На стыке миров

Слова без признаний, касанья не губ,
Холодная нежность под складками платья:
Не радость, не счастье - скрещение рук
И два одиночества вместо объятья…



   Мы за нее молились. Каждый день, без устали и с надеждой. Молились вместе и врозь, молча, вслух, часто - хором. День за днем, неделями и месяцами. Молились еще и за него, ее мужа, и, одновременно, за них обоих, кажется, молились без конца. Но, когда муж - еврей-прагматик, одних молитв мало, а за любовь его лучше бы не молиться совсем. И все таки, насколько я помню, тогда “главный” сказал, что молиться надо, что именно в наших постоянных молитвах и нуждается она больше всего.
   И, похоже, она, и вправду, в них нуждалась, иначе и быть не могло, потому что уж точно знала: если и в этот раз не обломится, жизни красивой ей больше не видать. Бороться сама не умела, увлечь, как прежде, не могла; говорили ей “молись” - она и молилась.


   Наша компания долго держалась сплоченной. Так и не пришлось мне до конца понять, была ли то просто компания или что-то вроде секты, где о себе и о Боге каждому из нас хотелось больше узнать и ещё хотелось понять что-то важное и вечное, в чем мы, очевидно, тоже нуждались. Симпатий и антипатий среди нас не было. Считалось, что и быть не могло, как и не могло быть в нашем кругу близких отношений. За порядком следил некто “главный”, кто всеми нами управлял, и с кем, по общему согласию, нельзя было спорить. Еще было мнение, явно исходившее от него, что всех нас он видит насквозь, о каждом знает все, и мы, приняв это на веру, ему во всем доверяли и глазами его видели мир вокруг нас и в этом мире - самих себя, а я, глядя на мир его глазами, еще и глазами собственными старался среди нас разглядеть ее. И когда глаза мои ее находили, то замечали на ней и взгляд глаз других, с другой, противоположной, стороны, тоже на нее устремленных.
   “Главный” о многом с нами говорил, говорить был любитель, но и умел тоже слушать. Слушал каждого из нас в присутствии всей компании и слушал каждого наедине, и, опять же убеждал нас, что и слышит, и понимает каждого лучше, чем каждый слышит и понимает сам себя. Я всегда внимательно прислушивался к тому, что рассказывала “главному” она и что “главному” рассказывал он, тот, что со стороны, и из того, что они при нас говорили, казалось мне, был в состоянии еще и представить, что “главному” говорили они наедине и что, скорее всего, от него они же скрывали, чтобы не знал он о них больше, чем знали они сами о себе.


Глава 1.


   В первую нашу встречу, как мне помнится, она, даже не присела, а с какой-то беспечной легкостью просто опрокинула себя в объятия широкого дивана, стоявшего у стены гостинной, повертела в руках какую-то книжку, лежавшую на журнальном столике возле него, будто прикидывала ее ценность на вес, потом раскрыла ее в каком-то, наугад, месте, и, похоже, предполагая только разогнуть, сделала это с такой неловкостью, что чуть было не расчленила ее на части в самом месте переплета. Но, похоже, это нисколько не тронуло ее, поскольку тотчас, с видом человека, заранее жалеющего о следующем усилии над собой, она глубоко вздохнула, поправила прическу и принялась, без видимой охоты, перелистывать в книжке той страницы, будто не текст интересовал ее совсем, а всего только картинки и знакомые буквы. Он тогда еще мне сказал:

    - Смотри, как продуктивно пользуется книгой - не иначе, как со знанием дела.

А я ему:

    - А такие люди так, “со знанием дела”, все и делают: со знанием дела едят, пьют, отдыхают, со знанием дела делают вид, что знают про всех всё, и со знанием дела, обычно, всем же и трахают мозги.

 

   
   Где-то к середине жизни определяются люди в назначении своем. Она была, по мнению ее собственному, “дамой с витрины”. Такой же роскошной и соблазнительной, как искусно сделанный манекен, назначение которого привлекать внимание публики, будучи выставленным на обозрение на стыке двух миров, разделенных куском отполированного прозрачного стекла. И то ли надумала себе, то ли цыганка какая ей нагадала, но видела она назначение свое в том только, чтобы наеленно эксплуатировать чей-то к себе интерес, обликом своим непременно привораживая жертву. Женщина-приключение. Женщина-желание. Женщина на самый высокий вкус с необычной, но очень знакомой установкой дамы другой, той, что “с камелиями”: “готов платить - плати больше”.
   Что не ее или ее не могло быть, ее интересовало мало или не интересовало совсем. Из этого следовало, что не интересовали ее науки, спорт, тяжелая работа, школьное и дошкольное воспитание, и, как результат, не интересовали ее люди науки, искусства, рабочие, учителя и, наверное, многие люди другие, среди которых, конечно же, были и те, кто никак не интересовался ею.
   Муж ее, что несмышленый делец в предприятии, как показалось ему,  ненадежном, уже совсем скоро после женитьбы, перетрусив, перебздев и одурачив, в итоге, себя и её, двух лет не прошло, как надумал ее бросить. Не сразу, видать, но все же дошло до него, что такую, как она, не потянет. А она, будучи еще новой, но, несомненно, очень ушлой эмигранткой из мест в прошлом прекрасных, но теперь будто Богом проклятых, всеми силами старалась в те места больше не возвращаться, удалить себя из них едва ли не насовсем, но так, чтобы с умом: не сжигая мостов и не вырубая прошлое под корень. И там, где муж ее, кстати уже не первый, усмотрел обременительное и ненадежное предприятие, она с самого начала и, тем более после нескольких совместно прожитых с ним лет, усмотрела, совершенно необходимую для себя, в будущее инвестицию и, что не менее важно, еще и замечательный способ решения всех своих, накопленных за прошедшие до замужества годы, проблем. Тем не менее, “спасательный круг”, который, казалось, так вовремя был ей судьбою подброшен, на самом деле оказался чем-то вроде использованного кем-то не по назначению презерватива, который совсем неожиданно разорвался в ее руках, перепачкав некстати лицо.


Он.


   Не было охоты ложиться спать, потому что там, в его замечательно устроенном на ночь ложе, предстояло ему принудить себя заснуть, и заснуть не в окружении райской свежести и прохлады, как бы хотелось ему, а в окружении адской изнуряющей духоты, из-за нее же за ночь по-нескольку раз просыпаться, пытаться проветрить или каким другим способом избавить от нее свой, немилый по ночам, дом и потом, вновь возвращаясь в постель, надеяться опять забыться непродолжительным беспокойным сном, заранее зная, что уже наутро, смывая под краном то, что от сна этого осталось, увидишь в зеркале измученное бессонницей собственное лицо с, кажется, не своими, но уже такими привычными и знакомыми кругами под глазами, которые, как ни старайся, нет никакой возможности хотя бы однажды смыть. И пережив таким образом очередную свою нелегкую летнюю ночь, снова и снова станешь жалеть… жалеть в который уже раз самого себя оттого, что докатился до такой дряной жизни.
   Ночь представлялась ему бичом Божьим. Мало того, что засыпал он с трудом, и что платой за короткий его сон было дурное привыкание к снотворному, так еще и сон этот сваливал его всей тяжестью своей, будто бабушкино верблюжье одеяло, которым в детстве она укрывала его на ночь. Этот сон еще и сковывал его в объятиях постели, не давал двинуться, глубоко вздохнуть, так изматывал его и душил, что, видимо, стараясь избавиться от него, он очень скоро пробуждался. Невыносимость этих снов больше всего проявлялась в странных видениях, которые проникали в мозг его словно мутный серый туман, внося в сознание картины будто бы нелегкой его жизни, беспросветной и бессмысленной, которой он ужасался едва пробудившись, но не избавившись еще совершенно от видений сна.
   Казалось, не ангелы окружали его там, ангелам вблизи него не было места. Окружали его одни только хищные звери, чудовища, которые изо всех сил пытались телом его и душой поживиться. В той жизни он с ними боролся, гнал их от себя прочь и сам же от них бежал. Он даже не мог надеяться где-либо от них укрыться, избавиться от них навсегда, потому что знал, укрыться от них или избавиться - нет шанса: он не умел, не знал как это делать и давно уже, по правде, даже не пытался. Они же, твари эти, всегда были где-то рядом: пред лицом его, за спиной, с правого и левого бока, и даже часто парили над ним, стараясь и сверху как можно больнее ранить. Там, во сне, он совершенно явно ощущал гнусное их дыхание, зловонный запах гнили, исходящий от них, и даже, что было всего ужасней, слышал свирепый храп их прямо себе в ухо. И там, в той другой, воображаемой, жизни, как и в жизни его настоящей, едва удавалось ему сомкнуть глаза, проникали звери и в забытье его и в забытье том тоже с ним спорили и нещадно травили. Кошмарам этим совсем наступал конец, как только мог он от снов своих полностью пробудиться. Но и тогда еще, обессиленный, с сердцем, бьющимся, как изношенный ревущий мотор, все еще продолжал он их рядом с собой чувствовать, и вся та мразь, которая еще недавно во снах его только и была, казалось, и наяву ему очень знакома: где-то в жизни своей обычной тех тварей он уже встречал.

    - Как я могу с этим жить ? - задавал он себе постоянно вопрос.

И действительно, как мог он так жить, если со злом ему надо было везде и всегда бороться: и в забытьи, и наяву ? За что, за какие грехи были назначены ему эти муки ? За грехи ли его собственные или за грехи чьи-то чужие был вынесен ему такой страшный приговор ?
   Одно его утешало - он держался. Держался всегда. Держался так, будто не он один должен был с чудовищами теми бороться, не его одного была та война. И понимал он еще, что всего только воин не на своей войне. Понимал, что он солдат, один из многих, в сражении добра с неким злом и что он - на стороне добра, и ведет его некто Великий, кто может все, за всех в ответе, и кто не позволит ни ему, ни всем, кто рядом, с войны той уйти, как и не позволит солдатам своим на той войне сгинуть.

   Однако, живя в условиях бесконечной борьбы, стал он со временем и сам злым и жестоким. Огрубело лицо его, сделался тяжелым взгляд и образом своим стал он похож на хищного зверя, всегда готового к схватке. Теперь, хоть и внешне, был он и сам таким же, как те, с кем без конца сражался. И, видя его таким, однажды начали страшиться его свои. Он заметил вдруг, что теперь чураются его даже те, что всегда с ним дружили, как отводят теперь глаза и убирают детей своих прочь, когда он проходит рядом.
   Понимал ли он, что теперь и они, сознательно или нет, опасаются его тоже и разницы между ним и врагами его и своими больше не видят. Сейчас уже они шептались за его спиной и за спиной его замышляли заговор, не понимая совсем, что, случись он однажды, станет концом и его, и, безусловно, концом их собственным. Это надо было всем понимать, но раз связи прошлой между ними больше не было, то и понимание между ними стало невозможным. Он, верно, чувствовал по всему, что сил бороться за всех у него больше не осталось, и обиднее всего было то, что уже и за себя самого бороться у него больше не было сил.


Она.


   Я снова ошиблась. Мне все кажется, что кто-то ждет меня, искренне желает, хочет со мной встретиться. Мне кажется, что этой встречи может ждать он долго, до самых тех пор, пока я сама соизволю, наконец, ответить: позвонить, написать, прийти. А до тех пор я могу откладывать, тянуть время, делать вид, что все мне безразлично или, по крайней мере, не очень-то интересует. Я привыкла добиваться признания других в том, что я им необходима, что больше, чем они мне, я им нужна, и хоть делать это часто бывало нелегко, в конце концов, мне всегда это удавалось. Они мне верили, веря, унижались и, угадав потом, что унижались зря, меня же сами потом пытались и унизить. Но было для себя у меня оправдание: не я же первая хотела. Эта игра была замечательно продумана, это была моя игра, моя система, созданная постепенно, будто сама собой, но ставшая со временем мне хорошим подспорьем, надежным механизмом достижения необходимой цели.
   Странно однако, что всегда что-либо затевая, я прежде всего искала способ, в случае чего, из любой ситуации выбраться и саму себя защитить. Я даже не пыталась каким-то образом, что называется, оптимизировать процесс, обеспечить ему настоящий достойный успех. Я, как бы заранее, была уверена в собственной будущей неудаче и оттого большую часть энергии своей тратила на то, чтобы эту неудачу предотвратить или хотя бы частично сгладить.
   Зачем я себя так вела ? А как же еще могла я всем показать, что я такая же, как они ? Что так же, как и они, немало стою, многое знаю и умею что-то делать не хуже других. Я создавала видимость своей значимости, не прилагая для этого никаких усилий. Но, боже, как же мне хотелось, и вправду, делать то же, что делают все, жить, как все, любить, как все, и, как все, что-то свое иметь.
   Теперь та игра - в прошлом, а у меня ничего не осталось. Я все упустила… упустила. Зачем надо было прикидываться, обманывать всех и себя, если только и требовалось, что честно жить и всего самой добиваться ? Понимание, увы, пришло ко мне только теперь. Но все равно я спрашиваю себя опять, все ли упущенно, неужели еще и сегодня поздно начать всё сначала ? Разве не хватит мне энергии, не достанет ума ?
   Память о неудачах всегда нелегка. Она давит, толкает меня назад, мешает сосредоточиться на главном, на что-то решиться, но она же и помогает мне правильно понимать мир, учит меня быть умнее, бережливей, напористей. Среди накопленной массы старого, и теперь уже ненужного, хлама имеется надежный инструмент - мой собственный опыт, способный направить меня на верный путь. Так, может быть, снова - в дорогу ?

   Она укоряла себя и себя же жалела, и снова лепила из себя, как ей казалось, новый исключительно привлекательный образ женщины-манекена, женщины на самый изысканный вкус. И всякий раз думалось ей, что все теперь сложится иначе, что красота, ум и жизненные силы даны ей не зря. Еще было время подняться, встать снова на уже проторенную колею и что еще можно исправить.
   Она опять искала, опять ждала, и, дождавшись, шанса своего больше не упустила: рискнула и, наконец, добилась своего…


Глава 2.


   Компания наша, когда не пребывала в сфере материй духовных, отдыхала. Изучение святых писаний, молитвы и беседы о высоком сменялись у нас на всеобщее застолье, где, насыщая себя единственно едой и напитками, обсуждали мы темы обычного людского быта, новостей культуры и искусства, но, при этом, сторонились разговоров о политике, войне или о чем-то недостойном и низменном.
   Время наших застолий больше походило на обычную вечеринку, когда после еды все присутствующие группками или порознь, но, опять же под неусыпным контролем “главного”, занимались каждый своим делом. И на этих вечеринках она была среди нас - мало разговорчивая, но всегда заметная и веселая. Все, что предпочитала она носить, оригинальное, но не строгое, ей шло, и чтобы сознавать это, не нужны были ей комплименты: одних взглядов в ее сторону хватало, чтобы понять какова была ей цена.
   В какие-то минуты случалось нам видеть ее и его вместе, либо находились они рядом даже дольше, присев, как бы случайно, по соседству за общий обеденный стол. Было видно, что в это время они что-то живо обсуждают - вслух или используя какие-то знаки, понятные только им. Правду говоря, так же всегда вела она себя и со мной, поэтому отношения их или, проще сказать, живой обоюдный интерес на грани легкого флирта, были не только заметны мне, но и еще более, чем другим, понятны: такие диалоги вслух или вприглядку рано или поздно, но все равно обязательно происходили у нее и со мной. Вероятно, хоть оба мы, мужчины, ментально и отличались: он - прямой, доверчивый и, часто, до смешного наивный, а я - прирожденный скептик и себялюб, в глазах ее были, очевидно, схожи в чем-то другом более важном, что и вызывало у нее живой к нам, равнозначный, интерес.
 

Я.


   В своей жизни я очень часто спорил и враждовал со многими людьми и, случалось, враждовал иногда со всем окружающим меня миром. Теперь, после преодоления очередного препятствия, я не чувствую того удовлетворения, которое посещало меня обычно, когда, сам факт преодоления чего-то, укрепляет в сознании веру в наличии неисчерпаемых, будто бы, возможностей и возвышает в собственных глазах.
   С возрастом, когда чувствуешь, что постепенно убывают молодые природные силы и становишься уже во многом слаб, хочется стать рациональней, сберечь, удержать в себе подольше собственную живую энергию, которая будет нужна еще в будущем. Но как бы рационально не выстраивал жизнь, время от времени по разным причинам, в ней совершаются тобой или кем-то другим ошибки, которые, как мелкие трещинки, постепенно накапливаясь в кладке, способны разрушить, казалось бы, очень надежно выстроенное здание жизни. И вот пытаешься ты, “залечить” получше трещинки и тем здание свое спасти, но следом случаются уже и ошибки другие, новые, с ними и количество трещинок растет, их размеры становится больше, и чтобы “залечить” их опять, нужны еще большие силы и еще дополнительные годы. Так и оказывается потом, что вся жизнь, в итоге, была растрачена всего лишь на то, что, еще не успев что-то окончательно создавать, ты уже вынужден был заниматься больше ремонтом, чем продолжением строительства, отчего весь рациональный твой подход свелся, в итоге, к бесполезной трате собственных сил и времени.
   До какого возраста ощущает себя человек молодым или, хотя бы, готовым на долгий сизифов труд ? До тридцати, сорока, пятидесяти лет ? Возможно, и дольше, пока не почувствует,  наконец, измененное к себе отношение окружающих, а попутно - и быструю усталость организма или что-то там еще, способное вначале его только насторожить, но, уже совсем скоро, и убедительно ему “намекнуть” о приближающейся неумолимо старости. Тогда и понимает он вдруг, что в жизни своей ничего особо и не сделал, а именно, не сделал ничего из им же задуманного, не стал тем, кем собирался однажды стать.


Она.


… Белые стены. Рамы окон. Лица в окнах напротив, лица рядом с тобой. Ты среди них одна. Они где-то рядом, а ты их будто и не чувствуешь. Они - иллюзорный туман, в который медленно, но необратимо погружаешься и ты. Все здесь туман. Он подступает, накрывает тебя, совсем скоро овладеет и тобой, в тебе растворится, как и сама ты растворишься в нем, сделаешься его каплей, его атомом - мелким, простым и бездушным.
Но вот где-то появился гул голосов, сначала отдаленный, мерный, затухающий, он приближается к тебе. Он, как накат волны, неудержимой, гулкой, наводящий страх, и уже совсем скоро - тихой, уходящий обратно вдаль. Ты в пучине его одна, ты слаба, устала, душа твоя поражена. Что с тобой ?
   Ты часто слышишь голос - отдаленный, зовущий, едва различимый, долетающий откуда-то извне, но не из области разума, и ты не в силах его разобрать. Вот он уже где-то рядом, а вот уже и внутри тебя. Это - твоя печаль, твоя боль и твоя надежда, это - твоя материя, еще не познанная, неосознанная тобой. Ты глуха, не в силах понять самую себя.
   Прошлое, как и настоящее, имеет границы. Что было и что есть - отделимо,
осязаемо, в основном понятно. Что будет потом, придет вслед за настоящим, что
явится будущим - безгранично, неизвестно и непостижимо теперь. Что было в прошлом и что есть в настоящем - было и есть. Их можно оценить, пусть даже по-разному, но нельзя уже изменить и исправить.
   Будущее нераздельно с настоящим и прошлым. Но где оно начинается, где его границы, как его узнать и постичь, и, главное, как не перенести в него прошлые ошибки а, напротив, если можно, в нем их исправить ? И как не упустить совсем, удержать в руках то, что еще осталось от желаний и надежд всей твоей жизни ?..

   Я надеялась всегда на случай. Он часто представлялся мне, как представлялся он сказочной Ассоль, - “алыми парусами” на горизонте. Вот они где-то вдали, вот чуть приближаются, и вот уже они совсем рядом… Случай дает тебе то, что хотела, к чему стремилась. Ты честно дождалась своей очереди на берегу, лик Божий к тебе обернулся. Но как невероятно длинна оказалась эта очередь, как далеки были “алые паруса”... Сколько времени пришлось высматривать их на горизонте...
   Вся жизнь проходит в ожидании важных бесед, телефонных звонков, чужих решений. Вся жизнь - ради достижения желаний, явления мечты… И как можно явление новой мечты приблизить, если ждать уже долго нельзя ? Решение одно: оторваться от берега, броситься в пучину волн самой и плыть, плыть навстречу “парусам”... либо, если только можно, - поднять свой собственный парус.

   Ей привиделось однажды, что на горизонте появились вновь ее “паруса”, наступила новая жизнь, и в ней появился тот самый человек, что ее, наконец, по-настоящему ценит и любит, и что и сам он тоже достоин ее любви. Были у них чувства, была близость и были слова любви. Но вот слов не стало. А когда у влюбленных заканчиваются слова любви, другие слова значения уже не имеют.


Глава 3.


   Я пришел к выводу, что одиночество может являться критическим состоянием души либо обычной хронической болезнью тела. Одиночество “хроническое” есть, скорее всего, определение медицинское, в отличие от одиночества души, то есть некоего состояния “тотального”, связанного с материей духовной.
Хронические болезни часто лечат одной таблеткой в день, и человек может жить лет до ста и больше. Лично мне такой таблеткой представляется именно жизнь с ее проявлениями, хорошо, если лучшими, которые и вызывают непосредственный к ней живой интерес. На то дал мне Бог талант и еще кое-какие способности, в связи с чем могу я находиться один, не отвлекаясь на переживания о всеобщем мире и о самом себе, и никого, в этом смысле, не слушать.
Но когда одиночество “тотальное”, то есть одиночество души, лечить его, кажется, нечем. По-моему, надо просто, приняв его, как судьбу, без попыток лечить и безо всяких условий, научиться в нем выживать. Никого не винить, не искать каких-то причин и объяснений - просто жить, жить, как в пустыне: впроголодь, в жажде, но и в непреходящем никогда желании жить именно по-человечески. Но так или иначе, жить исключительно с самим собой.


Мы.


   Брак с иностранцем - привлекательный, но, очевидно, не лучший способ добиться желаемого в чужой стране. В мире хватает примеров таких неоправданных надежд, посетивших однажды головы не только разного рода авантюристов, но и многих доверчивых мужчин и женщин, готовых часто на рискованный шаг ради заветной цели.
   Все трое, мы понимали, что брак ее, разрушенный, уже никак нельзя укрепить или исправить. Правда, оставалась еще у нее некая надежда, что кто-то другой бросится ее спасать, подаст руку помощи, в которой, возможно, окажется и новое обручальное кольцо в симпатичной коробочке ювелира. И, почему нет, этим “кто-то” мог быть даже любой из нас двоих. А там - заберет ее к себе, пожалеет… Пусть только заберет - уж она-то опять постарается…
   Она не могла не надеяться. Надеяться, что хотя бы один из нас двоих, кому она не могла не нравиться, кто желал ее, вероятно, всей душой совсем так же, как те, что желали ее задолго до него, не устоит перед ее соблазном. И нужно было всего только ей или одному из нас двоих то самое, нужное теперь ей, слово произнести. Но, как всегда, она играла в свою непричастность, а тем двоим, что благополучно уживались внутри меня, такой исход, уж точно, совершенно был не нужен.




    - Подберешь меня ? Я на стоянке у супера, - с трудом разобрал я в трубке ее голос. - Подъезжай прямо сейчас.

   Четвертый час дня, на стоянке машин совсем немного, и она пока еще держится на ногах. Рядом со мной на сиденье, когда держать равновесие стало неважно, ей можно расслабиться и, позволив векам прикрыться совсем, приложиться к уже начатой бутылке виски, которую, кажется, вот-вот она выронит из рук.

    - Опять погрызлись, - только и сказала.

    - Понятно… Давно ты здесь ? Смотрю, уже четверть бутылки выпила. Хоть виски-то хороший? На вид - дорогой…
    - Ага…

Смотрю на нее обмякшую, похожую сейчас на сдутую слегка резиновую куклу, и, уж точно, совсем не похожую на ту привлекательную женщину, какой знал я ее раньше. А утром, кажется, была еще в норме: вон, прическа только чуть растрепалась и косметика все еще на месте.

“Телом скрипка хороша, да расстроилась душа” - приходит с чего-то мне на ум новый занятный стих.

 Понимаю теперь, что она может бывать и такой, а в последние дни, наверное, и очень даже часто. Так и мужа ее можно понять.
   Совсем рядом припарковывается полицейский патруль, и приходится нам из этих мест убираться…
   Неподалеку в парке нашлась стоянка в тени большого дерева. Опустил стекла, в салоне стало прохладней, а из динамика слышится:

Давай, верить в нашу любовь -
Такую простую, земную…

Голос мягкий, знакомый… И к ней, будто со сна, вдруг вернулось сознание:

    - Зачем ? Выключи… “верить”... - и после некоторой паузы. - Мать моя, когда еще меня носила, среди бабушкиных умных книжек отыскала тех еще.. ну, знаешь… советских, времен, медицинскую энциклопедию. Или не отыскала даже, а бабушка ей сама, ради какого-то своего интереса, дала. С тех пор так увлеклась мама этой книжкой, что листала ее дни напролет. Вся энциклопедия… как сам понимаешь… не очень-то ее занимала, своим-то умом много ли чего могла понять, но были там отдельные пунктики, которые очень даже ее цепляли, а что в чтиве том она нашла, казалось ей, должно было как-то уж очень заинтересовать, и даже озадачить, моего отца. И не так, чтоб уж озадачить, сколько содержанием своим его очень унизить. Вернется, бывало, тот с работы, а мама уже дома его поджидает. Дремлет, вроде, в кроватке, в пеньюарчике нарядном своем, или в гостиной прикорнет, будто совсем ненадолго. Ей лишь бы отца в таком виде дождаться. Дождется, потянется, вроде спросонья зевнет и за книжкой той, что заранее рядышком пристроила, тут же и потянется. Откроет ее в нужном месте, а отцу скажет: гляди - мол, дорогой, что я про тебя здесь вычитала. Вот, погляди сам и определись, какой именно болячкой ты страдаешь… Хотя, - снова пауза, - насчет “дорогого” я, кажется, чуть приврала: после женитьбы да беременности, с чего бы ей его так называть… совсем уже было не нужно… Но что книжку ту ему подсовывала - факт. А потом еще и со сторонки на него, ехидненько так, поглядывала, как - мол, воспримет. Ночью, опять же придуривалась - от него отворачивалась, к бабульке моей допоздна поболтать ходила... Был у них на двоих, как бабулька сама же мне потом и рассказывала, какой-то хитроумный план… Только плана их отец не дождался, а дождался единственно, когда мать меня родила, да и свалил от нас куда подальше. Нашел себе жену какую-то другую, у которой, и без бабулькиных книжек, ума хватало…

Пока говорила, показалось мне и ей, очевидно, что слишком уж она протрезвела. Уловила эту мысль и тут же из горла глотнула:

    - И вот, гляди же, чего у моего только нет, - подождала, подумала, глотнула еще, - а ведь все - туда же…

Потерла рукой глаза и, подождав, приложилась к бутылке снова.

    - Ты всю бутылку так за раз прикончишь…

Вздохнула, притихла. О своем нелегком, наверное, подумала. В затянувшейся паузе снова включил музыку:

Я буду тебя ревновать,
О верности буду мечтать
И, запах вдыхая цветов,
Не буду смотреть на другую…

Слегка ее приобнял. Поцеловал за ушком… шею… грудь… под складками платья.

Ты молча застынешь в углу,
Услышав признанье такое,
И скажешь так искренне вдруг:
"Зачем ты придумал игру?
Ведь я тебя очень люблю
И этого больше не скрою"...

Все еще прикрыв веки, чуть позже приходила в себя. От меня отстранилась… прикрылась:

    - Домой вези, - не то намек, не то желание.
    - Ко мне ? - с надеждой.
    - Нет, ко мне. Свой еще у меня дом имеется... пока…

 
   Не доехав десяток метров до подъезда, я притормозил:

    - Выйди лучше здесь, не нужно тебе, чтобы твой уже сейчас ревновать начал.

Молча кивнула, отвернулась:

    - Ладно, - и чуть качаясь, выбралась за порог.


   Еще подумала, наверное, тогда, что лохов-мужиков на век ее совсем уже не осталось. Как, кажется, тогда подумалось и мне, что нормальных подходящих жён совсем уже не осталось и на мой собственный век.