Февральское стихопрозное. О любви

              Базилио ("с любовью")

              Февральский день. Достать платок и — плакать,
              что он и делал сидя у стола.
              Творожную жевал угрюмо мякоть
              и думал: вот маманя умерла.
              Она преставилась. А он — упрямо, тупо
              свой тащит крест и слышит по пути,
              что голова его похожа на zалупу —
              таких zалуп заметных не найти.
              Зачем же поступила так жестоко
              маманя с ним, рожая, в трудный час,
              и что в коробке черепной есть проку,
              такой смешной для посторонних глаз?
              Зачем же — так? Но так или иначе,
              одним по жизни штиль, другим лишь шторм.
              И каждому свой фарт судьбой назначен,
              при всех различиях и сходствах форм.


        Позвонила знакомая. Ну как знакомая. Даже и не поворачивается язык так ее называть. Потому что однажды даже решили соединить свои судьбы, но — для постороннего это прозвучит туманно, а для меня — печально, — не сложилось: разошлись во  времени и пространстве, хотя и характерами, дополняя друг друга, совпадали, и взглядами на события и жизнь вполне — тоже. Были, конечно, царапины и шероховатости в отношениях (но у кого их нет? У покойников, да) — а это, на мой взгляд, лишь крепче цементирует союз, если в голове постоянно включен механизм понимания и прощения другого.
        Вот она позвонила и, как положено, расспросив о здоровье моем и жены, поинтересовавшись вскользь, правда, делами, неожиданно сказала:
        — Я прочитала твое последнее стихотворение. Мне оно…
        Пока она подбирала определение, как его преподнести, я, такой весь из себя скорострел на выводы, успел самодовольно отметить, что она следит-таки за моими словесными экзерсисами. Издалека.
        — … откровенно говоря, не очень.
        На душе стало кисло. Сразу же. И обидно. Тут, понимаешь, стараешься, просеиваешь глагол за глаголом, существительное за существительным, наречие за наречием, короче, литературно «фильтруешь базар», чтобы строчки, как солдаты, встав в парадный строй, радовали глаз и сердце, а тебя мордой об стол. За что? За что, народ? Я же в поисках нужного слова пропускал порой фуршеты, рауты, пиршества, званые обеды и ужины, свадьбы и похороны — короче, мучился, корпел, голодая, напротив монитора. Всё — зря.
        Но узнавать почему оно «не очень» желания не было. Я лишь досадливо хмыкнул в мобильник, проворчав, что и у Пушкина, и у Блока, и у …, в общем у всех поэтов, как великих, так и третьеразрядных, неведомых широкой публике, случаются взлеты и падения. Ты стихотворец, Поэт, а не поганый рифмоплет, если твои строчки вызывают у читателя отклик, сопрягаются с его  мыслями, побуждают видеть прекрасное — даже там, где оно незаметно. Чем меньше падений, тем ты ближе к пьедесталу, тем в тебе ...
        Слушать пафосные рассуждения о поэтических ранжирах, пропорциях и прочей заученной лабудени, прочно осевшей в моей памяти с тех пор, как я, увлекшись и полюбив поэзию, стал запоминать помимо желания и предисловия к различным сборникам стихов, знакомой было явно скучно. Перебив меня, она довольно агрессивно спросила:
        — Зачем ты употребил это слово? Я его ненавижу.
        Ах, вот оно что — причина сама напросилась в беседу!
        У меня было две беды: или я, опережая событие, рисовал в воображении картину предполагаемого его развития, почти стопроцентно ошибаясь, или, наоборот, отставал от него, как запаханная лошадь, приходил к финалу, когда это уже не имело значения. Все, как у всех.
        Я подозревал, что ее слова — отражение наших отношений в прошлом, когда я не позволял себе так выражаться — по той причине, что «леди от крепкого слова могут упасть в обморок». Был галантен, как швейцар. Учтив, словно крупье в казино. И намек на настоящее: тут я, на воле, с другой женщиной — оборзел, огрубел, омужичился,  да и вообще стал другим. Утерял почтительность — без нее.
       Понятно было, о каком слове, сомнительном на взгляд моей собеседницы, шла речь. О zалупе.
        — Позволь, — сказал я, довольно спокойно — меня напористость знакомой нисколько не смутила, — но  ты, нравится тебе или нет, отвергаешь мое право высказывать то, что я считаю нужным. И потом: это слово вполне нормативно, о чем многие или не знают, или предпочитают делать вид, что не знают, манипулируя ложными знаниями и ссылаясь на цензуру. А цензура, заостряющая внимание на данном существительном, почему-то игнорирует тот факт, что оно однокоренное с глаголом «залупаться», вообще имеющем место в официальных словарях. И лингвистика вполне соотносит одно слово, якобы сомнительное, с другим, объясняя откуда оно произросло.
        Я еще хотел добавить, что был такой интересный во всех отношениях князь Залупа. И ничего. Не каждого еще князя величали Залупой! Но — не сказал.
        — И ты, значит, решил прибегнуть к патриотической букве, чтобы спрятаться от возможной цензуры?
        Вот лучше бы этого она не говорила, потому что патриотизм любого толка требует громогласности и — не обязательно, но зачастую, — проводит линию раздела между «своими» и «чужими», которые могут в момент оказаться уже и врагами. В чистом виде патриотизм хорош на уроках природоведения.
        И странно мне было, что ее, хуже меня знавшую, но тем не менее не раз сталкивавшуюся по жизни с Базилио, как мы его звали, мерзавца из мерзавцев, враля и кляузника, немало нагадившего окружению, не торкнуло, что именно он — «герой нашего времени», попал в рифмованные строчки — по случаю, что предоставился. Это была не месть, а фиксирование отрезка времени, когда подлец даже в траурную минуту остался верен себе. Ну, ладно.
        Высказавшись, и довольно решительно, как и она вначале, я, джентльмен, предоставил ей трибуну.
        — А ты знаешь, — помолчав и явно что-то обдумав, наконец она прошептала в телефон, так что я еле разобрал. — А ведь я до сих пор тебя люблю.
        — Так ты мне, — я запнулся, подсчитывая в уме, сколько же утекло воды с той минуты, когда нас развели время и пространство, — позвонила, чтобы ЭТО сказать или выразить возмущение «залупой»?

        P.S. — Я поменяю название, если так тебе хочется, — крикнул я уже в глухую трубку.
        Ну как не поверить в мистику? Телефон молчал: или я головой тронулся, все надумав это, или, когда я продолжал трындеть, гнуть свое, она прекратила разговор, посчитав, что сказала всё — самое главное и нужное.
        А все-таки: у мужчины и женщины разные понятия о пространстве и времени.