядной трусости.
Не бывает иначе…
И дома тоже не было тишины.
В соседней комнате раздались крики.
Там были её дети со служанкой.
Дети были заняты тем, чем заняты дети за игрой.
И она тотчас вспомнила… тот свой крик на ложе…
Который её и выдал!
Её схватили…
Её вели…
Площадь…
И он.
Он водил пальцем по пыли.
Какие-то там в пыли были знаки.
Они теперь на пыли остались или не остались…
Он сказал, чтобы камень в неё первым бросил чистый.
Если б её на площадь привёл кто-нибудь один, то он бы в неё камень бросил.
А из толпы каждый стал уходить, чтоб для него при всех попросту не было ни малой такой возможности.
И чтобы другие все не подумали на него, что он собирается в конце концов камень бросить.
Или что он выжидает, когда можно будет изобличить первого бросившего.
Все грешны…
Но все и ушли.
Страшен не грех, а разоблачение!..
Иначе не бывает.
И она грешна.
О! грех это грех!
Грешить грешно…
Но всё в ней требовало и требует от неё, как недавно на ложе, быть всею самою собою!
Иначе не бывает.
Иначе и не может быть.
О!
Не надо было попадаться…
Побить её камнями стало искушением для многих и многих!
И она всё знает.
И всё знала.
Грех это вводить других в искушение.
Надёжнее надо будет ей впредь уберегаться от посторонних глаз.
Иначе не бывает.
Простить можно только того, кто сам себя простил.
Он, тот, кто был на площади, её не прощал.
Потому что не обвинял.
Иначе не могло быть.
Её судьба даже счастливая.
Какие редкие слёзы сами по себе вдруг потекли у неё!
Тоже была радость.
Радость смысла.
Позавидуешь!
Это было бы необычно и необычайно… жить в радости смысла…
Без учителя этого было бы не узнать.
Без примера.
Возможно бы и навсегда отдаться тем слезам…
Теперь знание как никогда знание.
Что слаще, радоваться на ложе или плакать по неведомому?..

Ярославль. 25-26 декабря 2020

(С) Кузнецов Евгений Владимирович