Дао Дэ цзин. Толкования. Глава 44

Л А О – Ц З Ы

Д А О   Д Э   Ц З И Н
               

Т О Л К О В А Н И Я
ДЛЯ
ДОМОХОЗЯЕК


Посвящается:
Великому коту Косте и
Великим Пекинесам Ян Чжу-цзы и Чун Чун-цзы.


Записано со слов Великого Пекинеса Ян Чжу-цзы
с безразлично-молчаливого благословения Великого Пекинеса Чун Чун-цзы
в год плодовитой свиньи – 2007 от рождения Иисуса Христа.
(16. 02. 2007 – ……… )


ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДЭ

Глава 44


(1)      Имя иль тело – [из них], что роднее?
           (мин юй шэнь шу цинь)
(2)      Тело иль деньги – что [из них] больше?
           (шэнь юй хо шу до)
(3)      Овладеть или потерять – что больнее?
           (дэ юй ван шу бин)
(4)      Поэтому чрезмерно любить – непременно, много и тратить.
           (ши гу шэнь ай би да фэй)
(5)      Много копить – непременно, обильно терять.
           (до цан би хоу ван)
(6)      Поэтому, зная достаток, не [встретишь] позора.
           (гу чжи цзу бу жу)
(7)      Зная, [где надо] остановиться, не [повстречаешь] беду.
           (чжи чжи бу дай)
(8)      Так сможешь [жить] очень долго.
           (кэ и чан цзю)


«Свои перья ближе к телу»
             Жизненное кредо соседских кур, мыслящих первую половину дня в нахально террористичеком режиме.

              Глава 44 – великолепный образец древнекитайской народной философии, нисколько не утратившей своей актуальности в наши славные дни законченного конца Великого Закона. Хотя ее перевод не вызывает никаких сложностей, мы, с Великим Пекинесом, сподобились испытать мимолетное удивление, столкнувшись с разнообразием ее конвертаций в русский и английский языки. Растолковывать содержание этого стихотворения особой нужды нет: даже медленно мыслящим соседским курам все здесь ясно как пшенная каша летним солнечным утром. Тем не менее мудрокот Костя и вислоухий кролик Пи-Пу, не знающие удержу в поглощении сметаны и морковки, невсерьез обиделись на строку (6). Неразумный, вечно озабоченный заготовкой съестных припасов на долгую зиму, почти расстроился из-за строки (5), а вздорные куры без всякого предупреждения явили повышенный интерес к заключительныму фрагменту, обещающему им долгую куриную жизнь. Короче, пушисто-пернатая общественность дружно востребовала у Великого Пекинеса тщательного расследования всех заявленных постулатов этой потрясающей главы.
              Следует отметить, что глава в мавантуйском тексте «В» сохранила лишь два первых иероглифа, а в тексте «А» почти ничего не осталось от строк (4) и (5). В остальных текстах строки (1), (2) и (3) записаны одинаково и в полном объеме. Строка (1) выглядит как «мин юй шэнь шу цинь», где «мин» – имя, название, титул, слава, репутация; «юй» – разделительный предлог «или, либо»; «шэнь» – тело, человек, личность; «шу» – кто, что, почему, зачем; «цинь» – родители, родня, родной, любить и ласкать. Артур Уэйли: «Fame or one's own self, which matters to one most?» Роберт Хенрикс: «Fame or your health – which is more dear?» Lau Din-cheuk: «Your name or your person, which is dearer?» Рихард Вильгельм: «Name or person: which is closer?» Малявин В.В.: «Что каждому ближе: слава или жизнь?» Ян Хин-шун: «Что ближе – слава или жизнь?» Как видно невооруженным глазом, наукоемкие мудрофилософы ощущают «мин юй шэнь» как славу против человека-личности, его хрупкой жизни и драгоценного здоровья. Нам, с Мудропушистым, робко мерещится, что никакой славой в строке и не пахнет, а вопрос «кошелек или…», пардон, «слава или жизнь» в древнем Китае имел настолько микроскопическое значение, что мы не склонны допускать его присутствие в «Дао Дэ цзин». Конечно, какой-нибудь удачливый вояка или толстый чиновник периодически обретал легендарную известность за тот или иной выдающийся проступок. Но, как бы популярность ни отражалась на их судьбе и здоровье, большинству членов населения, занятых своими насущными проблемами в плодоовощном континууме ветхозаветного Китая, на их славу и репутацию было с разбегу начихать. Лао-цзы не отвлекается на второстепенные эпизоды древнекитайской жизни, поэтому оппозиция «мин» к «шэнь» должна была иметь общезначимый характер, актуальный для всех ста родов и фамилий, а не только для мизерных вкраплений браво-героических личностей.
              Не секрет, что среднестатистический древнекитаец ассоциировал всего себя именно со своим физико-химическим телом (шэнь), в котором мирно уживались две души «Хунь» и «По» (гл.10). При этом имена и названия звенели в его пушистой голове every божий день и по любому поводу. Помимо десяти тысяч вещей и предметов, в коих он ориентировался исключительно благодаря тому, что они были проименованы несчетным количеством его желтоватых предков, китайский «жэнь» (человек) сплошь был увешан бирками, этикетками и иными опознавательными знаками, информирующими его сограждан о том, кто он есть и с чем его едят. For instance, любой законопослушный гражданин мог быть еще и знатным морковководом, токарем-многостаночником, нахальным пропагандистом, веселым бульдозеристом, метким артиллеристом, даосом-отшельником или воинственным членом компартии древнего Китая. Самое смешное, что доверчивый китаец, впрочем, как и любой иной эго-субъект стадного склада ума, быстро адаптировался к отведенной ему роли танкиста-пацифиста или монаха-разбойника. Но, чем более он вживался в содержание своих имен и этикеток, тем мучительнее и бессмысленнее становилась его жизнь, причем совершенно независимо от социального статуса и развеселых нетрудовых доходов. Дело в том, что имена и названия (мин) сковывают сознание двуногой зверюшки по рукам и задним лапам вплоть до ее последнего выдоха. Даже мудроцарь Екклесиаст, устав от беспросветного эго-существования, возопил, что, куда ни возьмись, все оборачивается бестолковой суетой сует и кислым томлением вечного Духа. For instance, любой законопослушный гражданин легко мог быть еще и знатным морковководом, пекарем-кондитером, токарем-многостаночником, нахальным пропагандистом, веселым бульдозеристом, метким артиллеристом, танкистом-пацифистом, даосом-отшельником и воинственным членом компартии древнекитайского Китая. Самое смешное, что доверчивый китаец, впрочем, как и любой иной эго-субъект стадного склада ума, быстро адаптировался к отведенной ему роли токаря-шахматиста или монаха-разбойника. Но, чем более он вживался в содержание своих этикеток, тем мучительнее и бессмысленнее становилась его жизнь, причем совершенно независимо от социального статуса и развеселых нетрудовых доходов. Дело в том, что имена и названия сковывают сознание двуногой зверюшки по рукам и задним лапам вплоть до ее последнего выдоха. Даже мудроцарь Екклесиаст, устав от беспросветного эго-существования, возопил, что, куда ни возьмись, все оборачивается бестолковой суетой сует и кислым томлением вечного Духа. В буддизме все это зовется сансарическими страданиями, и хотя там погружение хомоособи в пучину яростных страстей связано с ее неутолимой жаждой исполнять свои желания и идти на поводу собственных привязанностей (гл.1), суть процесса не меняется. Почему? Потому, что в отсутствие имен определиться с порывами трепетной души затруднительно до полной невозможности. Опять, почему? Да ни одна домохозяйка не приспособлена желать то, об чем она не знает и не ведает. Любое же знание – это цепочки относительных умоконструкций, которые образуются из названий и имен всего, что мелькает у нее перед глазами. Лао-цзы в главе 32 так и говорит: «Имена есть, [когда] начинают раскалывать [Дао]. Только есть имя, знай, именно [здесь и надо] остановиться». Соответственно, есть имена – обязательно увязнешь в них как слон в луже липкой грязи, по меткому замечанию Ланкаватары-сутры. Кстати, Шестой Патриарх, Великий Хуэй-нэн, очевидно, исходя из тех же нехитрых закономерностей, за ради перемещения всех честных граждан из болота Сансары на безоблачные просторы Дао-реальности, ненавязчиво рекомендовал им пробудить мышление вне мыслей (Сутра Помоста, гл.4) или сознание, не опирающееся на подпорки из условных представлений (Ваджраччхедика-сутра).
             Так приняв близко к шерсти вышевзвизгнутое, любимый вопрос всех обывателей «что роднее» (шу цинь) в превалирующем большинстве китайских случаев решался в пользу «тела» (см. жизненное кредо соседских кур), невзирая на всплески самоотверженной доблести во славу отечества, несомненно, украшавшие древнекитайский пейзаж.
              Во второй строке «шэнь юй хо шу до» иероглиф «хо» – это ценность, товар, деньги, монеты, а «до» – много, больше, чаще (Тело иль деньги, что больше?) В строке (3) «дэ юй ван шу бин» знак «дэ» – получать, обретать, завладеть; «ван» – умирать, исчезать, терять, забывать, не иметь, а «бин» – болезнь, болеть, больной, что выливается в почти шекспировское «Иметь иль не иметь, вот в чем болезненный вопрос?» В начале строки (4) текстов Ван Би и Фу И стоит сочетание «ши гу» (поэтому, по причине, therefore), которое в других текстах не встречается (ши гу шэнь ай би да фэй). Далее следует «шэнь» (в высшей степени, чрезмерно, слишком), «ай» (иметь пристрастие, любить), «би» (непременно, несомненно), «да» (много, большой, огромный) и «фэй» (расходы, издержки, тратить, расточать), что мы прилежно и озвучиваем: «Поэтому чрезмерно любить – непременно, много и тратить». Почему большая и ярко пламенная любовь стоит дорого? Наверное, потому, что любовь – это привязанность, всегда сопровождаемая жаждой утоления тех или иных желаний. Чем дальше в лес, тем … Чем больше поощряешь свои желания, тем больше расходуешь свои энергетические, финансовые и иные ресурсы. Честно взвизгнуть, откровение этой строки кажется нам слишком уж обывательским, но, вполне допустимо, что древнекитайские домохозяйки были от него в неописуемом восхищении.
                Строка (5) «до цан би хоу ван», огорчившая заботливого Неразумного в начале нашего путешествия по этой главе, дословно выглядит так: «Больше; Иметь-хранить, копить-запасать; Непременно; Сильно-обильно; Терять-забывать». Больше копить – обильно терять! Why? Because, все, центростремительно собранное в кучку (даже камни вокруг царя Екклесиаста), подлежит центробежному рассеиванию и неудержимому просачиванию сквозь передние лапки. Сколько морковки осенью ни заготовь, все равно к весне половина испортится. Вот чем тогда кормить вислоухого кролика?
                Накопление алмазов в лабазах – первый признак голодного духа, лишенного Всевышним даже гипотетической возможности окончательного насыщения. Эти алчные члены населения, считая себя самыми хитрыми существами на планете, обворовывают своих сограждан в твердом убеждении, что никаких наказаний за их «шалости» им не предусмотрено. Это не так. За все свои выходки рано или еще раньше приходится платить в полной мере, а частенько и сверх того. Сети Неба редки, но сквозь них не проскочишь (гл.73). Причем, экспоненциально растущие нетрудовые доходы, как правило, заканчиваются коррупционной тиранией дегенеративных козлобаранов, стремящихся в силу собственной ущербности подчинить себе все, что дышит и шевелиться (гл.46). Авторитаризм под патриотические лозунги и брехню из телевизора неизбежно переползает в тоталитаризм, жить в условиях которого не только скучно, но и отвратительно. При этом агрессивное своеволие и тотальная безнаказанность этаких «слуг народа» всегда сопровождается их пещерным страхом перед неотвратимым возмездием, который они чувствуют на молекулярном уровне каждую секунду своего никому не нужного существования. Закон кармического равновесия неумолим, и всякая причина порождает последствия. Как метко подметил Великий Чжуан-цзы (гл.10) на каждого вора обязательно найдется вор еще больше. Ко всем видам прогнивших негодяев эта формула применима при любой погоде и в тех же пропорциях. Кстати, безнаказанность, как утверждают соседские куры, как раз и наказывается по самому высшему и беспощадному тарифу.
              После тщательного пережевывания строк (6) и (7), на нас, с Великим Пекинесом, снизошло странное чувство «deja vu». К французским восторгам мы, в принципе, устойчивы. Разве что сыр «Pur Brebis», «Roquefort» и аркашонские устрицы под душистое шардоне из окрестностей Бордо и Бержерака. Однако сейчас наше «дежа вю» образовалось вовсе не из любви к буржуазной кулинарии, а изнутри главы 46, где второй ее фрагмент (строки (3), (4), (5), (6)) так и просится встать вслед за строками (6) и (7) главы настоящей. Ведь не затруднительно разглядеть, что баллада про лошадей, их навоз и Дао вполне самостоятельна и непосредственной связи с тем, что за ней следует, не имеет. Лошадки легко могли бы проскакать сквозь «Дао Дэ цзин» без дальнейших рассуждений про пагубное влияние неуемных желаний на самочувствие древнекитайских мудрокитайцев. Здесь же эти рассуждения в самый раз, в самую точку и яблочко! Пуркуа? Да поинтересуйся рассудительная домохозяйка, по каким простым причинам, зная достаток, не встретишь позора, а, вовремя угадав, где надо остановиться, не накличешь беду на свою пушистую голову, она тут же и обнаружат их перечисление в строках (3), (4) и (5) главы 46. При этом строка (6) главы 46, состоящая из трех звонких иероглифов «цзу» (достаток), в качестве финального аккорда безоговорочно подходит именно к главе 44. Заключительная строка (8) главы 44 про долгую и, возможно, очень скучную жизнь, сама по себе прекрасна и замечательна, но по накалу философских страстей явно уступает строке (6) главы 46. Опять, пуркуа? Да, кому сколько жить, известно лишь иностранному агенту черной магии по фамилии Воланд. Знать пределы достатка – это необходимо, но для долговременного существования недостаточно. Соответственно, на наш, с Великим Пекинесом, широко крестьянский нюх, глава 44 в ее первоначальном виде вполне могла бы выглядеть следующим сочным образом:

(1)           Имя иль тело – [из них], что роднее?
(2)           Тело иль деньги – что [из них] больше?
(3)           Овладеть или потерять – что больнее?
(4)           Поэтому чрезмерно любить – непременно, много и тратить.
(5)           Много копить – непременно, обильно терять.
(6)           Поэтому, зная достаток, не [встретишь] позора.
(7)           Зная, [где надо] остановиться, не [повстречаешь] беду.
(8)           Нет больше вины, чем желать слишком много.
(9)           Нет недуга мучительней, чем желание обладать.
(10)         Нет больше беды, чем не знать, [когда] хватит.
(11)         Потому знать достатка достаточность –
                Постоянный достаток!