В коммунальной квартире памяти

Рассказ опубликован в Сборнике философских литературных произведений "Необходимо и достаточно" в издательстве "Перископ-Волга", 2025.


ОЛЬГА СЕВОСТЬЯНОВА

В «КОММУНАЛЬНОЙ КВАРТИРЕ» ПАМЯТИ
Очень женская история

Бог обращается к человеку шёпотом любви, а если он не услышан – то голосом совести. Если человек не слышит и голос совести – то Бог обращается через рупор страданий.
Клайв Льюис

1.
Время повисло у меня на ресницах. Это было неприятно. Хотелось смахнуть его и открыть глаза. Я попыталась поднять руку, но она мне не подчинилась. «Где я? – мелькнуло. – Зависла между явью и сном? Или, может, умерла уже?.. Ну а что? В мои семьдесят – это обычная история... Надо бы помолиться…» Но все молитвы будто вылетели из головы. .В ушах гулко звенела тишина.
Сквозь ресницы над полуопущенными веками проникал свет. Из небытия будто выплыла «картинка» из моей жизни. Совершенно забытая. Потому что абсолютно неважная. Память вообще странная штука. Зачем-то помнит какую-то ерунду и напрочь забывает нужное. Вот для чего мне это помнить, спрашивается? Стою с чайной чашкой в руке, манерно оттопырив мизинец. Явно позирую. И сколько мне здесь? Лет семнадцать? Девятнадцать?
Вспомнила. Семнадцать! Точно! Я тогда только школу окончила. Решила сфотографироваться на память в ателье, а фотограф уговорил меня на «фотосессию» дома. Уверял, что сделает это совершенно бесплатно, исключительно из любви к искусству. Слова «фотосессия» тогда ещё в помине не было, а тяготение фотографов к молоденьким наивным девушкам была. Только я об этом не ведала. Двери ему открыла бабушка.
– Это ко мне! – выскочила я в прихожую, вырядившись в выпускное платье.
Бабушка неодобрительно подняла бровь – и так зло зыркнула на «художника», что было видно, как он расстроился. Мне прям жалко его стало. И за бабушку так неудобно. «Художник» засуетился и поспешил свести «сессию» к минимуму. Сначала щёлкнул меня с этой самой чашкой, а потом, на всякий случай озираясь по сторонам, как бы не огрести от злой старухи, осмелился нацепить мне на голову цветастый платок «для образа Алёнушки». Словом, смотрел он на меня только через глазок объектива. А потом, кося глазами в сторону, вышмыгнул из квартиры.
И к чему мне это вспомнилось жизнь спустя? Ничего примечательного. Кроме моих семнадцати, конечно. О-о-о! Семнадцать! Счастливое детство осталось позади, а заведомо счастливая жизнь была вся впереди. У нас, родившихся в середине прошлого века, не было сомнений в её прекрасности, и в том, что все дороги перед нами открыты. Опасности нам были неведомы. Сели в самолёт – и полетели кто куда хотел. Страна у нас большая. Мы были очень самостоятельными в свои семнадцать. И родители наши тогда не сходили с ума, хотя не было у нас мобильных телефонов. Напишешь им письмо – они и рады, а если позвонишь раз в месяц по межгороду – вообще счастливы.
Я улетела в Ленинград. Город мечты. В самый разгар белых ночей, которые оказались не такими уж белыми. Настоящие белые случились в моей жизни лет через десять на Крайнем Севере, где солнце застывает в небе на круглые сутки...
…Неимоверным усилием воли мне наконец удалось стряхнуть с ресниц застрявшее время… Оно взвизгнуло и с грохотом понеслось по рельсам.
2.
С диким скрежетом трамвай огибает угол дома на Большом проспекте Петроградского района – и несётся в сторону Васильевского острова. В этом доме на углу я сейчас живу. Снимаю там комнату на первом этаже, и этот трамвайный скрежет слышу почти сутки напролёт.
Вернее, жила… Сегодня бабка-хозяйка выгнала меня из дома. И теперь я еду на этом трамвае не знаю куда. Чтобы хоть ненадолго отключиться от реальности. «Хорошо хоть белые ночи, – растерянно думаю. – Может, и на улице ночевать придётся. Вот тебе и город мечты… И куда теперь?..»
Странно, взрослая жизнь оказалась не такой прекрасной и счастливой, какой представлялась со школьной парты.
– Вон отсюда! – орала бабка, брызжа на меня слюной. – Ишь, защитница тут выискалась!
Со старухой мы сразу не подружились. Она и так была мне неприятна, а после рассказов о том, как выжила в блокаду, я её вовсе возненавидела. Она почти хвасталась своей предприимчивостью. В то время она была молода, и к ней захаживали солдатики с пайком. Она варила им кашу. И котелок каши меняла на котелок крупы. Вот такой у неё был «бизнес».
Зато я очень подружилась с её невесткой Светой. Вернее, с невесткой её дочери. Сама свекровь жила где-то в другом районе и приезжала сюда только для контроля. В большой комнате жили бабка со Светланой и её двухлетним сынишкой, а вторую комнату сдавали мне. Муж Светы, по бабкиной легенде, служил в армии. Но соседи шептались, что находится он в местах не столь отдалённых.
Света старше меня всего-то года на три, но кажется мне очень взрослой. Она почти на голову ниже меня. Худощавая. Хрупкая. Прямые русые волосы разделены на пробор и аккуратно уложены во «взрослую» причёску. И только большие серые глаза да нежная улыбка выдают её молодость. Света работает медсестрой в больнице. Да ещё весь дом на ней держится. Её надсмотрщица бабка живёт за ней как за каменной стеной, и при этом поедом её ест. И косорукая-то она, и никчёмная, и страшная, и мать никудышная, а уж жена вообще никакая. Всеми этими наблюдениями старуха регулярно делится со своей дочерью. Особенно громко, когда невестка на дежурстве. Между собой они называют её не иначе как шлюхой.
Иногда, когда бабка укладывается на ночь, мы уходим со Светой на кухню и шепчемся чуть не до утра. Она рассказывает мне про свою невесёлую жизнь, а в горле у меня першит от жалости. Она давно уже разучилась плакать, а я то и дело заливаюсь слезами.
Сегодня день не заладился с утра, как только Света пришла с дежурства. Надо было покормить Алёшку, погулять с ним, да ещё к врачу его сводить на плановый осмотр. А потом ещё куча домашних дел: стирка, готовка, уборка.
Они с малышом уже стояли на пороге, когда из кухни в прихожую выплыла свекровь. За её спиной стояла старуха.
– Сколько ты ещё будешь измываться над нами, гадюка? – завопила свекруха. – Проститутка проклятая! Мама мне всё про тебя рассказала. Во все окна и двери к тебе тут мужики лезут, бесстыжая! А ты и рада?
Я просто ушам своим не поверила, что можно так оскорблять невиновного человека. Не помня себя, выскочила из комнаты.
– Как вам не стыдно говорить такие гадости? – голос у меня дрогнул, я чуть не заплакала от бессилия. – Ваша мама говорит неправду. Я свидетель, ни в чём ваша невестка не виновата.
От неожиданности тётка онемела. Они со старухой уставились на меня, как на привидение.
– Вон отсюда! Чтоб духу твоего здесь не было, – завопила бабка, придя в себя. – Ишь, защитница тут выискалась!..
Они вытолкали меня за дверь. Я машинально пошла по проспекту и села в трамвай.
3.
Меня на время приютили соседи. А вскоре ко мне сестра приехала. Мне было уже почти двадцать, а ей семнадцать. Она окончила школу и тоже поступила в институт. Надо было искать квартиру. В то время найти её было трудно, одни страшные коммуналки. А там творилось чёрт знает что. Не угадаешь. В одной из них жильё сдавал мужчина лет сорока. Взгляд у него был быстрый, немножко исподлобья и со странной косинкой. Кого-то он мне напоминал. Потом уже вспомнила. Фотографа! Точно так же на меня смотрел. Теперь-то я уже немножко догадывалась, что не к добру это. Хозяин показал мне комнату. А потом чуть не скороговоркой произнёс:
– Я в командировках постоянно… Иногда буду приезжать ночевать… Я скромненько, на раскладушке… – махнул он рукой на середину комнаты, обозначая место своего пребывания.
Я улыбнулась и молча направилась к выходу.
Жильё с трудом нашли в каких-то петербургских трущобах. Это был рабочий район неподалёку от завода. Зато сравнительно недалеко от метро. Пройти квартала три вдоль мрачного канала с вечно чёрной водой под вечно серым небом. Потом свернуть направо, преодолеть пустырь, проехать пару остановок на трамвае – и вот оно, метро.
Дом-колодец был ещё мрачнее канала. Вверху едва виднелся белёсый квадратик неба. Коммуналка находилась на втором этаже. В одной комнате обитала древняя глухая и слепая старуха, в другой пребывал запойный алкоголик, в третьей жил молодой белокурый парень ангельского вида, но со странным стеклянным взглядом, от которого по спине пробегал озноб. Сказали, что это правнук старухи.
Четвёртую комнату хозяева сдали нам. На двери висел амбарный замок. А с той стороны она закрывалась на крючок, как в туалете. Непонятно было, зачем он вообще был нужен. Можно сказать, поселили нас в настежь открытой комнате. Но отступать было некуда.
Комнатушка была узкая, как пенал. В ней всегда был полумрак. Стены лохматились остатками выцветших бумажных обоев. С потолка свисала тусклая голая лампочка. У стены стояла железная кровать с панцирной сеткой, на ней валялись грязный матрас и некое подобие подушек. К другой стене прислонился колченогий обшарпанный стол.
Большая неожиданность ждала нас ночью. Клопы кишели на стенах, падали с потолка и ползли снизу. Мы включили свет и заснули только под утро.
Однажды, придя с занятий, я легла на койку и отключилась. Сколько проспала, не знаю. Хотела проснуться, но время повисло у меня на ресницах. Надо было стряхнуть его, но рука мне не повиновалась. В этот момент раздалось два звонка в дверь. К нам. Я хотела встать, но не смогла. Услышала шаги. «Ну вот, всё равно надо открыть», – пронеслось в голове». В ту же секунду крючок сам собой с лязгом откинулся, дверь распахнулась – и в комнату вошёл человек. Я по-прежнему без движения лежала на кровати. Существо прошло мимо меня и вышло в окно. Наконец, оцепенение прошло. Я почти очнулась. Крючок на двери бешено крутился и остановился в тот момент, когда я окончательно пришла в себя.
– Чертовщина какая-то, – пробормотала я, не сообразив, что это был знак: бежать надо отсюда, из этой «нехорошей квартиры».
Утром мы проснулись от дикого женского крика за стеной. То ли к старухе, то ли к её правнуку приехала гостья. На другой день её увезли в больницу на «скорой». Голова, мол, у неё сильно разболелась. В больнице она умерла, а к нам заявился милиционер.
– Мы её даже не видели, – сказала я. – Только крик слышали.
Старуха была слепая и глухая. Алкоголик в вечном запое. Мы вообще не от мира сего. Только «ангел» со стеклянными глазами знает, что тогда случилось. А когда он среди бела дня начал ломиться к нам в комнату, нам пришлось срочно бежать. Мы чудом спаслись.
4.
Наконец-то я освободилась от цепкого морока, когда будто зависаешь между явью и сном. С трудом подняла тяжёлую руку, перекрестилась: «Господи, помилуй…»
– Да нет, не умерла, жива пока… – пробормотала с улыбкой. – Хотя в мои семьдесят – это обычная история, но, слава Богу, поживу ещё значит…
Солнечный луч упал на икону Спасителя – и вызолотил её.
– Хорошее начало, – сказала вслух. – Благодарю Тебя, Господи, за новый день!
О Боге я знала с детства. Бабушка тайком от «партейного» отца водила нас с сестрой в церковь. Она сказала, что Боженька от всего плохого нас убережёт, если будем хорошо себя вести. И я старалась.
Но чем старше становилась, тем всё дальше от Него отходила. В школе нас учили совсем другому. Там богом был дедушка Ленин. И мы поверили в него безоговорочно. Он стал нашей путеводной звездой. Это он дал нам такое счастливое детство и чудесную юность – и открыл перед нами все дороги в этот прекрасный мир. Мы были уверены, что живём в самой лучшей передовой стране. Мы первые полетели в космос и первыми вырастим сады на Марсе. «Вам жить в двадцать первом веке! – без конца твердили нам в школе. – Вы будете летать на другие планеты, как сейчас ездите на трамвае». Мы безоглядно верили каждому слову. Жалели только, что к тому времени уже состаримся. Надеялись, однако, что обязательно успеем изобрести какие-нибудь «молодильные яблоки». Ведь «мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Мы пришли в этот мир, чтобы приносить пользу, работать не покладая рук на благо всего человечества. Превыше всего мы ценили дружбу. И вера наша была крепка. Мы обязательно построим светлое будущее! И настанет мир во всём мире!
Сейчас трудно сформулировать, как именно я представляла себе это многообещающее будущее. Просто как надёжную твердь под ногами, незыблемый оплот всеохватного счастья. Выучусь, устроюсь на любимую работу, встречу свою «половинку». У нас будет дом, дружная семья, родятся послушные талантливые дети. Конечно, об этом не думалось так конкретно, но это было как само собой разумеющимся.
Я твёрдо знала, что для счастья нужно построить дом, посадить дерево и родить детей. Построила, посадила, родила. И тут выяснилось, что главный вопрос жизни остался: «Зачем?» Зачем пришла в этот мир? Зачем привела в него детей? Зачем живу? Зачем страдаю? Зачем умру?.. Я и не заметила, как это «Зачем?» превратилось в безумный вопль «За что?». Почему в мире так много зла? Почему оно случилось со мной? Для чего всё было? В чём смысл? Порой в бессонную ночь так накатывает, что бесконечно посылаешь эти вопросы небу до самого рассвета.
Сегодня хоть поспала. Если бы не этот морок под утро. Стряхнула его – и время дрогнуло и снова понеслось с бешеной скоростью. Говорят, что суточные 24 часа сократились теперь до 18. Снова день пролетит незаметно. Растворится в вечности. И следа воспоминаний не останется. Хотя кто её поймёт, эту память. Зацепится за что-нибудь, порой за мелочь какую-нибудь, – и вот помнишь её всю жизнь. Зачем?
Мелькают с экрана компьютера кадры моей жизни. Вот я с родителями иду по улице города. Уличный фотограф нас тогда щёлкнул. Лет шестнадцать мне здесь. Здоровая уже девица ростом с папу. Улыбаюсь. Счастливая! Так почему мне сейчас вспоминается мамино лицо в слезах? Что я ей тогда наговорила? И почему была так легкомысленно жестока?
Фотографии можно уничтожить, неприятности можно забыть. Но всё небо над нашими головами заполнено этими созданными нами «картинами» жизни, которые никуда не исчезают. И там их видит каждый. И как же мало среди них красивых и как много пустых, безобразных и стыдных.
– А это когда было? – бормочу себе под нос, всматриваясь в очередное фото на экране. Стою на Невском в Ленинграде. Студентка ещё. Лет двадцать. В университете училась. А здесь сколько мне? Ого! Пятьдесят уже? Круто! Снова на Невском, с дочерью.
5.
В молодости пришлось мне расстаться с любимым городом, но всю жизнь по нему тоскую. Моя мечта осуществилась на дочери. Она живёт теперь в Петербурге, а я к ней в гости приезжаю. «Лучше бы о Голливуде мечтала…» – мрачно шутит она.
А мне Голливуд на кой сдался? Иду по Невскому почти как в юности. Только мне сейчас не двадцать, а пятьдесят. Больше полжизни прошло. И уже наступил, кстати, тот самый заветный двадцать первый век. Только светлое будущее не наступило.
Иду. Глазею по сторонам. Кто-то идёт мне навстречу. Лицо очень знакомое. Молодая девушка в коротеньком клетчатом пальтишке. Волосы длинные по плечам. Улыбается…
– На меня похожа… – ёкает сердце. – Лет тридцать назад. Это я?.. Не может быть… Что ей сказать? Надо срочно вспомнить что-то очень важное из моей жизни, чего я тогда не знала, и предостеречь её…
Она стремительно ко мне приближается, а мысли лихорадочно мечутся в голове: «Что посоветовать? О чём предупредить?..»
Она пролетает мимо со счастливой улыбкой, а я оборачиваюсь и долго смотрю ей вслед. «Куда это она бежит? – пытаюсь вспомнить. – На свидание, что ли?»
На свидание, конечно. Куда ещё так бежать в двадцать?
– Ты чего тормозишь? Давай быстрее. Я опаздываю, – окликает меня дочь.
– Да-да, сейчас…
Ей тоже двадцать, и она тоже куда-то спешит. Что мне сказать ей в мои пятьдесят? От чего предостеречь?.. Может быть, от этого странного недовольства, которое с недавних пор поселилось в душе из-за неудобного вопроса «Зачем?» и ночного вопля «За что?»?
Дом построен. Деревья посажены. Дети выросли. В этом и был смысл моей жизни? Но ведь она ещё не закончена. Что же не сделано? Вроде всё сбылось, о чём в двадцать даже не думалось, но было само собой разумеющимся. Любимое дело, «вторая половинка», хорошая семья, талантливые послушные дети. Разве что с послушными детьми я промахнулась… Да со светлым будущим все мы обломались…
– Чем же ты недовольна?
– Чем, чем? Для чего вообще жила? Неужели теперь остаётся только смерти ждать? И не добилась я ничего.
– А чего хотела добиться?
– Ну, не знаю… Умру – и ничего от меня не останется?..
– Как не останется? А дети?
– Что дети? Они сами по себе. У них своя жизнь. Они даже не у всех людей есть. Что же, у кого их нет, вообще зря жили?..
«Стоп! – вдруг резко останавливаюсь я, прервав внутренний диалог. – Это ведь она к нему на свидание бежит! Точно. К нему! Ой-ёй-ёй… Что же делать? Как предупредить? Он же её обманет. Разрушит её жизнь».
Мы познакомились с ним совершенно случайно. Он был на несколько лет старше и казался очень умным. И я по уши влюбилась. Взгляд у него был прямой, никуда не косил, а глаза живые, не стеклянные. Ему можно было доверять. Он пел мне песни, рассказывал всякие байки и яркими красками живописал наше совместное прекрасное будущее. Потом он куда-то таинственно исчезал. И появлялся всегда внезапно. Вроде в командировку сюда приезжал… Мы целый день бродили по улицам. Встречаться нам было негде. И он, такой затейник, придумал поход в лес. Взяли напрокат палатку, спальные мешки, котелок, купили тушёнку и макароны – и сели в электричку. Нашли прекрасную полянку. Он ловко обустроил наш райский шалаш. Я откровенно любовалась его мужской силой и чувствовала себя на седьмом небе от счастья.
– Надо для костра что-то добыть, – бросил он. – А ты пока тут разберись.
Я залезла в палатку, устроила уютное гнёздышко. И тут грянул гром. Самый настоящий. Сквозь брезентовые стены сверкали молнии. На палатку обрушился ливень. Мне стало жутко. Показалось, что он больше никогда не вернётся – и я останусь в этом аду без него навечно. Но тогда он вернулся. Весёлый, насквозь промокший. И мы страстно любили друг друга в этом блеске молний под сокрушительные удары грома…
6.
«Ведь обманет он её, – мысленно качаю я головой. – И останется она одна, бедная, с дитём на руках… Сколько же ей придётся пережить…»
– Ну что ещё? – недовольно останавливается дочь. – Я же сказала, что спешу. Ты идёшь или нет? То без конца учишь меня, как жить, а то молчишь целый день…
Она строго глядит на меня. Так, наверное, прокурор смотрит на обвиняемого. Да нет, она любит меня, конечно. Просто воспитывает. Говорит мне в глаза о моих недостатках, чтобы я исправлялась. Для моего же блага.
– Ты меня вообще любишь? – то и дело спрашивает она.
– Больше всех на свете.
– Неправда. Не умеешь ты любить. Я чувствую. Если бы ты меня любила, я бы так не страдала.
– А что случилось у тебя?
– Ты ещё спрашиваешь? Всё душу мне развиваешь, об идеалах твердишь, о добре каком-то… А где они, эти идеалы? И куда подевалось это твоё добро? Ты вообще подумала, как мне жить с такой душой в этом ненормальном и совершенно недобром мире?
Я опускаю голову.
Иногда мне так хочется с ней поменяться. Хоть на один день стать её дочерью и посмотреть, как она будет выполнять свои требования ко мне.
«Хотя… – вздыхаю я про себя. – Что можно было ожидать от этих несчастных детей, юность которых пришлась на последнее десятилетие века? Кто же знал, что придёт такое подлое предательское время? В отличие от нас, не было у них никаких надежд на светлое будущее. Многие их ровесники лежат на кладбище: погибли от наркотиков, СПИДа, алкоголизма, бандитских разборок и проституции. Нам и присниться не могло, что такое может случиться в канун осуществления нашей радужной мечты о двадцать первом веке. Но у нас-то эта мечта была, а у них навсегда поселился в крови страх перед будущим».
– Вот когда сама родишь, поймёшь, – бормочу я.
– Что пойму? Что не надо было рожать? Не хочу я приводить детей в этот страшный мир, чтобы они тут мучились, – отрезает она. – Пусть они сидят у Бога. Им там лучше.
– Что? – растерянно переспрашиваю. – Если бы я так рассуждала, тебя бы не было…
– Супер. Не мучилась бы сейчас. Я не просила меня рожать. Рожать – это родительский эгоизм.
Я с недоумением смотрю на дочь, пытаясь прийти в себя от услышанного. И никак не соображу, что ей сказать, как её переубедить. В голове у меня всё путается… Дочь, которая никому не верит… Та я, что бежит на то роковое свидание… И ничего уже не исправить?
– Мне надо срочно позвонить! – говорю невпопад. – Предупредить её надо. Обязательно предупредить, чтобы не ходила на то свидание.
– Кого? – озадаченно смотрит на меня дочь.
– Её… То есть себя… В общем, неважно…
– Супер! Ты соображаешь, что говоришь?..
Я вытаскиваю мобильник, набираю свой номер и слышу короткие гудки. «Абонент занят», – сообщает автомат.
– Конечно, занят, – шепчу себе под нос. – Это же мой номер. У неё-то телефона нет, не было их ещё тогда...
– Да сколько можно! – не выдерживает дочь. – Я ухожу.
– Да, иди уже… Я тут пока посижу… Погода хорошая… А ты куда вообще-то?
– Неважно. Встреча с другом.
– С каким другом? – настороженно включаю маму. – Хороший человек?
– Всё норм.
Она мгновенно улетучивается, а я перехожу на другую сторону улицы и сажусь на скамейку в Екатерининском скверике. Здесь же я сидела в юности. Здесь мы и познакомились тогда с возлюбленным. Я так же сидела на лавочке и читала книжку. К экзаменам готовилась.
«Сейчас спросит, что я читаю, – с сарказмом подумала, боковым зрением заметив его приближение. – Все парни об этом спрашивают».
Но он подошёл и молча сел рядом.
– Прекрасная погода, не правда ли? – сказал он чуть погодя, мечтательно глядя вверх на лёгкие июньские облака. – Город мечты и белых ночей…
Я вздрогнула и подняла глаза от книги.
– Вы что, умеете читать мечты?
– Запросто, – засмеялся незнакомец. – Тем более мечты таких девушек…
– Каких таких?
– С такими длинными ногами. Смотрю, это не девушка сидит, а просто олень какой-то!
Он любил делать комплименты. И делал это так виртуозно, что сердце таяло. Мы проговорили с ним несколько часов обо всём на свете. С ним было очень легко. И я бежала к нему на свидание сломя голову. А позже одна гуляла здесь с ребёнком.
– Ну и что бы ты сейчас ей сказала, если бы «дозвонилась»?
– Чтобы она не ходила на это свидание. Что этот человек бросит её.
– Думаешь, она бы тебя послушалась?
– Конечно нет. Я никого не слушалась. Считала, что сама всё знаю.
– Не можешь предостеречь себя, предостереги сейчас дочь. У неё-то есть телефон.
– Зачем? Она меня точно не послушает.
– Так чего же ты хочешь? В своей жизни ничего не можешь изменить, а других всё поучаешь… Вот честно скажи, что бы ты хотела изменить, если бы могла?
– Не знаю… Чтобы не мучиться сейчас вопросами «Зачем» да «За что».
– Ещё лет двадцать проживёшь – и всё станет ясно.
– Думаешь?
Сижу на скамейке и смотрю на толпы людей, идущих по Невскому проспекту. Непрерывным потоком движутся они в противоположные стороны, порой сталкиваясь лбами и даже этого не замечая. И всё больше и больше появляется среди них существ с пустыми стеклянными глазами, от которых по спине пробегает озноб.
7.
Бог знает как занесло меня в этот провинциальный городишко. За несколько десятилетий я его так и не полюбила, всю жизнь мысленно пребывая «на брегах Невы». По-прежнему существуют где-то в пространстве города детства, витает в небесах призрак Ленинграда-Петербурга, так и оставшегося городом-мечтой, всё гуляет за полярным кругом метельный ветер моей молодости, а этот маленький городок в центре России стоит незыблемо – со всей своей сермяжной правдой жизни. Здесь теперь находятся могилы родителей. Здесь, наверное, обрету и я последнее пристанище…
Хотя кто знает. Жизнь так переменчива. Что там ещё ожидает меня за поворотом? Пристально всматриваюсь в туманную даль… Ничего не видно… Зато назад смотри, сколько хочешь… Вереницей проплывают перед глазами женские лица и судьбы…
– Не знаю, что делать… – плачет подруга. – Одноклассник издевается над моей дочкой. В третьем классе ещё только, а такой зверёныш. Сегодня снова избил мою Наденьку. Вся в слезах из школы пришла.
– Так что ж ты молчишь? – сочувственно восклицаю. – К директору иди, жалуйся.
– Да сколько раз уж ходила… – обречённо машет она рукой. – Бесполезно. Перевожу её в другую школу.
– Неужели управу на него не найти?
– Там мать такую оборону заняла. Не пробить.
– Кто такая? Я её знаю?
– Да все её знают… Высокая такая… противная… Шлюха… Не местная. Своих шлюх у нас, что ли, не хватает?
– Лена, что ли, её зовут?
– Да… Она…
С Леной у нас было шапочное знакомство. Так, кивали друг другу при встрече. Примелькавшееся лицо. Впрочем, в таких городишках много таких примелькавшихся. А уж эту невозможно было не заметить. Роковая красавица. Высокая жгучая брюнетка с чёрными глазами под бровями вразлёт. Да, не местная она была, отличалась от всех породой. А уж сколько сплетен о ней ходило – не передать. Жизнь-то на виду у всех проходила. Бабы ей косточки перемывали, а сами тайно завидовали, конечно. И красоте её, и любовнику её высокопоставленному. Я тоже, грешна, про себя её осуждала. Семью чужую разбивает. Нехорошо это.
И вдруг совершенно неожиданно Лена стоит у меня на пороге.
– Можно поговорить? – неуверенно спрашивает.
Я растерялась.
– Конечно… Проходи… – пробормотала.
Она так сухо и бесстрастно выложила мне всю подноготную своей нелепой жизни, что у меня от жалости запершило в горле. Она-то уж давно разучилась плакать, а я то и дело заливалась слезами.
Детство у Лены было всем на зависть. Отец был военный высокого чина, мать занималась исключительно ею. У неё было всё, чего не было у других детей. Да к тому же была она умница и красавица. И образование ей родители отличное дали, и замуж выгодно выдали. Муж у неё тоже был не из последних в их портовом городе. Большой пост занимал в таможенной службе. Дом был полной чашей. Вскоре родился сынок, красотой весь в мать. Со стороны казалось, что она безмерно счастлива всем на зависть. Никто не знал о её тайной беде.
Супруг Лены оказался патологическим ревнивцем с садистскими наклонностями. Он уничтожал её постоянным унижением и запугивал, что отберёт сына, если она не будет молчать. Она терпела, старалась угодить, а по ночам плакала в подушку от бессилия. Но когда в ход пошли кулаки, не выдержала. Взяла сынишку и убежала к родителям. Те были в ужасе, увидев свою любимую дочь в синяках и ссадинах.
Супруг преследовал Лену так грубо, что отец принял жёсткое решение: купил дочери квартиру в городе подальше от дома и отправил её туда с внуком. Так она оказалась на чужбине одна с малым ребёнком на руках. К самостоятельной жизни Лена была совершенно не приспособлена, ей всегда требовалась опора. И хотя мужским вниманием она не была обделена, создать семью так больше и не сумела.
Когда умер отец, мать переехала к дочери. Ей казалось, что теперь смысл её жизни во внуке – и она обрушила на него всю свою недотраченную любовь. Характер у мальчика был трудный. Ему доставляло удовольствие издеваться над слабыми. Мать внутренне металась, а бабушка горой стояла за внука, слепо оберегая его от всех наказаний.
– За что? – то и дело восклицала Лена, в очередной раз придя ко мне в гости. – Не знаю, как быть. Сегодня снова избил одноклассницу. Паршивые отцовские гены… Родители девочки требуют отправить его в специнтернат. Но ведь он один у меня… И мать слышать не хочет, что он в чём-то виноват… Мы с ней уже переругались из-за него…

Спустя несколько лет бабушка слегла от инсульта и больше уже не встала. Она лежала одна в пустой комнате, из которой внук вынес всё, что можно было продать. Лена бегала по церквям, отмаливала сына-наркомана. Когда он в очередной раз выгребал из дома то, что ещё оставалось, она сама звонила в милицию и отправляла его в тюрьму. Чтобы хоть немного передохнуть. В тюрьме он и умер от СПИДа.
Лена пережила сына на несколько месяцев. Измученная длительным горем, она заболела раком. Несколько месяцев мать и дочь лежали в разных комнатах в пустой квартире, так и не примирившись. А после смерти дочери мать осталась совсем одна, и ушла в мир иной в полном одиночестве. И лежат они теперь все в разных местах, похороненные чужими людьми. Как будто и не существовало на земле этой семьи. Но зачем-то остались они жить «в коммунальной квартире» моей памяти рядом с другими душами, встретившимися мне на перекрёстках земной жизни. И находятся теперь в ней все рядом, через стенку друг от друга. И тревожат, тревожат мою душу.
Зачем мне это помнить? Зачем? Чтобы научиться не осуждать? Не завидовать «красивой картинке» внешнего? Сочувствовать слабым? Плакать с плачущими? Молиться за ближних?

***
Круговерть молодости быстро закончилась, годы зрелости пролетели – и я окончательно осталась наедине с собой. И беседуем теперь друг с другом сутки напролёт. Особенно в бессонные ночи.
– Ну, как тебе живётся в долгожданном двадцать первом? Четверть века уже позади. На Марс часто летаешь?
– Издеваешься?
– Нет. Просто шучу.
– Не смешно.
– О чём ещё вы мечтали? О том, что будете жить при коммунизме? Не будет никаких бед и страданий. Не надо будет думать о хлебе насущном. У всех будет абсолютно всё необходимое. Все будут добровольно трудиться не за деньги, а для своего удовольствия на общее благо.
– Да ладно тебе, что теперь об этом говорить…
– Жаль, слово «утопия» вам было неведомо…
– Да слово-то мы знали. Учили нас хорошо. Только одно дело философия, а другое жизнь.
– О мире во всём мире, похоже, тоже не сбылось?
– Только не об этом… Больно очень.
– Выходит, ничего у вас не сбылось...
– Да, не готовы мы оказались к злу и страданиям, слишком наивными были, доверчивыми. Но не может наше великое стремление к самопожертвованию, добру и светлым идеалам даром пропасть.
– Только теперь это великое самопожертвование почему-то называют великой дуростью.
– Кто называет?.. Те, кто все идеалы предал и продал? Мы себе не изменили. Семена посеяны. А значит, они обязательно прорастут.
– Ну-ну…
– Не верю я, что жизнь зря прошла… Не может этого быть…
– Тогда зачем сомневаться? Может, и не надо бесконечно задавать эти странные вопросы «Зачем» да «За что»? Прошлое не изменить. Зачем о нём вспоминать? Просто жить сегодняшним днём.
– Может быть. Но помнить надо. Голос совести очень болезненная, но очень полезная вещь. Учит любви.
Встаю с кресла и подхожу к окну. Во дворе ещё темно. Качаются перед глазами ветви берёз, напоминая о вечности. Будто время в них запуталось – и на миг застряло между явью и сном. В ушах привычно звенит тишина. Но уже светлеет сквозь крону деревьев сиреневое предрассветное небо. Ещё чуть-чуть – и закончится эта бесконечная бессонная ночь. И время снова рванёт вперёд. И на землю обрушатся потоки солнечного света. И наступит новый дарованный мне день. Так хочется прожить его легко и чисто. И, как в детстве, услышать наконец шёпот любви. И смотреть в будущее без страха и тревоги. Господи, помоги! На всё воля Твоя.