Заповедный лес отдельные сказки Сказка о верности

СКАЗКА О ВЕРНОСТИ

1.
 
Давным-давно правил Эристаном шах Кей-Ковур. Великими победами над могучими врагами прославилось его царствование. Семнадцатилетним юношей вскочил Кей-Ковур в седло и более тридцати лет не сходил с коня, расширяя и укрепляя границы своего государства. Множество стран склонило колени перед знаменами Эристана, десятки племен и народов наполнили торговые площади столичного Барута, порты двух морей посылали к не изведанным берегам корабли эристанских купцов.
Наконец, в пригожий майский день седобородый шах доскакал до своего дворца, бросил поводья подбежавшим слугам и усталым шагом прошел в тронный зал, где завоевателя мира ожидал его первый советник и единственный друг визирь Артабан. Министр торопился дать отчет о том, как в течение долгих десятилетий приумножал рачительным правлением добытые в войнах богатства, как мудро управлял покоренными землями, не допуская даже малейшей искры народного гнева, как пуще глаза берег увядавший без мужской ласки многочисленный шахский гарем. Однако повелитель остановил велеречивый поток слов, произнеся в наступившей тишине:
– Все напрасно! – морщинистая рука старого воина закрыла лицо.
– Что, мой господин, кажется тебе напрасным? – Артабан присел на ступеньках трона.
– Все! Вся жизнь! Годы напролет я гнался за удачей, настиг ее, создал огромную империю, и теперь, на склоне лет, должен был бы насладиться заслуженным уютом и покоем, но нет! Горек мой уют, тревожен покой! Чувствую, что день ото дня тают силы, и скоро боги призовут меня на свой поднебесный пир, но кому же я оставлю плод своих неустанных трудов?! Кто станет править страной после моей смерти?! Где толпы моих наследников?! Нет их! В сражениях и битвах недосуг было думать о таких мелочах, а нынче слишком поздно! Сегодня я просто сгорю от стыда, переступив порог гарема! – и глаза владыки увлажнились скупыми слезами.
– О, повелитель, – покачал головой Артабан: – выслушай внимательно то, что скажет твой преданный друг. Взгляни, я старше на целых пять лет, а последней жене моей едва минуло шестнадцать. Да, она уже не родит от меня, зато, сколько радости доставляет мне обучать это юное создание премудростям любовных утех, сколько сладостных мгновений пережило ее прекрасное молодое тело в моих объятиях, сколько неги и верности вижу я в глазах той, которая познала со мной всю бездну наслаждений. И счастлив я! И не нужно мне ничего, кроме как любить ее, заботиться о ней, ощущать тепло ее души! И знаю, наши сердца перестанут биться в один час и миг. Ибо никакие обманные порывы любви молодых повес никогда не заменят последнюю любовь старика. Так что, печаль твоя, вовсе не печаль. Ее легко разгонит всего лишь один нежный поцелуй алых губ.
– Пусть не огорчает тебя, о, великий из великих, и отсутствие наследника, – продолжил визирь. – Да, ты не баловал вниманием своих жен, и, возможно, сегодня уже не прорастут в их лонах семена новой жизни, но ведь мои люди, постоянно находясь подле тебя, вели летопись не одних только сражений. За прошедшие годы ты вошел к ста восьмидесяти трем женщинам, двадцать из них понесли, восемнадцать благополучно разрешились от бремени семью мальчиками и одиннадцатью девочками. Все дочери твоих наложниц живут и здравствуют поныне. Некоторым из них уже за двадцать, но внука нет ни у одной. Из ребят выжил лишь один. Пятнадцать лет назад, покорив твердыню воинственных ариманов Арарту, ты заночевал в доме простого горшечника, где силой взял его красавицу-дочь, убив на ее глазах вставших на защиту отца и братьев. Девушка через девять месяцев родила, вскормила младенца грудью, после чего повесилась на воротах собственного дома. Ребенок остался на воспитании бабки. Сейчас ему четырнадцать лет. Прикажи, о, светлейший, и воины через три дня доставят твоего сына во дворец.
Куда исчезла согбенная старость?!
На троне восседал могучий воин и повелитель.
Кей-Ковур хлопнул в ладоши, и отборная сотня из личной гвардии шаха взметнула пыль, уносясь в неведомую даль.
Они отсутствовали два раза по три дня и вернулись ни с чем.
– Прикажи казнить меня, о справедливейший, – седая голова сотника склонилась перед разгневанным шахом. – Мы не нашли его. Полгода назад вдова горшечника умерла. Мальчик ушел к убогим, с которыми они со старухой бедствовали последние годы, и исчез. Твои верные слуги перетрясли весь город: мы запытали до смерти старосту нищих и еще с десяток человек, но так ничего и не узнали.
Лицо Кей-Ковура покрылось красными пятнами. Повелитель скривил рот в сторону Артабана:
– Казни недостойного и выпори каждого второго из сотни.
Визирь успокаивающе поднял ладонь:
– Дозволь, о всемилостивейший, дерзнуть мне предложить на твое мудрое рассмотрение другой путь.
– Говори!
– Пусть каждый из повинной сотни возьмет по десять воинов, отправится по одной из многочисленных дорог твоего государства и к исходу месяца приведет сюда всех нищих-подростков, живущих в его пределах. Тогда простит им могучий шах их прегрешения.
– Да будет так!

2.

На большом дворе толпилось свыше тысячи детей: высоких, низких, толстых, худых, уродливых, симпатичных.
Артабан появился за несколько минут до прихода шаха, ведя перед собой еще одного оборванца. Он подтолкнул юношу к остальным, прошептав:
– Иди! – и добавил еле слышно: – Да сбудется предначертание богов.
Стражники построили всех в несколько длинных шеренг, вдоль которых тронулась своеобразная процессия: за Кей-Ковуром следовали Артабан, шахский казначей, сотник гвардейцев и толмач-ариманец. Сначала отобрали носивших печать уродства, потому что наследник по свидетельству наблюдавших за ним имел правильные черты лица и стройные линии тела; затем светловолосых и светлоглазых, потому что волосы будущего принца были от рождения как смола, а глаза как угольки. После этого из строя вывели тех, кто знал и помнил день своего появления на свет, и у кого день этот не соответствовал нужному. Последними отпустили не ведавших ариманского наречия. Каждому выведенному из строя, не говоря ни слова, давали золотой и выбрасывали за ворота дворца. И так продолжалось до той поры, пока их не осталось всего лишь семнадцать.
– И что теперь? – шах вопросительно взглянул на визиря.
Артабан с загадочной улыбкой повернулся к юношам:
– О, пасынки судьбы! Сегодня боги обратили на вас свой светлый лик! Великий шах, завоеватель подлунных земель, свершив свой ратный труд, желает в покое и мире вкусить радость еще отмеренного ему срока вращения колесницы жизни. Но мудрейший из мудрейших знает, что, как только разжимается ладонь, зерно из нее утекает сквозь пальцы. А потому владыке нужен крепкий молодой воин, верностью своей равный старым боевым соратникам повелителя и способный удержать зерно народов в кулаке государства. И не среди изнеженной знати, а среди вас, познавших нужду и горе, умеющих отличить золото житейских радостей от позолоты извращенных желаний, способных предпочесть в нужный час корку сухого хлеба ларцу, полному драгоценных камней, решено искать верное плечо – опору старости. Закончились невзгоды! Вы будете жить во дворце, есть и пить вдоволь, носить крепкую одежду! Вас будут обучать искусству правления и распутывания интриг, умению выигрывать и поединок, и целое сражение, способности отличать правду от лести; а истину от обмана. В конце же концов, самый преданный из вас возглавит армию величайшего из великих. Да будет так! – воздел к небесам свои старческие руки умный визирь.
Кей-Ковур кивнул в знак согласия, язвительно посмотрев на министра:
– Им ты дал прекрасное объяснение, растолкуй же и мне, который из семнадцати мой сын, да и стоит ли он среди этих мальчишек.
– О, привыкший к быстрым победам, не торопи небожителей. Вчера ночью мне было видение – он здесь.
– Тогда почему бы не вызвать его по имени?
– Сожалею, о проницательный, мать нарекла его при рождении Артэм, но среди стоящих здесь ни один не назвался этим именем. Увы! Причины, по которым боги решили нагнать туманные облака, мне не известны. Давай же предоставим вершиться их воле, – согнулся в низком поклоне хитрый Артабан.

3.

Им не давали пощады в течение трех лет. Да, кормили сытно, одевали тепло, но с пяти утра до поздней ночи учили, гоняли, натаскивали без единой поблажки. К чему оберегать, если выбор должны сделать сами боги?!
Ряды претендентов на шахский престол (ведь именно он, а не место какого-то военачальника, ждал избранного) постепенно таяли. В первый год один сорвался в пропасть во время бешеной скачки; другого унес полноводный поток; третий, не выдержав, бежал из горного лагеря на растерзание волкам; четвертого укусила змея; пятый просто сказал: "Я не воин и не хочу убивать", положил меч к ногам Кей-Ковура и был им отпущен восвояси.
Год следующий также принес потери. Один уснул на страже у шахского шатра, и ему отрубили голову, ибо верный пес стережет покой хозяина всегда. Двое польстились на подкуп подосланных Артабаном "врагов", указали дорогу к покоям повелителя и умерли в руках палача, ибо верный слуга презирает любые посулы. Еще двое просто струсили, прекратив защищать государя, сдались превосходящему "противнику", и их постигла мучительная смерть, ибо верный раб скорее расстанется с жизнью, чем предаст господина.
Много придумывал испытаний на верность мудрый визирь, но семеро справились с ними. А когда в учебном бою погиб еще один юноша, они остались вшестером.
На третьем году шах решил ускорить течение событий, для чего отправился в бывшую ариманскую столицу в надежде, что какая-либо случайность раздвинет перед ним завесу тайны. Однако прошел месяц бесполезных хождений по улицам Арарты, бесплодных скачек по ее окрестностям, а проблема так и осталась неразрешенной. Приунывший Кей-Ковур стал готовиться к возвращению в свой барутский дворец. Едва сдерживая недовольство, он ускакал, далеко оторвавшись от основной свиты. Шаха сопровождали лишь его "сыновья".
Разыгравшаяся гроза вынудила путников заночевать в последнем ариманском селении.
Среди ночи Кей-Ковур проснулся от звона мечей и яростных выкриков. Неизвестные ломились в дом старосты, где маленький отряд остановился на ночлег. Наметанным глазом оценив ситуацию, шах дернул за плечо одного из теснимых воинов:
– Выбирайся через лаз в погребе, седлай коня и скачи за подмогой. Артабан не должен отстать далеко. В одиночку нам не справиться.
И, видя нежелание посыльного покинуть поле битвы, Кей-Ковур прикрикнул:
– Повинуйся! Я еще в силах занять твое место и постоять за себя!
Юноша исчез в подполе. Бой продолжался. Шестеро осажденных были явно лучше подготовлены и вооружены. Им противостояли жалкие оборванцы, однако нападавших оказалось слишком много, да к тому же внезапно в ход пошли стрелы. Первые две принял на себя, прикрыв шаха, стоявший рядом воин. Около окна согнулся, зажимая пробитый живот второй. Третий был убит в спину вылезшим из подпола нищим, тут же зарубленным Кей-Ковуром. В голову шаха, раз за разом поднимавшего и опускавшего саблю, прокралась мысль о бесславном конце, и в это время с улицы донеслись победные крики подоспевших гвардейцев.
Обнимая спасенного повелителя, Артабан беспокойным взглядом обежал лица убитых и лишь затем облегченно вздохнул.
Кей-Ковур оттолкнул министра:
– Где мой посланник?! Он заслужил награды! Если бы не его доблесть...
– О чем изволит говорить храбрейший из храбрецов, да не прогневается он? – воскликнул, перебивая, визирь. – Мы не встретили никого. Просто боги внушили мне накануне вечером мысль о том, что нам нельзя прекращать бег коней и становиться на ночной отдых. А, заслышав в тишине шум битвы, мы и вовсе понеслись подобно молниям.
– Найдите труса! – закричал шах.
Юношу обнаружили на самом краю села. Его щеку пересекал кровавый рубец, а на голове вздулась огромная шишка. Гонец был без сознания, но дышал.
– Все-таки он герой! – довольно заключил Кей-Ковур, передавая раненого лекарю. – И заслуживает награды!
Артабан не стал возражать, хотя и приметил, что рана совсем поверхностна, будто нанесена специально и со знанием дела, а сам посыльный почему-то лежит не на том краю, откуда пришла помощь, а там, куда отступали враги. Но кто же станет перечить повелителю, да и в темноте так легко заблудиться.
Теперь их осталось трое. Высокий широкоплечий красавец Ростэн, вечно угрюмый смуглый Маррух и веселый радующийся жизни Фардид. Последний и был тем ночным гонцом, заслужившим похвалу шаха.
Так закончился третий год.

4.

Стояло жаркое лето, когда все трое были вызваны в покои Кей-Ковура.
Шах полулежал в подушках, вдыхая аромат кальяна. Два рослых нубийца взмахом опахал навевали прохладу. Откуда-то издалека в струи воздуха ненавязчиво вплеталась нежная мелодия.
С удовольствием оглядывая вошедших (каждый из них был бы достоин называться его сыном), владыка сказал:
– Любезные моему сердцу сыновья, ибо кем, как не сыновьями, должен я называть тех, кто с честью перенес испытания болью, страхом, лестью, подкупом; кто вышел победителем в битве с мирскими соблазнами; кто доказал мне свою верность! Через три дня я открою имя достойнейшего из достойных и попрошу остальных при этом не таить на него обиду, потому что и для них найдется заслуженная награда. Ну, а на время раздумья я освобождаю вас от повседневных занятий и дозволяю вкусить радостей жизни. Идите!
Повелитель заготовил последнее испытание, о чем не поведал даже визирю.
У выхода каждого ожидал стражник, который провел всех троих в отведенные им комнаты, где накрытые столы ломились от яств, где играла музыка, где звучали чарующие песни о любви.
Шах, отослав слуг, велел седлать коня и ускакал с малым отрядом в неизвестном направлении. Надо сказать, отлучки эти в последние месяцы стали ежедневными, что очень беспокоило Артабана, которому так и не удалось выяснить, куда же исчезал повелитель, поскольку стражники под страхом смерти молчали, а путь в неведомое пролегал по открытой местности, исключавшей любую слежку.
Тайна же открывалась очень легко. Однажды полюбивший на склоне лет одиночество Кей-Ковур, оторвавшись от своих гвардейцев, заехал в горную деревушку в Хархарских отрогах, где и встретил ее – красавицу Гюлли, радость своих последних старческих мечтаний. Отдав ее отцу-пастуху две пригоршни золотых монет, которых всей деревне хватило на год безбедного существования, шах совершил куплю-продажу и увез свой бесценный цветок в заброшенный горный монастырь. Здесь он окружил девушку вниманием и заботой, наконец-то познав любовь. Рано постаревший в битвах Кей-Ковур лелеял Гюлли как дочь, жил ее радостями и печалями и радовался сам, что кому-то нужен. Грозный и жестокий воитель был терпелив и покорен, отдавая себя, свой ум и опыт, и наслаждаясь получаемым в ответ трепетным дыханием, ласковым взглядом, нежным прикосновением юной возлюбленной.
В этот же день шах озабоченно отмахнулся от непритворной радости своей богини:
– Гюлли! Тебе известно, что для меня ты дороже всех земных женщин и райских пери! Я научил тебя искусству любви, не распечатав врат твоей девственности; научил тебя искусству мудрости, не требуя решать неразрешимое; научил тебя искусству жизни, ни разу не подвергнув ее опасностям. И вот теперь мне нужна твоя помощь, ибо есть для мужчины нечто более важное, чем единственная возлюбленная, – его дело. Ради дела всей моей жизни – моего государства мне нужна ты, твои знания, твое искусство обольщения.
– Говори смело, о, повелитель! Знаю, что ты не причинишь зла своей рабыне, и я, пылинка на носках твоих сапог, выполню все, что ты пожелаешь.
Вечером шах вернулся. Спешившиеся стражники внесли за ним скатанный дорогой ковер.
Его тайком от всех развернули в комнате Марруха. Гюлли даже не пришлось прибегать к своим чарам. Одуревший от впервые выпитого вина и впервые увиденной вблизи женщины (того и другого все время трехгодичных испытаний юноши были лишены) парень буквально набросился на красавицу, и только вмешательство стражи спасло ее от надругательства и насилия.
Закованного в цепи Марруха отвели в темницу, а на следующую ночь наступила очередь Ростэна. Все было иначе. Они проговорили до самого рассвета, любуясь друг другом, но так и не соприкоснувшись даже пальцами рук.
Третьим стал Фардид. Куда исчезла его веселость? Мрачно, исподлобья глядел юноша на очаровательную Гюлли, не отвечая ей ни единым словом. А когда девушка попыталась прикоснуться к его черным курчавым волосам, Фардид резко встал, оттолкнув руки, вынул из-за пазухи кинжал, провел им, взрезая отшлифованный известняк, черту и сказал:
– Переступишь ее, убью!
Наступило утро четвертого дня.
Трое вновь предстали перед шахом. Марруха ввели в цепях. Гюлли стояла за спиной Кей-Ковура, ослепляя и поражая всех своей красотой. Видавший виды Артабан был ею также просто зачарован.
– Все закончилось! Три года испытывали вашу мужскую силу, а три последние дня я испытывал вашу мужскую слабость! Вы ведь не могли знать, что за женщина приходила к каждому из вас ночью, и, храня верность своему повелителю, должны были вести себя с ней, как с неприкосновенным цветком шахского сада, и в делах и в мыслях! Маррух оказался неверен, и завтра будет казнен, а вы двое ответьте, что думали вы, ибо дела ваши мне хорошо известны и заслуживают награды?!
Красавец Ростэн склонил голову:
– Прости, о светлейший, я полюбил твой цветок всем сердцем, и лишь природная робость, да нежелание неловкой грубостью смять лепестки не позволили мне испить его нектар.
Кей-Ковур нахмурился:
– Честная речь неверного пса! А ты, Фардид?!
– О, смотрящий в самое сердце, кроме тебя и твоей воли все остальное в этом мире для меня прах!
Шах поднял ладонь:
– На рассвете казнить обоих, – палец указал на Марруха и Ростэна.
– С тобой же, – продолжил владыка, обращаясь к Фардиду: – у нас есть, о чем поговорить!
– О, великолепнейший... – попытался вставить слово Артабан.
– Молчи! Пожелание богов свершилось!
Через полчаса в направлении горного монастыря скакали Кей-Ковур, Фардид, Гюлли и десяток воинов. И никто не заметил, что в эти полчаса Фардид черной тенью проскользнул в темницу, к осужденным Марруху и Ростэну.

5.

В опочивальне Гюлли, где шах рассказал всю историю, они находились втроем.
– А теперь, – Кей-Ковур встал. – Сын мой, заключи же меня в свои объятья!
Фардид, также поднявшись со своего места, подошел к узкому окну и, чему-то усмехнувшись, сказал, буквально выплевывая слова:
– Да, шах, ты не ошибся! Я действительно твой сын! И мать моя при рождении нарекла меня Артэмом, что по-аримански означает "мститель"! Я не помню своей матери, но хорошо запомнил наставления бабки, заклинавшей богов помочь мне отомстить за поруганную честь дочери и своего народа. А чтобы я не забыл своего предназначения, мне вложили в руку эту пуговицу, которую мать, сопротивляясь, вырвала из твоего платья. Узнаешь!
Маленький золотой кругляш покатился к ногам Кей-Ковура.
Артэм обнажил саблю:
– Годы я ждал этого момента. И со мной ждал его весь ариманский народ. Ты думал, что воспитал верного пса?! Какой же ты глупец! Верность, как и любовь – светлые чувства! Их нельзя воспитать. Они или есть, или их нет. А воспитать, о, лучший из воспитателей, можно только ненависть!
Юноша быстро шагнул вперед.
– Защищайся шах! Умри, как воин! Не нужно оглядываться, твоя стража не придет. Перед отъездом, убив охрану, я выпустил из темницы Марруха и Ростэна, чтобы они предупредили мою армию нищих. Слышишь вопли – это штурмуют цитадель. Год назад ты ускользнул из наших рук, но сегодня тебя выследили. Так прими смерть, как подобает! А после нее мы насладимся и твоим "цветком", – Артэм кивнул в сторону испуганной Гюлли.
Клинки скрестились. Его добросовестно обучали искусству убивать, и он был достойным учеником. Уже через несколько выпадов плечо и грудь Кей-Ковура окрасились кровью. Еще удар, и на щеке открылась зияющая рана. Тяжело задыхаясь, шах отступал, не помышляя о нападении. Услышанное окончательно подорвало его силы. Поединок грозил быть коротким. Да тут еще Кей-Ковур упал, споткнувшись о разбросанные подушки. Артэм взмахнул саблей, и в это время вылетела дверь. В проеме показался окровавленный Ростэн:
– Держись, повелитель! Артабан спешит на помощь! – и воин повернулся к выходу, чтобы сразить очередного преследовавшего его нищего.
Заминка позволила шаху подняться на ноги, а отрадная новость придала силы. Только бы удержался Ростэн! В узком проеме можно было сражаться лишь один на один, что облегчало ему дело, но нападавшие наползали как тараканы из щели, занимая место убитых. Когда же через окна долетели крики подоспевшей шахской гвардии, в двери показался Маррух:
– Ничтожный предатель – проревел он, кидаясь на израненного Ростэна. Сбив последнего с ног, Маррух попытался прикончить его коротким ариманским мечом и рухнул как подкошенный: под левой лопаткой по самую рукоять сидел направленный рукой Гюлли острый стилет.
– О боги! – в комнату с саблей в руке вбежал визирь, за ним остальные воины. Бой завершился. На ложе, зажимая рану в правом боку, умирал Кей-Ковур. Рядом валялся обезглавленный труп Артэма.
Шах плакал. Крупные слезы бесстыдно катились по окровавленным щекам, но он все же сумел выкрикнуть в лицо склонившемуся Артабану:
– Где они, твои боги, если отец убил сына, а сын мечтал убить отца?!
– Это не твой сын, – спокойно ответил визирь. – Сразу после рождения мои люди тайно подменили наследника, как делали это и с другими мальчиками. Я растил их вдали от любопытных глаз, в разных местах, но шестеро действительно умерли, а этот, – Артабан указал на поднимавшегося с пола Ростэна: – Выжил.
– Ты лжешь, – прошептал Кей-Ковур.
– Подойди сюда! – приказал визирь юноше.
– Смотри, – старческая рука, раздвинув волосы над правым ухом Ростэна, обнажила черное родимое пятно в виде полумесяца, такое же, как у шаха.
– Что же ты молчал все это время?! – прохрипел умирающий.
– Он не знал, кто ты, а ты не ведал, кто он, и боги решили дело. Только богам подвластно творить чудеса, люди лишь все портят!
Последними словами могучего завоевателя, передавшего Ростэну с руки перстень власти, были:
– Вручаю тебе дело моей жизни – мое государство и мою Гюлли. Сбереги их, шах Ростэн!
И все вокруг слышали эти слова.

1997 год