Часовое сердце Лейлы

Лукас не сразу осознал подвох. Кожа Лейлы соблазнительно мерцала в свете масляной лампы, словно перламутр, выловленный из морской пучины, а её запах — жасмин, смешанный с морской солью — напоминал о тайнах, которые женщины передают друг другу шепотом на рассвете.

Пальцы, украшенные кольцами с крупными  камнями, оставляли на его спине иероглифы, которые древние поэты назвали бы «письменами богинь», а губы её, сладкие, как гранатовое вино, но отравленные свинцом сомнений, казались созданными для того, чтобы губить святых. Шёлковые занавеси цвета спелого инжира, сотканные руками мастериц из далёких оазисов, танцевали в такт их дыханию, отбрасывая на стены тени, похожие на сплетённые тела влюблённых нимф. Но когда он различил тиканье под её левой грудью, то решил — это шум крови в его собственных висках. Пока не приник ухом к её грудине и не услышал: вместо сердца — часовой механизм, холодный и безупречный, как орбиты планет.

— Зачем ты это сделала? — прошептал он, отстраняясь, но её рука вцепилась в его запястье с силой, достойной кандалов.  Лейла вздохнула, и звук этот напомнил шелест засохших лепестков в книге стихов.

— Ты хотел страсти? Она здесь. Ты жаждал огня? Я — пламя без дыма, что не оставляет копоти на пальцах. Чего же ещё?

— Живого трепета. Шёпота крови, а не стука шестерёнок.

Лейла рассмеялась, и звук этот напомнил Лукасу звон цепей гребцов-невольников на корабле, уходящем в вечный шторм.

Её губы коснулись его горла, словно лезвие, готовое сделать надрез.

— Ты просил вечности? Она здесь. А ещё ты хотел меня всю — так возьми. Шестерёнки, плоть, пепел прошлого...

— Я хотел не пепла, а огня, — он провёл пальцем по шраму на её груди, тонкому, как нить судьбы. — Того, что горит, несмотря ни на что.

— Опытный хирург в портовой таверне вставил это… устройство. Говорил, оно лучше прежнего, живого сердца. Оно не предаст, не заплачет, не умрёт и его никому не разбить.

— Но оно и не оживёт, оттого оно ничего не чувствует, — вырвалось у Лукаса.

— Чувства — это грязь под ногтями, — резко села она, и механизм внутри груди ускорил ход. — Они гниют, превращаясь в жалость к себе. Моё новое сердце… оно стабильно.  Не сломается.

Она откинулась на подушки, и лунный свет, словно любопытный соглядатай, выхватил из мрака металлический блик под её кожей.

— Когда-то я любила. По-настоящему. До рвоты, до сломанных ногтей и рёбер, до криков «умри, если осмелишься уйти», до слез, стирающих звёзды с неба. Однажды я отдала всю себя мужчине. А он превратил мое сердце в костёр, чтобы сжечь мои крылья.

— Жизнь переоценена, — её голос дрогнул, словно гиря в часах замерла на мгновение. — Любовь оставляет шрамы. А я… я хочу контроль и уверенность.

— А если однажды механизм остановится?

— Я молюсь, чтобы этого не случилось, — прошептала она, и в её глазах, обычно холодных, как лунный свет, мелькнула искра страха.

                ***

"Любовь - ржавчина, а вечность - сплав. Во мне хронометр, отмеряющий вашу слабость". Фраза на зеркале оказалась не магией или пророчеством, а обычной гравировкой, сделанной самой Лейлой — иглой и кислотой. Она призналась в этом утром, кутаясь в простыню, похожую на саван:

—Это всего лишь предупреждение для дураков. Чтобы бежали, не спрашивая.  Каждого, кто видит механизм, я отпугиваю этим девизом. Чтобы не задавали вопросов. Чтобы брали своё и уходили.

— А я? — Лукас тронул её холодную ладонь.

— Ты… Ты не испугался, а спросил.

                ***

Они провели месяц в мучительно-сладком танце на краю пропасти, пытаясь обмануть реальность. Лукас водил её в бухту, где волны словно материнские руки, качали лодки. Он читал стихи Руми розах, что цветут даже в пепле.

Она самозабвенно танцевала босиком на мокром песке или ныряла в воду, оставляя на песке следы, похожие на полумесяцы. Ее тело там сверкало, как лезвие клинка в темноте. Смех Лейлы смешивался с рёвом прибоя, а когда она выходила на берег, капли на коже мерцали, как ртуть. Лунный свет обнимал её стройное гибкое тело - бледное, с синевой вен, словно реки на старинной карте.

Но однажды ночью, когда он, захлёбываясь слезами, сказал «я люблю тебя», Лейла замерла, и внутри её груди раздался щелчок — будто сломался главный пружинный механизм.

— Не называй это любовью, — она прикрыла его рот ладонью. Её пальцы пахли гранатом и железом, а  голос треснул, как пересохшая земля.  — Такие слова… они как ржавчина — разъедают механику.  Забивают шестерёнки как песок.

Он ушёл, не попрощавшись. А через неделю узнал, что Лейла покинула город. Слуги говорили, она отправилась к хирургу в порт — менять механизм на новый. «Старый стал давать сбои», — судачили кумушки, а матросы смеялись, попивая ром с горечью измены.

                ***

Прошел год. Дождь стучал по крыше, как скелет, требующий впустить его к огню. В таверне "Вечный шторм», где воздух был пропитан ароматом корицы и пота, а вино пахло смолой и тоской, Лукас увидел её. За столиком, заваленным картами морей, Лейла звонко и задиристо смеялась, пила гранатовый ликёр с незнакомцем в капитанском кителе. Его крепкие руки были исчерчены татуировками кораблекрушений. А её пальцы в кольцах с крупными камнями, гибкие, как змеи, чертили узоры на его ладони. Губы шептали обеты, которые она дарила, как фальшивые монеты.

Взгляды Лукаса и Лейлы скрестились и она на миг почти невинным жестом коснулась рукой груди,  будто проверяя, не проросли ли цветы сквозь металл.  В её зрачках — тех самых, что когда-то отражали их закаты — вспыхнуло что-то неуловимое: боль? предупреждение?

Но Лукас уже понял: её сердце не превратится в прах. Не износится. Оно будет тикать, пока миры не обратятся в пыль, напоминая тем, кто ищет любовь среди механизмов, что даже эхо не отвечает, если зовут его пустым именем.

Дождь неожиданно закончился. Он задумчиво вышел в ночь, где свежий ветер пел баллады о кораблях-призраках и нёс вдогонку аромат жасмина и морской соли. И впервые за долгие месяцы вспомнил не её роскошное тело, обёрнутое черным и подвижным как ртуть платьем, а тот день, когда она, беззаботно смеясь, бежала по волнам, а пена, словно кружевная лента, обвивала её лодыжки.

Лукас думал о том, что любовь не может быть шестерёнками, грамотно  подогнанные друг к другу. Настоящая любовь — это землетрясение, которое ломает механизм, чтобы в трещинах проросли цветы. Но некоторые предпочитают землетрясениям тиканье часов — вечное, безопасное, мёртвое.