Ватанабэ Он - Красный дымоход

………………
………………
(— Мой красный дымоход… Почему он не выпускает дым? Из дымоходов папы и мамы выходит так много дыма…)
Впервые она заметила эту странность осенью, когда ей было семь лет. Она заболела ангиной, и ее положили у окна на втором этаже.
В осеннем безоблачном небе рядом стояли три дымохода на крыше соседнего особняка. Два по бокам были черными, а посередине — красным. Причем этот красный был намного меньше и по форме напоминал детскую ножку в красном чулке. Ей казалось, будто это она сама зажата между отцом и матерью. Но, как ни странно, хотя она изо дня в день смотрела почти только на эти дымоходы из своей постели, красный ни разу не выпустил дым… Она была очень впечатлительным ребенком и очень жалела этот маленький дымоход, и, в конце концов, смотрела на него со слезами на глазах.
(— Мой красный дымоход наверняка болен…) — подумала она.
Но вскоре она выздоровела, а ее красный дымоход по-прежнему не выпускал дым.
Она была слаба от рождения, поэтому и потом часто болела. И ее снова клали у окна на втором этаже. Каждый раз она обращала внимание на три соседних дымохода. Красный маленький дымоход никогда не выпускал дым.
(— Бедный мой дымоход!..)
Она, роняя слезы на подушку, украшенную белым кружевом, жалела красный дымоход и себя саму. Она уже в детстве понимала, что со своим слабым здоровьем ей никогда не вырасти такой большой, как отец и мать.
Ей исполнилось шестнадцать. Худая, с бледными щеками, на которых проступал легкий румянец, она была похожа на красивый, хрупкий цветок.
Теперь она встала с постели и прислонилась к подоконнику. Она лежала с простудой, но теперь почти выздоровела.
Приближалось лето, и небо незадолго до заката казалось окрашенным в полосы сиреневого и розово-цветочного оттенка. Вокруг соседнего особняка теснились невысокие деревья, густо покрытые молодой листвой, над которыми едва виднелась крыша с тремя дымоходами. Дымоходы сильно обветшали и покрылись копотью. Но в это время года по утрам и вечерам дым по-прежнему выпускали только два по бокам.
Она, несмотря на свой возраст, все еще не переставала жалеть маленький дымоход посередине.
(— Мой красный дымоход, почему ты не выпускаешь дым?… Из дымоходов папы и мамы выходит так много дыма… Бедный мой красный дымоход!)
Впрочем, он уже давно перестал быть красным. Красный цвет превратился в безобразный охряный.
В этот момент внезапно из соседнего особняка донеслось пение.
…………
Необыкновенно чистый, ах, дитя моё,
Присмотрюсь внимательно — внезапно, о горе.
Голову поглажу, этого цветка…
…………
Кажется, это был голос молодого человека. Она никогда раньше не слышала песен из соседнего дома, поэтому высунула голову из оконной рамы и прислушалась. Светло-голубые ленты, которыми были перевязаны концы её чёрных, заплетённых в косы волос, красиво свисавших по обе стороны шеи, тихо покачивались на вечернем ветру.
"Всегда, да пребудет так чиста, ;
Всегда, да пребудет так прекрасна…"
;…………
Пение становилось всё ближе, и вскоре, когда она как раз смотрела в окно, открылась задняя дверь, выкрашенная в цвет красной охры, и оттуда вышел совершенно незнакомый высокий юноша. Но, неожиданно встретившись с ней взглядом, он покраснел. И поспешно вышел на главную улицу. В его поведении сквозило что-то вроде сильного смущения.
Но на следующий вечер она обменялась с этим юношей парой слов. Примерно в то же время, насвистывая ту же мелодию, он вышел из задней двери, выкрашенной в цвет красной охры. И, снова встретившись с ней взглядом, когда она любовалась красным дымоходом, он снова слегка покраснел, но очень робко обратился к ней:
— Здравствуйте, девушка. Как ваше здоровье?
— Да, в порядке…
Ей было интересно, откуда юноша знает о ней.
— Вы всегда здесь, в этой комнате?
— Да…
Её удивило, что глаза юноши, смотревшие на нее, ни разу не встретились с её взглядом.
— Что вы рассматривали?
— Красный дымоход вашего дома.
— Красный дымоход моего дома?
Юноша смущённо посмотрел на крышу дома, из которого вышел. Но с того места, где он стоял, дымохода не было видно.
— Но из него совсем не идет дым. Почему красный дымоход не дымит?..
— Ну, кто знает…
Юноша уклончиво улыбнулся. И посмотрел на два светло-голубых бантика, покачивающихся на ветру на кончиках её кос, как на большие лепестки цветка.
Вскоре она подружилась с этим юношей так, словно знала его десять лет. Юноша говорил, что ей для здоровья необходимы прогулки, и в хорошие дни обязательно приглашал её на них. Её родители не возражали. Скорее, они были рады, что у их болезненной дочери, у которой почти не было друзей, появился такой заботливый приятель. (Да не волнуйтесь, с ней ничего не случится, она же совсем еще ребенок), — говорил её отец матери. Болезненная девушка действительно была молода телом и душой, ей было на два-три года меньше, чем на самом деле. Она шла по улице, держась за руку юноши.
Обычно они гуляли по окраине города, на холме, где росло много энотер. Жители города называли его "Холм любования луной". Потому что осенью с него было хорошо любоваться луной. С этого холма лазурное море в гавани, жёлтые флаги на пристани, а также её дом и дом юноши были видны как на ладони.
Юноша, казалось, больше всего любил петь, и, стоя на краю холма, всегда пел. Она молча слушала песни, пристально глядя в сторону города. И если в песне юноши была грустная мелодия, её большие глаза мгновенно наполнялись слезами. Юноша, заметив это, пугался, замолкал и спрашивал:
— Что случилось? Хочешь домой?..
— Нет… Но почему из красного дымохода твоего дома не идет дым?
— Почему ты все время говоришь об этом?.. Странная ты девушка.
— Этот красный дымоход кажется мне таким же несчастным, как и я… Разве не так? Большие по бокам — это папа и мама…
Юноша смущенно посмотрел вдаль на крышу своего дома.
Пришла зима, и почти каждый день шёл снег. На этот раз она заболела пневмонией. Все думали, что она не выживет. Юноша из соседнего дома не отходил от её постели ни днём, ни ночью. Её родители наконец-то стали считать юношу странным человеком.
Во время лихорадки она, задыхаясь, произносила бред пересохшими губами:
— Мой красный дымоход! Мой красный дымоход! Наверное, он болен… Бедный мой красный дымоход…
Юноша посмотрел в окно. Ночь углублялась, и снег продолжал идти. На фоне белой крыши напротив виднелись три чёрные тени дымоходов. Два по бокам гудели и выбрасывали слабое красное пламя. Но несчастный, одинокий дымоход посередине был покрыт снегом, холодный и маленький…
Но, к счастью, она не умерла. Как только кризис миновал, температура стала быстро падать. Она продолжала спокойно и безмятежно спать. Её родители и юноша были совершенно спокойны.
Через несколько дней она открыла глаза и увидела юношу, сидящего в одиночестве у её изголовья.
— О, ты проснулась, — сказал юноша как-то растерянно.
— А где папа и мама?.. Ты один?
— Да.
— Со мной всё хорошо?..
С этими словами она случайно взглянула в окно. И вдруг засмеялась. Смех был искажён болезнью, но даже когда она была здорова, она редко смеялась так радостно и беззаботно. И, едва сдерживая этот бесконечный смех, она указала на окно и сказала:
— Посмотрите, посмотрите! Из моего красного маленького дымохода идет дым! Что же это такое, интересно?!
Юноша посмотрел на три дымохода. Действительно, из маленького дымохода посередине, цвета охры, шёл дым так же сильно, как и из двух других по бокам.
— А, вот оно что… Вот как… — сказал он и тоже засмеялся. Но ей показалось, что в глазах юноши полно слез.
И с тех пор её красная труба каждый день продолжала дымить. Три струи сизого и чёрного дыма стремительно уносились сквозь снег. Ночью она, ласково воя на ветру, приоткрывала краешек алого пламени. Она рассеянно наблюдала за этим из окна второго этажа. Наблюдала каждый день, даже когда не болела. Но теперь в её сердце не было радости, наоборот, оно было сковано тихой печалью.
(– Почему моя красная труба дымит?.. ) – думала она, словно это было несправедливо. Почему – да потому что молодой человек из западного особняка с этой дымящей красной трубой, как только она выздоровела, сразу перестал приходить в гости…
Снова вернулось лето. Её красная труба дымила по утрам и вечерам. Она поднималась на второй этаж и каждый день смотрела на соседний дом. Облокотившись на подоконник и высунувшись из окна, она видела даже красную заднюю калитку. На кончиках её кос по-прежнему, как и в прошлом году, были завязаны нежные, словно лепестки цветов, светло-голубые ленты. Но из соседнего дома не слышно было голоса песни, которого она ждала, и не появлялась высокая фигура юноши…
Она одна отправилась на холм любования луной. Морской порт сиял лазурью, на пристани развевался новый жёлтый флаг.
(– Почему моя красная труба так бодро дымит?.. Это неправильно!… Это неправильно!…)
Она заплакала, жалея себя, обманутую этой маленькой красной трубой.
В начале осени, наконец, пришло письмо от юноши.
Любимая моя – я люблю вас. Но, оказывается, это неправильно. Ваши отец и мать ругали меня, говоря так, и мои отец и мать тоже ругали меня, говоря так.
Я тоже завтра уезжаю учиться в английскую школу, поэтому прощаюсь с этим домом и с вашим окном на втором этаже.
Возможно, мы больше никогда не увидимся.
Я молюсь Богу, чтобы вы всегда были здоровы. До свидания.
И ещё, наша красная труба, возможно, больше не будет дымить, но не беспокойтесь. Какое отношение имеет такая маленькая труба к вам? Послушайте, с сегодняшнего дня забудьте об этом пустяке. Обязательно забудьте.
Читая эти строчки, написанные на сложенном вчетверо листе белой плотной бумаги, она почувствовала, как в её груди постепенно открывается огромная дыра, и из глубины её хлынули слезы, совсем не похожие на прежние.
Вскоре, как и сказал юноша, красная труба снова перестала дымить. Почему – она совершенно не понимала.
Но она подумала:
(– Моя бедная красная труба не дымит. Но, наверное, так и должно быть… Бедная труба!… И бедная, бедная я!) – и, довольная, сквозь затуманенные слезами глаза смотрела на крышу западного особняка, из которого ушёл юноша.
Прошло десять лет.
Её родители уже умерли. Она вышла замуж и жила в доме, не соседнем с западным особняком, а на окраине города, недалеко от холма любования луной. Поэтому она больше не жалела красную трубу. Но она не была счастлива. Её муж был довольно хорошим механиком и неплохим человеком, но, напившись, он жестоко издевался над болезненной женой. Что ещё хуже, в последнее время её каждый день мучила навязчивая лихорадка, предвещавшая, что разложение её тела не за горами, и она почти не вставала с постели. Поэтому муж стал редко возвращаться домой. В конце концов, он стал появляться дома только раз в неделю. И они начали испытывать финансовые трудности.
Она лежала в постели рядом с окном второго этажа, как делала это с самого детства. Но из этого окна было видно не крышу западного особняка с тремя трубами, а синее море и обрыв холма любования луной. На холме как раз расцветали энотеры. С наступлением сумерек она прислонялась к подоконнику, высовывалась из окна и смотрела на холм, усыпанный бледно-жёлтыми цветами. По обеим сторонам её лица больше не свисали косы, перевязанные большими лентами. Из-за долгой болезни её редкие, жёсткие, выпадающие волосы печально развевались на вечернем ветру.
(– Бедная, бедная я!… )
Она, как шестнадцатилетняя девочка, плакала навзрыд, не изменившись ничуть. Её восприимчивость к чужой боли с годами нисколько не ослабевала. Но пришло время, когда даже её слезы, казавшиеся бесконечным источником, иссякли.
Однажды её навестила старуха. Она рассказала, что работала гейшей в городе, и её единственная дочь вместе с мужем исчезли из порта.
— Непутёвая дочь у меня. Мне очень жаль эту юную госпожу… — проговорила старуха, вытирая слезящиеся глаза, и извинилась перед ней.
Она — «юная госпожа» — услышав эти слова, почувствовала, что где-то видела эту старуху. И вспомнила, что та была кухаркой в том доме с тремя трубами.
…Три трубы! В груди у неё вдруг защемило.
— Скажите, бабушка, средняя из трёх труб на крыше вашего дома всегда не дымила, верно?
— Труба, говорите? — Старуха, кажется, не поняла её внезапного вопроса.
— Да, именно. Но, знаете, лет десять назад, примерно на год, из неё всё же шёл дым. Вы помните?
— Ох, матушка, как же вы хорошо помните! — наконец припомнила старуха. — Да, было такое… Вроде бы как раз в то время приехал молодой господин из главной семьи… И он вдруг захотел, чтобы из этой красной трубы пошёл дым. Рискуя собой, он поставил лестницу, весь измазался сажей, подвёл трубу к основанию красной трубы и насильно пустил дым. Да что вы, госпожа, эта красная труба изначально была сломана — дымоход не был соединён, она была просто как украшение… Зачем только её вообще поставили, такую глупость…
И тогда из её сердца исчезла всякая печаль.
(Просто украшение! Изначально сломана! Если бы эта красная труба была мной, то мне вообще не следовало рождаться!)
Когда старуха ушла и она осталась одна, она достала из старой шкатулки, где долгое время бережно хранила, сложенное вчетверо письмо на плотной бумаге и прочитала его вслух…
Любимая моя, я люблю тебя. Но говорят, что это неправильно. Твой отец и твоя мать отругали меня за это, и мои отец и мать тоже ругали меня.
………………
— Ему было на восемь лет больше меня, так что когда он писал это письмо, ему было двадцать пять… Боже, какой он был милый мальчик! Двадцать пять лет, а писал такие письма! Ему словно восемнадцать было… И лез на эту лестницу весь в саже, чтобы подвести трубу к дымоходу, которого нет… Забавный человек… Да, когда я начала выздоравливать от пневмонии и впервые увидела дым, идущий из этой трубы, он плакал… Но теперь всё… всё разрушено! Но если бы он всегда жил у этой красной маленькой трубы, то она бы дымила каждый день, словно и не была никогда украшением…
Затем она начала разрывать это письмо на множество мелких кусочков…

1927