Предисловие ко встрече с порой Золотой

Действующие лица:

Элеона – белая фигура, незаменимый слушатель;

Лоналис, Эрилис – дочери ее, колдунья – наблюдатель – и  искательница артефактов;

Сифрей Сэт-Нали – наездник Сэт, прагматик совершенный;

Элеона-Алика – жена его, мать двух дочерей;

Вера;

Даалия – первая дочь Сифрея и Элеоны-Алики – волшебница;

Сифреева Агрелия – вторая дочь Сифрея, наездница без птицы;

Элейса – дочь Лоналис, безудержный ныряльщик;

Прекрасная актриса – мать Элеоны-Алики; инициатор с самого начала;

Сэнтэкана –волшебница, с Золотой поры, любимейший друг дочери Сифрея; зачинщица многих обстоятельств;

Старейший чародей – брат Элеоны, старейший чародей из ныне живущих;

Ливанна – героиня, волшебница без памяти в омуте без дна;
 
Грелина – мнимая сестра ее – волосом светла и маленького роста;

Пограничник – верный скептик, друг Сифрея от Золотой поры;

Агрелия, Первая волшебница – зачинщица всего с самого начала; первая хозяйка артефактов;

Страх с Золотой поры;

Мастера резьбы по дереву, по кости, мастера-оружейники, матера-ювелиры, мастера гербария;

и Шепот, Крики и… Подсказки?



Как было раньше? В зале, окутанном светом золотом, где не было нисколько злата расписного, собрались гости – все те, кого позвали, кто захотел прийти и те, кого очень ждали, однако, сидя взаперти в доме белокаменном, на который вечер наступал необычайно мягко. Всех, безусловно, ждали.
Пришли к этому дому, окутанному вечера прохладным светом золотым двое друзей – скептик и прагматик; пришли в последний раз; пришли, держась друг от друга в стороне – но пришли вместе.
Вместе в этом месте они узнавали – каждый из них – следы давно ушедшего и только что задуманного – свои следы, следы друзей, следы друг друга и каждого, каждого из гостей.
Чтобы полюбоваться на солнечные залы, чтобы ещё вдохнуть тепла и простоты, чтобы наглядеться на красоту не писанную, чтобы ещё послушать мелодию, которая играла, царила там в полной тишине.
Чтобы себя увидеть до утреннего света – таким, как есть, каким покажет лица волнение, усталость и та сомнительная радость – показать себя перед своими еще разок такими, как того хотят они – и все же – свежесть мыслей, помыслов других.
Чтобы позабыть, что были и другими – чтобы не мешало…чтобы не мешали те воспоминания представить еще больше удивительных ходов, удивительных путей по хорошо знакомым, протоптанным дорожкам этого сада – у дома белокаменного. Чтобы заглянуть в глаза счастливых своей порой.
Их Золотой порой.
Чтобы как можно легче обойти то время – напоследок – которое они отпустят навсегда, так с ним и не расставшись, оставив это время в стенах дома белокаменного с поры их золотой.
Но звук часов все тише, и ветер завывает – лихо, лихо, лихо, безудержно – и лихо. Мелодия все дальше, все ближе к тишине, все ближе к вечеру, который наступал необычайно мягко, на огромный, выдержанный двор, сады которого лишь подступью являлись – роскошные, красивые, цветущие зеленым, пышным, прикрывающие ступень на уровне земли к белокаменному, великолепному, прекрасному, холодному дому.
Если куда более спокойным взглядом осмотреть все это – наблюдать, да, наблюдать за этим домом, садом, ступенями к нему – то вид предстанет все же очень необычный, но великолепие его не покажется даже основательным, а только лишь красивым, потому что, в этот раз, от такого взоры скрыть, да нет же, так напустить роскошь веками сложенными на красоту только вот расписанную, расписанную превосходно, но нечего равняться его непревзойденным великолепием расписанных домов былой эпохи, хранящих время и ими же нетронутыми. Так запомни этот вкус двух видений этого дома, сада, улицы такой. На эту улицу еще воды прольётся много, но ничего ничем не смоет ничто и не залет, и – не закрывайте окна и под каждым окном пускай останется нетронутая земля.
А здесь земля нетронутая – на подступи к этому дому.
Тяжело непросто передать, передать слова простые – слова великих любят повторять восторженно, и повторяют чаще – и тихо, холодно и точно; о твердом слове будут диктовать, случайности, которые положат сомнениям конец.
Но как говорят слова, как звучат слов, в каких делах, в которые моменты, чьими устами – в моменты, которыми распоряжаются не те, кто говорят, а те, которые молчат. Тот, кто молчит и слушает, да все подмечает – замечает самое главное – то, что наблюдает. Наблюдают те, кто может и не взять, не отдавать, любоваться так же – молча, неприкосновенно; и смотрят прямо – молча, незабвенно.
«За нашу картину!»
Не допустить, чтоб без интереса не только ради интерес, а только интересом неподдельным – тем одним, который не придумать, но можно сохранить, но можно сберечь, и можно передать, а можно исказить, можно и наврать, а можно рассказать, как это, в самом деле, все происходило при Золотой поре.
Чтоб чудо наблюдать и видеть чудеса. Перед утренним закатом…
Перед утренним закатов в теплый день вступала ночь, не сменившая его – и день задержался, и разговоры понеслись сначала бойко и забились в лихорадке и  - остыли, едва побежали по верному течению, слегка набирая на островке решений неохотных, необходимых, обласканных мечтою; и чтобы не забыть о том, что времени осталось совсем немного – до наступления долгожданной ночи, что отрезвит, освободит, остудит головы и думы, и, может быть, случится чудо – чудо напоследок, вслед. И успокоит, и укроет души их – пришедших в дом тут на обед последний раз под светом золотой поры; в последний те собрались такой компанией, и здесь – и в первый раз. Раз -  и навсегда, только однажды. Только однажды. И чтобы не забыть об этом. Собравшись нынче здесь, приволокли в  дом белокаменный у Самой границы предмет волшебный, что чудеса хранит, запечатляет – фотоаппарат.
Случилась фотография меж тем великолепная, их всех объединившая раз и навсегда – и в последний раз – о каждом рассказавшая – и тот час же, и после – все; и то, что не собрать одним лишь этим словом.
Простая фотография. Все сели как обычно, ничуть не договариваясь, об руку с друзьями и рядом с любыми, и рядом с теми, кто всегда – и прежде  – всегда был интересен, всегда был замечателен. Ни в чем, не переглядываясь, и выше глаз смотря. Друг другу, не сказав ни слова замечательного – но много проходных их слов вышли замечательными, когда об руку друг с другом разместились все.
Так близко друг к другу, опять же, они не стояли прежде; друг друга не качались так легко – совсем легко и незаметно. Спокойно и без слов рассказать смогли тем самым, показать и досказать – на той фотографии – о самых первых своих ощущениях, которые в словах – везде, повсюду, в каждом звуке, в каждом полутоне – но не в одной эмоции, так, что суетливо и от суеты, на которую ведется человек. Ведется на них – на суетливых.
Она понимала их черты, узнавала образы, узнавал в образах следы, следы их, черты Сэнтэканы, но не задерживалась ни на одном из них, ни на каком образе – и потому, быть может, они молчали; не говорили с ней, а сказали – и то чудо – пару раз и по два слова, на каких!
Каких?
Она постоянно, не переставая – такое возможно, поверьте, но не навсегда – повторяла, представляла про себя ее образ, обдумывала его, выглядывала, узнавала его черты, и старалась повторить их – изобразить перед зеркалом, чтобы лучше увидеть, разглядеть. Увидеть что-то еще, чего не замечает.
Она пыталась даже изменить его, даже покоробить – тщетно.
Поначалу девочка пыталась представить, понять – как тому научиться, как то осознать; что осознать – к тому времени, как…
– К тому моменту, как мы увидим эту фотографию, останутся два артефакта от Золотой поры… Агрелия, выросшая в доме этом, и Элейса, выросшая при выходце этого дома.
- Вы не упомянули Сэну?
- Сэну?
Великолепный, неуловимый артефакт. Дорогая Сэна… Золотая Сэна с Золотой поры.
Так назвала ее Даалия, первая дочь Сифрея, выросшая в ту пору и ее не покинувшая. Сестра Агрелии, которая возьмется за эту фотографию двадцать три года спустя – к тому моменту, о котором говорила ее собеседница, добрая волшебница Лоналис, и говорила до того умело, ловко и красиво, что и мысли такой не возникало и возникнуть не могло.
Она улыбалась широко и выразительно – совсем не как ее мать, Элеона.
– Элеона – она самый добрый из нас персонаж, – все примечали, и все же мечтали, как предстанет она пред мрачной сумрака дальнего… И предстанут они в роли помощников, в ярком сумрачном свете, но не на искреннем черном цвете – на каком полотне фигура такая одна – белая.
– Самое главное – это чтобы верный друг твой знал, что он любимый, – гладким, ровным, тихим и звонким голосом – как и всегда – спокойно и удовлетворенно – сказала она однажды, обращаясь к своей младшей дочери.
Девушкой Элеона была необычайной – она была знакома – именно, что знаком -  с законом единства чудес, который более известен в широких кругах разговорах обычных, самых простых и незаурядных, как фундаментальный закон природы.
Люди куда более впечатлительные, и еще поболее того – разговорчивые, так что зачастую – за редким исключением – необычайно болтливые, которые разговоры ведут задушевно и так, что струны натянуты до предела на этой игре у того же – единственного – инструмент, так что дух захватить очень сложно вслед тем недомекам, которые их разговоры и порождают – в этих кругах, куда более редких, незаурядных и невоспитанных людей, объединявших – составлявшие их, ими же ведомые со скрипом натяжным на ноте высокой, невообразимой – невообразимо тяжелой – именовался он порядком волшебного, или чудесного, а все же единого – пути.
Девушка это все подмечала, многое знала – и потому мало мечтала, и потому мечты у нее не вылетали птицей волшебной невиданных форм и мастей, и скребли за спиной и самой двери, и нашептать чепуху не могли – но чепуха ей была тем намеком, который всегда ее привлекал. Взгляд ясных глаз ее привлекал – темных, едва золотистых, но всеми любимых, всем им родных.
Девушка та невзначай удивлялась – и чудесно так улыбалась, и глаза ее все же странно блестели, и волосы с каждым годом редели. Редели слова, она все больше молчала – но верно так же все подмечала.
И все улыбалось – улыбалось прелестно.
Улыбка ее была прекрасна. Ей хотелось улыбаться. Она беспристрастно, непрестанно улыбалась. Улыбалась непрестанно – очень хорошо, на лицо ее являлось солнце, изливалось лучами, бликами – ее улыбкой. В ее улыбке был свет; а свет песен ее хотелось слушать – представляете, как это – слушать свет? Выражение лица не менялось – оно оставалось прекрасным, нетронутым, мягким и строгим – такое, что тянет к себе все лучи, все лучи света, все светлые лучи.
Улыбка легка, и глаза ее добрые; гармония лица ее проста – замечательна. Она сияла лицом и ответом на вопросы свои… и другие; касалась своего, за всем наблюдая. От пустой песни ничего не запишешь, в нее не войдешь, но услышишь – и без усилий шум леса далекий, что пошел до небес. И пронесешь за собой вслед за простыми словами, за рифмой простой.
Пронесешь за собою вслед за другими, за прочим, за ярким светом – под небом черным, добрым и низким, навстречу лесу колдовскому; услыхали?
Она не спешила свое разобрать – на уровне совершенно рациональных вещей.
И вот, как часто бывает, спускаясь по лестнице вниз, вслед за гостями, которых она принимала почти ежедневно с простотой невероятной – и ничуть оттого не уставала, что поражало, что удивляло всех их – а она только улыбалась в ответ -  чуть меньше, чем прежде, восторга было в этой улыбке, но также мило – и так беспристрастно она принимала их, каждого гостя, кто бы то ни был и как бы, во что бы ни был одет – всех встречала она с легкой улыбкой на милой лице – с той верной, незаменимой улыбкой. Улыбкой на светлом своем лице, окинутом тенью едва заметной, чуть выше глаз ее темных, глубоких, зоркого взгляда.
Слушателем она стала незаменимым для двух своих лучших друзей – скептика и прагматика.
Улыбка до ушей была характерной чертой совсем еще юного Сифрея – этого прагматика, которой все, любые небылицы в самом лучшем, доверительном свете представит.
Приятелю его скептику – в том же возрасте, с той же поры – улыбка была незнакома – едва касалась она его лица, как тут же переставала казаться улыбкой, и принять её можно было разве что за игру бликов света в полутени высокого лба и хмурого взгляда глубоко посаженных глаз его.
При этом скептик вовсе не был хмурым, но и восторженность обходила стороной его. Уже повидав – заметив и запомнив – чудес невероятных, тень сомнения не покидала лица его, но к делу он как можно ближе старался быть – и поспевал как раз вовремя, к самому интересному моменту; как скептик, он знал, что настоящий момент не повторится – и потому спешил, чтобы не пропустить, не упустить, увидеть – наблюдать.
Сифрей же спешку не любил, старался обходить и обходился с ней как можно аккуратнее и ловко; но не мог он отрицать и упустить никак не мог возможность, которую только она одна и может предоставить.
Друзьями не было сказано ни одного слова с восхищением, радостью безудержной и отчаянием лютым – но говорили они упоенно, говорили долго и не переставая, говорили так, как есть.
А Элеона слушала. И все подмечала.
Все-то они понимали, все-то узнавали – все то она и подмечала, подбирала. Собирала знаки все, все слова, что они оброняли, и сами забывали – и забыли бы – а она хранила, берегла и им повторяла, и тем самым наставляла – ничего от себя не отдавая, и друзей от себя не отпуская.
С ее легкой подачи вершились самые простые, самые значимые и неоднозначные дела – поступки совершались; те самые мельчайшие частицы единственной картины – из которых она и состоит – без которых картина эта не случится, не состоится.
Вокруг этого дома случалось много знаков – и находилось множество их толкователей в ответ – своих наблюдателей встречали сады, множество редких, однако, рядов.
Однако же находили по знакам картины в доме не все – совсем, совсем уж другие ряды – единицы таких были среди гостей, каждый из которых из раза в раз – каждый раз – любовался красотой ее светлых садов, под темной тенью покрова ночного на землю склонившихся резных веток с бутонами крупными синих цветов.
Но двое друзей, прагматик и скептик, замечали следы свои только среди тех садов. Почему? Как же так выходило, что тропы другие – дорожки из светлого желтого камня их уводили в другие края, мимо своих родных видов, картин и подсказок о том, куда им идти, к кому им идти и как им до дома  дойти.
Только у этого дома цвели им сады, только у этого дома сады им шептали о том, что никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах нельзя расставаться с другом – с человеком – по каким-либо соображениям.
Так почему же только у дома ее, у этого дома видны им следы их – свои – оставленные ими двадцать три года спустя с тех пор, как им показалось, что солнце зашло над порой золотой их; зашло – и покинуло их, оставило на волю ветру лихому и светлому дню, который не грел… И бросал навстречу падению, лишая их полета в пустоту.
Лишенные полета в пустоту – им в обморок упасть не удавалось лицом к лицу Страху обернувшись и за спиной услышав, ощутив... Они все видели, все понимали – и на все смотрели. И как бы их умы не холодели, и как бы ни горели их сердца – но не сгорали, и не закоченели; живы были души их – души злато они сберегли.
Их души живы, но они, но что они?
В безгранично черном цвете они были бы видны – и только, только они; их лица были бы ясны, их лица были бы белы, из лица бы светились; и безгранично черный никак не представал разбившимся о скалы душам лишенных полета в пустоту.
Двое друзей – скептик и прагматик – замечали следы свои только среди садов прекрасного дома белокаменного – на подступи к нему; дорожки из камня светлого, уже совсем не белого, но еще не желтого и не золотистого – ни в чем, ни в одном оттенки, ни в полутоне, и ни под каким бликом, отсветом и тень ни одна не обманула бы смотрящих на них – вниз смотрящих… Дорожки эти им не говорили ничего – они молчали; дорожки из светлого камня, каждый из которых обколот был с краев не раз и снова, снова… Они не говорили о том, сколько шагов прошли двое друзей – каждый из них – по этому же камню, на пути к тому же, куда, казалось им, ушло их солнце Золотой поры.
Молчали и о том, сколько шагов до камня останется пройти, в ложбинке у которого лежит мельчайший артефакт, из всех ими забытых – затерянный хозяйкой в спешке, в самом начале этого пути – на подступи к этому пути, к этому дому.
В начале пути их – двух друзей, друзей их и потомков – по дороге из черного – искреннего черного цвета – камня, которым проложена была…три сотни лет назад – дорога-путь к единственной картине – от золотой поры – к картине единства чудес.
Так почему же только у дома этого, у дома белокаменного видны были и им знакомы – двум друзьям – следы их прошлых наступлений по этим камнях на двери этого дома, к порогу его – незваными гостями с Золотой поры.
- Пора Золотая была ее миром, ее лучшей картиной – как ей тогда казалось. Но если взглянуть из-под темных стекол на девушку эту – взглянуть двадцать три года спустя – то лучшая картина только впереди. Лучшей картина может быть только СЕЙЧАС.
—

2016