Солнце встает с востока. 89. Москаленко

К соседям Туренин не испытывал никаких чувств, пока они не лезли к его забору. Тогда он зверел. Зная его, они старались его не злить.
 
Даже случай с сервизом его несильно расстроил. Хотя как это можно? Ведь у своих. Нет, это не укладывалось в его голове.

«Интересно, о чем они говорят на блокпосту? Не о погоде же», - подумал он.

Был конец апреля. Он отличался от других весенних месяцев тем, что в это время не было дождя. Все ждали мая, когда «люблю грозу в начале мая». На Туренине были черные джинсы, белая рубашка и легкая куртка. На ногах кожаные туфли. Он надевал их апреле и носил их до ноября.
 
После щели, через которую он с Ниной Николаевной ходил на глухой переулок, где двухэтажный дом из четырех квартир и на втором этаже жили его Вера и Юра, когда он перешел одну и другую улицы, и уже был напротив дома на углу в неглубокой ложбине, его позвали.

Это был Москаленко.  Он выехал на велосипеде из переулка, там, если считать, первый, второй шестой дом справа его. Теперь он сошел с него и катил его рядом с собой.

Он невысокого роста. Ему лет шестьдесят.  Небритый, но и такой выглядит моложаво. У него правильный овал лица, на голове большие залысины и черный чубчик, широко посаженные глаза, всегда приветливые, нос картошкой, губы длинные, нижняя губа толще верхней, несильно выступающий подбородок. На нем голубые грязные джинсы и на голое тело серо-белый с волнами и ромбами шерстяной джемпер.
 
В прошлый раз, когда они так же случайно встретились, он пожаловался Туренину, что вот, дескать, Борька ударил его, и теперь он не ходит к нему домой. Что он мог ему на это ответить. Что хорошо, что не ходит? Даже, когда он его заставал с Борькой за столом, и тогда на нем стояла бутылка, стаканы из зеленого стекла, из закуски было или сало, или плавленый сырок, то не психовал. Тот, в сравнении с Микуленко и его друзьми, был меньшим злом. Он не такой наглый, и поэтому, когда видел Туренина, извинялся: мол сейчас уйду, а пришел, потому что скучно и на душе тяжело.

Тогда он сказал ему, чтоб не обижался. «Ты ведь знаешь, какой он».

Конечно же, он знал, какой Борька.

Этот случай не расстроил их отношений. Хотя какие отношения: привет, пока, как там Борька.

Вот и теперь он спросил: «Как Борька?». Туренин ответил ему, что Борька в своем репертуаре, все пьет.

-А как ты? – в свою очередь спросил он его.

-У меня сыновья в армии.

-Вот как. Они воюют, - с участием произнес Туренин.

И дальше, во все время разговора, когда Туренин или делал замечание, или особенно, когда спрашивал, то тот его не слушал, не отвечал на вопросы, а, погруженный в свои мысли, все рассказывал и рассказывал, как будто хотел выговориться.

-Младший получил контузию возле Изюма.

-Контузия часто хуже ранения.

-А старший в Одессе. Он в, как это называется, что сбивают ракеты. И недавно отличился. Получил отпуск. Приезжал домой, - когда он говорил, то время от времени сжимал зубы (или губы), как это делают некоторые старики, Туренин решил, чтоб подчеркнуть мысль, и тогда казался совершенным стариком. – Когда уже собрался уходить, чтоб ехать туда, в армию, сын обхватил его за колени и кричит: «Папка, не пущу!». Кричит и плачет.

-Они сами, или по повестке?

-Добровольно. Конечно, мы были против, - тут Туренин вспомнил его жену, которая была выше его на голову и в два раза шире, с некрасивым лицом, вечно чем-то озабоченная. – Я им говорил, что не спешите, посмотрим, что будет дальше. Не послушались.

«Они, наверное, за деньги, как те двое в ателье, ведь сказал же он, что, где мы еще заработаем такие деньги», - подумал Туренин и спросил:
-Так они за деньги?

-Им платят сто тысяч, - ответил ему тот, но он так и не понял за деньги, или, действительно, за Украину.
 
Солнце было на пути к зениту. Начало припекать. Цвели абрикосы, которых на улице вдоль дороги много. Москаленко сидел на еще холодной земле. Туренин стоял рядом.

Сказать, что все за деньги, было бы неправдой. В первые дни войны да и потом были очереди в военкоматы. Был такой патриотический подъем, что не верилось, что такое возможно. Было всеохватывающее воодушевление. Оно никуда не делось и теперь. Туренин не слышал, чтоб кто-то говорил в пользу России, все - против (и с ненавистью). Может быть, на Донбассе, в Харькове или Одессе было по-другому. Он не знал, как там было. К тому же, если говорить о Харькове и Одессе, то они давно не русские. Если и раздаются какие-то голоса, но они не слышны в раздражающем базарном шуме всех этих блогеров, предпринимателей и прочих. И потом, русские, обычно, сдержаны в высказываниях.

-Толик, я даже не знаю, что сказать. Это все ужасно. Тут Нина встретила соседку по дому, где мы жили. Так вот, они рассказала, что погиб Леша. Ему двадцать восемь лет. Но ему дашь от силы восемнадцать: низенький, худой, с челкой, которую он постоянно убирал с глаз. Привезли в гробу…

Борьки не было дома. В комнате, где стояла кровать и телевизор, он снял фото Гагарина из журнала, наклеенное на пенопласт, где тот в парадном мундире, и повесил его на место Ленина, которое раздражало его белой пустотой.