11 сон - История рамки, любви и трещины

В одиннадцатом сне я — рамка. Простая, деревянная, слегка тёмная от времени, с крошечной трещиной на углу.

Трещина на углу появилась в тот день, когда они впервые поссорились. Тогда он случайно задел рамку, и она упала. Они оба подняли её и рассмеялись, не придав значения.

Но потом она стала обращать внимание на трещину, никогда не пытаясь исправить... А он начал говорить: «Выброси эту рамку, она треснутая. Не к добру это». Но она не слушала.

Я висела на стене, держа в себе их фотографию. Двое улыбающихся людей на кухне. Она прижимается к нему, его рука — на её плече, и всё это как будто шепчет: «Навсегда».

Когда-то она вешала меня с осторожностью, как будто я была произведением искусства, а не простым куском дерева.
— Наконец-то эта фотография на своём месте, — сказала она, отступая назад, чтобы посмотреть на меня.
Он встал за её спиной, обнял её за плечи и тихо произнёс:
— Это чтобы ты помнила, что теперь всегда будешь под моей рукой.
Она рассмеялась, её волосы скользнули по его руке. В тот момент, возможно, они и вправду верили в «всегда».
Но «всегда» и «навсегда» редко знают, как держать своё слово.

Их разговоры со временем стали короче, но слова всё ещё находили друг друга.
Её смех звучал реже, но он всё ещё был.
Его взгляд всё чаще был направлен на телефон, но он всё ещё иногда ловил её глаза.

Я думала, что это просто облако. Лёгкое, мимолётное, которое уйдёт с первым солнечным лучом.
Я надеялась, что это временно.
Но тут начала наступать тьма.

Это была не буря, а что-то более коварное. Она заполняла комнату медленно, как прилив, оставляя за собой только тёмную солёную гладь. Их буря была тишиной.

Сначала она обжилась в углах комнаты — чёрные коты, свернувшиеся в тенях отложенных разговоров.
Потом — взгляды, которые не встречались.
А потом тишина стала таким вязким густым сиропом, что я чувствовала, как она проникает в трещину на мне, пытаясь расколоть меня изнутри.

Иногда я думала: может, трещина, которая появилась на мне, передалась им?
Я винила себя. Я пыталась удержать их. Я крепче обнимала фотографию, желая сшить их рвущиеся нити. Но каждая новая попытка как-будто бы делала мою трещину глубже и темнее.

Она пыталась... Её взгляд задерживался на мне дольше, чем раньше. Её пальцы иногда проводили по стеклу, как будто она хотела стереть не пыль, а что-то большее — чувство, что всё рушится. Но трещина оставалась. Она не знала, как её исправить, как склеить.
А он... Он старался вообще не смотреть на меня.

Их разговоры становились ещё короче. Её взгляд всё ещё цеплялся за него — но теперь это была любовь-альпинист, карабкающаяся по обрывам невысказанного. В глубине глаз метались неозвученные «почему», подобно ночным бабочкам, разбивающим крылья о фонарные стёкла. Они кружили в безмолвном танце, отражаясь в стеклянной глади его отчуждения — том самом профиле, что теперь часто был повёрнут к экрану телефона.

Её голос замирал на полуслове, как будто она боялась услышать ответ. Она отворачивалась к окну, а он всё делал вид, что занят мерцающим прямоугольником в ладони. Слова, словно пробуя воздух, зависали в комнате, а потом исчезали, не найдя отклика.

Я старалась держать их прошлое, но чувствовала, что настоящее скользит сквозь мои углы, как песок.
Я не могла их удержать.
Мне лишь оставалось наблюдать, как пиксели их общего мира рассыпаются на отдельные точки.

Я видела, что тьма, заполнявшая всё вокруг не была врагом. Она была пространством, где каждый из них мог услышать себя. Но вместо того, чтобы принять её, они пытались её избежать, и от этого трещина становились глубже.

В ночь, когда она сняла меня со стены, на улице шёл дождь. Капли стучали в стекло, как будто умоляли впустить их погреться.
Она смотрела на фотографию долго, будто пыталась вспомнить, каково это — верить в «навсегда».

Её пальцы скользнули по стеклу, очертили его лицо, потом своё. Я поняла: она не пыталась вернуть те мгновения. Она прощалась.
Она не плакала. Я заметила это. Она уже не плакала...

Когда-то слёзы были её способом цепляться за это «навсегда», но теперь её глаза были сухими. В их глубине я видела только усталость.
Она улыбнулась. Но это была странная улыбка — лёгкая, почти незаметная, такая, которой улыбаются перед тем, как отпустить руку.
И она сделала это.
Она достала снимок.

Сначала я подумала, что она разорвёт его, уничтожит их «навсегда». Но нет. Вместо этого она вынула фотографию из меня с такой осторожностью, словно боялась повредить её.

Я не могла понять: она хотела избавиться от воспоминаний или сохранить их?

Я почувствовала, как её руки стали мягче, почти трепетными...
Снимок казался тонким, хрупким. Она держала его долго, будто пыталась впитать в себя остаток того тепла, которое он когда-то хранил. И вот её пальцы сложили его пополам, так, чтобы его лицо исчезло за её.
А потом она сжала меня крепче и... направилась к мусорному ведру.
Я думала, что она остановится.
Я надеялась, что меня отложат, как делают с вещами, которые хочется забыть, но невозможно выбросить. Но она этого не сделала.
Я для неё была грузом.

Может, она думала, что трещина на мне стала символом их трещин, что она перешла от меня к ним... Как и он, когда говорил: «Не к добру это».
Она шагнула к мусорному ведру и бросила меня туда.
Я ударилась о металл с глухим стуком. Это был конец.
Конец моей истории, но не их.

Фотографию она убрала в ящик. Потому что её нельзя было выбросить. То, что было на ней, оставалось слишком настоящим, даже спустя время. Она ещё любила. Только теперь её любовь стала другой. Без рамок.

Меня больше нет в её доме.
Может, потому что она решила, что нужно избавиться от рамки, чтобы перестать быть заложницей её границ.
Интересно, чем там всё закончилось...
Может, без рамок «навсегда» стало реальнее...?
Может, без рамок, без границ, без напоминаний ей будет лучше?
Может быть, её прошлое сможет дышать свободно, без стеклянных перегородок?
Я надеялась, что без рамки их «навсегда» сможет снова обрести смысл — уже другой, без трещин...

Спустя время я оказалась на свалке. Под слоем хлама, среди ржавого металла, осколков стекла и сломанных вещей. Меня окружало прошлое, которое никто больше не хотел помнить.

Ветер-скиталец танцевал ча-ча-ча с мусорными пакетами. Его руки-порывы подбрасывали в воздух конфетные фантики — яркие, как невыполненные обещания, — они пахли плесенью и одиночеством и падали обратно, сливаясь с землёй в грязную палитру «навсегда». Здесь боль кристаллизовалась в ржавые звёзды на металле. Если лизнуть — останется на языке привкус старых ключей, потерявших свои замки. 

Честно признаться, мне было грустно.
Она швырнула меня в небытие, приняв за зеркало своих сломов — будто моя трещина пустила корни в их «навсегда», разорвав их на «я» и «ты». Но я-то знала правду: их клятвы рассыпались не от трещины в моём углу, а от страха заглянуть в собственные расщелины. 

К тому же... их «навсегда» вообще-то осталось. Оно свернулось калачиком в глубине ящика, куда она его положила. Сгиб на фотографии был дверной щелью: достаточно толкнуть — и свет хлынет внутрь, смешав «было» с «может быть». 

И вот даже на свалке я чувствовала их. Их боль, их одиночество, пустоту, которая на самом деле - их несказанные слова.
Не знаю, как это назвать... И уж точно не знаю, почему я это чувствовала... Виной тому, кажется, квантовая запутанность? Об этом мне сказал столик, который принадлежал ученому, которому недавно дали Нобелевскую за это.
Я плохо поняла, ведь... Я чувствовала её... Её дыхание, её боль, её шаги по пустой комнате, по улице, без его руки в её руке.
И я чувствовала его. Его попытки заглушить пустоту, отвлечься, закрыться от пустоты-тишины, которая не исчезала, а становилась громче.
Я чувствовала синхронизацию между ними. Когда она плакала — его сердце сжималось в такт её рыданиям. Когда он думал: «Может, написать ей?» — её пальцы сами тянулись к телефону, будто ловили эхо его мыслей.
Столик называл это «нелокальностью страдания». Я же видела проще: любовь не исчезает. Она дробится, как стекло, и каждый осколок ранит обоих.

Спустя время что-то поменялось... У неё шаг стал лёгким, без боли, а взгляд стал направлен куда-то внутрь. Его шаги оставались тяжёлыми, но теперь в них чувствовалась борьба с самим собой. А потом в нём начала прорастить искра решимости.

Они молчали неделями, но между ними вибрировала та нить, что тоньше паутины — незримая, но прочнее стальных канатов. Она звенела в такт их сердец, передавая то, что они не решались сказать вслух. 

И однажды он не выдержал. Я почувствовала, как он поднялся с дивана, подошёл к телефону, открыл файлы. Я знала, что он ищет. И он нашёл. Ту самую фотографию, которая лежала в её ящике сложенной пополам, их «навсегда».

Он смотрел на их улыбки. Долго.
Он смотрел на их лица, запечатлённые в моменте, когда они ещё верили.
Он вспомнил меня. Рамку, которая так отчаянно пыталась их удержать. Вспомнил, как я держала их улыбки, как мои углы пытались сохранить то, что они сами не могли удержать.
Вспомнил трещину, которая так пугала его. И понял, что я не была виновата. Иногда трещины не разрушают — они показывают, где что-то нуждается в укреплении.
Трещины — путь, через который что-то можно соединить.

А меня, тем временем, подхватила лента переработки. Меня разрезали, разламывали, превращали в опилки. Я ждала боли, но вместо неё пришло облегчение — трещина, наконец, раскрылась настежь, выпуская наружу всё, что я так долго держала внутри.Я не чувствовала боль, я чувствовала, что становлюсь чем-то новым. Я радовалась, что трещина исчезла.

На следующий день он приехал к ней. Постучал в её дверь. Она открыла. Её лицо было уставшим, но в глазах теперь не было отчаяния. Только свет. Тот самый, что появляется, когда тьму уже не боишься.

Он зашёл в квартиру и искал глазами меня, ту рамку и фотографию в ней. Но меня не было.
Пальцы его сжались в кулаки, потом разжались. Повернулся резко, будто вспомнил что-то, и двинулся к тумбочке. Нашёл фотографию сразу; он будто знал, что она её не выкинула; взял, бережно разогнул, положил перед ней.

— Я думаю, мы можем попробовать ещё раз, — сказал он. 
Она улыбнулась: 
— Без рамок? 
— Без рамок, — ответил он. 

И в тот момент, когда её пальцы коснулись его руки, тишина-пустота ушла. Их трещины стали мостами. Они больше не пытались спрятаться за рамками, они смотрели друг на друга без страха.

Теперь они знали, что любовь — это не
«навсегда». Это бесконечный выбор. День за днём, шаг за шагом — быть рядом, даже когда ветер перемен пытается разметать дорогу. 

Буря закончилась. Тьма в комнате стала мягче, свет больше не боролся с ней. Вместе они просто были.

А я? Я больше не рамка. Мои трещины исчезли, но я сохранила их историю в своей пыли. Возможно, однажды я снова стану частью чьей-то жизни, снова обниму чьё-то «навсегда». Теперь я знала: конец — лишь дверь. И за ней — бесконечность начал.

P.S. Через месяц мою мякоть спрессовали в грубую плотную бумагу.

Он купил меня случайно — открытку — привлекли шероховатые прожилки, напомнившие почему-то трещину на рамке.

«Люблю тебя», — написал смущённо и подарил ей.

Теперь я стою на полке рядом с той самой сложенной пополам фотографией.

Иногда, когда они ссорятся, кто-то из них берет её и меня, проводит пальцем по мне  — и внезапно находится слово «прости»

P.P.S. На мне мелко написано: "Сделано из вторсырья", но они, кажется, не заметили.