Печаль долгожителя

Когда я раскрыл альбом Игоря Мухина «В поиске монументальной пропаганды» , увиденные в нем фотоработы сильно и болезненно задели в моей душе неведомые струны, и я принялся их лихорадочно рассматривать. Скульптуры коммунистических вождей, поверженные на землю, вздетая к небу рука Ленина с потрескавшейся и осыпающейся покраской, проволочные каркасы разрушенных гипсовых статуй, обшарпанные парковые пионеры; постаменты, на которых от статуй остались только ступни, пограничник Карацупа с собакой, красноармейцы, стахановцы и проч.
В чем дело? Почему я не могу оторвать глаз от этих картин?
Альбом сопровожден двумя статьями: философа Михаила Рыклина и искусствоведа Анны Толстовой. Прочтя их, я не мог не восхититься их высоким интеллектуальным и литературным уровнем, но ответа на свой вопрос не получил. Видимо, альбом разбередил мою душу по каким-то личным причинам.
Попробую в них разобраться сам.
Мое открытие окружающего мира пришлось на военное и послевоенное время, когда советская монументальная пропаганда в Москве еще не развернулась, сведясь лишь к парковой скульптуре: спортсменам, пионерам и пионеркам, и они привлекали мое большое внимание, так как были близки мне о возрасту. О том, что они были поставлены не для украшения, свидетельствовал не только их низкий художественный уровень, но и откровенно выраженная цель: -  быть для меня образцом для подражания.  Крепенькие пионеры и пионерки не только истово предавались своим занятиям: трубили, там, в горн, или салютовали, но и косили строгим взглядом в мою сторону: а ты-то наш, или чужой? Физкультурники рьяно демонстрировали самоотверженность, а «девушка с веслом» держала весло, как секиру.
Высокий мобилизующий потенциал парковой советской скульптуры 30-х оставил неизгладимый след в моей памяти, отдававшийся резонансом всякий раз, когда в Москве появлялся очередной памятник какому-нибудь коммунистическому вождю: Дзержинскому на Лубянке, Ленину – на Калужской, Свердлову и Марксу - на Театральной, Энгельсу – у Пречистенских ворот – на их лицах  прочитывалось то же требовательное, даже угрожающее выражение, подкрепленное сознанием вящего  величия. С высоты   постаментов их  взглядами простреливались  значительные зоны, устанавливая идейный  контроль над окружающей местностью; казалось, при расстановке монументов власть стремилась к перекрытию зонами идеологического контроля всего нашего жизненного пространства.
Реакцией людей на эту духовную агрессию явился снос части советских  памятников после падения советской власти. Судьбою другой их части стало небрежение, которое явилось для них даже большим наказанием, чем демонтаж, так как признаки обветшания  контрастировали с заложенной в них неоправданной претензией на величие. Зрелище их унижения упадком вызывало у меня острое чувство удовлетворения  свершившейся исторической справедливостью. Здесь в моей жизни следовало бы поставить точку, но она продолжилась до тех пор, пока время отвержения советской эпохи  сменилось периодом ее реабилитации (отрицание отрицания по Гегелю). А  щемящее чувство утраты, с которым я листаю страницы альбома Мухина, вызвано  ностальгией не по советской эпохе, а по радостным годам ее демонтажа.
Плохо, когда твоя жизнь затягивается настолько, что ты можешь засвидетельствовать, как история, завершая цикл,  возвращается к тому, что уже было; для всех окружающих ты – чужой!
                Октябрь 2024 г.

Примечание:   Игорь Мухин В поиске монументальной пропаганды  М.:treemedia, 2018