Дело Пушкина 9. Досье. Мантия цинизма

        Пушкин жил, как все. Были в его жизни амалии, зевающие в самый неподходящий момент, что впечатлительного поэта и забавляло, и расхолаживало; были дворовые девушки, Оленька Калашникова, от которой он, молодой здоровый мужчина, лишенный всякого общества и общения, попав в глухую деревню, не в силах был отказаться (а кто б на его месте смог?), которую жалел (а кого он, своим сердцем, лишенным кожи, не жалел?..) и помогал, как мог, когда обрюхатил, и к сыну незаконнорожденному Павлу на могилку захаживал… обычная для того времени история – грустная. Это было время бастардов. Не имея возможности вырезать нежелательных детей из утробы, чем повсеместно грешат наши современницы, их пра-пра-бабушки в безвыходных ситуациях рожали. Практически не было семьи, где тот или иной супруг не имел бы на стороне ребенка.
        Как быть! Увы, женитьба на крепостной – нонсенс. Кастовые перегородки в позапрошлом веке были попрочнее придомовых заборов: не махнешь, очертя голову. У какого-нибудь нынешнего доцента и дюжей шпалоукладчицы больше общего, чем у тогдашних барина и крестьянки. Словцо мезальянс – из той эпохи.
        Барышни Раевские, Осиповы и другие – табу, Пушкин был порядочным человеком, предписания общества блюл… Платоническая шелуха, флирт да хаханьки – вот все, что он мог себе позволить с кисейными барышнями, цена аристократок была высока – брачный венец, а жениться Пушкин в то время готов не был.
        И да, были - были и они, воронцовы. В нарицательном смысле этого слова, ибо не одной Елизаветой Ксаверьевной ограничился поэт, нарушая покой брачного ложа…

        Того, кто с какого-то перепуга пожалел «полу-милорда» Воронцова, который имел столько индюшачьей важности и столько гонору, что поучал «слабого подражателя Байрона», каких авторов ему брать за образец, хочу успокоить: если графиня погуливала, то их сиятельство не отставали от жены.

        Пушкин увлекся чрезмерно, она была старше, она была ослепительна, это была первая гранд-дама в его жизни – роскошная сиятельная бель-фам.
Ну, а тем, кто ищет аналогию в двух любовях: Пушкин - Воронцова, Дантес – Пушкина, шепну на ушко, что Елизавета Ксаверьевна легко и охотно пошла навстречу мальчику-поэту, он не был первым ее приключением; после вынужденного отъезда молодого любовника, она быстро утешилась, взяв нового ухажера. Более того, язвительный Вигель считал, что доверчивого поэта «самым искусным образом» дурачили, и новый-старый ухажер, злой гений юного Пушкина Александр Раевский, сбивал матрасы гранд-дамы и во времена пребывания «потомка негров безобразных» в «пыльной и скучной» Одессе…
        Пушкин метал молнии и страдал. Он, как всегда, принял всерьез и любовь, и беременность обожаемой бель-фам, и к роли отца незаконнорожденного дитяти примеривался, воображая в своих сочинениях черненького ребенка… В память об этой любви поэту достался перстень, нам же – цикл бесценнейших стихов. Спасибо Елизавете Ксаверьевне!

        Но одно дело опытная кокетка, у которой ты не первый любовник, и вряд ли станешь последним, и несколько иное – женщина наивная в силу отсутствия опыта – легкая добыча первого встречного. Как ни была непоследовательна Наталья Николаевна (в силу той же своей наивности), как ни старался кавалергард ее совратить, она не желала плотских сношений – в отличие от Елизаветы Ксаверьевны.

        Вторая женщина, чьи отношения с поэтом вызывают сильные нарекания – Анна Керн, «гений чистой красоты».

        Многие и много упрекали поэта Пушкина в цинизме. Его печально знаменитое высказывание в частном письме о мадам Керн, в котором он сообщает приятелю, что «уеб» красавицу, породило столько противников поэта! Сами они, вероятно, за всю жизнь не употребили ни единого словечка из обсценной лексики и были исключительно рыцарственны. Когда-то В.В. Вересаев призывал «кумиропочитателей» не игнорировать слабые стороны поэта, справедливо полагая, что «красота живого человека – в его жизненной полноте и правдивости, что самый великий человек – все-таки человек с плотью и кровью, со всеми его человеческими слабостями и пороками». Но он и представить себе не мог, что сто лет спустя общество качнет от почитания кумира к его низвержению, что, как тот хрен, редьки не слаще. Ни ангел, ни злодей ничего общего с живым Пушкиным не имели.
        Тот же Вересаев писал:
        «Однажды, весною 1829 г., за завтраком у Погодина Пушкин держался так, что Мицкевич два раза принужден был сказать: «Господа! Порядочные люди и наедине, и сами с собою не говорят о таких вещах!» Погодин по поводу этого завтрака замечает: «Много было сального, которое не понравилось». С. Т. Аксаков пишет: «Пушкин держал себя ужасно гадко, отвратительно».
        Однако Мицкевич, будучи смертельно уязвленным и пушкинскими сальностями, и его же стихами на взятие Варшавы, в реквиеме по поэту говорил, что «недостатки его представлялись рожденными обстоятельствами и средой, в которой он жил, но все, что было в нем хорошего, шло из его собственного сердца». Человек жесткий и злой, Ф.Ф. Вигель оставил такое замечание о молодом еще поэте, которого имел возможность наблюдать несколько лет:
        «Бывало, посреди пустого, забавного разговора, из глубины души его или сердца вылетит светлая, новая мысль, которая изумит меня, которая покажет и всю обширность его рассудка. Часто со смехом, пополам с презрением, говорил он мне о шалунах-товарищах его в петербургской жизни, с нежным уважением о педагогах, которые были к нему строги в Лицее. Мало-помалу открыл я весь закрытый клад его правильных суждений и благородных помыслов, на кои накинута была замаранная мантия цинизма».
        В возрасте беспечном и неумном, словно стараясь переплюнуть уже не лицейских, а кишиневских «шалунов», он сочинил невинную по нашим временам шутку – прелестную во всех отношениях «Гавриилиаду», которую нынче и к эротике-то не отнесешь, и за которую несколько лет спустя он держал ответ перед царем, а потом безмерно стыдился. После Дарвина и «Иисуса» Ренана, после полутора веков тотального атеизма эта изящная вещица выглядит тем, чем и была с самого начала – невинной шуткой, а отнюдь не ниспровержением устоев общества, хотя… кто знает, возможно, трон российской империи подтачивали не только декабристы, но и клювик и пушкинского голубка. В российской литературе, многообразной и часто ниспровергающей, кроме Пушкина, нет больше авторов, которые стыдились бы некоторых аспектов своего творчества по соображениям чисто нравственным. 
        Послушаем Мицкевича снова:
        «Пушкин увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарен необыкновенною памятью, суждением верным, вкусом утонченным и превосходным. Когда говорил он о политике внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентарных прений. Я довольно близко и довольно долго знал русского поэта; находил я в нем характер слишком впечатлительный, а иногда легкомысленный, но всегда искренний, благородный и способный к сердечным излияниям».
        И в то же время:
        «(А. О. Смирнова): – «Пушкин – любитель непристойного». (Н. Д. Киселев): – «К несчастью, я это знаю и никогда не мог себе объяснить эту антитезу перехода от непристойного к возвышенному».
        Стоило бы уточнить, однако, что пушкинские друзья и недруги подразумевали под словом «непристойное».
        Пушкин предпочитал точные эпитеты, да и обсценной лексики не стеснялся. Словцо «брюхатая», которое то и дело мелькает в его письмах к жене, коробило современников. Женщина того времени могла быть максимум «в положении». Тургенев, первый публикатор писем, называл строчки, обращенные к мадонне, прелестными и полными любви, однако находились люди, считавшие их грубыми и пошлыми. Он называл дражайшую супругу женкой, а детей звал Машка, Сашка, Гришка и Наташка; поэт терпеть не мог сантиментов и пафоса, особенно на людях. Керн вспоминала (возможно, не без ревности и злорадства), что «несмотря на чувство, которое проглядывает в этих прелестных стихах («Ты и вы», «Город пышный, город бледный»), он никогда не говорил об Олениной с нежностью. Без нежности он говорил и о самой Керн.

        О да, из всех живущих на Земле поэтов этот был меньше всех певец.

        Здесь не было пренебрежения к писательскому сословию; в России, в отличие от европейских стран, среди сочинителей практически не было выходцев из низов, русский писатель не зависел от вельможи. Пописывать было почетно, авторы и гонораров не брали, по-барски обогащая купцов.  Александр Сергеевич - отец со времени южной ссылки оставил его без копейки, - не имея других статей дохода, первым ввел жесткое правило: не продается вдохновение, но можно рукопись продать.
        Он избегал претенциозности, стеснялся жизни артиста «на публику», неизбежной для человека искусства. Уста смыкала та же застенчивость, что у влюбленного. И. Липранди вспоминал, как просыпаясь утром, на рассвете, неизменно видел одну и ту же картину: Пушкина, сидящего на постели, с пером в руках и среди листков бумаги, - и как поспешно он прекращал писать и собирал листки, заметив на себе посторонний взгляд…
        «Должно заметить, что редко можно встретить человека, который объяснялся так вяло и так несносно, как Пушкин, когда предмет разговора не занимал его. Но он становился блестяще красноречив, когда дело шло о чем-нибудь близком его душе. Тогда-то он являлся поэтом, и гораздо более вдохновенным, чем во всех своих сочинениях. О поэзии и литературе Пушкин говорить вообще не любил, а с женщинами никогда и не касался до сего предмета. Многие из них, особенно в то еще время, и не подозревали в нем поэта… В знакомом кругу Пушкин любил неизвестность, но молвою вообще дорожил и радовался, когда встречал свое имя в иностранных сочинениях и журналах…» - Л.С. Пушкин.
        Всю жизнь он старался быть обычным человеком, вдохновение называл – «этакая дрянь», у него полностью отсутствовал писательский снобизм, характерный для служителей Парнаса, - как усопших, так и ныне живущих. Не один Мицкевич удивлялся прозаичности первого поэта России, его какой-то вызывающей простоте. Простота в обращении у него доходила до отсутствия манер – или манерности, что коробило чужих и равных ему по положению – его находили и грубым, и заносчивым, - но та же простота помогала ему обрести сторонников среди низшего сословия.         Контраст между высоким и приземленным не смущал Пушкина, как сто лет спустя будет смущать другого великого поэта, которому обычную женщину заслоняла та, что «медленно, пройдя меж пьяными… дыша духами и туманами… садится у окна…» Пушкин смотрел на жизнь трезвыми глазами, не обманываясь и не разделяя низкое и возвышенное, «блудницу» и «гения чистой красоты». Возможно, в этой его способности принимать и понимать и кроется его удивительная жалостливость к людям, особенно к женщине, которая у Пушкина всегда права.
        Взлетев поэтической мыслью «выше Александрийского столпа», в обычной жизни он приглушал звук, гасил патетику иронией. Не было поэта менее поэтичного, чем Пушкин, что особенно бросалось в глаза, когда рядом с ним, до неряшливости прозаичным, в стоптанных сапогах (какое-то равнодушие к внешнему виду, небрежность в одежде за ним замечали с детства) находился, например, Мицкевич – красивый, бледный, одухотворенный. Самоирония Пушкина не знала пределов: он делал приписки к иллюстрациям к своему роману, где его воздушная героиня с тоскливым лицом мнет листочки бумаги: «зане живот у ней болит», или где он сам, «опершись жопой о гранит, с мосье Онегиным стоит». Трескучие фразы – еще не доказательства высоких чувств, Пушкин это знал, как и понимал то, что выразительность жизни и поэзии придает именно смешение стилей, низкого и высокого, которое перед ним ввел Державин, которое только-только приживалось в русской литературе, и которое сам Пушкин пробивал с упорством маньяка – или гения. Смех сквозь слезы – после будут и Гоголь, и Чехов, и Булгаков, Набоков, будет Венедикт Ерофеев и его бессмертный Веничка, и веничкин драгоценный мат… Ой, коробило братьев-литераторов за завтраком, где «говорили обо всем: о … и о возвышенном», - коробило, когда Пушкин от высоких материй опускался до ****ей...         «Господа, порядочные люди не говорят…»
        А он стрелял озорно глазами и смеялся своим расчудесным смехом - услышав его, невозможно было не засмеяться в ответ, - он, который, засидевшись у Вяземской, жалобно просился: княгиня, можно мне за ширму, на суденышко?.. Который, несмотря на строжайший запрет, играл с ее малолетним сынком в «карточки», а потом два лба – большой и малый - поплевывали друг в друга. Дразнил юных родственников: пощипывал, дорисовывал глазам на картинках очечки, а носам – капельки… Возил чужих детей на закорках… До конца жизни было в нем что-то ребяческое. Пушкин считал, что все, что вызывает смех – здорово и хорошо.
        «Великий Пушкин, маленькое дитя…»
        «Но божество мое проголодалось».
        И всю жизнь он стеснялся проявлять чувства. До эксгибиционизма откровенный в творчестве, он прятал следы, путая даты стихотворений, стыдясь выспренних слов и «этакой дряни». По воспоминаниям Кс. Полевого, «нельзя было оскорбить Пушкина более, как рекомендуя его знаменитым поэтом». Шевырев С.П.: «Пушкин терпеть не мог, когда с ним говорили о стихах его и просили что-нибудь почитать в большом свете».
        «Вообще Пушкин чрезвычайно редко читал свои произведения в большом обществе, отличаясь в этом отношении скромностью и даже застенчивостью. Он читал только людям более или менее близким, мнением которых дорожил и от которых надеялся услышать дельное замечание, а не безусловную похвалу, и при том читал как-нибудь невзначай», - Бартенев.
        Близкие? Гм-гм, читатель благородный, здорова ль вся твоя родня?..

        Матушка нашего поэта отличалась нравом вздорным и взбалмошным. Резкая, раздражительная, осердясь, она могла молчать месяцами…
        Лев Павлищев, со слов матери:
        «Никогда не выходя из себя, не возвышая голоса, Надежда Осиповна умела дуться по дням, месяцам и даже годам. Так, рассердясь за что-то на Александра Сергеевича, которому в детстве доставалось от нее гораздо больше, чем другим детям, она играла с ним в молчанку круглый год, проживая под одною кровлею; оттого дети, предпочитая взбалмошные выходки и острастки Сергея Львовича игре в молчанку Над. Осиповны, боялись ее несравненно более, чем отца».
        Даже если племянник поэта преувеличивает, представить, что мать игнорирует крохотного ребенка – пусть не год, пусть месяц или неделю – это чудовищно.
        Баронесса Е.Н. Вревская:
        «Пушкин чрезвычайно был привязан к своей матери, которая, однако, предпочитала ему второго своего сына (Льва), и притом до такой степени, что каждый успех старшего делал ее к нему равнодушнее и вызывал с ее стороны сожаление, что успех этот не достался ее любимцу».
        Почти до конца жизни Пушкин конфликтовал с отцом, человеком скупым, безалаберным и себялюбивым. Старшего сына - впоследствии гордость России – близкие не баловали и не сильно любили. Он как-то с детства обманывал их ожидания.
        Стыдились, что младенец толст и неуклюж, что молчит и ковыряется в углу, что до неприличия, до слез похож на Ганнибалов – и не так, как мать – изящно и «по-креольски», а откровенно арапской мордой – толстогубой и в обрамлении тугих кудряшек. В наше время квартероны в моде, тогда же предпочитали сахарных «ангельчиков». Тихий, очень тихий ребенок пропадал в библиотеке, глотал книги или слушал у стенки, как литературные гости читают стихи, как ни гнали его поиграть со сверстниками. Свою детскую застенчивость Пушкин впоследствии подарил Татьяне.
        К семи годам он истончился, ожесточился и приобрел ту пылкость нрава, которая так докучала ему впоследствии; теперь и до гробовой доски он крайне легко переходил от тихой вдумчивости к самому развязному шалопайству, так что приходилось его утихомиривать.
        «Так как очень он был неловок, то над ним кто-нибудь посмеется, вот он весь покраснеет, губу надует, уйдет в свой угол и во весь вечер его со стула никто тогда не стащит: значит, его за живое задели, и он обиделся; сидит одинешенек. Не раз про него говаривала Марья Алексеевна (Ганнибал): «Не знаю, матушка, что выйдет из моего старшего внука: мальчик умен и охотник до книжек, а учится плохо, редко когда урок свой сдаст порядком; то его не расшевелишь, не прогонишь играть с детьми, то вдруг так развернется и расходится, что его ничем и не уймешь; из одной крайности в другую бросается, нет у него средины», - Е.П. Янькова.
        Тем не менее, Пушкин, по словам сестры, «рано пристрастился к чтению, любил читать Плутарховы биографии, Илиаду и Одиссею, в переводе Битобе, и забирался в библиотеку отца, которая состояла преимущественно из французских классиков, первые же стихи написал в возрасте восьми лет».