Дао Дэ цзин. Толкования. Глава 44

Л А О – Ц З Ы

Д А О   Д Э   Ц З И Н
               

Т О Л К О В А Н И Я
ДЛЯ
ДОМОХОЗЯЕК


Посвящается:
Великому коту Косте и
Великим Пекинесам Ян Чжу-цзы и Чун Чун-цзы.


Записано со слов Великого Пекинеса Ян Чжу-цзы
с безразлично-молчаливого благословения Великого Пекинеса Чун Чун-цзы
в год плодовитой свиньи – 2007 от рождения Иисуса Христа.
(16. 02. 2007 – ……… )


ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДЭ

Глава 44


(1)      Имя иль тело – [из них], что роднее?
           (мин юй шэнь шу цинь)
(2)      Тело иль деньги – что [из них] больше?
           (шэнь юй хо шу до)
(3)      Овладеть или потерять – что больнее?
           (дэ юй ван шу бин)
(4)      Поэтому чрезмерно любить – непременно, много и тратить.
           (ши гу шэнь ай би да фэй)
(5)      Много копить – непременно, обильно терять.
           (до цан би хоу ван)
(6)      Поэтому, зная достаток, не [встретишь] позора.
           (гу чжи цзу бу жу)
(7)      Зная, [где надо] остановиться, не [повстречаешь] беду.
           (чжи чжи бу дай)
(8)      Так сможешь [жить] очень долго.
           (кэ и чан цзю)


«Свои перья ближе к телу»
             Жизненное кредо соседских кур, мыслящих первую половину дня в нахально террористичеком режиме.

              Глава 44 – великолепный образец древнекитайской народной философии, нисколько не утратившей своей актуальности в наши славные дни законченного конца Великого Закона. Хотя ее перевод не вызывает никаких сложностей, мы, с Великим Пекинесом, сподобились испытать мимолетное удивление, столкнувшись с разнообразием ее конвертаций в русский и английский языки. Растолковывать содержание этого стихотворения особой нужды нет: даже медленно мыслящим соседским курам все здесь ясно как пшенная каша летним солнечным утром. Тем не менее мудрокот Костя и вислоухий кролик Пи-Пу, не знающие удержу в поглощении сметаны и морковки, невсерьез обиделись на строку (6). Неразумный, вечно озабоченный заготовкой съестных припасов на долгую зиму, почти расстроился из-за строки (5), а вздорные куры без всякого предупреждения явили повышенный интерес к заключительному фрагменту, обещающему им долгую куриную жизнь. Короче, пушисто-пернатая общественность дружно востребовала у Великого Пекинеса тщательного расследования всех заявленных постулатов этой потрясающей главы.
              Следует отметить, что глава в мавантуйском тексте «В» сохранила лишь два первых иероглифа, а в тексте «А» почти ничего не осталось от строк (4) и (5). В остальных текстах строки (1), (2) и (3) записаны одинаково и в полном объеме. Строка (1) выглядит как «мин юй шэнь шу цинь», где «мин» – имя, название, титул, слава, репутация; «юй» – разделительный предлог «или, либо»; «шэнь» – тело, человек, личность; «шу» – кто, что, почему, зачем; «цинь» – родители, родня, родной, любить и ласкать. Артур Уэйли: «Fame or one's own self, which matters to one most?» Роберт Хенрикс: «Fame or your health – which is more dear?» Lau Din-cheuk: «Your name or your person, which is dearer?» Рихард Вильгельм: «Name or person: which is closer?» Малявин В.В.: «Что каждому ближе: слава или жизнь?» Ян Хин-шун: «Что ближе – слава или жизнь?» Как видно невооруженным глазом, профессорский состав ощущает «мин юй шэнь» как славу против человека-личности, его хрупкой жизни и драгоценного здоровья. Нам, с Мудропушистым, робко мерещится, что никакой славой в строке не пахнет, а вопрос «кошелек или…», пардон, «слава или жизнь» в древнем Китае имел настолько микроскопическое значение, что мы не склонны допускать его присутствие в «Дао Дэ цзин». Конечно, какой-нибудь удачливый вояка или толстый чиновник периодически обретал легендарную известность за тот или иной выдающийся проступок. Но, как бы популярность ни отражалась на их судьбе и здоровье, большинству членов населения, занятых своими насущными проблемами в плодоовощном континууме ветхозаветного Китая, на их славу и репутацию было с разбегу начихать. Лао-цзы не отвлекается на второстепенные эпизоды древнекитайской жизни, поэтому оппозиция «мин» к «шэнь» должна была иметь общезначимый характер, актуальный для всех ста родов и фамилий, а не только для мизерных в них вкраплений браво-героических личностей.
              Не секрет, что среднестатистический древнекитаец ассоциировал всего себя именно со своим физико-химическим телом (шэнь), в котором мирно уживались две души «Хунь» и «По» (гл.10). При этом имена и названия звенели в его пушистой голове every божий день и по любому поводу. Помимо десяти тысяч вещей и предметов, в коих он ориентировался исключительно благодаря тому, что они были проименованы несчетным количеством его желтоватых предков, китайский «жэнь» (человек) сплошь был увешан бирками, этикетками и иными опознавательными знаками, информирующими его сограждан о том, кто он есть и с чем его едят. For instance, любой законопослушный гражданин мог быть еще и знатным морковководом, токарем-многостаночником, нахальным пропагандистом, веселым бульдозеристом, метким артиллеристом, даосом-отшельником или воинственным членом компартии древнего Китая. Самое смешное, что доверчивый китаец, впрочем, как и любой иной эго-субъект стадного склада ума, быстро адаптировался к отведенной ему роли танкиста-пацифиста или монаха-разбойника. Но, чем более он вживался в содержание своих имен и этикеток, тем мучительнее и бессмысленнее становилась его жизнь, причем совершенно независимо от социального статуса и развеселых нетрудовых доходов. Дело в том, что имена и названия (мин) сковывают сознание двуногой зверюшки по рукам и задним лапам вплоть до ее последнего выдоха. Даже мудроцарь Екклесиаст, устав от беспросветного эго-существования, возопил, что, куда ни возьмись, все оборачивается бестолковой суетой сует и кислым томлением вечного Духа. For instance, любой законопослушный гражданин легко мог быть еще и знатным морковководом, пекарем-кондитером, токарем-многостаночником, нахальным пропагандистом, веселым бульдозеристом, метким артиллеристом, танкистом-пацифистом, даосом-отшельником и воинственным членом компартии древнекитайского Китая. Самое смешное, что доверчивый китаец, впрочем, как и любой иной эго-субъект стадного склада ума, быстро адаптировался к отведенной ему роли токаря-шахматиста или монаха-разбойника. Но, чем более он вживался в содержание своих этикеток, тем мучительнее и бессмысленнее становилась его жизнь, причем совершенно независимо от социального статуса и развеселых нетрудовых доходов. Дело в том, что имена и названия сковывают сознание двуногой зверюшки по рукам и задним лапам вплоть до ее последнего выдоха. Даже мудроцарь Екклесиаст, устав от беспросветного эго-существования, возопил, что, куда ни возьмись, все оборачивается бестолковой суетой сует и кислым томлением вечного Духа. В буддизме все это зовется сансарическими страданиями, и хотя там погружение хомоособи в пучину яростных страстей связано с ее неутолимой жаждой исполнять свои желания и идти на поводу собственных привязанностей (гл.1), суть процесса не меняется. Почему? Потому, что в отсутствие имен определиться с порывами трепетной души затруднительно до полной невозможности. Опять, почему? Да ни одна домохозяйка не приспособлена желать то, об чем она не знает и не ведает. Любое же знание – это цепочки относительных умоконструкций, которые образуются из названий и имен всего, что мелькает у нее перед глазами. Лао-цзы в главе 32 так и говорит: «Имена есть, [когда] начинают раскалывать [Дао]. Только есть имя, знай, именно [здесь и надо] остановиться». Соответственно, есть имена – обязательно увязнешь в них как слон в луже липкой грязи, по меткому замечанию Ланкаватары-сутры. Кстати, Шестой Патриарх, Великий Хуэй-нэн, очевидно, исходя из тех же нехитрых закономерностей, за ради перемещения всех честных граждан из болота Сансары на безоблачные просторы Дао-реальности, ненавязчиво рекомендовал им пробудить мышление вне мыслей (Сутра Помоста, гл.4) или сознание, не опирающееся на подпорки из условных представлений (Ваджраччхедика-сутра).
             Так приняв близко к шерсти вышевзвизгнутое, любимый вопрос всех обывателей «что роднее» (шу цинь) в превалирующем большинстве китайских случаев решался в пользу «тела» (см. жизненное кредо соседских кур), невзирая на всплески самоотверженной доблести у отдельных индивидуумов, несомненно, украшавших древнекитайский пейзаж.
              Во второй строке «шэнь юй хо шу до» иероглиф «хо» – это ценность, товар, деньги, монеты, а «до» – много, больше, чаще (Тело иль деньги, что больше?) В строке (3) «дэ юй ван шу бин» знак «дэ» – получать, обретать, завладеть; «ван» – умирать, исчезать, терять, забывать, не иметь, а «бин» – болезнь, болеть, больной, что выливается в почти шекспировское «Иметь иль не иметь, вот в чем болезненный вопрос?» В начале строки (4) текстов Ван Би и Фу И стоит сочетание «ши гу» (поэтому, по причине, therefore), которое в других текстах не встречается (ши гу шэнь ай би да фэй). Далее следует «шэнь» (в высшей степени, чрезмерно, слишком), «ай» (иметь пристрастие, любить), «би» (непременно, несомненно), «да» (много, большой, огромный) и «фэй» (расходы, издержки, тратить, расточать), что мы прилежно и озвучиваем: «Поэтому чрезмерно любить – непременно, много и тратить». Почему ярко пламенная любовь стоит дорого? Наверное, потому, что любовь – это привязанность, всегда сопровождаемая жаждой утоления тех или иных желаний. Чем дальше в лес, тем … Чем больше поощряешь свои желания, тем больше расходуешь свои энергетические, финансовые и иные ресурсы. Честно взвизгнуть, откровение этой строки кажется нам слишком уж обывательским, но, вполне допустимо, что древнекитайские домохозяйки были от него в неописуемом восхищении.
                Строка (5) «до цан би хоу ван», огорчившая заботливого Неразумного в начале нашего путешествия по этой главе, дословно выглядит так: «Больше; Иметь-хранить, копить-запасать; Непременно; Сильно-обильно; Терять-забывать». Больше копить – обильно терять! Why? Because, все, центростремительно собранное в кучку (даже камни вокруг царя Екклесиаста), подлежит центробежному рассеиванию и неудержимому просачиванию сквозь передние лапки. Сколько морковки осенью ни заготовь, все равно к весне половина испортится. Вот чем тогда кормить вислоухого кролика?
                Накопление алмазов в лабазах – первый признак голодного духа, лишенного Всевышним даже гипотетической возможности окончательного насыщения. Эти алчные члены населения, считая себя самыми хитрыми существами на планете, обворовывают своих сограждан в твердом убеждении, что никаких наказаний за их «шалости» им не предусмотрено. Это не так. За все свои выходки рано или еще раньше приходится платить в полной мере, а частенько и сверх того. Сети Неба редки, но сквозь них не проскочишь (гл.73). Причем, экспоненциально растущие нетрудовые доходы, как правило, заканчиваются коррупционной тиранией дегенеративных козлобаранов, стремящихся в силу собственной ущербности подчинить себе все, что дышит и шевелиться (гл.46). Авторитаризм под патриотические лозунги и брехню из телевизора неизбежно переползает в тоталитаризм, жить в условиях которого не только скучно, но и отвратительно. При этом агрессивное своеволие и тотальная безнаказанность этаких «слуг народа» всегда сопровождается их пещерным страхом перед неотвратимым возмездием, который они чувствуют на молекулярном уровне каждую секунду своего никому не нужного существования. Закон кармического равновесия неумолим, и всякая причина порождает последствия. Как метко подметил Великий Чжуан-цзы (гл.10) на каждого вора обязательно найдется вор еще больше. Ко всем видам прогнивших негодяев эта формула применима при любой погоде, а безнаказанность как раз и наказывается по самому высшему и беспощадному тарифу.
              После тщательного пережевывания строк (6) и (7), на нас, с Великим Пекинесом, снизошло странное чувство «deja vu». К французским восторгам мы, в принципе, устойчивы. Разве что сыр «Pur Brebis», «Roquefort» и аркашонские устрицы под душистое шардоне из окрестностей Бордо и Бержерака. Однако сейчас наше «дежа вю» образовалось вовсе не из любви к буржуазной кулинарии, а изнутри главы 46, где второй ее фрагмент (строки (3), (4), (5), (6)) так и просится встать вслед за строками (6) и (7) главы настоящей. Ведь не затруднительно разглядеть, что баллада про лошадей, их навоз и Дао вполне самостоятельна и непосредственной связи с тем, что за ней следует, не имеет. Лошадки могли бы резво и весело проскакать сквозь «Дао Дэ цзин» без дальнейших рассуждений про пагубное влияние неуемных желаний на самочувствие древнекитайских мудрокитайцев. Здесь же эти рассуждения в самый раз, в самую точку и яблочко! Пуркуа? Да поинтересуйся рассудительная домохозяйка, по каким простым причинам, зная достаток, не встретишь позора, а, вовремя угадав, где надо остановиться, не накличешь беду на свою пушистую голову, она тут же и обнаружит их перечисление в строках (3), (4) и (5) главы 46. При этом строка (6) главы 46, состоящая из трех звонких иероглифов «цзу» (достаток), в качестве финального аккорда безоговорочно подходит именно к главе 44. Заключительная строка (8) главы 44 про долгую и, возможно, очень скучную жизнь, сама по себе прекрасна и замечательна, но по накалу философских страстей явно уступает строке (6) главы 46. Опять, пуркуа? Да, кому сколько жить, известно лишь иностранному агенту черной магии по фамилии Воланд. Знать пределы достатка – это необходимо, но для долговременного существования недостаточно. Соответственно, на наш, с Великим Пекинесом, широко крестьянский нюх, глава 44 в ее первоначальном виде вполне могла бы выглядеть следующим сочнокитайским образом:

(1)           Имя иль тело – [из них], что роднее?
(2)           Тело иль деньги – что [из них] больше?
(3)           Овладеть или потерять – что больнее?
(4)           Поэтому чрезмерно любить – непременно, много и тратить.
(5)           Много копить – непременно, обильно терять.
(6)           Поэтому, зная достаток, не [встретишь] позора.
(7)           Зная, [где надо] остановиться, не [повстречаешь] беду.

(8)           Нет больше вины, чем желать слишком много.
(9)           Нет недуга мучительней, чем желание обладать.
(10)         Нет больше беды, чем не знать, [когда] хватит.
(11)         Потому знать достатка достаточность –
                Постоянный достаток!