Глава восьмая. Арест

               ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО               

              Часть третья.  Преступление

Я просто раскрыл,
что преступление совершено,
и совершено преднамеренно.
С а л т ы к о в - Щ е д р и н
 
                VIII. Арест

Помню я Петрашевского дело,
Нас оно поразило, как гром,
Даже старцы ходили несмело,
Говорили негромко о нем.
Н е к р а с о в

     22-го апреля 1849 года  в пятницу у Петрашевского последний раз собрались гости. Присутствовало 12 человек, в том числе  Михаил Достоевский, старший брат Федора Михайловича.

     Из донесения агента П. Д. Антонелли следует, что Петрашевский «говорил речь, о том, как должны поступать литераторы, чтобы вернее действовать на публику <...> он обратил внимание на западную литературу — на романы Евгения Сю и Жорж Занд». После ужина, когда осталось 5—6 человек, А. П. Баласогло, критикуя литераторов за безделье и необразованность, сказал, что «Достоевские и Дуров, посещающие собрания Петрашевского уже три года, могли бы, кажется, пользоваться от него и книгами и хоть наслышкой образоваться, не читали ни одной порядочной книги, ни Фурье, ни Прудона, ни даже Гельвециуса». Н. А. Момбелли возразил ему, что «не надобно бранить тех литераторов, которые принадлежат к их обществу»: «их и то уже большая заслуга в наше время, что они разделяют общие с нами идеи». В 3 часа ночи все разошлись по домам (Дело петрашевцев. М.; Л., 1937—1951. Т.1).

     Шефом жандармов, генерал-адъютантом графом  А. Ф. Орловым были выданы одинаковые  предписания об аресте петрашевцев с адресами и фамилиями.

     Предписание об аресте Ф.М. Достоевского:

    «Секретно.
   Г-ну майору С. Петербургского жандармского дивизиона Чудинову.
По Высочайшему повелению, предписываю вашему высокоблагородию, завтра в 4 часа по полуночи, арестовать отставного инженер поручика и литератора Федора Михайловича Достоевского, живущего на углу малой Морской и Вознесенского проспекта, в доме Шиля, в 3-м этаже, в квартире Бремера, опечатать все его бумаги и книги, и оныя, вместе с Достоевским, доставить в 3-е отделение собственной Его Императорского Величества Канцелярии.
   При сем случае вы должны строго наблюдать, чтобы из бумаг Достоевского ничего не было скрыто.
   Случиться может, что вы найдете у Достоевского большое количество бумаг и книг, так, что будет не возможно сей час их доставить в 3-е отделение, в таком случае вы обязаны то и другое сложить в одной или в двух комнатах, смотря как укажет необходимость, и комнаты же запечатать, а самого Достоевского немедленно представить в 3-е отделение.
   Ежели при опечатании бумаг и книг Достоевского, он будет указывать, что некоторые из оных принадлежат другому, какому либо лицу, то не обращать на таковое указание внимания и оныя также опечатать.
   При возлагаемом на вас поручении вы обязаны употребить наистрожайшую бдительность и осторожность, под личною вашею ответственностию.
   Г. Начальник штаба корпуса жандармов, генерал-лейтенант Дубельт, сделает распоряжение, чтобы при вас находились: офицер С. Петербургской полиции и необходимое число жандармов.

  22 апреля 1849 г.»
(ГАРФ Ф. 109. 1-я эксп. 1849 г. Д. 214. Ч. 13. Л. 1-2).

     Достоевский еще не зная, что предписание об его аресте уже выдано,  отправляется вечером к Петрашевскому на «пятницы». По дороге он встречает брата Андрея.

    «22 апреля 1849 года, в пятницу вечером, — вспоминает А.М. Достоевский, — часов  в 6 я вышел из дому и отправился на Литейную, чтобы побывать у своего товарища архитектора Григория Ивановича Карпова, к которому я нередко хаживал. С ним жила его молоденькая сестра, и с нею очень приятно было проводить время. День был очень жаркий. Проходя по Загородному проспекту, я совершенно неожиданно встретился с братом Федором Михайловичем, близ церкви Введения (полковой Семеновского полка). Встреча эта и кратковременный разговор с братом глубоко врезались в моей памяти. Мы поздоровались и простояли вместе минут пять. После встречных приветствий брат сказал:
     — Скверно, брат, очень скверно! Чувствую, что болезнь подтачивает меня. Нужно бы отдохнуть, полечиться, куда-нибудь поехать на лето... а средств нет!.. Что ты не заходишь? Заходи как-нибудь.
     — Да ведь послезавтра воскресенье, увидимся у брата…
     — А ты будешь у брата?
     — Непременно.
     — Ну так до свидания!
    Но в воскресенье нам обоим уже не удалось быть у брата Михаила Михайловича» (А. М. Достоевский, Воспоминания. Ленинград : Изд-во писателей в Ленинграде, 1930).

     К вечеру пошел сильный дождь. Федор Михайлович, попав под ливень, решает зайти к доктору Яновскому «пообсушиться». В своих воспоминаниях С. Д Яновский пишет: « День был с утра пасмурный, а к вечеру пошел такой сильный дождь, что я остался дома. В семь часов, когда я собирался пить чай, вдруг раздался звонок, и я услыхал в передней голос Федора Михайловича. Я тотчас выбежал к нему навстречу и увидал, что с него вода течет ручьем. С первым словом он объявил мне, что по дороге к Петрашевскому увидал у меня огонь, зашел, да, кстати, нужно пообсушиться. Обсушиться ему было невозможно, так как он промок, что называется, до костей, а потому он надел мое белье, сапоги поручили человеку просушить у плиты, а сами уселись пить чай. К девяти часам сапоги просохли, и Федор Михайлович стал собираться к Петрашевскому. Но дождь лил как из ведра, и я спросил; "Да как же вы пойдете в такую погоду? От Торгового моста (где я жил тогда) до Покрова хоть и близко, но на ходу дождь вас еще раз промочит?" На это Федор Михайлович мне ответил: "Правда, но в таком случае дайте мне немножко денег, и я доеду на извозчике". Денег у меня не оказалось ни копейки, а в пакете общей кассы мельче десятирублевой бумажки не было. Федор Михайлович поморщился и, проговорив "скверно", хотел уходить. Тогда я предложил ему взять из железной копилки; он согласился и взял шесть пятачков. На эти деньги он, вероятно, доехал до Петрашевского, но достало ли их на то, чтобы возвратиться к себе на квартиру, я не знаю...» ( С. Д. Яновский. Воспоминания о Достоевском // Русский Вестник, 1885, апрель). 
   
     Однако, не известно по какой причине, Ф.М. Достоевский направляется не к Петрашевскому, а  к поручику лейб-гвардии конно-гренадерского полка Николаю Григорьеву.  Как и Достоевский он являлся членом революционного  «особого тайного общества», под руководством Н. А. Спешнева.  У него Федор Михайлович засиделся допоздна. Уходя, взял почитать запрещенную книгу Эжена Сю «Караванский пастырь, беседы о социализме». В четвертом часу утра возвратился  домой. Через час к нему явились жандармы и предъявили предписание об аресте. 
    Рассказ о своем аресте Ф.М. Достоевский  записал 24 -го мая 1860 года в альбом О. А. Милюковой, дочери своего друга А. П. Милюкова:
   «Двадцать второго или, лучше сказать, двадцать третьего апреля (1849 год) я воротился домой часу в четвертом от Григорьева, лег спать и тотчас же заснул. Не более как через час я, сквозь сон, заметил, что в мою комнату вошли какие-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за что-то задевшая. Что за странность? С усилием открываю глаза и слышу мягкий, симпатический голос: «Вставайте!»
    Смотрю: квартальный или частный пристав, с красивыми бакенбардами. Но говорил не он; говорил господин, одетый в голубое, с подполковничьими эполетами.
   — Что случилось? — спросил я, привстав с кровати.
   — По повелению…
   Смотрю: действительно «по повелению». В дверях стоял солдат, тоже голубой. У него-то и звякнула сабля... «Эге! да это вот что!» — подумал я.
   — Позвольте ж мне... — начал было я…
   — Ничего, ничего! одевайтесь… Мы подождем-с, — прибавил подполковник еще более симпатическим голосом.
   Пока я одевался, они потребовали все книги и стали рыться, не много нашли, но всё перерыли. Бумаги и письма мои аккуратно связали веревочкой. Пристав обнаружил при этом много предусмотрительности: он полез в печку и пошарил моим чубуком в старой золе. Жандармский унтер-офицер, по его приглашению, стал на стул и полез на печь, но оборвался с карниза и громко упал на стул, а потом со стулом на пол. Тогда прозорливые господа убедились, что на печи ничего не было.
На столе лежал пятиалтынный, старый и согнутый. Пристав внимательно разглядывал его и наконец кивнул подполковнику.
  — Уж не фальшивый ли? — спросил я...
  — Гм… Это, однако же, надо исследовать... — бормотал пристав и кончил тем, что присоединил и его к делу.
   Мы вышли. Нас провожала испуганная хозяйка и человек ее, Иван, хотя и очень испуганный, но глядевший с какою-то тупою торжественностью, приличною событию, впрочем, торжественностью не праздничною. У подъезда стояла карета; в карету сел солдат, я, пристав и подполковник; мы отправились на Фонтанку, к Цепному мосту у Летнего сада.
   Там было много ходьбы и народу. Я встретил многих знакомых. Все были заспанные и молчаливые. Какой-то господин, статский, но в большом чине, принимал... беспрерывно входили голубые господа с разными жертвами.
   — Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — сказал мне кто-то на ухо.
   23 апреля был действительно Юрьев день.
   Мы мало-помалу окружили статского господина со списком в руках. В списке перед именем господина Антонелли написано было карандашом: «агент по найденному делу».
   «Так это Антонелли!» — подумали мы...
    Нас разместили по разным углам, в ожидании окончательного решения, куда кого девать. В так называемой белой зале нас собралось человек семнадцать…
   Вошел Леонтий Васильевич...
Но здесь я прерываю мой рассказ. Долго рассказывать. Но уверяю, что Леонтий Васильевич был преприятный человек...
   24 мая 1860 г.»

    Примечательно, что незадолго до этого, начальник штаба корпуса жандармов генерал Л. В. Дубельт  вместе с  И. П. Липранди произвели арест М.В.  Петрашевского. Когда генерал Дубельт вошел в комнату Петрашевского, то застал его в халате с оторванным рукавом. «Будьте любезны, — сказал генерал, объявив свое звание, — одеться и ехать со мной в Третье отделение Собств. Е.И.В. Канцелярии.» 
    —  «Я готов, — ответил Петрашевский. — «Однако , — возразил генерал удивленный, что он по-видимому  и не думал одеваться, — неужели вы думаете ехать в таком костюме?» — «Сейчас ночь, — сказал Петрашевский, а я в это время не привык одеваться иначе». — «Так как вы не знаете — возразил Дубельт, — с кем вам придется говорить, то я советую вам надеть более приличное платье». — «Ладно, — ответил дерзкий шалун  и начал одеваться, а генерал стал рассматривать книги, разбросанные по столу и по полкам. — «Генерал, ради Бога не смотрите этих книг», — воскликнул Петрашевский. — «Почему же?» — «Потому что у меня, видите ли, есть только запрещенные сочинения; при одном взгляде на них вам станет дурно».  — «Почему же вы бережете такие книги? — «Это дело вкуса, — ответил Петрашевский, добродушно покачивая головой» (Энгельсон, Владимир Аристович. Статьи, прокламации, письма / В. А. Энгельсон ; под ред., с ввод. ст. и примеч. Л. Б. Каменева. - М. : Изд-во политкаторжан, 1934).

    При обыске у Петрашевского обнаружили в топке печи кучу пепла, в связи с чем Дубельт заметил, что «много бумаг сожжено». Слова эти прозвучали предупреждением: мол, отвечать придется не только за бумаги, найденные при обыске, но и за сожженные. «Слыша эти слова, я невольно вздрогнул...», —  признавался Петрашевский впоследствии, — тогда же невольно поверил рассказам, что многие особенно в отдалении от столицы, услышав имя Леонтия Васильевича Дубельта, неожиданно произнесенным,... крестятся и говорят: «Да сохранит нас сила небесная!».

   Арест петрашевцев производили в ночь с 22 -го на 23 - е апреля по списку, составленному агентом Антонелли. Всего было арестовано 34 человека.

    Утром 23-го граф Орлов докладывал  императору: «Честь имею донести Вашему Величеству, что арестование совершено, в III отделение привезено 34 человека, со всеми их бумагами… Приказания были исполнены с точностью и с большой быстротой, по моим сведениям, все совершено с большой тишиной, без всякой огласки и с наивеличайшей аккуратностью». На докладе Николай I наложил резолюцию: «Слава Богу! Теперь ждать буду, какое последствие имело над ними сие арестование и что при первом свидании с главными ты от них узнаешь».

   В числе арестованных был Андрей, младший брат Федора Михайловича Достоевского, его перепутали со старшим братом Михаилом.

   «Двадцать третьего апреля 1849 г., — вспоминает А.П. Милюков, — возвратясь домой с лекции, я застал у себя М. М. Достоевского, который давно ожидал меня. С первого взгляда я заметил, что он был очень встревожен.
   — Что с вами? спросил я.
   — Да разве вы не знаете! сказал он.
   — Что такое?
   — Брат Федор арестован.
   — Что вы говорите! когда?
   — Нынче ночью… обыск был… его увезли… квартира опечатана…
   — А другие что?
   — Петрашевский, Спешнев взяты… кто еще — не знаю... меня тоже не сегодня, так завтра увезут.
   — Отчего вы это думаете?
   — Брата Андрея арестовали… он ничего не знает, никогда не бывал с нами… его взяли по ошибке вместо меня» ().А. П. Милюков, Литературные встречи и знакомства, СПб. 1890).

    О своем аресте Андрей Михайлович Достоевский рассказывает: «Часу в 4-м утра я сквозь сон услышал:
   — Андрей Михайлович, Андрей Михайлович, вставайте! Очнувшись от сна и накинув халат, я вышел в среднюю общую комнату (гостиную), где ставни не были закрыты и где было уже совершенно светло. Взору моему представилось целое общество: жандармский штаб-офицер, жандармский поручик, частный пристав, жандарм и несколько полицейских, находящихся в соседней комнате (столовой). А позади всех их виднелись трепещущая и не совсем еще одетая Анна Ивановна и мой товарищ Авилов.
   Жандармский штаб-офицер начал:
  —  Вы господин Достоевский?
  —  Я.
  —   Андрей Михайлович?
  —  Да.
  —  Архитектор?
  —  По высочайшему повелению вы арестуетесь, — и при этом почти всовывал мне для прочтения бумагу об арестовании меня! Но мне было не до доказательств правильности моего ареста... Я был просто ошеломлен.
   И в самом деле, не зная, почему, для чего, и ничего не подозревая, спросонков и при такой обстановке — услышать подобные слова — было ужасно. Со мной сделалось какое-то нервное потрясение.
   Начали меня собирать в путь; то есть разбирать все мои вещи и бумаги и все увязывать в узел; при этом происходило все то же, что и при арестовании моего брата Федора Михайловича, так хорошо им самим описанного в 1860 г. в альбоме г-жи Милюковой. Отмечу некоторые особенности.
   По окончании связыванья всех бумаг и книг и после обыска всех столов, комодов и прочих хранилищ, оказался препорядочный узел. Жандарм, так же как и при арестовании брата, полез на печку, но не оборвался и не упал, а достал с печи большую связку, хорошо упакованную в газетную бумагу, и с торжеством отдал ее своему начальству. "Что у вас в этом свертке?" — "Спички",  — с трепетом отвечал я.
   Распаковали связку и действительно убедились, что в ней было большое количество спичек. Дело в том, что в начале 1849 года разнесся слух, что с июня месяца будет запрещена продажа спичек в том виде, как она совершалась; но что они будут продаваться под бандеролью в железных коробках и будут очень дороги. Многие по этому случаю делали большие запасы их — в том числе и я. Упоминаю об этом для того, чтобы показать, до какой степени я был нервно расстроен. Когда отыскали тюк, то мне показалось, что это-то и есть то преступление, за которое меня арестуют! Хотя это покажется и смешным, но чего не может прийти в голову в таком расстроенном и, можно сказать, болезненном состоянии?!
 —  Ну, это мы можем и не брать, — решил авторитетно жандармский полковник.
   Товарищ мой Авилов, видя мое расстройство, вздумал ободрить меня словами: "Ну, что ты беспокоишься! Ты ни в чем не виноват, подержат, да и выпустят". — "Ну, не скажите, это иногда бывает не так легко". Мне врезалось в память это как-то не по-русски построенное выражение.
   Между тем подали чай, и полковник, нисколько не стесняясь, взял стакан чаю и уселся в нашей гостиной, у отворенного окна. Несколько времени спустя он внезапно проговорил: — "А вот и капитан Львов полетел до облаков". Это он сказал, увидевши проехавшую мимо окон карету. После я понял, что это было сказано по поводу ареста полковника Львова, который жил тогда в районе Измайловского полка и которого уже провезли. Этого капитана Львова, как после я слышал, тоже взяли по ошибке, вместо однофамильца (тоже гвардейского офицера); но он был счастливее меня, и ошибочность его ареста обнаружилась очень скоро, чуть ли не на другой или третий день. Рассказывали, что покойный император Николай Павлович при первом разводе, как истинный рыцарь, лично извинялся перед Львовым, обласкал его и дал небольшую пенсию его старушке-матери. Не знаю, насколько справедливы эти сведения, по крайней мере, в то время об этом передавали как о верном факте.
   Сборы приходили к концу, и полковник объявил Авилову, что хотя он не уполномочен делать обыск в его квартире, но так как на самом деле квартира наша оказалась общею, то он считает необходимым как комнату, ему принадлежащую, так настоящую в ней письменную конторку опечатать, оставив в его распоряжении только общие комнаты, в которых никаких вместилищ, кроме стульев, дивана и обеденных столов (тщательно осмотренных), не было. — Конечно, против этого Авилов протестовать не мог, но при этом не пропустил случая, чтобы не сошкольничать:
    — Я ничего не могу возразить против опечатания моей комнаты и конторки, но позвольте, господин полковник, просить вас об одолжении.
     — Что прикажете, господин сотник?
     — Позвольте мне внести в эту комнату прежде, нежели она будет опечатана, мое носильное платье.
    — Для чего же это?
    — Да я подам рапорт в департамент, в котором служу, об опечатании моего платья и получу возможность не ходить на службу и устрою себе маленькие каникулы.
    — Это можно, препятствовать этому не могу.
   Так Авилов и сделал и провел все время моего заключения в добровольном домашнем аресте.
   Хотя я и получал порядочное по тогдашнему времени содержание, но к концу месяца (жалование выдавалось не 20-го, а 1-го числа) у меня оставалось только несколько мелких монет, у Авилова тоже, — которые он и передал мне. Таким образом, у меня образовался капитал до двух рублей.
   При отъезде из дома я хотел было надеть легкое летнее пальто, так как день обещал с утра быть ясным и жарким.
   — Я советовал бы вам надеть что-нибудь потеплее, — сказал полковник.
   Я послушался и надел теплую шинель с меховым воротником. Впоследствии, сидя в сыром и холодном каземате, я не раз мысленно благодарил полковника за данный мне совет, тем более что вскоре и погода изменилась к худшему. Вышли на двор. Здесь стояла кучка жильцов из всего дома. "Преступника ведут..." — шептали некоторые; женщины же вздыхали и крестились.
   Меня посадили в карету, куда поместились также полковник, полицейский чиновник и жандарм. Разместились так: я и полковник в заднем месте, а двое остальных в двух передних местах. Захлопнули дверцы, опустили шторы в карете и затем тронулись. Жандармский же поручик с нами не поехал, а остался опечатывать конторку и комнату Авилова.
     — Куда меня везут? — решился спросить я.
    — Это вы узнаете после.
   После получасовой езды карета остановилась, и меня высадили. Осмотревшись, я узнал, что мы на Фонтанке, вблизи Летнего сада.
   Это было III Отделение собственной его имп. величества канцелярии. Узел с моими вещами унесли куда-то налево в дверь нижнего этажа, и я не видал его более вплоть до своего освобождения. В сенях я увидел несколько любопытных сцен. Являлись в парадную дверь несколько солидных особ, в темно-коричневых штатских шинелях, которые, распахивая шинель и снимая с шеи черные шейные галстуки, закрывавшие их шитые золотом по красному сукну мундирные воротники (форма тогдашней полиции), оказывались полицейскими чиновниками. Это были чины тайной полиции.
   Затем, оставив свою шинель в передней, я был поведен на верхний этаж и очутился в большой зале, которую впоследствии брат Федор Михайлович называл "Белою залою".
   К немалому своему удивлению, я нашел в этой зале человек 20 публики, которые, видимо, тоже были только что привезены сюда и которые шумно разговаривали, как хорошо знакомые между собою люди.
   — Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — слышалось от всякой вновь прибывающей в залу личности, при свидании с остальными. Действительно, был Юрьев день (23 апреля).
   Число вновь прибывающих с каждою минутою более и более увеличивалось, и все, видимо, были хорошо знакомы друг с другом. Один я стоял, как в воду опущенный, никем не знаемый и никого не знающий. Говор и шум в зале увеличивались; кто требовал чаю, кто просил кофе и т. п. ... Вдруг вижу ко мне подбегает брат Федор Михайлович: "Брат, ты зачем здесь?"
   Но только и успел он это сказать. К нам подошли 2 жандарма, один увел меня, другой брата в разные помещения.
   Это было мое последнее с ним свидание и последние слова, мною от него слышанные, на долгие и долгие годы». (А. М. Достоевский, Воспоминания. Ленинград: Изд-во писателей в Ленинграде, 1930).

    Весьма примечательно, что сцены ареста во многом были схожи. Помощник инспектора классов в Петербургском технологическом университете И. Л.
    Ястржембский рассказывает: «22 апреля 1849 года я возвратился в свою квартиру в Технологическом институте поздно, или скорее это случилось 23-го в третьем часу утра. Я опустил шторы и улегся спать. Но едва успел задремать, как услышал, что кто-то приподнимает штору, и тут же заметил какую-то черную массу, в полумраке движущуюся по комнате, и над ней развивающийся белый конский хвост.
   Черная масса приблизилась к моей кровати и спросила:
     — Вы ли помощник инспектора классов Ястржембский?
   Я отвечал: "да". Тогда масса объявила мне, что она — полковник корпуса жандармов, добавляя, что "арестует меня по воле государя императора", и тут же подала мне какую-то бумагу, сладенько произнеся: "Творю волю пославшего мя". Я сказал на это, что вижу, кто он, и потому не имею нужды читать его бумаги, и попросил позволения напиться чаю. Тогда он вышел в другую комнату и послал кого-то за полицмейстером института.
   Я последовал за ним и увидел целую полицейскую команду московской части с частным приставом, во главе.
   Явились полицмейстер и директор института ген. Блай. Жандармский полковник потребовал мои бумаги, вложил их все вместе в портфель, велел его запечатать моею печатью, собрал книги и куда-то их уложил, составил, кажется, протокол и передал остальные мои вещи полицмейстеру института; но предварительно обшарил всю мебель и даже висевшие на стенах картинки, при чем те из них, которые были наклеены на папке, разрезал.
   Мы вышли на двор, и там я увидел карету, в которую мы и поместились и поехали, как я догадывался, в III Отделение.
   Как все мои знакомые молодые люди, так и я, — все мы были так заняты начавшимся тогда в Европе социально-экономическим движением (политикой в собственном смысле мы не занимались), что почти не обращали внимания на то, что делалось в России и в Петербурге. Поэтому неудивительно, что я не догадался, по какому случаю меня арестовали, и все надеялся, что сейчас после объяснения в III Отделении меня отпустят. Оказалось, однако, что я считал без хозяина.
   Мы приехали в III Отделение и вошли в большие сени, где я с удивлением заметил стоявшую посредине большую статую Венеры Каллипиги.
   В зале я заметил всех, с кем я встречался на вечерах у Петрашевского, и его самого.
   После долгого, почти десятичасового ожидания, меня позвали в кабинет ген. Дубельта. Тот, посмотрев на меня, сказал: "Г. Ястржембский, я вам отвел здесь квартиру".
   Арестовавший меня жандармский полковник сдал меня жандарму, и меня повели через двор в нумер арестантского помещения. Там посетил меня и граф Орлов и спросил только: "как ваша фамилия?".
   В течение целого дня я в окно видел въезжающие во двор почтовые телеги, из которых высаживались разные лица в сопровождении жандармов.
   Наконец, в 9 часов вечера ко мне в номер вошел жандармский унтер-офицер и велел мне одеваться и итти за ним.
   Мы пошли опять в кабинет ген. Дубельта, где я застал жандармского поручика, которому ген. Дубельт отдал какой-то толстый пакет, а мне сказал: "поезжайте с этим офицером". Мы вышли, сели в карету и поехали.
   Я недоумевал, куда мы едем. Мосты были только что разведены, и лед из Ладоги еще не проходил, и притом был сильный ветер, чуть не буря. Мне казалось, что мы никак не могли ехать в крепость.
   Однако мост оказался наведенным, и мы приехали в крепость к комендантской квартире.
   Там привезший меня офицер сдал меня коменданту, а два солдата крепостной инвалидной команды отвели меня в место моего содержания, которое, как я узнал впоследствии, было Алексеевский равелин» (Петрашевцы в воспоминаниях современников / сост. П. Е. Щеголев — Москва: Гос. изд-во, 1926).

    Подобным же образом был арестован и штабс-капитан генерального штаба П.А. Кузьмин. «В ночь на 23 апреля 1849 года, часу в четвертом, стучатся в дверь комнаты, в которой я спал, в квартире брата; я спрашиваю: что надобно? Лакей моего брата отвечает, что какой-то офицер желает меня видеть (эту ночь я провел у брата Алексея, квартировавшего в гостинице Klee, против дома Дворянского собрания, мое же местожительство было вместе с Белецким в доме Траншеля, в 11-й линии Васильевского острова). Отворяю дверь и вижу жандармского офицера, при нем квартального и еще двух жандармов.
   Посещение такой компании в то суровое время было понятно, хотя случилось со мной в первый раз. "Вот тебе бабушка и Юрьев день" — подумал я, но все-таки спрашиваю, что угодно этим господам? "Вас приказано арестовать", — отвечает жандармский офицер. — "По чьему приказанию, покажите бумагу" — "По особому повелению" — и вместе с тем показывает предписание за подписью графа Орлова, бывшего тогда шефом жандармов.
   Нечего делать. Надобно сдаваться как потому, что сопротивление было бы бесполезно, так и потому, что, не чувствуя за собою никакой вины и, тем более, преступления, полагал, что достаточно будет личного объяснения для опровержения какого-нибудь ложного доноса...
   Выйдя в залу, вижу, что и брат мой собирается в дорогу. "А ты куда?"  — спрашиваю я. — Да, должно быть, поедем вместе, видишь, забирают запрещенные книги", — отвечает брат, показывая на представителей полиции, старательно набивавших чемоданы курсами астрономии, навигации, кораблестроения и иными руководствами, потребными моряку (брат служил прежде во флоте), а также томами свода законов Российской империи (незадолго перед этим брат служил уездным судьей по выборам дворянства).
   Окончив недолгие сборы, уселись мы в извозчичью карету вместе с офицером и квартальным; жандармы расположились один на козлах, другой на запятках. Скоро довезли нас до III Отделения, помещавшегося главным фасадом на Фонтанке и выходившего разными дворами и переходами в Пантелеймоновский переулок.
   В коридорах, по которым мы проходили, была большая суета и беготня; я не приписывал этого какой-либо особенности, полагая, что в этом заведении всегда таково, но чем дольше мы шли, тем было люднее; наконец, кабинет Леонтия Васильевича Дубельта (начальник штаба корпуса жандармов, он же управляющий III Отделением) и предшествовавший кабинету зал были полны народа; были и статские, и военные и, кроме того, очень много полицейских. Рассматриваю публику и вижу, что большинство ее (без сомнения, кроме полицейских) принадлежит к числу посетителей вечеров М. В. Буташевич-Петрашевского» (Из записок генерал-лейтенанта Павла Алексеевича Кузьмина // Русская старина. Том LXXXIII. 1895. Выпуски 1-3 ).

   23-го апреля император Николай I назначает «Секретную следственную комиссию, Высочайше учрежденную в Петербургской крепости над злоумышленниками» в составе: комендант Петропавловской крепости генерал-адъютант И. А. Набоков (председатель), член Государственного совета князь П. П. Гагарин, товарищ военного министра генерал-адъютант князь В. А. Долгоруков, начальник штаба Управления военно-учебных заведений Я. И. Ростовцев и Л. В. Дубельт. Военный министр А. И. Чернышев передал Комиссии директиву императора о немедленном и самом тщательном производстве следствия.

    Днем 23-го  Александр Милюков вместе с Михаилом Достоевским  решают отправиться по адресам своих приятелей, чтобы разузнать кто еще был арестован, а  вечером опять повидаться. «Прежде всего, — пишет А.П. Милюков,— я отправился к квартире С. Ф. Дурова: она была заперта и на дверях виднелись казенные печати. То же самое нашел я у Н. А. Момбелли, в Московских казармах, и на Васильевском острове — у П. Н. Филиппова. На вопросы мои денщику и дворникам мне отвечали: "Господ увезли ночью". Денщик Момбелли, который знал меня, говорил это со слезами на глазах. Вечером я зашел к М. М. Достоевскому, и мы обменялись собранными сведениями. Он был у других наших общих знакомых и узнал, что большая часть из них арестованы в прошлую ночь. Потому, что мы узнали, можно было заключить, что задержаны те только, кто бывал на сходках у Петрашевского, а принадлежавшие к одному дуровскому кружку остались пока на свободе. Ясно было, что об этом кружке еще не знали, и если Дуров, Пальм и Щелков арестованы, то не по поводу их вечеров, а только по знакомству с Петрашевским. М. М. Достоевский тоже бывал у него и, очевидно, не взят был только потому, что вместо его по ошибке задержали его брата, Андрея Михайловича. Таким образом, и над ним повис дамоклов меч, и он целые две недели ждал каждую ночь неизбежных гостей. Все это время мы видались ежедневно и обменивались новостями, хотя существенного ничего не могли разведать. Кроме слухов, которые ходили в городе и представляли дело Петрашевского с обычными в таких случаях прибавлениями, мы узнали только, что арестовано около тридцати человек и все они сначала привезены были в Третье отделение, а оттуда препровождены в Петропавловскую крепость и сидят в одиночных казематах» ( А. П. Милюков, Литературные встречи и знакомства, СПб. 1890).

    В тот же день последовало обращение Управляющего Третьим  отделением Л.В. Дубельта к коменданту Петропавловской крепости И. А. Набокову о препровождении в крепость «36 человек разного звания, которые арестованы III отделением». Приложен список: «В каком порядке арестанты будут отправлены в крепость». Ф.М. Достоевский значится под № 9.» (ЦГИА СПб. Ф. 1280. Оп. 128. № 156).

   В 11 ч. 25 мин. вечера он в сопровождении поручика А.Ф. Эка отправлен из Третьего отделения в Петропавловскую крепость и заключен в камеру № 9 секретного дома Алексеевского равелина. Как следует из этого же документа, его брат Андрей  был препровожден  в крепость в 1 ч. 20 мин. в сопровождении поручика Климова помещен в бастионе Зотова, в каземате № 1.

    Андрей Михайлович Достоевский вспоминает: «Целый день 23 апреля вплоть до ночи, мы провели в III Отделении, нас разместили по отдельным залам по 8-10 человек и обязали не разговаривать друг с другом. Это был очень томительный день неизвестности. Около полудня приехал князь Орлов (бывший тогда шеф жандармов). Он в каждой зале говорил арестованным маленькую речь, сущность которой, насколько припомню, была та, что мы не умели пользоваться правами и свободою, предоставленными всем гражданам, и своими поступками принудили правительство лишить нас этой свободы и что по подробном разборе наших преступлений над нами будет произведен суд, а окончательная участь наша будет зависеть от милосердия монарха.
   Нам подавали чай, кофе, завтрак, обед и все очень изысканно сервированное... одним словом, кормили на славу, как гостей в III Отделении.
   Один из соседей моих, постоянно около меня сидевший на диване и очень симпатичный молодой человек, вынув клочок бумажки из своего кармана, написал на нем карандашом: "Как ваша фамилия и за что вы арестованы?" Бумажку эту он передал мне для прочтения.
   Я написал на ней: "Фамилия моя Достоевский, а за что арестован — не ведаю". В свою очередь, я сделал ему тот же вопрос и таким же путем получил ответ, что фамилия его Данилевский и причина арестования ему тоже неизвестна.
   Это оказался Григорий Петрович Данилевский, впоследствии известный писатель и главный редактор газеты "Правительственный Вестник". С этим Григорием Петровичем Данилевским я впоследствии встретился в 60-х годах в Екатеринославе. Он у меня там бывал несколько раз и имел случай оказать мне маленькую услугу, о чем сообщу в своем месте.
   Медленно тянулся этот томительный день, и наконец вечером, уже в сумерки, стали долетать до нас отрывочные разговоры между проходившими беспрестанно жандармами:
   — Что, наведен?
   — Нет еще, наводят.
   Это говорилось о мосте, по которому должно было препроводить нас в крепость и который по весеннему времени не был еще наведен; но для меня слова эти были тогда непонятны.
   Когда уже совершенно стемнело, следовательно, часов уже в 11, нас начали поодиночке выкликать, и раз вызванный более уже к нам не возвращался. Наконец, очередь дошла и до меня; меня вызвали и повели внутренними ходами в нижний этаж, оказалось, что в кабинет Л. В. Дубельта.
   В кабинете этом, за большим письменным столом, заваленным кипами бумаг, сидел седенький и худенький генерал в голубом сюртуке и белых генеральских эполетах. Это и был Л. В. Дубельт. Поглядев на меня пристально, он спросил, как мне показалось, довольно сурово: "Достоевский?.." — "Точно так", — отвечал я.
   — Извольте отправляться с господином поручиком NN.— Он сказал и фамилию, но, конечно, я ее не помню, а может быть, и не разобрал тогда.
   Я вышел с жандармским поручиком в переднюю, через которую проходил утром. Мне надели мою шинель и вывели не на улицу, а во двор, где дожидалась меня такая же, как утром, четырехместная карета. Меня посадили в эту карету, в которую сел рядом со мною и жандармский поручик, а напротив уселся жандармский унтер-офицер, закрыли дверцы кареты, опустили шторы, и карета двинулась.
   На этот раз езда наша была гораздо продолжительнее. Странное дело, мне вовсе не приходило тогда в голову самого простого... то есть, что меня везут в крепость. Вероятно, вследствие моего нервного расстройства, мне все казалось, что меня вывезут за город, за заставу, и там пересадят на перекладную, и прямо препроводят в Сибирь.
   Наконец, после различных проездов под какими-то сводами (через несколько ворот в крепости) карета остановилась, и меня заставили из нее выйти и ввели в небольшую комнату комендантского флигеля, где со списком в руках принимал нас старый генерал. Это был комендант крепости генерал от инфантерии Набоков.
   — Достоевский?
   — Так точно, ваше высокопревосходительство, — отвечал привезший меня жандармский поручик.
   — Отведите его в первый номер.
   И вот опять повели меня, на этот раз через какой-то открытый двор; вошедши в какой-то темный не то коридор, не то сени, мы остановились перед одною дверью, которая со скрипом открылась перед нами, меня впустили в какую-то комнату, дверь мгновенно за мною затворилась, с шумом задвинули железные задвижки и заперли дверь двумя висячими замками. Я очутился один...
   Ощущения, испытанные во весь день, с раннего утра, тревожное состояние в продолжение целого дня, таинственность перевозки, темнота ночи, скрип двери и стук запираемых замков  — все это вместе взятое окончательно расстроило мои нервы! Я все еще не мог сообразить в первое время, где я?.. и куда меня ввергнули?..
   Комнату едва-едва освещала простая плошка, какие в старину употреблялись при уличных иллюминациях, поставленная на уступ оконной амбразуры. От нее чадило страшно, так что ело глаза. Я хотел было затушить ее, но мне постучали в маленькое окошечко, устроенное в двери, и сказали, чтобы я не делал этого. Из этого я заключил, что за действиями моими ежеминутно наблюдают.
   Осмотревшись немного, я заметил, что посередине стоит койка с простым тюфяком и подушкою, а в отдаленном углу необходимая мебель, то есть судно, и более ничего.
   Расстроенный, измученный всеми происшествиями дня, я не раздеваясь кинулся на койку и мгновенно уснул как убитый. В последующие ночи мне уже не приходилось так спокойно спать.
    Проснувшись на другой день, я долгое время не мог сообразить, где я. Наконец, припомнил все и покорился своей участи. Благовест церковного колокола в очень близком расстоянии, сперва к утрене, а затем и к ранней обедне; почти ежеминутный бой башенных часов с музыкальным наигрыванием, через каждые четверть часа — заставили меня догадаться, что я нахожусь в Петропавловской крепости, в одном из ее казематов».

    Михаила Достоевского арестовали через две недели. Военный министр А.И.Чернышев 5-го мая отдал предписание Л.В. Дубельту «немедленно арестовать Михаила Достоевского и передать в распоряжение Секретной следственной комиссии». Там же в конце листа  указан адрес: «Отставной прапорщик Михаил Достоевский на Литейном в доме Нелидова». Вдоль листа резолюция Дубельта: «Немедленно исполнить г. полковнику Станкевичу» (ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, № 214,  ч. 24, л. 1 об).

  Письмо Л. В. Дубельта И. А. Набокову от 5 мая 1849 г. об аресте M. M. Достоевского и отправке его в распоряжение коменданта С.-Петербургской крепости:

   «5 мая 1849 г. Секретно. Милостивый государь Иван Александрович!Господин военный министр объявил мне повеление государя наследника цесаревича: вместо губернского секретаря Андрея Достоевского, который был арестован по ошибке, арестовать брата его, отставного прапорщика Михаила Достоевского.В исполнение такового поручения я с сим вместе предписал корпуса жандармов полковнику Станкевичу, чтобы он, арестовав прапорщика Достоевского и опечатав все его бумаги и книги, представил его, вместе с сими бумагами и книгами, прямо к Вашему Высокопревосходительству.
    Уведомляя о сем Ваше Высокопревосходительство, имею честь удостоверить Вас, милостивый государь, в отличном уважении и совершенной преданности Л. Дубельт» .

   На другой день, т.е. 6-го мая, комендант Петропавловской крепости Набоков «всеподданнейше доносил» императору, что Михаил Достоевский «помещен в каземате куртины между бастионами Трубецкого и Екатерины под № 7». 

   В тот же день последовало освобождение  Андрея Достоевского. «Часов в 8 утра 6 мая, в пятницу, — продолжает свой рассказ А.М. Достоевский, — меня позвали в залу коменданта крепости. Меня повел плац-майор.
   — По высочайшему повелению вы освобождаетесь от ареста. — Обратясь к плац-майору: — Сделайте распоряжение об отправлении его на его квартиру.
   Поклоном своим он дал мне знать, что я могу удалиться. Но я, несмотря на это, остановился и еще раз, очень растроганным голосом благодарил его за доброту ко мне.
   — Не за что, не за что... Я очень рад, очень рад вашему освобождению... Желаю вам всего лучшего... Прощайте.
    Я и плац-майор вышли от коменданта и воротились в комнату, мною занимаемую. Плац-майор сейчас же сделал распоряжение о приноске большого узла с моими бумагами, взятыми из моей квартиры во время ареста. Его мгновенно принесли, вероятно, разыскав и приготовив заранее, и с ним вместе явился и жандармский унтер-офицер, которому плац-майор дал какие-то наставления, а затем, обращаясь ко мне, сказал:
    — Ну, не поминайте нас лихом, желаю вам всего лучшего. Только тогда я решился открыть плац-майору, что у меня нет ни копейки денег, чтобы заплатить за перевоз через Неву (тогда мосты опять были разведены), а равно и на извозчика. На это плац-майор отвечал:
    — Об этом не беспокойтесь. Казна доставила вас на свои средства сюда в крепость; казна же и возвратит вас на свой счет в вашу квартиру.
   С этим мы распрощались».