7. Путешествия в ботанический сад, в город Орёл...

–7–
Путешествия в ботанический сад, в город Орёл, в Красную Армию

Спустя вечность исполнилось тринадцать и мне.
    Мой седьмой класс начался скверно. Уже год, как не было отца. Отца моего особо много не было и раньше, в последние годы, а теперь не стало так, что ничего-ничего уже не исправить. Он умер.
    А ещё я весной сломал руку. Ходил месяц в гипсе.
    А ещё преподавать русскую литературу в сентябре вместо заболевшей учительницы к нам пришла вертлявая пионервожатая, знакомая по школьным линейкам.
    Она прочла классу моё сочинение.
    Я стоял. Она подняла меня из-за парты и кричала:
    - Что пишет! Что за наглость! «Зачем я должен это изучать? Чем могут мне быть симпатичны эти Ленские и Онегины?» Вы посмотрите, посмотрите, что этот умник написал! «Все они барчуки, паразиты. Бесятся с жиру, от барской скуки портят жизнь себе и другим. От скуки, просто так, стреляют на дуэлях друг в друга. В чём они могут мне быть примером? Мне, пионеру, советскому школьнику?..»
    Я взбесил эту девицу. «Изнасиловали Лыкова! Читать классику заставили!» – вопила она, взмахивая моей тетрадкой.
    Я не кокетничал. Я просто из всех сил её невзлюбил с первого взгляда. В ней проступало что-то откровенно плотское, чему в свои тринадцать я не мог найти ни имени, ни места в мироздании, – и потому так враждебно принимал её попытки чему-то меня «учить».
    Мама, как положено, поругала меня («Гришка, знать Пушкина всё-таки надо бы»). Но читала моё творение с интересом. «Барчуки? Бесятся?» – Отрываясь от тетрадки, она смотрела веселыми, загадочными, внимательными глазами. Ты ли это, сын?.. Клянусь, ей понравилась выходка.
    О, много и ясного и непонятного, и восхищавшего и пугавшего я уже видел в ней. Вся жизнь её была – труд. Неприязнь к барству в ней была природной. Хотя – было же, было? – и она этакой юной барынькой когда-то давно на уроке физики отвечала на вопрос, что надо делать, если погаснет в доме свет: «Папе позвоню. Пусть электрика вызовет!»
    Рассказывала, смеялась. Да, я-то всё равно знал, кто она есть. Я видел её в делах… Я помнил, например, как засучив рукава, ряд за рядом укладывая кирпичи, мама перебрала чадившую печку у нас дома на Набережной. Во Владивостоке мы попали в квартиру с такой негодной печью: отец таскал песок, мешал раствор, обтерев руки, зажигал папиросу, вкладывая маме в уголок губ… Переложить правильно печку там, где она жила, – для неё это был пустяк, хобби. Печники знают: сложить печь, чтобы не дымила, может не каждый всякий. Печку надо почувствовать. Тут особое волшебство, секрет…

Но я отвлёкся.
    …Елец. Елец – и люди тех предвоенных лет.
    Сейчас я знаю о них немало того, чего не знала и сама мама. Вот бы удивлялась она.
    Сергей Михайлович Бирюков. Членский билет № 1737 Московского отделения Общества старых большевиков…
    В сорок первом, пятидесятилетним, он пойдёт и запишется солдатом в московское ополчение. Его не возьмут на фронт из-за болезней.
    В 1944-м будет писать предложения Сталину, как бороться с хулиганством в Москве и Подмосковье… Будет заведовать лабораторией, заниматься лёгкой промышленностью в Сибирском военном округе. Потом станет директором комбината в Центросоюзе. Эксперт Торговой палаты СССР, автор воспоминаний о Ленине, о Ярославе Гашеке, о революции в Москве и гражданской войне на Украине, он умрёт в почтенной старости в 1981-м году.
    Он пережил большой террор. Не каждому из старой гвардии удалось тогда выжить. В самый разгар чисток, неведомыми мне путями, оказался он партийным прикреплённым к елецкой школе имени Кирова.
    В статьях о нём в энциклопедиях ни слова нет об этой работе в Ельце… И я, может, не поверил бы – но вот фотография у меня в альбоме. Широколицый, тучный, немного обрюзглый человек в косоворотке снят вместе с детьми, с целым классом. Наверно, такой путь мог пройти бабушкин брат-большевик Евграф Котельников – если бы не погиб на той, первой, империалистической войне.
    А вот Семён Антонович Измалков, директор школы маминых времён. Первый в городе выпуск десятого класса в 1935 году – здесь, при нём.
    О нём помнят в школе-наследнице – в современной Восьмой средней школе в городе. Его имя вспоминают рядом с первыми, с Елизаветой Лысенко и директором Писаревским. Повоевавший год на Гражданской, имел он инженерное образование. Армия не отпустила. В 1939-м вместо директорского кабинета был уже освободительный поход в Польшу, а в конце года морозный Карельский перешеек. Потом Измалков прошёл всю Отечественную войну. Минировал во время Курской битвы поля под Ольховаткой и Понырями, строил мосты на Десне и Днепре.
    В Красную Армию его призвали через Елецкой городской военкомат, где дед мой служил теперь помощником начальника учётно-мобилизационной части.
    А с января 1939-го – начальником первой части.
    Должность была ломовая с точки зрения количества работы и требований поддержания порядка. Первая часть – это учёт и призыв на службу основной массы, тысяч военнообязанных, рядового состава армии.

А цифра «ХХ» на дедовой юбилейной медали 1938 года стала ещё одним символом, отметкой некоего рубежа, смены поколений.
    На истёртой, сложенной четвертушкой метрике, выписанной родившейся в 1922-м дочери, поставлен лиловый чернильный оттиск: «паспорт выдан 27 дек 1938».
    Я помню, как теплел мамин голос, когда она брала эту фотографию в руки. Пятеро приятелей, весёлых и легкомысленных, среди деревьев в беседке: «В ботаническом саду 6 апреля 1939 года. Лида, Лёва, Ира, Нина, Боря». И там же, на обороте: «Воспоминание слаще конфект».
    Детство, всё ещё детство, ещё помнятся перебитые чернильницы. На груди у Лёвки Шестопалова – театральный бинокль, сдвинута на лоб и лихо набок шапчонка. Холод, ранняя весна. Мамина модная пилотка, дань Испании, знак восхищения авиацией, – то на голове у неё, то смешно расплющена на макушке долговязого Борьки Одинцова.
    - Борька, Лёвка, – с нежностью говорила она. – Лёвка погиб на фронте в сорок первом. Борька нашёл меня в конце войны. Есть где-то его письмо…
    - Кем воевал?
    - Лётчиком… кажется, истребителем.
    В январе сорок пятого, в другой жизни, Борька вынырнул из небытия – письмом с номером полевой почты – старшим лейтенантом, его штурмовой авиаполк уже воевал в Карпатах.
    Борька писал неожиданные спустя шесть лет вещи:
    «Зиму 42 года я провёл в Ельце. Облазил там все места, связанные с воспоминаниями о тебе.
    Был в ботаническом саду и даже нашёл следы компании с фотоаппаратом. Некоторых из этой компании уже нет в живых».
    Ботанический сад – самая интересная часть городского сада в Ельце. Раньше на его аллеях, принадлежавших купцу-миллионеру Заусайлову, кричали павлины, в оранжереях росли экзотические деревья. Ещё был цел каменный грот и фонтан, где когда-то плавали декоративные рыбки и черепахи. Всё имело запущенный вид, на летней эстраде не играли оркестры. Но в фонтане в самом центре стояли, как прежде, мальчик с девочкой под зонтиком, наивная скульптура, напоминание о вечной, движущей миром силе – о любви.
    Длинный меланхоличный Борька и плотный, лукавый Лёвка, Пат и Паташон тринадцатой школы, колоритная пара, – оба по праву дружбы по очереди таскали по улицам мамин школьный портфель. Так было недавно, в седьмом-восьмом классе, но в девятом всё сместилось. Теперь провожал маму, носил её портфель Борька – один.
    Дружба! – всё, что происходит, железобетонно именуется дружбой, иначе не может быть, но почему и куда всё стало вдруг крениться в те весенние вечера, один из которых так особенно запомнится Борису Одинцову?
    «Проходил по насыпи в такой же самый зимний, но пахнущий весной вечер, как когда-то с тобой после школы. Ты его должна помнить, я о нём писать не буду, могу только сказать, чем он знаменит: наивностью, возведённой если не в 12, то во всяком случае в 10 степень. Я и сейчас ещё краснею, вспоминая о нём».
    На войне, балансируя на грани жизни, мальчишки взрослели быстро. И, как ни странно, становились сентиментальны.
    «А потом настало лето 42-го года, жуткое и неповторимое. Я метался (не один, конечно) как в огне, с одного места в другое, с фронта на фронт. Твоего адреса я лишился – он сгорел вместе с планшетом и самолётом при катастрофе недалеко от Задонска на маленьком и беззащитном ПО-2, расстрелянном “мессерами”…»
    Борька Одинцов погрубел. На войне он понял простую суть отношений мужчины и женщины. И корил себя за то, что не знал этого, когда мама была ещё рядом.
    «Ты пишешь, что твоё тепло не дойдёт до меня и… я вновь не отвечу. Ну зачем всё это? Ты же сама не веришь, что так может быть. Не обманывай себя больше!» 
    Я удивился: Борька, что-то по-детски пропустивший мимо себя тогда, в ботаническом, почти требовал повторить это.
    «Я хочу, хочу вернуть всё, что было так давно!»
    Он так был уверен, что требовал своё: «Много раз целую (если ты этого даже не хочешь). Борис». – И не понимал, что вырос не только он, что война изменила всех.
    - Он остался жив? – спросил я маму.
    - Пропал без вести вместе с самолётом где-то над горами Югославии. Мне сказали потом.

Он исчез из её жизни, поняв, что ничего школьного не вернуть. Покривив перед ней душой: он, Борька, остался живым. Он не сказал маме, что и в другом чуть-чуть покривил душой, что он был на войне не совсем лётчиком – почти, ну почти что!
    И я тоже теперь не расскажу ей.
    И может, правда, не надо было ей знать об этом?
    Как он умещался со своими длинными ногами в тесной открытой кабинке связного самолётика ПО-2 за спиной пилота!
    Командир линейно-кабельного взвода, затем помощник командира роты связи по технике, Старый Оскол, Гостомель, Радомышль, Карпаты, 330 обслуженных успешных боевых вылетов лётчиков. Медаль «За отвагу», орден Красной Звезды.
    Старший лейтенант Борис Иосифович Одинцов встретил Победу начальником связи 637-го штурмового авиаполка 227-й штурмовой авиационной Бердичевской дивизии. Но он сам никогда не поднимал самолёт в воздух.
    Он и после войны остался служить в армии…

Но никто не знает судьбы красноармейца Шестопалова. Мать писала, просила ответить Министерство обороны – ничего не нашли. Последнее письмо домой Лёвка послал в июле 1941-го из-под Смоленска….
    Их обоих должны были призвать в наступавшем 1940-м. Борька собирался в лётную школу. Каждый мечтал о большом будущем, о чём-то по-настоящему новом. Это не мешало им всем слушать пластинки с запрещённым Лещенко, танцевать фокстроты и танго, вместо «конфет» манерно писать «конфекты» – или дарить друг другу старые красивые пожелтевшие открытки, где, скажем, Лёвка тонким пером мог филигранно вывести вот такое:

    «Рано пробудилася
    Роза в цветнике,
    И слеза скатилася
    По ея щеке.
    Погоди кручиниться,
    Солнышко взойдёт.
    И невзгода минется,
    И печаль пройдёт.
    На долгую память Нине Михайловой от Лёвы Шестопалова».

    Они кончили школу и расставались. Сороковой год – начало разлук. Лёвку Шестопалова призовут служить прямо здесь, в Ельце. Борис уедет к родным в Воронеж и пойдёт в Красную Армию оттуда.
    А Нина Михайлова уже летом окажется в Орле. И – долго ли живут школьные романы семнадцатилетних? – они с Борькой что-то загадывают, говорят о встрече (конечно же, военным лётчиком он предстанет тогда перед ней!)
    Летом семья Михайловых переехала жить в Орёл. Интендант третьего ранга Илья Васильевич Михайлов стал начальником первой части орловского городского военного комиссариата. Это судьба. Это замкнулся круг его жизни.
    В августе, в редкий свой выходной, он знакомил дочь с городом. Ходили по набережной: «Вот здесь я стоял в девятнадцатом году на карауле…»


______
На снимках:
Елец. Групповой снимок учеников и учителей 13-й школы имени Кирова. 1936 год. В центре директор школы С.А. Измалков. Мама – во втором ряду с букетом цветов.
Елец. Ботанический сад. Апрель 1939 года. Второй слева Лев Шестопалов. Справа – Борис Одинцов. Рядом с ним Нина Михайлова. «Воспоминание слаще конфект».

Предыдущая глава: http://proza.ru/2025/02/10/1089
Продолжение: