***

Главные действующие лица – он и она.

Поезда одновременно вырвались из тоннелей. Нанизанная на медленно обретающие форму и вес линии составов, станция гудела и тряслась. Она в очередной раз была не собой, а скоплением наполняющих ее вещей, ни чем одним, и всем сразу: огнями освещающих вагоны ламп, обувью пассажирских ног, подхваченными с пола листами газет и холодными выражениями незнакомых лиц.
Открылись двери. И платформа исчезла в течении человеческой жижи, захлебнулась в выплюнутом семени вошедших в нее поездов. В ней играл уже не гул подземного ветра, не скрежет тормозящих металлических колес: ее неровными смятыми волнами наполнила шаркающая какофония невнятных шорохов. Кошмар учителя в классе, полном шепчущихся детей, превзойденный в масштабе, громкости и сводящей с ума неуловимости детали, фразы, слова.
Еще мгновение шарканья. Голос диктора, хлопки дверей. Нарастающий и снова теряющийся в тоннеле гул, тишина. Легкий шелест новых шагов, слабые вздохи опоздавших на уехавший состав. Механическая фоновая нота, распеваемая мотором машины уборщика: тихий вихрь щекочущих камень щеток. Вторая часть бесконечно цикличной симфонии реинкарнации духа вагона, духа станции, духа эскалатора; рондо ожидания новой жизни и воспоминаний о прошедшей.
В своем ожидании, он находится в самом центре этой вселенной. По его правую руку вгрызается в толщу земли дорога на север, по левую – на юг. Перед его взором непрерывно движутся лестничные ленты, за его спиной светится экран автомата для оплаты услуг сотовой связи. Его пальцы сжимают стебли роз, его мысли по крупице выжимают из дрожащей дымки ее образа отдельные знакомые черты. Разве кто-то чувствовал этот мир острее, чем он, разве знал бы этот мир другого бога, если бы в нем вообще было место для бога? Другой отправил бы туда посланников, боясь своей десницей измазаться в подземной грязи, но этот бы, не зная страха и отвращения, проник в самый разрез своего мира, он упивался бы им и с головы до ног был той же легкой пылью, что и колонна, подпирающая тяжело нависшие своды.
Он достал из кармана телефон. На часах было 20:23, внизу, в серой рамке, было написано: «четыре пропущенных вызова: Мама».
Сегодня утром мать резким движением распахнула шторы в спальне. Очертания ее лица терялись в ослепительном свете, горящем за окном, голос был единственным звуком в тишине нового дня.
– Вставай! Чудесный день. Смотри, – она и сама, щурясь, выглянула наружу. – О господи, они что, опять перекапывают дорогу? Черти! Ну да ладно. Завтрак на столе, разогреешь, найдешь чего-нибудь, хорошо? Так, а я опоздаю, опоздаю как обычно. Ладно, целую, только вставай скорее. Умывайся. Половина восьмого, блин. Всё, пока, удачи на учебе!
Она исчезла в дверях комнаты. Но из прихожей донеслось еще:
– Максим, и, пожалуйста, не опаздывай. Яйца сварила, они уже на столе. И где ты вчера был опять? Ладно, вечером расскажешь. Обнимаю, побежала!
Хлопок двери, скрежет и щелчок в замке: она исчезла. Снова сонное спокойствие в доме, снова было приятно тихо. В тишине мысли звучат четче, становятся убедительнее и обретают вес, пропадающий в суете. Максим перевернулся на бок, расправил одеяло, скомкавшееся за ночь, и лег лицом к стене, чтобы свет из окна не мешал ему. Он забыл оставить форточку открытой на ночь, и было немного душно, от этого в горле стояла противная сухая сладость, хотелось пить. Подушка лежала неудобно, казалась жесткой. Когда лежать стало невмоготу, он поднялся. Яркий свет и ослабшие ноги расстраивали его, но рисунок ковра и углы шкафа расстраивали его еще больше: размытые, они заигрывали с его заспанными глазами, измывались над его шатающейся походкой. Он навалился плечом на дверной косяк, протер рукой глаза и пошел на кухню.
В полном трехкамерном холодильнике аппетитной еды не нашлось, желтоватые яйца в тарелке на столе голосом матери напомнили о себе: «съешь». Выглядели они отвратительно, а на вкус оказались еще хуже. Он скорее по инерции доел одно из них, даже не посыпав солью. Вернулся к холодильнику, допил томатный сок. Во рту стало совсем гадко.
В душе тоже было хорошо, даже лучше, чем в пустой комнате. Вода льется как сказка, вроде той, что про репку: жучка за внучку, внучка за бабку. Капля за каплей, литр за литром, меняется, уходит, приходит. Огонь зажигать стало хлопотно: плита теперь стоит электрическая; за спичками и подавно нет желания бегать. А люди не любят, когда за ними следят. Вот из всех вечных радостей и остаются ванная, душ да смеситель.
Здесь никто тебя не трогает и не слышит. В ванной что-то постоянно происходит и меняется, и в то же время, застывает. Вода течет вместо времени, а значит, есть возможность подумать. Вода очищает: кожу и мысли, они здесь особенно чистые, красивые, настоящие. Не то, что там, снаружи. И такие, они долго могут играть, переливаться, жить. Вода течет по телу: по волосам, превращая их в причудливые темные щупальца, по ресницам, склеивая их в лучи, по груди, ногам, охлаждая их, успокаивая. Мысли текут в голове.
Через несколько минут в ванную пробился посторонний звук: в комнате зазвонил телефон. Максим быстро вытерся и уже более уверенными шагами добрался до него, чтобы ответить. Это была мама, она спросила, поел ли он, и выходит ли. Он ответил, что уже стоит на пороге и обувается, и она его задерживает.
Неприятное чувство, мысли скомкали, дали им пинка и забросили в подвал. Надо было собираться на учебу, поэтому Максим схватил сумку, забросил в нее пару тетрадей со стола, распечатки, кошелек, плеер; оделся и вышел из дому. Зубы он так и не почистил, во рту было гадко. Вода лилась из душа, но мыслей уже не освежала, в доме было пусто, теперь совсем.
В отличие от мытья, занятия не спасали время. Его не заменяли ни разговоры, ни игры в телефоне. Академические часы гораздо длиннее настоящих часов, они почти материальны, в них вес, кара, проклятье. Они не рождают мыслей, они стирают их и глушат. Когда, в конце концов, Максим вышел на улицу, он растерялся, внутри была, как и вокруг, пустая равнина улицы, в которую солнце, взгляды, звуки проникали безболезненно и бессмысленно.
– Ты куда сейчас, домой? Может посидим где-нибудь? – Спросил его Артур.
Артура Максим считал навязчивым и неприятным парнем, его идеи и предложения: вот из чего тот состоял. Он был закусочной в доме напротив, он был неделей азиатского кино и прыжком с парашюта.
– Нет, у меня дела, не сегодня, хорошо?
– Э, у тебя всё «не сегодня». Слушай, оп-па, а где ты? – Артур пару раз повернул голову на своей складчатой шее, вправо, влево, не глядя на собеседника. Он продолжил уже в сторону, артистично приставив руку козырьком. – Да тебя тут нет, ты же не сегодня здесь! Я лучше завтра приду и поговорим, хорошо? Ладно, всё время ты на меня так смотришь, хмурый-хмурый. Ну чего? Ты куда, Максим? Дела делать? Ну постой я пошутил.
В ларьке жвачка стоила двенадцать рублей. Зато в соседнем «мини маркете» была получше и за десять. Кто-то однажды сорвался, мол, какого черта стоять в очереди, когда можно взять сразу. Но Максим любил очереди, особенно здесь. Обычно кассирши были смуглыми пухлыми женами хозяев, ну или как у них там заведено. Они сидели, проводили штрих-кодами перед датчиком, болтали с чуть менее пухлыми охранниками, и у них были ярко розовые, темно-бордовые или даже коричневые губы. Но иногда на дверях появлялся тетрадный лист в клеточку со словами «срочно требуется кассир», и на стуле за кассой появлялась какая-нибудь девчонка, на которой был надет оранжевый фартук, снятый с ее предшественницы. Если это был парень, или мужчина, он обычно ограничивался козырьком с логотипом мини маркета. Но все они делали это: хватали банку кукурузы, поворачивали ее штрих-кодом к сканеру, ждали, пока тот не скажет свое «пик» и бросали банку в сборный лоток.
Максим никогда не наблюдал за ними, ему было достаточно слышать возгласы датчика. Если кассир был новенький, они раздавались беспорядочно, неинтересно. Но как только на свое место возвращалась его настоящая владелица, они сплетались в ровную, красивую мелодию. Пик, пик, пик, пик, лучше секундой стрелки, четче биения сердца. Максим стоял в очереди, в очереди было хорошо и спокойно. Он думал, разглядывая полку со жвачкой, теребя руках ключ от шкафчика. Когда дело дошло до него, он положил жвачку, сдобную булочку и бутылку йогурта на ленту, дождался трех своих «пиков», расплатился и вышел на улицу.
Как дела сложатся там, Максим никогда точно не знал. Бывало по-разному. Сегодня тротуар был весь – людские туловища, руки и особенно ноги. А иногда – плечи. Солнце расползлось на всё небо, вымыв синеву. Вся в солнечных сполохах, прическах, пакетах, улица хватала за плечо и подталкивала ноги: правую, левую, правую, еще раз правую, чтобы не врезаться в девушку с рекламными листовками, левую, правую. Не нужно было думать о ногах, их вело течение, смотреть было не на что. Он смотрел под ноги.
Вечерние птицы особенно печальны, особенно отчаянно каркают и дерутся за крошки. Вечером воробей теряет рассудок и бросается на голубя. Ночь приравняет всех и всех лишит глаз, если до ночи ты не набил брюхо, уснешь голодным. Птицы гораздо увереннее людей в том, что наступит завтрашний день, но и те должны до наступления ночи заявить о себе, или уснуть ни с чем.
Жетон метро стоит двадцать два рубля. Проездной на месяц – пятьсот пятьдесят пять рублей. Когда часто заходишь в метро, забываешь о жетонах. Максим провел карточкой над датчиком, над ним зажегся зеленый кружок. Эскалатор тоже течет вниз, совсем как вода. Снова и снова. А застывший эскалатор – это ледяная глыба, вековой ледник. Иногда, если долго ждать, можно увидеть, как и он потечет.
На этой станции Максим всегда стоит в одном месте: в конце вестибюля. По его правую руку вгрызается в толщу земли дорога на север, по левую – на юг. Перед его взором непрерывно движутся лестничные ленты, за его спиной светится экран автомата для оплаты услуг сотовой связи.
Он приходит на станцию к восьми часам, иногда ждет полчаса, иногда – полтора. Когда он возвращается позже матери, та спрашивает его, где он был. Он всегда что-то выдумывает, на это у него есть время по пути домой.