Астафьевская икона

   Фотография матери стояла на его прикроватной тумбочке.
  Мемориальный кабинет Астафьева.
            Музей МИХМАХ. Фото автора.





Почему он постоянно стремился в Игарку, в этот город Краесветск? Созданный им в качестве ретроспективы… «Кража», описавшая этот Краесветск – это тоже ведь ретроспектива… Жить, пережить в обратной последовательности, попытаться оценить себя, осознать, а главное – опознать себя… Где ты там, какие извивы души повлияли на твой характер и судьбу? И для этого не нужно искать обязательно десятую деревню, определять место, где стоял детский дом, искать людей, которые работали там... Как это делают исследователи творчества писателя…


   А может, Анатолий Мазов – это Алёша Карамазов? Биографы писателя тут же поправят, что фамилию «Мазов» носил один из предков то ли Потылицыных, то ли Астафьевых. Но я упрямо повторяю, что в имени «Толя Мазов» находишь не только созвучие. Здесь он, как герои Достоевского, ставит и пытается осознать проблемы зла и добра, счастья и несчастья, жизни и смерти… И бунтует!

   Толя Мазов – бунтарь? Человек, восстающий против уготованной ему судьбы, задумывающийся о своём духовном самовоспитании, не смирившийся с условиями своего и не только своего – существования? И отказывается от Бога, и не хочет знать своего отца… Он творит свою судьбу, пытается как-то, как ему кажется – благотворно – воздействовать на иные судьбы, он уже творческий человек. И опять я начинаю искать, ковыряться в подтекстах, в намёках, всюду искать уже утерянные символы и смыслы…


   Это из «Бесов», диалог двух самоубийц – Ставрогина и Кириллова:
– Женщина умрёт, а девочка останется – всё хорошо…
– А кто с голоду умрёт, а кто обидит и обесчестит девочку – это хорошо?
– Хорошо! И кто голову размозжит за ребёнка, и то хорошо; и кто не размозжит, и то хорошо. Всё хорошо, всё хорошо…


   Примерно в таком же плане выстраивает свои скрытые диалоги и Толя Мазов… Только с вопросительными знаками… Гошку убили, посадив на «корчажку» – был такой способ тюремный и лагерный. Человека, обхватив сзади, чтобы руками не цеплялся, отрывали от земли, а потом с силой ударяли корчажкой – тазовой частью тела – оземь… Человек сразу не умирал, а значит, привлечь за убийство нельзя было… Человек просто какое-то время, сколь бог отпустит, гнил на корню… И это хорошо?


   Толя Мазов, как и герои Достоевского, неизлечимый невротик… Все мы невротики в той или иной степени. Когда это нами приобретается? А тогда, когда нас кто-то против нашей воли выталкивает на этот свет коридорами лонных сочленений…
   Мы захлёбываемся околоплодными водами и всё цепляемся, цепляемся за пуповину… Правда, одни современные психологи говорят, что невротизм со временем проходит. Другие заявляют, что невротизм неизлечим, он маскируется другими психопатическими отклонениями… Приобретёнными человеком уже в процессе иных жизненных ситуаций. Но каждый раз, оглянувшись в поисках проявления такого состояния, упираешься в первопричину – родовая или послеродовая травма…

   Или это детская психическая травма, которая запечатлена не очаговым восприятием мозга плода, внезапно ставшего младенцем? Да, это травма, запечатлённая всеми нейронами ещё детского организма, но уже не очагово, а всем телом от пяточек до темени и уже вставшего на ноги, различающего мать и отца, как различают ночь и день… Остается навсегда, как этот шрам на верхней губе, который остался от встречи с грубой половой плахой… Когда учился ходить… Как особый знак, как тавро, которым клеймят…


   И опять мне кажется, что он так и застрял в прошлом… Как и я застрял в этой «Краже»… И не боюсь повторить сказанное кем-то из великих и о великом, скажу, что «Кража» — это энциклопедия не только игарской жизни, это энциклопедия всей советской жизни…


   Отмечено, что люди, склонные к невротическим проявлениям, отличаются высокой чувствительностью и ранимостью. Вот так и я в общении с Астафьевым предпочитал подсматривание… Больше всего это было заметно во время общения с окружающими его людьми. И не всегда это были близкие или хорошо знакомые ему люди.

   Почему-то невольно вызывали подозрение его услужливость в общении, комплименты, которыми он как энергией «подпитывал» других людей… Что плохого в таком поведении? На первый взгляд, кажется, что ничего особенного, противоестественного — собеседник просто старается быть общительным и дружелюбным, добрым и внимательным… Старается вести беседу так, чтобы они почувствовали к нему расположение… Старается?


   Но все мои надуманные подозрения в нарочитости и старательности просто исчезают… Исчезают именно в этой простоте, с которой он смеётся… Смех – это окно в душу… И опять у меня под рукой Достоевский: «Не смотри как он молчит, или как он говорит, или как он плачет, или как он волнуется благороднейшими идеями, а смотрите на него лучше, когда он смеется. Хорошо смеется человек – значит, хороший человек»...


   Прожитые, но так и недооценённые чувства ведут невротика к застреванию в пережитом. Когда человек не в силах «отпустить» ситуацию, которая причинила ему сильную боль. В чём это проявляется? Он в который раз переживает, пытается сделать ревизию этой боли и обстоятельствам, которые уже остались далеко позади. Нет, никто не может навсегда порвать связи с окружающим миром, хоть бы он и был однозначно ненавидим...


…Присмотримся, вчитаемся… Да, Толя Мазов невротик… Особенно ярко это проявляется во время просмотра фильма. Это невротическое состояние ведёт Толю Мазова к постоянным конфликтам… Он конфликтует даже с этой девочкой, которая тянется к нему… И та девочка уже не девочка… Пережитое насилие наложило на неё особый отпечаток… А вы скажете, что и это хорошо?


   Они в чём-то похожи… В них сразу же замечают детскую обнажённую, а потому ранимую и одинаковость, отмеченную ранним, не детским знанием жизни и смерти… О таких говорят, что они тонкокожие…

 
   А это уже из «Братьев Карамазовых»… Завершается роман похоронами Илюшеньки Снегирева, сына капитана Снегирева. Алеша Карамазов призывает собравшихся у могилы мальчиков, с которыми подружился, посещая Илюшу во время его болезни, быть добрыми, честными, никогда не забывать друг о друге и не бояться жизни, потому что жизнь прекрасна, когда делается хорошее и правдивое.
– Карамазов! – крикнул Коля, – неужели мы все встанем из мёртвых и оживём, и увидим всех, и Илюшечку?
– Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу всё, что было…
   Так восторженно ответил Алёша... Впрочем, эта его восторженность всегда вызывала пристальное внимание исследователей творчества Достоевского. Кто-то заметил, что именно из таких молодых людей и вышли народовольцы… «Алёше Карамазову прямая дорога в бомбисты»…


   Да, увидим, и Гошку увидим – говорит Толя Мазов, вернее, Витя Астафьев… 
   До конца не оставляли меня опасения, что в один из приездов в Игарку встретят Астафьева и торжественно проведут его тем маршрутом, которым они тогда несли Гошку… И доложат о том, что в результате огромной поисковой работы им всё-таки удалось найти его могилу. А потом услужливо подсунут под руку венок, который он, писатель, обязан возложить… Нет уже того кладбища… Безжалостно относилась Игарка к своим кладбищам… То кладбище раскатали бульдозером, когда прокладывали дорогу к будущему железнодорожному вокзалу… Не стала Игарка ни железнодорожной станцией, ни морским портом…
   И многое мешало ему формировать ощущения своего детства.

   Что можно было бы услышать от писателя уже на исходе девяностых, если бы с ним разговаривали не милые девчушечки музея вечной мерзлоты, а, например, я, мужик, который очень глубоко был погружён в историю Игарки, с которым иногда можно было перейти и на матерок:

   «Почему у меня родились такие образы? Да тыщу лет не нужны были мне эти ваши реальные Репнины! И выдуманный мной Ступинский, хозяин города!
   Ты анализируешь его личность, находишь в нём черты порядочности, пытаешься выстроить какие-то аналоги? Неужели ты не понимаешь своим куцым умишком, что термин «хозяин» не возвышает человека, а ставит его на своё место! Ибо «хозяин» – это хозяин зоны, этот термин из лагерей, из тюрем… И он до сих пор живуч этот термин: «Ну, вот я и откинулся… Мне вчера хозяин выписал расчёт!»
   Нет в них благости, ни в Репнине, ни в Ступинском… Их благость я выдумал, чтобы мне легче было выжить… А если уж честно, чтобы легче было преодолеть все эти редакторские рогатки… Писать повесть начинал при Хрущёве, когда шла борьба с культом, а издавать пришлось при Брежневе, когда уже вовсю – и в литературу, и в кино – возвращали Иосифа Виссарионовича… Как-то нужно было извернуться… Чтобы и нашим, и вашим…

   Есть в этом какая-то подлость, скажешь ты… Да, только и успевал штаны поддергивать… Все столичные журналы отвергли написанное… Только на краю света, в Сибири, приняли… И там пришлось что-то доказывать, отстаивать свою точку зрения… А как иначе было выжить персонажам этой «Кражи», в этом Краесветске? Если уж эти люди будут врагами, то что остаётся мальчику?»


   Не только здесь, а в другом месте и много позднее он столкнётся с подобным соответствием добра и зла…


   Иногда мне казалось, что он всем нам давал передышку этой «Одой» и «Последним поклоном»… Но ведь его надолго не хватит! Ведь прорвётся рано или поздно! Хватит ли у него сил? Почему же они к нему так ласковы и даже нежны? Они хорошо знают его семью, жалеют его? А нужна ли ему ваша жалость? Как умильны ваши лица! Губки бантиком – куриные гузки… Как вы активны! Но в суетливости ваших лиц вдруг проявится Ронжа… Она легко узнаваема в среде погрязших в лозунговости школьных педагогов…


   Мог ли Астафьев сказать, что Толя Мазов – это я?
   «Нет, мой герой – это не я… Почему вы хотите приписать мне все его качества? И как я теперь смогу изменить всё это? Если это не моё, а присуще моему герою? Ведь я прибегаю к великодушию читателя, а не редакторши или даже корректорши, которым дали рукопись на предварительную вычитку…

   Который раз начинают тебя тыкать в твою же рукопись и назидательно говорить, что злоупотребляю словом «дак»… Коробит, мол, слух… Это дескать фольклор… А слово «поддакивать», которое только и слышишь вокруг, тебе не коробит слух? Ведь не просто созвучные, а однокоренные…
   Но стоишь в дверях, из-за косяка подглядываешь, как она листает и губками передёргивает… И слово «фольклор» ей не коробит слух…»


   Он однажды заметил, что общение с женщинами – молодыми ли старыми – неважно, обязательно возвращает его к матери… Как рано он ушёл от матери... Как рано ушла от него мать… Как часто он вспоминал мать… Вернувшись с покоса, она наклонялась к нему в зыбке – он это помнил… Наклонялась и вкладывала ему в губы красную ягодку, запаха которой он еще не отличал и не понимал… Так ему казалось? Нет, он это знал, он на всю жизнь запомнил, что это запах его мамы…

   Мать смеялась, пальцами прямо в губах давила эту спелую ягоду, и он начинал её слизывать, и ягода пахла мамой… Потом он, уже выпущенный в земляничную поляну, как-то принесёт маме горсточку таких же ягодок. И косолапя, к её коленям припадёт, и мать будет гладить его по голове и, оглядываясь на отца, который отбивал косу, скажет: «Вот и кормилец вырос». Как ему не хватало этого – прибежать, приползти, уткнуться в материнские колени... Мама пахла ягодой…Он часто становился в тупик, когда приходилось выбирать два слова в написании: «мама» или «мать»…


   Он будет потом постоянно стремиться к семье. А был ли детский дом семьёй? Нет, он просто старался создать тот дом. Дом, не в котором он вырос… А дом, из которого он рос, рос… И вырос ли? Отчуждение от семьи… Отчуждение членов семьи… Как это ещё раз пережить, став уже взрослым человеком, ставшим отцом? Мало того, человеком, прошедшим войну? Как это всё повлияло на него? Ведь уже много лет ему внушали, что у нас есть только один вид любви – это любовь к Родине…


   У него никогда не будет единоутробных, родных братьев и сестёр – будут только рождённые другой женщиной от его отца – двоюродные… И он всё стремился к ним, бежал к ним… Но нужен ли он им? Лишний рот, голодные глаза двоюродных братишек и сестрёнок… Нет, спасибо – я сыт, прилечь бы где? Да я вот здесь, на полу, поближе к печке… Подушки нет и не надо…

   Да я вот полешко от печки возьму, половичком накрою, чем не подушка? Но и половичка может не быть – им на ночь затыкают дыру под дверью… Ватничком с головой укрыться, свернуться калачиком, надышать… Не ждать снов, просто заснуть… Чтобы никому не мешать, ведь я вам свой и вы мне свои…

   Даже в этом мне видится Фёдор Михалыч… В его семье после смерти матери появится мальчик, «прижитый» его отцом с кухаркой… Да, не единоутробный, но брат… Двоюродный брат… Он станет прообразом Смердякова. Кем чувствовал себя Витя Астафьев в семье своего отца? А как они, Достоевский и Астафьев сошлись в судьбе другого человека  - художника Эдварда Мунка, в его "Крике"... 

   Как им не хватало этого – прибежать, приползти, уткнуться в материнские колени...