Северянин. Часть 3

               
            Биографические очерки. Часть 3.
                Таллин, школа
 
В Таллин мы переехали 2 ноября 1952 г. Отца с Севера по службе перевели на Балтийский флот. Столица Эстонии в то время была его главной базой, и множество военных кораблей теснилось в Минной, Купеческой и других гаванях города. День приезда хорошо запомнился. Отчетливо помню, как мы стояли на автобусной остановке у театра «Эстония». В те годы она была на стороне театра, у сквера на бульваре Эстонии. Её восстановили в двадцатые годы уже следующего столетия. Зима 1952 года наступила рано, и в городе лежал недавно выпавший пушистый снег. По нему разноцветными комочками смешно передвигалось, ворковали что-то свое, иногда невысоко взлетая, множество голубей, которые совсем не боялись людей. Иногда их подкармливали прохожие, и тогда к «кормильцу» слетались десятки птиц, смешно толкались и отбирали друг у друга кусочки хлеба. На Севере такого не было, и это удивляло.

Жилье нам еще не выделили, и мы на несколько дней остановились в Кивимяе у А. Макеева, сослуживца и товарища отца по Северу и Военно-морской Академии. Его семья в это время занимала оставленный прежними жителями дом в сосновом лесу в Кивимяе, пригороде Таллина. По архитектуре это был типичный для Эстонии белокирпичный дом с высокой двускатной крышей и мансардовым вторым этажем. До Кивимяе ходили электрички. От остановки до их дома было метров 250 - 300. И на первые занятия в 3-й железнодорожной школе на улице Вене (позднее – школа № 11, сейчас – гимназия) мы некоторое время ездили на электричке.

В русских школах Таллина тогда не хватало мест, поэтому мы с братом Сережкой оказались в различных школах. Он – в 32 мужской на улице Сакала, я – в смешанной на улице Вене (по-русски – Русской), рядом с церковью Святителя Николая Чудотворца, в бывшем когда-то монастырском здании, перестроенным в конце 19-го века. В ней я закончил 3-й класс. До лета 1953 г. мы вшестером (в апреле 1952 г. родился мой третий брат Юра) занимали одну комнату в двухкомнатной квартире на 4-м этаже только что построенного дома № 12 (сейчас – № 8) на улице Лембиту. Рядом с будущим зданием ЦК КП Эстонии, сегодня - министерства иностранных дел. На этом месте тогда еще сохранялись руины дома, разрушенного во время налета советской авиации на занятый немцами Таллин в марте 1944 г. В соседней, меньшей комнате нашей квартирки поселили семью другого военного моряка с двумя маленькими девочками.

Части дома 12 вдоль улиц Каука и Х. Пегельмана (сейчас – Каупмехе, по-русски – Купеческая), образовавшие почти полностью закрытый прямоугольный двор, еще не были достроены. В школу ежедневно ходил мимо театра «Эстония», башен Вируских ворот и далее по улицам Виру и Вене или по Мююривахе (Междустенной). Последняя плохо освещалась, особенно ближе к школе и Никольской церкви, и идти утром приходилось одному в темноте вдоль высокой крепостной стены по узкой безлюдной улице. Темнота немножко пугала, но эти чувства я отгонял от себя и обычно выбирал этот более близкий путь. Иди и не бойся – воспитывал сам себя. В то время в Старом городе еще сохранялись следы разрушений на улицах Харью, Дункри и в некоторых других местах. Но в целом город уже оправился от войны и бурно застраивался. На месте отдельных разрушений были разбиты скверы, которые не везде удачно вписывались в общий рисунок улиц.

С кем-то из одноклассников по школе на улице Вене долгой дружбы не сложились. Помню сына также военнослужащего Березина, немножко любящего попреувеличивать, жившего в Кадриорге, Цветкова с Мере пуйестеэ. Из девчонок запомнились по леопардовой шубке симпатичная Саар Рая, жившая на Вене, недалеко от школы, и черноокая предприимчивая Ира Мусатова. Как-то ранней весной, когда шли вместе со школы, она предложила подняться на Поцелуеву горку у Вируских ворот и посвятила меня в тайны её названия. С требующимся обязательным поцелуем. Чего-то особого, кроме её нежных и прохладных щечек на своих губах, не ощутил, но первое столичное «испытание» выдержал. В этом же классе, как выяснилось только через 50 лет в Юрмале в Латвии, учился и Володя Кутовой, с кем мы снова оказались вместе в 9 классе, но уже в новом здании 33 средней школы на Белинского 10 (сейчас – Туулемаа: Земля ветров в переводе с эстонского) на Пельгуранде, в 1958 г. Он тоже вспомнил Саар Раю и других ребят, с кем больше общался.
   
С домом 12 и парком Лембиту связана одна моя глупая детская шалость, могущая закончиться трагически. На краю парка, ближе к улице Лаутера, строители оставили ряд коротких, вертикально поставленных бетонных труб. Выйдя погулять, бегал по ним один, никого из ребят уже не было на улице. Потом из любопытства зачем-то решил попробовать опуститься в одну из них и застрял в трубе, не в силах выбраться наверх. Было темно. Рядом – никого. Долго кричал, пока какой-то прохожий не вытащил наружу. Нервное потрясение, правда, не переросло в хроническую болезнь боязни тесноты и замкнутых пространств, клаустрофобию (от лат. claustrum — «закрытое помещение» и древнегреч. ;;;;; — «страх»), но чувство страха и воспоминания о зажатости в трубе разбудили меня однажды ночью лет через 45. Какой-то глубоко скрытый слой памяти поднял их на поверхность. 

Летом 1953 г. отцу выделили двухкомнатную квартиру на улице Малева (в пер. – дружина), в Копли, в новом доме 5 на бывшей улице Ситси раба (Ситцевое болото), переименованную сначала в Малева, потом в Адмирала Макарова. Потом она стала носить имя Карла Маркса, а сейчас стала Сыле. Сначала мы должны были поселиться в доме 3 на этой же улице, но квартиру заняли работники комбината «Балтийская мануфактура», в чье ведение были переданы эти здания, и вернуть помещения, отведенные военным, «мирным» путем не удалось. При заселении следующего здания отец распорядился поставить у нашего подъезда часового с винтовкой и, пока не заселились семьи военных, в подъезд никого не впускали.

В !954 году мы с братом Сергеем впервые попали в пионерский лагерь имени Евгения Никонова в Раннамыйза, принадлежащий военно-морскому флоту. Лагерь располагался в смешанном лесу на высоком обрыве над Финским заливом и занимал несколько загородных дачных домов, покинутых прежними владельцами. Одной из любимых зон отдыха таллинцев эти места стали еще в ХIХ веке. В 50-е годы они еще считалось пограничной зоной. Погранзастава застава располагалась недалеко, за сосновым бором, а одна из пограничных вышек была совсем рядом, на обрыве. Чуть ближе к Таллину, там, где заканчивался подъем в гору шоссейной дороги, стояла зенитная батарея. Такие батареи в то время еще оставались и в Таллине: у порта в Кадриорге, их демонтаж к недавно закончился на Штромке и т. д. Для нас они служили напоминанием о надёжности защиты наших границ.   

Близость с погранзаставой имела свои преимущества. Пограничники иногда приходили к нам в гости. Рассказывали о своей службе, нарушениях границ. На лужайке у лагеря показывали, как пограничные собаки догоняют и ловят нарушителей, как их задерживают и обыскивают пограничники. Все это было интересно.

Дома пионерского лагеря были разбросаны по большой территории, и уже само их расположение и архитектура создавали ощущение домашнего уюта и свободы. В  пионерлагере мы c братом провели 3 лета. До выхода «по старости» в 14 лет из пионерского возраста. Иногда как многодетной семье отцу выделяли путевки на две смены. В последний раз в лагере мы были вместе с братом Сережкой в 1956 г. Хотим или не хотим мы ехать в пионерлагерь, родители не спрашивали. Да и я не помню, чтобы возражал. Там было много интересного. И сейчас думаю, что это была хорошая школа воспитания детей. Она приучала к порядку, дисциплине, развивала чувства коллективизма, товарищества, верности долгу и любви к Родине. Запомнились пионерские костры, разучивание пионерских песен, дежурства у ворот и у флага лагеря, походы по окрестностям, прополка картофеля и ночевка на сеновале в совхозе у озера Харку, спортивные игры, обязательная процедура взвешивания «на входе и на выходе» из лагеря. Отмечалось, на сколько мы прибавили в весе. При желании можно было и тихонько «сбежать» на свободу. Дойти до соснового бора, пособирать чернику, землянику, а в августе – и лесные орехи. И конечно, что было интересно пацанам, полазить по обрыву, спуститься к морю, искупаться. И потом также незаметно вернуться в лагерь. В любую смену в отряде всегда находились такие «смельчаки -самовольщики». Предприимчивые ребята.

В нескольких километрах от нас, в сторону города Кейла (26 км от Таллина), находился хутор Харку. Мы посетили его в одном из пионерских походов. Хутор Харку – место героической гибели матроса с лидера «Минск» Евгения Никонова, чье имя носил наш лагерь. В 1957 г. ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза. И знать, кто он такой, было важно и с познавательной, и с воспитательной сторон. На хуторе тогда еще сохранялось дерево, на котором попавшего раненым в плен матроса-разведчика пытали и потом сожгли фашисты (по более поздним предположениям – эстонские националисты из разведовательно-диверсионной группы абвера «Эрна-I»). Здесь же тогда было место его захоронения, и стоял небольшой обелиск с мемориальной доской. В 1957 году прах Евгения Никонова был торжественно перезахоронен в Таллине, у моря на горе Маарьямяэ. Сюда же было перенесено и обгоревшее дерево, у которого он был зверски замучен. В приморской части парка Кадриорг, недалеко от «Русалки», ему был установлен памятник. После развала СССР, в 1992 г. прах Евгения Никонова был перевезен родственниками на родину в Россию, где был еще раз торжественно перезахоронен. Полуразрушенный местными вандалами памятник ему у «Русалки», правда, без головы, сейчас находится на заднем дворе бывшего замка графа Орлова на Маарьямяэ, филиала Эстонского исторического музея. 

В пионерском лагере большое внимание уделялось нашему физическому развитию. Утром – обязательная физзарядка. Днем – спортивные игры, кроссы по лесу, походы, спортивные соревнования. У меня до сих пор хранятся две почетные грамоты о «выдающихся» спортивных достижениях, занятии в лагере первых-вторых мест в соревнованиях по легкой атлетике. Чем горжусь и сейчас. В 13 лет, без особой подготовки, взял высоту 1 метр сорок см и прыгнул в длину на 4 метра 25 см. Активно заниматься спортом начал позднее. Лет с 15. Пробывал себя в борьбе, боксе, легкой атлетике. С последней не расстаюсь и сегодня.

Купаться в море нас водили в два места. Первое – небольшой, но оборудованный кабинками для переодевания каменистый пляжик у соснового бора в Раннамыйза. Позже рядом со спуском к нему, в 1967 году, построили кафе «Мерепийга» («Морская дева», архитектор Вольдемар Херкель. заслуженный архитектор Эстонской ССР. Он же автор проекта здания кафе «Кадриорг» и т. д.), ставшее очень популярным у таллинцев. К сожалению, оно сгорело при невыясненных обстоятельствах в 1992 году. Второй, необорудованный, или дикий пляж, был немножко ближе, на южном песчаном берегу залива Какумяэ. К нему мы спускались с высокого обрыва по старой крутой лестнице, ступеньки которой чередовались с бегущими вниз тропинками. Море здесь было мелкое и более безопасное для детей. Не то, что у соснового бора, где за грядой гранитных валунов оно резко обрывалось в глубину. Городского пляжа Какумяэ, на западном берегу залива, в то время еще не  было. Территория считалась погранзоной.

Крепкой дружбы с кем-то из товарищей по пионерлагерю у меня не сложилось. Может, от того, что учились в разных школах, жили в разных районах города или просто не родилось общих, объединяющих интересов. Хотя при окончании смены с теми, с кем больше дружили, мы договаривались о встречах, обменивались адресами и телефонами, если они у кого-то были. Но на общие встречи приходили немногие. Помню, что года два после лагеря иногда встречался с Юрой Смигуновым и Юрой Осиповым. Держал их на виду. Потом Осипов неожиданно для нас выбрал себе профессию официанта или бармена. Ушел в работу и контакты с ним прекратились.

Со Смигуновым в 1960 году неожиданно оказались в одной студенческой группе на экономическом факультете Таллинского политехнического института. Но он был больше как-то сам по себе. Не стремился к более близким отношениям. Чувство товарищества у меня оказалось развито сильнее. Снова встретился с ним, когда стал преподавать в ТПИ, а он продолжил учебу в аспирантуре и только что вернулся с практики в США. Позже я помог ему дважды трудоустроиться к себе. Сначала -  в НИИ труда, когда он потерял работу в ТПИ (взял его на работу себе в отдел как кандидата наук), потом  пригласил на должность профессора в Эстоно-американский бизнес-колледж, где он проработал до своей преждевременной смерти. К этому времени я был не только одним из основателей, но и ректором колледжа, позднее переименованного в Эстоно-американскую бизнес-академию. Одна из учебных аудиторий, учитывая заслуги Юрия перед вузом и пожелание его сыновей, была названа его именем.

Еще с одним из никоновцев, одним из братьев Леенсон, которые были в нашем отряде в 1956 году, неожиданно встретился в 90-е годы. Он стал одним из активных деятелей Интердвижения в Эстонии. При краткой встрече в их офисе спросил, не был ли он в пионерлагере имени Евгения Никонова. Оказалось, был, но меня не помнит. А прошло-то всего 25 лет. Я запомнил братьев по их редкой фамилии и привычке держаться в лагере вместе. В «самоволки» с нами они не ходили. 

В нашем лагере всегда были и девчонки. Разные. Симпатичные, привлекательные и не очень. Помню Инну, Жанну, Люду Козличкову, Валю Ямщикову. Кроме Инны, с ними встречался и после лагеря. С кем-то – случайно в городе. И тогда мы могли посидеть в каком-нибудь уютном таллинском кафе за чашкой кофе. С кем-то – на городском катке КБФ (Краснознаменного Балтийского флота) под стенами бастиона Сконе и расположенного на нем Летнего матросского театра (сгорел летом 1997 года, жаль, что пока не восстановлен). И немножко покататься вместе. Всегда было интересно вспомнить лагерь, поговорить о жизни, о знакомых. Да и большинство этих девочек нравилось мне.

Таллин – город небольшой. В 50-60-е годы прошлого века в нем жило около 250 тыс. человек  (1959 г. – 282 тысячи, 2024 г. – более 460 тысяч). Русского населения – меньше половины. Поэтому, и вероятность встреч была не такая и редкая. Валя Ямщикова дружила с моей одноклассницей и знакомой еще по Северу, по совместной службе отцов, Людой Аксютовой (Кутовой). И иногда их видел вместе. Её судьбу хорошо знаю. Она закончила ленинградский  университет, живет сейчас одна в Петербурге. Муж рано умер. В пионерском лагере она особенно ничем не выделялась, но к 16 годам превратилась в настоящую красавицу. И нравилась мне. И было очень приятно, взявшись за руки, прокатиться с ней по льду катка КБФ. Все это остается незабываемым и молодит душу.

С другой привлекательной пионерочкой, Людой Козличковой, в замужестве Затворницкой, потом, уже в 70-х годах, работали вместе на комбинате «Балтийская мануфактура». Он в результате горбачевской «перестройки» прекратил свою деятельность только в начале двухтысячных. Сейчас его когда-то большая территория превращена в жилой квартал, а в здании канатной фабрики разместился магазин Максима. Краснокирпичное четырехэтажное здание хлопчатобумажного комбината решено оставить как памятник промышленной  архитектуры начала прошлого века. Часть более поздних советских пристроек к нему (бытовые помещения, столовая, котельная) были разобраны. Жилой квартал получил название «Мануфактуури», что понятно без перевода. Он продолжает застраиваться, но видеть всё это очень грустно. 

С осени 1953 г. мы с братом Сережой переходим в таллинскую 33 школу. Тогда она располагалась на улице Калинина (сейчас – Копли), в одной трамвайной остановки от нашего дома. В школьном здании, построенном еще до войны на коплиском полуострове. С высокой красной черепичной крышей, большими окнами спортзала оно и сегодня украшает эту часть города. Трамвайная остановка «Беккери» возле него получила свое название от построенного недалеко в 1911-1912 годах судостроительного завода акционерного общества «Беккер и Ко», производившего в царское время эсминцы для русского флота. В школу мы обычно ходили пешком, мимо парка «живых и мертвых», тогда еще заброшенного немецкого кладбища с сохранившимися местами разрушенными склепами и гранитными надгробиями с надписями на немецком языке. Могилы еще продолжались разграбляться местными «гробокопателями». Взрослыми и ребятами постарше. И на выходе с кладбища можно было встретить «покупателей», спрашивающих у пацанят, не нашли ли золота или украшений, чтобы за символическую плату, на конфеты или мороженое, выманить у них найденное.

По сравнению с железнодорожной школой четвертый класс новой школы показался мне буйным. И даже небезопасным. В нем оказалось несколько переростков, оставленных на второй или третий год, и не то, чтобы терроризирующих класс, но ведущих себя вызывающе и бесцеремонно по отношению к младшим и учителям. Получить в затылок брошенный комок бумаги или бумажную пулю из резиновой рогатки было обычным делом. Приходилось вооружаться, чтобы отвечать тем же «нападающим». Пререкания переростков с учителями, демонстративные опоздания, пропуски или уход с уроков были достаточно обычным делом. Однажды кто-то из них установил над дверью в класс чернильницу так, чтобы при входе учителя она опрокинулась на него. Чернильница опрокинулась на учителя рисования, пришедшего к нам в новом светлокоричневом костюме. В классе воцарилась необычная тишина. Его взгляд, какой-то беспомощный и укоризненный, пробежался по классу, и учитель,  ничего не сказав, вышел, не войдя, из класса. Мне было его очень жаль. После первого полугодия школа распрощалась с большинством из переростков. И мы стали почти обычным классом.

Один из второгодников, Шурка Науменко, как-то еще в самом начале учебного года, решил, наверно, проверить меня на «боеспособность» или просто поучить за что-то как новенького. Со своим другом Кожевниковым, тоже из нашего класса, он остановил меня на дорожке парка «живых и мертвых» и после небольшого словестного вступления пустил в ход кулаки. Я увернулся, но не отступил, тоже махнул руками пару раз. Для сдачи и защиты. На этом и разошлись. Вечером у продовольственного магазина он встретился снова, но уже с целой кампанией друзей. Про себя подумал, сейчас опять привяжется. Будь готов. Но упрямо прошел мимо. Как ни в чем ни бывало.... Больше ни он, ни его друзья ко мне никогда не приставали, зауважали. После «дружеского» знакомства и обмена тумаками мы стали обычными школьными товарищами.

У Шурка был красивый высокий голос. У меня, в общем, тоже неплохой. В пятом или шестом классе мы с ним стали даже солистами в школьном хоре. И, помню, в какой-то праздник на сцене Матросского клуба в Копли стояли рядом впереди хора и звонкими детскими голосами выводили слова песни о Родине (музыка А. Полячека, слова Ф. Савинова): «Вижу чудное приволье, Вижу нивы и поля, - Это русское раздолье, Это русская земля!». Это была мое первое выступление на сцене. Сколько стало позже – просто не сосчитать.

Четвертый класс запомнился также началом изучения эстонского языка. И не потому, как мы его изучали, а совсем наоборот. По словам пришедшего к нам уже в 6 классе нового учителя эстонского языка. На его вопрос, что мы уже знаем, класс дружно ответил: «А мы его не изучали». Новый учитель, как и в четвертом классе, побыл у нас месяц и больше не появлялся. На этом наше школьное изучение эстонского завершилось. Учителей эстонского языка тогда просто не хватало, а для  руководства республики это была не первостепенная задача. Её решали постепенно. Я выучил язык уже сам, лет в сорок пять, когда перешел на работу в Эстонский филиал НИИ труда. Что-то, конечно, освоил и во дворе – в нашей дворовой кампании были и эстонцы. Между собой они могли говорить на родном языке, а мы иногда спрашивали,  а как по-русски то или иное слово или как сказать по-эстонски.

Во втором полугодии нам назначили нового классного руководителя, учителя математики Викторию Сергеевну Быстрицкую. Грузинку, переехавшую в Таллин по службе мужа. По-русски она говорила свободно, но в речи все же чувствовался легкий грузинский акцент. При знакомстве с нами, на её первом уроке, мы поинтересовались, как будет по-грузински мальчик, девочка и еще что-то и как это пишется на грузинском языке. Она рассказала и написала на доске. Почему-то это запомнилось очень хорошо. Может быть потому, что было необычным, выделяющимся. Ведь так и другие яркие картины детства остаются в памяти людей надолго.
 
С 33 школой на Беккери были связаны еще два надолго запомнившихся случая. На лестничной площадке перед входом в спортзал между первым и вторым этажами школы на высоких подставках, крытых красным кумачом, стояли бюсты Ленина и Сталина. Кто-то сообразил поставить их не у самой стены, а отодвинув от неё сантиметров на 40. Для мальчишек этого было достаточно, чтобы, играясь, спрятаться за ними. Дети есть дети. Как-то в 1955 году за бюстом Сталина от кого-то спрятался и я. Но, выбегая из-за него, задел подставку. Бюст вождя народов на виду у всех упал и разбился. Задержался, не зная, что делать. Прозвенел звонок, напоминая о конце перемены. Ушел на урок, ожидая, когда вызовут к директору. Не вызвали. Не помню, чтобы вызывали и родителей. Как-то так все прошло спокойно. А ведь до разоблачения Н. С. Хрущевым в 1956 году на XX съезде КПСС  культа личности Сталина мы еще не дошли.

 Седьмой класс, как и четвертый, я закончил с отличием, но отличился и в другом, не посещая добрую половину четверти занятия по математике. Не по своей вине. Был удален обиженной учительницей. Математику у нас в это полугодие вела Мия Исааковна. Небольшая, черноволосая. И вот однажды, опаздывая на урок, я промчался перед ней в дверь, ведущую в общий коридор, в котором располагались классы, и автоматически толкнул её назад. Не успел подумать, что она успеет подойти к двери. Дверью, наверно, её стукнуло. Не разобравшись, злым тоном, не поздоровавшись с классом, она прежде всего попросила меня выйти из класса и больше на её уроки не приходить. Ушел, не совсем понимая и не спрашивая, за что выгнан.

Погода в тот день была уже теплая и, помню, когда, не унывая, шел мимо школы, даже помахал рукой нашим ребятам, почему-то оказавшимся у окон нашего класса. На уроки Мии Исааковны больше не приходил. Где-то гулял. Маму «хулигана» только в мае пригласили к директору школы. Меня тоже. Как мне вывели четвертную оценку, не знаю. Но в восьмом классе этой учительницы у нас не было. Школа в этом году стала 24, смешанной русско-эстонской. Классы были рядом, в одном коридоре. Среди эстонцев были знакомые ребята с нашего двора, понятно, с ними мы общались, но с другими особенно не смешивались. Каждый класс жил больше сам по себе. А потом нас перевели в новое здание 33 школы на улице Белинского 10. Это – уже 9-й класс.

В 7-м классе большинство моих одноклассников вступило в комсомол. Почти все. Кроме меня. Не захотел.  Не помогли и ненавязчивые уговоры родителей: все вступают, не вступишь – не примут потом в институт. Не уговорили. Думал – проживем и так. Как-то не хотелось быть одним из баранов в общем стаде, подчиняться кому-то. Да и уже работающие ребята по двору, с кем общался, с иронией отзывались о комсомоле. Это тоже влияло. В комсомол я все же вступил. Через год. Уже в восьмом классе. Подумал об институте. Потом случился парадокс – в 9-м и 10 классах меня избирают комсоргом школы. Не хотелось, не рвался. Выбрали. Простые доводы за – учишься хорошо, общителен, выдумщик. Что-то пришлось делать. Больше запомнилось, как собирал взносы, искал и уговаривал задолжников, относил деньги в сберкассу или в райком комсомола. Такая общественная работа не нравилась ни тогда, ни потом.

В 24 школе наш класс продолжал изучать немецкий язык. При возвращении в 33 школу нас объединили с «англичанами», когда-то параллельным с нами шестым классом. Причина – малое число учеников в обоих. «Немцев» оставалось человек 14, «англичан» - примерно столько же. Остальные после окончания 7-го класса ушли работать. Шуточное деление на «этих проклятых немцев» и «этих проклятых англичан» у нас при встречах сохраняется до сих пор.

Последние два школьных года запомнились разными событиями. Это и работа всем классом на уборке картошки, на заводах «Вольта» и БСРЗ, чтобы заработать деньги на поездку в Ленинград и на школьные театральные постановки по пьесам Чехова «Медведь», Сервантеса - «Дон Кихот», и самостоятельное изучение по довоенному самоучителю «испанцами», т. е. мной и моими друзьями по классу Юрой (Юри) Вилипылдом и Юрой Новицким испанского языка, и стихотворные послания по классу, и моя романтическая и позднее пропавшая  поэма «Месть Ищима», и, конечно, наша школьная забастовка с требованием заменить учителя истории и многое другое.

В 9-м классе меня снова удаляют надолго с уроков. На этот раз - с физики. Все было просто и непонятно. Ребятам предложили учиться управлять автомашиной. Курсы вождения вел Иосиф Григорьевич Котляр, учитель физики. Для занятий школе выделили грузовую полуторку Горьковского автозавода. Уроки по вождению шли на площадке у соснового бора на Штромке. Она и сейчас там есть. Не помню, чтобы мы изучали теорию, а, может, и не ходил на некоторые уроки. На первом практическом занятии Котляр показал, где в машине тормоз, сцепление, как переключать скорости, как стартовать. И мы должны были по очереди ездить. Настала моя очередь. Сел. Поехали. Повернул. На пути у края площадки почему-то оставили одинокую сосну. Еду прямо на неё. Котляр командует «Тормози». Перепутал педали, нажал на газ. Автомобиль рванул вперед. Котляр успел затормозить ручным тормозом. Рассвирепел, кричит «Вон из машины!». Что-то ответил. Зачем орать. Вышел, еще всего не понимая. Котляр ко мне. Чувствую, может и ударить. На всякий случай подготовился. Как раз занимался боксом. Но ничего не произошло. Котляр проорал «Я сказал, вон. И больше не приходи». В школе на уроке физики добавил: «А тебя не допускаю до уроков». Какая связь между полуторкой и физикой – до сих пор не понимаю. Вообще-то он меня недолюбливал и раньше, и это, наверно, был для него повод свести счеты. Извиняться за то, не знаю что, мне не приходило в голову.  Жаловаться тоже не стал.

Изучать языки, как и историю, мне нравилось. Особенно в старших классах. Хотел их знать, В то время в Таллине продавалось много немецких журналов, из ГДР. Цветные, недорогие, с картинками красивых девушек в купальниках в разных позах. Я покупал журналы, что-то интересное старался перевести и приносил в школу. Немецкий язык у нас вела молодая и симпатичная учительница, только недавно закончившая институт. Увидев провокационно разложенные мной картинки полуголых красавиц на парте, она смущенно покраснела и попросила их убрать. Конечно, ответил невинно, что это же на немецком языке. Хочу читать, изучать. ... Журналы мне разрешили приносить, хотя она еще несколько раз краснела, а я получал какое-то небольшое удовлетворение от своей очередной выходки. Педагогически - очень правильно. Они действительно помогли более глубокому знанию языка. И в школе, и в институте знал его обычно лучше других.
 
У этой истории получилось интересное продолжение. Лет через 15-16 эстрадный оркестр комбината «Балтийская мануфактура», в котором я играл, был на шефской встрече в 14 школе (позже – гимназия Раннику, была построена недалеко от нашей школы на улице Маяковского (сейчас – Кари, в переводе  с эстонского рифовая, здание школы в 2017 г. снесли). Встреча завершалась танцами. Я узнал свою учительницу немецкого языка и пригласил на танец. Представился. Она меня не узнала. Но после «честного» признания о моих проделках с журналами и её смущении что-то вспомнила и заулыбалась.

Небольшие знания по испанскому языку мы использовали обычно для подсказок, особенно дат по истории. Техника была простая. Часть ребят в классе выучила счет на испанском языке. Я часто садился на первую парту и в «критические» для товарищей минуты, оборачиваясь к соседу по парте,  шептал одну-две последние нужные цифры. Для этого иногда «случайно» мог и уронить что-то с парты и пробормотать те же цифры как бы с возмущением. Шептал, разумеется, так, чтобы их расслышал стоящий у доски. Например, для 1812 года - «уно-дос» (исп. яз.  – один, два). Этого было достаточно, чтобы ответить правильно. Если учитель делал замечание, всегда можно было сказать с невинным лицом «мы не подсказываем».

В июне 1959 года, после окончания занятий в школе, мы всем классом поехали в Ленинград. На несколько дней. Деньги на поездку заработали еще весной, на Балтийском судоремонтном заводе (БСРЗ). Остановились в какой-то школе на Выборгской стороне, в километре-полутора за Финляндским вокзалом. Нам повезло с погодой. Все дни в северной столице были теплые и солнечные. Мы побывали в Эрмитаже и Русском музее, на Невском проспекте, в Летнем саду, на Марсовом поле, съездили в Петергоф, к фонтанам. Всем очень хотелось посмотреть, как ночью на Неве разводятся мосты, но Белла Исааковна, наш классный руководитель, не разрешила. Тогда группа отчаянных решила потихоньку сбежать самим ночью.

Мы жили на втором этаже школы, ночевали на матрацах. Девочки в одной комнате, мальчики – в другой. Белла Исааковна – отдельно. Ночью, чтобы не разбудить её и не ходить по коридорам, потихоньку спустились по водосточной трубе. Такой опыт у меня уже был, и я спустился первым. Конечно, надежность крепления трубы проверили еще вечером. Девчонки, молодцы, при спуске обошлись без обычного визга. Ушли незаметно.

Еще на Выборгской стороне, переодетым на спор с Валеркой Пономаренко в женское платье (на что спорили, не помню, наверно, на мороженое), я должен был пройти один до конца улицы, где мы жили. Это всего-то метров 600, не больше. Проблем не видел. Переоделся. Девчонки мастерски соорудили мне грудь. Не очень большую, но хорошо выделяющуюся. Пошел. Наши позади метрах в 150. Все бы ничего, но по дороге встретились два молодых парня, которые решили пристать к одинокой «девушке». Для начала пояснил им, что это такая шутка. На спор. Но парни, наверно, все-таки решили меня пощупать, для проверки. Пришлось вспомнить уроки бокса и не допускать, чтобы кто-то из них зашел за спину. Все обошлось нормально, так как они увидели, что быстро подходит целая группа парней и девчат. И баланс сил не в их пользу. Разводом мостов мы полюбовались. Когда вернулись, Белла Исааковна уже не спала. Может, кто-то из оставшихся успел «доложить» ей. Она сидела в ночной рубашке и плакала. Мне было её очень жаль. ...

Первый месяц выпускного, десятого класса стал для нас необычным. Собственно, наш случай был необычным и для всех советских школ. Целый класс забунтовал и потребовал сменить учителя. А началось все очень просто и спокойно. У доски отвечал Володя Кутовой. Оценками по истории он обычно не блистал. Да и не стремился к тому. Мы к этому привыкли. Наверно, поэтому, Анна Васильевна тоже недолюбливала его. Может, больше и за то, что он при неважных ответах, большой и спортивно накачанный, нередко любил попозировать перед классом, продемонстрировать свою фигуру. Так нередко бывает у учителей. Но в этот раз он ответил на все вопросы и без наших подсказок. Весь класс это видел и когда ему поставили двойку, мы возмутились. Не постеснялся, спросил: «А за что двойка?». Быстро написал короткую записку «Давайте объявим протест. Кто за?». Пустил её по классу. Большинство согласилось. Встал. Сказал «Анна Васильевна. Кутовой ответил все-таки правильно. Двойку получил не за что. В знак протеста мы покидаем класс». Вышел из класса. Один. Ребята почему-то сразу не поднялись. Иду. Прошел уже больше половины школьного коридора – никто не выходит. Думаю про себя: «Эх, вы... Мы же договорились». И тут раскрывается дверь класса. Буквально вываливается из неё широко улыбающийся Слава Лемберг, с ним рядом еще кто-то, за ними почти весь класс.

Что дальше? Небольшой делегацией пошли к директору школы Кисилевой Антонине Алексеевне. Объяснили  ситуацию, попросили заменить учителя по истории, сказали, что не будем посещать её уроки. Директор выслушала, обещала разобраться. Разбираться с нами пришли завуч Елена Дементьева и Белла Исааковна. Мы дружно все пояснили и повторили свое требование. Но учителя не заменили. Мы продолжили бастовать. Не ходили на уроки истории. Если погода была хорошая, вместо них гуляли у моря и в лесу на Штромке, играли в волейбол. В пасмурную погоду просто сидели на лестнице возле спортзала, если он был занят, или расходились по домам, когда урок истории был последним.

Я долгое время думал, что название Штромка  - от немецкого «strom“  (течение, поток) и связано с каким-то течением на заливе. Так объясняли и некоторые местные жители. На самом деле свое имя пляж и прибрежный лес получили от названия трактира «Strohmsсher Krug" («Кружка Штрома») на дороге от Палдиского шоссе к берегу Коплиской бухты. В первой половине 19 в. он принадлежал члену городской управы Ревеля (ратману) Б. Ф. Штрому. От трактира давно  ничего не осталось, но названия сохранились. Пелгурандом (букв. берег укрытия, убежища) прибрежная территория стала  называться только в 1939 году как прибрежная часть таллинского района Пельгулинн (букв. город укрытия, убежища). Прибрежный парк Штроми начал создаваться по инициативе Общества по благоустройству пляжа Пельгулинна в 1935 году. Сейчас пляж и парк стали одной из любимых зон отдыха для таллинцев. Недавно вдоль южной кромки залива, от Штромки до Рокка аль Маре
(итал. - скалы над морем)на противоположном берегу, проведена прогулочная дорожка для пешеходов и велосипедистов протяженностью 2,5 километра. И мы при наших встречах всегда приходим сюда.

Однажды, когда мы почти всем классом сидели на лестнице у спортзала, нас пришла уговаривать вернуться на занятия Белла Исааковна. Спокойно, без всяких угроз. Её в классе уважали. Стали раздаваться первые робкие голоса девчат, а, может, вернемся? Большинство не согласились. Продолжили «бастовать». Школа «надавила» на родителей. В классе стали громче звучать голоса «возвращенцев». Но мы еще держались. ... Не помню как, но что-то решилось с поставленной «двойкой» Володе Кутовому, и недели через три-четыре мы вернулись на уроки истории. Меня теперь Анна Васильевна стала реже вызывать, но всегда почему-то ставила пятерку. Правда, пятерки по истории у меня были и раньше. Этот предмет я любил.
 
К 8 - 9-му классу мы  уже с большим интересом поглядывали на девочек. А девочки, чаще, еще не на нас, а на парней постарше. У кого-то из них к окончанию школы уже появился кто-то на стороне, но мы этого не знали. Эта тема нас особенно не волновала. Но мы взрослели. Девчонки на наших глазах превращались в девушек. Становились привлекательнее и давали повод для новых небольших проказ. В 8-м классе, еще в 24 школе, опять на спор с ребятами, придумал простой и как бы безобидный способ обнять девочку. Дело в том, что при открытой двери в класс за ней образовывался тесный угол, где с трудом помещалось не более двух человек. И если туда как бы нечаянно подтолкнуть девочку и кто-то так же «нечаянно» подтолкнет тебя и откроет дверь, оказываешься с ней в тесном закрытом углу и можешь «нечаянно» обнять. Заодно как бы случайно проверить, что у неё уже на груди. Такими «жертвами сексуальных домогательств» стали Лиля и Нина. Лиля приставание приняла спокойно. Ей уже было чем гордиться. Нине не понравилось, и она возмутилась. ...

Валерка Пономаренко, наш мастер по придумыванию всем различных кличек, наверно, поэтому, наградил меня именем Курт Зажимов. Но вскоре переименовал в «Ковбоя». Под этим именем я до сих пор хожу при наших встречах. Юру Вилипылда до сих пор называем Сэмом (что-то в лице его Валерка увидел американское), Рейна Кантера – Дядей, за солидность, а Вовку Кутового – Китайцем, за китайскую шапку, в которой он однажды пришел в школу. И, надо же, эти имена себя в какой-то мере оправдали. Рейн вырос до замминистра, Володя, закончив училище погранвойск, попал на китайскую границу, неплохо освоил китайский язык, стал полковником.   

Но «сексуальные» (такого слова тогда еще не было) озабоченности не стояли у нас на первом месте. Не помню, чтобы среди ребят класса мы обсуждали бы эту тему, делились бы сокровенными мыслями о девочках, о том, кто из одноклассниц или кто другая и почему больше нравится. Наверно, еще не подросли до уровня, когда с чего бы не начинали говорить мужчины, они обязательно переходят к женщинам. Однажды в 10-м классе мы собрались отметить у Люды Аксютовой, дочери сослуживца отца по войне и Северу, с кем родители продолжали дружить и в Таллине, какой-то праздник. Может, Новый год. Родителей дома не было. Шутили. Пели. Танцевали. Девушки, скорее всего сама хозяйка, как старшая на этой вечеринке, задумали «посвятить» всех во взрослых и предложили известную игру в «бутылочку». И мы уходили целоваться в соседнюю темную комнату, но так, чтобы не знали, кто с кем. Еще по-детски и просто так. Из баловства. Все это очень весело воспринималось. И не более того.

Конечно, и у кого-то из ребят, и у девчат в классе были какие-то симпатии, нормальные природные притяжения. Из которой могло вырасти что-то большее. Но ими делились лишь с самыми близкими друзьями. И то не всегда.  Наверно, все знали, что Володьке Кутовому нравилась Люда Аксютова, моя землячка по Северу. Светловолосая, спокойная, рассудительная, всегда державшаяся, как отмечал про себя, достаточно «аристократично». Валерка Пономаренко придумал ей очень подходящее классное имя - Офелия. По одному из переводов с греческого – «величественная, возвышенная». По Шекспиру – возлюбленная Гамлета. Отношения Люды и Кутового переросли во взаимную любовь – через несколько лет после окончания школы они поженились и вместе живут до сих пор. Позднее открылось, что Валерке Пономаренко очень нравилась Лида Шабалкина (и он ревновал её ко мне за мои стихи), Инна Черноховец влюбилась в Рейна. Моему близкому другу по классу Валерке Богданову из наших девушек больше других нравилась Лариса Капишевская, но в этом он признался лишь в 75 лет. Когда Лариса ушла из жизни.

Какие-то классные симпатии были и у меня чуть ли не всегда. Помню, что в четвертом классе  мне нравилась Алла Мурзина, но она осталась на второй год и дальше учился уже с её сестрой Светой. Тоже симпатичной. В 7-м классе мои школьные симпатии перешли на Женьку Заворыкину. Она волновала и притягивала уже сильней. Но никаких шагов для сближения не предпринимал и знаков внимания ей не оказывал. Она же в классе седьмом-восьмом влюбилась в моего соседа по дому и лестничной площадке Герку Иванова, учившегося на класс старше. Но это оказалась безответная любовь: на «малышку» он просто не обращал внимания. После 8 класса Женька уехала в Волгоград, и я её больше не встречал. Где-то в это же время мне нравилась Эви, девушка с Копли, одна из девчонок нашей уличной компании. Когда мы впервые познакомились, ей было всего 12 лет, мне – 14. Она с приятным акцентом уже немножко говорила по-русски Эви танцевала в каком-то ансамбле, ездила на выступления в ГДР, учила меня культурным манерам. Но она была девушкой Оськи Баумана, парнишки с нашей дворовой компании, учившегося до 7 класса в соседнем классе. И чувство товарищества для меня было как табу, перешагнуть через которое не стремился. Даже когда Оська «отправился» с другими нашими дворовыми ребятами на первую пару лет на исправление в тюрьму. Едва «не прихватив с собой» и меня. Из-за того же моего чувства «товарищества». Но это – уже после школы и немножко другая история. Дворовая. Была и она. И не без различных приключений.

В школе у нас была своя «классная» песня про черные ресницы и черные глаза, в путь далекий провожавшие друга. Её мы и сейчас поём при встречах с тем же юношеским задором. А «подарила» песню нам тоже черноокая и энергичная красавица Лида Шабалкина, наша заводила и будущая солистка таллинских ансамблей «Сударушки» и «Златые горы». Пела она её задорно, мастерски, под аккомпанемент своей гармошки. И этим притягивала меня. Музыкантши, пианистки до сих пор вызывают у меня какие-то трепетные чувства, симпатии. Наверно, ценю дополнительные женские таланты ... Музыкой в нашем классе занимались где-то также Юра Золотарев, Люда Аксютова и Лиля Трунова. Девочки играли на пианино, но после школы к музыке не возвращались. Юра освоил аккордеон, гитару и на наши послешкольные встречи всегда приходил с  ней. И пел приятным мужским голосом. Он автор музыки к песням на мои стихи «Ульяновский вальс» (опубликовано в журнале «Симбирскъ», 2018 г., № 9), «Крымский мост» и «Песня о Таллине». Но это уже позднее, в двухтысячные годы.

В 9-м классе начал пробовать свои силы в поэзии. Было ли что-то раньше – сейчас не вспомнить. Первые стихи рождались просто не для себя, а больше для «народа», для своеобразного поэтического состязания в классе. Стихи могли у нас писать еще несколько человек. Из ребят – те же Валера Пономаренко и Юра Золотарев, которого до сих пор считаю разносторонне талантливым человеком. Жаль, что недуг не позволил ему реализоваться полностью. Но он не сдавался. Творил по-своему всю жизнь. Из поэтесс-девчонок помню лишь Лиду Шабалкину. О чем писали?  Прежде всего – дружеские шаржи, шуточные послания девчонкам. Но куда же без них. Девчонки  отвечали тем же.

Все классные «произведения» собирал и хранил у себя в «амбарной» книге Юри Виллипыльд. Он их даже переписывал в неё. Откуда у него появился этот пустой, формата А4,  журнал типа классного или складского для учета движения материалов – никто никогда не спрашивал. Может быть, принесла сестра, с кем он жил в Копли, возле тогда действующей коплиской бани. И к окончанию школы у него накопился уже целый сборник, который можно было перечитать и посмеяться. Что мы иногда и делали. Жаль, что он потом пропал. Вместе с ним пропала и первая (и последняя) моя поэма «Месть Ишима» - сказочно–романтическое повествование на восточные мотивы. Она заняла целую 12-ти страничную тетрадь. Что подтолкнуло к её созданию – уже не вспомнить. Просто купил тетрадку .... И сел писать. Без продуманного сюжета. Он складывался на ходу. Выдумывались какие-то приключенческие истории с героем. Все шло как-то легко и складно. Строчил, почти не вставая, два дня подряд. Получилось нечто логично выстроенное. С хорошей рифмой. Легко читаемое, увлекающее, порождающее желание дойти до конца. Сегодня не могу вспомнить ни строчки.

Кое-что из написанного все же сохранилось у Лиды Шабалкиной. Среди них – мои игривые послания ей и её ответы. Они были разные, шутливые, и даже такие, чтобы отстал и не приставал. Их тоже иногда читали при встречах класса и через многие годы. Несколько лет назад она передала мне кое-что из нашей стихопереписки. Три моих послания и один её ответ. Приведу часть из них.

            Лиде Ш.                Мольба – (Лиде Ш.)

Я знаю Вас не очень много,                О, милая, прекрасная злодейка,
Всего каких-то пару лет                К чему холоден взгляд твой огневой?
И не скажу о Вас плохого,                К чему моего сердца чародейка,
Хотя хорошего и нет.                Меня обходишь, Лида, стороной?
   
Вы легкомысленны, непостоянны,                Скажи, тебе ль я не был предан
Как климат в нашей стороне,                И не тебя ли обожал,
И даже ветренны изрядно,                Не я ль в мечтах, из льда и снега
Как рыбки у себя на дне.                Тебе всю душу отдавал?      
 
И Ваши карие глазёнки                Ответь мне, Лида, в твоем сердце
Пускай не мучают иных,                Ужель нет места для меня?
Меня они не удивляют –                Я жду ответа, в сердце трепет -
Я обожаю взгляд других.                О, Лида, Лида! Будь моя!!!

Вам две косички с темной лентой            Весна 1960 г.
И чёлка также не к лицу,
Как тонкий шлейф на поле битвы
На смерть идущему бойцу.

27.02.1960 г.

       Ответ от Л. М. Ш.

Мне нравятся твои стихи,
Слова твои мне нравятся,
Но не нужны мне женихи -
Ко всем чертям пусть катятся!

Саша, Саша, как ты можешь
Заниматься ерундой?
Мне не это вовсе нужно,
Нужен, Саша, мне другой.

Чтобы был он с пылким сердцем,
Чтоб сиял он красотой,
Чтоб любил меня до смерти –
 Нужен, Саша, мне такой.

Саша, ты хороший парень,
Очень скромный и простой,
Но прости, что не сумела
Полюбить тебя душой.

Но я верю, подрастешь ты,
Будешь счастлив и тогда
Встретишь верную подругу
И полюбишь навсегда.

Весна 1960 г.

Такой красивый стихотворный «отказ» был встречен мной с улыбкой. Мы оба знали, что это такая интересная игра в общем-то симпатизирующих друг другу творчески одарённых людей. На роль страстно влюблённого я не претендовал. Но пообщаться хотелось. Шабалкина притягивала своей женственностью, жизнерадостностью и добротой. С ней мы все время оставались хорошими друзьями. Вместе организовывали встречи класса, подбирали для них места и пр. После школы она довольно быстро вышла замуж за знакомого и мне парня с её двора, Славку Нащёткина. Старше нас, наверно, лишь на год. Нарисованному ею в стихах портрету будущего любимого он вряд ли соответствовал. Да, парень был стройный, смелый, сильный, незлобный и, пожалуй, все. Лида родила ему двух замечательных мальчишек-близнецов, но вместе прожили они недолго и разошлись, когда сыновьям не было и 8 лет.

Весна 1960 года была солнечной, и к выпускным экзаменам мы часто готовились на Штромке. На лесных полянках прибрежного соснового бора тогда всегда можно было найти своих одноклассников, совмещающих солнечные процедуры с повторением экзаменационных предметов. Любимые места ребят, а обычно мы готовились малыми группками, по 2-3 человека, мы знали и могли при желании поискать и найти в лесу одноклассников. Поболтать, поиграть в волейбол, пошутить и позаигрывать с девчонками. Из лесных событий этого времени почему-то запомнилось, как однажды Шабалкина, принимавшая со своей неразлучной подругой Любой Браше солнечные ванны вперемежку с повторением теоремы Пифагора, случайно разбила мне нос. Как всё было – не вспомнить. Может, просто приобнял её.  По-товарищески.

По таллинской традиции  после выпускного вечера в актовом зале школы всем классом пошли гулять в Кадриорг, к «Русалке», знаменитому памятнику эстонского скульптора Амандуса Адамсона, воздвигнутого погибшим в шторм в сентябре 1893 года при переходе из Таллина в Гельсингфорс (Хельсинки по-фински) 177 морякам броненосца «Русалка». Он был построен на пожертвования, собранные по всей России, и торжественно открыт в 1902 году. Трогательную надпись на нём - «Россiяне не забываютъ своихъ героевъ мучениковъ» пронёс через всю жизнь. Даже записал в свой альбом. Под фотографией себя бородатого и утопающего в цветах. Это уже позднее, в 1968 году, в Питере, на встрече на Московском вокзале нашего студенческого отряда, возвращающегося с целинной стройки в Казахстане. Ещё позже, уже в 1922 г. я написал посвященное ему стихотворение «Русалка».

Интересно, что прототипом для скульптуры ангела послужила горничная скульптора, 17-летняя уроженка Хаапсалу, шведка по происхождению, Юлиана Роотси, бабушка по отцу моего хорошего знакомого по будущей преподавательской работе на кафедре политэкономии Таллинского политехнического института, известного эстонского экономиста и политика Тийта Маде. Интересно, что её фамилия переводится с эстонского как «швед», «шведская». Частью этого красивейшего мемориального памятника является гранитный компас на вымощенной гранитом площадке вокруг его. Она ограждён якорными цепями на столбиках с именами погибших моряков. Стрелки компаса указывают на разные стороны света и для выпускников школ как бы говорят, что пора выбирать направление своего дальнейшего жизненного пути. Куда кому идти. Тогда действительно для нас были открыты все дороги: бесплатное средне-специальное и высшее образование, рабочие места. Я приведу это стихотворение.
            
            Русалка
       
Сентябрьский день лишь начинался,
На море ожидался шторм,
ПоднЯв пары, корабль «Русалка»             
Ушёл из Ревеля  в поход.               

Взревела буря над заливом,             
Хлестали волны через борт,
Водою топки все залило,
Корабль застОпорил свой ход.               

Со штормом борется команда,               
А он сильней и крепче лишь,               
Волною злой накрыл «Русалку»,         
В пучину моря потащил...               

На берегу, в аллее парке,               
Одетый в розовый гранит,               
В знак вечной памяти «Русалке»       
Прекрасный памятник стоит. 

На нём с вершины скальной ангел,               
В руке с божественным крестом,               
Стихии моря призывает               
Не мучить души моряков.               

Их имена вокруг «Русалки»
Стоят на каменных столбцах,               
Как будто вновь команда встала             
За жизнь сражаться корабля.               

Прочту на памятнике вновь я
Мне в сердце впавшие слова:
«Россия помнит о героях»  -
Я их запомнил навсегда...               

Уходят в море от причала               
Совсем как раньше корабли,            
И ангел, их благословляя,               
Желает доброго пути.


Мы становились взрослыми, но мальчишеское баловство в головах еще играло. На «Русалке» у Юры Новицкого возникла мысль взобраться и обнять на счастье ангела. Может, какую-то шутливую попытку делал и я, но не более. Влезть наверх просто так по отвесной семиметровой гранитной скале вообще-то невозможно. Юра попытался, но «Русалка», наверно, за баловство, уже в самом начале пути быстро остудила его и порвала штаны нового костюма. Огорчённый, он слез вниз. Обнять ноги ангельской девушки в эту ночь ему не удалось.

В Кадриорге жила наша учительница по химии Мария Яковлевна. Она также была с нами и предложила расстроенному Юрке пойти к ней и зашить брюки. Мы пошли «ремонтироваться» в её небольшую квартирку. Брюки подшили. Мария Яковлевна угостила нас чаем....
 
 В смеркающемся свете таллинских белых ночей ребята в ознаменование окончания школы решили окунуться в море. Как на завершающий этап посвящения во взрослые. Что-то похожее на крещение. Чтобы не мочить трусы, попросили девчонок отвернуться и побежали голышом в легкие волны Таллинского залива. Благо ночь тогда была теплая, и песок у «Русалки» еще оставался чистым. Как нашу просьбу выполнили девчата – трудно сказать. Помню хорошо, как отговаривала меня не купаться и отворачивалась наша серьезная Люба Казакова. Даже отошла подальше, за кусты у памятника. С кем-то из наших девчат.

В те годы (с 1957 г.) в Эстонии для выпускников школ начали организовываться Летние дни молодежи. Своеобразные слеты молодых, празднование совершеннолетия. Их организацией занимался ЦК комсомола. Для проведения слетов обычно выбирались красивые места, ставились палатки, проводились встречи с известными людьми, спортивные соревнования, вечерами зажигались костры, организовывались танцы. Ребята общались, устанавливались новые контакты и, может быть, у кого-то рождалась любовь. Я был дважды на таких слетах, летом 1959 и 1960 года. Представлял школу еще с несколькими нашими ребятами под соснами Пирита и Клоогаранд, на берегу одноименного залива. Знаменитый чуть позднее таллинский пляж в Клоогаранд (44 км от Таллина) тогда только начинал создаваться.

Одной из целей организации таких встреч было то, что позднее назовут интеграция. Ребята с русских и эстонских школ были вместе. Для русских организовывался перевод – эстонским мало кто из нас владел. Школьная система еще только перестраивалась в этом направлении.  Какой-то ярко выраженной коммунистической или антирелигиозной пропаганды, как иногда сейчас пишут, на таких слетах не велось. Это скорее была своеобразная попытка создать праздник совершеннолетия нового типа для вступающих в жизнь молодых людей, отвечающий новым условиям жизни.

По Дням молодежи в Пирита почему-то запомнились вежливые проводы до дома напротив Казанской церкви девушки Вали с одной из русских школ в центре Таллина. Почему-то кажется, что с 23, расположенной не так далеко отсюда. Но дальше проводов ничего не пошло. Мы никогда больше не встречались. Правда, когда после института вернулся на комбинат «Балтийская мануфактура» и попал в отдел организации труда и заработной платы, его начальницей оказалась Валентина Рихардовна Мяконькова. Почти моя ровесница. Оказалась, что и она жила в доме у Казанской церкви. Была ли это та или другая Валя – никогда не расспрашивал. Её отец, Рихард Каппо, в годы гражданской войны был эстонским красным стрелком. В 70-е годы он стал одним из инициаторов создания небольшого памятника им у здания Эстонского банка. В 90-е годы новые власти памятник убрали, перевезли в музей на Маарьямяэ. Показали, что это не их история. Им хочется видеть её иной. И – правильно, это не их история. Для всей Эстонии – это все же её история. Такая, какая она была. ...

Сегодня многое вокруг нашей школы изменилось. Давно снесены бараки. С начала 60-х годов на их месте развернули широкое строительство 4-5-этажных блочных домов. Запущенное немецкое кладбище, парк «живых и мертвых», преобразовали в благоустроенный городской парк. Позднее, уже в эстонское время был приведен в порядок и пляж Штромка. Вдоль залива от соснового бора до Рокка эль Маре в 2009 году проложена прогулочная дорожка длиной более 2 км. Изменились и эстонизировались названия улиц, хотя большинства из них до войны вообще не было. Улица Белинского стала Туулемаа (Земля ветров), улица Чайковского - Рандла (Приморца), Некрасова – Мадала (Низкая),  Маяковского (часть улицы у моря) – Кари (Рифовая), Герцена – Пухангу (Дуновения). Творцы новых названий постарались придать им морскую окраску. Школьное здание сохранилось, но теперь его помещения занимают детский сад и Вальдорфская школа другого (альтернативного) обучения.