Поминки. Одиночество. Главы из романа Дети Авеля

                Поминки

          Дело было окончено.
          - Часика через два приходите бабу Зину поминать,  - сказал Иван Марьин.
          Деревенские начали расходиться и разъезжаться. Шли по домам и тихо переговаривались.
          - Покойников поминают на девятый и сороковой день после смерти, через полгода и год, -  рассказывал Шумелов. – В первые два дня душа усопшего пребывает с родственниками, а в третий день возносится на небо и идет на поклонение к Богу. После этого душе показывают Рай. На девятый день душа является на второе поклонение Богу. Затем следуют тридцать дней мучений в Аду, в сороковой день она в третий раз является к Господу на частный суд, где ей определяется место дожидаться Страшного Суда.
          - О как! – восхитился старик Полушкин. Ему было забавно, что врач говорит о таких вещах, право слово, ненаучных.
          - Раньше еще на двадцатый день поминали, -  сказала баба Нюра Полушкина.
          - А почему на поминках вилки не дают? – спросила Светка.
          - Чтоб гости не передрались, -  ответил Шумелов. – А то у нас как? Сначала плачут, а потом песни поют. «Хоронили тещу – порвали два баяна».
          Марьины ушли позже всех, когда деревенские уже скрылись из вида, они еще стояли возле могилы.
          На поминки деревенские пришли все: Ермил, Костяня, бабка Сорока, Полушкины, Надька с Васькой, Светка с мужем Мишаней и детьми, но без Ванюши, Валька-продавщица, Иван Кузин и другие жители. Чтобы не быть халявщиками, некоторые принесли домашние заготовки. Деревенские бабки еще и блинов напекли. Бабу Зину любили. За столом стало тесно.
          - Водку можешь не пить, но блинок съешь, -  наставляла деревенских баба Нюра. – Помните притчу о душе? «Много было на моих поминках народа, все напились пьяными, а помянула меня одна девочка, которая съела блин».
          Куда там! Первая рюмка ушла мигом, за ней покатились вторая и третья. Блинами только закусывали, а киселем запивали. Кутья тоже ко столу пришлась.
          - На поминках четное число рюмок пьется, -  напомнила бабка Сорока. Она особо и не пила, сцедила. Зато за всеми глядела и всё подмечала. 
          - За бабу Зину я хоть восемь рюмок выпью, хоть десять, -  сказал Мишаня, хотя при жизни старушки никогда не показывал особого отношения к ней. – Если денег занять, то она всегда безотказная… Хорошая баушка.
          Выпили, начали вспоминать покойных: кто и где жил, чем занимался. Вспомнили старые обиды и тихие радости.
          - А дед Матвей, все разные штуки любил делать, -  вспомнила бабка Сорока.  - Раз соседей дома не было. Он взял и все ложки на божницу спрятал. Пришли вечером соседи, сготовили что-то. Сели ужнать -  ложек нет. Матвей это дело просёк. Идет. «Я, -  говорит, -  ворожить дока. Сейчас сворожу и все узнаю». Пошептал что-то. «Ложки, -  говорит, -  у вас в дому». Хозяева просят, чтоб еще поворожил. Он еще пошептал. «Ложки,  - говорит, -  за иконами».
           - Другой раз над соседкой Таисьей Степановной подшутил,  - сказала баба Нюра. -  Пошли на покос, он взял да ей два кирпича в мешок подложил. А идти километров пять было. Та идет и стонет: «Ой, тяжело мне! Ничо вроде тяжелого не клала!». На покос пришли. Она в мешок полезла, а там два кирпича.
          Выпили. Поплакали о бабе Зине.
          Старик Полушкин начал вспоминать, какая баба Зина была в молодости:
          - Красивая, гордая. Парни ее боялись. Я раз подкатил к ней: «Зинка, пойдем, погуляем». Она лишь посмеялась. «Иди, -  говорит, -  один пройдись. Улица широкая». Я в отместку с ее подружкой Дашкой загулял.
          Баба Нюра хлопнула мужа по плечу, чтоб не болтал лишнего. Однако Полушкина было уже не остановить. Он в подробностях рассказывал, как любил Дашку на санях, под тулупом.
          - «…Ой, что это, Паша, в меня упёрлось?». А я молодой был, бойкий. Подтянул ее к себе, рейтузы стянул и сразу попал. Дашка голову запрокинула. «Ой, мамочки, хорошо-то как!». А рядом люди ходят. Пантелеич, председатель наш, на крыльцо вышел. «Где, -  кричит, -  Пашка Полушкин?! Битый час его дожидаюсь…».
          - Так ты что, дядя Паша, -  хохотнул Иван Кузин, -  ее прямо в санях, перед правлением?
          - Ну, -  подтвердил Полушкин. – Ума-то не было. Молодой был.
          Выпили еще по одной. Мужики вышли покурить. После этого сидели еще часа два, пили, ели, вспоминали. Потом начали расходиться.
          Пьяненького Полушкина жена и бабка Сорока увели под руки. Он порывался идти сам, но ноги не слушались, заплетались. Костяня до своего дома не дошел – свалился в крапиву и проспал до утра.
          Поминки закончились, но праздник в деревне продолжался. Мужики быстро сгоняли в Коркину и привезли две трехлитровых банки самогона. С самогоном поминать бабушку стало веселее.
          Марьины на гулянье, конечно, не пошли. Мать и сестры убирали со стола, мыли посуду. Отец вышел за ограду, сел на лавочку, курил. Из деревни меж тем слышались пьяные песни, крики, смех.
          В тот же вечер пацаны из соседней деревни изнасиловали дурочка Ванюшу. Потом смеялись, вспоминая, как они ловко сунули ему «вафлю».
          Утром Марьины сходили на кладбище, поплакали. После обеда начали собираться в город.
          - Ты с нами поедешь? – спросил отец.
          - Нет, -  ответил Сергей. – Я останусь.
          - Не боишься? – спросила мать. Оставлять Сергея одного ей не хотелось.
          - А кого мне бояться? Страшно будет – Шумелова позову.
          Вечером родители и сестры уехали. Марьин позвал знахаря, и они напились до зеленых соплей. Когда знахарь ушел, пьяный Марьин заснул.
          Марьину приснился старый пес. Холодной темной ночью хозяева выгнали его из дома. Марьин, то видел собаку со стороны, то сам становился ей. И бежал, раня лапы о колючий наст. Видел в небе лицо любимой. И летел, мчался на этот, единственный во всей Вселенной, ориентир.
          Прошел год. Пес устал бежать. Где-то среди белого поля он остановился, поднял морду к полной желтобокой луне и завыл. Полный скорби и неистраченной нежности плач долетел до белого спящего леса. Заяц-беляк оставил свою осину и, вытянувшись столбиком, закрутил головой. Что? Где? Куропатки рванулись в небо. Осыпался с ветвей пушистый снег. Волки, что бродили стаей по округе, остановились, прервав свой след-почерк, прислушались.
          Плач долетел до деревни, заметенной снегом по самые крыши. Где-то в поле выла собака. Выла жутко. Бородатые угрюмые мужики слезали с печей, вылезали из постелей от теплых баб, крестились на образа. Им было страшно, хотя видели они в своей жизни многое: этапы, тюрьмы, зоны, слепящий свет прожекторов. Спаси Христос! Спаси и сохрани!
          Среди равнины выл оборотень. Плакал о потерянной любви.

                Одиночество

          Марьин остался один. Он жил в своей половине. В бабушкину половину дома он старался не заглядывать. Там всё осталось по-прежнему: стол, кровать, диван, фотографии в рамках… Не было только бабушки.
          Сразу после похорон потерялась любимая бабушкина кошка, наверно, она просто ушла умирать в лес. Сверчок тоже исчез.
          Днем Марьин постоянно был чем-то занят. Он копался в огороде, ходил на рыбалку, пилил, колотил… Приходил Шумелов, прилетала бабка Сорока. Чем ближе подходил вечер, тем большую тоску чувствовал Сергей. На закате солнца он просто уходил из дома. Шел на берег Тымы, где жег костер до глубокой ночи. Уже под звездами возвращался домой.
          Девять дней он отвел сам. Шумелов и бабка Сорока помогли накрыть на стол. Деревенские пришли все, даже Витька Кузин. Он держал себя в руках, Марьина не задирал, не провоцировал.
          Пару раз звонила Полинка, высказать сочувствие, рассказать о студенческой жизни. Вечерами с безнадежной тоской Марьин понимал, что она уехала, наверно, навсегда. У нее теперь всё по-другому. Она – первокурсница, осваивает новый мир, мир студенческой жизни. В ближайшее время у нее адаптация, лекции, семинары, посвящение в студенты, первая сессия. А у Марьина – всё по-старому, как всегда, проблемы.
          Иногда Марьин уходил на Иртыш. Выходил на обрыв и долго, не отрываясь, глядел в холодную прозрачную даль. У самой кромки воды река качала желтые ивовые листья. Плыли по Иртышу теплоходы, везли веселых пассажиров на север, до самого Салехарда. Сергей им страшно завидовал. Он стоял до темноты, а когда на небе появлялись первые звезды, раскинув руки, мысленно летел к Полине.
                Когда я стану ветром,
                Я буду твою лодку качать,
                Стану твоими волосами играть.
                Когда я стану ветром…

                Когда я стану облаком,
                Я прилечу к тебе,
                Я проплыву над твоим домом.
                Когда я стану облаком…

                Когда я стану звездой,
                Я буду светить тебе в ночи,
                Буду гореть в вышине для тебя.
                Когда я стану звездой…

          Конечно, Марьин никуда не летел. Он падал вниз. Внизу он долго лежал, разбитый, окровавленный, с переломанными, торчащими наружу, костями. Не живой, не мертвый. Он лежал до рассвета, но с первыми лучами солнца его уже не было. Там, где он лежал, даже не смята трава.
          - Ты что намерен делать? – как-то поинтересовался Шумелов. – Зимовать останешься или в город уедешь?
          - До зимы еще далеко, -  отмахнулся Сергей. Думать о зимовке не хотелось. Скорее всего, никакой зимовки не будет, -  дом старый, венцы подгнили, из щелей сквозит.
          - Если хочешь, то на зиму ко мне перебирайся. У меня дом теплый. Обещаю веселые зимние месяцы.
          Зимовать с Шумеловым Марьин не собирался. «Веселые месяцы» грозили беспробудной пьянкой без куска хлеба, а еще оргиями с непонятными девками из города, которые, по рассказам бабки Сороки, иногда посещали знахаря. Для такой зимовки нужны были железная печень и мешок трихопола.
          Осень наступала. Зарядили дожди, холодные, нудные. Закончив с делами, уехали в город дачники. В Шубиной зимовать остался только один постоянный житель   дед Миша, по прозвищу Гусь.
          Весь мир Марьина, будто промокнув, сжался до размеров его дома. Теперь в нем не было леса, речки, поля. Были только кровать, телевизор, стол и книги. Деревенские тоже сидели по домам. Терпение их было огромным. Не так страшна осень, как зима.
          В конце сентября Шумелов уехал к друзьям в Крым. Звал с собой Марьина, но тот вежливо отказался   не хотелось навязываться, ехать к незнакомым людям.
          После отъезда Шумелова Марьин совсем затосковал. Костяня, чтобы поднять ему настроение, приволок две полторашки самогона, мутного, нечистого.
         Марьин отдал ему деньги. Мужичок попросил стакан «за доставку».
Самогон Костяня хлопнул, как компот (мастерство не пропьешь), поморщился и выдохнул:
         - Как его татары пьют?!
         - Вот так и мучаются, -  ответил Марьин и больше Костяне наливать не стал.
         Два дня Марьин пил, а на третий день валялся пластом на кровати, блевал. В полузабытьи к нему пришел мужик-удавленник, начал уговаривать закончить жизнь самоубийством:
         - Давай к нам! У нас хорошо, не больно. Веревку, надеюсь, найдешь? Или бритвочкой по венам – чирк. Ну кому ты на этом свете нужен?
         Иногда хотелось позвонить Ирине: вдруг она одна, вдруг у нее ничего не получилось. Идея была привлекательной, но Марьин ее отверг.
         Сергей кое-как отошел. Это было не просто похмелье, а настоящее отравление непонятной сивухой. Дал себе зарок: больше так не экспериментировать над собой.
         «Думаешь, что ты один такой? – сказала совесть Марьина. – Ан, нет. Ты как все. Смертный человек из плоти и крови. Ты думаешь, что весь мир должен вокруг тебя вертеться? Раз ты такой хороший да правильный. Вот ты сейчас даже страдаешь и даже не думаешь, что мир живет своей жизнью. Кто-то в эту минуту рождается, кто-то умирает. Кто-то ест, кто-то спит, кто-то ребенка кормит. Кого-то прямо сейчас убивают, кто-то насилуют. Кому-то цветы дарят, кто-то на самолете летит. И никому нет дела до тебя! Так, что разбирайся сам со своими проблемами». 
          Появилась цель – закончить роман. Надо сказать, что в последнее время Сергей писал лишь изредка, когда полстранички, когда пару строк.
          Дожди подстегнули мотивацию Сергея. Днем никакой работы не было. Ночи тянулись тягостно, цепляясь тучами за верхушки деревьев. Пиши да пиши.
          Один раз Марьин заснул за работой.
          Закатное солнце катилось по полю огромной, раскаленной добела, шестерней. Катилось по грязи, траве и пряной листве. У тех, кто видел это, глаза вытекали из глазниц. И уже слепыми они брели вслед за солнечной шестерней. Спотыкались, падали, вставали и снова падали. И ничего в мире не было, кроме этого, огромного закатного солнца…
          Марьин проснулся. За окном была непроглядная осенняя ночь. Ни звука, ни огонька. Только дождик шумел, будто просил пустить его в комнату.
          Спать уже не хотелось. Марьин лежал в темноте, слушая шум дождя.
Вдруг он услышал шаги в другой, закрытой после похорон бабушки, половине дома. Вскочил с кровати и мгновенно обратился в слух.
          «Воры залезли! – решил Сергей. Почему-то мысль о ворах показалась ему самой правильной, ни о каких привидениях и выходцах с того света он не думал. – Там ведь тащит особо нечего! Всё перевернут, испоганят».
          Под столом отыскался топор, страшное, но часто бесполезное оружие. Во-первых, ни каждый отважится им ударить. Во-вторых, могут отобрать и самого зарубить.
          Дверь в другую половину была открыта. Марьин тихонько переступил через порог. В прихожей щелкнул выключателем. Тускло зажглась лампочка.
          За столом сидела бабушка, одетая так, как ее похоронили. Сидела и перебирала какие-то бумаги и фотографии.
          - Уезжай, Сережа, -  сказала она, не глядя на внука. – Здесь ничего у тебя не получится.
          - Уеду, -  пообещал Марьин и проснулся.
          Темная октябрьская ночь окутала деревню. Лохматые тучи ворочались в небе, роняя на землю холодные капли.

Иллюстрация: Панишев Евгений. Рябиновка. Холст, масло. 2023.