Пушкин пошлец

На днях в статье одного начитанного прозарянина, посвященной вселенскому величию и красотам русского языка, встретилось заинтересовавшее меня заявление:

«Флобер считал стихи Пушкина «пошлыми…»

Следуя букве и духу исконно русской пословицы trust but verify (в трактовке президента Рейгана), я решил проверить, действительно ли автор «Саламбо», «Воспитания чувств» и «Госпожи Бовари» столь нелестно отозвался о поэзии Александра Сергеевича. Конечно, мне были знакомы утверждения о том, что Пушкина на Западе не ценят, считая его произведения лишенными своеобразия, полными азбучных  истин, в общем – невыдающимися. У нас в стране это объяснялось тем, что до сих пор не родился на прогнившем Западе тот переводчик пушкинских стихотворных шедевров, который бы смог, если не превзойти, то хотя бы приблизиться по мастерству к «нашему всему».
 
Тем не менее, о презрительном суждении корифея французской литературы я, в силу своей дремучести, ранее ничего не знал и потому решил докопаться до истины: говорил он такое, или не говорил. Увы! Оказалось, если верить нашему рунету, говорил:

- «Флобер, например, не зная русского языка, прочитав несколько строк перевода, нашёл пушкинские стихи пошлыми» (из статьи Татьяны Семёновой «Что думают иностранные читатели о произведениях Достоевского и Пушкина»);

- «Когда-то Флобер, познакомившись с творчеством Пушкина, обозвал того "плоским поэтом"» (из высказываний, приписываемых актеру, журналисту, блогеру Станиславу Садальскому);

- «Когда Тургенев показал стихи Пушкина Флоберу, Флобер сказал: “Il est banale, votre poete”. Переводят по-разному — банален, пресен, пошл ваш поэт» (из интервью, данного доктором филологических наук Валентином Непомнящим, пушкинистом, экс-председателем Пушкинской комиссии, корреспонденту «МК» Вере Копыловой; газета «Московский Комсомолец», 5 мая 2006 г.).
 
«Всё, с меня достаточно! - в отчаянии подумал я. – Раз даже доктор наук, пушкинист, лауреат Госпремии России цитирует нелицеприятное суждение Флобера, значит, было такое, было, было...! Вспомнив, однако, что уныние – смертный грех и что никто в рунете, как водится,  не указывает на источник, в котором подтверждались бы слова великого французского писателя, я нечеловеческим усилием воли заставил себя продолжить свою оперативно-розыскную работу.
   
Открываю англоязычную сеть и с удивлением читаю:

«Tommaso Landolfi wrote that Flaubert, speaking about Pushkin, told Ivan Turgenev: "Il est plat, votre poеte."» - Томмазо Ландольфи писал, что Флобер, говоря о Пушкине, сказал Тургеневу: «Он зауряден, ваш поэт»

Причем здесь какой-то Ландольфи? Только притом, что это крупный итальянский писатель и переводчик (1908-1979), переводивший, в частности, произведения А.С. Пушкина и написавший эссе «Гоголь в Риме». Откуда итальянец узнал о словах  Флобера, никто, кроме разве Господа Бога, не ведает. С не меньшим удивлением читаю далее:

«The introduction by John Bayley to the 1998 Penguin Classics edition of Tales of Belkin says that it was Mеrimеe who translated Pushkin for Flaubert, not Turgenev…; … the quotation is contained in one of Flaubert's letters to Turgenev…» - вариант перевода: «Джон Бейли в своей вступительной статье к «Повестям Белкина» (изд-во «Пингвин», серия «Классика», 1998) пишет, что это не Тургенев, а Мериме переводил Пушкина Флоберу…; цитата (слова Флобера о Пушкине – А.А.) содержится в одном из писем Флобера к Тургеневу…»

Спешу с удовлетворением заявить, что переписка между двумя мастерами пера давно опубликована как на французском, так и в переводе на английский язык (и на русский, наверно), но интересующей нас фразы в ней нет!

Однако я рано радовался. В конце концов мне удалось выйти на cочиненное французским славистом и историком, профессором Сорбонны Эмилем Оманом (1859-1942) эссе «Пушкин» (Pouchkine/ Emile Haumant: Bloud & C-ie, editeurs, 1911), в предисловии (Avant-propos) к которому и, к моему разочарованию, автор написал:

«… Il est plat, votre poеte!» disait Flaubert а Tourguеnief qui le lui traduisait"» - « Он невыразителен/банален/тривиален/неоригинален, ваш поэт, - сказал Флобер Тургеневу, который перевел его (стихотворение – А.А.) ему (Флоберу, то есть – А.А.)…»

Впрочем, присмотревшись к тексту этого самого Avant-propos, я установил, что и Эмиль Оман лишь повторяет сложившийся к тому времени литературный анекдот. Где, когда, при каких обстоятельствах Флобер сказал это Тургеневу, - неизвестно. В письменном наследии Флобера таких слов нет.

За что я люблю неприятельский интернет, так это за предоставляемую иногда им возможность докопаться до корней проблемы. Первоисточником легенды об отрицательном мнении французского писателя, скорее всего, служат «Воспоминания об И.С. Тургеневе» - серия статей русского поэта, переводчика, журналиста Николая Васильевича Берга (1823-1884), корреспондента журнала «Исторический вестник». В № XIV на стр. 376 этого журнала от 29 сентября 1883 года читаем:

«Бывши в Париже на выставке 1878 года, пишущий эти строки встретился с Тургеневым, как старый его знакомый, и спросил у него между прочим: «доволен ли он Парижем? Всё ли он там находит, что нужно русскому образованному человеку? Не скучно ли временами по России?» Иван Сергеевич отвечал: «Русскому нельзя не скучать по России, куда бы он ни приехал. Другой России для русского нигде не найдется. Россия – русские – это нечто совсем особенное. Потому нас никто надлежащим образом не понимает; в особенности не способны на это французы. Я живу здесь в кругу высшей интеллигенции. Но эта интеллигенция ничего не видит дальше своего носу. Она не понимает хорошего и гениального других наций. Гений Англии, Германии, Италии – для французов почти не существует. Об нас и говорить нечего... Исключения, впрочем, изредка бывают… Однажды я пытался объяснить одному из моих друзей - это был весьма образованный и остроумный француз - всю прелесть одного пушкинского стихотворения, которое, по моему мнению, есть чудесный перл поэзии и совершенно во всех отношениях. Выслушав меня, француз сказал: 'c'est plat, mon cher!' (это плоско, друг мой!)»

Ну что же, «вот и разгадка», как изрек принц Датский в своем коронном монологе «Быть или не быть»! Никакой это не Флобер, а всего лишь неназванный парижский знакомец Ивана Сергеевича, человек остроумный, интеллигентный, но «не видящий дальше своего носу, не понимающий гениального других наций».

Но откуда же в нашей легенде взялся знаменитый автор «Иродиады» и «Искушения святого Антония»? Как вспоминал М.М. Ковалевский (1851—1916), историк, социолог, профессор Московского университета, «из новейших французских писателей Тургенев был всего ближе с Флобером. Они сошлись и как реалисты в искусстве, и как великие художники, и как старые холостяки».

Другой наш соотечественник, журналист, переводчик, драматург И.Я. Павловский (1852-1924) передает рассказ Эмиля Золя о том, что тот  видел у Флобера Тургенева, «занятого несколько вечеров подряд переводом стихотворений Пушкина («Поэту», «Пророк», «Анчар», «Опричник»). «Флобер, — пересказывает Павловский свидетельство  Золя, — пересмотрел эти переводы, внес последние завершающие штрихи, и они были напечатаны в „La Rеpublique des Lettres“ («Республика ученых»), любопытном журнале, комплекты которого теперь очень редки» (цит. по Pavlovsky Isaac, Souvenirs sur Tourguеneff. Paris, 1887, p. 154).

Из других источников следует, что Тургенев действительно сделал (совместно с Полиной Виардо) ПРОЗАИЧЕСКИЙ перевод  вышеперечисленных стихотворений на французский язык, а Флобер действительно внес в него ряд поправок стилистического характера, по большей части принятых Тургеневым. Первая публикация переводов действительно состоялась в 1876 году на страницах журнала Rеpublique des Lettres с пометой после текста стихотворений – «Trad<ucteur> Ivan Tourguеneff» («Переводчик Иван Тургенев»).

Я специально подчеркнул, что речь идет о прозаическом переложении пушкинских стихов, т.е. фактически о подстрочном переводе, что, согласитесь, не может передать всей красоты и глубины пушкинского стиха. Недаром мастер поэтического перевода – это, как известно, не просто переводчик, но поэт-соперник автора переводимых стихов. Не исключено, что финал стихотворения «Пророк», наполненный торжественными славянизмами, мог звучать по-французски примерно так:

«…И я услышал голос Бога:
«Встань, Пророк, смотри и слушай,
Исполняй мою волю
И, проходя по морям и суше,
Зажигай своей речью сердца людей.»

Вполне возможно, что, прочитав эти строки, Флобер мог хмыкнуть и пробурчать 'c'est plat, mon cher!' Но ведь не хмыкнул! Во всяком случае, ни Золя, ни кто другой этого не засвидетельствовал! К тому же Флобер глубоко уважал Тургенева, знал, что тот обожает Пушкина и всегда носит на себе прядь волос Поэта.  Русский литературный критик и публицист И.И. Иванов (1862-1929)  писал в одной из своих журнальных статей (журнал «Божий мир», № 5, май  1895 г.) :

«Тургенев всегда встречал внимательных слушателей, но, насколько вопрос касается французов — внешним вниманием и ограничивались все результаты бесед. Тургенев до конца оставался „интересным варваром“ для высоко-цивилизованных натуралистов и скептиков.  Парижские писатели слышали следующее заявление Ивана Сергеевича: если ему делалось грустно, он чувствовал себя дурно настроенным, — двадцать стихов Пушкина возвращали ему бодрость, оживотворяли его, вызывали в нем такое изумительно нежное чувство, какого он не испытывал пред самыми великими и благородными поступками.  Как же французы отвечали на подобные речи?.. 'С'est plat, mon cher!' (Н.В. Берг, «Воспоминания об И.С. Тургеневе»)»

Разве Флобер, крепко друживший с Тургеневым, мог позволить себе такую вопиющую бестактность, или, по сути, оскорбление? Помянутый выше И.Я. Павловский в своих мемуарах отмечает:

 «Тургенев в глазах Флобера — художник в самом высоком и единственном смысле. «Я не вижу больше никого, кто бы так понимал искусство и поэзию…» «Однажды принес я ему, — рассказывал Тургенев, — одну из повестей Белкина, переведенную мною на французский язык.  Прочитавши мой перевод, Флобер сказал мне: „Нет, так нельзя! Это всё надо пересмотреть! Вы слишком часто употребляете одно и то же слово, а если не одно и то же, то однозвучное“, — и тут же на моих глазах принялся за пересмотр рукописи. Он вычеркивал целые строчки, снабжал поля собственной редакцией; затем, недовольный своими поправками, вычеркивал все снова, восстановлял прежний текст и на этот раз уже с озлоблением принимался за вторичную его переделку. „Нет! Сегодня ничего не выйдет! — сказал он мне в заключение. — Нужно время! Дайте мне подумать!“ Когда через две недели я зашел к нему за рукописью, я не узнал собственного перевода. Но что же это был за слог! Нет, таким слогом во Франции никто не пишет!..»

Приведенному свидетельству охотно веришь, памятуя о правиле, которым Флобер руководствовался в литературной работе: «на странице вашей рукописи не должно повторяться ни одно слово, кроме личных имен, предлогов и артиклей».

В заключение – о трудности перевода французского слова plat, которым неназванный приятель Тургенева наградил Александра Сергеевича. Основное значение этого прилагательного – «плоский», в то время как «пошлый»/«заурядный, ничтожный» занимает лишь третье место в иерархии смыслов (четвертое место у «безвкусного»). Так неужели выдуманную фразу il est plat, votre poete надо переводить «да он пошляк, ваш поэт»? Нет, конечно. И применительно к пушкинским стихам определение «пошлые» совершенно не подходит. Я бы перевел французское речение как-нибудь иначе, например, «он не блещет оригинальностью/он не выразителен,/ его стихи поверхностны», может быть, даже «он резонёр», или как-нибудь в том же роде. Кстати, исследователи творчества И.С. Тургенева утверждают, что в лексиконе писателя встречается слово «пошлец». Именно его я и решил употребить в заголовке настоящей статьи.