Человечность

Если меня кто-то спросит о том, что более всего мне нравится во Владикавказе и других осетинских поселениях, то я без всяких раздумий скажу: люди. Иной раз даже теряюсь в словах, когда рассказываю о тех чувствах, что порой одолевают меня. Одно лишь знаю точно: за все эти полгода я ни разу не пожалела о переезде и даже не задумывалась о том, что мое решение было неверным, а потому я безмерно счастлива и готова хоть целую вечность говорить о том, как люблю эту республику. Порой даже кажется, будто слишком часто начинаю эту тему с близкими мне людьми, однако они нисколько не раздражаются и ругают меня, если вдруг я начинаю свое: “Ах, Боже! Вы только скажите, если я начну вас этим доставать!..” Предвещая то, о чем пойдет речь далее, скажу, что сегодняшние истории можно объединить одним лишь словом, сочетающим в себе лучшие черты характера: “Человечность”.

Последние несколько дней расположение духа у меня было, мягко говоря, не самое лучшее, и на то было сразу несколько причин. Во-первых, нарушились некоторые мои планы, чего я очень не люблю и отчего бываю зла, ибо привыкла продумывать все наперед и не действовать спонтанно. А во-вторых, вернулась к написанию повести, которую начала сочинять еще года полтора тому назад, но отложила по некоторым причинам. События и мысли героя-рассказчика в ней я сама принимаю близко к сердцу и проживаю вместе со всеми действующими лицами произведения (впрочем, как делаю при написании каждого произведения), а потому настроение у меня было несколько расстроенное. Признаться, всячески стараюсь избегать этого душевного состояния, так как порой могу опуститься на самое дно тоскливых размышлений и увязнуть в них, как в торфяных болотах.

Помимо этого, настроение омрачала погода. Начиная с раннего подросткового возраста, я чрезвычайно невзлюбила зиму за ее холод и за мое плохое состояние, коим она сопровождалась. Каждый год с наступлением холодов я, подобно цветку, увядала, и для меня это было настолько невыносимо, что каждый раз мысленно подгоняла приход весны. Живя в Волгограде, я ужасно страдала от степных ветров, пронизывающих насквозь и мотающих из стороны в сторону, так что того и гляди улетишь с холма, как только выйдешь из дома. И я была рада теплой и солнечной осетинской зиме: горы окружают нас с трех сторон, что очень смягчает климат. Половину января так и вовсе температура поднималась до плюс пятнадцати градусов по Цельсию, и люди ходили не только в легких пальто, но и в футболках. Вторых, впрочем, нередко одаривали косым взглядом или улыбкой. Но вот наступил февраль, и весь юг, ко всеобщему удивлению, замело так, что все мы стали шутить о том, что в ближайшие полвека такого снега можно и не ждать. Снег шел не переставая несколько суток не только в горных районах, где значительно холоднее, чем у нас, но и в равнинной части республики. Сказать, что удивлению нашему не было предела, — значит не сказать ничего. Небо было серым, а воздух настолько морозным, что приходилось закутываться во все теплые вещи, которые можно было найти в доме. А в одни из выходных дней, когда мы с подругой приехали к ее семье в Алагир, мы чуть с ума не сошли от холода: ее мама закутывала нас во все, что попадалось под руку, даже тогда, когда мы просто ходили до кухни (она находилась в соседнем небольшом здании), а пятилетняя Алана (сестра подруги), ходившая за нами хвостиком, поминутно звала нас мидаемае (пер.”внутрь”, грубо говоря, в дом, в основную его часть) и не желала идти туда одна.

Все это настолько меня извело, что я совсем упала духом, хотя и старалась не показывать этого даже ближайшему своему окружению. Но сегодняшним утром, когда я проснулась и увидела солнце за окном, всю мою тоску как рукой сняло: не выйти на прогулку будет самым настоящим преступлением. И как обычно, не обошлось без историй, случающихся со мной всякий раз, как я покидаю дом. Наверно, отчасти и из-за этого я когда-то пришла к писательству.

Идя, как обычно, по набережной вдоль Терека, я сама того и не заметила, как оказалась на проспекте Мира. Знаете, не просто так у нас с подругами есть шутливое высказывание о том, что все дороги Владикавказа ведут на проспект. Ветер отчего-то был по-прежнему холодным, и я, решив как-то согреться, зашла в любимую пекарню, чтобы выпить чаю.

- Мае чызг!(пер. “Девочка моя!”) - окликает меня какая-то женщина.
- Оу? - я обернулась.
- Что же ты, дорогая, водой некипяченой чай заварила? Живот же болеть будет, не дай Бог!
- Не беспокойтесь, все хорошо будет, - ответила я, не совсем понимая, почему от этой воды что-то будет болеть, потому что здесь она очень чистая.
- Ну как же ты... Гляди, покраснела уже!..
- О, вы знаете, я всегда краснею в помещении.
- Цаемаен?(пер. “Почему?") - тут ее лицо приняло еще более обеспокоенное выражение.
- Да Бог его знает, отчего. Кровь как-то так приливает к лицу, вот и хожу краснощекая.

Но так просто меня оставить с красными щеками и — в теории — больным животом женщина была не намерена. Тогда уже подсуетились все: не прошло, кажется, и минуты, как мне принесли чайник с кипяченой водой и заварили новый чай — я даже и опомниться не успела.

- Теперь хорошо будет!
При этих словах она победно улыбнулась и обратилась к сидящим по соседству людям, заведя с ними беседу. Ко мне она обратилась только тогда, когда я уже собралась уходить и стала надевать на голову платок.
- Аккуратнее будь, дорогая! Ты, кстати, и на улице краснеешь так? Или лучше будет, как из помещения выйдешь?
- На улице все ж прохладнее и не так душно, думаю, лучше будет.
- Ну, Бог с тобой, дзаебаех у! (пер. “Удачи!”)

Как только я открыла дверь, подул прохладный ветер, и по моему телу пробежались мурашки.  Вокруг ходили люди: кто с семьей и детьми, кто с друзьями — все так, как и полагается в субботний день. Я зажмурилась от стрельнувшего в глаз луча солнца и, взглянув на часы, показывавшие пятый час, направилась к трамваю, где случилась еще одна история.

Стоит признаться, я нередко (не всегда по своей воле) подслушиваю разговоры осетинских бабушек в трамвае, иной раз и сама заговариваю с кем-то на остановке или непосредственно во время пути домой, когда наконец дожидаюсь нужный мне транспорт — всяко веселее, чем молча. Вот и эта ситуация не стала исключением.

Уступив место вошедшей бабушке, которая, впрочем, не сразу согласилась сесть, я стала возле нее, держась за перила. Получилось так, что слева от нее ехала другая старушка, на вид которой я бы дала не меньше восьмидесяти лет, иными словами, она была уже в почтенных летах.

- Ирон чызг дае?(пер. “Ты осетинка?”) - обращается ко мне бабушка, которой я дала сесть на свое место.
- Нае, ирон нае даен, (пер. “Нет, не осетинка”) - ответила я, после чего ко мне она уже начала обращаться только по-русски.
- Честно скажу, иной раз мне ужасно неловко, и я не знаю, что сказать, когда мне место уступают, - обращается она к другой старушке. - Обычно вообще школьники хорошо место старшим уступают. Лучший признак хорошего воспитания! Раньше вот, только старший зайдет в помещение, так сразу все встают, проявляя уважение, а сейчас не те времена уже...

Честно говоря, иной раз едва ли не до драки доходит, когда хочешь уступить место старшему. Была у меня ситуация, как в маршрутке одна бабушка, как только я привстала, сказала мне грозно: “Бад, бад!”(пер. “Сиди, сиди!”), после чего пригвоздила меня сумкой, не давая встать. Про то, чтобы уступать дедушкам, вообще молчу — они не садятся из принципа, ибо что это за дела: почему женщина перед мужчиной встает, а не наоборот? Когда та бабушка стала говорить о воспитании, я невольно задумалась, почему вместо меня не встали мужчины, сидящие в тот момент на местах передо мной. Но поймав эту мысль, сразу же себя одернула и мысленно выругалась: “Ой, Аня, неужто сама всегда правильно поступаешь? Не тебе судить”. Но мои размышления прервали адресованным в мою сторону вопросом:

- Ты, дорогая, в школе учишься?
- Нет, в университете.

Тогда я немного удивилась, потому что в школьное время меня часто путали со студенткой — забавный парадокс. Я улыбнулась и продолжила слушать, о чем пойдет их беседа дальше, и каково было мое удивление, когда я услышала, что они обсуждают Домового, причем, что было для меня еще смешнее, вся эта беседа велась на осетинском с примесью некоторых русских слов. Порой ощущаю себя шпионом, когда говорю, что не осетинка, а сама понимаю, о чем идет речь (само собой, не все, однако ж некоторую часть - точно). Настоящий практикум по языку у меня начинается, когда я еду в Алагир, где на русском практически не говорят, или говорю со здешними друзьями, которые, за исключением пары человек, являются осетинами. Так и выходит, что за эти полгода я уже сама иной раз говорить начинаю или понимаю разговор других людей.

Однако спустя какое-то время стало уже как-то не до смеха, и я даже чуть не заплакала, слушая, о чем стали они говорить после. Заметив, что другая старушка явно в расстроенных чувствах, первая сдвинула в волнении брови, и я увидела, как заблестели ее глаза от подступивших слез.

- Беспокоит тебя что-то? Что случилось у тебя, отчего такая хмурая едешь?
- По мужу тоскую.
- Упокой Господь его душу!.. Недавно потеряла?
- Да пятый год уж, а все никак не отпущу...
- Ты знаешь, четыре года обычно человек так горюет, горюет, а на пятый отчего-то отпускает, душа успокаивается. Ма тыхс, мае зынаргъ (пер. “Не волнуйся, моя дорогая”), хорошо все у тебя будет. Я вот, мать когда похоронила, четыре года проплакала, а на пятый отпустило. И у тебя будет так, я уверена.
- Устала я тосковать... Все никак из сердца не идёт!
- Хороший, значит, муж был у тебя, раз так горюешь.
- Хороший, всю жизнь с ним прожили... Опорой моей был.
- Пройдет, все пройдет!.. - она тихонько погладила ее руку и чуть наклонила голову вбок, чтобы посмотреть в глаза. - Заердае комдзаен. (пер. “Сердце уступит”)

Какое-то время они ехали молча, и, видимо, каждая из них думала о чем-то своем, иногда вздыхая и посматривая то друг на друга, то в окно, то на меня. Когда трамвай почти доехал до моей остановки, та бабушка, которой я уступила, вышла, тепло попрощавшись, словно то была ее родная сестра или ближайшая подруга, а другая пересела на место возле меня. Я с трепетом и жалостью посмотрела на ее усталое, но милое и красивое лицо, и у меня по щеке тихо скатилась горячая слеза. Мне всем сердцем хотелось ей что-то сказать. Иной раз, когда кому-то плохо, так и хочется взять всю боль себе, чтобы облегчить страдания другого человека. И всегда так грустно и ужасно обидно становится оттого, что бессильна. Ей-богу, будь моя воля... Но это невозможно.

Но вот мы стали приближаться к моей остановке, и я привстала.
- Рацаеуыс? (пер. “Выходишь?”) - сказала старушка, посмотрев на меня глубокими черными глазами, полными тоски.
- О, рацаеуын, бузныг! (пер. “Да, выхожу, спасибо”) - сказала я, выходя. - Хуыцауы хорзаех дае уаед!.. (пер. “Благослови тебя Господь!”)

Сказав это, я скользнула между дверей трамвая и стала на остановке, провожая его взглядом. И тогда я почувствовала, как сердце охватила светлая тоска: с одной стороны, было грустно от мысли о том, сколько пережили эти старушки за свою жизнь, но с другой стороны, я была счастлива, понимая, что они хоть в какой-то степени умерили печаль и успокоили души друг друга.

Сострадание. Именно сострадание и вовлеченность в жизни других людей мне так нравятся в человеке. Это лучшее, что может быть.