Сизифов труд. Глава 7

  (Перевод повести Стефана Жеромского “Syzyfowe prace”)

                Глава 7

    Получив перевод в первый класс, Мартинек охладел к учёбе, от былого старания не много чего и осталось. Осенью он ещё как-то учился, а к Рождеству начал валять дурака как с репетитором, так и в классе. Все теперь меньше на него обращали внимания, и он чувствовал на себе меньше обязательств.

    Летом этого года умерла пани Борович. Мартинек вначале не чувствовал утраты. На похоронах заставлял себя плакать и принимал соответствующие эффектные мины, кричал и пытался броситься вслед за гробом в могильную яму, зная по слухам, что так принято, и чувствуя, что это может его ещё больше выделить в тот день. С похорон отец забрал его в Гавронки. Дом был в беспорядке. Самая большая комната, где ещё недавно стоял гроб, вонял гнилью и копотью свечей. Пан Борович потянул Мартинка в соседнюю комнату, служившую покойнице спальней. Там царил ещё больший беспорядок. Кровать была не застелена, простыня и одеяло валялись на полу, в деревянной плевательнице было больше слюны, чем песка. Пан Борович сел у окна и, казалось, слушает, как монотонно стучат крючки по оконным рамам и дребезжат на ветру стёкла… Мартинек всмотрелся в опустевшую кровать и тогда только понял, что его мамы больше нет.

    Это был конец каникул. Потом его всецело поглотила школьная жизнь. Временами, в минуты несчастий и катастроф, в нём снова пробуждалось то недоумение, которое посетило его в пустой маминой комнате – и тогда он чувствовал в своём сердце большую и неописуемую сиротскую боль. Когда он в тревогах и отчаянии пытался бежать к маме, своему единственному убежищу, перед его глазами снова вставала та комната, пустая и онемевшая… Отец, погрузившийся в дела подворья с удвоенной энергией, так как был вынужден теперь полностью заниматься и женской частью хозяйства, мало уделял внимания мальчику. Прежде всего заботился о том, чтобы выделить грош на учебный взнос, на станцию и книжки. У Мартинка теперь уже не было ни шикарнейшего белья, ни деликатесов. Никто уже так страстно не разделял его школьных успехов и не оплакивал неудач, и не подбадривал к дальнейшим усилиям. Отец интересовался исключительно тем, нет ли у него двоек и колов, остальное его мало интересовало. Таким образом весь мир для хлопца опустел, будто погасло над ним солнце и настал после ясного дня холодный и немилосердный вечер.

    В какое-то время Мартинек завязал тесное знакомство с неким «Вильчеком»*. Это был второгодный первоклассник, единственный сын богатой ростовщицы пани Вильчковской, баловень и неслыханный прохвост. Практиковал шпионство, досконально усвоил привычки каждого из учителей и на этом психологическом знании основывал «надувательство преподов», всякого рода «слизывания», подсказки и прогуливания уроков. Никогда не делал никаких домашних заданий, обманывал репетиторов, а также уйму времени и энергии тратил на ввод в заблуждение учителей. Всегда выходил к доске с чужой тетрадью, завёрнутою в листок бумаги со своей фамилией, мог при переводах с латинского прятать всевозможные шпаргалки так, что даже сам Лейм был не в состоянии их обнаружить, при устных ответах всегда пользовался подсказками и безбожно списывал направо и налево. К постоянным привычкам Вильчека относилось сбегание с костёла по воскресеньям и торжествам. Ускользал из рук ксендза префекта, будто перед самым его носом под землю проваливался, какими-то дырками под хорами выбирался во двор, а оттуда на пару часов гнал в поля. Осенью крал с огородов репу. Познакомившись ближе с Мартинем Боровичем благодаря тому, что их посадили на одной лавке, принялся обучать простачка. Мартинек поддался его влиянию, вместо утомительной учёбы начал практиковать за компанию разные штучки и хитрости и легко соблазнялся на прогуливание школы.

    В одну из торжественных годовщин в декабре они убежали из города перед богослужением, которое должно было состояться в местном костёле в десять часов утра. На речке лёд был вполне себе, так что накатались вдоволь, потом тащились вдоль железной дороги, бродили по снегу и с удовольствием шлёпали по воде. Мартин замёрз и сказал Вильчеку:
- Слушай, я иду в костёл.
- Ну, ты осёл… А ещё друг называется! Боишься какого-то ксендза…
- Я не боюсь, мне просто холодно.
- Вот скотина! Ему, видишь ли, холодно. Мне, например, совсем не холодно.
- Я уже пошёл. Пошли вместе, Вильчек! Что тут будешь делать!
- Ну и иди себе, осёл! Посмотрите на него. Ещё пожалеешь… Будто притворяешься… старым другом, а перед ксендзом выслуживаешься …

    Мартинек бросился бежать в сторону города. Вильчек швырнул ему вслед ком земли и показал язык, а сам снова принялся скользить по льду. Борович быстро бежал, распахнув шинель. Его путь пролегал по улицам, которые в это время дня ещё не видел, так как ежедневно сидел на уроках. Ему казалось, что работники, пенсионеры, пожилые пани и даже кухарки, возвращающиеся с корзинками домой, несомненно, догадываются о его злодействе. Уставший, прибежал наконец до костёла, толкнул большую входную дверь и очутился в холодных сенях, ведущих на хоры. Мартинек входил в группу певцов, которые по окончании службы исполняли государственный гимн.

    В сенях, коридорах и галереях никого не было, он шёл тихо на кончиках пальцев, крадясь к маленькой двери, ведущей к лестнице на хоры. Торжественная праздничная служба ещё не окончилась. Звучал орган, так что никто даже не услышал, как скрипнула дверь.

    Мартинек взошёл на винтовую каменную лестницу и тихо ступал, надеясь пробраться на хор незамеченным и избежать записи в журнале учителя пения, который сейчас сидел за органом.

    В башне было темно, только в определённых местах на каменные ступени падал отблеск света от окошек, которые внутри были узкими щелями, а снаружи образовывали довольно широкие фрамуги.

    Мартинек уже было практически преодолел подъём и приближался до дверей, ведущих на хоры, как вдруг замер от страха.
    И было от чего. Возле самих дверей стоял на коленях префект ксендз Варгульский.

    На его голову и тёмно-синий плащ с высоким воротником падало из окошка белое пятно и позволяло разглядеть его продолговатое суровое лицо.

    Префект, закрыв глаза и сложив перед собой руки, горячо молился. Губы его медленно шевелились, а голова периодически беспокойно подрагивала.

    Мартинек стоял как вкопанный, от страха не смея дышать.

   Ксёндз был человеком суровым и держал всю школу в паническом трепете.

    Потихоньку Борович начал отступать назад, добрался до оконной фрамуги, забрался вовнутрь, прижался к стене и, не спуская глаз с головы ксендза, дрожал всем телом.

    Тем временем где-то внизу раздавался голос каноника, поющего молитву за царя:

Господи, сохрани императора и короля нашего Александра…
Пусть будет мир в силе Твоей…

    С хоров ответили на эту молитву. Потом наступила короткая пауза, в тишине прозвучала распевка к царскому гимну, послышалось чистое и ровное пение молодёжи.

    Едва только прозвучала первая строфа песни, как отворились нижние двери на лестнице, Мартина обдал порыв холодного воздуха, и послышались шаги бегущего наверх человека.

    Мартинек съёжился и ждал. Волосы встали у него на голове, когда мимо промелькнул… инспектор гимназии.

    Гимназический властитель преодолел ступени и, направляясь к дверям на хоры, налетел в темном проходе на молящегося префекта.

- Кто идёт? – спросил ксёндз.

- А, это вы, отец… - сказал инспектор. – Я же ясно сказал, что гимн после службы должен быть исполнен по-русски. Специально два раза повторил это учителю пения…

- Здесь нет вины учителя пения – спокойно сказал ксёндз, пряча за пазухой молитвенник.

- Тогда кто же в этом виноват?

- Я!

- Что? – возвысил голос инспектор. – Я приказал петь…

- Господин инспектор – сказал ксёндз спокойно и с холодной вежливостью – ученики будут петь гимн тут, в костёле, по-польски, и не только сегодня, но и всегда.

- Что такое? – крикнул россиянин. – Будут петь так, как приказано! Я не потерплю здесь никаких иезуитских прихотей. Вот это новости. Прошу показать двери на этот ваш хор…

- Я могу господину инспектору указать только на одну дверь… внизу… - сказал ксёндз, кладя огромную ладонь на дверную ручку.

    В тот момент, когда мощно зазвучала вторая строфа гимна:
«Wrog;w zamiary z;am, W;adco wspania;y, Panuj na s;aw; nam…» (Разрушь планы врагов, великолепный Властитель, царствуй на славу нам…),
Мартинек заметил, что ксёндз убрал руку с дверной ручки и положил её на плечо пришельца, инспектор рванулся к двери и оттолкнул ксендза. Тогда префект одним движением другой руки развернул инспектора и, крепко схватив его за меховой воротник, начал спускать его крупное тело с лестницы, инспектор вырывался и громко кричал, но весь этот шум тонул в звуках органа.

    Мартинек, осчастливленный столь знатным зрелищем, вышел из своего укрытия и, закрывая рот руками, чтобы не рассмеяться, шёл шаг за шагом за префектом.

    Ксёндз Варгульский проводил инспектора на самый низ, открыл дверь и с силой выпихнул его в коридор. Инспектор ударился вытянутыми руками о противоположную стену, потом выпрямился, поправил на себе шубу, постоял в раздумье и двинулся по ступенькам вниз.

    Тем временем ксёндз, выглянув в коридор и убедившись, что никто этой сцены не заметил, развернулся, сделал большой шаг в темноту и наткнулся на Мартинка. В беспокойстве открыл дверь и вытащил мальчика на свет.

    Борович поднял голову в отчаянной решимости, будучи уверен, что теперь его уже ничто не спасёт, что его вышвырнут из гимназии на все четыре стороны или сдерут с него три шкуры.

- Что ты здесь делаешь, шут гороховый? – воскликнул ксёндз.

- Ничего не делаю, проше ксендза.

- Почему не сидишь в хоре?

- Мне нужно было выйти на двор, проше ксендза… - солгал после секундного замешательства.

    Ксёндз хмыкнул, прокашлял и тихо спросил:

- Ты видел?

- Видел! – уверенно подтвердил Мартин, хотя не знал, хорошо это для него или плохо.

- Слушай же, осёл, если хоть слово кому пикнешь о том, что здесь видел, я тебе такое устрою! Будешь болтать?

- Не буду болтать, проше ксендза.

- И даже матери ничего не разболтаешь?

- И даже матери не разболтаю. У меня нет мамы.

- Не имеет значения! И даже отцу?

- Даже отцу.

- И никакому приятелю, никому-никому?

- Никакому. Никому.

- Запомни хорошенько, ослиная твоя голова!